#img_1.jpeg

 

Глава первая

ДОРОГИ ВОЕННЫЕ

#img_2.jpeg

Кажется, никогда не стихает ветер в южной, прокаленной солнцем степи. Дует упорно и люто, и ничто не приостановит его, не преградит ему дороги. Только сиротливо катится вслед перекати-поле. Вся в трещинах бесплодная земля. Пыль висит над степью густым облаком. Неприветливо и голо вокруг. Лейтенант Василий Румянцев не раз бывал здесь до войны. И проездом, и в длительных командировках. Не по душе ему пришлись эти места. Даже ветер, спутник дальних дорог, здесь казался вредным, надоедливо-нудным. Он нес жаркую пыль летом, колючую снежную крутоверть зимой.

А теперь не только ветры носятся над степью. Зловеще крутится над ней смерч войны. Грохотом заполнилась степь. И утонуло в этом грохоте посвистывание ветров… Изрезанная окопами, изрытая воронками от бомб, окутанная заграждениями, гудит, сотрясается разрывами снарядов степь.

Не раз в эти дни лейтенант Румянцев вспоминал довоенную степь, ветры над ней… Но теперь они вызывали теплое чувство, потому что все, оставшееся там, за мирной чертой, для солдата было бесконечно дорогим.

Уже несколько месяцев идет война. И за это время Василий Румянцев вдоволь хлебнул нелегкой солдатской судьбы.

В действующую армию на западный фронт Василий прибыл в первый месяц войны, а спустя несколько дней остатки полка, в котором воевал Румянцев, попали в окружение.

Две недели в составе группы, возглавляемой начальником разведки — майором Петровым, Румянцев провел в немецком тылу. Все было: короткие, но горячие схватки с врагом, тяжелые длительные переходы, гибель товарищей по оружию. И тупая саднящая боль — невыносимо видеть родную землю под пятой захватчиков.

Неподалеку от этой южной степи группа майора Петрова вышла из окружения.

После переформирования Василий попал в одно соединение с Петровым. Майора сразу направили в разведотдел. Румянцеву дали взвод.

Бывают на фронте минуты затишья, вот такие, как сегодня.

Василий сидит, прислонившись к стенке окопа, смотрит в голубое-голубое утреннее небо. Спокойное оно сегодня, ни облачка на нем. И степь словно заснула. А еще вчера она дыбилась, рвалась, черными языками дыма тянулась в небо. Поэтому никак не можешь привыкнуть к тишине. Стоит закрыть глаза — и нет тишины, нет спящей степи… Грохот, лязг гусениц, стрельба, крики раненых. Ад кромешный…

— Перевяжемся, товарищ лейтенант? — послышалось рядом. Румянцев открыл глаза: перед ним стоял Петр Костомаров, до недавнего времени боец его взвода, теперь шофер командира полка.

— Да, пожалуй, надо, — отвлекаясь от своих мыслей, промолвил Василий, и стал расстегивать гимнастерку. Рана, полученная еще при выходе из окружения, совсем было зажила, да задело вчера осколком мины. И надо же, угодило в место прежнего ранения. Страшного, правда, ничего нет, однако ноет. Неприятно.

Петр Костомаров не без основания считался мастером на все руки. Как-то во время боя он так искусно перевязал одного раненого бойца, что тот долго потом говорил: «Эх, Петр, Петр, не баранку тебе вертеть надо, а скальпелем орудовать или каким другим инструментом лечебным. Медицинские у тебя руки». С тех пор легкораненые редко ходили в санбат — всегда выручал «браток».

Перевязывая руку лейтенанта, Костомаров вдруг сказал:

— Слышал я, Василий Иванович, забирают вас.

— Куда забирают? — удивился Румянцев. — Интересно, я ничего не знаю, не ведаю, а ты…

— А я, может, и не знаю, а догадываюсь.

— Так уж и догадываешься?

— Так уж и догадываюсь.

Когда они наедине, Петр позволяет себе так разговаривать с Румянцевым.

Что ж, Василий считает, что наедине можно и запросто с подчиненными поговорить. К людям в любой обстановке, на любом посту следует относиться по-человечески. Хуже, если подчиненные забывают, когда и разговаривали-то с начальством: все докладывают. Как прежнему начальнику Румянцева капитану госбезопасности Мамедову.

Мамедов… Обо всем, что связано с этим именем, даже думать не хочется. Это всегда, вероятно, будет больно. Бывший начальник перечеркнул тогда все его, Румянцева, будущее. Одним твердым росчерком пера, суровыми словами: «Неспособен… Отчислить за потерю политической бдительности, недопустимую для работника НКВД мягкотелость». Нет, о Мамедове лучше не думать. А вот с Петром Костомаровым связаны приятные воспоминания.

Они вместе почти с первого дня войны. В действующую ехали в одном вагоне. Василий сразу заметил Костомарова среди других таких же молодых, горластых добровольцев. Широкоскулое, очень смуглое лицо. Широко расставленные светлые глаза. В углу рта — чуть приметный косой шрам. Словно затаенная улыбка. Поэтому лицо парня кажется веселым, лукавым, даже когда он серьезен. Но не эта скрытая лукавинка обратила на себя внимание Василия. Этого парня он где-то видел. Но где? Василий знал точно, что встреча была непродолжительной и в то же время это не была мимолетная встреча на улице. А когда солдат, засмеявшись, стал что-то говорить своим соседям, Василий сразу вспомнил. Ну да, они столкнулись у Галиного кабинета в ту памятную предвоенную субботу. Василий только взялся за ручку, как дверь распахнулась, вышло несколько парней. Этот — последним. Засмеялся вот так же, как сейчас, покрутил головой: «Да, на строгого товарища нарвались мы, ребята… Василий закрыл за собой дверь и дальнейшего не слышал.

Значит, земляк. Да еще Галю знает. Пусть мало, пусть всего несколько минут видел, но все же с ним можно о ней поговорить. Когда поезд тронулся, Василий подошел к Костомарову. Оказалось, что назначены они были в один полк. Воевали вместе. И в окружение вместе попали, вместе пробивались к своим. Потом Костомаров стал шофером у командира полка, но частенько захаживал во взвод Румянцева — он успел привязаться к лейтенанту.

Как-то Румянцев подошел к группе бойцов, обступивших Костомарова.

— Вы не смотрите, что молод наш лейтенант, — говорил тот. — Человек он — настоящий, я вам скажу. Вместе в окружении были. А это — лучшая проверка. — И после недолгой паузы: — Был с нами в окружении такой эпизод…

Тогда лейтенант прервал Петра. Запретил ему легенды рассказывать.

— Какие легенды? — искренне удивился Петр. — Все так и было. — Потом подумал, вздохнул: — А ведь и вправду могут не поверить. Помните, как ночью наскочили на немцев?.. У них пулеметы, минометы, а нас горстка и вооружение — винтовки без патронов да несколько гранат… Только и спасла ночь да вы, товарищ лейтенант.

— И чего ты, Костомаров, выдумываешь?

— Ну да! Не заговори вы тогда по-немецки, худо бы нам пришлось. Сбили фрицев с толку, а когда они разобрались, поздно было.

В общем Петр относился к лейтенанту уважительно, любовно и чуть покровительственно, хотя Румянцев был постарше года на три-четыре.

— Вот уедете, кто тогда так перевяжет? — Костомаров обрезал ножом концы бинта и опустился рядом.

— Ты опять за свое. Да с чего ты в конце концов взял, что меня куда-то переводить собираются?

— Утром пришлось слышать один разговор… — Петр не договорил.

Над головами с шипеньем и свистом пронесся снаряд, и тотчас же позади тяжело ухнуло. Потом опять шипенье и опять ухнуло.

— Вот гады, снова садить начали… — зло проговорил Петр. — Ну, мне надо идти.

Так и не сказал Петр, откуда узнал о новом назначении лейтенанта Румянцева.

Начинался обычный фронтовой день. Немцы методично обстреливали боевые позиции. Потом пошли в атаку. Одна атака захлебнулась, другая.

В промежутке между второй и третьей к Румянцеву подполз вестовой.

— Товарищ лейтенант, в штаб полка вас.

В штабе — тесном блиндаже, расположенном недалеко от железнодорожной насыпи, — за столом сидел командир полка. Рядом с ним — майор из разведотдела штаба фронта.

— Лейтенант Румянцев явился по вашему приказанию!

— Подойдите ближе, лейтенант. Садитесь и внимательно слушайте…

Утром следующего дня Румянцев въезжал в родной город. Зелено-розовый в первых лучах солнца, он вставал перед Василием таким желанным, таким мирным.

Город его юности. Город, в котором жила Галя. На секунду показалось, что он возвращается сюда навсегда. Если бы это было так. Но нет. Румянцев должен без промедления явиться по назначению. И кто знает, удастся ли ему вырвать время, чтобы повидать Галю…

Так получилось, так круто сложилась его фронтовая судьба, что успел написать ей только одно письмо. Вначале окружение — оттуда не пишут писем. Потом отступление — писать, честно говоря, не хотелось. А потом рейды по тылам противника и бои, бои… Может быть, все это и не оправдывает его, но так случилось. Когда он повидает Галю, он объяснит ей. И, конечно, она все поймет.

Знакомые улицы, переулки с небольшими одно- и двухэтажными домами, сады, скверы мелькали за окном машины. Свернули на тенистую, крытую сплетающимися ветвями акаций улицу. Остановились у многоэтажного с сероватым фасадом здания.

Василий вышел из машины, бегло оглядел окна второго этажа, часовых, что стояли у входа, повернулся к шоферу:

— Ну, Костомаров, давай прощаться. Жаль, брат, очень жаль, да что поделаешь…

— Товарищ лейтенант, Василий Иванович, может, и дальше вместе, а? — и заспешил, предупреждая возражения Румянцева: — Да я понимаю, что это не просто, даже очень сложно. Но может, попробуете, а? Может, получится? Уж очень не хочется с вами расставаться.

— Эх, Петр, Петр!.. Да что мы — в клубе на танцах: хочу в круг войду, хочу стенку плечом подопру! Езжай-ка, брат, назад быстрей и не поминай лихом.

Костомаров вышел из машины, отбросил крышку капота, склонился над мотором.

…Когда два часа спустя, Василий вышел из подъезда здания, машина стояла на том же месте. Петр сидел в кабине, положив обе руки на руль, небрежно откинувшись на спинку сиденья. И только в глазах мелькала и тотчас же пряталась настороженность. Румянцев обошел машину, распахнул дверцу, сел рядом с Костомаровым. Закурил. Некоторое время сидел молча, потом швырнул недокуренную до половины папиросу в окно машины, глухо заговорил:

— Большая просьба к тебе, Петро. Я сейчас должен уехать из города. А мне так хотелось повидать одного человека… девушку одну. Мою невесту… Галю, в общем. И никак нельзя задержаться, не могу. Так вот. Я записку ей напишу, а ты отвезешь. Хорошо?

— Это Галине Михайловне, комсомольскому секретарю горкома, что ли? — уточнил Костомаров, хотя прекрасно знал, кто невеста лейтенанта.

— Да, Гале. Только не секретарю, а инструктору. Впрочем, это не важно. Так отвезешь?

Тот беспокойно зашевелился, снял руки с баранки, сдвинул на затылок пилотку, сокрушенно вздохнул:

— Что ж, товарищ лейтенант, сделаю, конечно. А других поручений или пожеланий не будет?

— Какие же пожелания? Главное — встретиться нам с тобой после войны. И чтоб исполнилось это как можно скорей.

— Ладно. Пишите записку. И адрес.

Вручая Костомарову наспех написанный на планшете клочок бумаги, Василий говорил:

— Отнесешь. Посмотришь, как она там. Если спросит — скажешь: жив, здоров… любит. Спроси, будет ли ответ. Если да, доставишь его сюда. — Василий кивнул в сторону парадного. — Отдашь дежурному. Он мне переправит.

— А как насчет меня? Не замолвили там словечко? — спросил Петр, бережно пряча записку в нагрудный карман гимнастерки.

— Чудак ты… Нет, Костомаров, тут ходатаи в счет не принимаются.

Совсем недолго пробыл в своем городе Василий Румянцев. И вот — снова дорога. Километры, десятки километров отбрасывают назад колеса машины. Маячившие вдали горы все ближе, ближе. Ветер, что врывается в окно машины, становится вначале свежим, потом просто холодным. По обочинам дороги бегут островерхие тополя. Из-за гор стремительно накатываются облака.

И эти места хорошо знакомы Василию. До войны он исходил эти дороги, излазил все окрестные горы. Здесь все навевает воспоминания. Но сейчас Василий не смотрит по сторонам, весь во власти своих дум о будущем. О новом этапе своей военной биографии. Нельзя сказать, чтобы фронтовые дни и месяцы были легкими. Но впереди — еще более трудное. И чтобы справиться с новым заданием, понадобится немало выдержки, силы воли, знаний.

В штабе сказали, что для выполнения этого сложного задания его рекомендовал майор Петров.

Значит, тот памятный для Василия разговор в немецком тылу майор не забыл. Значит, поверил ему, Румянцеву.

Это было перед выходом из окружения. Незадолго до рассвета группа расположилась на отдых в поросшей густым кустарником балочке. Утомленные тяжелым переходом — отряд дважды натыкался на фашистов и уходил с боем — бойцы тотчас же уснули. Лишь невидимые дозорные стояли настороже. Немного вздремнув, Румянцев пошел проверять дозоры.

Возвращаясь, Василий остановился у молодого раскидистого дуба. Отсюда начиналась полоска степи, вклинившаяся между двумя стенами леса.

Уже угадывался приближающийся рассвет. Вокруг — тишина. Лишь редкие глухие взрывы, доносившиеся издалека, напоминали о близости фронта.

К Румянцеву неслышно подошел Петров.

— Что, не спится, лейтенант?

— Да вот обошел дозорных.

— Ничего, следующей ночью, думаю, проскочим линию фронта. Тогда уж отоспимся… Садись, лейтенант, сейчас силы надо беречь.

Петров устало опустился, прислонился спиной к стволу дерева, снял пилотку.

— Смотрю я на тебя, лейтенант, большой выдержки ты человек. И смекалистый. Немецким свободно сыплешь. Откуда у тебя все это?

— Жизнь научила, товарищ майор…

Румянцеву захотелось вдруг все рассказать о себе этому человеку, уже немолодому, умудренному житейским опытом. Человеку, в котором находчивость и неустрашимость уживались с мягкостью и подкупающей человечностью.

Петров не перебивал Василия, и в то же время по выражению его лица — задумчивому, внимательному — видно было, что он не пропускает ни слова.

…Детство выдалось сиротским, безрадостным. И отец, и мать — оба актеры — погибли, когда Василию было около семи лет. Он остался на попечении дяди, человека безалаберного, спившегося. Все бывало: и впроголодь жил месяцами, и ночевал на улице — уйдет дядя, ключ заберет, да и пропадает по нескольку дней.

А то пьяная компания в дом ввалится. Тогда еще хуже. Дядя заставляет Васю плясать перед гостями да сценки разные разыгрывать. Пьяные хохочут, и то один, то другой умиленно восклицает: «Талант у мальца, да и только». В редкие трезвые минуты и дядя о том же говорил: «Дар у тебя, Вася, выживешь — иди на сцену». Действительно, мальчишка обладал поразительной способностью к перевоплощению. Кого хочешь изобразит: и самого дядю и любого из собутыльников его. Да так верно! Совсем ребенок, а поди ж ты…

Когда Васе исполнилось восемь лет, с дядей приключилось несчастье. Зимой пьяная удаль толкнула в прорубь — поспорил с кем-то, что искупается. Схватил воспаление легких, а через неделю умер. Остался Вася совсем один. Бродяжничал, беспризорничал. Всякого насмотрелся. Но не сломился. Уж очень неуемная жажда жизни была в нем, настоящей жизни! Она-то и привела Василия под Харьков, к Макаренко. Учился Василий жадно. Читал запоем. Увлекался астрономией, математикой, ботаникой и спортом. Играл на самодеятельной сцене. Но чувствовал — все эти увлечения проходящие, главное дело еще впереди. Юношей был переведен в трудовую колонию им. Дзержинского, над которой шефствовали чекисты. Вот тут-то Василий и встретил майора Румянцева Ивана Александровича. Человека большой души, настоящего коммуниста. Румянцев усыновил юношу. Некоторое время они жили в городе, где Василий родился. К окончанию школы у Василия окрепло решение стать чекистом, как и отец. Иван Александрович часто говорил своему приемному сыну, что настоящий чекист должен быть человеком с широчайшим кругозором, всесторонне образованным. Василий стал изучать иностранные языки. По-немецки говорил свободно, немного знал итальянский, французский. Иван Александрович погиб в финскую войну, когда он, Василий, был уже в училище. Снова остался один. Но теперь знал — ничто его с дороги не собьет. И еще знал твердо: до конца жизни сохранит он огромную благодарность к майору Румянцеву, самую теплую любовь к человеку, который стал для него не только отцом, но и самым умным советчиком.

Начальник областного управления НКВД, куда Василий был назначен после окончания училища, поначалу отнесся к молодому работнику не столь тепло, сколь покровительственно. Он сказал, что знал отца Василия, и они даже были приятелями. Румянцев промолчал — о капитане госбезопасности Мамедове от отца он никогда не слышал.

Около года Румянцев выполнял в отделе мелкие поручения. Затем начали давать более серьезные. За год до войны ему было поручено ведение дела по обвинению в измене Родине. И тут произошло его последнее столкновение с начальником Мамедовым. Румянцеву было приказано закончить расследование в десять дней. Он не закончил его и через месяц. Более того, вникая в материалы дела, он пришел к заключению, что обвиняемая не виновна. Так и доложил начальнику управления. Тот приказал Румянцеву образумиться, покончить с либерализмом, мягкотелостью. Но Румянцев не отступал, будучи уверен в своей правоте. Тогда его уволили из органов.

— Что же дальше? — тихо спросил Петров.

— Дальше?.. Работал инструктором физкультуры в сельской школе. Когда началась война, пошел добровольцем. Подал рапорт с просьбой послать в разведку. Вот и все…

Помолчали.

— А для меня профессия разведчика единственная на всю жизнь. Понимаете?..

Петров кивнул головой.

Становилось светло. Звуки артиллерийской стрельбы, доносящиеся с востока, участились. Петров задумчиво смотрел в ту сторону, где над дальним лесом небо, недавно казавшееся налитым голубизной, теперь медленно розовело — занималась заря.

— Ничего, лейтенант, вернешься ты еще к своей профессии, — тихо проговорил Петров. — Не так просто разлучить человека с любимым делом.

Линию фронта тогда они перешли в общем-то удачно. Трех человек только не досчитались. А вскоре Петрова отозвали. Василий ничего больше о нем не слышал. Вот только теперь всплыла его фамилия.

…А машина мчалась, мчалась по пустынному шоссе. Тополя остались позади. Горы придвинулись вплотную, небо над ними было синим-синим. Вдруг в нескольких метрах перед машиной рвануло. Машина дернулась, подпрыгнула и, пробежав немного, стала.

Прямо перед стеклом кабины слегка покачивалась изогнутая сорванная с акации ветка.

Война ежеминутно напоминала о себе…

 

Глава вторая

ГАЛЯ

Вместе с секретарем горкома комсомола Галя Миронова ехала в командировку в один из районов области.

Недавно прошел дождь. Бурный, скоропреходящий, совсем не осенний. Листья на деревьях будто отлакированные. Уже увядшие цветы в газонах, казалось, ожили, приподнялись на тонких стеблях. По тротуарам ручьи побежали. Да что ручьи — реки. Вброд их не перейдешь, с ног сбивает вода.

Солнце словно тоже дождем омылось. Сияет в капельках влаги на листьях, на цветах, на асфальте, даже на ветрозащитном стекле.

Игорь Викторович опытный мотоциклист, ведет машину плавно, ровно. Галю чуть покачивает в коляске.

Еще в горкоме она решила: всю дорогу будет спать. Уже и не припомнишь, когда удавалось соснуть больше трех-четырех часов в сутки. Комсомольцы уходят и уходят на фронт, нагрузка на тех, кто остался, вдесятеро увеличилась. Да и дел самых срочных немало. Подготовка к эвакуации, шефство над семьями погибших, кроме того, дежурства ночные… В общем трудиться приходится и днем и ночью. Только в дороге и вздремнуть, тем более, что ехать часа два. Но уснуть Галя не смогла. Слишком много тяжелого пришлось пережить в последнее время. И сейчас всем существом своим она тянулась к свежей зеленой красоте неожиданно помолодевшего города.

И вдруг в этой утренней тишине раздался знакомый надсадный ноющий звук. Он все усиливался, и уже ясно стали видны тупорылые вражеские самолеты. Ближе, ближе… Потом один из них резко валится вниз. И тотчас же от него отделяются темные страшные капли.

Игорь Викторович и Галя бросили мотоцикл на дороге и, пригибаясь, побежали к ближней подворотне. Только успели добежать, как позади грохнул взрыв. Здание аптеки, что стояло наискось, пошатнулось, от него отделилась стена, рухнула на мостовую, здание медленно оседало в клубах пыли. В лица сбившихся в подворотне ударила тугая взрывная волна. Сыпались стекла, хлопали зенитки, по крышам барабанили осколки.

По мостовой от аптеки ползла женщина, за ней тянулась широкая кровавая полоса. Не сговариваясь, Галя и Игорь Викторович бросились к женщине, подняли ее, перенесли к стене. Женщина все порывалась встать, протягивала дрожащую руку к зданию аптеки.

— Дети, там дети… — и вдруг затихла, голова ее безжизненно запрокинулась.

Подбежали девушки с носилками. Галя помогла им поднять и положить женщину на носилки.

Снова грохнуло, снова жарко ударила взрывная волна. Одна из девушек нерешительно спросила:

— Может, переждем, Катя? Уж больно часто садит.

— Ну вот, — рассердилась другая, — из человека каждую секунду жизнь уходит, а она — подождем. Давай поднимай.

Пригнувшись, девушки побежали в конец улицы. А навстречу им с пронзительным воем мчались тупорылые машины. Покрывая все звуки, гулко протарахтела пулеметная очередь. Та, которую звали Катей, остановилась, пошатнулась и, не выпуская носилок, опустилась на тротуар, подруга бросилась к ней.

Дальше носилки понесли Галя и Игорь Викторович. Шли в полный рост, не сгибаясь.

Неожиданно наступила тишина. Самолеты улетели.

Так и не попали в тот день Галя и секретарь горкома в район. От мотоцикла остались только «немногочисленные и несущественные детали», как выразился Игорь Викторович.

Уже под вечер Галя зашла к секретарю горкома. Нужно было подписать кое-что. Пока секретарь читал бумаги, Галя украдкой рассматривала его.

Как он изменился, постарел. Небрит. А глаза. Какие усталые глаза у секретаря. А был всегда щеголеват, свежевыбрит. Молодой, порывистый, резковатый. Девчонки наповал влюблялись в него. Во всем подражали. И она, Галя, тоже. Не влюбилась, конечно, а подражала. Уж такой был у них секретарь. Был… Какой тревожный, неумолимый, непоправимый смысл приобрело за месяцы войны это слово — был. Вот и она сама могла о той, довоенной, сказать — была. И она изменилась. Внешне — наверное (Галя давно уже не смотрела в зеркало), внутренне — неизмеримо. Словно долгие, многие годы легли между той неутомимой, пышноволосой девушкой и этой гладко причесанной женщиной с серым, до предела утомленным лицом.

Игорь Викторович подписал бумаги, протянул Гале папку.

— Вот такие дела, Галина свет Михайловна, — он с силой потер ладонями лицо. — Дела в общем-то неважные. Похоже, очень скоро придется нам покинуть город. Уже есть план эвакуации. Эшелон с горкомовскими работниками пойдет послезавтра. Так что будьте готовы.

— Я не поеду, Игорь Викторович.

— Так. Значит, решили все же не ехать?

— Окончательно решила.

— Хорошо. А какие же у вас дальнейшие планы?

— Вот хочу с вами посоветоваться.

— Что ж, посоветуемся. А как мама?

— Если вы отпустите меня, завтра отвезу ее на переправу.

— Не возражаю. Кстати, завтра туда идет наша полуторка с грузом. Что же касается вас… Скажите, Галя, вы твердо все продумали? Подождите, не торопитесь с ответом. Понимаете, Галя, от вашего решения очень многое будет зависеть. И не только для вас…

Что ж, у секретаря горкома есть все основания, как говорят, с пристрастием допрашивать ее. Среди заявлений с просьбой послать на фронт, которыми был завален его стол, Галиного не было.

Первые дни войны… Все свалилось так неожиданно, было так непохоже на еще вчерашнее, привычное, казавшееся таким прочным.

«Наши войска оставили…» «Нами оставлен…» «После упорных боев враг овладел…» — никак не укладывалось в сознании, и Галя растерялась. Временами она испытывала мучительный, унизительный страх, но вскоре это прошло. Очень беспощадная к себе, Галя не раз еще мучилась: а может, она вообще трусиха и маловерка?

И только сегодня, когда Галя несла носилки с раненой женщиной, не испытывая ничего, кроме ненависти, она поняла: нет, она не трусиха. Она не боится. И в тыл ей ехать совсем незачем.

В общих словах она рассказала обо всем этом Игорю Викторовичу. И он понял Галю.

Только-только рассвело, когда Галя и Марина Михайловна, ее мать, вышли из дому. Улицы были пустынны, и в них гулко отдавались шаги двух женщин. Казалось, только этот дробный звук и живет ранним утром в еще безлюдном городе.

Покидая город, в котором прожила всю жизнь, Марина Михайловна вздохнула:

— Галочка, а может, не ехать мне, а? Может все обойдется?

— Нет, мамочка, — на ходу обняла ее Галя, — тебе надо уехать. Для тебя так будет лучше, а для меня спокойней. Мы же обо всем договорились вчера… А вот и машина.

…Невдалеке от города их бомбили первый раз.

#img_3.jpeg

— Ну-ка, в канаву, быстро! — скомандовал шофер.

Нарастающий гул. Взрыв неподалеку, еще взрыв ближе. Судорожно осыпающаяся стенка канавы, ко дну которой прильнула Галя, вздрагивающее плечо мамы рядом.

— Ничего, мамочка, крепись, родная, — шепчет Галя.

Снова ужасный вой, который проникает в кровь, в мозг, и снова тело старается слиться с землей.

Вновь дорога бежит под колеса. И вновь через час — свирепый вой.

#img_4.jpeg

На этот раз шофер не останавливает машину. Он выжимает из старенькой полуторки все, что можно. Но вот машину накрыла зловещая тень. Полоснуло свинцом. Полуторка вильнула вправо, влево, пробежала, виляя, немного по шоссе и нелепо ткнулась в канаву. Женщины выпрыгнули из кузова. На ветровом стекле аккуратные круглые маленькие отверстия. Тело шофера, устремленное вперед, неуклюже повисло на руле. Лица не видно.

Галя протянула руку, заглушила мотор.

Тут же, у машины, женщины вырыли могилу. Копали по очереди короткой саперной лопатой, которую Галя нашла в кузове.

Над могилой вырос холмик. Простой холмик, без особых примет. Только камень на нем и короткая саперная лопата, воткнутая в изголовье.

За это время Галя и Марина Михайловна не обмолвились и словом.

К переправе подъехали на попутной машине. В порту творилось страшное. Почти непрерывно бомбили. Людей масса, а катеров мало. Когда подошел очередной, хлынувшая к причалу толпа разъединила Галю с матерью. Марине Михайловне все же удалось сесть на катер.

Когда катер стал отходить, Галя услышала отчаянный, сильный голос матери и рванулась ему навстречу.

— Галочка, дочка!.. — Мать стояла у самого борта и, простирая руки к дочери, что-то кричала.

Не вытирая бегущих по щекам слез, Галя помахала матери рукой. Она стояла у самой воды, рядом с каким-то моряком, казалось, безучастно наблюдавшим за всем происходящим, и смотрела вслед катеру. И не заметила, как вдруг пусто стало вокруг, как внезапно из-за облаков вывалились «юнкерсы». Столбы воды взметнулись вокруг удалявшегося суденышка, а когда они осели, катера не стало. Галя закричала и потеряла сознание.

Когда очнулась, увидела низко склонившееся к ней лицо моряка. Он сурово сказал: «Никто не спасся». И потом: «Будь сильной, дивчина…» Он, видимо, не умел утешать. А Галя и не хотела этого.

До вечера бродила она по городу. Бродила без цели, ничего не видя вокруг. Какие-то обрывки мыслей мелькали в голове. Что хотела сказать ей мама, чего она, Галя, не услышала, не разобрала?.. А в этом городе они как-то были с Василием, вот здесь, на набережной, кажется, сидели долго-долго. Говорили о любви…

Василий… Где-то теперь Василий? Потом к Гале привязались строки из песни, которую она очень любила:

Да, как все просто ей тогда казалось. Если будет война, они все равно не расстанутся. Она тоже пойдет на фронт. Будет рядом с ним в атаке, на марше, у костра на привале…

Так мечталось. А в действительности?..

Война началась в воскресенье. Галя с самого утра звонила в школу, где работал Василий, но районный центр никак не мог соединить ее с селом. Уже после полудня, потеряв всякую надежду дозвониться, Галя с попутной машиной поехала к Василию, но не застала его. Хозяйка сказала, что час назад Василий уехал. Когда Галя вернулась в город, то нашла лишь записку, оставленную на ее столе: «Обязательно жди, любимая. Будь сильной». И все. Потом короткое письмо и еще одна записка. Ее передала мама. Мама, мама!.. Об этом страшно думать, это такая свежая, такая невыносимо страшная рана. Снова мысли путались, снова все затопила боль…

Темный, плотный лес обступил со всех сторон поляну. И кажется она дном огромного глубокого колодца. Светлые блики от костра пляшут по стволам деревьев.

Когда в костер подбрасывают сучья и он вспыхивает особенно ярко, Гале отчетливо видны лица сидящих вокруг огня партизан. В отряд Галя пришла месяц назад. Тогда все они были незнакомыми, чужими. А теперь это ее семья. Боевая семья. Столько вместе пришлось испытать за этот месяц, столько разделено трудностей.

Командир отряда Грозный (настоящую фамилию его Галя не знала), услышав обо всем, что пришлось Гале пережить, осторожно предложил ей немного отдохнуть. Она наотрез отказалась. Слишком большим был ее счет к врагу.

Галя знала немецкий язык. Знакома была и с медициной — Марина Михайловна, сама медсестра, многому ее научила. Это и определило Галино место в отряде. Она стала разведчицей. Под видом медсестры, желающей устроиться на работу, бывала в городах и селах. Случалось, ее звали к больным. Она оказывала несложную помощь. Потом шла дальше. Старалась запомнить все, что видела и слышала. Приходилось участвовать Гале и в боевых операциях.

Со стороны штабной землянки послышался шум голосов. На поляну вслед за комиссаром Василенко вышли люди в бушлатах. Галя, привстав, внимательно всматривалась в их едва различимые в полумраке лица. В отряд продолжают прибывать новые бойцы. Те, кому не удалось прорваться к линии фронта.

Вчера, когда вернулась с операции, товарищи сказали ей, что недавно пришла еще одна группа моряков. Боевые ребята. Досталось фашистам от них. Пленного офицера с собой приволокли. Правда, разочаровались: он оказался интендантом. Василенко, внимательно оглядев перепуганного вояку, буркнул: «Отведите в мою землянку. Охрану выставьте. Авось сгодится на что-нибудь».

Моряки подошли к костру. Галя все так же пристально оглядывала каждого из них. Ей казалось, что в один прекрасный день придет в отряд и ее Василий. Было у нее такое предчувствие. Пока что оно не оправдалось. Но надежда увидеть Василия, узнать о нем что-нибудь не умирала.

— А ну, браток, подвинься немного, погреться охота, — тронул один из них Галю за плечо.

Голос знакомый. Она резко повернулась. Невысокий, коренастый моряк, широко улыбаясь, смотрел на нее веселыми, дерзкими глазами. Увидев, что перед ним девушка, смутился, хотел, видимо, что-то сказать и вдруг отступил на шаг.

— Галина Михайловна, вы? — удивленно спросил он, оглядывая Галину. — Вот это штука!

— Да-а… А откуда вы меня знаете? Впрочем, ваше лицо мне тоже очень знакомо… Постойте, постойте, мы виделись в горкоме, незадолго до войны. Вы приходили ко мне с ребятами насчет самодеятельности? Так?

— Так точно! — он еще раз оглядел Галину, ее сапоги, брюки, пистолет у пояса. — Какая вы стали… Вот бы увидел вас лейтенант…

— Какой лейтенант? — Галя вскочила с бревна.

— Э, да ведь вы ничего не знаете… Это я записку вам приносил. Лейтенант наказывал обязательно вам в руки отдать. Да я ждать не мог.

— Значит, вы знаете Василия? Где он? Почему сам не заехал? Где он сейчас?.. Почему вы молчите?

Сама того не замечая, Галя схватила моряка за отвороты бушлата и вглядывалась в его лицо со страхом, с надеждой: что-то он принес ей — огромную радость или горе?

— Успокойтесь, Галина Михайловна, — сжал ее плечи моряк. — Жив лейтенант Румянцев. Я вам все по порядку расскажу. Мы с ним вместе столько прошли…

— Жив?! А где он сейчас?

— Воюет…

— Вы мне такую радость принесли, такую… Ой, а я даже вашего имени не знаю, тогда-то мы не познакомились, — Галя рассмеялась.

— Петром Костомаровым меня зовут. Да, тогда мы действительно не познакомились, — и тоже рассмеялся.

У инструктора горкома комсомола Гали Мироновой та суббота была очень напряженной. Десятки крупных и малых дел. И каждое нужно решить сегодня. Галя привыкла к концу недели, как она говорила, подводить окончательные итоги. Чтобы выходной был абсолютно спокойным. Чтобы никаких там хвостов. И когда Василий приезжал к ней в воскресенье, она не испытывала того тягостного беспокойства, которое оставляет что-то несделанное, что-то отложенное. Ну, а если Василий был занят, у Гали все равно было дел по горло — ведь она студентка-заочница пединститута. В этом году заканчивает факультет иностранных языков.

