В утлой избе у околицы глухого вятичского села, расположенного на высоком крутяке над Жиздрой, чадили развешенные на стенах светильники. По-чёрному топилась печь, по горнице медленно растекался, подымаясь кверху, дым.

За столом сидел мрачнее тучи князь Изяслав Давидович. Рядом с ним — ближние его мужи, первые советники. Загнала Давидовича судьба-злодейка в самый угол Руси, в дебри дремучие, в языческий, почти не тронутый светом православной веры край. Рушились его мечты, угасали надежды, одно тупое упрямство двигало им, заставляло не опускать руки, а идти до конца и не сдаваться на милость ворогам. Для него сейчас оставалось одно — или киевский «злат стол», или погибель среди этих необозримых диких лесов.

...Повоевав Смоленщину, направился Давидович сперва во Вщиж, к сыновцу своему, Святославу Владимировичу. Понимал он, что все князья Южной Руси ополчились против него, и чтобы перемочь их силу, надобны были союзники, намного более могучие, чем разрозненные половецкие орды. Таким союзником виделся суздальский Андрей, сын Долгорукого. Укреплял Андрей власть свою в Залесье, строил новые города, украшал нарядными храмами Владимир-на-Клязьме, но в дела Киева и прочих земель покуда не вмешивался. Как заставить его встать на свою сторону, Давидович поначалу не ведал. Выручил умница боярин Шварн Милятич.

— Дочка у князя Андрея, Ростислава. В самый раз бы твоему сыновцу подошла, — предложил он, лукаво подмигивая.

В тот же день, не мешкая, поскакали из Вщижа в Суздаль скорые гонцы с грамотами. О свадьбе уговорились без задержек. Зятю своему Андрей обещал помочь и вскоре послал к Изяславу закованную в железо комонную рать во главе с одним из своих сынов, тоже Изяславом по имени.

Как только сведали о том в стольном Киеве, поспешили Ольговичи и Ростислав створить с Давидовичем и с Андреем мир. Урядились войну прекратить и оставить всё, как есть. Понимал, однако, Давидович, что хрупок сей мир. Да и что он сам, в сущности, выиграл? Что ему, земли вятичей или Выри хватит?!

Вскоре, собравшись, помчался он в Залесье, на Волок, где в то время Андрей возводил очередной городок. Мыслилось утвердить свой союз с суздальским князем.

Тем часом Ольговичи и их сторонники гоже не дремали. Совокупив ратные силы, подступили они ко Вщижу, в котором укрылся Святослав Владимирович. Огромное войско привели к городку на Десне Ольговичи. Были тут и галичане с воеводой Тудором, и полоцкие князья Вячеслав и Константин с дружинами, и сыновья Ростислава — Роман и Рюрик, и оба Всеволодовича — Святослав и Ярослав, и сын черниговского владетеля Олег.

Опять на скорую руку сооружались осадные башни — туры, опять лестницы приставлялись к стенам, стрелы калёные разили воинов с обеих сторон, смоляной вар лился с заборола, пороки стучали в ворота. Пять седмиц длилась осада Вщижа. Изнемог в конце концов Святослав Владимирович. Вынужден был дать он клятву, что отступит от Давидовича и будет ходить в воле Ольговича, почитая владетеля Чернигова, яко отца. Скрепя сердце, поцеловал пятнадцатилетний Святослав серебряный крест.

Вот так потерял Давидович последнего союзника, ибо Андрей, хоть и принял его с подобающим почётом, но помощи не дал. Когда же воротился Изяслав с пустыми руками из Волока, развёл беспомощно руками сыновей, молвил виновато:

— Прости, стрый. Крест преступить не могу. Потому вот — Бог, а вот — порог.

Вторила ему юная Ростислава Андреевна, совсем ещё девочка, смуглолицая, чернявая, раскосая, прямо как половчанка.

В сердцах хлопнул Давидович дверью, ринул прочь из Вщижа — только его и видели. Теперь, говоря честно, не знал, как быть. Хотелось порой броситься на меч и кончить всё разом. Безнадёгу усиливали нескончаемые унылые дожди. Ехал Давидович невесть куда, рыскал серым волком по вятичским сёлам, забирался в самую глушь. Когда понял, что пути дальше нет, велел остановиться. Созвал в курной избе ближников своих, решил выслушать их советы.

Сидели за ветхим грубо сколоченным столом, на длинных скамьях. Дым ел глаза. Щурясь, смотрел Изяслав на лица собравшихся. Вот Иван Берладник, верный из верных. Служит за совесть. Как хотел Давидович посадить его на стол в Галиче! А теперь какой там Галич — вообще хоть что найти б!

Вот Якун и Нажир Переяславичи, оба Стефана, Глеб Рокошич, ловкий уговоритель, евнух Птеригионит — этому вовсе неведомо что надобно. Может, подослан кем, как знать? Вспомнился донос евнуха на покойную Марфу. Прогнать его взашей?! Да ладно уж, пущай сидит. Вдруг когда пригодится.

