Лавиной обрушилась рать Берладника на Понизье, прошлась огнём по междуречью, месту, где ближе всего подходят друг к другу Прут и Днестр. Горели сёла, чёрный дым стлался над холмами и речными долинами.
Хоть и наказывал Иван не обижать крестьян, обходить стороной хутора и сёла, его не слушали. Половцы Турундая — те особенно свирепствовали, хватали смердов и людинов, связывали их арканами в цепи, стегали нагайками, гнали по дороге в степь. Многим, чтобы не могли убежать, подрезали на ногах сухожилия. Стоны и проклятия сопровождали Берладника по его пути.
Когда стал он укорять Турундая, солтан лишь презрительно осклабился.
— Для чего поход? Мы — твоя помогай, ты — наша не мешай! Добыча дай, добрый добыча! — бросил он Ивану на ходу и тотчас отъехал в сторону, давая понять, что разговор окончен.
Напрасно объяснял, убеждал князь-изгой, что щедро вознаградит каждого половецкого воина, что за одного только Мину потребует он такой выкуп, что хватит не одному беку или бею.
Нечай, тот больше угрюмо отмалчивался. Единожды на привале он не удержался, упрекнул-таки Ивана:
— Зря ты поганых на Русь привёл. Озоруют они излиха. Откачнёт народец, что набольшие люди, что простые, как княжить будешь?
Иван неожиданно вспылил:
— Все вы хороши советы давать! А что делать? Как мне стол воротить?!
Ответил ему сотник:
— Да нечего нам тут, в Понизье, делать! Брось, княже, затею сию! Давай уйдём в Берлад! Укрепишься, добрых удальцов наберёшь. А дальше видно будет.
— И тако до скончания дней корабли купецкие грабить да набеги на болгар и угров, яко тать, учинять?! Да за зипунами за сине море хаживать! — с отчаянием воскликнул Иван. — Нет, Нечай, не для меня то!
Сказал горькие эти слова князь-изгой, обхватил руками бритую наголо голову, вздохнул. Затем вдруг разом как-то подобрался, повеселел, подмигнул Нечаю. Молвил так:
— Ничего, друже! Начатое дело бросать негоже. Добуду стол княжой! А поганых не переделать.
Нечай хмуро кивнул.
...И всё-таки в Понизье Ивана помнили и любили. Когда отряд берладников во главе с самим князем подступил к расположенному на возвышенной равнине на речке Совице городку Кучельмину, крепостные ворота настежь распахнулись. Бородатые градские старцы подали Ивану ключи от города, красавицы девушки в нарядных сарафанах и кокошниках вынесли на рушниках хлеб-соль.
— Князь еси наш ты, Иване! — торжественно объявил старый посадник Творимир. — Я с твоим отцом ещё в походы хаживал.
Шумно приветствовала берладницкую вольницу толпа посадских. Отовсюду неслись возгласы одобрения.
Был пир на сенях посадничьих хором, после — мягкая постель, пуховые перины, от которых Иван давно отвык, и были объятия дочери Творимира, разбитной весёлой девицы.
Перед тем лукавый Творимир как бы невзначай осведомился:
— Слыхал я, супруга-то твоя в Смоленске опочила?
— Чего ты вдруг о ней? — сразу насупился Иван, вспоминая давно забытую, по сути, брошенную им во время долгих скитаний по Руси женщину. — Ну, почила, дак что?
— Не кручинься ты, княже. Мы тебе, еже что, вборзе добрую невесту подберём!
Подмигнул ему хитровато посадник, улыбнулся и тотчас отошёл, отодвинулся в сторону.
Теперь Иван, обнимая сочную, как ядрёное румяное яблоко, девицу, понимал, зачем вопрошал его Творимир об умершей жене. А что? Неплохой выбор — боярская дочь, да ещё столь пригожая!
Удовлетворив плоть, усталый с дороги Иван быстро заснул. Девица бесшумно соскользнула с ложа и скрылась в темноте. Наказ отца она исполнила, хотя, говоря честно, ждала от встречи с князем Иваном большего.
