Опять всё повторялось: метель, свист ветра в ушах, ночи у костров, обозы с доспехами и оружием, путь по заснеженному шляху. И Белгород был тот же, обведённый кольцом городен, и Ирпень так же скован был льдом, и те же волыняне скакали с галицкой дружиной бок о бок, и Мстислав Изяславич, в том же шишаке с наносником и бармицей, чётко, громовым голосом отдавал приказы. И опять невесть откуда возникла перед Семьюнком красная рожа Дорогила, скалился недобро Мстиславов вуй, говорил с угрозой:

— Снова ты! Гляди, доберусь до тя когда, Лисица Красная! Как будто не было двух лет, те же страсти кипели, те же ратники летели навстречу друг другу с копьями наперевес, те же торки и берендеи уходили в сторожу. Только сейчас Семьюнко начинал понимать, насколько прав был Ярослав, когда говорил им с Нестором о том, что змею ядовитую надо безжалостно давить. Иначе так это и будет из раза в раз: кровь, смерть на каждом шагу, разорения, пожары.

Выйбора они отыскали на привале уже перед самым Белгородом. Торчин, плечистый воин в дощатой броне, смуглый, чернобородый, выслушал со вниманием намёки Семьюнки и прямые, как удары меча, слова Нестора.

— Убить надобно Давидовича! Заплатят тебе, гривен отсыплют полной мерой! — шептал киевский боярин.

У Нестора была своя маленькая радость — отыскал он в одном из окрестных сёл жену, степенную боярыню, чем-то напоминавшую Семьюнке княгиню Ольгу. Такая же была рослая, плечистая, полная, при ходьбе переваливалась, стойно медведица. С воинским обозом Нестор отправил супругу и маленькую дочь в Луцк, пережидать лихолетье иод надёжной защитой крепких крепостных стен. Он потирал руки и уже не тяготил себя мыслями о грехе, о тёмном деле, не сомневался в правильности творимого.

Рано поутру в шатре у Мстислава собрались бояре и воеводы на совет. Выйбор предложил торкам и берендеям пойти вперёд, в сторожу, проведать, где основные силы Давидовича. Мстиславовы бояре стали возражать: неполезно, мол, это. Проведают токмо черниговцы и иже с ними раньше времени, в каком месте обретаются волыняне и галичане, и изготовятся к битве.

Князь Мстислав неожиданно поддержал Выйбора:

— Пущай идут! Нечего нам ворогов сих бояться! Они нас пугаться должны! Пущай ведают: рати волынские и галицкие рядом стоят!

...Умчались торчины вперёд, скрылись меж голубеющими увалами. Резво летели конники, взлетали с холма на холм, миновали широкое поле, промчались через хвойный перелесок, метнулись в сторону Белгорода.

Семьюнко и Нестор многозначительно переглянулись. Начиналось дело, как они и хотели...

...Грамота от Ольговича лежала перед князем Изяславом на раздвижном походном столике. Долгий свиток, испещрённый полууставными буквицами, гласил, что воевать старый князь Святослав с родичами своими более не намерен и советует Давидовичу такожде решить дело миром.

Ближние советники Изяславовы сидели в шатре полукругом, поджав под себя ноги. Князь не выдержал, схватил грамоту, потряс ею, злобно крикнул:

— Вот что он пишет, Ольгович! Да я его!.. Уползёт он у меня из Чернигова в Моравийск али в Мозырь! Письмишко еговое — что нож в спину пред сечей!

Молчали бояре, боялись они вспышек княжеского гнева. Один Шварн не стал отмалчиваться, сказал прямо:

— Ольгович прав! Нам не выдюжить, у Ростислава много войска. Надо искать мира.

Взвился Давидович, вскочил как ужаленный, отшвырнул в сторону грамоту, заорал:

— Что за глупость несёшь, Милятич! Мириться! Дак что мне тоиерича, Киев оставить и опять в Вырь уйти! С голода тамо помирать! Да по мне лучше в сече пасть, чем сидеть в Выри али по вятичским дебрям рыскать!

Изяслав велел позвать гонца от Ольговича, сказал хмуро:

— Передай, посол, князю свому, что не отступлю я! И ежели пошлёт мне Бог удачу, то пущай убирается он из Чернигова! Другого тамо посажу!

