Долго ли, коротко ли, а полтора года минуло после жаркого сражения под Ярополчем. Для Ярослава время летело быстро. Всё куда-то спешил он, вечно торопился, ездил по своей земле, старался побывать всюду, посмотреть каждый уголок.

Земля воистину велика была и обильна. Вдоль Днестра простирались лесостепи, холмы чередовались с глубоко изрезанными песчаными каньонами. По долинам струились бесчисленные реки, вдоль которых тянулись нескончаемыми цепочками богатые сёла и пашни. И городков укреплённых здесь, в Подолии, было немеряно. Тут и Василёв, и Онут, и Звенигород-Галицкий на левом берегу Днестра, между устьями Серета и Збруча. За Збручем на другом, правом днестровском берегу грозно возвышался неприступный Хотин, на Смотриче на крутом холме расположился Каменец-Подольский, ещё были здесь Бакота, Ушица, печально известный Кучельмин, Черновицы на Пруте, Микулин.

К западу от Днестра раскинулись равнины Покутья и Ополья. Сперва пологие, ближе к Горбам они сменялись рядами высоких увалов, постепенно переходящих в низкие покрытые густым лесом горы.

Горные хребты, отделённые один от другого поперечными и продольными долинами, по которым струились стремительные бурлящие на камнях речки, носили названия Бескиды, Покутские горы, Горганы. В Горганах взору открывались обширные каменные россыпи. Покрыты были горы лесами из бука и пушистой пихты, выше по склонам чернели непроходимые ельники, ещё выше сменяло их сосновое криволесье, а самые вершины покрывали луга-полонины. В здешних местах народу селилось мало, горные русины жили отдельными родами, и Ярославу довелось повстречаться с седобородыми старейшинами, помнившими в лицо ещё его деда Володаря.

В стороне от прочих величаво возвышалась колдовская Черногора с вершиной в форме огромного купола. Продирался князь с дружиной сквозь пихтовые и еловые чащи, одолевал крутые скальные склоны, взбирался на самую кручь. С высоты открывался дивный вид. Внизу белели строения монастыря, обрамлённые частоколом, серебрилась на дне ущелья, пенилась, ярилась буйная речка, кривые чахлые сосны обступали Ярослава. Порою лес расступался, обнажая каменистые проплешины, иногда взору открывалось небольшое селение. Русины, в овечьих кацавейках, срывая лохматые шапки, кланялись ему, выносили дары. На горные пастбища они выгоняли скот. За поясом у каждого висел на тонком кию топорик — чугань и длинная верёвка, на ногах вместо обуви носили они чулки из кожи. В них нога чуяла каждый камешек, каждую выбоину в скале, каждый уступ.

Ночами ухали в ельнике совы, завывал волк, заставляя лошадей испуганно всхрапывать. У русинов лошадки были маленькие, но с крепкими ногами и выносливые. Одну такую подарил Осмомыслу старейшина села на Черногоре. Ездить на такой лошадке по узким горным тропам было удобно, не боялась она крутых спусков и подъёмов, шла уверенно и быстро, только держись крепче в седле.

...Побывал Ярослав и на польском пограничье, заглянул на короткое время в Перемышль — город своего детства. Походил по берегу Сана, поглядел на соляные амбары, с лёгкой грустью поднялся в некогда родной терем. Вот здесь, на ярко зеленеющей лужайке посреди поросшего могучими дубами сада его, ещё совсем малого, посадили в первый раз на коня, совершая обряд подстяги. Дядька Гарбуз, взяв под уздцы угорского жеребца, провёл его вокруг двора под одобрительный гул собравшихся бояр, отроков и гридней. Вцепившись руками в поводья, со страхом взирал крохотный Ярослав, как где-то внизу вдруг оказались взрослые, такие большие люди. Насмешница Евдоксия строила рожицы, показывала ему язык. Рядом с ней надменно вздёргивала вверх голову старшая сестра Анастасия. Отец в праздничном багряном кафтане, расписанном львами и пардусами, крутил перстом вислый ус и едва заметно улыбался. Все надежды свои Владимирко возлагал на него, единственного сына, ему передаст он после себя сильное собранное воедино из лоскутных уделов княжество. И надежды отцовы старался теперь Ярослав оправдать.

А вот по этому широкому шляху, как и прежде, следуют торговые караваны. Двугорбые верблюды степенно шествуют посреди пыли, навьюченные разноличными диковинными товарами. Едут купцы из далёкого Хорезма, из земли Шахарменов, из Саксина, в другую сторону спешат торговые люди из Германии, из туманной страны англов, из Праги, Кракова, Эстергома. Везут ипрское и лунское сукно, вина, изделия из меди и серебра, добрых коней.

Жизнь кипела в Перемышле, как и раньше, был этот город вторым по величине и значению в княжестве после стольного Галича. Рядом была граница с Польшей и Венгрией, рядом были охраняющие Перемышль с двух сторон, словно сторожа, крепости Санок и Ярослав.

Жили здесь потомки белых хорват, племени, в незапамятные времена поселившегося на холмистых берегах Сана и в предгорьях Карпат. Севернее раскинулась земля дулебов, потомки которых реклись волынянами, южнее, по течениям Днестра, Прута и Сирета селились тиверцы. Их земли некогда достигали устья Дуная. Там теперь кочуют редкие половецкие орды и сидят, затаившись, берладники. Никак не доходили у Ярослава до них руки. Но надо, надо будет непременно с этой разбойной вольницей разобраться. А то уже и купец греческий боится плавать по Днестру.

Белые хорваты, те потому и звались белыми, что были в основном светловолосы и светлоглазы. Тиверцы, напротив, имели в большинстве своём черноватые волосы. Уличи в целом походили на киян, про них говорили, что переселенцы они с берегов Днепра, а прозванье своё получили от того, что обитали в углу.