Впрочем, разве так уж это было и важно? Она станет княгиней, родит Ивану ребёнка, воссядет госпожой в галицком дворце — таком огромном, что аж дух захватывает. Мечты вызывали на миловидном лице дочери Творимира сладостную улыбку.
...Утром Иван, собрав десятников и сотников, учинил совет.
Берладники наперебой предлагали ему тотчас идти на Галич, благо, путь был недалёк.
— Всё Понизье за тебя! — басил грузный десятник Смолята. — Хотин сдался, Каменец, Черновицы!
Иван в ответ на такие слова лишь грустно усмехался. Один Нечай понимал, кажется, до конца их положение. Остальные, воодушевлённые лёгкими первыми успехами, рвались в бой.
Выслушав всех, Иван сам взял слово. Молвил твёрдо:
— На Галич нам рано идти. Сперва здесь, в Понизье укрепиться надобно. Пойдём на Ушицу. Коли сию крепость возьмём, и другие низовые города врата отворят. Ушица — главная в сих местах крепость. Запирает она путь Днестровский. А торговлей речной все сии городки живут.
— На Ушицу, дак на Ушицу! — прокричал Смолята. — Нам что! Куда ты, туда и мы!
После, когда стояли Иван с Нечаем вдвоём на забороле крепостной стены Кучельмина, вопросил князь-изгой мрачного во все последние дни сотника:
— Ты почто молчал?
Ответил ему бывалый ратник:
— Как я думаю, ты ведаешь. Не по нраву мне наш поход.
Вспылил, вспыхнул внезапно князь-изгой:
— Не по нраву, речёшь! Дак убирайся тогда, катись отсюдова! Беги в Берлад! Отсиживайся тамо! Заяц трусливый!
Понимал Иван, что в порыве гнева оскорбил, обидел тяжко старого своего товарища, но сдержаться не смог. Видел, как разом изменилось, словно бы окаменело лицо Нечая, как тяжёлым стал его взгляд, как сжались крепкие длани в кулаки.
Молча, не сказав больше ни слова Ивану, повернулся Нечай, сбежал быстро по крепостной лестнице во двор, вывел коня, забрался в седло и, стегнув скакуна нагайкой, галопом метнулся за ворота.
Иван его не остановил, смотрел только, насупившись, широко расставив ноги, как мчался Нечай вниз по склону холма, по петляющей змеёй узкой дороге.
К Ивану поспешал запыхавшийся Творимир.
— Извини, княже! Услыхал невзначай толковню вашу. Отметчик сей Нечай! Пошлю тотчас ему вослед холопов, переймут, воротят!
Иван встрепенулся, крикнул посаднику:
— Не смей! Не трогайте его! Пущай едет, куда хочет!
— Он волости мои на Сирете жёг! — проорал в ответ Творимир. Не слушая князя, приказал он двоим холопам догнать Нечая.
Оторопев от такого самовольства боярина, Иван с трудом удержал новую вспышку гнева. Встал на площадке заборола между зубцами стены, смотрел, как скачут холопы, оба в чешуйчатых ромейских бронях, с ног до головы облитые железом, как настигают они сотника.
«Экие они борзые! В латах все. А Нечай-то, в одном колонтаре из кожи под кафтаном! Выдюжит ли?» — думал с тревогой князь-изгой.
Вот один из холопов загородил Нечаю дорогу, что-то сказал, выхватил меч. А дальше... Не поняли ни Иван, ни громко дышащий за его спиной Творимир, как, в какое мгновение оказалась у Нечая в деснице его кривая печенежская сабля. Только прочертила она в воздухе крутую дугу, и пал холоп боярский под копыта. И в едином порыве, развернувшись, рубанул Нечай следом и второго, да так, что голова его скатилась с плеч.
— Гад! Сволочь! Сыщу! Сгною! Повешу на древе! — изрыгал ругательства Творимир, в бессильной ярости грозя скрывающемуся меж холмами за серебристой лентой Совицы вершнику.
Иван с презрительной усмешкой сказал ему:
— А ты что хотел? Чтоб мой сотник да с холопами не управился! Впредь его не трогать! Я так велю! Спор у меня с ним вышел, дак не твоего ума то дело, боярин!