— Как нам быти? Что делать ныне? Жду совета вашего, — прохрипел князь, недобро сверля бояр своими чёрными глазами-буравчиками.

Грозно выглядел он, с густой бородой, насупленными бровями, высокий, сильный.

Поднялся, как часто бывало, опытный Шварн Милятич. Сказал твёрдым голосом:

— Дело наше трудное, но можно с твоими, княже, родичами сладить. Тут главное, не рубить сплеча, ни от чего не отказываться.

— Молви яснее! — прикрикнул, недовольно морщась, Давидович.

— Нужно рассорить Ольговича с Ростиславом.

— Легко сказать. А как?! Как?! — взвился Изяслав.

Он резко вскочил, уцепился руками за край стола и уже не говорил — орал яростно:

— Много тут вас, советчиков! Рассорить! А как?! Как я их поссорю?!

Шварн ответил спокойно, выдержав исполненный дикого бешенства княжеский взгляд.

— У тебя много доброхотов в Чернигове и в Киеве. Дозволь, я с ними снесусь. Ольговичу скажут, будто Ростислав мыслит тебе Чернигов отдать, а Ростиславу — что ты с Ольговичами сговариваешься и что уступает тебе старик Святослав черниговский стол. Посеять надо меж ними недоверие, а дальше... Всеволодовичей и Ольговича на свою сторону перетянешь, княже. Нетвёрды суть. А тамо и о Киеве помыслить можно будет.

Задумался Давидович, потрепал бороду, хмуро исподлобья глянул в затянутое бычьим пузырём косящатое оконце. Промолвил, наконец:

— Прав ты, Шварн. Тако и содеем.

Совет на этом закончили. Порешил Изяслав возвращаться в Вырь. Оттуда сподручней будет ему следить за тем, что творится в Киеве и в Чернигове.

После подступил к нему Иван Берладник. Виновато тупясь, попросил:

— Отпусти мя, княже. Разумею, тяжко тебе. Но всё ж. Довольно, навоевался аз. Устал. Уехать хочу.

— Что с тобой, брате? Не узнаю я тебя, Иван! Откуда мысли такие? Что ходишь, стойно в воду опущенный?

— Из-за меня все беды твои, княже. Не стою я того. Без меня тебе легче, проще будет.

— Винишь себя в Марфиной гибели? Да неповинен ты вовсе. Сама она, баба неразумная, на стену сунулась. Оно тяжко, разумею. Но позабудь ты о ней. Былого не воротишь. Вот в Киев войдём, новую княгиню я себе возьму. Чад народит мне. И ты тож оженишься. В Киеве средь дщерей боярских столь баские есть — дух захватывает! Дам я тебе стол княжой, станешь жить-поживать да добра наживать.

По устам Ивана скользнула мечтательная улыбка. Но в успех Давидовича он не верил. Чуяло сердце, что не будет им удачи.

— Нет, княже Изяслав! Не надо мне из рук твоих ничего. Извини! Спасибо тебе за всё, что для меня содеял, да токмо... Пора, как говорят, и честь мне знать.

— И ты, стало быть, бросить мя хочешь?! — Давидович внезапно разгневался и треснул что было силы кулаком по столу. Столешница, к ужасу хозяина избы — местного попика, с хрустом разломилась пополам.

— Обузой я тебе буду. Из-за меня князи на тебя ополчатся опять. Ярослав и прочие.

— Ярославку сотр-ру! И Ростислава Смоленского, прихвостня егового, такожде! Гады! Получат у мя! — продолжал бушевать Давидович.

— Охолонь, княже! — спокойно промолвил Берладник.

Изяслав, недовольно сопя, рухнул обратно на скамью. Сидел, размышлял, чесал кудлатую голову. Предложил:

— Я тебя, Иван, отпущу, когда в Киев войду. Боле держать возле ся не стану. Ведаю: вольная ты птица. Гляди токмо, крылья себе не опали, как тогда, под Ушицею.

Иван согласился, покорно склонив голову.

«А может, у него и было что с Марфой? — промелькнуло вдруг в голове Изяслава. — Верно, евнух-то и не врал! Ну и что с того? Забыть Марфу пора!»

Он велел истопить баню. Две гулевые девки, приставшие дорогой к обозу, ублажали его тело сначала веничками, а потом продолжили своё дело на мягкой постели. Испытывая неземное блаженство, переставал Давидович думать о незавидном своём положении и вспоминать погибшую супругу. Жизнь продолжалась, и в душе его теплилась надежда.

А Иван Берладник провёл ночь без сна. Лежал на сеновале, накрытый сверху тёплым кожухом, выпускал в холодный воздух клубы пара, слушал, как где-то вдали, в лесной чаще выли голодные волки.

Рядом с ним громко храпел во сне евнух Птеригионит.