В тот день люди шли и шли. Вот шумливо ввалились в кабинет горластые, хлопотливые пареньки. Они требовали у инструктора горкома комсомола концертную самодеятельную бригаду на завтра. Галя пыталась втолковать им, что это совсем не входит в ее компетенцию, — когда она говорила с ровесниками, для того, чтобы казаться старше, употребляла вот такие мудреные и тяжелые слова: компетенция, дивиденды, сепаратно, на паритетных началах.

— Я же отлично понимаю, — постукивая карандашом по стеклу, пыталась она доказать стоявшим перед ней паренькам, — вам действительно нужна самодеятельность, вы, пожалуйста, не убеждайте меня в этом с таким жаром. Но вы тоже поймите — я не могу помочь вам. Вам следует обратиться в управление культуры. Или в Дом народного творчества. Все концертные бригады в их…

— Компетенции, — серьезно подсказал невысокий, плечистый паренек, — самый дотошный среди пришедших. Галя успела это заметить.

— Нет, — так же серьезно ответила она, — я хотела сказать в их ведении… А вот если они откажут, я помогу. Обещаю вам, обязательно помогу.

— Но послушайте, девушка…

У Гали сердито дернулись брови.

— …то есть, товарищ инструктор, — тотчас же поправился парень, — ведь они бюрократы. Скажут, заявки вашей нет. Скажут, заранее нужно было…

— И действительно, нужно было заранее. Но вот насчет бюрократов вы ошибаетесь.

А глаза у этого парня, ну просто умоляющие. И голубые-голубые, совсем как у Василия.

Галя улыбнулась. Парень тотчас же тоже расплылся в улыбке и вдруг подмигнул. Плутовато так подмигнул, озорно. Дескать, ты же своя, наша. И, конечно, поможешь нам. И не нужно будет идти в это управление, где сидят скучные, пожилые люди. Сидят и млеют от жары. И от всего отмахиваются. И, конечно же, не могут улыбаться, как этот симпатичный пышноволосый инструктор. Надо сказать, что в управлении культуры парень ни разу не был. Но при одном слове «управление» рисовал он себе такую вот невеселую картину. Он улыбался все шире. «Ну помоги нам, товарищ инструктор», — говорила его улыбка.

Но Галя поняла эту улыбку совершенно иначе. Ишь ты, уже и фамильярничает. Этого она не терпела и заговорила сухо.

— Я вам все сказала. Все объяснила. Настаивать бесполезно. Не теряйте времени даром. Действуйте! — Последнее прозвучало совсем, как у секретаря горкома комсомола. И совсем, как секретарь горкома, Галя пристукнула рукой по столу.

Парень потускнел, повернулся к своим товарищам.

— Что ж, ребята, пойдем из этой канцелярии.

Они разочарованно и почему-то сочувственно посмотрели на Галю и направились к двери. Дотошный парень шел последним. И, конечно, на пороге он обернулся. И вновь озорно усмехнулся.

— А как, товарищ инструктор, насчет того, чтобы прийти к нам на вечер, то есть, простите, посетить наше культурное мероприятие? Приходите, не пожалеете, то есть культурно проведете время. — И, не дожидаясь ответа, вышел.

А у Гали остался после этого эпизода неприятный осадок. Она была недовольна собой, своим разговором с ребятами, которые так непочтительно держали себя с ней. Твердости ей недостает. Строгости.

…До поздней ночи сидели поодаль от костра Галина и Петр Костомаров. Все говорили о Румянцеве. Вернее, говорил Петр. Галя заставляла одно и то же повторять по нескольку раз, и все казалось ей, что Петр или забыл что-то или о чем-то умолчал.

Наконец, Петр взмолился.

— Все я вам уже рассказал, Галина Михайловна. Если что вспомню, так завтра договорю.

— Завтра мне на задание идти, Петя, ранним утром.

— С ребятами?

— Нет, Петя, одной… Слушай, ты, пожалуйста, еще что-нибудь вспомни, а?

Петр молча кивнул головой. Он понимал, что с задания не всегда возвращаются. Особенно, если человек идет один..

 

Глава третья

ГРАФ ВАДЛЕР

У начальника Приморского СД подполковника Вадлера было отличное настроение. Ему положительно везло в последнее время. Полоса неудач, которая началась с первых дней его приезда в Россию, позади. Вчера он, Вадлер, удостоился похвалы самого генерала Розенберга. А благорасположение Розенберга — это карьера, это обеспеченное будущее. Вадлер отлично знал, каким влиянием пользовался Розенберг, как считаются с ним в ставке фюрера. Что ж, он заслужил похвалу генерала, он так старается. Зембровецкую, советскую разведчицу, ему удалось уломать. А поимка двух разведчиков, посланных на связь к советскому резиденту в Приморске? И сам резидент у него в руках. Его захват — дело ближайшего времени. Но об этом пока ни слова Розенбергу. Он готовит сюрприз генералу. Тогда уж будущее Вадлера будет окончательно обеспечено.

Начальник Приморского СД прошелся по своему кабинету из угла в угол, довольно потирая руки. В дверь осторожно постучали. Вошел адъютант Вадлера Бергер, горбоносый, похожий на грека.

— Господин подполковник, та, вчерашняя, опять пришла.

Вадлер недовольно поморщился. Вчера утром он был в отвратительном настроении: ночной допрос оставшегося в живых разведчика ничего не дал. А тут еще Краузе. Этот приставленный к Розенбергу гестаповец немало крови попортил Вадлеру. На каждом шагу дает понять, что начальник СД бездарен, что вся его деятельность и яйца выеденного не стоит.

Встретив поутру Вадлера, Краузе холодно спросил его, как идут дела.

Не ответить этому чванливому баварцу было нельзя: подполковнику Вадлеру было приказано о каждом своем шаге ставить в известность обер-лейтенанта Краузе.

— Пока что ничего не удалось добиться, господин обер-лейтенант. Крепкий орешек попался. Но я надеюсь…

— Напрасно надеетесь, господин подполковник, — не дослушал Краузе. — Вам придется трудновато, это не гнилые орехи. Приказано завтра отправить пленного в Тополевск, в гестапо. Вот там он заговорит.

Ясно, что после такого разговора настроение у Вадлера весь вчерашний день было паршивое. И когда Бергер доложил о какой-то женщине, Вадлер коротко бросил:

— Пошлите к черту!

— Говорит, у нее ценное сообщение, которое заинтересует господина подполковника.

— К черту вместе с ценным сообщением.

— А может…

— К черту!

Опять, видимо, чепуха какая-то. Знает он эти ценные сообщения. Наслушался. Какой-нибудь мелкий доносик на неблагонадежного соседа, который при коммунистах то-то и то-то. Или плюнул вслед солдату, забравшему последнее барахлишко. Мелочь, ерунда.

Теперь же Вадлер, с минуту помолчав, махнул рукой:

— Пусть войдет!

Взглянув на вошедшую, Вадлер почувствовал, что вчера допустил ошибку, не выслушав ее. Эта женщина нисколько не была похожа на тех, кто приходил к нему раньше. Держалась она очень уверенно, свободно. Спокойный взгляд больших, черных глаз. Гордая осанка. Каждое движение исполнено достоинства. Одета просто, не крикливо, но продуманно и со вкусом. Черные с редкой проседью волосы гладко причесаны, уложены сзади в тугой валик.

#img_5.jpeg

Женщина подошла к столу и, не ожидая приглашения, села.

— Вы настойчивы. Я вас слушаю, — откинувшись на спинку стула, Вадлер продолжал изучающе рассматривать женщину.

— Я пришла предложить свои услуги.

— В качестве?..

— А это уж вам видней. Я расскажу о себе, а вы тем временем решите.

И стала говорить. Она — Вероника Викторовна Гордеева-Рубцова, дочь генерал-лейтенанта армии его величества, в свое время сделала ложный шаг. Плененная красивыми словами, ложной романтикой революции, порвала с семьей, стала женой комиссара Рубцова. Скоро опомнилась, но как ни скоро это свершилось, было уже поздно. Вся семья ее выехала за границу.

Шли годы. Каждый день ее, Вероники Рубцовой, жизни был наполнен ложью, притворством. Она затаилась. А вот возможности бороться найти не могла. Тогда решила действовать в одиночку. Но, как должно быть известно господину Вадлеру, один в поле не воин. Ее попытки связаться с иностранной разведкой потерпели крах. Более того, о них стало известно органам ЧК. Ее взяли под следствие. Год она провела в тюрьме. Неизвестно, что бы с ней стало, если бы не война, не освобождение… В общем чудом очутилась на воле.

Некоторое время она приходила в себя, присматривалась. Теперь вот пришла. Если господина Вадлера интересуют ее родственники — она может ответить. О семье своей никаких сведений не имеет, может быть, теперь, с помощью господина Вадлера, удастся что-либо выяснить. Муж умер. Она свободно владеет немецким, румынским, болгарским языками. Знает стенографию.

— И потом… я хочу мстить, — Вадлер заметил, как у этой симпатичной женщины вдруг зло заблестели глаза. — Это, пожалуй, главное. Мстить тем, кто отнял у меня право жить. Жить той жизнью, к которой я привыкла. Все, господин Вадлер. Теперь я слушаю вас.

А господин Вадлер ликовал. И ему никак не удавалось скрыть это под маской безразличия. Еще один сюрприз преподнесет он Розенбергу. Кое-какие подробности можно будет опустить. Сказать, что он, Вадлер, сам разыскал эту женщину, жену комиссара, коммуниста, и уговорил, именно уговорил, служить великой Германии. Только так. Не она пришла к Вадлеру, а он разыскал ее.

Но прежде всего надо проверить все, что она рассказала. Хотя, пожалуй, это похоже на правду. Он не сомневается, что эта Рубцова действительно бывшая дворянка, дочь генерала Гордеева. Вся стать ее говорит за это. Уж он-то знает. В свое время приходилось и ему сталкиваться с такими женщинами. И ручки им целовать, и признания всякие на ушко нашептывать. Вспомнив прошлое, Вадлер невольно провел рукой по остаткам когда-то пышной шевелюры. И тут же, одернув себя, сказал Рубцовой.

— Хорошо. Я подумаю. Безусловно, если вы искренни, мы сможем помочь вам. Оставьте адрес. Я вас вызову.

Она продиктовала ему адрес, попрощалась и пошла к двери.

Как держится! Аристократка, настоящая аристократка. «Жена красного комиссара, побывавшая в застенках ЧК, желает сотрудничать с немецкой разведкой!» Сенсация…

…В глубине бесцветных, неподвижных глаз генерала Розенберга действительно мелькнул интерес, когда Вадлер сдержанно доложил ему о Рубцовой. Однако лицо генерала оставалось бесстрастным. И так же бесстрастно он бросил:

— Проверим.

А через неделю Розенберг сам позвонил Вадлеру и приказал явиться немедленно вместе с Рубцовой. Она тотчас же пришла с солдатом, которого Вадлер послал за ней. И опять ему бросилось в глаза и удивительное спокойствие этой женщины, и подтянутость, и благородная ее осанка. «Хм! Генерал Розенберг будет доволен», — подумал он.

…Генерал коротко и отрывисто, в обычной своей манере задавал Рубцовой вопросы. Она с обычным своим спокойствием отвечала на них. Правда, прежде чем ответить, чуть медлила, обдумывая каждое свое слово.

Потом генерал попросил Вадлера выйти — он не очень-то церемонился с начальником СД.

Часа полтора Розенберг и Рубцова беседовали наедине. Когда, наконец, Вероника Викторовна вышла в приемную, она была все так же ровна и спокойна. Только щеки чуть порозовели, да руки, сжимавшие сумочку, слегка вздрагивали.

Вадлер смотрел на женщину вопросительно. Она улыбнулась и сказала:

— Благодарю вас, господин подполковник, за протекцию. Генерал Розенберг берет меня к себе. Переводчицей.

Вадлер склонил голову, словно собираясь поцеловать у женщины руку, но не сделал этого. Промолчал.

Вечером Вадлер опять был вызван к генералу Розенбергу.

Прихлебывая кофе, Розенберг говорил:

— Рубцова — ваша самая крупная удача, господин Вадлер. Эта женщина принесет нам большую пользу… Да, нужно суметь сделать так, чтобы заставить этих продавшихся русских держать в страхе и подчинении массу своих соотечественников. Канцлер Бисмарк, великий человек Германии, твердо проводивший политику «железа и крови», когда дело касалось России, действовал совсем иначе. Для России нужна политика, применявшаяся самим же русским царским правительством политика кнута и пряника. Причем пряник надо совать под нос этому народу, а кнут держать наготове за спиной. Хлестнуть, когда надо, а потом снова спрятать. Я говорю с вами откровенно, Вадлер, вы хоть и жили в России, но вы настолько преданы нам, что…

Вадлер поспешно кивнул головой:

— О да, господин генерал, я очень хорошо вас понимаю. И чем чаще будем хлестать, тем большего добьемся.

— Вы рассуждаете почти как Краузе, — поморщился Розенберг. — Нужно знать меру. Краузе и его друзья этой меры не знают. И сеют лишь ненависть к Германии.

И Розенберг, считавший себя знатоком русского народа, опять стал развивать свой взгляд на этот вопрос.

Вадлер слушал, не перебивая. Взглядов Розенберга он не разделял. Уж он-то знает русский народ куда лучше, чем прусский генерал Розенберг.

Этой ночью Вадлер решил дать себе отдых. Не хотелось омрачать ни одной неприятностью столь удачно окончившийся день.

Сидя в одиночестве, он предавался воспоминаниям. О далеком, о том времени, когда был блестящим офицером флота его величества императора России. Воспоминания эти пробудила встреча с русской аристократкой Вероникой Гордеевой-Рубцовой.

Окончив морской кадетский корпус, блестящий мичман граф Вадлер прибывает в Кронштадт. Начинается развеселая жизнь.

Сколько было перепито в фешенебельных ресторанах Кронштадта и Ревеля… Пирушки — ночи напролет, веселые девицы, разудалые песни. Потом одна графиня с холодными глазами, жена видного адмирала. Он бросил ее так же быстро, как бросал всяких модисток и ресторанных певичек. Уж что там наговорила мстительная графиня своему дряхлому и всемогущему мужу, Вадлер не знал, но с тех пор неприятности посыпались со всех сторон. Вскоре благодаря хлопотам отца его переводят на Тихоокеанскую эскадру со значительным повышением по службе.

Повышение — своего рода взятка, которую граф Вадлер-старший вынужден был дать своему отпрыску. Только при этом условии согласился сын ехать к черту на кулички.

Высылка была необходима. Поведение сына грозило отразиться на карьере графа Вадлера-старшего. Об этом предупредило его одно весьма высокопоставленное и весьма близкое к императору, а вернее к императрице, лицо.

Граф забил тревогу, нажал на все рычаги, и вот лейтенант императорского флота Вадлер едет к восточной границе государства Российского. Дорога долгая. Спутники неинтересные. Лейтенант пьет коньяк и старается утешить себя. Дескать, и там люди, и есть коньяк. А китаянки и японки довольно экзотичны.

Но не было ни коньяка, ни китаянок. Началась война с Японией, и графу Вадлеру пришлось сражаться. Война пошла на пользу беспутному, но отнюдь не трусливому офицеру. Во-первых, он получил очередное и немалое повышение по службе. Во-вторых, понял: жизнь не веселая прогулка по кабакам. Она требует изворотливости и ловкости, силы и железной воли. Только тогда можно преуспеть. А как рвутся люди к преуспеванию и власти, граф Вадлер достаточно насмотрелся, когда пришлось столкнуться ему с генерал-лейтенантом Стесселем и его окружением. Правда, карьера Стесселя закончилась печально. Но, видно, он просто поставил не на ту карту. И потом — игра есть игра. Кто-то должен и проиграть. Что касается его, Вадлера, то он проигрывать не собирался.

Там же, на Дальнем Востоке, Вадлер встретился с тогда еще никому не известным офицером Колчаком. Когда Россия потерпела поражение в войне с Японией, Вадлер и его новый друг чуть не попали в плен. Однако обошлось. В Россию они вернулись несколько странным путем — через Канаду и Англию.

Итак, Вадлер вернулся в Россию. И стал усиленно продвигаться по служебной лестнице. Год прослужив командиром подводной лодки в Севастополе, он был переведен в морской генеральный штаб и назначен заведующим иностранным сектором первого оперативного отделения. Затем Вадлер — военно-морской атташе в Швеции, Норвегии и Дании. Потом опять Россия. Вадлер — флаг-капитан дивизиона подводных лодок на Балтийском море.

Шел 1917 год. Грянула Февральская революция. Такого оборота Вадлер не предполагал. Надо было одуматься, осмотреться. Сославшись на болезнь, он взял отпуск и уехал в Крым. И здесь, после долгого перерыва, судьба снова свела Вадлера с Колчаком. Теперь это был адмирал, командующий Черноморским флотом.

— Не вовремя собрались отдыхать, господин капитан первого ранга, — иронически прищурившись, говорил Вадлеру Колчак. — Большие события назревают. Судьба Родины, святой России нашей решается. Мы с вами — солдаты, наше место в строю.

Громкие слова Колчака о «святой России» Вадлер пропустил мимо ушей. А вот сообщение о том, что назревают большие события, насторожило. Что ж, большая игра — большой куш. А он всегда был азартным игроком. И, пожалуй, адмирал прав, рано ему еще в кусты прятаться да на столбовую дорогу оттуда посматривать.

Через несколько дней Вадлер был назначен командиром миноносца «Пылкий». На этом воспоминания графа Вадлера прерывались. Потому что дальше слишком мало приятного было в его жизни.

 

Глава четвертая

НЕВИДИМАЯ ЛИНИЯ ФРОНТА

— Будем считать, лейтенант Румянцев, что к выполнению задания вы готовы.

— Так точно, товарищ полковник, готов!

— Места, где придется действовать, вам знакомы?

— Да, в Приморске я был раза два. Не очень большой приморский город.

— Совершенно верно. Не очень большой приморский город. Но дело не в величине. Дело в том, что… — полковник подошел к стене, отдернул занавеску, кивком подозвал Румянцева к карте. — Дело в том, что в районе Приморска противник начал усиленно концентрировать войска. Командующим приморской группировкой войск назначен генерал Вильгельм фон Розенберг. Ему предоставлены особые полномочия, даже подчинена в Приморске СД.

Значит, враг что-то замышляет. Мы можем, предположить два варианта. Вот здесь, — карандаш провел чуть изогнутую линию и уперся в противоположный берег моря, — здесь нефть, на которую фашисты давно точат зубы. И второе. Вот здесь, — карандаш пополз на север от Приморска, — фланг наших войск, держащих оборону, далеко выдвинулся вперед. Не исключено, что фашисты предполагают направить свой удар сюда, взять фланг в клещи, отсечь его от остальных соединений фронта и уничтожить.

Командование должно точно знать планы гитлеровцев. Эта ответственная задача поручается вам. Далее. В Приморске была оставлена группа наших разведчиков под руководством майора Петрова. Но от Петрова мы не имеем никаких вестей. Его радиостанция ни разу не вышла в эфир. Судьба двух наших разведчиков, посланных позже на связь с майором, тоже неизвестна. Они исчезли бесследно. Предполагаем, что они погибли. И майор, вероятно, тоже…

На всякий случай запомните фамилии разведчиков: Михаил Руднев и Андрей Городовенко. Хорошие ребята, оба юристы по образованию. О Сухожиловой, которая должна была прийти к Петрову еще до захвата города фашистами, тоже ничего не известно. Вот такие невеселые дела в Приморске.

Теперь о вас. Этот интендант Курт Кох, которого нам переправили партизаны, подвернулся очень кстати. Вам легче будет проникнуть в штаб. А проникнуть туда необходимо. Время у вас очень ограничено. Находиться в Приморске долго рискованно. Прямо отсюда вы полетите к партизанам. Они дадут вам в помощь человека. В дальнейшем держать с нами тесную связь.

Своих противников, главных противников, вы, надеюсь, изучили? Как и биографию Курта Коха.

— Так точно, товарищ полковник, изучил.

— Вам придется действовать в крайне сложной обстановке. Возможно, одному. Постарайтесь использовать все, малейшую возможность. Помните об особенностях Розенберга, о прошлых грехах Вадлера. Это может пригодиться. Вылетаете завтра.

Василий часто подходит к окну землянки, вглядывается в лица бойцов, что сидят на поляне вокруг комиссара Василенко.

Замечательные они ребята! Командир отряда Грозный немало рассказывал о их подвигах. Он прямо влюблен в них. Василий вспомнил своих фронтовых товарищей. Их бы сюда! С ними бы в Приморск… Для него, лейтенанта Румянцева, пришел черед сражаться с врагом не только оружием, но и хитростью. Может быть, в одиночку. Что ж, он готов.

А все же как хочется подойти сейчас к этим отважным ребятам. Посидеть бы с ними, поговорить, помечтать о победе…

Нет, нельзя. О том, что он здесь, в этой землянке, знает только командир отряда да комиссар. Они вдвоем встречали Румянцева вчера ночью на маленьком партизанском аэродроме. Они же, в обход постов, привели его сюда.

Дверь землянки тихонько скрипнула. Василий обернулся: у порога стоял Грозный.

— Скучаете? — спросил он, подходя к столу и присаживаясь. — Недолго скучать осталось. Вероятно, завтра перед вечером будете в Приморске. Мы тут с комиссаром долго обсуждали, кого послать с вами. Есть на примете один паренек подходящий, только, как бы вам сказать…

— Да так прямо и говорите. Что за паренек?

— Из оперативной группы, Костомаров…

— Петр? — Румянцев так и подался весь к командиру.

— Что, знакомый? — сразу насторожился тот. — Значит, не подойдет.

— Нет, почему же не подойдет? Если это тот Костомаров, то очень подойдет. Лучшего и желать не приходится. — И Василий вкратце рассказал Грозному о Петре.

— Да, видно, тот самый. К нам он пришел с группой моряков. В заслоне они были, отход наших частей из Тополевска прикрывали. Немцы обошли их с флангов, потом взяли в кольцо. Но ребята сумели пробиться и ушли в лес. Вскоре натолкнулись на наш отряд, влились в него.

— А что же вас смущает в Костомарове?

— Понимаете, парень он инициативный, смелый, находчивый, к тому же шофер. А вот с дисциплиной не в ладах. Рисковать любит, часто даже там, где не надо. Вначале было вызывали его с комиссаром, беседовали, предупреждали. А он свое: «В нашем деле без риска нельзя. Главное — результат». А потом комиссар стал на операции его брать с собой. Василенко человек спокойный, осторожный. Никакого безрассудства не допускает. Попробовал было Костомаров как-то самовольничать. Комиссар сразу пресек: «Анархию брось! Еще раз выкинешь номер — арестую и трибуналу предам. Ясно?» Как говорят, куда уж ясней. А комиссар у нас характера твердого, что пообещает — выполнит. Помогло. Исправился хлопец. Похоже, и сам понял, что так лучше. Вот почему мы и решили рекомендовать его вам. Комиссар у нас психологией увлекается, — Грозный тепло улыбнулся, — так он говорит: «Если Костомарову серьезное дело доверить, он того доверия ни за что не обманет».

— По-моему, товарищ Грозный, Петр подходит.

— Значит, решено…

Уснуть Василий не смог. Заполночь, когда в дверь чуть слышно постучали, он встал с нар, приглушенно сказал:

— Входите.

Вслед за Грозным в землянку вошел Петр, за ним — комиссар.

— Вот и свиделись мы с тобой, Петро, — проговорил Василий, обнимая Костомарова.

— А как же иначе, товарищ лейтенант, — куда вы, туда и я…

— А ты не изменился, такой же орел.

— Ладно, друзья, — сказал Грозный. — Потом наобнимаетесь. Сейчас давайте о деле. План такой. Повадились к нам тут по соседству немецкие машины за дровами ездить. Мы их до сих пор не трогали, словно чувствовали — пригодятся. Завтра наша оперативная группа ими займется. В одной из машин вы и Костомаров, переодетые в немецкую форму, поедете в Приморск. В город въедете вечером. Машину оставите где-нибудь на окраине, в кузов подложите замедленную мину. Через несколько минут она сработает. Пусть поломают фашисты голову над этой загадкой. Ну, а потом явитесь по известному адресу. Дальнейшее… В дальнейшем желаю вам успеха, товарищи.

Попрощались.

— А ты, Петр, — уходя, тихо произнес Грозный, — помни: Румянцев не должен знать о том, что Миронова в отряде. Не забывай о нашем сегодняшнем разговоре, не вздумай и там по-своему поступать!

— Слушаюсь, товарищ командир, — вздохнул Петр. — Только напрасно вы…

— Мне спорить с тобой некогда — напрасно или не напрасно. Считай, что это приказ!

— Рассказывай о себе, Петро, — сказал Румянцев, когда они остались вдвоем.

— Что же рассказывать, товарищ лейтенант? Ну вернулся я в часть. Тосковал без вас. Хотя тосковать было особенно некогда. Бои крепкие шли. Фрицы совсем остервенели, перли напропалую, только одну отобьем атаку, а они без передышки опять лезут. Потом фронт прорвали. Тут все перемешалось. Отступаем, а самолетов их — туча тучей. Все аж гудело вокруг. Я тогда командира полка возил. Угодили мы с ним под бомбу. Машину перевернуло, подполковника насмерть, а меня только оглушило. Очнулся часа через два. Наш полк уже прошел. Тут примкнул к морячкам, боевые такие ребята, как говорят, лицом назад отступают…

Дальнейшее Василию уже было известно из рассказа Грозного, но он терпеливо слушал до конца.

— Галю ты видел тогда?

— Галю? — Костомаров, избегая взгляда Румянцева, смотрел куда-то в угол. — Галю я тогда так и не повидал. Мамаша ее мне открыла, сказала, что Галина Михайловна в командировке. Записку передал.

— И больше ты ничего не знаешь о Гале? Только правду говори, Костомаров, даже самую плохую.

— Да что вы, товарищ лейтенант, что надумали, — с непонятным для Румянцева облегчением засмеялся Петр. — Жива и здорова ваша Галя. Кончится война, на свадьбе погуляю. А что не видел я ее тогда, так это правда.

Так до рассвета и не уснул в ту ночь Василий Румянцев. И не старался даже. День у него еще впереди. Можно отоспаться. А сейчас ему хотелось еще раз все взвесить, проанализировать.

Грозный пришел часа через два после ухода Костомарова. Сказал, что командование поручило партизанам позаботиться в городе о пристанище для лейтенанта и, если удастся, разведать о судьбе майора Петрова и посланных к нему людей.

Только что из Приморска вернулась разведчица-партизанка. Квартира для Румянцева есть. А вот о Петрове узнать не удалось ничего. Значит, ему, Румянцеву, придется действовать одному. Впрочем, не совсем. Грозный сказал, что в ресторане, где обедают немецкие офицеры, есть официантка Лиза. Она — наш человек. Предупреждена о Курте Кохе. Поможет на первых порах. Через нее Румянцев, если понадобится, может связаться с партизанами.

Это союзники. А враги… Два основных известны: Розенберг, Вадлер. О третьем сегодня сообщил Грозный. Это Людмила Зембровецкая, секретарь Вадлера. Русская. Есть сведения, что она одно время сидела в концлагере. Так просто оттуда в секретари к начальнику СД не попадают. У Грозного есть некоторые предположения относительно прошлого Зембровецкой. Он поделился этими предположениями с Румянцевым. Пока что это все только наметка, только конец нити. Но если суметь размотать клубок, может проясниться судьба Петрова и разведчиков, посланных на связь к нему. Там, на Большой земле, полковник, прощаясь с Румянцевым, сказал, что, помимо основного задания, исходя из обстановки, он, возможно, должен будет выполнить еще несколько. Можно считать, что первое из дополнительных он уже получил — все, что касается прошлого секретарши Вадлера, должно стать ему известно.

Значит, завтра в это время он будет уже среди врагов… Что ж, он постарается сделать все, чтобы выполнить задание.

Страха или неуверенности Румянцев не испытывал. Он хорошо подготовлен к своей новой роли. Он не подведет тех, кто за него поручился.

Потом почему-то Румянцев подумал о девушке-разведчице, которая сегодня вернулась из Приморска. Интересно, какая она. Отважная — это уж точно. Его друг. Неизвестный друг. Он никогда не будет один. Нигде.

Откуда мог он знать, что это была Галя.

Ровно ложится под колеса машины асфальт. Бегут по сторонам дороги телеграфные столбы, плывут над дорогой темные низкие облака.

Вечер безлунный, непроглядный.

Сколько раз Румянцеву приходилось ездить вот этой дорогой с Галей и одному. Сейчас он не думает об этом. Потому что Курт Кох едет по этой дороге в первый раз. И она ничего ему не говорит. Никаких воспоминаний не будит.

Петр крепко сжимает руками баранку. В стиснутых зубах давно погасшая папироса. Петр молчит, напряженно вглядывается в дорогу. Лицо сосредоточенное, серьезное. Никогда не видел Румянцев такого лица у Костомарова. Впрочем, какое дело Курту Коху до какого-то шофера.

Румянцев небрежно откидывается на спинку сиденья, снимает очки, протирает их, надевает снова. За окнами машины мелькают редкие огни поселка. Машина ревет на подъеме, потом легко катит под гору. Скоро город.

Вот и приступаете вы, лейтенант Румянцев, к выполнению самого важного в своей жизни задания. Вот она, самая первая, невидимая линия фронта.

Въезд в город. Шлагбаум закрыт. Петр резко затормозил, взглянул на лейтенанта.

К шлагбауму, присвечивая себе фонариком, бежали два солдата.

Курт Кох выпрыгнул из машины, огляделся. Солдаты подбежали к машине, один из них бросился к кузову, постучал прикладом по поленьям. Другой, козырнув, спросил у офицера документы.

Неторопливо расстегивая шинель, Курт Кох вглядывался в солдата. Вот ты еще раз встретился с врагом, Василий Румянцев, но совсем не так, как встречался до сих пор. Ты вооружен, и враг вооружен. Но у тебя пистолет лежит в кобуре, и враг перекинул свой автомат на спину, чтобы не мешал.

Ты разговариваешь с врагом небрежно, снисходительно, свысока. Как и положено офицеру армии великого фюрера говорить с солдатом.

Уголком глаза ты видишь, что Петр тоже вышел из кабины и, согнувшись, осматривает заднее колесо. Второй немец подошел к нему, что-то спросил. У Василия тревожно дрогнуло сердце. Но Петр угрюмо взглянул на немца, ничего не ответил, захлопнул капот, полез в кабину.

— Все в порядке, герр обер-лейтенант. — Солдат, откозыряв, побежал к будке, второй — за ним. Шлагбаум медленно пополз вверх. Машина въехала в Приморск. Еще дважды ее останавливали патрули. Курт Кох, надменно поглядывая на патрульных, ронял несколько слов. Документы у него не спрашивали.

По набережной улице медленно бредет пожилой человек в потертом старомодном пальто и низко надвинутой на лоб шляпе. Пенсне, бородка клинышком, рыжие бакенбарды. Сгорбленная спина, усталая походка…

Вот уже месяц каждый вторник и субботу он спускается к набережной, заворачивает за угол и минут десять-пятнадцать стоит около круглой тумбы. Тщательно перечитав все объявления, мужчина не спеша доходит до мола, где кончается набережная, потом идет обратно. Подойдя к тумбе, взбрасывает на переносицу пенсне и еще раз добросовестно прочитывает всю эту пачкотню.

Уже давно пора бы радистке Ирине Сухожиловой прибыть в распоряжение майора Петрова, советского разведчика, оставленного в Приморске со специальным заданием. Без рации Петров, как без рук. Что же случилось с радисткой? Ранена и отлеживается? Подозревает слежку и не хочет приводить за собой хвост? Убита?! Но Ирина должна была идти не одна. Что же случилось с ее напарником? Погибли оба? Не добрались они, пришли бы, как было условлено, два других разведчика-радиста. Место встречи с ними вот у этой круглой тумбы. Значит, они тоже погибли? Два провала один за другим — это уже не случайность. В общем задача со многими неизвестными…

И снова, в который уже раз, Петров подумал о том, как много недоработали те, кто отправил его в Приморск.

В городе он появился за несколько дней до того, как сюда пришли фашисты. За это время он должен был надежно законспирироваться сам и позаботиться о жилье для разведчиков-радистов. Еще в Тополевске перед отъездом сюда Петров доказывал, что должен уже сейчас знать, с кем ему предстоит работать. Должен сам определить, подходят ли эти люди для такой сложной, ответственной и опасной работы. Но ему ответили, что обо всем позаботятся без него. Конспиративную квартиру Петров подготовил у жены своего погибшего товарища Александра Пугачева, которой он вполне доверял. Большая комната в квартире Пугачевых срочно переоборудовалась — делался тайник. Старый знакомый Петрова Романец был не только искусным каменщиком и столяром, его отличало еще одно ценное качество: он умел молчать. Петров знал наверняка: и слова об этом тайнике у Романца не вырвешь.

Никто не шел на связь. И все же Петров не терял надежды, что все будет хорошо. Он кое-что уже предпринял, есть планы и на будущее. Но если бы хоть что-нибудь прояснилось с разведчиками!..

Каждый раз, подходя к углу, он очень хотел, чтобы там, у круглой тумбы, ждал его один из посланных командованием разведчиков.

Шел все медленнее, медленнее, чтобы продлить эту надежду…

Сегодня все было как всегда. До мелочей знакомая улица. Привычные мысли. Оклеенная пестрыми афишами тумба. Около нее никого. Петров остановился, сделал вид, что внимательно читает объявления. И когда хотел было идти дальше, вдруг почувствовал: рядом кто-то стоит… Что ж, это мог быть и случайный прохожий. Петров медленно повернулся. Женщина. Молодая. Лицо взволнованное. Одета просто. В левой руке сумочка. Неужели?! И тотчас же услышал:

— Как всегда, ничего интересного.