Глянул Иван на искажённое ненавистью лицо посадника и понял, что, верно, дочки Творимировой ему теперь не видывать, а поддержки боярской верхушки Кучельмина может он, пожалуй, и лишиться. И удержаться в Понизье, среди таких вот Творимиров, будет ему крайне тяжело.
Но намерений своих менять князь-изгой не стал. Отправил гонца к Турундаю, стоявшему со своей ордой лагерем за Прутом, велел выступать к Ушице.
Следующим утром, на рассвете, двинулись туда же, на восход, и берладники. Иван ехал впереди, перед глазами его ярко розовела заря. В буковой роще, проснувшись, щебетали птицы. Лёгкий ветерок ласкал лица.
Снаряжение воинское везли в обозах. Иван ехал сперва медленно, шагом, поверх белой посконной рубахи был на нём пёстрый травчатый кафтан, на сапогах тимовых блестели серебряные бодни, в ухе болталась серьга с крупной жуковиной. Языческий оберег со сказочной птицедевой висел на шее рядом с крестом. Бритую голову покрывала папаха. Оселедец лихо вился над челом. Словно и не князь он был вовсе, а предводитель разбойной дунайской вольницы.
«Да так ведь оно и есть», — подумал он вдруг, но отогнал прочь эту мысль.
У переправы через Днестр берладники соединились с половецкой ордой. Воины Турундая спускали на воду сшитые между собой по десятку растянутые лошадиные шкуры, по краям обшитые одним ремнём, привязывали концы их к хвостам коней, садились на эти своего рода плоты сами и ставили на них свои повозки. Быстро и ловко перевозились они на левый берег Днестра, крутой, обрамлённый грядой песчаных холмов. Широкими террасами спускались эти холмы к реке.
После переправы сделан был короткий привал. Вслед за тем Иван велел поторопиться. Как можно скорее хотел он добраться до Ушицы. Нагрянуть на крепость мыслил неожиданно, втайне однако, надеясь, что и там ему откроют ворота без боя.
...Но в Ушице, к которой разношёрстное воинство Ивана подступило на следующий день, получилось совсем не так, как в Кучельмине. Обитые листами меди городские врата, ярко светящиеся на солнце, оказались на запоре. Мосты через глубокий наполненный грязной болотистой водой ров были подняты. Подойти к городку с любой стороны было сложно, омывали его воды Днестра и его притока, пенистой весело журчащей речки с тем же названием, что и крепость — Ушица.
На заборолах стен и в башенках-стрельницах заметил Иван множество шеломов и копий. Не стало появление его рати внезапным. Гарнизон крепости, видно было, сведал заранее о подходе берладников и половцев и изготовился к осаде. Иван от досады прикусил губу.
Впрочем, повода для отчаяния покуда не было. Шесть тысяч ратников вполне могли при правильном расположении осадных лестниц, при смелости и решительности действий взять такую крепостцу. Поначалу, правда, следовало Ивану объехать стены, поглядеть, отыскать в обороне Ушицы самое уязвимое место. А там можно и штурмовать.
В поле перед крепостным валом и рвом разбит был стан. Чёрные куманы Турундая, как обычно, расположились особняком, в стороне от берладников. Пересекались они друг с другом, по сути, только во время боя да на совете.
Повсюду Иван расставил сторожей. Особо тщательно приказал он следить за рекой — вдруг помощь городку придёт на ладьях. Да и на вылазку могут, чего доброго, сподобиться ушичане.
Пока устраивали стан, наступили вечерние сумерки. Мглой оделась Ушица, туман пал на землю, такой неожиданно густой, что почти не видно ничего стало за несколько шагов. Отдав последние распоряжения, Иван направился в свой шатёр. Прилёг на войлочные кошмы, чувствуя усталость в ногах и спине после утомительного перехода. Со вздохом подумал: сорок лет ему минуло. Не молодой, чтоб сутками скакать без передыха. А места себе так, выходит, и не нагрел нигде. Всё бегал, мотался от одного владетеля к другому. Один только Давидович и отнёсся к нему с сочувствием, проникся его бедами. Верно, потому что сам изрядно побегал по Руси. Ещё подумал Иван, что, возможно, Нечай был прав. Не стоило ввязываться ему в это дело. И союзиться с половцами тоже не надо было. Но тогда что ж выходит?! Нет, он делает всё верно. Вот займёт Понизье, станет на этой земле князем. А там и о Галиче можно будет подумать.