Гонец поклонился и, раздосадованный, умчался восвояси. Едва он покинул шатёр, как снова возразил Давидовичу Шварн Милятич:

— Что ж ты, княже, с родичами ближними ссоришься?! Почто все труды наши гробишь?! Сколько мы все уговаривали Ольговича, сколько сил приложили, чтоб рассорить его с Ростиславом и волынянами! Топерича, воистину, и не останется нам ничего, кроме как в Вырь бежать!

— Я бой дам нынче ворогам! — рявкнул Давидович.

— Белгородские стены крепки, а к Ростиславу галичане с волынянами спешат. И торчины с берендеями.

— Дак что?! Отступать мне, выходит, по-твоему?! Киев отдать?! Не будет того! — продолжал бесноваться Давидович.

Шварн пытался что-то сказать, но князь в ярости ударил его кулаком по лицу. Боярин упал на кошмы, поднялся медленно, выплюнул сломанный зуб, вытер окровавленный рот, промолвил с достоинством:

— Ни Киева, ни Выри, ничего тебе не видать, княже. Попомни слова мои.

Он резко отдёрнул полог шатра и вышел прочь. Велел челядину седлать коня. Но даже вдеть ногу в стремя Шварн не успел. Встречь ему бешено неслись отряды половцев, слышались перепуганные гортанные крики:

— Каназ Мстисляб идёт! Галич, Волынь идёт!

У окоёма показались комонные в чешуйчатых бронях. С дружным боевым кличем, взмахивая саблями, летели широкой лавой вослед отступающим половцам торчины и берендеи, развевались на зимнем ветру бунчуки, серебрились маски — личины.

Изяслав и его бояре повыскакивали из шатра. Посыпались отрывистые и твёрдые слова приказов. Вознёсся Давидович в седло, на ходу надел на голову волчью прилбицу и остроконечный золочёный шишак, бросился наперерез бегущим половцам. За ним следом поскакали Переяславичи, Стефаны, Глеб Рокошич. Шварн остался стоять у шатра. Понимал он с горечью: всё, кончилась служба его этому вздорному честолюбивому князю. Как быть дальше, что теперь делать, он не знал. Пошёл навстречу мчащимся во весь опор торчинам, воздел вверх длани, весь осыпанный летевшим из-под копыт снегом. Двое вершников осадили перед ним коней.

— Сдаюсь, — объявил боярин.

— Шубу снимай, сапоги! — велел ему худой высокий торчин.

Взвился в воздухе аркан, тугая петля стянула Шварну шею.

Боярин рухнул в снег, уцепился руками в верёвку, хрипел, извивался. Его раздели, разули, затем за руки привязали к коню. Босого, оставшегося в одной рубахе, на аркане поволокли Шварна к обозу.

...Рать Давидовича рассыпалась розно. Многие ближние его сподвижники были захвачены торками и берендеями при отступлении около Желани. Здесь же, у бора, возле села с названием Будилицы нагнали торки и самого князя. Ещё издали приметил его Выйбор Негочевич, распознал по золочёным доспехам и шлему с белым султаном. Пробился, ловко орудуя саблей, торчин сквозь ряды гридней, налету с яростью рубанул Изяслава саблей по плечу. Следом другой торчин ударил его копьём в бедро. Давидович, накренившись, вылетел из седла наземь. Он рухнул навзничь в сугроб на берегу озера, а Выйбор, круто развернув скакуна, ещё раз с размаху рубанул его наискось. Порвались на груди князя кожаные ремни, скрепляющие золочёные булатные пластины панциря, хлынула из раны кровь. Снова занёс клинок над ним Выйбор, но кто-то властно крикнул ему, осаживая:

— Довольно!

С перекошенным от злости лицом понёсся торок дальше, а к телу распростёртого на снегу Изяслава подбежали волынские дружинники. Появился вскоре князь Ростислав. Поднял он богатырский Изяславов меч, передал стоящему рядом гридню. Смотрел внук Мономаха с нескрываемой скорбью и ужасом на израненного противника своего.

Изяслав, открыв глаза и узнав его, хрипло прошептал:

— Пить!