— Чего же можно ожидать от этого захолустья.

— Иногда и в маленьком городе происходят большие события. — Женщина говорила, не поднимая глаз. Голос у нее дрожал. «Чего она так волнуется?» — подумал Петров, отходя от тумбы. Парольные фразы произнесены дословно. Теперь женщина должна следовать за ним. Незаметно. На расстоянии. И только на малооживленной улице они заговорят. Петров шел по набережной так же медленно, заложив руки в карманы пальто, не оглядываясь, настороженно смотря вперед и по сторонам. Со скамейки поднялись два офицера в форме СД и двинулись навстречу. И хотя в этом не было ничего необычного, Петров вдруг нутром почувствовал опасность.

Сзади послышался приглушенный вскрик. Петров резко отскочил в сторону и, прижавшись к стене, оглянулся. Женщина стояла у тумбы на том месте, где он ее оставил. Справа к Петрову, держа руку в кармане шинели, приближался еще один немецкий офицер. Петров узнал его — это был Вадлер, начальник Приморского СД. Сомнений не оставалось — провал. Офицеры подошли почти вплотную. Вадлер проговорил:

— Господин Петров, игра окончена, руки вверх!

Не вынимая руки из кармана, Петров выстрелил. Один из офицеров схватился за бедро, и, словно запнувшись о что-то невидимое, упал. Второй метнулся в сторону. Вадлер крикнув, выстрелил в Петрова. Промахнулся. Майор бросился в ту сторону, где набережная упиралась в поросший кустарником склон.

#img_6.jpeg

#img_7.jpeg

Из переулка навстречу ему бежали солдаты. Сзади тоже раздавался топот и крики. Одного из солдат Петров уложил на месте. Второй отскочил в сторону. Прильнув к стволу дерева, Петров продолжал стрелять в своих преследователей. Бежавший спереди офицер, качнулся вдруг, схватился за плечо.

До спасительного склона оставалось совсем немного. И тут Петров упал — пуля пробила ногу. Стиснув зубы, встал, пробежал несколько шагов и, раздвинув кусты, пополз по склону, цепляясь за гнущиеся ветки кустарника.

Враги были совсем близко. Петров продолжал ползти из последних сил. Тут правее должен быть еще один овражек. Но, пожалуй, овражек не выручит — фашисты настигнут. Не стреляют, хотят взять живым. Что ж, добраться бы до того крытого мхом камня. Он прикрыл бы сзади… Подпустить врагов. Есть еще три патрона. Два — врагу…

Сделав резкое движение, Петров почти упал на колючие разлапистые ветви тиса. И вдруг почувствовал, что куда-то проваливается. От резкой боли потерял сознание. Когда очнулся, услышал прямо над собой немецкую речь. Приподнял голову. Глубокая яма. Сверху прикрытая зелеными ветвями. Сквозь них едва сочится тоже зеленоватый свет.

— Наверное, пополз к реке, — донеслось сверху.

— Рассыпаться цепью, обыскать все, каждый кустик! — Петров узнал голос Вадлера, истеричный, злой, видимо, начальник СД был вне себя.

Затрещали ветки — кто-то шел возле самой ямы. Петров поднял пистолет. Шаги удалялись. Вскоре все стихло.

Петров осмотрелся. Попробовал приподняться и не смог. Раненую ногу пронзила резкая боль. Стиснув зубы, попытался еще раз встать. Уперся рукой в стену ямы. Рука тотчас же соскользнула с мокрой глины.

И тогда майор Петров подумал, что это неожиданное убежище станет его могилой. Не выбраться ему отсюда.

 

Глава пятая

КУРТ КОХ ЗАВОДИТ ЗНАКОМСТВА

Небрежной походкой, засунув руки в карманы щеголеватой шинели, ранним утром идет по городу обер-лейтенант интендантской службы Курт Кох. На приветствия встречных солдат лишь кивает головой, не вынимая рук из карманов. А офицеров в этот ранний час на улицах нет, спят еще господа офицеры. Неожиданно у подъезда штаба Курт Кох встретил Вадлера. Вытянулся, четко поприветствовал подполковника. Вадлер лениво ответил на приветствие. Неприязненно взглянул на свеженького обер-лейтенанта. Ишь интендантишко. Тянется. Вот у кого спокойная жизнь. Спал небось всю ночь с какой-нибудь девкой. Одеколоном так и разит. Сапоги начищены до зеркального блеска, шинелька как влитая сидит. Выбрал, видимо, на складе. Как же, он там полновластный хозяин.

А он, Вадлер, смертельно устал. Ну и орал же вчера Розенберг, когда узнал о провале операции по поимке Петрова. Все рухнуло. Не сегодня-завтра жди отставки. Собачья жизнь…

Вадлер поежился, медленно пошел дальше. Выпить бы сейчас и, как в яму, провалиться в сон.

Встреча с обер-лейтенантом почему-то оставила неясное чувство тревоги. В чем дело? Вадлер пытался поймать ускользавшую мысль, это далось ему с трудом. Ага, он знает всех офицеров гарнизона в лицо. Этого же интендантишку видит в первый раз. Значит, он или в командировке здесь, или вновь прибывший. Надо выяснить. Только позже, позже. Сейчас спать.

Офицеры интендантского управления имели все основания утверждать, что обер-лейтенант Курт Кох человек в высшей степени общительный и беззаботный. На третий или четвертый день своего приезда в Приморск он заявил, что приглашает всех офицеров отдела в ресторан. Дескать, надо же отметить приятное знакомство.

Заняли три столика. Курт Кох не скупился (офицеры пришли к единому мнению, что Курт Кох к тому же ловкач, и в Виннице, откуда он прибыл, видимо, погрел руки на казенном добре).

А к концу вечера получилось так, что за тремя столиками пили чуть ли не все находившиеся в ресторане. Курт Кох, сияя всем своим румяным лицом и веселыми голубыми глазами, подходил с бокалом к соседним столикам и, проливая вино, — опьянел он после первых же рюмок и довольно сильно — приглашал дорогих господ офицеров выпить за здоровье фюрера, великую Германию и за победу ее над этой варварской Россией. И еще за знакомство, за приезд его, Курта Коха, в край «полуденного солнца». Болтал он много, и речи не очень умные, но что возьмешь с пьяного. Тем более, что и другие офицеры армии великого фюрера были изрядно на взводе.

У этого пройдохи Курта незаурядный дар заводить знакомства. Причем самые нужные знакомства. К концу вечера он уже был на ты с двумя офицерами из штаба Розенберга, а с адъютантом Вадлера, Бергером, вышел из ресторана вместе. Перед этим они, отойдя в сторонку, о чем-то долго шептались. Бергер алчно сверкал глазами. А Кох, придерживая его за пуговицу мундира, слегка покачиваясь, что-то говорил, наверное, уговаривал.

Вообще-то немецкие офицеры относились к своим союзникам с презрением, которого не находили нужным даже скрывать. Но с присутствием Бергера вынуждены были мириться. Во-первых, он был племянником какого-то румынского магната, приближенного к королю Михаю, во-вторых, за счет его можно было иногда поживиться, так как богатый дядя не отказывал в средствах своему любимому племяннику. Кроме того, Бергер был весьма ловок по части всяких денежных махинаций, через него можно было сплавить награбленное золото, получить деньги под заклад и т. д. Это заставляло господ немецких офицеров закрывать глаза на многое. В частности, ходили слухи, что немецкую фамилию состоятельный румын приобрел за крупную взятку. Сам Бергер говорил, что фюрер разрешил ему носить фамилию матери. Этой версии мало кто верил, но вслух не опровергал никто.

О чем Курт говорил с Бергером, осталось для всех секретом, но во всяком случае ясно было, что не о займе шла речь. Потому что Бергер, хотя и выручал господ офицеров, но делал при этом довольно-таки кислую мину, а сейчас вон как глаза сверкают. Видно, поживой запахло.

В увеселениях офицеров местного гарнизона Курт Кох участвовал редко и только до тех пор, пока веселье не переходило в разгул, оргию, когда появлялись раскрашенные, разнузданные девицы и начиналось что-то дикое.

А когда его спрашивали, почему он пропускает «самое интересное», он, совершенно не скрывая брезгливости, отвечал, что подобные «массовые увеселения» его не устраивают. Он, конечно, не против девочек и очень даже не против, но как-то все это должно быть… — он мялся, подбирая, видимо, какие-то нужные слова, и не находил их.

Офицеры хохотали, а Бергер говорил безапелляционно, что Курту присущ один из главных недостатков арийской расы — сентиментальность. Глаза Коха сверкали под стеклами очков, и непонятно было, обижался он или усмехался.

А вообще-то пренебрежением к женскому полу Курт Кох не отличался. Даже скорее наоборот. Просто диву давались его новые приятели, как быстро он окрутил смазливую официантку Лизу Веселову. На заигрывания офицеров она обычно отвечала одобрительным смехом, но не более. Все попытки сблизиться с девушкой кончались неудачами. В ответ на разнообразные предложения и приглашения она только смеялась и, широко раскрыв свои серые, невозмутимые глаза, говорила:

— Ой, что вы, господин офицер. Я девушка простая. Разве вам интересно со мной будет?

Конечно, тот же самый Бергер отбросил бы в сторону всякие церемонии, если бы Лиза не находилась под негласным покровительством Розенберга. Генерал, бывая в ресторане, всегда садился за ее столик и не раз говорил директору ресторана, как это приятно, когда тебе прислуживает такая здоровая, свежая, чистая фрейлен.

Курт Кох приметил девушку сразу же, как только пришел в ресторан. И даже сказал офицерам, что очень она ему приглянулась. А на следующий вечер, когда Лиза подошла к их столу, он поманил ее пальцем поближе и, когда она склонилась над ним, ловким движением приколол к переднику Лизы большую сверкающую брошь. Потом похлопал по руке, приговаривая:

— Лизхен, очень хорошо, Лизхен…

Подарок ли так понравился Лизе, или сам офицер пришелся по душе, но только дня через два Курт Кох уже разгуливал с девушкой. И домой она стала к нему похаживать…

Кстати, офицеры, бывавшие у Коха, удивлялись, почему он выбрал себе такое неприглядное жилище. Комната небольшая, не очень светлая. Добро бы еще хозяйка была молодая. И этого нет. Пожилая, очень пожилая женщина. С ней живет сын. Появился в городе примерно в то же время, что и Курт Кох. До этого жил где-то у тетки. Работает шофером в ресторане. На Лизу, между прочим, поглядывает. Офицеры смеялись: отобьет у Курта девушку. Курт отмахивался. Он всем доволен: и фрейлен Лизой, и своим жильем. На войне как на войне.

Он и впрямь имел все основания быть довольным своим жильем. Во-первых, комната его имела два выхода. Один парадный, через коридор, куда выходила и дверь комнаты его хозяев. Второй — на террасу, крыльцо которой выходило прямо в небольшой густо заросший сиренью садик. Покосившейся калиткой в невысокой ограде садика, казалось, никто не пользовался. Но стоило отодвинуть заржавевшую щеколду, и калитка беззвучно открывалась прямо в глухой, весь заросший сиренью переулок. Курт Кох мог приходить и уходить из дому в любое время, и никто не знал об этом.

В комнате была еще одна дверь. Правда, о существовании ее знали только Курт Кох, хозяйка и ее сын. Скрытая большим ковром, дверь вела в крошечный чуланчик. Там едва помещался стул и небольшая тумбочка. Тумбочка легко сдвигалась, под ней — лаз в небольшой подвал.

А если бы собутыльники веселого Курта Коха могли заглянуть в квартиру господина обер-лейтенанта так часиков в шесть утра, они могли бы увидеть много неожиданного для себя. Фрейлен Лиза, приподняв ковер, скрывалась за маленькой дверцей и вскоре уходила с небольшим чемоданчиком в руке, а еще немного погодя, в эфир летел торопливый говор морзянки.

Курт Кох, расстегнув китель, расхаживал по комнате. Потом опять появлялась Лиза и, подойдя вплотную к Курту, что-то говорила ему. Слегка барабаня пальцами по столу, он внимательно слушал. А если Лизы не было вечером, то утром, как всегда беззаботный, сияющий Курт обязательно заходил в ресторан и, преподнося девушке какой-нибудь пустячок, просил ее выйти с ним. Во дворе он, сжимая руку девушки, склонившись к самому ее лицу, шептал, видимо, какие-то фривольности. А Лиза, пожимая плечами, хохотала, время от времени приговаривая:

— Ах, господин обер-лейтенант, вы шутник…

Потом Курт Кох, насвистывая что-то легкомысленное, шел к себе в интендантское управление. На лице его было написано полное довольство собой и всем окружающим.

 

Глава шестая

НЕОЖИДАННАЯ ВСТРЕЧА

Утром Курт Кох зашел в ресторан. Полукруглый с большими венецианскими окнами, за которыми плескалось море, зал был почти пуст. Заняты всего два столика. За одним из них сидел Бергер с секретаршей Вадлера Людмилой Зембровецкой, за другим — сам Вадлер. С ним тоже была женщина. Она сидела спиной к входу, и лица ее Курт Кох не видел. Но темные волосы, собранные в тугой валик, низкий, грудной спокойный голос, плавный жест руки, которым женщина сопровождала свои слова, все это показалось Румянцеву знакомым. Он не остановился, как всегда около буфета, поджидая Лизу, а прошел к столику Бергера, на ходу небрежно кивнув Вадлеру. Тот поморщился, однако на приветствие ответил. А Курт Кох, подойдя к Бергеру, хлопнул его по плечу, сказал комплимент Зембровецкой и полуобернулся в сторону двери, идущей в раздаточную. Теперь лицо собеседницы Вадлера было видно. Он узнал ее сразу.

Когда Курт Кох обернулся к Бергеру и Зембровецкой, он улыбался так же, как и за минуту до того. Но только огромным усилием натренированной воли не выдал Румянцев своего волнения. Слишком неожиданной была эта встреча. Эта неожиданность его ошеломила. Нет, он никак не мог предполагать, что встретит здесь эту женщину. Из всех непредвиденных встреч это была, пожалуй, самая нежелательная. Что же делать? Что?! Надо решать мгновенно. Сейчас она обернется, увидит его… Спокойно… спокойно… Румянцев опустил руку в карман, спустил предохранитель пистолета.

Женщина скользнула по нему безразличным взглядом, что-то тихо сказала Вадлеру, они встали и пошли к выходу. Она ни разу не обернулась.

Пронесло пока, облегченно подумал Василий. К нему подбежала Лиза, захлопотала вокруг, спрашивая, не хочет ли господин офицер перекусить.

О нет, он сыт. Его хозяйка отлично кормит. Он только зашел сказать своей Лизхен, что она прелестна, как всегда, и пусть она, как всегда, пожелает ему сегодня удачи.

Но около двери — Лиза провожала Курта Коха — он спросил ее:

— Кто эта женщина, которая завтракала с Вадлером?

— Вероника Рубцова переводчица Розенберга. Дрянь, по-моему. Такая внешне обаятельная, а надо же… Говорят, она и раньше была шпионкой. Сейчас есть дела поважней, а потом наши до нее обязательно доберутся, — и вдруг встревожилась: — А что случилось?

— Нет, нет, я просто так спросил. Значит, говоришь, шпионка… — Румянцев помолчал, сосредоточенно глядя поверх Лизы в окно, где все залитое солнцем переливалось, искрилось море. — Я хотел сказать тебе, Лиза, если услышишь что неладное, немедленно же вместе с Петром и его «мамой» уходите в лес. Это мой приказ.

Лиза кивнула головой. Она понимала, что расспрашивать лишнее.

А Румянцев шел и думал о том, что может принести ему сегодняшняя встреча. Никакого сомнения быть не может, это именно та самая Вероника Рубцова. В таком небольшом городке, как Приморск, встречи с ней избежать совершенно невозможно. Если она узнает его — полный провал. Что же делать с Рубцовой? Убрать? А что, если она тоже работает здесь по заданию командования? Нет, его бы поставили в известность. И все же надо сегодня же сделать запрос. Рисковать нельзя, слишком не похоже было, чтобы та Рубцова, которую знал Румянцев, могла стать предательницей. И все же… неужели он ошибся тогда, в тысяча девятьсот тридцать девятом?

Начальник областного управления Мамедов, передавая Румянцеву дело Вероники Викторовны Рубцовой, предупредил его, что расследование почти закончено и ему предстоит лишь суммировать, уточнить кое-что, оформить. Уйдет на это, по-видимому, не больше недели. Однако вместо того, чтобы оформить дело, уточнить некоторые второстепенные мелочи, Румянцев по существу повел расследование с начала. Через две недели Мамедов вызвал его к себе. Разговор, как и ожидал Румянцев, был не из приятных.

— Я поручил это дело вам, лейтенант Румянцев, как способному оперативному работнику. А вы проявляете недопустимую медлительность, нерешительность. Вы — работник органов государственной безопасности. Оперативный работник. Поймите — оперативный! — последнее слово Мамедов особо подчеркнул. — Оперативность, быстрота, даже стремительность — вот что должно быть вашим девизом.

Начальник сделал паузу. Румянцев тоже молчал. Все это было справедливо.

— Над делом Рубцовой до вас уже основательно поработали. Почему вы тянете, черт возьми? И вообще я вас не понимаю, лейтенант. Вам бы не в органах работать, а сестрой милосердия быть. Тем более в наше трудное время, когда кругом враги. Понимаете, враги! — Мамедов сбился со своего бесстрастного тона, он почти кричал. Румянцев понял, что молчать дальше нельзя.

— Я все понимаю, товарищ начальник. Но в деле Рубцовой для меня кое-что неясно… И еще мне кажется, в нашей работе промедление не так страшно, как ошибка. Об этом еще Дзержинский говорил. А время тогда было не менее трудное, и…

— Ваше мнение вы можете оставить при себе, — перебил его Мамедов. — Что вам кажется, меня не интересует. Вы обязаны повиноваться мне, здесь я приказываю, а не Дзержинский, — и, натолкнувшись на посуровевший взгляд Румянцева, осекся. Резко повернулся к окну, помолчал, отрывисто бросил: — Когда закончите расследование?

— Через две недели! — твердо ответил Румянцев и весь напрягся.

Но вопреки его ожиданиям нового взрыва не последовало. Мамедов сказал холодно, бесстрастно, как и в начале разговора:

— Сегодня я вылетаю в Москву. Вернусь через десять дней. Если дело Рубцовой, оформленное до конца в соответствии с уже проделанной работой, не будет лежать у меня на столе, пеняйте на себя. Мягкотелость вы проявляете не в первый раз. Последствия могут быть самые серьезные. Все. Можете идти.

Прежде чем вернуться к себе, Василий долго стоял у окна в конце длинного коридора, курил, думал. Несмотря на благополучный исход, разговор с начальником оставил неприятный осадок. Может, лучше было бы рассказать обо всех своих сомнениях и о той тонкой ниточке, которую удалось нащупать. Если она не оборвется, дело может принять совершенно иной оборот. Но пока это все его предположения. Что еще он мог сказать Мамедову? Что у подследственной Рубцовой правдивые, честные глаза и всему, сказанному ею, он верит куда больше, чем показаниям свидетелей. Что ему не нравятся сами эти свидетели, которых он вызывает еще и еще раз? Не нравятся потому, что у этих людей дрожат руки и голос, а глаза они прячут. И так спешат, так спешат, даже захлебываются. А Рубцова отвечает спокойно, неторопливо. И все время смотрит прямо. Может быть, познакомить Мамедова с показаниями новых свидетелей, которых он опросил, которые так хорошо говорят о Рубцовой. Но ведь они не могут опровергнуть факты, говорящие против нее. Интуиция подсказывает Румянцеву, что вина Рубцовой далеко не бесспорна. Василий представил, как он говорит все это Мамедову, и усмехнулся. Нет, начальнику он может только докладывать. Интуиции, эмоции начальника не интересуют, ему нужны факты, факты… Интересно, а что сделал бы Мамедов, если бы сказать, что факты эти кажутся ему, Румянцеву, неубедительными. С самого начала, как только он познакомился с делом. Да-а…

Когда Румянцев вернулся к себе, на его столе лежало новое дело № 205. Сухие лаконичные строки сообщали о том, что сегодня в 11.00 был тяжело ранен гражданин Глебов. Преступник бежал. Помощь подоспела поздно — Глебов был уже мертв.

Лейтенант Румянцев стиснул зубы. Убит Глебов, видимо, похищено все, что он вез с собой. Оборвалась тонкая ниточка, с помощью которой он рассчитывал многое прояснить в деле Рубцовой. Как же он мог не уберечь Глебова! Правда, он ожидал его приезда позже. Но это не оправдание. Он обязан был предвидеть. Оперативность… Какая уж тут оперативность!

Настоящую оперативность проявил Мамедов. Он вернулся не через десять, а через три дня. Узнав, что Румянцев все еще не закончил дело Рубцовой, тут же подписал приказ об увольнении лейтенанта Румянцева из органов НКВД. И прибавил, что Румянцев дешево отделался. По-настоящему его судить бы надо.

И вот теперь советский разведчик Румянцев встретился в городе, оккупированном врагами, с этой женщиной. Она служит немцам. Значит, он ошибся тогда? Значит, прав был капитан госбезопасности Мамедов?

День прошел относительно спокойно. Румянцев решил ничего не предпринимать, пока не получен ответ на запрос о Рубцовой. Сегодня же он свяжется с командованием.

А вечером, как только Румянцев пришел к себе, к нему постучался Петр Костомаров.

— Ты зачем? Я же говорил тебе, что у меня ты можешь появляться только ночью.

— Дело у меня неотложное.

— Хорошо. Выкладывай. Только быстрей и как можно короче.

Но поговорить им не удалось. В стену, ту, за которой была комната хозяйки, три раза стукнули. И вслед за этим послышались шаги в коридоре. Поднявшись с тахты, Румянцев быстро приподнял ковер. Петр юркнул в тайник.

Румянцев опустил ковер, взял с этажерки небольшой мешочек и резким движением опрокинул его на стол. По скатерти рассыпались драгоценные камни. Румянцев склонился над столом.

Когда вошел Бергер, Курт Кох рассматривал в лупу большой молочно-белый камень.

— А я зашел пригласить вас… — начал было Бергер и осекся: он увидел камни.

— Что это?

— Вот это, — Курт Кох поднес камень к лампе, и он голубовато замерцал, — вот это опал. А здесь — рубины, сапфиры…

— О, да у вас целое состояние! Продаете?

— Эти три могу продать, — Кох отодвинул в сторону два крупных рубина и один сапфир поменьше. — У меня такие есть еще.

— И сколько?

— Три тысячи марок.

— Но это очень дорого…

— Да что вы, Бергер, эти камни стоят по меньшей мере пять тысяч марок. Я уступаю вам по дружбе.

— Но где я возьму столько?

— О, Бергер, о чем речь? Не вам бы жаловаться на бедность.

Бергер нерешительно перебирал холодно сверкавшие камни, он то подносил их ближе к глазам, то рассматривал через лупу. А потом, откинув голову, любовался многоцветным сиянием. Он разбирался в камнях и много бы отдал, чтобы приобрести хоть несколько из этих бесподобных по величине и отделке (интересно, где этот пройдоха отхватил такие?), но жадность мешала. И он снова стал торговаться как опытный, прожженный завсегдатай всяких злачных мест.

В это время за ковром послышался вначале шорох, потом какой-то удар. Бергер взглянул в ту сторону внимательно, Курт Кох безразлично.

— Соседи, — пожал он плечами. — Довольно беспокойные, — и, переводя взгляд на камни, махнул рукой. — Ладно, Бергер, ваша взяла, берите за две. Цените мою уступчивость. Вы коммерсант, знаете, что значит продать в убыток. Но в будущем нам еще не раз, я думаю, придется оказывать друг другу услуги. Пусть это будет залогом наших добрых отношений.

— О, вы не ошиблись, Курт, я всегда, чем могу… — руки Бергера дрожали, когда он прятал камни в нагрудный карман мундира. — А теперь я пойду. Дела, дела. Сегодня едем с Вадлером в концлагерь. Поездка не из веселых, но — служба.

— Да подождите, надо же обмыть, как говорят русские, нашу сделку, — говорил Кох, подходя к буфету и вынимая бутылку коньяка.

— Нет, нет, — Бергер решительно направился к двери. Он боялся, что Кох передумает.

«А ведь он недалек, этот интендантский коммерсант, — думал Бергер, выйдя на улицу. — Здорово я его обставил. Эти три камня стоят, по меньшей мере, тысяч десять. А при желании можно и больше выколотить». О характере услуг, которые ему придется оказывать Коху, Бергер не думал. Его не пугали самые рискованные махинации, самые грязные сделки — ему не привыкать.

Переждав немного после ухода Бергера, Курт, заперев двери и задернув оконную занавеску, подошел к потайной двери. Открыл ее, проскользнул в чулан.

— Что тут стряслось?

— Уснул я, — проговорил Петр. — Две ночи не спал.

— Нельзя же так, — рассердился Румянцев. — Сам понимаешь, что могло бы случиться, заподозри Бергер… С чем пришел?

— В отношении Зембровецкой. Задание выполнил.

Эти дни стал я к ней присматриваться. Старался познакомиться поближе. Она вначале ни слова в ответ. Даже не глядит в мою сторону. А недавно отвозил ее вместе с Вадлером домой — шофер их тоже так напился, что…

— Короче можно?

— Можно и короче. В общем, Вадлер заснул сразу. А эта Людмила тоже пьяная, пьяная, но держится. Говорю ей: «И охота тебе такую скотскую жизнь вести? Молодая, ладная». А она: «Что взамен предложить можешь? С голоду подыхать?» Зачем, говорю, можно подыскать хорошего парня. Зажить, как все люди. А она: «Где ты его найдешь? Ты бы женился, например?» А что ж, говорю…

— Короче, Петр, короче.

— Ну, произвел я на нее этим разговором впечатление. Внимательней ко мне стала. К себе приглашает. Зашел я раз, другой. А вчера она и говорит: хочу я тебя, Петр, испытать. Верность и любовь твою проверить. Все сделаю, отвечаю. Она в глаза смотрит и раздельно так говорит: «Вещь одну нужно уничтожить. Спрятана она в овраге, недалеко от городской свалки, куда ты мусор возишь». Что за вещь, спрашиваю. Она в упор опять смотрит и говорит: «Рация. И больше не спрашивай ни о чем». Представляете, что я чувствовал. Однако сдержался, безразлично так говорю: а чего мне расспрашивать. Надо, — значит, сделаю.

— Дальше, дальше, Петр!

— Нашел я эту рацию. Перепрятал. Нашей советской марки она. Откуда же у Зембровецкой может быть советская рация?

— Тут подумать надо, Петр. А тебе — расспросить ее поподробней о прошлом.

— Спрашивал — молчит.

— Еще спроси. Очень важно узнать это.

— До чего надоело мне с этой шлюхой возиться. Неужели не нашлось другого задания для Петра Костомарова?

— У разведчика не может быть хороших и плохих заданий. Ты это запомни. Нужно — значит нужно. Знакомство с Зембровецкой поддерживай.

Ночью Румянцев получил ответ на свой запрос в отношении Рубцовой. Никакого задания ей не давали, и вообще фамилия ее командованию не была известна.

Этим же вечером Вадлеру пришлось пережить очень неприятные минуты в кабинете Розенберга.

— Вы бездарны. Вы на редкость бездарны! — кричал генерал. — И какой черт понес вас в разведку? Вам бы швейцаром в гостинице служить. Сидели бы да чаевые в карман клали.

— Но я не понимаю… — возразил было Вадлер.

— Ах, вы еще и не понимаете?! Неизвестная рация несколько вечеров подряд выходит в эфир, а вы… вы спрашиваете меня, в чем ваша вина? Хороша служба безопасности! Кто-то около вашего управления ведет передачи, а вы до сих пор не обнаружили кто.

— Но мы прочесали весь район. Улицу за улицей, дом за домом…

— Мне плевать на ваши «но». Нужны результаты, результаты! Так чего доброго завтра партизаны поставят рацию в вашем кабинете, а потом до моего доберутся. А вы будете говорить «но». Не вздумайте почивать на лаврах, Вадлер! Впрочем, какие там лавры? Лейтенант Краузе был прав в отношении вас. Советского резидента вы упустили? Молчите, Вадлер! Сквозь землю проваливаться — это удел мертвых, а я уверен, что майор Петров жив. А машина с убитыми немецкими солдатами? Вы даже не способны заставить говорить советского разведчика. Кстати, я сам допрошу его. Я и Краузе. Это будет для вас наглядным уроком того, как надо разговаривать с русскими.

— Но, господин генерал, вряд ли этот русский сможет ответить на ваши вопросы…

— Что-о? Он умер?

— Нет, нет, господин генерал. Он жив, но только…

— Ясно. Положите его в госпиталь. Передайте мой личный приказ: сделать все, чтобы пленный мог говорить. А вам я даю три дня. Если рация не будет обнаружена, пеняйте на себя.

Никогда, пожалуй, не впадал Вадлер в столь глубокое уныние, как после разговора с Розенбергом. Ему опять недвусмысленно дали понять, что его, Вадлера, только терпят. И стоит ему серьезно оступиться, вышвырнут вон. Сколько раз уже было так, сколько унижений довелось ему изведать. На сей раз Вадлер гнал воспоминания, а они не уходили.

В 1917 году произошло то, чего Вадлер не ожидал никак, что привело его в полную растерянность: команда миноносца «Пылкий» присоединилась к другим судам Черноморского флота, выступившим против самодержавия. Никогда не задумывался Вадлер над тем, что такое народ, что такое матросы, с которыми в течение стольких лет он сталкивался ежедневно. Чего тут думать? Безликая, безвольная масса, созданная лишь для того, чтобы повиноваться. И вдруг эта масса, эта матросня диктует ему, графу Вадлеру, свои условия. И самое страшное — он почувствовал в ней силу. Силу, которой невозможно противостоять. Бросился к Колчаку, того и след простыл. И этому всесильному, мудрому адмиралу пришлось покориться властной, непонятной силе, именуемой — революционный народ.

Вадлер отошел от дел, затаился. Теперь у него действительно не было иного выхода, кроме как выждать, пересидеть это тревожное время. Ничего не осталось в душе Вадлера, кроме ненависти. Бешеной, лютой ненависти к этим людям, которые лишили его всего, что он имел. Он решил бороться. Но как? Кругом полнейшая неразбериха. Кого избрать в союзники, к кому примкнуть? Вадлер метался в поисках выхода, затравленный, одинокий. И вдруг воспрянул — в Крым вступали англо-французские войска.

Зашевелилось, подняло голову белогвардейское отребье. Вновь облачился в мундир капитана первого ранга Вадлер.

Вскоре он был вызван к адмиралу Канину который по собственной инициативе сформировал штаб русского флота. Вадлеру предложили пост начальника оперативного отдела штаба Черноморского флота. Ни минуты не колеблясь, он дал согласие. Он опять был у власти, у него были подчиненные… Он арестовывал и вешал революционных моряков, вел допросы. Теперь-то он отомстит этим большевикам, он покажет им, кто истинные правители России.

Кровью сотен людей обагрились в те дни руки графа Вадлера.

Но снова все рухнуло. Напрасно создавал себе иллюзию власти Вадлер, напрасно ездил он в Екатеринодар для переговоров о совместных действиях с Деникиным. Не помогли ни англичане, ни французы. Ничто не помогло.

В апреле 1919 года Вадлеру пришлось удрать за границу. В Россию он уже не вернулся.

Что было потом? Неудержимое падение. Вначале Вадлер не сознавал этого, ему даже казалось, что он продолжает бороться. Вступил в «РОВС» (русский общевоинский союз), на собраниях которого произносились пылкие речи и строились далеко идущие планы. Но очень скоро Вадлер понял, что все это — пустая болтовня, не стоящая даже комариного укуса. Страна, которую он так ненавидел, крепла. Становилась несокрушимой.

Но что же делать? Газетки, всякие там собрания, которые обычно заканчиваются попойками, — ерунда. Надо что-то посерьезнее. Но что, что? Бессонные, беспутные ночи в кабаках, пьяная болтовня в кругу таких же, как он, опустившихся соотечественников, тяжелое пробуждение, хватающая за сердце тоска и снова похмелье… Так продолжалось не год, не два. Таяли деньги, силы, здоровье. Потом наступило полное безденежье.

В ту пору Вадлер встретился с Шилейским, который навел о нем справки, предложил сотрудничать с румынской разведкой.

Были вначале мелкие поручения. Унизительные, грязные. Сцепив зубы, Вадлер, некогда блестящий морской офицер, выполнял их. В нем проснулась звериная жажда выжить, выбраться на поверхность любой ценой. Потом пошли задания потрудней. Вадлер выполнял и их.

Незадолго до войны ему доверили и совсем серьезное: отправиться в Россию и составить самое подробное описание одного из черноморских портов. Задание он провалил.

Началось самое паршивое время в жизни Вадлера. Ему дали полную отставку. Совсем пал духом граф. Дошло до того, что по самым мелким закусочным промышлял — стаканчик выпрашивал. Перепадало все реже и реже.

И тут началась война. Война с Советской Россией. Вот оно то, чего он ждал столько лет! Настоящее дело. Возможность мстить, возможность удовлетворить свою ненависть. Возможность встретиться с теми, от кого он бежал много лет назад, и — стрелять, бить, жечь, убивать! Убивать!

Вадлер стал искать встречи со старым знакомым Шилейским. Тот отнесся весьма скептически к намерениям Вадлера немедленно вступить в действующую армию и отправиться на восточный фронт. Видимо, были у него в отношении этого человека иные планы. «Мы с вами, Вадлер, — сказал Шилейский, — солдаты иного фронта. И задача у нас другая. Ждите, возможно, скоро вы понадобитесь».

Через несколько дней Вадлера вызвал немецкий адмирал Шумахер.