Теперь, правда, мешались племена, особенно в городах. Тут уже и не разберёшь, кто чей потомок. Да и не прозывались давно тиверцами, волынянами или хорватами жители Червонной Руси, все именовали себя русичами. И речь звучала всюду одна, всем понятная, и дома стояли схожие, и крепости, и храмы белели везде. Если где и поклонялись тайком идолам да вспоминали старые времена буйного язычества, так только в глухомани, в упрятанных в Горбах маленьких деревеньках.

...Объездил дважды Ярослав княжество своё из конца в конец. Неизменно сопровождали его верные Избигнев и Семьюнко, частым спутником сделался и Тимофей, которому поручал князь вести путевые записи. В сёлах и городках приходилось творить суды, разбирать запутанные тяжбы, устанавливать размеры ежегодной дани.

Так, в делах и заботах летело время. Где-то далеко бегал из волости в волость неугомонный Давидович, лилась кровь, полыхали пожары усобиц. На Галичине же царили мир и благоденствие. Так, по крайней мере, представлялось Ярославу.

...Дробный стук копыт нарушил тишину морозного январского утра. Одинокий вершник круто осадил скакуна на княжеском подворье, устало сполз с седла, пошатнувшись, ухватился рукой за столп у крыльца.

— Кто таков? Что случилось? — Встревоженный Ярослав приказал гридням спешно доставить его в горницу.

Князь пристально всматривался в черты лица вконец утомившегося шатающегося из стороны в сторону гонца.

— Боярин Нестор Бориславич! — Крепкая память сослужила Осмомыслу добрую службу. — Давненько не видались. Откуда ты и что у тебя стряслось? Садись, кваску испей, сказывай.

Нестор едва пригубил медового квасу, промочил горло, вытер усы. Промолвил с волнением в голосе:

— Давидович в Киеве. Ольговичи, оба Святослава, его сторону приняли. Напали внезапу, у Подола на столпии сеча была ярая. Ратников без числа пало. И одолел Давидович, вошёл в Киев. Князь Ростислав в Белгороде укрылся, с Ярославом Изяславичем и Ярополком Андреичем вместях! Послал к тебе князь Ростислав, просит о помощи. На Волынь тоже гонцы скорые помчали! — Переведя дух, Нестор добавил: — Дом мой пожгли, ироды! Жену с дочерью едва успел укрыть в лесу на Желани. Иными словами, лихо в стольном!

— Понятно. Что же. Дружина у меня наготове. Созову сегодня же воевод, бояр, решим, когда выступать, — успокоил киевского посланца Ярослав.

Он принял из рук Нестора грамоту Ростислава, развернул её, прочёл, отложил свиток в сторону. Кликнул гридня, велел немедля звать Семьюнку.

...Сидели втроём в малом покое. В изразцовой муравленой печи играли языки пламени. Откинувшись глубоко в кресле, Ярослав говорил:

— Давидович — что зуб больной. То стихает, то снова ноет. И пока его не вырвешь, так и будет болеть, ныть, нарушать покой.

— Что предлагаешь, князь? — нахмурился Нестор.

— С торками и берендеями тебе, боярин, приходилось ли доселе дело иметь? Знаешь кого из них, кто мог бы... нам всем помочь?

— Помочь избавиться... — добавил, не договаривая, Семьюнко.

— Дак вы что ж! — Нестор заёрзал на скамье, быстро переводя взор с Осмомысла на Красную Лисицу. — То ж убивство... Грех.

— А кровь лить беспрестанно, сёла жечь, поганым дорогу на Русь указывать — не грех?! — взвился неожиданно Ярослав. — Ведь никакие уговоры не помогли нам, никакие угрозы. Я понимаю, бывает всякое. И враждуют между собой князи, и ратятся. Как вот мне с Изяславом Мстиславичем покойным биться довелось под Теребовлей. Но змеюку ядовитую, боярин, давить надо, и не думать о жалости! Ибо если ты её не убьёшь, так она тебя ужалит! А укус её смертелен!

Нестор тяжко вздохнул, кивнул седеющей головой, тихо произнёс:

— Есть торчин. Выйбор Негочевич. Из поросских. За сребро хоть мать родную укокошит.

— Вот как к Белгороду подойдёте, его сыщите. Скажите, серебра галицкий князь не пожалеет. А там как пойдёт. Или во время сечи, или... Заранее всего не предусмотришь. Но... Довольно Давидовичу ковать крамолы. Не хлеб — стрелы он по земле сеет! Не снопы жнёт — головы человечьи!

— А Берладник? С ним как? — осторожно спросил Семьюнко.

— Без Давидовича, без его покровительства Берладник — никто. Ни одному князю ни в одной волости на Руси не нужен он.

Да что там князья — в своём Берладе, и там его видеть не хотят, — Осмомысл презрительно усмехнулся.

А Семьюнко вдруг вспомнил княгиню Марфу. Жаль, что погибла она. Славная была жёнка. Может, в самом деле, отговорила бы Давидовича от новых ратей. Эх, если бы!..

...В лютую февральскую метель ушли галицкие полки и дружина на помощь зажатому в Белгороде Ростиславу. Осмомысл, стоя на площадке заборола, ухватился руками за зубец стены и долго задумчиво смотрел, как скрываются воины в снежной дымке. Он чувствовал, что наступает решающий час схватки с врагом, с которым не было и не могло быть мира.

Накануне всю ночь простоял он на коленях перед иконой Богородицы. Он просил прощения за творимый грех, молил Её заступиться за него перед Господом, лил слёзы, понимая со скорбью, что по-иному поступить не мог.