Дорогил сидел перед Ярославом сгорбившийся, нахохлившийся, как хищная птица, смотрел косо, едва сдерживался, чтобы не нагрубить.

Князь говорил спокойно, без злости и раздражения:

— Позвал тебя, Дорогил, на беседу вот по какому поводу. Мир взял я с Мстиславом, воспитанником твоим, боярин. Поделили мы меж собой Погорынье. Князю же Ярополку, братцу Мстиславову, отдал я Бужск. Полагаю, обиды взаимные в прошлом останутся. И ты также прежней злобы не помянёшь. Хватит, навоевались досыта отцы наши. Нам же худым примерам следовать не пристало. Из поруба я тебя вывел, можешь теперь езжать, куда хочешь.

Дорогил молчал, презрительно усмехался. Он не верил словам Ярослава, старался угадать за ними козни и недомолвки, силился разобраться, отчего такая ему милость и в чём кроется хитрость сына его давнего недруга, но не мог.

Наконец, он не выдержал, резко вскинул седеющую с висков голову, сказал прямо:

— Нет тебе веры никоей, сын змиев! Коли тако, как ты речёшь, то обманул ты Мстислава мово! Ить обманул же!

— Никого я не обманывал. И тебе сейчас говорю, что думаю, — по челу молодого князя пробежала волна недовольства. — Повторю ещё раз: хватит былое вспоминать! Я князю Мстиславу не ворог! И тебе лиха никакого не желаю причинять. Потому и выпускаю из поруба.

Дорогил снова замолк, снова зыркал на него своими неприятными колючими глазами, снова кривил в злобной ухмылке уста.

Осмомысл, в конце концов, не сдержался. Повторил уже с гневом:

— Довольно нам враждовать! Ступай с миром! И помни: я зла никоего супротив тебя не творил! Забуду, как ты бояр сговаривал встань в Галиче учинить! Уходи!

Дорогил вдруг сорвался, вскочил с лавки, рявкнул ему в лицо с дикой яростью:

— Баишь, мир! Агнца из себя строишь! Да я... Ненавижу я таких вот, как ты! Всю жизнь поперёк горла этакие вот умники! Тако скажу! Я — проведчик, сакмагон! Я каждую нору, каждый холмик здесь, на Червонной Руси, ведаю! Обо всех происках отца твово Многоглаголивого завсегда разведывал и до князя свово доводил! Никто от меня не уходил! Ни зверь, ни птица, ни человек! Я и степь знаю половецкую, яко персты свои! Вашего лазутчика тогда, под Перемышлем, выследил аз, хоть и нелегко было, словил! Он у меня на дыбе висел уже, пятки я ему огнём жёг! Всё бы он мне выложил, кабы не князь Святополк да не Кукниш! Змеи они! И нашим, и вашим! Пришлось мне тогда твоего Семьюнку отпустить! В первый раз такое было! Доселе ни единого ворога не отпускал! Извернулся он, гад, Лисица Красная, ушёл. И вдругорядь ушёл! Не ведаю, может, дьявол ему помогает! А потом, выходит, он в Галиче меня отыскал и в поруб привёл! Дак я его что, любить за то буду! Нет, Ярославе! Честь моя задета, и не успокоюсь аз, покуда его не споймаю да в цепях и на дыбе не увижу!

Вытаращенные белесые глаза метали молнии, длани сжимались в пудовые кулаки, растрёпанная длинная борода торчала жёсткими спутавшимися космами во все стороны. Страшен был Дорогил, страшен и жалок вместе с тем от бессилия своего.

— Значит, не хочешь былую вражду забывать? Что ж, дело твоё. — Князь вздохнул. — Одно скажу: со враждой сей не проживёшь. Гляди, как бы злоба твоя тебя не сгубила. И ещё... Ты ведь уже немолод. Назад-то оглянись, и подумай: что ты в сей жизни доброго содеял? Кого любил, кому чем когда помог? Лазутчик ты добрый, сакмагон. А кому от твоего умения великого польза? Что ещё умеешь? Ремественник искусными изделиями рук своих славен, купец — товарами многоценными, из-за моря привозимыми, боярин думский — разумом. Аты? Ответь... Молчишь. Верно, тем только отличен, что козни повсюду строил да братьев-князей меж собою ссорил. Вижу, нечего тебе ответить мне. Сидишь тут, гневом пылаешь попусту да на Семьюнку зуб точишь. На того, кто, получается, ловчее да хитрее тебя оказался. Не глупость ли?

И опять Дорогил не сдержался, опять вскочил на ноги, опять зашёлся в крике:

— Ты! Коромольник! Сын коромольника! Меня стыдить! Да я... Я тебя на три десятка годов без малого старше буду! Что с того, что ты — князь! Да какой тамо князь — так, князёк! Доберусь я до тя! Стонать будешь от боли, ворог!

— Сядь! — неожиданно резко и громко выпалил Ярослав, так, что Дорогил на мгновение опешил, а затем попятился и рухнул обратно на лавку.

— Довольно тут каркать тебе! — взяв себя в руки, продолжил князь. — Вот что! Тотчас велю тебе коня доброго дать. Отроки мои тебя до волынского рубежа проводят, чтоб по пути гадости какой на Галичине ты не сотворил. А там как знаешь. Обещал я князю Мстиславу выпустить тебя. Мир из-за твоего лая глупого рушить не стану, но слова твои и злобу твою запомню. Так и ведай. Всё! Ступай! Убирайся!

Ярослав вызвал двоих здоровяков гридней и велел проводить Дорогила во двор. Он отвернулся и не смотрел, как выходит исполненный ненависти боярин из палаты. На душе было гадко, противно.

«Вот какие среди них есть. Боярин волынский! Мстиславов вуй, правая рука! Вот из-за таких и все наши союзы ненадёжны и хрупки, как стекло. И у меня в Галиче таковых немало. Ума немного, зато гонору — хоть отбавляй! В них — всех бед корень. Хотят иметь власть над князем, обладать им, навязывать ему и всей Руси Червонной свою злую волю. Они — вороги пуще всякого Давидовича, пуще половца, пуще угрина лихого. В них — причина раздоров наших!»

От мыслей таких становилось тревожно, всё содеянное в последнее время представлялось зыбким, думалось с сокрушением: сколько же сил надо положить, сколько нота пролить, чтобы пригнуть таких, как Дорогил, к земле, чтобы подавить их, подмять, подчинить своей власти!

И хватит ли у него, молодого владетеля Галича, сил этих? Если даже сейчас порой охватывает его некая безнадёжная усталость, сковывающая волю, и хочется уйти, бежать от грязи и мерзостей этого мира. Была бы только рядом икона Богородицы, перед которой можно было упасть на колени и расплакаться. И отбросить в сторону все худые мысли, и очистить душу жаркой молитвой.

Но нет, так нельзя. Он — князь, он — Осмомысл, он должен суметь многое. Он добудет мир, он победит Давидовича и справится с Берладником. Иначе и быть не может.

На смену тревожным раздумьям пришло спокойствие, вернулась былая решимость, мысли становились яснее и светлее. Нет, он всё делает правильно. И он будет начатое продолжать. И сделает столько, сколько сможет.