Зачем он понадобился Шумахеру, Вадлер толком не знал.

А дело обстояло так. Адмирал Шумахер, он же резидент немецкой разведки в Румынии, получил личный приказ Гиммлера: срочно подобрать агентов для работы в России из русских белоэмигрантов. Легко сказать! Большой ли толк от этих вконец опустившихся людей, которые дни и ночи проводят в захудалых ресторанах, занимаются пустой говорильней и ни на что путное не способны. Но попробуй не выполни приказ грозного министра. Нет, такое и на ум не приходило Шумахеру. Он ломал голову, как быстрей выполнить приказ.

Шилейский, угодливо изгибаясь (и как только он ухитряется проделывать это, сидя в кресле), заявил адмиралу, что у него есть несколько кандидатур на примете. И один из них — Вадлер. — Шилейский сделал паузу. О, Вадлером господин Шумахер будет доволен. Отличная биография, опыт и страстное желание доказать свою преданность великой Германии фюрера.

Выслушав последнее, адмирал иронически хмыкнул. Страстное желание доказать преданность! Как бы не так. Страстное желание заработать побольше — вот это больше похоже на правду. Уж он-то знал этих эмигрантов. Ни чести, ни совести, ни родины. Презренные людишки. Ладно, сейчас и они нужны Германии, и заплатят им щедро.

Прервав Шилейского, адмирал коротко бросил:

— Доставьте ко мне этого Вадлера завтра к двенадцати.

Кабинет у адмирала Шумахера огромный, роскошно обставленный, стерильно чистый. В большие окна льются потоки света. За окном ясный, холодный осенний день.

Вадлер продрог в своем легком пальтишке, пока шел сюда. И сейчас сидит ежась, никак не удается согреться, а Шумахер сверлит его холодными стальными глазами. И Вадлер чувствует себя маленьким, жалким, неопрятным в этом роскошном кабинете. Он старается приободриться, принять небрежную позу, но у него ничего не получается. И Вадлер еще больше теряется и весь сжимается.

— Расскажите о себе. Только коротко, — Голос у адмирала громкий, ледяной.

Это хорошо, что коротко. Потому что о многих подробностях своей биографии ох как не хотелось бы вспоминать Вадлеру. Теперь есть возможность умолчать о них.

Коротко… С чего же начать? С предков, пожалуй, эта карта выигрышная.

Родословная у Вадлера дай бог такую этому надменному адмиралу. Отец — граф, был адъютантом у генерал-губернатора Вильно. Генерал от кавалерии армии его величества. В 1918 году ехал в Прибалтику, чтобы принять командование армией, но по пути был убит петлюровцами. Кстати, его преемником стал Юденич. Мать — урожденная баронесса Кэнге, родом из Курляндии…

— А каково происхождение вашей фамилии, — перебил Вадлера адмирал. — Она настоящая?

Вопрос как нельзя кстати. Вадлер приободрился:

— Должен сказать вам, господин адмирал, что наш род ведет свое начало из Германии. Мой прадед был прусским посланником в России. Женился на русской…

— Хорошо, рассказывайте о себе.

О себе… Что ж, можно и о себе. Только сохрани господь увлечься! Самое существенное, самое необходимое.

Вадлер рассказывал сухо и коротко. О многом умалчивал. Когда он закончил, Шумахер, брезгливо поморщившись, сказал:

— Вы не очень искренни, господин… э-э, Вадлер, — заговорил Шумахер, — нам известно о вас гораздо больше. Помните об этом. Однако вы нам подходите. В отношении дальнейшего вас подробно проинструктируют.

Через месяц, пройдя курсы разведки и шпионажа (краткосрочные, ввиду военного времени), Вадлер был зачислен в особую службу разведки, подчинявшуюся непосредственно СД.

В задачи «особой службы» входил сбор всяческих шпионских сведений. Причем сведения эти должны были передаваться в немецкие контрразведывательные органы и жандармерию «для принятия эффективных мер против саботажа, террора, диверсий и другой антигерманской деятельности» — так было написано в приказе, с которым Вадлер ознакомился на курсах.

Перед самым выпуском с агентами встретился представитель фашистской контрразведки. Он поставил присутствующих в известность о том, что главная их задача — вербовка агентуры, сбор сведений военного характера при опросе военнопленных, переброска секретной агентуры в тыл Красной Армии. Ну и, конечно, борьба с подпольными организациями, с партизанами.

Между прочим полковник весьма прозрачно намекнул, что звания, присвоенные агентам, — полковник, подполковник, — все это является своего рода бутафорией. Агенты в сущности подчинялись немецким офицерам, стоявшим в звании гораздо ниже их.

В Одессе Вадлер пробыл недолго. Вскоре его вызвал генерал — командующий одной из южных группировок гитлеровских войск — и сообщил, что немецкое командование оказывает господину подполковнику огромное доверие: он назначается начальником СД в Приморск. Это крупный пост, и обычно его занимают заслуженные немцы. Для Вадлера — это большое повышение.

Вот это удача! Наконец-то без опеки гестапо, наконец-то самостоятельность. Вот тут он покажет себя. Но в заключение беседы генерал сказал, что о всех своих действиях, о всех враждебных актах партизан и подпольщиков, если они будут, обо всех подозрениях Вадлер обязан подробно информировать представителей гестапо.

И все же отсутствие постоянного контроля, возможность проявить инициативу окрылили Вадлера. Он приступил к выполнению своих обязанностей весьма ретиво. Ему казалось, что он чего-то достиг. Генерал Розенберг одобрил его деятельность. Но стоило ему оступиться, и все полетело к черту. Нет, не стоило ему приезжать в эту страну, не стоило.

Изрядно подвыпивший Бергер пожаловался Коху, что шеф его зол, как черт, получил нагоняй от генерала за какую-то радиостанцию, которую никак не удается обнаружить. Кох посочувствовал ему и самодовольно заявил, что вот он может быть своей службой доволен. Никаких волнений. И все эти советские радиостанции, подполье, партизаны его абсолютно не касаются. Он имеет дело с неодушевленным тряпьем. Что и говорить, служба у интенданта Курта Коха была на редкость спокойной.

 

Глава седьмая

РАСПЛАТА

Галя шла по шоссе медленно — она очень устала. Позади километров тридцать, а впереди столько же. Пожалуй, до вечера не дойти. И надо же, столько прошла, и ни одна попутная машина не берет. Уже не раз, заслышав позади рокот мотора, она сбегала с середины дороги на обочину и поднимала руку. И все напрасно. Проносились мимо машины, заполненные солдатами, они что-то кричали ей и хохотали, ползли тягачи с прицепами. Прошли две танкетки, из открытого люка одной выглядывал фашистский танкист, он что-то прокричал Гале.

Так она и шла. Поднимала руку, улыбалась, а сама по уже выработавшейся привычке запоминала и количество автомобилей и характер груза. Но сейчас это было не так важно, сегодня нужно было во что бы то ни стало к ночи добраться до города. Завтра ей предстоит очень напряженный день. Надо перебороть усталость, идти быстрей, гораздо быстрей…

А вот прошлый раз ей повезло. Тогда она, выйдя из леса, прошла по шоссе метров сто, ну от силы сто пятьдесят, и увидела вынырнувшую из-за поворота легковую машину. Галя, приготовив самую беззаботную, самую веселую из своих улыбок, подняла руку. Машина остановилась. Когда она подбежала к машине, шофер кивнул на заднее сиденье. Галя открыла дверцу. В машине сидела женщина. Еще молодая, очень накрашенная. «Немка? Что ж, это еще не самый худший вариант». Женщина вначале молчала и только искоса поглядывала на Галю. Потом спросила по-русски откуда она идет, куда и зачем. Галя ответила с готовностью, что жила в Красногорске, работала в больнице санитаркой, вообще-то она медсестра, но устроиться по профессии ей не удалось. А подруга у нее в Приморске работает в больнице и обещала помочь с устройством. У подруги есть покровитель немецкий сержант Зильберт Хацке. Фрау случайно не знает такого? Женщина пожала плечами. И вот теперь она идет в Приморск. Если бы не доброта фрау, пришлось бы тащиться пешком.

— Какая я фрау? — опять пожала плечами женщина, перебивая словоохотливую собеседницу. — Зови Людмила Васильевна. — Она внимательно, изучающе рассматривала Галю и вдруг спросила отрывисто: — Комсомолка?

— Была до войны, — вздохнула Галя, — кто ж не был в комсомоле?.. Без этого и работу приличную не получишь.

— А почему у немцев осталась?

— Куда ж деваться было? У меня ни родственников, ни знакомых нигде нет. Денег тоже.

Женщина помолчала, потом вынула из сумки плоскую флягу, отпила несколько глотков. Опять повернулась к Гале. Резко запахло коньяком.

— Значит, на немцев работаешь, комсомолка?

— Ох, какая вы… Жить-то надо, — глаза Гали смотрели простодушно, прямо…

— Вот то-то и оно, что жить нужно. Молодец, понимаешь что к чему. А то родина, слова там всякие красивые… — и без всякой связи с предыдущим добавила: — А ты симпатичная. Таких, как ты, на плакатах рисуют, а внизу подпись: «Что ты сделал для разгрома врага?», или что-нибудь в этом роде.

Галя молчала. Не нравился ей этот разговор. И женщина эта противная. Не из простых «овчарок», видно.

Когда въехали в город, Галя попросила остановить машину. Женщина хлопнула шофера по плечу, прощаясь, сказала:

— Ты мне понравилась. Если надо будет помочь, помогу. Ищи меня в комендатуре СД. Спросишь Ир… Людмилу Зембровецкую… — Обмолвка этой женщины, досада, скользнувшая по ее лицу, были мгновенными. Но Галя все подметила. И не забыла.

Этот голубоглазый шофер стал настойчивым поклонником Людмилы Зембровецкой. Да и секретарь Вадлера относилась к нему гораздо благосклонней, чем к остальным. Она была особой практичной и понимала, что ничего серьезного с офицерами, да и с самим господином Вадлером, любовницей которого она стала в тот же день, что и секретаршей, быть у нее не может. Ни один из них на ней не женится. Им бы только время провести. Впрочем, ее поклонники и не скрывали этого.

А Петр Костомаров славный парень. И на жизнь оба смотрят одинаково — практично. Он говорил, что прикапливает деньги. Если события обернутся круто (что он подразумевал под этим, Петр не пояснял), они уедут куда-нибудь подальше из Приморска и купят или построят себе домик. Правда, сейчас никуда уезжать она не собиралась, а дальше — возможно, и придется сделать так, как предлагает Петр. Дальновидность — качество ценное. Себя Люся считала дальновидной. А как же — ведь она сумела вовремя сориентироваться и выйти сухой из воды. Попробуй другая на ее месте.

Когда в первые же дни войны погиб ее муж, летчик, Люся, впрочем звали ее тогда Ириной Сухожиловой, растерялась… Как же она теперь? Ведь никого нет у нее. Да и профессия — она работала до замужества машинисткой — основательно подзабыта. Но у мужа были друзья, которые не оставили молодую женщину. Один из них, инженер Иванов, предложил ей работать у него секретарем-машинисткой. Поначалу ее будут не очень загружать, она вспомнит, что позабыла. Ирина согласилась. Она быстро освоилась и даже пробовала флиртовать с Ивановым. Тот дал ей понять, что это лишнее. Лишнее так лишнее… Вскоре учреждение, в котором работал Иванов, эвакуировали. Ирина перешла на работу в пограничную воинскую часть. Энергичная, бойкая молодая женщина зарекомендовала себя здесь отличным работником. А вскоре ее вызвали в штаб обороны и предложили учиться на радистку с тем, чтобы стать разведчицей, работать в тылу врага. Это было так романтично, Ирина дала согласие. После окончания спецкурсов получила задание: отправиться в Приморск в качестве связной майора Петрова. С ней беседовали очень серьезно, ее спрашивали: сможет ли она, не дрогнет ли, не струсит? Пусть лучше говорит сейчас, потому что иначе может поплатиться не только своей жизнью, но и погубить многих людей.

Она отвечала: да, сможет. Но она не задумывалась о предстоящих трудностях. Она привыкла надеяться на авось, жить, как живется. И до сих пор все вокруг так хорошо, так доброжелательно к ней относились, все складывалось так удачно. Несомненно, ей и в дальнейшем повезет.

…К Приморску Сухожилова подходила одна. Ее напарник, неунывающий, находчивый парень Сергей Науменко, погиб в перестрелке с патрулем. Их обнаружили, когда они пробирались оврагом вдоль шоссе. Сергей, передав ей рацию, сказал: «Уходи, я задержу». Вскоре Сухожилова услышала стрельбу. Пригибаясь, она некоторое время быстро шла оврагом вдоль шоссе в сторону Приморска. Перестрелка прекратилась, Сухожилова поднялась по откосу, раздвинула кусты, осторожно выглянула. До сумерек было совсем немного. Багровое солнце уже уползало за дальнюю гору. Последние его кроваво-красные лучи ложились на шоссе. И в этом зловещем свете из-за поворота выползли два фашистских танка. За ними шли автомашины с солдатами, потом мотоциклисты. Колонна двигалась медленно, не спеша, как показалось Сухожиловой, по-хозяйски деловито. Она закрыла глаза, вобрала голову в плечи. Ей чудилось, что вся эта громада ползет прямо на нее, подомнет под себя, раздавит.

Давно уже прошла вражеская колонна, а Сухожилова все еще лежала в кустах у шоссе, объятая страхом, окончательно опустошенная.

Бороться против этой силы? Нет, нет, она не может. Что же делать? Что? Потом пришло решение. Сухожилова сползла на дно оврага. Сбросила рацию, поспешно забросала ее камнями.

Ни на какие явки она не пойдет. Она переждет. Документы в порядке. Скажет, что идет с переправы, не успела эвакуироваться. Устроится в Приморске на работу. Дальше будет видно.

…На окраине города Сухожилову задержали полицейские. На первые же вопросы она ответила путано, сбивчиво — страх совершенно парализовал ее разум, волю.

Ее отвели в СД. Сначала Ирина молчала. Ей задавали вопрос за вопросом, а она молчала. Когда стали бить — не выдержала. Рассказала, зачем была послана в Приморск. Однако указать место, где должна была встретиться с Петровым и пароль, она отказалась. Бить ее больше не стали. Отправили в лагерь для военнопленных неподалеку от Приморска. Там посадили в карцер. Ирина сломилась. Через полицейского и начальника лагеря передала, что будет говорить. Дальнейшие ее допросы вел Вадлер. Сухожилова указала явки. Тех людей, с которыми должна была встретиться. Она присутствовала при их допросе, нарядная, спокойная. Ее ставили им в пример — если они все расскажут, их ожидает свобода. Возмущенные, презрительные, уничтожающие взгляды на Ирину не действовали. Она равнодушно отворачивалась. Что ж, всякий живет, как умеет. Не всем совершать подвиги…

Вадлер предложил ей стать агентом СД, она согласилась. Согласилась машинально, не думая. Ей казалось, что она нашла лучший выход из положения. На самом же деле она все глубже и глубже вязла в трясине лжи и предательства.

Через некоторое время с провокационной целью Сухожилову — теперь она стала Зембровецкой — посылают в концлагерь. Ее задача — втереться в доверие честных советских людей, а затем выдать их. Ей «везло». В лагере она довольно близко сошлась с женой партизана Аней Степановой. Та поверила предательнице, ее выдуманной биографии, выдуманным подвигам… Как-то Аня проговорилась, что ее муж сейчас на подпольной работе и что иногда он бывает у ее матери. Сухожилова-Зембровецкая немедленно передала эти сведения в СД. За квартирой старухи установили наблюдение, и вскоре Степанов был арестован.

Потом она выдала разведчиков, посланных на связь с Петровым, и самого Петрова. И каждый раз Вадлер обещал, что это задание будет последним… Потом полковник взял ее к себе в штаб секретарем-машинисткой. Ему нужен был рядом человек, которому можно хоть частично довериться. Не потому, что человек этот предан, а хотя бы в силу того, что он связан с тобой общими преступлениями.

Так и жила Ирина-Люся. Днем стучала на машинке и выслушивала любезности офицеров, вечерами кутила в ресторане. Избегала оставаться одна. Потому что тогда наваливались тоска и страх, зажимали в тиски. Оглушала себя спиртным. Становилось легче. Вначале случалось это довольно редко, в тягостные минуты одиночества, потом все чаще и чаще. И скоро наступило такое время, когда Люся и полдня не могла прожить без водки.

И тут появился этот славный шофер Петр Костомаров. Нет, не все плохо у нее в жизни, обозначился какой-то просвет. Правда, Петр всего лишь шофер, но ей ли выбирать! И потом в этом парне чувствуется уверенность, сила, то, чего недостает ей, Люсе.

Вел себя Петр отнюдь не нахально. Да и разговорчивым этого парня не назовешь. Оживлялся он лишь в двух случаях: когда речь шла о доме или о ее, Люсином, прошлом. Ну дом, понятно, а вот ее прошлое… Люсю удивляло, почему оно так интересует Костомарова. Настоящее-то и его и ее куда неприглядней — оба на немцев работают. Но Петр настаивал: понимаешь, хочу все-все о тебе знать. Люся умилялась и рассказывала. Не все, конечно. Особенно о многом приходилось умалчивать, когда речь заходила о военном времени. Ну, жила в Красногорске, ну, не выдержала бомбежек, ушла. Здесь у нее была подруга. Ее не разыскала.

Как попала к Вадлеру? Да, видимо, так же, как и ты в ресторан, — жрать-то надо, вот и пошла работать. А не все ли равно — у Вадлера или еще где? Но Петр-то знал, что далеко не все равно. И как он ни бился, не мог узнать, случайно ли попала Зембровецкая к Вадлеру или сожгла за собой все мосты и пошла на предательство.

До назначенного часа еще оставалось время. Теперь Галя могла не спешить. Она шла медленно, внимательно оглядываясь по сторонам. Не впервые она в Приморске, но каждый раз проходила по улицам с новым чувством. До войны это была радость. Ничем не омраченная радость встречи с красивым, полюбившимся городом, сверкающим морем, тенистой набережной с огромными каштанами.

Когда, выполняя задание, партизанка-разведчица Галя Миронова попала в этот город, уже занятый фашистами, она вначале ничего кругом не видела. Шла, потупив глаза в землю, потому что боялась: они, ее глаза, выдадут ненависть, которая переполняла душу.

Потом пришло хладнокровие — Галя научилась владеть собой. Ненависть и ярость не исчезли, они просто отошли вглубь, уступив место точному расчету, уверенности в себе. Она знала теперь: не враги хозяева на этой земле. Не они, а она, Галя, и те, кто сражается с ней рядом. Лиза Веселова, отважная девочка Маринка, знающая в родном Приморске каждую щель в заборе, каждый закоулок. Петр Костомаров… К Петру у Гали особое чувство: этот паренек частица ее довоенного прошлого. Он знал ее Василия, воевал с ним. С Петром, с ним одним, вернувшись с задания, она могла, присев у костра, говорить о любимом… Где-то сейчас Петр?

Первая, невидимая линия фронта. Зачастую на ней происходят совершенно беззвучные, незаметные постороннему глазу сражения. И только противник, подсчитывая потери, ощущает удар.

Бывают на первой линии фронта и свои затишья, и решающие сражения. Но чаще идут «бои местного значения». Каждодневные, упорные, так непохожие на то, что мы подразумеваем под словом «бой».

…Вдоль полотна железной дороги идут двое — кокетливая, нарядно одетая девушка и щеголеватый немецкий офицер. Он что-то нашептывает ей, а она, отвернувшись от него, небрежно слушает, изредка бросая: «Да что вы?», «Да бросьте вы!», «Да ну вас, тоже скажете…»

А по другую сторону железнодорожного полотна, на запасных путях вагоны… Девушке удается разглядеть под брезентом, завернувшемся с одного угла, очертания орудия, ящики, очевидно, со снарядами.

Через два дня скопление грузов бомбит и уничтожает советская авиация. А Лиза Веселова, отпросившись у директора ресторана, едет на два дня в пригородный совхоз к больной тете. Вскоре торопливый перестук морзянки сообщает в эфир, что там, в совхозе, неподалеку от железнодорожной вышки расположен большой склад боеприпасов. Ориентир — труба инкубаторной станции. Тут же поблизости в больших коровниках склад взрывчатки.

Группа партизан совершает налет на гарнизон, поджигает склад с горючим, взрывает боеприпасы.

Еще через несколько дней Лиза несет ужин своему «покровителю» Розенбергу. У него в приемной Вадлер, Бергер и два их подручных. Замешкавшись у двери, Лиза слышит: «Волчанов по Набережной во дворе направо…» А потом Вадлер ломает голову над тем, кто мог предотвратить провал патриотической группы Волчанова.

А кто заподозрил бы бесстрашного, опытного солдата в Маринке, этом длинноногом, кудрявом подростке, смуглой глазастой гречаночке? Целыми днями бегает девчонка по улицам, и не удивительно: дома-то никого нет — и мать, и бабушка, и сестренка погибли от фашистской бомбы в первые дни войны. Бегает девчонка по городу, озорничает. Ни одного дерева не пропустит — все коленки о ветки издерет. Ни одной дыры в заборе не минует — нырнет обязательно… Никто этому не удивляется, ну что возьмешь с озорного несмышленыша. И никому в голову не придет, что, раздвинув ветки дерева, девочка внимательно вглядывается в огороженный высоким забором двор через дорогу. И считает: десять танкеток, пятнадцать автомашин, десять мотоциклов, двенадцать минометов. А потом кокетливая официантка из ресторана, встретив девочку на улице, останавливается, жалостливо гладит ее по головке, сует конфетку. Девочка смеется, но конфетку не берет, отпихивает. Официантка недовольна — подумаешь, какой гордый ребенок. Прячет конфетку в сумочку, громко щелкает замком. Девочка вприпрыжку убегает, официантка из ресторана идет своей дорогой. И никто не догадывается, что в сумочку вместе с отвергнутой конфеткой она опустила свернутый в трубочку крошечный листик бумаги. Потом, бережно его расправляя, Галя Миронова вытвердит наизусть: в… районе столько-то танкеток, столько-то автомашин… и так далее…

Вот так и воюет их незримый фронт. По-своему бесстрашно, по-своему доблестно. Все они безвестны, порой и умирают безвестными. Но не в этом дело. Они защищают свою Родину. Это главное.

Уже глубокая ночь. Город спит. И окна маленького домика на окраине тоже темны. Но в доме не спят. Две девушки сидят у стола, тесно придвинувшись друг к другу. Разговаривают громким шепотом.

— Ну, вот, Галинка, и все, что могу сообщить на этот раз. Вадлеру я за тебя словечко замолвила. Так что все в порядке. В госпитале нужны санитарки.

А насчет документов не сомневайся. Настоящие, немецкие достала. И знаешь как? Со стола у этой Рубцовой взяла. Она растяпа порядочная. Вечно все разбросает. А я обед Розенбергу принесла, смотрю — никого в приемной, ну и положила несколько этих бумажек в карман. Уже и печати на них стояли.

— А если она узнает? Тогда ведь тебе, Лиза, несдобровать.

Лиза беззаботно тряхнула головой, длинные серьги ее тонко звякнули.

— Ты же знаешь, в нашем деле без риска нельзя. Бояться да оглядываться, так и не сделаешь ничего. Я же не первый раз это делаю. У нее, по-моему, все без счета. Иначе сразу бы панику подняла. А если бы и заметила, я сейчас к Розенбергу и в слезы. Дескать, не знала, что важное, думала, валяется ненужное. Вот и протерла этими бумажками стакан.

— Послушай, Лиза, вот ты говоришь, эта Рубцова — растяпа. А какая она еще?

— Я же тебе говорила. Красивая. Спокойная такая. Очень вежливая. С ней даже бешеный Вадлер и тот почтительно разговаривает.

— Не понимаю я, Лиза, как она может предавать, врагам служить и быть спокойной, уверенной… Она должна бояться, мучиться.

— Так она же, Галя, умная очень. Вот, понимаешь, вражина, а умная. Столько лет до войны среди нас жила, замужем за хорошим человеком была, а ни он, ни мы не знали, что она тварь.

— Да, такие куда опасней этой Людмилы.

— А то… Знаешь, Галинка, я вот думаю, многого до войны мы друг о друге не знали, да и самих себя тоже не до конца. Вот возьми меня. Кем я была, что обо мне думали? Работу свою я не очень любила, учиться не хотела. Все мысли — только бы поскорей свое отработать, да нарядиться, да погулять, попеть, потанцевать. Веселье да наряды — вот и все. Так меня пустышкой-свистулькой и звали. В комсомоле состояла, а толку-то? Разве что самодеятельность — тут я первая.

— Да что ты говоришь мне, Лиза, знаю я все это. Я же в горкоме у инспектора сидела, когда о тебе речь шла.

— Вот, вот, — Лиза тихонько рассмеялась. — А помнишь вторую нашу встречу, здесь уже?

— Еще бы! Эта непредвиденная встреча могла очень худо кончиться. Подумать только, меня потому и посылают сюда, что здесь знакомых нет. И вот…

— Нет, не права ты, — перебила ее Лиза, — не могла та встреча для тебя плохо кончиться. Я тогда уже понимала, что к чему. Подожди, не перебивай меня… Знаешь, Галя, ведь меня в начале войны в горком вызывали, спрашивали — эвакуируешься? А я заявила: останусь. Не потому, что немцам хотела служить, нет, даже и мысли такой не было у меня. Просто не задумывалась над многим. Проживу, дескать, и при немцах неплохо. Не одна же я тут останусь. Море останется, каштаны, да и парни будут. А там, смотри, и наши скоро вернутся. Ты не смейся, Галя, я действительно так думала. Правда, думала и другое: может быть, пригожусь. А когда эти пришли… Вот говорят: жизнь, как в тяжелом сне, началась. А у меня наоборот: словно проснулась я. Море загажено, под каштанами хари противные ходят, в глаза заглядывают, пристают, так и норовят в душу плюнуть. А парни, наши парни… На виселицах за колючей проволокой умирают, но не сдаются… И такая злость меня взяла. Эх, отродье фашистское, думаю, да не жить, не хозяйничать вам на нашей земле! Грызть вас зубами буду, рвать ногтями, ногами топтать… Это я, конечно, как говорят, образно выражаюсь. А только, Галя, твердо решила я тогда бороться. Чувствовала, и в городе есть люди, которые так же, как я, думают, да не только думают, а делают что-то, приходилось и о партизанах слышать. А вот как встретить таких людей, не знала. Одна много не сделаешь! Стала я в ресторане слушать, что пьяные полицаи лопочут между собой, немецкой-то речи я тогда совсем не понимала. Приходилось и важное слышать, только все это мертвым грузом у меня оставалось. Душа горела, действия просила. Уж совсем надумала было в горы уйти. Пойду, думаю, буду ходить, ходить до тех пор, пока партизан не встречу. Ну, а тут ты подвернулась. До чего же я обрадовалась тебе… Помнишь?

— Помню, Лиза, помню. Бросилась ко мне, схватила за руки и шепчешь: где партизаны, говори, где?.. А я сразу поверила тебе, Лиза. Видимо, это и есть то, о чем ты говорила. Всей душой ты к борьбе тянулась, и я это сразу почувствовала… Порой мне кажется, что вся наша жизнь — только подготовка к этому вот испытанию. И все нужное нам из прежней жизни мы с тобой взяли в сегодня, а ненужное отбросили. Я ведь совсем другая, чем ты, была, Лиза. Вначале здорово растерялась. Боялась.

— Да ну? А я нет. Они бомбят, а я даже в убежище не иду. Их танки прут, а я за ворота выскочила, стою, семечки грызу. Соседка в щель через забор шепчет: «Что выставилась, бесстыжая?» А я не выставилась. Я тогда еще не понимала, но, видно, все мое нутро кричало: не боюсь вас, поганцы, плюю на вас.

— Теперь и я так думаю… А из довоенного мне кое-что пригодилось. Я ведь спортсменкой неплохой была. Все горы наши облазила. Не будь этого, вряд ли теперь выдержала бы ходить-то сколько приходится… Вот какая у нас с тобой юность, Лиза.

— Да, боевая юность…

Легли девушки далеко заполночь. Лиза уснула сразу, задышала ровно. А Гале не спалось. Она лежала, закинув руки за голову, смотрела в окно. Там по небу медленно плыл лунный диск. Он клонился к горизонту. Значит, скоро рассвет. И для сна осталось час-два от силы. Стоит ли спать? А надо бы. Завтра предстоит очень напряженный день. Но как ни старалась Галя, уснуть не удавалось. Чтобы не думать о завтрашнем, не волноваться, стала вспоминать самое хорошее из прошлого. Это было уже не раз испытанное средство. Что же самое хорошее в прошлом? Почти все — хорошее. А самое дорогое воспоминание — первая встреча с Василием, конечно.

В то воскресенье она решила поехать к морю.

…Автобус затормозил, повинуясь загорелой до черноты поднятой Галиной руке. Она вскочила в автобус, поблагодарила шофера.

Все места были заняты. Только на заднем сиденье возле открытого окна сидел один паренек. Потом Галя разглядела, что он гораздо старше, чем показалось ей с первого взгляда. В расстегнутой футболке. Светлые волосы откинуты назад. Загорелый. Глаза голубые. Очень симпатичный парень.

— Вот повезло, — повернувшись к нему, проговорила Галя. — А я думала, что автобус уже прошел.

— И далеко вам ехать?

— До Ломановки. Километров десять.

— А почему туда?

— К морю.

— Но ведь от Ломановки до моря больше десяти километров.

— Да, по дороге. А напрямик, через горы — совсем немного. Всего пять.

— И когда же вы будете у моря?

— Я хожу быстро. Часа в четыре буду.

— Разве это быстро?

— Слушайте, через горы же! Вы что, быстрей прошли бы, да?

— Пройду быстрей. Если пригласите. И дорогу укажете…

— Пойдемте. Только дорогу не буду указывать. Вперед пойду. А вы вряд ли догнать сможете.

Говорили они громко. В автобусе засмеялись. Тут только Галя вспомнила, что они не одни. Ну, ничего, там, в горах, они будут одни. Она и сама не могла понять, почему ей захотелось остаться вдвоем с этим парнем. Никогда прежде с ней такого не случалось. Друзья звали ее недотрогой. «Бродяга» — ее второе прозвище. Да, дороги она любила. И ветер — тихий и ласковый, под которым покорно стелется трава, бешеный, который ломает деревья, сбивает с ног. Ветер долгих дорог!

Этот парень тоже дружит с дорогой и ветром. Она сразу почувствовала…

В Ломановке сошли. Пошли в гору. Василий еле-еле поспевал за ней. Она шагала быстро, споро. Правда, часто останавливалась. Не потому, что уставала, нет. Просто, она не раз ходила по этой дороге. Знала ее хорошо. И сейчас показывала Василию то древнее дерево со сплошь выеденной серединой и мощной зеленой кроной — какая сила жизни! То камень, заросший удивительным розовато-лиловым мхом. То грациозную косулю, настороженно замершую на краю обрыва. Заставила съесть несколько горьковатых ягод с одинокой и трогательно хрупкой среди мощных буков дикой вишенки. Попить воды из прозрачного родника — его почти не видно было под колючей плотной завесой ежевики. Поискать грибы — они едва только пробивались и даже не проглянули еще из-под прошлогодней листвы, но девушка угадывала их в маленьких бугорках.

Так и шли. Добрались до хребта. Галя впереди. Остановилась. Поманила Василия рукой: смотрите!

Внизу лежала долина. По сторонам ее высились горы. С них сбегали леса. А дальше — зеленый простор. И редкие свечи тополей. А еще дальше — голубая дорога. До горизонта. До солнца. Предзакатного, багрового, низкого.

— Спасибо! Это чудесно, — тихо сказал Василий.

Потом спустились вниз. Ночевали в селении у самого моря, у Галиных знакомых. Весь следующий день бродили по берегу. Лазили в старую крепость. Долго шли пыльной, горячей дорогой. Сидели над обрывом.

Вечером, уставшие, ели чебуреки, пили крепкий чай. А утром Галя проснулась от того, что лица ее настойчиво касалось что-то холодное.

Открыла глаза. Василий стоял над ней. Из его сложенных ладоней падали ей на лицо капли воды.

— Смотри! — он присел на корточки. В его руках сиял, переливался чудесный голубой камень — частица моря. Он был и чуть зеленоватым — частица долины, которую показывала ему вчера Галя. Кое-где его разрезали багровые прожилки — частицы предзакатного солнца. — Возьми. Это тебе.

Через полчаса они ехали в кузове попутного грузовика. Василий придерживал Галю за плечи. В руках она держала букет полевых цветов. А в кармане у самого сердца лежал сердолик. Встречный ветер пахнул чабрецом и полынью.

Это была их первая дорога.

И сейчас Галина так ясно вспомнила жаркий ветер, просторную долину, неподвижное море далеко внизу под обрывом…

Лишь под утро Галина уснула крепким спокойным сном.

Когда Люся бывала с Вадлером в ресторане, Петр не ждал ее. Во-первых, обычно она уезжала оттуда прямо на квартиру к Вадлеру. Во-вторых, противно до тошноты было видеть эту женщину пьяной: расплывшееся лицо, визгливое хихиканье, сбившаяся на сторону прическа.

Но может быть, именно такая она будет более разговорчивой? С ним Зембровецкая никогда не пила, а если случалось ей быть навеселе, от встречи отказывалась.

В этот вечер Петру посчастливилось — в самый разгар попойки в ресторане появился адъютант Розенберга. Подошел к Вадлеру, шепнул ему что-то. Подполковник тотчас же встал, не очень твердой походкой прошел в туалет, а оттуда, значительно посвежевший, весь сразу подобравшийся, пошел прямо к выходу. Здесь-то и увидел его Петр. Вызвав Лизу, он попросил ее передать Людмиле, чтобы та вышла. Девушка, кивнув головой, скрылась в зале, а через некоторое время появилась Зембровецкая. Она была изрядно навеселе, однако не такая пьяная, как обычно к концу попойки.