Утром стражи привели к нему целую толпу безоружных людинов, одетых весьма бедно, в посконные рубахи и истоптанные поршни. Были некоторые даже в лаптях.
— Токмо стемнело, из Ушицы чрез стену они полезли. Яко тараканы, ей-богу! Сказывали, к тебе, — объяснил со смехом Смолята. — Поганые в полон их забрать хотят, шумят. Я покуда не отдал. К тебе, княже, привёл.
— Кто таковы? — уперев руки в бока, строго спросил Иван людинов. — Почто из города бежите?
За всех ответил один людин, рослый молодец с перетянутыми кожаным ремешком волосами:
— Бояре примучивают нас, княже. Кабалят свободных людей. Купы дают, а потом дерут по семь шкур. И некому пожаловаться. Князь Ярослав далече, а боярин и тиуны его — туточки!
— Все вы, стато быть, холопы?
— Холопством, княже, не попрекай нас. К тебе шли, свободными бо стать хощем. Отплатить боярам за притеснения.
— Ну, раз так... Смолята! Выдать каждому доспех да оружье! — велел князь-изгой.
— Не хватит на всех доспехов. Их, почитай, три сотни человек.
— Ну, тогда тех, кому не хватит, в обоз покуда. Позже искуём им кольчуги добрые.
Падали на колени перед Иваном беглецы, слёзно благодарили.
Вздымая пыль, принёсся на статном аргамаке Турундай. Сопровождали его беки и беи. Спрыгнул солтан наземь, засеменил кривыми ногами к Ивану, стал ругаться:
— Зачем холопы защищаешь, каназ?! Зачем твоя полон отбирать?! Они, — обвёл он кривым согнутым перстом ушицких людинов, — добыча наша!
Вторили ему беки, беи, то же самое говорили берладские сотники и десятники.
— Они сами ко мне пришли, по своей воле! Как могу я их полоняниками считать! — решительно заявил Иван. — Не вороги нам сии людины, и не добыча твоя, солтан! Сказал уже: заплачу всем по чести! А люд простой не обижайте! Кем я буду, коли сих несчастных выдавать в полон стану!
Крикнул в ответ, дико вращая налитыми кровью узкими глазами с изъеденными трахомой веками, разъярённый Турундай:
— Полон не даёшь — сам воюй! Мы, кипчаки, уходим от тебя! Моя пришёл — полон брать, добыча! Твоя — обижать, добыча не давать!
Взмыл солтан в отделанное серебром седло, крикнул что-то на своём языке бекам и беям, пустил в галоп ретивого аргамака, помчался в свой стан, только пыль стояла столбом ему вослед. Поднялась быстро орда, заходили со свистом нагайки по спинам пленных, заскрипели колёса повозок, заржали мохноногие кони. Получаса не прошло, а лишь смятая трава и догорающие костры говорили о том, что стояло здесь лихое степное воинство.
Ропот начался и среди берладников. Многие были недовольны тем, что Иван запретил им заниматься грабежами. Вдобавок ворвались внезапно в лагерь несколько посланных в дозор воинов.
— Ярослав рать прислал! Глядите, вон тамо, за речкой! Комонные, и оборужены добро! И много их! Воевода Гаврила Бурчеевич ведёт, людин один сказал! — кричали они наперебой, хором.
Глянул Иван за узенькую ленточку Ушицы-реки. В самом деле, блестели у окоёма шеломы и дощатые брони галицкой рати. Реяли в воздухе прапоры с жёлтым львом на голубом фоне. Понял в этот миг Иван, уяснил отчётливо, что дело его проиграно.
А берладники меж тем рассыпались розно, бежали кто куда, хватали каждый что мог. Напрасно пытался Иван удержать их, звал идти за собой. Не слушались его, шарахались прочь. Разбежались и ушицкие людины, лишь горстка самых верных осталась с Иваном.