Тотчас Ростиславов челядин поднёс к его устам чару с вином. Сделав несколько глотков, Давидович бессильно ионик головой.

— Помираю! — прохрипел он, глянув потухающим взором на растерянного Ростислава. — Твоя перемога! Ты в Киеве сядешь!

Он дёрнулся в предсмертной судороге, с клокотанием в горле вдохнул в лёгкие воздух, вытянулся и затих.

Ростислав и бывшие с ним ратники стаскивали шеломы, хмуро тупились.

Тело убитого погрузили на телегу, запряжённую парой волов, и повезли по дороге на Киев. Случилось событие это в день 13 марта в лето 6669 от Сотворения мира.

Семьюнко с Нестором узнали о гибели Давидовича уже ближе к вечеру. В бой их отряд так и не вступил, напрасно прождав неприятеля. Ринули вспять половцы под напором торков и берендеев да вовремя распахнулись ворота Белгорода, откуда стремглав бросились добивать растерянного противника смоляне с лучанами.

В сумерках в вежу, в которой находились Нестор и Семьюнко, пробрался тайком Выйбор.

— Я исполнил, что вы просили, — заявил он. — Каназ Изьяслаб мёртв. Где серебро?

Семьюнко высыпал ему в руки серебряные гривны. Их было намного меньше, чем давал Осмомысл, но торчин, кажется, остался доволен. Он кивал головой и повторял:

— Хорошо, хорошо, боярин!

В Галич в ту же ночь помчался скорый гонец с последними новостями.

...Князя Изяслава Давидовича похоронили в монастыре святого Симеона на Копырёвом конце. Никто не плакал по нему, кроме Ростислава с Мстиславом, обронивших положенную слезу, да единственной дочери, супруги Глеба Юрьевича Переяславского, именем Забава. Вызнала молодая княгиня, что убил её родителя некий торчин Выйбор. Послала она к диким половцам в степь отрока с серебром, просила отомстить убийце за гибель князя Изяслава. В отца, не в мать пошла Забава, не умела она прощать, честолюбива была сверх меры и мужа своего, человека спокойного и рассудительного, тщетно пыталась уговорить ввязаться в борьбу за великий стол. Глеб покуда не поддавался, не слушал её, а вот серебро княгини своё дело сделало. Годом спустя, во время очередного набега половцев на Поросье, Выйбор был убит. Посчитала Забава Изяславна, что отомстила она за отца. Невдомёк ей было, что за спиной Выйбора стояли другие, более высокие и сильные люди.

О гибели же Изяслава скажем словами историка:

«Сия была мзда неутолимой злобе и властолюбию, сие есть воздаяние [...] от Бога: много неправо собрав, всё вдруг погубил; никому не ведомо, какой суд примет он в будущем».

...В сече на Желани яростно рубился с торчинами и берендеями князь-изгой Иван Берладник. Хотел он было после взятия Давидовичем Киева отъехать в Ромею, как собирался, но Изяслав отговорил, попросил остаться и помочь ему победить укрывшегося в Белгороде Ростислава. Не смог Иван отказать другу и покровителю, вот и рисковал опять головой, с отчаянием отражая удары кривых сабель. С наступлением вечера ему удалось прорваться к броду через Днепр. Под покровом темноты умчал князь-изгой на левобережье, упрятался в густых плавнях, посреди обледенелого камыша. К нему стекались остатки порубленной дружины Давидовича. Узнал от воинов Иван о гибели князя Изяслава, понял, что пути в Киев и на Черниговщину теперь у него нет.

Невесть откуда, словно из самой преисподней явился внезапно перед очами Ивана евнух Птеригионит.

— Надо уходить, архонт Иоанн! Твой покровитель, сын Давида, мёртв. Умоляю, уедем! Сначала к хану Башкорду, он нас примет. А от него уйдём в землю ромеев. Благословенна эта земля. И тебя ждут на ней великие дела, о храбрый архонт!

Утром, с первыми лучами солнца два всадника помчались галопом вдоль берега Днепра на юг. У каждого к седлу был привязан второй, поводной конь. Начиналась весна, пригревало ласковое солнышко, таял снег. Скакуны шли легко и быстро, и всадники вскоре растворились посреди безбрежного, как море, дикого половецкого поля.