— Слушай, Люся, — взял ее за руку Костомаров, — давай-ка сматывайся отсюда. Шеф твой вряд ли вернется, а у меня вечерок свободный выпал. Пойдем к тебе, посидим, выпьем, а?

С пьяной бесшабашностью Люся тотчас же согласилась.

— А что, и правда пошли. Там все уже перепились, лезут целоваться, морды красные, нахальные… Бр-р-р…

Она суетилась, хлопотала, накрывая на стол, а Костомаров недвижно сидел в кресле, не отвечая на болтовню Людмилы, и только все поглядывал вокруг.

— Нравится тебе? — проследив за его взглядом, спросила женщина.

— Что — нравится? — очнувшись от каких-то своих мыслей, спросил Петр.

— У меня нравится?

Петр еще раз медленно обвел взглядом комнату. Небольшая, вся она была тесно уставлена тяжелой мебелью. Буфеты, диван, шкаф, этажерки, тумбочки и ширмы. Два трюмо. Огромная деревянная кровать с инкрустированными спинками. Бархатные портьеры, скатерти, накидки. Стенные часы. И везде — масса безделушек. Все это было добротным, дорогим. И все собранное в эту комнату казалось здесь не на месте. Было приткнуто кое-как. Словно на ходу, словно на складе, откуда все это вот-вот перекочует к законным своим владельцам.

Женщина ждала ответа. И Петр, подавляя неприязнь к ней, к ее жилищу, ко всей этой наворованной в разных местах роскоши, нехотя ответил:

— Ничего в общем. Умеешь жить, что и говорить.

— А как же! Живем один раз, нужно, чтобы было что вспомнить.

— Да, в этом ты права, — поморщился Петр.

— Ну, ладно, давай выпьем, — Людмила взяла графинчик с водкой, до краев наполнила объемистые фужеры. — Выпьем, Петро, за будущее, за наше будущее, — подчеркнула она последние слова. Не ожидая, залпом выпила и, не закусывая, подошла, присела на ручку кресла, искательно заглянула Петру в глаза.

Он слегка отодвинулся.

— Послушай, Люся, давно хотел спросить тебя, да все не получалось, дошли слухи до меня, что ты не то была советской разведчицей, не то сейчас двойную игру ведешь. Почему же ты со мной не хочешь быть откровенной? Если все это вранье — так и скажи. А если правда, не утаивай. Я ведь выдавать тебя не стану. Но знать должен… — И тут Петр решил рискнуть: — Потому, что и сам много думок имею, да не с кем посоветоваться.

Будь она трезвая, повела бы себя иначе. А сейчас ей казалось все простым и легким, а Петр — самым близким человеком на свете. Почему ей не быть с ним откровенной? Обычная осторожность покинула ее.

— Ах, Петя, ничего я от тебя не скрываю. Не спрашивал ты, я и не говорила. А спросил — отвечу. Насчет двойной игры — ерунда. А что было — так глупа я была, не знала, на кого ставить. Спасибо, — недобрая усмешка искривила ее губы, — надоумили… В лагере месяц пробыла… и решила, не на кого надеяться, своими силами надо выбираться… Вот и выбралась. Последняя улика была рация. Теперь с твоей помощью и она уничтожена.

На следующее же утро Зембровецкая раскаялась в своей болтливости. Вернулась к ней и осторожность и расчетливость. Пожалуй, и о рации не надо было говорить. Она тогда просто перетрусила, узнав, что Вадлеру поручено разыскать какую-то рацию, которая ведет передачи. Вдруг раскопают ту, ее, рацию. Тогда гибель, конец. Да, она совершила одну оплошность за другой. Хотя как будто у Петра и серьезные намерения, а вдруг он разболтает? Об этом подумать было страшно.

Петр не приходил, и Зембровецкая тревожилась все больше. Два вечера она прождала Петра напрасно. Не знала уже, что и думать. А вечером третьего дня, очень поздно, в дверь постучали.

На крыльце стоял Петр Костомаров, а с ним — какой-то офицер. Людмила всмотрелась. Да это же Курт Кох. Только он не улыбался, как обычно, лицо его было сосредоточенное, суровое. Никогда не видела Зембровецкая такого лица у этого всегда любезного интендантского обер-лейтенанта. И, еще ничего не зная, ни о чем не думая, она почувствовала, как сердце ее оборвалось и покатилось куда-то.

Вначале она не хотела верить. Она переводила взгляд с Петра на Коха и молила, молча молила: «Ну, скажите, что это шутка, скажите скорей, что это шутка!»

Но они говорили совсем другое. И Зембровецкая поняла — это всерьез. И еще — это конец. Что же делать? Лгать, изворачиваться? Здесь это не пройдет. Предложить свои услуги, а они не нужны. Обещать… Что? И кто поверит в ее обещания. Она сидела застывшая и машинально отвечала на вопросы. Да, она закончила в Красногорске курсы. Должна была работать в Приморске, связаться с Петровым. Нет, к немцам она пошла не сама. Ее схватили, принудили. Что дальше? Зембровецкая встрепенулась. Что же говорить дальше? Запираться, все отрицать? Но они, наверное, все знают. И кто же поверит, что немцы предложили ей, разведчице, вот так ни за что ни про что сотрудничать с ними.

Как она стала агентом? Испугалась. Ей предложили служить, и она не нашла в себе сил отказаться.

Как нестерпимо жестко смотрят эти люди. Как они сильны… Она же чувствовала себя жалкой, потерянной, одинокой.

— Зембровецкая! — Это говорит тот, кого она знала под именем Курта Коха. — Вы должны быть откровенны, абсолютно откровенны.

Там ей тоже говорили об откровенности. Там она была откровенна.

А сейчас? Сейчас она лепетала:

— Я никого не выдавала, я только рассказывала…

— Что?

— О том, что была послана из Красногорска… — и ухватилась за соломинку: — я даже о рации не сообщила. Вот вы поверьте, только поверьте, — а сама думала: «Только бы обмануть как-нибудь, только бы дожить до утра, добраться до Вадлера и сказать ему, что Курт Кох, что Петр…

— Врешь! — ворвался в сознание голос Костомарова. — Врешь, гадина.

— Спокойно, Петр, — Румянцев холодно смотрел в мечущиеся глаза Зембровецкой.

— Послушайте, Зембровецкая, а не лучше ли рассказать правду? О наших разведчиках, о Петрове.

Они все знают, все! И Зембровецкая, захлебываясь, стала рассказывать о смерти Петрова. Она была уверена, что он погиб. О разведчиках, посланных на связь к Петрову. Одного из них убили в перестрелке. Другой — Руднев — сейчас в госпитале. Розенберг приказал «привести его в порядок», он хочет сам допросить его.

…Пошатываясь, спускалась Зембровецкая с крыльца. Курт Кох, предупредительно поддерживая ее, довел до легковой машины. Петр сел к рулю.

Ее родная земля, земля, которую она предала, теперь настороженная, враждебная. Небо — высокое, холодное, звезды — далекие-далекие.

Мчится машина темными улицами города, вырывается на шоссе, потом сворачивает в сторону, в поле. Остановилась.

— Пощадите… Я все сделаю, я всю свою жизнь… — она упала на колени, цепляясь за Румянцева.

Тот брезгливо отстранился.

— Именем тех, кого ты предала…

— Нет, нет! — она ползала по земле, растерзанная, жалкая. — Пощадите!

— …За измену Родине…

 

Глава восьмая

ГИБЕЛЬ ПЕТРА

После того как Зембровецкая по заданию командования была уничтожена, Румянцев приказал Петру немедленно уйти из города. Петр очень просил лейтенанта позволить ему выручить Руднева. Но Румянцев категорически запретил. В отряд через Лизу Веселову и партизанского связного уже сообщено о Рудневе. Если что-нибудь можно сделать, партизаны этим займутся. Немцы не могли не знать о встречах Петра с Зембровецкой. Ее будут разыскивать, обязательно начнут допрашивать и его. Рисковать ни в коем случае нельзя. Он должен немедленно исчезнуть. Его дело сделано.

Сам Румянцев выехал из Приморска на два-три дня по своим интендантским делам. И этот отъезд сыграл роковую для Петра Костомарова роль. Дело в том, что все время пребывания в Приморске Петр страшно тяготился своей бездеятельностью. Он считал, что способен на большее, чем слежка за секретаршей Вадлера. И никак не мог примириться с тем, что ему надо исчезнуть из города после того, как Зембровецкая была уничтожена.

С одной стороны, он должен был выполнить приказ Румянцева, с другой — ему хотелось «оставить память», как он выражался, о своем пребывании в Приморске. В нем происходила внутренняя борьба. И в конце концов он решился действовать на свой страх и риск. В успехе задуманного Петр был уверен. Похищение из немецкого госпиталя Руднева и переправка его затем к партизанам продуманы во всех деталях. Костомаров не собирался действовать в одиночку. У него были союзники.

Как-то, когда Петр возился около своей машины во дворе ресторана, к нему подошел столяр Романец. Этого высокого, широкоплечего человека с серыми, умными, проницательными глазами Петр давно приметил. Он вместе с подручными ремонтировал подсобные помещения во дворе. Романец чем-то был очень симпатичен Петру. Может быть, напоминал старого мастера, первого учителя, который всегда был для Костомарова образцом коммуниста, настоящего человека.

У Романца были такие же неторопливые, уверенные движения, пытливый взгляд. И улыбка, спрятанная в усах, тоже была, как у старого мастера. И еще одно располагало: с немцами Романец держался спокойно, страха и подобострастия не выказывал.

Как-то подошел Романец к Петру.

— Работаешь, парень? — спросил он спокойно.

— Как видите.

— На немцев, — уточнил Романец.

— А вы — на Советскую власть, что ли, папаша? — угрюмо отпарировал Петр.

— Я другая стать, мне до могилы, может, полвершка осталось, а ты — вон какой богатырь… Небось в армии был.

— Ну, был.

— И в плен попал?

— Нет, сам, по своей воле пошел служить этим, — он кивнул в сторону ресторана.

— Так, так, ну, а если наши придут, что делать думаешь?

— Авось хозяева новые не бросят.

— Думаешь, с собой возьмут?

— Думаю.

— Ну и дурак же ты, парень! А с виду… — и, не договорив, отошел.

А на другой день Петр сам подошел к Романцу. Выждав, когда поблизости не было никого, ехидно спросил:

— Работаешь, папаша?

— Двигай отсюда, парень.

— Хм… А если двину я прямо в гестапо да о разговоре нашем расскажу?

— И то дело. Тебе как раз по плечу. Только чего ты этим добьешься?

— Вот что, папаша, разговор у меня к тебе есть серьезный.

— Вроде бы обо всем вчера поговорили. Все ясно.

— Наоборот, многое неясно.

— Мне с тобой словами играть некогда. Шел бы ты знаешь куда?

— Так где же нам поговорить?..

…Вечером они встретились у одного из подручных Романца — плотника Алексеева.

Петр сразу выложил свои карты.

О Румянцеве ни слова… Говорил только о себе: послан в город партизанами для связи Явка оказалась провалена. Решил выждать. Но сидеть сложа руки не собирается. Если Романец согласен, они будут действовать совместно. План таков: создать небольшую группу из верных людей, добыть оружие, совершать диверсии. Профессия Романца для маскировки очень подходящая. Он может отправляться в ближние районы как будто на заработки. Петру тоже приходится бывать в районах, ездить за продуктами. Хозяин ресторана ему доверяет и иногда посылает одного.

В общем, все у Костомарова было легко и просто. Романец поверил ему. Может, потому, что давно присматривался к этому парню.

Старый столяр действовал. И действовал не в одиночку. При столярной мастерской к тому времени сложилась патриотическая группа, в которую, кроме Романца, входили слесари Портнов и Бойченко, Алексеев и кухонный рабочий ресторана Беляев. Последний вошел в группу недавно и сразу же заявил, что у него припрятана одна винтовка. Пришлось это как нельзя кстати, так как оружия было мало.

Связавшись с рабочими типографии, патриотическая группа Романца занималась распространением листовок, сводок Совинформбюро среди населения. В дальнейшем планировался уход в лес к партизанам.

Узнав о том, что Руднев переправлен СД в госпиталь, Петр предложил товарищам свой план освобождения разведчика. Романец вначале колебался, ему казалось, что эта операция таит в себе огромный риск и почти никаких шансов на успех. Но Петр убедил его, что, хотя риск и большой, они добьются своего. Причем доказал он это довольно аргументированно. Романец согласился с ним после некоторого раздумья.

— Только где же мы одежду немецкую возьмем? И опять-таки приказ-то нужен письменный. Где ты его раздобудешь?

— Форму я могу достать, — вмешался Беляев, — на троих. У нас на квартире полицаи стоят. Мать моя им стирает. Так что все будет в порядке. Я с планом товарища Петра вполне согласен. Только мне кажется, надо связаться с другой группой. Шесть человек это все же мало. А вдруг немцы что-то заподозрят. Чтобы не отступать тогда, а с боем действовать.

— Ничего, управимся и вшестером, — отрезал Петр. — Хитростью возьмем. Романец, Беляев и я переоденемся в полицейскую форму. Остальные трое останутся у ворот госпиталя. На всякий случай. Значит, завтра вечером. Все ясно? Тогда будем расходиться.

С вечера было пасмурно. С моря вместе с тяжелыми дождевыми облаками наползал туман. Вначале зыбкий, колеблющийся, словно кисель, он вскоре сгустился. А потом вместе с темнотой окутал город так плотно, что в двух шагах ничего не было видно.

Петр шел впереди почти на ощупь. Шаги двигавшихся за ним вплотную Романца и Беляева почти не были слышны. Портнов и еще два товарища двигались поодаль.

Ворота госпиталя возникли неожиданно, когда подпольщики подошли к ним почти вплотную.

Кивнув Романцу, Петр постучал в окошечко калитки. Оно чуть погодя приоткрылось, полицай хмуро, отрывисто бросил:

— Кто?

— От Вадлера. За раненым одним… Как его, — Петр достал из кармана свернутую бумагу, близко поднес ее к глазам, в свете, падавшем из окошечка, пошевелил губами. — За Рудневым мы. Есть такой?

Не отвечая, полицай протянул руку за бумагой.

— Слушай, пусти нас, погода чертова. Там в тепле и проверяй.

Еще раз вглядевшись в лицо Петра, часовой открыл калитку. Петр, за ним Романец и Беляев скользнули в тесное, ярко освещенное большой лампой помещение дежурки. Часовой был здесь один. Он еще раз внимательно оглядел вошедших и положил руку на телефонную трубку.

— Сейчас спрошу у начальника. Приказ такой — десять раз проверять…

Настороженно следя за каждым движением часового, Петр едва приметно подмигнул Романцу. Тот слегка придвинулся к полицейскому.

Но тот раздумал звонить. Лениво подошел к двери, ведущей во двор, толкнул ногой.

— Ладно. Чего там проверять. Идите… Битте, — криво усмехнулся полицай.

Они направились к темневшему в глубине двора крыльцу. Петр быстро взбежал по ступенькам, толкнул массивную дверь Она медленно растворилась. За маленьким столиком около входа никого не было. В глубине коридора раскрылась одна из боковых дверей. Показалась фигура в белом халате. И тут же скрылась.

Петр скорее почувствовал, чем понял: что-то неладно. В этот момент сзади коротко вскрикнул Романец. Выхватив из-за пазухи гранату, а другой рукой пистолет, Петр отскочил в сторону и резко повернулся. В дверях, выставив дула автоматов, стояли два солдата. Петр нажал курок. Выстрела не последовало. Тогда он взмахнул гранатой. Солдаты отпрянули. По коридору, стуча тяжелыми коваными сапогами, бежали полицейские. Послышался визгливый, срывающийся голос Вадлера.

Но минутного замешательства тех, что стояли в дверях, было для Петра достаточно. Он ринулся напролом. Сбив одного ударом пистолета, выскочил во двор.

Около крыльца отбивался от наседавших на него солдат Романец. Петр побежал влево, к глухой, высокой стене. Он знал — там, за ней, обрыв. Только бы перемахнуть через стену, тогда он уйдет.

Но навстречу ему уже бежали от ворот солдаты. У стены тоже шевелились темные тени. Никто не стрелял. И все же Петр понял, что ему не уйти. Понял, что его хотят взять живым. И когда фашисты бросились к нему, сорвал кольцо гранаты.

— Значит, вас послала ко мне Людмила Зембровецкая?

— Да не послала же, не говорила я этого, — Галина смотрела прямо на Вадлера, в глазах ее не было и тени волнения или страха. — Просто госпожа Зембровецкая была очень добра ко мне. И сказала, что если мне не удастся устроиться в Приморске и будет нужна помощь, я могу обратиться к ней. Вот я и пришла. Спросила госпожу Зембровецкую, а меня привели к вам.

Вадлер устало прикрыл глаза. Похоже, эта девчонка говорит правду. Он приказал всех, кто спросит о Зембровецкой, приводить к нему. Надеялся нащупать хоть какую-нибудь нить. Кто убил Людмилу? И как? Ничего не известно, черт побери. Розенберг недоволен. Нет, недоволен — это мягко сказано. Генерал взбешен. Он отчитывал Вадлера так, что при воспоминании об этом у графа и сейчас мурашки по спине ползут. Розенберг… Не сегодня-завтра он нагрянет в госпиталь.

Надо, чтобы этот русский находился в приличных условиях. Взять разве эту румяную медсестру? Гм, может, раненый с ней будет откровенней. Вначале эта мысль только мелькнула, потом Вадлер вернулся к ней: это, пожалуй, находка. Что, если попробовать?

— Мы, конечно, проверим все, что ты тут наговорила. Если соврала…

— Да не вру я, вот пристали! И чего врать-то мне, — Галя для убедительности даже руки приложила к груди.

— Ладно. Ты будешь работать в госпитале. И не санитаркой, а медсестрой. Пока что на твоем попечении будет один раненый. Русский, — Вадлер сделал паузу и внимательно посмотрел на Галю.

Лицо девушки не выражало ничего, кроме безграничного восхищения добротой господина Вадлера и благодарности ему.

— Но услуга за услугу. Я помогаю тебе, ты должна помочь мне.

— Ой, да я все, все сделаю! Все, что вы прикажете.

— Хорошо. Тогда слушай…

Так вот он какой, разведчик Руднев. Продолговатое смуглое лицо, черные, лихорадочно горящие глаза, брови… О таких говорят: соболиные, вразлет. А ресницы, как у девушки, пушистые, длинные. Красивый парень. Ни синяки, ни кровоподтеки не портят это лицо. Галя подолгу вглядывается в него, стараясь уловить в глазах раненого проблеск мысли, сознания. Но напрасно.

Что же ей делать? Как спасти, выручить из госпиталя Руднева? Как выполнить задание Грозного?

Третий день уже она здесь. Почти безотлучно при раненом. Аккуратно выполняла все распоряжения врача, высокого, сухопарого немца. Он надменен, этот врач. За три дня не сказал Гале ни слова. Все распоряжения передавал в письменном виде. Каждое утро, осмотрев раненого, он молча протягивал Гале вырванный из блокнота листочек с назначениями. Причем смотрел немец поверх Гали. Видимо, присутствие здесь, в немецком госпитале, русской медсестры было ему не по вкусу. Как и возня с этим раненым. Однако лечил он его добросовестно — приказ генерала Розенберга должен быть выполнен.

Так же добросовестно выполняла Галя все предписания врача. Но Руднев не приходил в сознание. Метался в горячке. Бредил, вскакивал, порывался бежать. Галя с трудом удерживала его в постели ласково приговаривая, укладывала на подушки.

К исходу второго дня в палате появился Вадлер.

— Узнали что-нибудь?

— Нет. Он без сознания.

Руднев зашевелился, медленно приподнялся, что-то выкрикнул и тут же свалился навзничь.

— Иди! — коротко бросил Гале Вадлер, придвигая к постели табуретку. — Надо будет, позову.

Когда минут через сорок по вызову Вадлера Галя вошла в палату, подполковник встретил ее хмурый, недовольный. И Галя поняла, что ничего нужного узнать из бессвязного бреда раненого Вадлеру не удалось.

Солнечный зайчик, пометавшись по стене, скользнул на лоб Руднева, потом заплясал на закрытом веке. Руднев поморщился, вздохнул и открыл глаза.

Галя напряженно ловила его взгляд. Вначале он был таким же, как все эти дни — бессмысленным. Потом в глубине зрачков вдруг что-то дрогнуло, обычно блуждающие, они нашли какую-то точку и замерли на ней. Теперь Руднев смотрел на Галю. Она поняла, что он видит ее.

С трудом разлепив бледные губы, раненый прошептал.

— Где… я?

— В госпитале.

— У наших? — он даже рванулся с постели.

Галя отрицательно покачала головой.

— У немцев.

— А ты?

— Я — медсестра.

— Русская?

— Да. Русская.

Откинувшись на подушки, раненый закрыл глаза. Некоторое время оба молчали. Потом Галя осторожно тронула Руднева за руку. Она знала, что вот-вот он может снова потерять сознание, поэтому нельзя было терять ни минуты.

— Вам надо выбраться отсюда. Я помогу.

Раненый по-прежнему молчал, и Галя решила, что она опоздала, что он опять в забытье.

Но когда она осторожно провела рукой по его лбу, он вдруг, весь сжавшись, ударил ее в грудь загипсованной рукой. Отпрянув, Галя увидела его широко открытые глаза, полыхнувшую в них ярость. Но удар был слабым, видно, не много сил осталось в этом израненном теле.

Галя встала, отошла к окну, полуобернувшись взглянула на Руднева. Он настороженно следил за ней.

Самое сложное убедить его в том, что она говорит правду. Сломить его недоверие. Как это сделать? Все остальное у нее продумано.

Она снова подошла к постели, села на табурет, зашептала:

— Вы должны мне верить. Я от партизан. Почему вы не хотите поверить? Вы же ничем не рискуете. Немцам известно, что вы разведчик. Какой же смысл мне вас провоцировать. Вы должны, должны мне поверить.

Руднев лежал с закрытыми глазами, но по выражению его лица Галя понимала, что он слышит ее.

— Сегодня, наверное, опять придет Вадлер. Позже вечером врач-немец. Они не должны знать, что вы пришли в себя. Продержитесь еще немного. Завтра вечером нас здесь уже не будет. Все. Больше я ничего вам не скажу и ни о чем не спрошу.

Галя плотно прикрыла за собой дверь и, накинув крючок, присела на кровать. Она жила тут же в госпитале, в крохотной комнатушке, где едва-едва вмещались узкая койка, тумбочка и стул. Вадлер приказал не выпускать медсестру из госпиталя, и приказ этот ревностно исполнялся. Впрочем, Галя не делала попыток пробраться в город — незачем.

Предварительно все детали предстоящей операции были обсуждены с Грозным. А о дне, на который назначен был побег, Галя должна была уведомить партизан. Сейчас она это сделает, не выходя из госпиталя.

Галя взяла стоявший на тумбочке чемоданчик, открыла его и быстро вынула вату, бинты, коробочку со шприцем и прочие медикаменты. В двойном дне оказалась портативная рация.

…Потом, облокотившись о тумбочку, Галя долго смотрела в крохотное оконце. Оно выходило на задний двор госпиталя. Высокая стена здесь была разрушена бомбой еще в то время, когда в город входили фашисты. Стену начали ремонтировать и не закончили. Завтра вечером по ту сторону в овраге Галю и Руднева будут ждать.

Она обдумала все. В десять часов вечера санитары ужинают в дежурке. Обычно они засиживаются там долго, изрядно заправляясь спиртом. Коридоры пусты. На крыльцо они выскользнут беспрепятственно. Двор госпиталя обширен, и часовой вряд ли разглядит, что творится у неосвещенного подъезда. Только сможет ли Руднев идти? Даже с ее помощью?..

Наутро случилось неожиданное. По распоряжению Вадлера Руднева перевели на первый этаж в маленькую палату под лестницей — раньше тут была кладовка.

Единственное оконце палаты было крест-накрест забито досками.

Два немецких санитара ничего не объяснили Гале, как она ни пыталась узнать, в чем дело. Уходя, заперли дверь на ключ. Обед раненому и медсестре принесли, и снова щелкнул ключ. Врач-немец в этот день в палату не пришел.

До вечера Галя просидела около раненого, размышляя: что же произошло? Вадлер что-то заподозрил? Узнал? В ее комнате был обыск и нашли рацию? Но тогда ее арестовали бы сразу. Нет, здесь что-то другое… Что же?

Руднев лежал молча, закрыв глаза. За весь день он не сказал и слова. Галя не тревожила его — чем он мог ей помочь, рассеять ее недоумение?

С вечера в госпитале поднялась какая-то, суматоха. По коридору кто-то бегал, стуча сапогами, слышался визгливый голос Вадлера, он отдавал какие-то распоряжения.

Потом все затихло. И Галя решила действовать. Глупо сидеть, сложа руки, когда товарищи ждут. Завтра может быть поздно.

Подойдя к окну, Галя рванула доску. Та не поддалась. Тогда, схватив табурет, Галя просунула под доску ножку и потянула. Раздался треск, доска медленно отвалилась. Галя прислушалась. Было тихо.

Со второй доской справиться было легче. Тихо раскрыв окно, Галя подошла к кровати. Приподнявшись на локти, Руднев смотрел на нее широко открытыми глазами.

— Так ты действительно…

— Молчи, — перебила его Галя. — Идти сможешь? Я помогу…

Потом она и сама не могла понять, как ей удалось вытащить Руднева в окно, дотащить до стены, помочь ему перелезть. Видно, в решительные минуты, когда на карту поставлена жизнь, силы человека удесятеряются.

Галя и Руднев были уже по ту сторону стены, когда в госпитальном дворе прозвучали первые выстрелы.

 

Глава девятая

ДВЕ ВСТРЕЧИ

Обо всех прибывающих в Приморск офицерах начальник СД обязан был тотчас же запрашивать гестапо. Ответ на его запрос о Курте Кохе пришел очень быстро — через три дня. Обычно подобные документы он просматривал очень небрежно, больше ради проформы. На сей раз, однако, он читал их внимательно. Особенно ту часть, которая касалась пребывания Коха в Виннице. Самоуверенный, вылощенный офицер раздражал Вадлера. А его махинации с камнями, о которых сообщил Бергер, попросту злили. Он голову на отсечение дает, что у этого молодчика были в Виннице неприятности. И в характеристике, конечно, есть об этом. А это даст ему возможность при случае осадить заносчивого баварца. Однако характеристика у Коха была безупречной. И только одна фраза о том, что интересовало Вадлера: «Питает склонность к коллекционированию драгоценных камней». Как же, коллекционирование! Видно, не один камешек из этой коллекции перекочевал в карманы тех, кто писал характеристику. Следующую бумажку — приказ о назначении Коха в Приморск — Вадлер машинально перечитал несколько раз. И вдруг почувствовал, что-то насторожило, что-то не понравилось ему в этом документе. Взяв лупу, Вадлер перечитал его по буквам. Как будто бы все в порядке. Но нет… Дата внизу… Число, месяц. Так. Но наименование месяца стерто и вместо него написано другое… Подчистка очень искусна, едва заметна.

Вот это удача! Теперь у него в руках бесценный козырь против этого Коха. «Стой, стой, — мысленно осадил себя Вадлер. — Надо подумать, что бы это могло значить, что за этим может скрываться?»

— По вашему приказанию явился, — иронически поклонился Вадлеру Курт Кох, — надеюсь, разрешите сесть.

— О да, пожалуйста, герр обер-лейтенант. Я вам не приказывал, я просил вас зайти. Моя обязанность задать вам несколько вопросов.

— К вашим услугам, — и опять последовал иронический полупоклон.

Вадлер задал несколько дежурных вопросов о прошлой службе Коха, о его родственниках и т. д. Кох отвечал небрежно, но быстро и точно.

— А теперь мы выясним одно маленькое недоразумение, происшедшее, вероятно, по вине тех, кто оформлял вам документы, — Вадлер закурил и взглянул на Коха не без торжественности, дескать, что-то ты сейчас запоешь, мигом спесь слетит с тебя.

— Задавайте ваш последний вопрос, подполковник. Право же, наша беседа затянулась.

— Скажите, господин обер-лейтенант, вы приехали к нам двадцатого, если мне не изменяет память?

— Да, ровно неделю назад.

— Так, так. А выехали из Винницы пятнадцатого — месяц неразборчив… Вероятно…

Курт Кох коротко рассмеялся. Он предвидел этот вопрос.

— Вы напрасно приберегли ваше открытие на закуску. Следовало бы разговор начать именно с него.

— О, конечно, это недоразумение. Я запрошу Винницу. Все выяснится.

— Не стоит, подполковник, никого запрашивать. Я выехал из Винницы больше месяца тому назад. Исправление в документе сделано мною.

— Но где вы были все это время?

— Этого я вам не скажу.

Вадлер оторопел от неожиданности. Такого оборота дела он не предполагал.

— Видите ли, Вадлер, — продолжал между тем Кох, — у каждого могут быть личные дела, о которых нежелательно говорить кому бы то ни было. Тем более, что ни дружба, ни продолжительное знакомство нас с вами не связывают.

— Но ведь мы на службе, обер-лейтенант! И сейчас военное время. Моя обязанность… — Вадлер уже оправился от неожиданности и чувствовал себя хозяином положения.

— Вы можете не продолжать, подполковник, — перебил Кох. — Можете не продолжать дальше, потому что я уже знаю, сейчас последуют высокие слова о долге по отношению к фюреру, к великой Германии и т. д. А скажите-ка, Вадлер, — Кох перегнулся через стол и понизил голос, — скажите, вы сами всегда верно служите великой Германии, фюреру? И всегда ли вы ставили в известность тех, кому полагалось это знать по долгу службы?

Вадлер отпрянул. Что подразумевает этот Кох? Неужели… Нет, этого не может быть!

— Не понимаю вас…

Все так же в упор Курт Кох продолжал:

— Сейчас поймете. Ваше возвращение с Дальнего Востока через Лондон. Характер вашей дополнительной работы на посту заведующего иностранным сектором русского морского генерального штаба. Встреча в румынском порту после важной поездки в Россию…. Хотите подробности?

— Не надо. Замолчите, ради бога.

— Ну вот. Так-то лучше. Теперь вы понимаете, что вам лучше не только не запрашивать Винницу, но и сделать так, чтобы этот документ не попался больше никому на глаза.

— Конечно, я все сделаю. Но скажите, обер-лейтенант, неужели и вы…

— А я думал вы понятливей, господин Вадлер. Неужели придется объяснять, что никаких вопросов мне вы больше задавать не должны. Да что вы так приуныли, — теперь в голосе Курта Коха звучала не только ирония, но и откровенная насмешка. — Поверьте, все будет хорошо. И как залог наших будущих добрых отношений, нашего взаимопонимания примите вот это. — Кох снял с пальца перстень с большим рубином и положил на стол перед Вадлером. Камень сверкнул кроваво-красным лучом.

Готовясь к сегодняшней встрече, составив заранее программу, Вадлер предполагал этот эпизод. Но совсем при иных обстоятельствах. Он и сам не понимал, как вырвалась у него заготовленная фраза:

— Офицеры немецкой армии взяток не берут, — прозвучало это не надменно и холодно, как на репетиции, а жалко.

— О чем речь, Вадлер? — поморщился Кох. — Какая взятка? И потом… ну какой же вы офицер немецкой армии?

После ухода Коха Вадлер долго сидел совсем разбитый, бессмысленно уставясь на перстень с кроваво-красным рубином. Потом вынул из стола бутылку коньяку, залпом выпил стакан.

Вот оно когда всплыло! А он считал — все обошлось, все похоронено… Он и сам хотел, пытался забыть. И вот — напоминание…

Вместе с Колчаком граф Вадлер возвращается в Россию через Канаду и Лондон. В Лондоне его вербует английская разведка. Вадлер особенно не сопротивляется, расценивая этот весьма рискованный шаг, как первую ставку о задуманной игре. Планами своими поделился с Колчаком. Тот полностью их одобрил.

Понимал ли тогда Вадлер, что он нарушает воинскую присягу, предает родину? А он и не думал об этом. Он плевал и на присягу и на родину. Присягать готов был тем, кто больше заплатит. А родина… Он насмотрелся, как торговали ею там, на востоке, Стессель и компания. Были бы деньги, а власть, родина найдутся.

Итак, Вадлер вернулся в Россию. И тут вдруг почувствовал поддержку чьей-то невидимой, но мощной руки. Чья это была рука, не знал. Но предполагал, что дело не обошлось без вмешательства его новых хозяев. И, работая в иностранном секторе морского генерального штаба, он регулярно отсылал донесения в Лондон.

Связь русского офицера графа Вадлера с английским разведывательным центром продолжалась до 1915 года, когда ему дали понять, что в услугах его больше не нуждаются.

Через несколько лет о прежней его деятельности напомнил тот самый граф Курин, который явился к Вадлеру в Румынии. Он тогда сказал, что его послала разведка одного могущественного государства, которое помнит услуги (он так и сказал «услуги», а не заслуги) Вадлера. Потом был опять довольно долгий перерыв. А когда Вадлер вернулся из Советской России, куда ездил шпионить по заданию румынской разведки, то первый человек, встретивший его на румынском берегу, вновь напомнил ему о прошлом. Предложил возобновить связи с Интеллидженс сервис. В виде залога потребовал с таким трудом добытые сведения. Вадлер ни на секунду не задумывался о том, как стало известно английской разведке о задании румынской. Закулисная сторона этого дела его не интересовала. Не задумывался он и над тем, как поступить. Англичане заплатят больше. Кроме того, служба в английской разведке гораздо солидней, чем в румынской. Пересчитав полученные тут же деньги, Вадлер спросил, что ему делать дальше. Последовал ответ: ждать. Когда он понадобится, ему сообщат. А как же с румынскими хозяевами? Это его дело. А что он им скажет? Это тоже его дело… Вадлеру дали понять, что, хотя очередная услуга его принимается, брать под свое покровительство графа Вадлера британская разведка и не думает. С ним не церемонились. Его использовали — и только.