— Отступаем! Уходим в Кучельмин! — потрясая мечом, звал Иван за собой оставшихся в стане берладников.
...Им удалось уйти от погони, запутать галичан на днестровских бродах. В Кучельмине, видно, ничего ещё не знали. Въехав во град, велел Иван запереть крепостные ворота. Что делать дальше, честно говоря, сам не ведал. Явился в хоромы Творимира, рассказал всё, как было. Понимая, что и Кучельмина ему не удержать, просил об одном: дать ему тайно уйти.
Творимир ничего толком не ответил, обещал, что подумает, как поступить. Дочь же его прошествовала мимо Ивана, даже не поклонившись. Высоко несла боярышня гордую голову, капризно складывала губки, отводила взор.
— Холопий князь! — прошелестели обидные, сказанные с нескрываемым презрением слова.
Отшатнулся Иван в сторону, словно от удара. Остоялся в холодных сенях, подумав вдруг: а ведь нрава она! Какой из него правитель?! С саблей наголо, на полном скаку, в битву, в рубку кровавую — тут он первый, самый искусный, самый храбрый. Рать водить привычен, ночевать у костра, седло конское под голову подкладывая, а чтоб судить да рядить, да с боярами в ладу жить, козни уметь распутывать, самому лукавить — нет, не его это. И что теперь ему делать, как быть? В Берлад путь заказан — не примет его из-за ссоры с Нечаем вольница разбойная! Половцы — вороги суть, довольно он с ними сносился, ведает, что кроме полона и грабежей ничего им не надо. В Киеве Изяслав Давидович тоже вряд ли его примет — осерчал, верно, когда уехал он втайне от него к Башкорду. Угры — те сразу выдадут Ивана Осмомыслу, чехи — такожде. Остаётся один путь — к болгарам задунайским, в земли, подвластные императору ромеев. Наймётся Иван на службу, будет жалованье получать, а там, может, смилостивится император и даст ему в держание городок-другой. Иного пути для себя Иван не видел.
Оборвал невесёлые мысли его Смолята.
— Княже, с ентим-то чё топерича деять? — указал он на телегу во дворе, в которой, скорчившись, сидел связанный Мина.
— Да что с ним! — махнул рукой Иван.
Он сбежал с крыльца, выхватил из голенища кривой засапожный нож и сам, своей рукой разрезал путы на ногах и руках пленника.
— Дарую тебе свободу! — объявил Иван Мине. — Бери на конюшне любого коня. Скачи, куда душе угодно. И гляди, вдругорядь не попадайся!
Обрадованный Мина поспешил на конюшню. Вскоре до ушей Ивана донёсся быстро стихающий топот копыт.
...Вечером постучался в утлый покой, в котором остановился на постоялом дворе князь-изгой, некий человек в свите из простого валяного сукна. Сопровождал его верный Смолята.
— Кто еси? — спросил удивлённый Иван.
Отбросил вошедший назад куколь. Тотчас признал Иван Глеба Рокошича, доверенного таинника князя Изяслава Давидовича.
— Не ждал, — развёл он руками. — Какими судьбами ты здесь, Глеб?
— Князь Изяслав меня прислал. Следит он за всеми твоими делами. Ведает о твоих мытарствах. Велел передать, чтоб возвращался ты, княже Иван, в Киев. За то, что ушёл тогда, зла на тебя князь Изяслав не держит. Сказал: пусть всё, как прежде, будет.
— Вот как?! — Иван вскочил с дубовой скамьи.
В серых глазах его, доселе тусклых, зажглась, заиграла надежда.
Глеб Рокошич тем временем продолжал:
— Что голову ты обрил — то добре. Не признают тебя вороги. Выберемся из Галичины потайными тропами. А тамо и до Киева недалече. Вельми ждёт тебя князь Изяслав.
Ушли они из Кучельмина в ту же ночь, подкупив воротную стражу. А наутро Творимир, который решил выдать Ивана Ярославу, облазил со своими подручными весь городок, но так и не отыскал нигде следов князя-изгоя и его людей.