Если все это раскроется сейчас, Розенберг сотрет его с лица земли. Тогда конец, гибель. По-видимому, не в интересах Коха разоблачать его сейчас. Однако не очень-то приятно чувствовать, что над твоей головой висит меч, который может в любую минуту оборваться. Надо что-то делать. Он намекнет в гестапо, что Кохом следовало бы заняться подробно. Нужно это сделать? А может, нет?.. Мысли пьяного Вадлера путались, он никак не мог найти верного решения. Какие подножки подставляет ему жизнь! И кто бы мог подумать, что этот розовощекий баварец, этот самоуверенный спекулянт связан с британской разведкой? Иначе откуда же он может знать…

А обер-лейтенант, выйдя от Вадлера, как всегда беззаботно улыбающийся, шел по коридору управления СД. И уже у выхода встретился лицом к лицу с переводчицей Розенберга.

Он поклонился и хотел было пройти мимо, но Рубцова остановила его, чуть дотронувшись до рукава щегольского кителя обер-лейтенанта.

— Вы кажется расстроены, господин Кох?

— Нет, что вы фрау…

— Рубцова, — спокойно подсказала женщина.

— Очень рад с вами познакомиться, фрау Рубцова.

— А вы знаете, господин Кох, мне кажется я вас где-то встречала.

— Где же? Я никогда не бывал в России, вы, надо полагать, — в Германии.

— Все же… — Рубцова улыбнулась. Румянцев отметил, что улыбка получилась натянутая. — Впрочем, ладно. Будем считать, что наше знакомство состоялось сегодня. И в будущем постараемся стать друзьями. Мне этого хочется, — Рубцова говорила совсем не так игриво-легко, как за минуту до того. Совсем наоборот — твердо, решительно.

Из кабинета Розенберга донесся громкий голос. Генерал кого-то распекал.

— Может быть, я могу оказаться вам полезной.

Кох рассыпался в комплиментах. Характером тех услуг, которые намеревалась оказать ему переводчица Розенберга, он не поинтересовался. Пусть говорит все сама, раз начала.

— Подождите меня, господин Кох, я на минуту зайду к генералу, а потом вы проводите меня.

Прохаживаясь в ожидании Рубцовой около здания штаба, Василий думал о том, что скажет ему эта странная женщина. До сих пор она оставалась для него загадкой. И как он ни ломал голову, не мог объяснить себе поведение Вероники Викторовны Рубцовой. Еще тогда, после первой встречи с ней, он решил выждать. Сомнений в том, что Рубцова узнала его, не было. Как она поведет себя в дальнейшем? Значит, она тоже выжидала. Какова ее цель? Кто же, кто на самом деле эта женщина? Ладно. Кажется, сегодня ему предстоит еще один поединок. Вадлера он победил. А ее… Вероятно, это куда трудней.

— Заждались, обер-лейтенант? — прервал его мысли низкий голос Рубцовой. — Впрочем, я, кажется, не очень долго…

Они направились к набережной. Шли медленно. И, глядя на эту пару со стороны, на их размеренный шаг и спокойные лица, вряд ли кто-нибудь мог заподозрить, как собран, как внутренне насторожен Курт Кох, как напряжена Рубцова; никто не смог бы догадаться, что между этими двумя происходит поединок.

Первой заговорила Рубцова.

— Что же вы молчите, господин Кох? Ваша обязанность занимать даму.

— Я, право, не знаю, что может вас интересовать.

— Ну, расскажите хотя бы о вашей работе, я что-то плохо представляю себе ее характер.

— Что вы, фрау Рубцова, что же может быть интересного для вас в этой области? Грубая проза. Третьего дня мой взвод заготавливал продукты для господ офицеров, вчера занимался сортировкой одежды, пожертвованной населением для немецкой армии.

— Гм, пожертвованной… И что же, охотно жертвуют? И даже ценные вещи?

— Что вы! Нищая страна, нищие люди.

— Вы ошибаетесь, господин Кох. Не такая уж нищая. Об этом я и хотела говорить с вами. Мне известно ваше пристрастие к драгоценным камням, я даже видела некоторые экспонаты вашей коллекции…

— Если фрау Рубцова пожелает, самые лучшие станут ее собственностью.

— О нет, не об этом речь. Я равнодушна к драгоценностям. Постараюсь быть краткой. У меня есть сосед. При Советах он работал в ювелирном магазине. Одержим той же страстью, что и вы. Сейчас находится в бедственном положении. Он охотно уступил бы вам кое-что. За весьма недорогую цену. Я кое-что смыслю в этих стекляшках. Камни настоящие, ручаюсь.

— Я очень благодарен вам, фрау. Но, право же, вряд ли я смогу купить что-нибудь. Понимаете… — Кох замялся.

— Нет, не понимаю, господин Кох. Вы не похожи, совсем не похожи ни на коллекционера, ни даже на коммерсанта. В вас нет азарта, или…

— Что вы, что вы, фрау Рубцова! Конечно, верю. И, конечно, взгляну на эти камни. Где и когда вы сможете показать их?

— Вам придется зайти ко мне. Желательно сегодня же вечером. Часов в восемь-девять.

— Хорошо. Один вопрос: чем обязан столь благосклонному отношению ко мне?

— Я помогаю человеку, попавшему в беду, моему соседу. В свое время он тоже оказал мне немалые услуги. Сейчас я объясню вам, как разыскать мой дом.

Курт Кох выполнил свое обещание, вечером он направился к Рубцовой. Василий Румянцев не мог поступить иначе. Он должен был выяснить как можно скорей, чего хочет от него эта женщина. Нужно быть готовым ко всему, даже к самому худшему.

Дверь открылась тотчас же, как только Курт Кох притронулся к звонку. Его ждали.

Войдя вслед за Рубцовой в комнату, Кох огляделся. Несколько пустоватая большая комната. Окна очень высокие и широкие, задернуты портьерами. Две тахты, мягкие стулья, кресла. Пианино. На стенах две-три картины, фотографии. Лампа под старинным фарфоровым абажуром светила не очень ярко, комната тонула в полумраке.

— Я не приглашаю вас садиться, господин Кох, — проговорила Рубцова. — Полагаю, мы сразу займемся делом. Не удивляйтесь, — я проведу вас к моему соседу не совсем обычным путем. Прошу вас, — она подошла к стене, где между двумя низкими тахтами с потолка до пола, свисало большое панно, и подняла его. За ним оказалась небольшая дверь. Подойдя вплотную, Румянцев чуть вздрогнул: дверь была точь-в-точь такая, как и у него в комнате. Сжимая в кармане пистолет, он обернулся к Рубцовой. Она смотрела на него спокойно, чуть улыбаясь.

— Неправда ли, господин обер-лейтенант, все это несколько таинственно? Но я полагаю, для вас же будет лучше, если вы пройдете к моему соседу незамеченным. А то, знаете, увидят — пойдут разговоры.

Отступать было поздно. Румянцев толкнул дверь. Она легко открылась, и он шагнул за порог. В небольшой, без окон, комнатке было так же полутемно, как и у Рубцовой. Из-за письменного стола в глубине комнаты встал невысокий человек. Румянцев разглядел, что он немолод, с окладистой бородой, в очках. Седые волосы падали в беспорядке на плечи.

— Знакомьтесь, господа, — проговорила за спиной Румянцева Рубцова. Он чуть полуобернулся, чтобы видеть и ее и того, у стола. — Я думаю, вам удобней побеседовать наедине, — и Рубцова прикрыла за собой дверь.

Все так же держа руку в кармане, Румянцев сделал несколько шагов к столу.

— Ну, что вы можете предложить мне?

Человек за столом повел себя необычно. Он провел рукой по волосам и сбросил парик на стол, потом снял очки, борода потянулась за ними. Перед Румянцевым стоял майор Петров.

…В тот вечер Румянцев покинул дом госпожи Рубцовой далеко заполночь: к ней нагрянул неожиданный гость — подполковник Вадлер.

Насколько удачным был этот день для Василия Румянцева, настолько неудачным выдался он для Вадлера.

Не успел он оправиться от разговора с Кохом, как был вызван Розенбергом. На сей раз генералу изменила его обычная сдержанность. Он не уничтожал Вадлера холодным презрением, он кричал на него, грохал по столу кулаком так, что подпрыгивала крышка на чернильнице и жалобно позвякивали оконные стекла.

И было от чего Розенбергу выйти из себя. Уже один побег Руднева привел его в бешенство. А тут еще расположенный неподалеку от Приморска отряд партизан совершил налет на лагерь Толе, перебил охрану, пленные разбежались. Часть комендантского взвода, отстреливаясь, скрылась, часть, по-видимому, была взята партизанами в плен.

Вадлеру было приказано завтра же выехать на место, разобраться, принять меры. А если подобное повторится, он, Розенберг, собственноручно расстреляет его. Вот так. Миндальничать с ним больше не будет, хватит.

— …Нет, я вас спрашиваю, как же понять это? — Вадлер качнулся, локти его ползли по столу. Он с трудом подтянул их, упер подбородок в скрещенные ладони.

Господин подполковник был изрядно пьян.

Рубцова сидела против него, откинувшись на спинку стула. Лицо ее оставалось в тени.

Получив сегодня нагоняй от Розенберга, Вадлер к вечеру напился и вдруг почувствовал острую нужду в собеседнике. Кому-то хотелось пожаловаться, задать вопросы, которые не давали покоя, получить разумный ответ. Тут он и вспомнил о Рубцовой. Эта такая спокойная, уверенная в себе женщина, наверное, понимает что-то непостижимое для него, Вадлера. Иначе она не держалась бы так. Она прожила в России много лет, на ее глазах создавалась эта страна, она должна знать, что движет этими людьми, которые идут на смерть, но не покоряются, которые уверены в победе, и никак их не разубедишь…

Рубцова удивилась, увидев Вадлера, но попросила его пройти, усадила за стол, спросила, будет ли он ужинать. Отрицательно покачав головой, Вадлер достал из кармана бутылку коньяку, поставил перед собой, огляделся, пристально посмотрел на Рубцову.

Лицо женщины в полумраке казалось совсем молодым. И Вадлеру на минуту показалось, что он никуда не уезжал из России, что он молод, полон сил и просто пришел с визитом к красивой женщине, за которой приятно поухаживать. В последнее время он все чаще и охотнее уходил мыслями в прошлое, до мельчайших деталей припоминал все, что связано было с его молодостью, словно хотел заслониться этими воспоминаниями от настоящего. Но иллюзия тут же рассеялась. Своим спокойным низким голосом Рубцова спросила, что привело к ней господина подполковника.

И тогда Вадлер заговорил. Он выложил все свои сомнения, проклиная свою жизнь.

— Вы долго жили в России, Вероника Викторовна, вы должны понимать этих людей. Скажите же мне, что движет ими? Что? Кто они — фанатики или… Нет, это непостижимо, совершенно непостижимо.

— Видите, господин Вадлер, вы, разумеется, не сразу стали разведчиком. Вас долго учили и обучили немалому. Но есть одно, чего не преподавали в ваших школах, о чем забывают те, кто собирается вести войны против этой страны. Поэтому загадка остается неразгаданной, и вы терпите поражение. И приходите к краху, — последнюю фразу Рубцова проговорила очень тихо. Словно для себя.

— Я попрошу вас ясней, госпожа Рубцова.

— Вы, как и Розенберг, считаете себя специалистом по России, вы считаете, что знаете русских. Но вы совершенно не знаете их, потому что судите по устаревшим, обветшалым образцам. Вы не учитываете, что имеете дело с советским человеком. В этом ваша ошибка, а откуда же вам знать советского человека, откуда понять его, если вы представители совершенно разных миров?

— Значит, выхода нет.

— Думаю, выход один: убраться подобру-поздорову из этой страны и до конца дней заказать себе дорогу сюда.

— И это говорите вы, вы?!

— Да, я. Потому что нелегко, но пришла к этому выводу.

— И вы тоже собираетесь убраться отсюда подобру-поздорову ?

Рубцова пожала плечами:

— Не все, что советуешь другим, приемлемо для себя, господин Вадлер. И потом — вам сейчас тоже очень трудно будет это сделать. Почти невозможно. Так что давайте пить коньяк и не мечтать о несбыточном.

А он шел к этой женщине за утешением!..

 

Глава десятая

МАГАЗИН ГОСПОЖИ РАГИМОВОЙ

Курт Кох получил новое задание — оборудовать в Приморске комиссионный магазин. В разговоре по телефону с представителем интендантского управления он выразил возмущение: ему, офицеру армии великого фюрера, предлагают такую черную работу — ведь магазин в основном должен обслуживать местное население. Он, конечно, понимает, что следует поощрять частных предпринимателей, готовых служить Германии и фюреру, но при чем здесь он? Пусть организацией этой комиссионки займется тот же городской голова или служащие управы.

Ему ответили холодно: да, он офицер и в силу этого должен подчиняться приказу, а не обсуждать его. К тому же организации этого магазина придается особое значение. Это заставило призадуматься Курта Коха, а вскоре, когда он уже приступил к заданию, еще кое-что заставило его изменить первоначальное отношение к поручению. Особенно после сообщения Лизы Веселовой.

…Как-то к директору ресторана зашла танцовщица местного кабаре — некая Рагимова, разодетая татарка средних лет. Разговор происходил в маленьком коридорчике, который соединял кухню с залом, и Лиза слышала этот разговор от слова до слова. Вообще-то говорили собеседники о самых обычных вещах. Рагимова сказала, что она получила от властей разрешение открыть комиссионный магазин. Уже и помещение выделено на одной из центральных улиц города. Она просит господина Райского, если это возможно, прислать своих уборщиц и рабочих кухни, чтобы убрать помещение. Райский, конечно, обещал сделать это завтра же. И только одно место в разговоре насторожило Лизу.

Райский как-то вскользь заметил, что госпожа Рагимова рисковая женщина. Он бы не решился вкладывать средства в такое предприятие. Ну, допустим, продавать-то вещи станут — население голодает, а кто покупать их будет? Господа офицеры норовят все бесплатно хапнуть, в крайнем случае за полцены.

Но Рагимова беспечно махнула рукой: о нет, она не рискует. В том, чтобы такое предприятие было открыто, заинтересована полиция. У нее верные сведения на этот счет.

Анализируя потом этот разговор двух прислужников «нового порядка», Лиза вновь и вновь возвращалась к этим фразам. Чем же выгодно открытие комиссионного магазина полиции? Коммерческой своей стороной — вряд ли… Так что же? И Лиза рассказала обо всем Курту Коху, который как раз руководил последними приготовлениями к открытию комиссионки.

Курт Кох постарался разрекламировать «свое детище». Он рассказывал о нем всем знакомым и даже произносил в честь него громкие тосты. Когда ему позвонили из управления и предложили охладить свою шумную восторженность, было уже несколько поздно.

О предстоящем открытии магазина в городе говорили. Магазином интересовались многие. В том числе и Вероника Рубцова. Это было не удивительно, она любила красивые вещи и одевалась, несмотря на возраст, довольно изящно. Как-то вечером, когда Вадлер вышел от Розенберга, Рубцова попросила его проводить ее домой. А по дороге заговорила о магазине. Слышала она краем уха, что в городе скоро откроется комиссионка. Интересно, сможет ли она приобрести там шубу? Это ее давнишняя мечта.

Вряд ли, ответил Вадлер, в магазине будут такие вещи. И тут же галантно добавил, что, если госпожа Рубцова желает, он составит ей протекцию в отношении шубы… Впрочем, скорее, чем он, Вадлер, это может сделать тот же Курт Кох, он-то уж никогда не откажется услужить красивой женщине. На складах, которыми ведает интендантское управление, добра всякого, изъятого у арестованных коммунистов, полным-полно. Там, при желании, можно подобрать не только шубу.

Сдержанно поблагодарив, Рубцова вновь заговорила о загадочном комиссионном магазине, но Вадлер, поморщившись, перевел разговор на другое.

Когда отделка и укомплектование магазина были почти закончены, Курту Коху предложили передать свои полномочия адъютанту Вадлера. На сей раз обер-лейтенант не возражал представителю управления. Но стал очень холоден с Бергером. Тот сейчас же смекнул, что интендант обижен. Как же, хлопотал он, а «лавры» достанутся другому. Тем более, что Кох, вероятно, надеялся совершать в стенах комиссионки некоторые свои коммерческие операции.

Румянцев же думал про себя, что вся эта затея не очень-то умно продумана — сказалась, видно, склонность Вадлера к авантюрам. Однако не поможет ли это найти ответ на все еще не разрешенный вопрос: кто же предал Костомарова, Романца и других?

Об операции подпольщиков и ее провале Петрову и Румянцеву стало известно на следующий день. Немцы устроили засаду. Они знали о готовящейся операции. Значит, среди подпольщиков был провокатор.

Кто же он? Романец и Алексеев погибли во время операции. Остальным удалось скрыться. Ни одного из них Румянцев и Петров не знали.

У Петрова были списки тайных агентов СД. Но это дела нисколько не прояснило, потому что агенты перечислялись под своими условными кличками.

Внимательно вслушивалась в разговоры пьяных гитлеровцев Лиза, пытался кое-что выпытать у Бергера Василий. Но все попытки ни к чему не приводили. Положение было не из веселых. Враг ходит по городу, выслеживает, вынюхивает, оставаясь сам неизвестным, не давая возможности принять против него какие-либо меры. Пока предатель оставался нераскрытым, патриотическим группам, действовавшим в городе, грозила серьезная опасность.

Через неделю магазин открылся. В витрине его красовалась поношенная чернобурка, висело несколько фотоаппаратов, какие-то старинные канделябры… Так же бедновато выглядели и полки магазина. Единственное, что могло привлечь внимание покупателя, так это, пожалуй, перстни на толстых пальцах госпожи Рагимовой. Впрочем, если покупатель был к тому же сведущ, он сразу мог определить, что бриллианты фальшивые.

Однако в магазине было довольно оживленно.

Госпожа Рагимова постоянно держала под прилавком несколько бутылок коньяку, и немецкие офицеры и полицейские часами толпились у прилавка, громко разговаривая. Появлялись в магазине и подозрительные типы в штатском. Показав что-то Рагимовой из-под полы, они исчезали в задней комнате.

Курт Кох продолжал очень холодно относиться к Бергеру. Тому же никак не хотелось терять дружбу с щедрым и оборотистым обер-лейтенантом. Поэтому как-то за ужином, подсев к Коху, он повел разговор издалека.

— Устал до смерти. Столько дел навалили помимо прямых обязанностей, прямо продыха нет.

— Да? — холодно уронил Кох. — Значит, ваши коммерческие способности ценятся гораздо выше, чем прочие. Вот командование и подбирает вам работу в соответствии с вашими склонностями.

Сделав вид, что он не заметил обидного тона своего собеседника, Бергер, доверительно понизив голос, сказал:

— Не в коммерции здесь дело, мой дорогой Кох. Возможно, впоследствии и можно будет что-нибудь выжать из этого предприятия, но на первых порах оно организуется с иной целью.

И, поскольку Кох всем своим видом изображал недоверие, продолжал совсем уже откровенно:

— В задней комнате магазина будут собираться агенты СД. Эти лица должны как можно реже появляться в кабинете Вадлера и вообще в полиции. А в магазине будет многолюдно. Пришел себе человек и ушел, а кто он и какие у него дела, ну, скажем, к директору магазина — кто же знает?

Кох заметно повеселел, и к концу ужина они были прежними друзьями.

Курт Кох тоже захаживал в «заведение» Рагимовой довольно часто. Особенно удивительного в этом ничего не было: Курта знали в городе как отъявленного коммерсанта. О его махинациях с драгоценными камнями шли довольно пикантные толки, но не осуждающие. Офицеры армии фюрера не брезговали побочными заработками. Продавали и покупали все. Было бы кому и у кого. А этот Курт ловчее других. Ему и карты в руки. Говорят, он и до самого Розенберга добрался — вручил ему вначале очень дорогой камень в виде подарка, а потом уже за деньги (и, кажется, немалые) сбыл довольно приличную партию. К тому же «заведение» Рагимовой как-никак было и его детищем.

В первое же свое посещение он попросил Рагимову узнать, не захочет ли кто из посетителей или ее друзей приобрести драгоценные камни. И стал нередко наведываться в магазин.

Госпожа Рагимова встречала Курта Коха с особым подобострастием, льстиво бормотала что-то о большой чести, которую так часто оказывает ей господин обер-лейтенант своим посещением.

Кох лениво прохаживался, окидывая беглым взглядом все, что было в магазине, иногда выпивал рюмку коньяку, недовольно морщился и уходил.

Хотя и редко, магазин посещали и жители города. И попробуй узнай, кто из них — предатель. С кем именно встречался Бергер в маленькой комнате за прилавком?

Вот и сегодня, пожалуй, ничего нового ему узнать не удастся. Курт Кох подошел к стойке.

— Рюмочку? — угодливо спросила Рагимова.

— Не откажусь.

В это время он заметил человека в сером пальто, невысокого, коренастого. Лицо его едва разглядел — человек прошел через магазин стремительно и скрылся за дверью маленькой комнаты. Человека в сером пальто он видел здесь и раньше. Видно, у Бергера он был не первый раз.

Нужно действовать. Такой возможности упускать нельзя. Курт Кох не спеша допил коньяк и направился к выходу. Затем, будто вспомнив что-то, круто повернулся и решительно направился к прилавку. Откинул его и толкнул дверь маленькой комнаты.

Когда Курт Кох распахнул и тотчас же захлопнул за собой дверь, человек, сидевший у стола напротив Бергера, вздрогнул всем телом.

#img_8.jpeg

Со стороны могло показаться, что обер-лейтенант даже не взглянул на собеседника Бергера. Во всяком случае Бергер был в этом уверен. Подойдя к нему, Курт стал что-то шептать, а сам достал портсигар и, вынув папиросу, рассеянно постукивал ею по крышке портсигара. Постепенно недовольство на лице Бергера сменялось любопытством, жадный огонек загорелся в глазах. И все же, как ни поглощен он был разговором с Кохом, успел кивнуть своему посетителю. Тот поднялся и вышел, бесшумно притворив за собой дверь.

Когда очередное коммерческое предприятие было со всех сторон обговорено, Курт обернулся и рассеянно огляделся по сторонам. Комната небольшая, грязная. Закопченные стены, маленькое тусклое окно, стол, вдоль стены несколько стульев, ободранный шкаф. Вот и все.

#img_9.jpeg

— Да, неприглядная у вас «рабочая комната». Не располагает.

— Что же, нашей работе далеко не всегда сопутствует комфорт.

— Это верно, — усмехнулся Курт Кох, — иногда с такой грязью возиться приходится, что, как говорят, не приведи господь… Кстати, или мне показалось, или действительно, когда я вошел, вы были не один?

— Да, был здесь один из моих подопечных. В противоположность другим, человек довольно дельный. Оказал нам немало услуг… Ну что ж, пойдем, выпьем за то, чтобы наше очередное совместное предприятие оказалось удачным.

Когда вечером, проявив сделанный у Бергера снимок, Румянцев показал его Лизе, та вскрикнула от удивления. К Бергеру приходил Беляев. Эх, если бы знать раньше! Но хорошо, что хоть теперь узнали. Разоблачить провокатора — значит покончить с ним. В черном списке его жертв не появится больше ни одного имени. Это самое важное.

Значительно позже Румянцеву стал известен весь путь Беляева.

Плотником-краснодеревщиком Беляев стал лишь в двадцатых годах, когда планы его, Беляева (впрочем тогда его фамилия была Бердышев и он был видным членом националистической татарской организации «Курултай»), рухнули. Но он не верил, что крушение это окончательное. Он решил затаиться и ждать.

Планы его тогда были слишком грандиозны, чтобы можно было отказаться от них, чтобы не поставить на карту все, но дождаться их осуществления. И он, Бердышев, из тех, кто может ждать. И бороться. Приняв фамилию матери — дочери тополевского пристава, Бердышев обзавелся семьей и стал жить внешне так же, как жили и другие рабочие мастерской.

Когда немцы захватили Приморск, он не колебался ни минуты. Он должен служить им. Заслужить право стать одним из первых. Пусть будущее националистическое государство, о котором он мечтал, будет под германским протекторатом, лишь бы его мечты осуществились!

Но его хозяева распорядились иначе. Ему не предоставили руководящего поста в национальном татарском комитете, ему не дали в руки абсолютно никакой власти. Ему сказали: ты рвешься к власти, так заслужи это право самой черновой, самой опасной работой. Ты успешно маскировался все эти годы. Ты сумел завести себе товарищей и даже друзей среди настоящих рабочих. Они, видимо, верят тебе. Так вот изволь и дальше играть в честного человека, в патриота. И — доноси, предавай. А остальное… Какое дело было немцам до желаний Бердышева-Беляева, который, чтобы выслужиться, готов был на все.

А вскоре Беляев совершил первое предательство. Первое в цепи очень многих последующих. Был у него друг, слесарь Захаров, который не смог уйти на фронт, потому что у него была одна нога, и эвакуироваться тоже не смог из-за тяжело больной жены. Захаров как-то показал Беляеву листовку, в которой жителей города призывали к борьбе с фашистами. А на другой день Захаров был арестован. Правда, на сей раз Вадлер остался недоволен своим подчиненным. Важно было выпытать, откуда появилась листовка у Захарова. Допрос последнего ничего не дал, как и допросы большинства из тех, кого пришлось Вадлеру допрашивать. Но тут уж виноват сам Вадлер — поспешил с арестом.

Следующее дело Беляева — вербовка военнопленного Асанова. В этом Беляеву «повезло». К нему обратился отец Асанова — старый его сосед — с просьбой выручить сына из лагеря. Первая же встреча с младшим Асановым убедила Беляева — из этого парня, запуганного, жалкого, можно веревки вить. Асанов не только согласился на предложение, но буквально уцепился за него. Правда, в докладе Вадлеру все это выглядело несколько иначе. Но это уже несущественная подробность.

Потом он предал военнопленных, готовивших побег из лагеря. За это получил поощрение от начальства. Правда, только на словах. Об обещанной награде забыли.

Романца Беляев знал давно. Считались они добрыми товарищами. Романец встретил Беляева настороженно. Но после того, как увидел у него советскую листовку и послушал его довольно откровенные разговоры об устроителях нового порядка, поверил старому товарищу.

Ну, а дальнейшее для Беляева было не очень сложно. Он вошел в патриотическую группу. Узнав о готовящейся операции, доложил. Когда началась перестрелка, свернул за угол одного из зданий госпиталя и там переждал.

…Через две недели после того, как Курт Кох обсуждал с Бергером новое коммерческое предприятие в задней комнате заведения Рагимовой, Беляева нашли мертвым рано утром, в сточной канаве. Он лежал лицом вниз, почти утонув в зловонной жиже. Устанавливать, как он погиб, немцы не стали. То ли это было убийство, то ли сам смертельно пьяный свалился, не смог встать и задохнулся. И хотя последняя версия была маловероятна, фашисты остановились именно на ней: в собственном бессилии расписываться всегда неприятно.

Пьяно раскачиваясь, Вадлер говорил то возбужденно, то тянул слова медленно, уныло. Курт Кох, выбритый, розовый, как всегда подтянутый, с интересом разглядывал его. В таком состоянии он видел шефа СД в первый раз. Бергер спал тут же, положив голову на стол. Попойка продолжалась уже часа два.

Непонятно было, по какому, собственно, поводу они собрались, а может, и без всякого повода. Бергер еще днем, встретившись с Куртом в ресторане, пригласил его покутить в тесной мужской компании. Без всяких там девок. Вадлер, увидев Курта Коха, вначале поморщился, но быстро взял себя в руки и уже ничем не выдавал своего недовольства, весьма понятного, если вспомнить их прошлый разговор. Кох держался просто, часто обращался к Вадлеру, говорил с ним вовсе не пренебрежительно, как тогда. С каждой рюмкой Вадлер становился менее сдержанным. Язык у господина подполковника развязывался все больше.

А теперь он откровенничал. Невеселое это было откровение, ибо Вадлер подводил итоги своей деятельности.

— Но позвольте, господин подполковник, разве все так уж плохо обстоит? Вам удалось завербовать Рубцову, разоблачить этого… Костомарова, вам служила Зембровецкая…

— Зембровецкая… Кто она такая? Самая обычная потаскуха. Беляев, Асанов — бездарь. И с Костомаровым ерунда получилась. А кто убил Беляева? Куда делась Зембровецкая? Кто вел передачи по радио? Кто, скажите вы мне?

— Это не по моей специальности, — заметил Курт Кох.

— То-то, что не по вашей. Вы счастливей меня, обер-лейтенант, еще и потому, что у вас есть родина. А у меня? Что у меня?

— Но нельзя же так мрачно смотреть на вещи.

— Э-э, оставьте. Когда вы доживете до моих лет и увидите, что все ваши карты биты одна за другой, вот тогда я хотел бы знать, что и кто сможет вас утешить.

— Меня, надеюсь, такая участь минует, Вадлер, — это прозвучало неожиданно серьезно. Вадлер встрепенулся. Но Курт уже улыбался, как всегда, и закончил: — И потом всегда есть красивые женщины и вино — вот источник забвения. Испытанный.

— Все это в молодости, в молодости. А что у меня осталось в жизни? Разве я могу забыть когда-нибудь этих, которые молчат и смотрят, смотрят и молчат? — Вадлер стукнул ладонью по столу так, что звякнули бутылки, упали бокалы. — Эти глаза… Они меня всегда преследуют. Везде. Вот даже показалось, что вы сейчас глянули на меня так же…

— Это нервы, господин подполковник, надо почаще отвлекаться от работы, почаще встряхиваться, — и Курт засмеялся. — Берите пример с меня.

— Да, да, вы молодец. А вот скажите мне, Курт, что такое русская душа, в чем ее разгадка?

— Я не задумывался над этим…

— А я задумываюсь. Все чаще и чаще. И знаете, это иногда полезно. Начинают проясняться совершенно неожиданные вещи. Вот вы упомянули о Рубцовой. Я бы считал это самой крупной своей победой, искупающей многие неудачи, если бы… если бы…

— Что если бы? — насторожился Кох.

— Пока ничего определенного. Но боюсь, что и эта моя карта окажется бита.

Больше о Рубцовой Вадлер ничего не сказал. Курт не расспрашивал. Все это было слишком серьезно. Он напряженно думал, совершенно машинально прислушиваясь к пьяной болтовне своего собеседника.

 

Глава одиннадцатая

СЛОЖНАЯ ОПЕРАЦИЯ

— И все же, господин генерал, я не советовал бы столь важный документ хранить у себя. Даже в несгораемом сейфе. Приказу фюрера должна быть обеспечена полнейшая безопасность.

— Хорошо, Краузе. Можете идти.

— Но, господин генерал…

— Я, кажется, сказал ясно: можете идти.

Пристукнув каблуками, Краузе вышел из кабинета. Однако весь вид его говорил, что разговором с генералом он недоволен.

Краузе был недоволен не только этим разговором. Он вообще был недоволен генералом Розенбергом. Этот пруссак загружает его сотней мелочей, всякой писаниной, держит на побегушках. Он, Краузе, не может выполнять своих прямых обязанностей. Ведь и на нем, адъютанте, лежит ответственность за сохранность секретных документов.

Надо отметить, что и Розенберг не питал особых симпатий к Краузе. И прежде всего потому, что Краузе был офицером гестапо. А с гестапо у Розенберга свои счеты.

Спесивый пруссак не мог простить гестаповцам нанесенной еще до вторжения в Россию обиды. Его, фон Розенберга, чьи деды и прадеды жили и умирали во славу Германии, вызвали на допрос в гестапо! У них-де есть сведения, что его родственник Шрейдер служит англичанам. Это первое, а второе, есть сомнение в арийском происхождении. Ведь в жилах Шрейдера течет не одна капля еврейской крови, а они как-никак троюродные братья. Фон Розенберга от возмущения чуть удар не хватил. Как они смеют говорить это ему, фон Розенбергу!

Он происходит из знатной прусской семьи, не одно поколение которой давало Германии образованных, храбрых офицеров. Представители другой ветви семьи Розенбергов, по женской линии, предпочли военные лавры иным, более звонким — из чистого золота. Они не проливали кровь, но нередко оказывали куда большее влияние на исход войн и на судьбу страны, чем вояки Розенберги. Достаточно сказать, что банкир Шрейдер лично знаком с фюрером. В гестапо Розенберг все же сдержался, сухо отказался отвечать на подобные вопросы и вышел прямой, подтянутый, бесстрастный, как всегда. Из гестапо он отправился прямо в ставку Гитлера. Гиммлер знал, что генерал находится под покровительством Гитлера, и не хотел навлекать на себя недовольство фюрера, который дорожил поддержкой прусской военной знати. Он устроил разнос ретивым подчиненным, а Розенбергу принес извинения. Однако обиды генерал не простил.

В последнее время в городе стали все чаще появляться офицеры в форме СС. Нередко они проходили прямо к Розенбергу и подолгу задерживались у него. В такие часы ни одного из офицеров многочисленного штаба группировки Краузе дальше приемной не пускал.

К Приморску стягивались войска. Как сообщила Рубцова, секретный приказ ставки уже хранился в сейфе Розенберга. Для Румянцева настало самое решительное время. Близилось главное, ради чего он приехал сюда, ради чего рисковал и продолжают рисковать жизнью десятки людей.

В это утро Розенберг ушел из ресторана недовольным. Лизхен, всегда такая чистенькая, розовая, уютная Лизхен, заболела, и ему прислуживал сам директор ресторана. О господи! Видеть заплывшую жиром, какую-то всегда непроспавшуюся физиономию вместо свеженького личика, которое так приятно потрепать по пухлому подбородку!

Брезгливая мина не сходила с лица Розенберга. Он почти ничего не ел, швырнул на стол салфетку и, уходя, сердито бросил директору ресторана, что обедать он не придет, а ужин (обычно Розенберг ужинал в кабинете) пусть ему принесет кто угодно, если фрейлен Лизхен не сможет этого сделать, но только не сам директор.

Тот угодливо наклонил голову, а когда Розенберг вышел, заметался. Что же делать? Официанток в ресторане всего две. Но вторая — Мирка — только часов до двенадцати дня бывает относительно трезвой, а к вечеру напивается так, что непонятно, как только на ногах держится. Офицерам-то это нравится. А к Розенбергу разве такую пошлешь? Она там бог весть что может натворить. И удержать ее невозможно — хоть запри, хоть все вино попрячь, все равно напьется.

Послали к Лизе Веселовой. Та лежала вся обложенная компрессами и стонала. Нет, у нее очень сильный жар. Она прийти не сможет. Никак не сможет… Пусть уж господин Розенберг обойдется без нее два дня.

Когда директору ресторана передали ответ Лизы, он схватился за голову. Без ножа зарезала! Что же ему делать? Что делать?

Рубцова за обедом заметила удрученное состояние директора ресторана — он обычно всегда наблюдал сам, как обслуживают фрау, которая, говорят, имела немалое влияние на генерала. Особенно зорко следил он за выражением лица влиятельной дамы, когда ее, как в этот день, обслуживала Мирка.

Пообедав, Рубцова подозвала директора и, как всегда, любезно спросила его: кажется, он чем-то особенно огорчен сегодня, или ей показалось?

— О нет, многоуважаемая фрау, вы наблюдательны, у меня действительно неприятности.

— Какие же? Может, я могу помочь?

— Советом, только советом, многоуважаемая, — и директор поведал Рубцовой о своей беде.

— И только-то? — улыбнулась Рубцова, когда он окончил. — Но это не беда, а просто затруднение, к тому же очень легко разрешимое.

— Я жду совета, фрау…

— Ужин господину генералу отнесу я сама. Видите, как просто!

— Вы?!

— А чему вы так удивляетесь? Или считаете унизительным для меня желание сделать приятное человеку, мною уважаемому? Или считаете, что для господина генерала приятнее видеть в своем кабинете более молодую особу?

— О нет, фрау Рубцова, что вы, что вы, — замахал руками директор. Затем последовала целая серия тяжеловесных комплиментов.

Рубцова, поморщившись, прервала директора:

— Бросьте говорить чепуху. Значит, договорились? Сервировку доставьте ко мне заранее. Позаботьтесь, чтобы все было приготовлено согласно вкусу господина генерала и хорошенько разогрето.

— Не беспокойтесь, уважаемая фрау, все будет в полном порядке.

Директор ресторана был доволен — еще бы, так легко все уладилось. А Розенберг, тот был просто в восторге, когда вечером открылась дверь смежной с кабинетом комнаты — здесь стояла его походная кровать, стол, полка с книгами — и улыбающаяся Рубцова в белом изящном фартуке, с подносом в руках появилась на пороге.

— Что это значит, фрау Вероника? — воскликнул Розенберг.

— А то, что с сегодняшнего вечера я добровольно расширяю круг своих обязанностей. По нраву вам это?

— И вы еще спрашиваете? Вы умеете вносить уют и элегантность во все, чего касаются ваши руки. За все месяцы войны сегодня меня впервые овеяло теплом домашнего очага. Поистине, вы волшебница.

Разговор и дальше пошел в том же витиевато-сентиментальном духе. Вообще Розенберг всегда охотно беседовал с Рубцовой на неслужебные темы. Она была так широко образована, обладала таким тонким вкусом. С ней можно было говорить о малоизвестных произведениях Баха и Вагнера, разбирать готику Кельнского собора, смаковать великолепные детали пейзажей Фридриха. Она могла наизусть декламировать целые страницы из «Песни о нибелунгах», из Гёте, Шиллера, Гейне. Восхищаясь этими талантами, она разделяла убеждение Розенберга в том, что нация, давшая миру таких гигантов, поистине достойна царить безраздельно в этом мире.

Рубцова была пытлива, она часто спрашивала Розенберга о современном немецком искусстве. Из других ее вопросов он составил мнение, что фрау Вероника хочет понять, в чем заключается суть, смысл нового порядка, что несут миру идеи национал-социализма.

Эти беседы доставляли огромное удовольствие Розенбергу. Правда, они случались довольно редко. Но теперь за чашкой кофе они будут встречаться ежевечерне. Он, конечно же, предложит фрау Веронике сервировать стол на двоих.

Кроме того, Розенберг испытывал глубокое удовлетворение еще и при мысли, что его теория «пряника и кнута» дает столь зримые результаты. Он так внимателен к фрау Веронике. И результат налицо. Гордая русская аристократка по своей воле, без малейшего нажима с его стороны согласилась прислуживать ему за столом. Это ли не победа!

Пожалуй, никто, кому предстояло завтра участвовать в операции, не спал в эту ночь. Ворочалась с боку на бок Лиза Веселова. Не снимая мундира офицера гестапо, всю ночь просидел у стола в потайной комнате квартиры Рубцовой майор Петров. Еще и еще раз обдумывал он ту часть операции, которая выпала на его долю.

Не спал Василий Румянцев. Шаг за шагом мысленно проходил он путь, который предстояло совершить ему завтра. С 8 до 10 вечера кабинет Розенберга пустует, шеф в это время ужинает и услаждает себя беседой с фрау Рубцовой. Приемная тоже пуста: Розенберг очень пунктуален и, вызывая подчиненных, обычно не заставляет их ждать. Он считает: никто не должен терять даром ни минуты драгоценного времени, все они принадлежат великой Германии. В приемной только Краузе. Сумрачный, необщительный Вильгельм Краузе, пожалуй, единственный офицер в Приморске, который никак не хотел признать Курта Коха своим приятелем и был холоден с ним. Впрочем, Краузе в это время в приемной не будет. Им займется Петров.

Румянцев отлично сознавал, что, несмотря на продуманность каждого шага, в любой момент может все сорваться. Тогда — полный провал. Не о себе думал Румянцев. Он разведчик и риск — его спутник. Но если Розенберг поймет, в чем дело, документы немедленно будут упрятаны за десять замков. Значит, самое главное — не сорваться. Лучше отложить операцию, если что-нибудь не сладится. Действовать только в том случае, если будет полнейшая уверенность в успехе.

Ну, а теперь спать, спать! Завтра ему понадобится вся его выдержка, все хладнокровие.

И уже засыпая, подумал о Гале. Где ты, родная? Как долго ничего не знаю о тебе. Помнишь ли?

Обер-лейтенант Курт Кох шел не спеша. У здания, где помещался штаб Розенберга, Курт Кох закурил, рассеянно посмотрел по сторонам, взглянул на окна второго этажа. Там помещался кабинет Розенберга и комната, где сидела Рубцова.

Вот она выглянула в окно, кивнула обер-лейтенанту.

«Все в порядке», — отметил про себя Курт Кох и, не останавливаясь, прошел дальше. Шел он медленно, и весь его вид говорил, что обер-лейтенант наслаждается погожим весенним днем, что оснований для беспокойства у него нет, что он пребывает в обычном своем благодушно-беззаботном настроении. Пройдя квартал, он увидел идущего навстречу гестаповца. Поравнявшись, обер-лейтенант отдал честь старшему по званию. При этом он тихо, но четко произнес: «Порядок». И продолжал не спеша свой путь.

На улице сгущались сумерки. Фонарь в подъезде штаба Розенберга горел тускло, и часовому была видна только небольшая освещенная площадка перед подъездом, дальше — густая сплошная стена тумана. И когда перед дверью неожиданно возникла фигура капитана войск СС в низко надвинутой фуражке и блестящем черном плаще, часовой вздрогнул: туман поглощал все звуки, и солдат не слышал ни рокота подъезжающей машины, ни близящихся шагов.

Вытянувшись, он вопросительно смотрел на капитана. Офицеры гестапо в последнее время были частыми гостями в штабе, но обычно позже, в это время — личное время генерала — они не появлялись.

— К господину генералу со срочным сообщением, — отрывисто бросил капитан.

— Господин генерал отсутствует, будет после десяти, — как было велено ему, ответил часовой.

— Тогда его адъютанта!

Солдат вошел в подъезд, плотно прикрыв за собой дверь. Снимая трубку, он видел сквозь стеклянную дверь, что гестаповец стоит на крыльце, нетерпеливо постукивая перчаткой по плащу.

Через несколько минут вниз спустился Краузе. Лицо его было еще более хмурым и неприветливым, чем всегда. Тревожить шефа он не смел. Не выслушать гестаповца тоже не смел. Предчувствовал, что ему все же придется тревожить генерала — с гестапо шутки плохи. И заранее злился и на этого капитана и на свою судьбу. Капитан не вошел в подъезд навстречу Краузе. Он ждал его на крыльце. Поеживаясь, Краузе шагнул в пронизывающую сырость.

— Вы не одеты, господин адъютант? — резко заговорил капитан. — Очень жаль. Я вынужден попросить вас пройти несколько шагов со мной к моей машине. Интересно, что вы скажете, взглянув на… Впрочем, не будем предвосхищать события. Прошу вас… — и отступил, пропуская Краузе. Тот замялся, хотел было что-то сказать, но капитан, взяв его под локоть, почти насильно свел с крыльца.

— Идемте, идемте, господин адъютант. Дело не ждет, и мне некогда.

Не успели гестаповец и Краузе раствориться в тумане, как с противоположной стороны послышались размеренные шаги. К крыльцу подошел ефрейтор, с ним трое солдат. Сменяясь, часовой доложил ефрейтору, что никаких происшествий не произошло. О Краузе он ничего не сказал, так как был уверен, что адъютант Розенберга вот-вот вернется в штаб.

Вновь заступивший дежурный оглядел окна второго этажа. Четыре из них были освещены. Так и должно быть.

Через несколько минут к часовому подошел обер-лейтенант. Он предъявил специальный пропуск к генералу. Часовой замялся было, но офицер, не останавливаясь, прошел в здание штаба.

Курт Кох толкнул дверь приемной. Она была пуста. И здесь мигом слетела вся напускная небрежность обер-лейтенанта. Движения стали четкими, уверенными и вместе с тем мягкими, осторожными, шаги упругими, легкими, совершенно бесшумными. Открыл дверь кабинета Розенберга. Здесь также никого.

Все шло хорошо. Ключ не звякнул, дверца не скрипнула… В кабинете было абсолютно тихо, если не считать приглушенных голосов, доносившихся из соседней комнаты. Это хорошо, что там говорят, пока там говорят, он может быть спокоен. Относительно, конечно.

Так думал Румянцев, а руки его точными движениями делали свое дело. Нужные бумаги лежали сверху — бывает же такая удача. Вот они на столе. Аппарат щелкает раз, другой, третий… Все! Теперь положить приказ на место.

В соседней комнате по-прежнему разговаривают. Отлично, все идет хорошо.

Вдруг в ровный приглушенный гул голосов ворвались какие-то посторонние звуки. Негромкие, размеренные и тем не менее угрожающие…

#img_10.jpeg

Чьи-то еле различимые шаги. Они приближались. Держись, Василий! Самое главное сейчас сохранить полное спокойствие. Бумага положена в сейф. Захлопнута дверца, повернут ключ. И только успел Курт Кох закрыть за собой дверь кабинета и принять скучающе-безразличный вид, как в приемную вошел Вадлер. Увидев Курта, он удивленно вскинул брови. Хотел было пройти в кабинет, но Курт Кох молча замахал руками и, оглянувшись на дверь, таинственно проговорил:

— Генерала там нет.

— Но как же…

— Он ужинает с дамой. Я тоже к нему по сугубо личному делу. Зашел в приемную — пусто. Краузе, видимо, отлучился на минуту. Открыл дверь — тоже, и вдруг слышу голоса. Мужской и женский. Что такое, думаю? Как будто пустой кабинет, и в то же время кто-то разговаривает.

— Ну, а дальше? — торопил Вадлер, который знал о существовании смежной с кабинетом комнаты.

— А что дальше? — искренне удивился Курт Кох. — Посмотрел, генерала нет — и закрыл дверь. А что, генерал назначил вам прийти к нему?

— Нет, у меня к нему тоже личное дело.

— Выходит, не повезло, герр Вадлер, и вам и мне. Придется отложить наши личные дела до следующего раза.

 

Глава двенадцатая

ПРАВДА О ВЕРОНИКЕ РУБЦОВОЙ

При первом же знакомстве с делом Вероники Викторовны Рубцовой Румянцева поразило противоречие между биографией, жизнью этой женщины и тем обвинением, которое ей предъявлялось.

Вероника была дочерью старого путиловца Гордеева, погибшего при штурме Зимнего в ноябре семнадцатого года. Тогда ей было только восемнадцать, но она уже два года занималась революционной деятельностью. После смерти отца ушла на фронт. Отстаивала революционный Петроград. Дралась с бандами Корнилова, Врангеля. Потом осталась на подпольной работе в Приморске. Тогда она уже была женой комиссара Рубцова. Муж ее был захвачен белогвардейцами в Приморске. И она — эта мужественная женщина — вместе с товарищами, рискуя своей жизнью, вызволила его из страшных застенков морской контрразведки. Потом Вероника Рубцова и ее муж участвовали в установлении Советской власти в Приморске да так и остались здесь. Он был партийным работником, она — учительницей, преподавала немецкий язык в школе.

Нужно сказать, что у ее отца был друг — адвокат Глебов, который с 1905 года связал свою судьбу с большевиками, активно участвовал в революционной борьбе, дважды был арестован, сослан, дважды бежал. Вторую ссылку отбывал вместе с Гордеевым.

Он сразу обратил внимание на необыкновенно способную девочку, которая с жадностью впитывала в себя все, старалась познать как можно больше. Глебов стал заниматься с Вероникой иностранными языками — революции были нужны не только преданные, но и широко образованные люди. И за два года Вероника довольно свободно овладела немецким, а затем и английским. Во время работы в подполье это ей очень помогло — она выдавала себя за дочь убитого большевиками генерала Гордеева. Внешность у Вероники была приметная. Кроме незаурядной красоты, она отличалась врожденным благородством, гордой осанкой. «В мать пошла», — говорил часто отец, любовно и печально глядя на Веронику.

Свою мать Вероника почти не помнила. Она умерла, когда девочке было четыре года, но в доме были ее фотографии, да и отец, и Глебов часто вспоминали о Машеньке, — так они ее называли.

От матери и унаследовала Вероника гордую стать свою, удивительно спокойную плавность движений. А характер у нее был отцовский, стойкий. «Что бы в жизни ни случилось — правда победит» — изречение, которое любил повторять отец, стало для нее жизненным девизом. Она не отступала от него, не изменила ему ни разу… И даже когда ее арестовали…

Еще и еще раз Румянцев перечитывал, изучал материалы дела Рубцовой. Вероника Викторовна Рубцова обвинялась в измене Родине, в связи с английской разведкой, на которую она якобы работала в течение многих лет. Основанием послужил донос соседа Рубцовой некоего Бекбулаева. Предварительное следствие… Начальник областного управления НКВД Мамедов имел все основания винить себя в близорукости. В течение долгих лет под носом у него действовала крупная шпионка, а он и не подозревал об этом.

Теперь во время предварительного следствия все раскрывалось с катастрофической быстротой, словно снежный ком катился под гору. И Мамедова даже не насторожила эта неестественная быстрота. Он был напуган, страшно напуган. И думал об одном: как бы выпутаться из всей этой истории с наименьшими для себя жертвами. Судьба Рубцовой была ему в сущности совершенно безразлична. Тем более, что факты, доказывающие справедливость возведенного на нее обвинения, наслаивались один на другой.

Фотография, где была снята Рубцова с двумя англичанами. Один из них, правда, оказался прогрессивным журналистом, но второй — одним из подручных небезызвестного Локкарта. Этот изрядно пожелтевший фотодокумент был найден в бумагах Рубцовой. И, взглянув на него, Мамедов уже не сомневался, что эта женщина действительно шпионка. И очень опытная, раз столько лет оставалась нераскрытой. И опять не задумался Мамедов над тем, что опытная разведчица не стала бы у себя хранить уличающий ее документ.

Важные показания дал Бекбулаев. Он сказал, что, во-первых, она часто слушала передачи на иностранном языке. Как-то его, Бекбулаева, жена зашла к Рубцовой за чем-то вечером и успела услышать несколько фраз, возможно, по-английски. Рубцова растерялась и тотчас же приемник выключила. Раза два и сам Бекбулаев слышал, что Рубцова слушает заграницу. И, кто знает, может быть, она ловила станцию, которая передавала ей какие-то зашифрованные инструкции. Правда, никаких передатчиков в конфискованном приемнике не оказалось, но это еще ни о чем не говорит.

А потом был вызван один из сослуживцев Рубцовой — преподаватель черчения Бельский. Он сказал, что она вела в школе антисоветские разговоры и года два назад, возмущаясь арестом врага народа, который, кстати, был другом ее мужа, прямо говорила, что это террористический акт.

И, наконец, показания бухгалтера Мультина. Он знал, оказывается, Рубцову очень давно. Встречался с ней в Приморске еще в двадцатом году. Он тоже был оставлен на подпольной работе. Мультин прямо заявил, что Рубцова уже тогда была связана с иностранной разведкой. Ее часто можно было видеть в обществе английских и французских офицеров, и освобождением мужа она обязана только тем услугам, которые оказывала «союзникам». А налет на тюрьму — просто инсценировка, одна видимость, так как англичане не хотели расконспирировать своего агента.

Несколько раз во время следствия приходил к Мамедову Бекбулаев. И каждый раз с новыми данными. Мамедов был очень доволен — вот что значит, когда человек предан. Как старается помочь.

А тот все ходил и ходил к Мамедову и давал все новые и новые «важные» показания. Называл людей, которые-де, не решаясь идти прямо в управление, сообщали кое-что о Рубцовой ему. В частности, о самом комиссаре Рубцове. Уж очень странно он умер.

Кремень человек был. Никогда не болел. Ни на что не жаловался. И вдруг — удар. И моментально сердце разорвалось. Что-то тут не то. А может, он просто заметил кое-что за своей женой, стал мешать ей, и она решила его убрать? Такие, как она, на все способны… Сняли дознание с врача, который присутствовал при смерти комиссара Рубцова. Тот пожимал плечами. От разрыва сердца может умереть и очень здоровый внешне человек.

Когда Рубцову поставили в известность, в чем она обвиняется, женщина искренне удивилась. Она не испугалась, не растерялась, она удивилась. И сказала только:

— Какая нелепость!

А когда прочитали показания свидетелей, пожала плечами и опять удивилась:

— Да ведь это все чепуха, ложь!

Конечно, любому, даже не очень сведущему в следовательских делах человеку, все это «дело Рубцовой, агента английской разведки», показалось бы шитым белыми нитками. Он бы сразу почувствовал: многое здесь неладно. Но Мамедов не был ни сторонним, ни тем более беспристрастным. Он хорошо помнил тридцать седьмой год, когда многие его друзья, о которых он думал — свои, оказались врагами народа — агентами иностранной разведки, вредителями, террористами, поджигателями. Им здорово дали по рукам. А работников НКВД еще и еще раз самым строгим образом предупреждали: бдительность и бдительность — самая высокая, самая жесткая, не допускающая никаких поблажек. И при малейшем подозрении, при малейшем сигнале немедленно принимать меры. Малейшее послабление, притупление бдительности будет строго караться, расцениваться как предательство, как измена Родине. Это было самое страшное. Ни за какие блага не захотел бы Мамедов оказаться на месте тех своих друзей, которые именовались врагами народа.

В общем, предварительные допросы Рубцовой ничего не дали. Держалась она спокойно, была очень немногословна. Все обвинения отвергала. Весь ее вид говорил, что она убеждена: это чудовищное недоразумение, и оно должно в скором времени разрешиться.

Перед отъездом в Москву Мамедов еще раз вызвал Румянцева и еще раз приказал закончить расследование в кратчайший срок. «Добейтесь признания любой ценой!» — подчеркнул Мамедов.

Но добиваться признания Румянцев не стал. Он продолжал вести следствие. Так же тщательно и вдумчиво, как до сих пор. Он вызывал и вызывал людей. Приходили друзья комиссара Рубцова и говорили о том, что Веронику Викторовну и ее мужа связывала большая, многолетняя любовь. Допустим, что предположение о том, что она виновна в смерти Рубцова, абсурдно. Но это нужно доказать. И в то же время это недоказуемо. Или эти радиопередачи. Да, она слушала Англию. Но ей это необходимо было, чтобы тренироваться в произношении. Она не видела здесь ничего худого. Может, так, а может… И опять, чем доказать? Фотография? Да, она фотографировалась с английским журналистом, а кто этот третий — не знает. Журналист с ним был знаком и, возможно, даже не подозревал о том, кто в действительности этот человек, как не знали об этом и многие другие, в том числе и органы контрразведки… Потому что иначе подручного Локкарта не оставили бы на свободе. Да, Румянцев знал, что и сам Локкарт и его агенты были раскрыты и изолированы позже… А когда речь заходила о смерти мужа, Рубцова бледнела и отказывалась вообще говорить об этом. И только однажды она спросила вдруг Румянцева: «А вы знаете, что такое настоящая любовь?»

Румянцев вызывал сослуживцев Рубцовой, и они говорили о ее чуткости, отзывчивости, прямоте. Нет, не верится, что такая женщина могла изменить Родине. И все же нужны веские доказательства, а где они?

Бельский настаивал на своих показаниях, и сослуживцы не отрицали, что Рубцова порой была резка в своих высказываниях.

Одно, другое, третье… Соедини их, получится цепь. Но как разорвать ее?

Румянцев спрашивал Рубцову, живы ли те люди, которые работали с ней в подполье. Вначале она отвечала, что не знает. Некоторые из них известны ей только по кличкам, многие погибли, остальных развеяла, разбросала жизнь… Но потом сказала, что один из подпольщиков, Константин Иванович Глебов, жив. Последнее письмо она получила от него два года тому назад из Ленинграда. Переписывались они редко, но связи не теряли. Глебов — старый друг их семьи. Друг ее отца и матери. Закаленный, преданный революции борец» И Виктор Гордеев, и она сама многим ему обязаны. Когда погиб отец, Глебов заменил его. И в Приморск они поехали по заданию руководства партии большевиков вместе. Только Глебову была поручена роль не отца ее, а покровителя. Московский адвокат, обладатель изрядного состояния, бежал от произвола большевиков. И (эдакий предприимчивый!) не забыл захватить с собой красивую девушку, дочь генерала Гордеева, вконец разоренного революцией. Дело в том, что генерал Гордеев действительно существовал. И была у него дочь. Только она в первые же дни революции удрала за границу. Глебов знал генерала Гордеева. И дочь его знал. Ростом, статностью, гордой осанкой они с Вероникой были схожи. А кто в неразберихе тех лет станет допытываться, та девушка или не та… Дочь генерала, ну и ладно. Содержанка богатого адвоката — чудесно. Во всяком случае, когда Глебов и Вероника поселились в Приморске, французские и английские офицеры весьма отмечали красивую мадемуазель. Покровитель ее оказался покладист, часто закатывал ужины и обеды для господ офицеров. А у них униженно выпрашивал одного: в случае чего переправить его и мадемуазель Веронику за границу. Те, похлопывая его по спине, обещали.

Так обстояло дело внешне. А на самом деле и Глебов и Вероника, казавшиеся такими невозмутимо спокойными, ходили по острию ножа. Если бы их истинное лицо и причастие к подполью раскрылось, их лощеные знакомцы не пощадили бы ни сэра Глебова, ни мадемуазель Веронику.

Но этого не случилось. Для Глебова и Вероники работа в подполье окончилась вполне благополучно. И даже дерзкая операция с освобождением Рубцова удалась.

Румянцев написал в Ленинград. Глебов откликнулся тотчас же, сообщив, что он немедленно выезжает. И выехал. О гибели Глебова Василий не сообщил Рубцовой. Зачем? И без того ей нелегко. Просто сказал, что Глебов сейчас выехать не может, но обещал приехать обязательно.

Когда Мамедов вернулся из Москвы, дело Рубцовой не сдвинулось с мертвой точки. Румянцев был отстранен от ведения следствия, а затем и вообще уволен из органов.

Дело Рубцовой передали начальнику отдела, в котором работал Румянцев.

И на этот раз Веронике Викторовне повезло. Новый следователь, как и Румянцев, оказался не просто исполнителем, а думающим, умным чекистом. Внимательно изучив все, что сделал Румянцев в ходе расследования, он склонен был признать правоту лейтенанта. Так и доложил Мамедову. Тот на сей раз отмахнулся: во время поездки в Москву выяснилось, что ему грозят очень серьезные неприятности за жестокость и бездушие, и даже, если бы «дело Рубцовой» выгорело, это бы его не спасло.

Мамедов был снят с должности начальника управления.

А еще через некоторое время началась война.

«Дело» Рубцовой таяло так же быстро, как и возникло. В конце первой недели войны был арестован Бекбулаев в момент, когда подавал сигналы фашистским самолетам. Бекбулаев оказался не только отъявленным негодяем, но и трусом. Он знал прекрасно, что в условиях военного времени расправа с ним может быть короткой. И его охватил животный, отчаянный страх за свою жизнь. Погибнуть теперь, когда вот-вот осуществятся его долголетние мечты, казалось Бекбулаеву нелепым. Надо выкарабкаться во что бы то ни стало, любой ценой затянуть следствие, выиграть время… Он сознался, что по заданию иностранной разведки убил Глебова.

Бывший богач, ярый приверженец националистической татарской организации «Курултай», Бекбулаев еще в 1921 году был завербован немецкой разведкой. После разгрома Антанты Бекбулаев затаился. Очень долгое время его хозяева не напоминали о себе. И только незадолго до войны он получил задание. Помимо сбора шпионских сведений, в его задачи входила компрометация честных советских людей, в первую очередь из числа партийного актива. Почему он оклеветал именно Рубцову, сам Бекбулаев не мог объяснить. Они жили по соседству несколько лет. После смерти мужа Рубцова переехала в Тополевск. Он видел эту женщину каждый день. Видимо, его попросту раздражала гордая уверенность ее в завтрашнем дне, ее честность, непримиримость ко всему отрицательному, грязному.

Может, все-таки и не поднялась бы у Бекбулаева рука на Рубцову, не встреться он с Мультиным. Прошлое этого человека было довольно темным. И хотя он и говорил, что был участником первого подполья, Бекбулаев ему не верил. Мультин и намекнул как-то Бекбулаеву, что никакая эта самая Вероника не подпольщица, не большевичка, а просто опытная авантюристка. В двадцатом году в Приморске на набережной под руку с офицерами прохаживалась, а теперь — скажи, какая идейная стала. Это была весьма слабая зацепка. Но… если попробовать? Чем он рискует? Его дело сообщить, куда следует, а там разберутся.

Так Вероника Рубцова была причислена к разряду врагов народа.

После освобождения Вероника Викторовна вернулась в Приморск, поселилась в прежней квартире, которая оказалась незанятой. Немцы были уже близко от города. Эвакуироваться Рубцовой не удалось.

А через несколько дней после захвата города фашистами на улице совершенно случайно Вероника Викторовна встретила старого друга своего мужа майора армейской разведки Петрова.

Она бы не узнала Петрова, не окликни он ее. Первый их разговор был полон недомолвок. Петров сказал только, что волей обстоятельств застрял в этом городе, где у него нет ни одного знакомого, что чувствует себя выбитым из колеи, совершенно одиноким.

Вероника выслушала его молча, вопросов не задавала. Но пригласила зайти к ней как-нибудь вечерком. После нескольких бесед с Рубцовой Петров стал откровенней. А когда окончательно убедился, что этой женщине можно доверять, попросил помогать ему.

Вероника Викторовна согласилась без малейшего колебания.

Вскоре после захвата города фашисты стали подтягивать к нему войска. Рубцова получила первое задание: войти в доверие к немецкому командованию и по возможности устроиться на работу в штаб.

О неудавшейся операции по захвату Петрова, о его таинственном исчезновении Рубцова услышала от Бергера.

Она хорошо знала Приморск, знала, что в овражке, где был потерян след Петрова, есть несколько очень глубоких ям. Когда-то давно там копали глину. С тех пор ямы успели, наверное, густо зарасти тисом. Если это так, то исчезновение майора может оказаться не столь уж таинственным.

Вечером следующего дня Вероника Викторовна вместе с Романцом нашли Петрова и, дождавшись ночи, перенесли майора на квартиру Рубцовой. Два дня он пролежал в ее комнате. Теперь Петров был в безопасности.

Вот и вся правда о Веронике Рубцовой, бесстрашном советском человеке с гордой, сильной душой.

 

Глава тринадцатая

КОХА ПОДОЗРЕВАЮТ

Когда на следующее утро Курт Кох пришел в интендантское управление, никто и заподозрить бы не мог, что обер-лейтенант провел две почти бессонные ночи. Впрочем, если приглядеться… Но кто бы стал приглядываться — не до того было. Городская управа, где помещалось интендантство, в то утро гудела, как растревоженный улей. Еще бы! Произошли такие события!

Не успел Курт Кох появиться, как к нему бросился бледный, взволнованный Бергер.

— О, Курт, наконец-то вы… Вас вызывает Розенберг. Он рвет и мечет. Вас ожидают неприятности.

— Но что произошло?

— Как, вы ничего не знаете? Но ведь вы вчера были в штабе вечером.

— Ну и что? Когда мы с Вадлером уходили оттуда, там было все спокойно.

— Какое там спокойно! Исчез Краузе. Часовой сказал, что его вызвал какой-то гестаповец. Думали — в Тополевск. Но утром генерал позвонил в Тополевск, и оттуда ответили, что ничего не знают и вообще вчера вечером в Приморск никто не ездил. Понимаете? Но это не все. Кто-то разболтал или выкрал приказ, который находился в сейфе Розенберга… Подробностей я еще не знаю. Но предстоящая операция на фронте, вероятно, стала известна врагу. Неужели вы не слышали, как на рассвете бомбили побережье! Как раз там, где сконцентрированы наши войска. Мы понесли колоссальные потери.

— Признаться, я ничего не слышал — утренний сон так крепок. То, что вы рассказали о событиях ночи, — прямо-таки эпизод из детективного романа, — покачал головой Кох. — А зачем я понадобился фон Розенбергу?

— Не знаю. Видимо, он хочет спросить у вас, не заметили ли вы чего-нибудь подозрительного, когда были вчера в штабе. И все же я вам не завидую, уж больно генерал зол.

— Что поделаешь, — вздохнул Кох, — надо идти. И черт меня угораздил забежать в штаб именно вчера. Ладно, пойду. Спасибо, Бергер, что ввели в курс дела.

Выйдя из управления, Кох, однако, пошел не по направлению к набережной, а в противоположную сторону.

Почему же Румянцев, выполнив задание, не исчез сразу из города? Да потому, что сегодня ночью, когда он передал командованию донесение о выполнении задания, был получен новый приказ: если все сойдет благополучно и Курт Кох останется вне подозрения, ему дается еще одно поручение.

По сравнению с тем, что было сделано вчера, новое задание было несложным. Румянцев решил выполнить его по пути из города. Он быстро шел узкими улицами и был абсолютно уверен, что сейчас идет по ним в последний раз. После войны он обязательно приедет в этот город. Вместе с Галей. Но это будет еще не скоро. Если вообще будет… Но об этом «если» лучше не думать. Итак, ближайший вопрос, которым ему предстоит заняться, — Вадлер. Вот об этом и следует думать советскому разведчику лейтенанту Румянцеву.

У дверей в кабинет Вадлера стоял полицейский. Он преградил дорогу обер-лейтенанту.

— Господин начальник занят. Ведет допрос.

Отойдя от двери, Румянцев стал обдумывать, как ему быть. В это время дверь кабинета распахнулась и на пороге показался Вадлер.

— Шварца вызовите. С инструментами.

Румянцев внутренне содрогнулся. Он знал, что Шварц, страшный садист, палач из бывших уголовников-убийц, освобожденный Гитлером после прихода к власти, был подручным Вадлера в мрачных, кровавых застенках СД.

Увидев Коха, Вадлер коротко бросил ему:

— Что вам, обер-лейтенант? — это прозвучало холодно и резко. Никогда до сих пор Вадлер не смел говорить так не только с Куртом Кохом, но и вообще с кем-либо из офицеров-немцев.

Румянцев, мысленно отметив это, решил: кончать нужно сейчас.

— У меня к вам небольшой разговор. Всего в два-три слова. Очень важно, — за спиной у него хлопнула дверь приемной, значит, полицейский вышел. Румянцев шагнул к Вадлеру, он решил стрелять в упор, наверняка. Вадлер слегка отстранился, он подумал, что обер-лейтенант хочет войти в кабинет.

У вдруг Румянцев вздрогнул, рука, сжимавшая в кармане мундира пистолет, разжалась, лейтенант остановился. Он увидел в открытую дверь, что в кабинете Вадлера у стола сидит девушка. Она обернулась к двери, глаза ее, огромные, обведенные чернотой, смотрели на Румянцева, не мигая. Галя! Он узнал ее сразу. Узнал несмотря на то, что Галя была страшно, до неузнаваемости избита. Лицо в багровых кровоподтеках, кофта изорвана в клочья, ноги босые и тоже вздулись. Все это Румянцев охватил одним взглядом. Боль, гнев, жалость — все смешалось, затопило все его существо, подавив обычное хладнокровие, выдержку, способность реагировать мгновенно на любую неожиданность. Он стоял недвижно, не сводя глаз этого измученного, родного ему лица. Галя тоже смотрела на него. Но смотрела равнодушно, лицо ее не выражало ничего, кроме страшной усталости. И вдруг губы ее беззвучно шевельнулись. Наверное, тоже узнала! Что она сказала? Что хотела сказать? «Уходи», «помоги»? Да что же он стоит, ей надо помочь! Сейчас же помочь. Рука, разжавшаяся было в кармане мундира, вновь плотно охватила холодную сталь пистолета.

— Что, господин Кох, вид крови так на вас подействовал, или… эта фрау вам знакома? — И вдруг без зримой связи с предыдущим добавил: — У русских говорят: как веревочка ни вьется, а конец будет. Слышали, господин ин-тен-дант? — последнее слово Вадлер иронически протянул. — Что же вы молчите? Говорите, зачем пришли.

Нечеловеческим усилием воли Румянцев взял себя в руки. Нет, стрелять сейчас, здесь нельзя, сюда ворвутся, и тогда погибнет не только он, но и Галя.

— Нет, господин Вадлер, я не боюсь вида крови, — надменно проговорил Кох, — как и все, впрочем, мои соотечественники-солдаты. Просто я впервые воочию увидел ваш рабочий стол. Уж очень дурно пахнет это место. Я, например, с женщинами не воюю. Да еще такими методами. Даже затошнило от грязи, в которой вы купаетесь. Что касается моего дела, то у меня пропала охота говорить с вами о чем-либо. Меня ждет фон Розенберг. — И пошел к двери мимо оторопевшего Вадлера.

Вадлер вернулся в кабинет, прошел к столу, постоял в задумчивости, потом снял телефонную трубку и назвал номер.

— А что, генерала нет? Вот как, хорошо…

Еще подумал. Подошел к Гале, резко приподнял ее подбородок.

— Смотри в глаза. Прямо в глаза… Отвечай: где, когда видела этого обер-лейтенанта? Ну!..

Галя отрицательно покачала головой. В дверь постучали. Вошел Шварц. В руках у него был продолговатый ящик, похожий на тот, в котором хранят столярные инструменты. Вадлер схватил ящик, раскрыл его перед Галей. Там лежали длинные иголки, гнутые щипцы, металлические кольца и наручники с резиновой прокладкой. В углу ящика в углублении стояла спиртовка.

— Видишь, — зашипел Вадлер. — Говори, а то Шварц такой маникюр тебе сделает, взвоешь, ну?

Шварц стоял в дверях, смотрел поверх Гали тупо, равнодушно.

Галя отвернулась. Лицо Вадлера злобно дернулось. Бросив ящик на стол, он подошел к окну, несколько минут смотрел на улицу. Потом, видимо, что-то решив, обернулся.

— Вот что, сейчас мне некогда заниматься тобой. Благодари этого интенданта, — Вадлер злобно усмехнулся, — даю тебе передышку до завтра. И обещаю — ты у меня заговоришь! Спущу с живой шкуру, слышишь! Так что подумай, стоит ли дальше играть в молчанку Иди, Шварц, с этой поговорим завтра.

В темной одиночке, что помещалась в подвале здания СД, Галя прислонилась к холодной стене, утомленно закрыла глаза. И сейчас же встало перед глазами лицо Василия. Как это все невероятно: он здесь, рядом, и бессилен помочь ей! Нет, нет, о Василии вообще нужно запретить себе думать. Это расслабляет, а она должна быть сильной. Как же глупо она попалась! Бывает так, что разведчик работает в непостижимо трудной обстановке и все обходится благополучно. Но вот, когда кажется, опасности нет поблизости, и разведчика покидает его обычная осторожность, он попадает вдруг в ловушку. Так случилось и с Галей.

После освобождения Руднева Галю больше к немцам не посылали. Она была включена в оперативную группу, несколько раз ходила с товарищами на задания.

И на этот раз их группа получила задание перерезать телефонную линию Тополевск — Приморск. Телефонные провода бежали над самым шоссе. Командир оперативной группы приказал Гале пройти за поворот и в случае приближения противника подать сигнал — прокричать, подражая сойке. В другую сторону шоссе просматривалось далеко, и оттуда внезапная опасность партизанам не грозила.

О двух машинах Галя предупредила товарищей вовремя. Заслышав внизу, куда уходило шоссе, натужный рев мотора, Галя, прокричав, как было условлено, спряталась в кустарнике. А третья машина, легковая, показалась внезапно. Она шла не спеша, очень тихо, почти бесшумно. Подать сигнал она уже не могла. Что делать? Галя подняла руку. Когда машина остановится, она не сядет в нее, а скажет, что ей надо ехать в другую сторону. Она будет разговаривать с фашистами громко, и товарищи ее услышат. Это решение созрело мгновенно, и может быть, все обошлось бы хорошо, если бы не одно обстоятельство, которого Галя не могла предвидеть.

Машина остановилась, а когда Галя подбежала к распахнувшейся дверце, то увидела: на сидении рядом с шофером сидел офицер СД. Она растерялась. И этой минуты растерянности было достаточно, чтобы в ответ на первый же вопрос допустить грубую оплошность.

Бергер не спросил ее, куда идет, а задал вопрос: откуда она идет.

И Галя назвала село, которое лежало в той стороне, куда ехала машина. Тотчас же она поняла, какую сделала ошибку, но было поздно. Офицер больше ни о чем не спросил. Он предложил Гале сесть в машину, а шоферу развернуться и ехать назад.

Бежать? Звать на помощь? Бесполезно. Товарищи не смогут ей помочь, от машины ей не сделать ни шагу. Единственное, что она успела, когда садилась в машину, это незаметно выбросить в канаву пистолет. Может, все же удастся выкрутиться. Пока ехали до Приморска, она смогла придумать одну вполне правдоподобную версию, безобидным образом объясняющую ее ложь. Но в Приморске офицер тотчас же провел Галю в кабинет Вадлера. Тот злорадно прошипел:

— Попалась, медсестра? Знакомая Зембровецкой, бывшая комсомолка и так далее… — Потом достал из стола чемоданчик, открыл его, вынул бинты, вату, нажал кнопку, донышко ушло вниз. Кивнул на рацию, коротко спросил:

— Твоя? Галя молчала.

— Говорить будешь?

— Нет.

А потом началось… Но Галя не сказала ничего. И навряд ли скажет. Вадлер это понял, едва взглянул ей в глаза в самом начале допроса.

Фон Розенберг рвал и метал. Гнев его был страшен. Каждый, кого в это утро вызывал к себе генерал, подходя к его кабинету, ощущал противный холодок в груди.

Однако никто не мог объяснить ему, куда исчез Краузе, кто лазил в сейф. А то, что документы побывали в чужих руках, определила экспертиза, которая была произведена после того, как вдруг исчез Краузе. Все возможные последствия этого Розенберг осознал не сразу. Но он обязан был теперь сообщить в Ставку, что план рухнул во всех его деталях. Ясное дело, его по голове не погладят. И чего доброго, его неприязнь к гестапо может кое-кому показаться странной, преднамеренной. Как тут не потерять голову? И все же надо постараться не терять ее в прямом и в переносном смысле. В то же утро Розенберг связался по телефону со своим влиятельным родственником. После разговора с фон Шрейдером он стал спокойнее. В Ставку обо всем он сообщит завтра, в гестапо — немедленно. Надо попытаться разыскать хотя бы след этого Краузе. Тогда хоть сраму меньше будет. А может, это все же эсэсовцы ему нагадили, может, это они увезли Краузе? Но кто же лазил в сейф? Ведь гестаповец в здание не входил.

Часовой, вконец перепуганный, дрожащий, сказал, что вечером в штаб заходил Вадлер. А что если… Хотя и маловероятно, но от этого продажного человека всего можно ожидать. Тот, кто предал раз, предаст еще сто раз.

Розенберг вызвал Вадлера. И как только тот вошел, его оглушило громовое:

— Что вы таскаетесь в мой кабинет, Вадлер, когда вас никто не вызывает? Приходите, уходите, когда захотите. Словно на бульваре. Ну, что молчите?

На сей раз Вадлера не устрашило громыхание Розенберга.

— Я приходил по важному делу, герр генерал, связанному с Рубцовой. Я послал кое-куда запрос и получил интересные данные. Мне хотелось сообщить их вам тотчас же. Ведь мы договорились, что по особо важным делам я могу приходить к вам без вызова и в неурочное время.

Мысли Розенберга были заняты сейчас совершенно иным. В способностях Вадлера как оперативника он уже разуверился. Подозрения в отношении фрау Вероники? Ерунда. К тому же она вчера весь вечер была с ним. Он проводил ее до подъезда.

— Короче, Вадлер, — оборвал он. — В ваши способности как разведчика я уже давно не верю. Что вы можете сказать по поводу исчезновения Краузе и в отношении сейфа? Накануне вечером вы были здесь?

— Я был здесь не один, герр генерал. Когда я зашел, в кабинете был Курт Кох.

— Вы врете, Вадлер!

— В том-то и дело, что нет. Вчера я застал Курта Коха у вас в кабинете. Кстати, возможно, через день-два я преподнесу вам еще один сюрприз.

Когда Румянцев пришел к Розенбергу, он был снова хладнокровен, решителен, собран. Он не может покинуть Приморск, не выполнив нового задания и ничего не сделав для спасения Гали. Он должен продолжать игру. И постараться не проиграть. В конечном счете, кроме подозрений, у генерала ничего быть не может. Это еще не так страшно. Важно выиграть время. Хотя бы один день.

В кабинет к Розенбергу Курт Кох вошел отнюдь не таким сияющим, как всегда. Лицо у него было расстроенное, удрученное. Не ожидая, пока хмурый, грозный шеф заговорит, Курт Кох болезненно сморщился.

— Пренеприятная история, господин генерал… Если бы я знал, что так получится, я бы ни за что не пришел вечером в штаб. Что же делать? Если я чем-либо могу помочь, я всегда…

— Достаточно, обер-лейтенант, — перебил его Розенберг. — Все это эмоции. Мне сейчас не до них. Разговор у нас пойдет сугубо деловой. И предупреждаю заранее: вам придется ответить на ряд неприятных для вас вопросов.

— Я готов, — склонил голову Кох.

— Прежде всего объясните мне, только вразумительно, как вы очутились в моем кабинете?

— Я отвечу на этот вопрос. Вы помните, герр генерал, как-то вы высказали фрау Веронике желание иметь такой перстень, как у нее. Фрау Вероника в разговоре передала мне это ваше желание. И я счел за честь для себя постараться его выполнить. Правда, это было нелегко и потребовало времени. Но вчера мне удалось достать изумительный камень. Он превосходит тот, что у фрау Рубцовой, и величиной, и тщательностью отделки. Вы не представляете, до чего я был рад… Днем я не мог застать вас наедине. А вечером, когда уже собрался идти домой, решил зайти к вам. В приемной никого не было. Я счел, что это удача, так как мне хотелось преподнести вам этот дар без свидетелей. Это должно быть понятно. В кабинете горел свет, и я, постучав, заглянул. Мне так хотелось доставить вам радость, и это желание…

Розенберг неопределенно хмыкнул, в упор взглянув на Курта Коха, перебил его.

— Все, что вы рассказали, обер-лейтенант, выглядит не очень убедительно.

— То есть как, герр генерал? — лицо Коха выразило недоумение. — Я рассказал вам все, как оно было… И я, право, не понимаю, чем вызвано ваше недовольство, больше того, обидное, оскорбительное недоверие.

— Ну, ну, Кох, не так темпераментно! Скажите, вам приходилось когда-нибудь иметь дело с гестапо?

— Что вы, господин генерал? Моя биография, моя репутация абсолютно безупречны.

— Это и чувствуется, — в голосе генерала прозвучала ирония, которую он даже не пытался скрыть.

— Я не понимаю вас, герр генерал…

— Сейчас поймете. Итак, на первый вопрос толкового ответа вы мне не дали. И все же продолжайте. Ну, вы заглянули в кабинет…

— Заглянул и, увидев, что никого нет, тут же закрыл дверь. В это время вошел Вадлер. Вот и все… Право, мне в первый раз приходится выступать в роли допрашиваемого, и, поверьте, я чувствую себя…

— В данном случае, Кох, и вообще ваши чувства интересуют меня меньше всего. Сколько времени вы находились в кабинете?

— Я вам ответил: в кабинете не был. И я вынужден повторить, что не понимаю ни вашего тона, ни того недоверия, которым вы встречаете каждый мой ответ.

— Так, так… Значит, вы ни в чем не виноваты, я напрасно вас потревожил…

— О нет, герр генерал, это была ваша обязанность, поскольку я вчера был здесь. Но, повторяю, — теперь Курт Кох говорил резко. — Я чувствую себя во всем абсолютно правым. Во всем. Можете подозревать меня в чем угодно. Можете проверять. Уверен, что это недоразумение разрешится. И вам придется принести извинения за неуместный тон. Я могу идти?

Дерзость Коха озадачила генерала. Так уверенно может держаться человек, чувствующий за собой силу. А вдруг за спиной этого Коха стоит кто-либо могущественный? Надо будет поинтересоваться его родственными связями.

— Сейчас можете идти, обер-лейтенант. Но помните: к этому разговору нам еще придется вернуться…

— А перстень и сейчас со мной, герр генерал. Может, пожелаете взглянуть?

— Оставьте у себя. Он может вам понадобиться.

В приемной Курт Кох перебросился несколькими словами с Рубцовой. Разговор занял всего минуту-две. Задержись Кох в приемной чуть дольше, он столкнулся бы с Вадлером. И кто знает, удалось ли тогда бы ему уйти…

Вадлер прошел прямо в кабинет Розенберга.

Некоторое время Рубцова сидела за своим столиком, опустив руки на колени. Лицо у нее было грустным-грустным. Потом встала и подошла к двери кабинета. Чуть приоткрыв дверь, прислушалась. Генерал и Вадлер говорили громко, возбужденно, и Вероника Викторовна отчетливо слышала каждое их слово.

— Что? — кричал в трубку Розенберг. — Прошел? И давно? Минут десять? В какую сторону он пошел? Не заметили? Обязаны замечать все, на то и поставлены! — он с силой бросил трубку на рычаг и заорал на Вадлера: — Что вы стоите? Немедленно идите, подымите на ноги весь ваш аппарат! Найдите Коха, арестуйте его! А если вы этого не сделаете, я отдам вас под трибунал. Слышите, пойдете под трибунал!..

Рубцова открыла дверь и вошла в кабинет.

— Я, кажется, не вызывал вас, фрау Рубцова, — раздраженно проговорил Розенберг. — Что вам нужно?

— Вы все утро ломаете себе голову над тем, кто лазил в ваш сейф. А между тем вам стоило обратиться ко мне, спросить — и все стало бы ясным.

— Врете, врете, — закричал вдруг Вадлер, срываясь с места. — Не верьте ей, господин генерал, она лжет на каждом шагу, она заодно с большевиками, у меня есть данные, она…

— Прекратите истерику, Вадлер, — стукнул ладонью по столу Розенберг. — Кто же лазил в сейф, фрау Вероника? — голос его неузнаваемо изменился, он был ласковым, вкрадчивым.

#img_11.jpeg

— Я, господин генерал. Я открыла сейф вот этим ключом, — она положила на стол перед Розенбергом ключ. — Сфотографировала документы вот этим фотоаппаратом, — она положила на стол фотоаппарат. — Сожалею, что не могу выложить и пленку по той причине, что она уже находится у советского командования.

Лицо Розенберга исказилось. Чего-чего, а этого признания генерал Розенберг не ожидал.

Вадлер тоже оторопел.

#img_12.jpeg

А Рубцова продолжала:

— Я хочу, чтобы между нами сразу была установлена полная ясность. Все, что я хотела, я сказала. Все остальное останется моей тайной. Профессиональной тайной. Ведь у разведчика их больше, чем у кого-либо другого. Не правда ли, господин Вадлер?

Вадлер молчал. Он никак не мог оправиться, прийти в себя. Первым заговорил Розенберг:

— Вы понимаете, что говорите? — он едва сдерживался, чтобы не закричать, не ударить эту женщину, нет, не просто ударить — избить, раздавить ее. — Не воображайте, что здесь сидят дураки, которые будут верить каждому вашему слову.

— Я говорю правду, — спокойно возразила Рубцова. — Знаю, что Вадлер наводил обо мне довольно подробные справки. Знаю даже, что ему ответили. Вернее, догадываюсь. Что ж, моя карта бита. Бежать, скрываться, прятаться, даже отпираться я не считаю нужным. Свое дело я сделала. И неплохо. А теперь, когда моя миссия окончена, я не могла отказать себе в удовольствии рассказать вам все и посмотреть, как вы будете выглядеть при этом. Я долго мечтала об этом, Розенберг.

— Вы сумасшедшая, фанатичка! Вообразили себя героиней! Жанной д’Арк! Вам это дорого обойдется. Вы говорите, что не скажете, как достали бумаги из сейфа? Чепуха! Вы расскажете не только это. Не пытайтесь уверить меня, что действовали в одиночку. Так вот, вы расскажете обо всем: кто ваши сообщники, как осуществлялась связь, чьи задания вы выполняли. Все, все расскажете!.. И еще могу обещать вам одно — скоро, очень скоро вы утратите свою невозмутимость, свое спокойствие. Думаю, что об этом позаботится господин Вадлер. В его руки я вас и передам. Как это у вас, русских, говорят: «Я тебя породил, я тебя и убью»? Причем смерть вам предстоит достойная. А если господин Вадлер окажется бессильным, то заговорите в гестапо. Ручаюсь.

— Я ко всему готова. И не пытайтесь меня запугать, генерал. Вадлер как-то допытывался у меня — что такое русская душа. Как ее разгадать? Вероятно, мы и продолжим с ним этот разговор. Вернее поединок. В свою очередь, ручаюсь вам, что не Вадлер выйдет из него победителем.

…Вот настал и твой, Вероника, час. У каждого человека бывает он — этот самый решительный час, к которому его готовит жизнь со всеми ее трудностями и испытаниями. И если ты стойко прошел через все — это залог, что и в решительный час не дрогнешь, не отступишь.

Очень немного успел сказать ей, выходя из кабинета Розенберга, Румянцев: задание выполнил. Получил еще одно. Но его подозревают, могут помешать.

Что делать? Веронике Викторовне некогда было раздумывать. Но решение, пришедшее к ней, было верным, она не сомневалась в этом. Каждому разведчику приходится порой принимать вот такие решения, мгновенно, не советуясь ни с кем, не спрашивая ни у кого разрешения. Рубцова понимала, что идет на верную смерть. Но так нужно для дела.

Вадлеру стало кое-что известно о ней. Совсем не то, что говорила она. Ей нужно было исчезнуть из Приморска. Об этом Петров сказал еще неделю назад. Но она не могла сделать этого, пока Румянцев не выполнил задания. Незримо она все время помогала ему. А ее жизнь… С детства она усвоила: если товарищу грозит опасность, выйди вперед, заслони его. Так она жила. Так и умрет. Сейчас самое важное убедить врагов, что Кох не виновен. Хотя бы ненадолго убедить. Он должен довести до конца то, что ему поручено. Должен. Кроме нее, сейчас ему некому помочь. И хорошо, что в трудный час она оказалась возле него. Она сказала Румянцеву:

— Давайте ключ. Можете идти. Все будет в порядке.

Она многим обязана Румянцеву. Благодаря ему она получила возможность сражаться до последнего. И умереть не так нелепо, как могла бы, не окажись у Румянцева такой веры в людей, такой настойчивости. Теперь она умрет в открытом бою. Как солдат. А она всю жизнь прожила как солдат. Всегда на самой первой линии огня. Но, пожалуй, здесь ей было всего трудней. Присутствовать при допросах, встречаться с ненавидящими взглядами людей, перед геройством которых она мысленно склоняла голову. И в то же время она черпала огромную силу в непоколебимой стойкости советских людей, в мужестве своего народа.

Что ж, она сделала все, что смогла. А жить-то как хочется! Отгремит война, и жизнь станет еще прекрасней. Жаль, что не придется увидеть все это своими глазами. Ведь никакой надежды на спасение. Это — конец. Из лап Вадлера и Розенберга не вырваться. И единственное, что ей осталось, — заставить их верить ей до конца и тем самым продать свою жизнь дорогой ценой.

Вместо того, чтобы торжествовать, чтобы со злобой вцепиться в Рубцову, терзать ее, наслаждаться муками этой женщины, Вадлер отказался ее допрашивать и попросил Розенберга сегодня же передать Рубцову гестаповцам. Розенберг не возражал. Он просто излишне погорячился, сказав Рубцовой, что отдает ее в руки Вадлера. Этот бездарный дурак чего доброго упустит ее или убьет раньше времени. Действительно, лучше всего сегодня же отправить ее в Тополевск.

А Вадлер прошел к себе и лег, он чувствовал себя совсем разбитым. Все так хорошо шло… Несколько дней назад Розенберг сказал ему, что его, Вадлера, в скором времени переведут из Приморска. Он стар для оперативной работы, он будет назначен начальником одного из концлагерей на территории Польши. Вадлер отнюдь не был огорчен. Подальше от России — это замечательно.

А пока Вадлер с великим рвением принялся разматывать клубок, чтобы разоблачить Рубцову. Первое подозрение зародил у него некий Мультин, служащий городской управы, недавно переведенный в Приморск из Тополевска. Он сказал, что Рубцова — ярая большевичка. Вадлер в ответ только рассмеялся. Он рассказал о Рубцовой все, что знал с ее же слов. «Помилуйте, — удивился Мультин, — она действительно была арестована советской контрразведкой, но это же было подстроено…» Дальнейший свет на эту загадочную историю пролил Бердышев-Беляев. Он был дальним родственником Бекбулаева и отлично знал всю историю ареста Рубцовой. Она была невинна, но ее нужно было арестовать. Вадлер усомнился и в этом. Мало ли что? Эта женщина могла озлобиться. С другой стороны, может, она действительно ловко маскировалась, так ловко, что даже те, кто оклеветал ее, не знали. И все же он решил проверить. Он послал запрос через гестапо в центральный архив секретной разведывательной службы Германии. В отдел, ведающий эмигрантами. И ему ответили: да, был генерал Гордеев и у него действительно есть дочь, в настоящее время она проживает в Англии — Вера Викторовна Гордеева-Смит. Гордеева-Смит, но не Рубцова! Об этом Вадлер и решил рассказать Розенбергу и затем с его согласия передать дело в гестапо. Но и тут обошлось без него.

И с Куртом Кохом чепуха получилась. Конечно, Вадлер далек был от подозрений, что Кох — советский разведчик. Он считал его английским шпионом. Но этот человек знал прошлое Вадлера, которое сам Вадлер хотел забыть и скрыть от новых своих хозяев. Коха надо было убрать. И когда Вадлер встретил его в кабинете Розенберга, а наутро узнал о пропаже Краузе и истории с сейфом, он не сомневался в том, что Курт попал в ловушку. И решил выдать его, Вадлера.

И вот все рухнуло, все. Как кричал на него Розенберг, когда Рубцову увели. Он-де такой жалкий подонок, предатель, смел заподозрить в чем-то немецкого офицера и рекомендовал ему, генералу, эту большевичку. Вадлер было заикнулся, что он почти разоблачил Рубцову, но Розенберг и слушать его не стал. Выгнал. Теперь, вероятно, о новой должности и думать нечего. Что-то с ним будет? Правда, остается еще эта русская с радиостанцией. Но этого мало, очень мало.

И Курт Кох теперь возненавидит его. И, конечно, расскажет все Розенбергу. Кругом плохо, кругом…

Однако на этом не кончились все неожиданные и неприятные сюрпризы для господина Вадлера. Вечером на квартире его посетил незваный гость — Курт Кох, собственной персоной. Вадлер глазам своим не поверил, не знал, что и думать.

Не обращая внимания на удивление Вадлера, Курт подошел к столу, поставил на него две бутылки коньяку.

— Ну, а закуска, Вадлер, у вас, наверное, найдется. — И не дожидаясь ответа: — Давайте побеседуем по душам… Что же вы молчите? Неужели не разделяете моего столь откровенно высказанного желания?

— Садитесь, обер-лейтенант, — вяло проговорил Вадлер. — Только я не представляю, о чем мы с вами будем беседовать?

— О, вот как! До сих пор мы без труда находили темы.

— Бывает, господин обер-лейтенант, так, что у человека нет настроения к пространным излияниям. Хочется ему одиночества, — Вадлеру действительно сейчас больше всего хотелось остаться одному. Хватит с него загадок.

— Плюньте, Вадлер. Уверяю вас, после первой же рюмки коньяку ваше желание одиночества испарится. Как будто и не было его. И тогда я вам стану просто необходим.

Вадлер неохотно присел к столу, неохотно взял наполненную Куртом рюмку. Кох оказался прав: после второй рюмки подполковник заметно оживился, глаза его заблестели.

— Ну вот видите, — прервал затянувшееся молчание Курт, — вам, клянусь головой, уже хочется говорить. Надеюсь, вы не откажетесь ответить на некоторые из моих вопросов. Во-первых, за что вы меня ненавидите, Вадлер? Что я сделал вам плохого? — и, не замечая протестующего жеста Вадлера, продолжал: — Я всегда высказывал вам самое доброе расположение. И оно, как вам известно, не оставалось чисто словесным. Я не злоупотреблял ни разу теми сведениями в отношении вас, которыми располагаю. А мог бы сделать это, хотя бы в порядке самозащиты, когда вы сумели убедить Розенберга в том, что я открывал сейф.

— Я не убеждал его. Он сам заподозрил вас. Но эта Рубцова тут же разбила его подозрение.

— Фрау Рубцова? Вот уж не ожидал! И каким образом ей удалось это сделать?

— А таким, что все это время она дурачила меня и Розенберга, эта ловкая баба. Таким образом, сама, представьте, сама рассказала, что она вовсе не та, за кого себя выдавала, — не аристократка, не дочь генерала, а большевичка…

— Не кричите, Вадлер, — поморщился Кох, — ну и что же сделали с Рубцовой, если не секрет?

— Какой там теперь секрет? Отвезли сегодня в гестапо, в Тополевск. Там с ней поговорят…

Румянцев узнал все, что ему было надо. Видимо, для Вероники Викторовны сейчас ничего сделать ему не удастся. Надо скорей выбираться из города, тогда, может быть, вместе с Грозным они что-нибудь предпримут.

— Ну, а та девушка, которую я видел в вашем кабинете, что она?

— О, ее я надежно упрятал. Завтра утром поговорю с ней…

— Нет, Вадлер, вы поговорите с ней сегодня, сейчас! Позвоните немедленно в полицию, попросите привезти эту девушку сюда и оставить у вас.

— Шутите, господин обер-лейтенант? — Вадлер сразу протрезвел, он почувствовал, как дохнула на него смертельная опасность. Надо действовать решительно и хладнокровно. — Вы много позволяете себе, Кох. Конечно, вам известны кое-какие мои прошлые ошибки. Вы хотите сыграть на них, погубить меня? Скажите, зачем вам это нужно?

— Ваши прошлые ошибки? Пусть это именуется так. Да, они мне известны. Из этого вы сделали заключение, что я связан с вашими прошлыми хозяевами, что я продался им так же, как и вы некогда. Вы очень легко в это поверили, и здесь нет ничего удивительного. Предатель легко верит в предательство другого… Вам и не пришло в голову иное: что есть люди, для которых Родина — святое. Которые во имя своей Родины жертвуют всем, даже жизнью. Вам, конечно, не пришло это в голову, потому что вы не понимаете этих людей и никогда не поймете их.

— Что вы хотите сказать, господин Кох? — голос Вадлера прерывался, глаза с ужасом смотрели на Румянцева, руки дрожали. Он был невыразимо жалок.

— Что я хочу сказать? А не приходило ли вам в голову, Вадлер, что я — советский разведчик? Что…

Вадлер приподнялся со стула.

— Вы, конечно, шутите, Кох? — глаза его округлились от страха. — Быть не может… чтобы это оказалось правдой… Все, что угодно…

— Нет, я не шучу, Вадлер. А вы — сидите, сидите.

Только теперь Вадлер заметил, что его собеседник держит в руке пистолет.

Вадлер сидел растерянный, раздавленный. Умолять, просить пощады? Он знал, что это бесполезно. Сопротивляться? Но как сопротивляться под дулом пистолета? Надо прежде всего оттянуть время. А там видно будет.

— Скажите, а если я сделаю все: вызову эту девушку сюда, на квартиру, и дам возможность вам вместе с ней уйти, тогда… Тогда я могу надеяться?

— Не торгуйтесь, Вадлер, не время.

— Но я должен знать.

— Если вы сделаете все, чего я требую от вас, то этим сохраните себе жизнь. Но смотрите, Вадлер, если вы…

— О да, конечно, я сделаю все, — засуетился Вадлер, понимая, что это единственный выход.

Вадлер подошел к телефону, взялся за трубку. Румянцев стоял тут же, следя за каждым его жестом, за каждым словом Вадлера.

…В ожидании Гали Румянцев ходил по комнате, не спуская с Вадлера глаз. Тот сидел у стола, плечи его были вяло опущены, глаза закрыты. Он думал, напряженно, лихорадочно обдумывал, как ему поступить. Он добился оттяжки, небольшой передышки, это хорошо. А что, если попробовать… Ведь военный трибунал тоже не блестящая перспектива.

За дверью послышались шаги, затем стук. Вадлер встрепенулся, взглянул на Румянцева. Тот убрал пистолет, опустился в кресло, принял небрежную позу, кивнул Вадлеру.

— Да, входите, — громко проговорил тот. Дверь распахнулась, в комнату втолкнули Галю. Она пошатнулась, но удержалась на ногах. Едва сдержавшись, чтобы сейчас же не броситься к ней, Румянцев сказал Вадлеру:

— Я полагаю, господин подполковник, сопровождающий может идти?

И тут Вадлер вдруг вскочил, бросился к двери, закричал:

— Стреляйте, стреляйте в него! Стреляйте же!

Для конвоира это было полной неожиданностью. Он оторопел. Сухо щелкнул выстрел, затем второй. Полицейский, схватившись за живот, застонал и медленно сел на пол, не издав ни звука. Вадлер метнулся было к двери, но Галя, бросившись на него, вцепилась ему в плечи и вместе с ним рухнула у порога. В один прыжок оказавшись возле, Румянцев помог ей подняться, довел до кресла, усадил. Вадлер лежал, прикрыв голову руками, не шевелясь.

— Вставайте, Вадлер, а впрочем, теперь это безразлично. Как это говорится: «Сколько веревочка ни вьется, а конец все равно будет». Надеюсь, вы не забыли еще русских пословиц, господин граф Вадлер?

Вадлер лежал неподвижно.

— Вот что, Галчонок, ты идти сможешь?

Галя утвердительно кивнула головой. Говорить она не могла: ее сотрясали рыдания. Ни слезинки не проронив, стона не издав, выдержала она и жестокие побои и пытки. А это такое ласковое, так давно не слышанное ею «Галчонок» — оно потрясло ее.

Бережно придерживая Галю за плечи, Румянцев повел ее к двери и, прошептав несколько слов, закрыл дверь. Потом подошел к Вадлеру.

— Вы нарушили наше соглашение. И тут вы остались верны себе, Вадлер. Пеняйте же на себя… За предательство Родины, за кровь советских людей…

Прозвучал сухой, короткий выстрел. Румянцев вложил в руку Вадлера пистолет и вышел, плотно притворив за собой дверь.

В этот вечер Курт Кох исчез из города. Задание командования было выполнено.

 

Глава четырнадцатая

ВМЕСТО ЭПИЛОГА

Город, недавно освобожденный от врага. Смотрят на улицу пустыми глазницами мертвые дома. Капает вода из покореженного крана. Света нет, и по вечерам город погружается во тьму. Редко-редко светятся окна.

Вот одно из них. На столе горит огромная, под старинным фарфоровым абажуром керосиновая лампа. Керосин тоже роскошь в военное время. Но девушка, что, задумавшись, сидит у стола, и не думает прикручивать фитиль. Потом, вздохнув, подходит к широкому окну, облокачивается о подоконник, вглядывается в темноту. На тротуар ложится толстый сноп света. А под деревом стоят двое — парень и девушка. Он с перевязанной рукой, в сдвинутой на затылок пилотке, в гимнастерке с расстегнутым воротом, в зубах зажата зеленая веточка. Совсем еще молодой, круглолицый. Она — тоже очень юная, тонкая, пышноволосая… Галя улыбнулась. Только-только начал оживать город, а улицы его уже заполнили влюбленные пары. И странно, они совсем не ищут укромных уголков, не ищут темноты. К свету тянутся. Впрочем, это понятно. За годы войны темнота всем успела надоесть.

Здоровой рукой парень мягко притянул девушку к себе, поцеловал ее в глаза, потом в губы.

Галя отошла от окна. Словно в юность свою она заглянула. Словно это сама она стояла с Васей Румянцевым под деревом, и на них щедро сыпался с каштанов весенний, легкий пух.

Снова свободен Приморск. Он отвоеван у врага, ее родной город. И она, Галя, его отвоевывала. Тяжело сейчас вспоминать о тех ужасных месяцах, которые тянулись долго, как годы. Последняя встреча с Василием, когда оба были на волоске от гибели. И снова — разлука. Его ждали в штабе фронта на Большой земле.

Улетел Василий. Зажили Галины раны. Она снова вступила в борьбу с врагом. Вместе со всеми партизанами вошла в освобожденный Приморск.

Дня через два она встретилась с Лизой Веселовой в той квартире, где жила Рубцова, где в тайнике скрывался майор Петров. Он тоже оставался в Приморске до дня освобождения города. Последняя операция, проведенная им и присланными ему на помощь людьми, — взрыв гостиницы, где проходило совещание офицеров местного гарнизона. При взрыве погиб и Розенберг. Фюрер не простил ему провала так детально разработанной операции. Правда, суда Розенбергу удалось избежать, чему он был обязан своему родственнику-банкиру. Розенберг, теперь уже полковник, был оставлен в Приморске в должности коменданта. Это было большое понижение. И тяжелый удар по самолюбию чванливого пруссака. Конец его оказался бесславен.

Война еще продолжалась, но для Гали она была закончена. Она осталась в Приморске. Работала в горкоме комсомола, и опять дел было хоть отбавляй. Она часто думала о Василии.

Василий! Когда же кончится до невероятности затянувшаяся разлука? Где же он теперь? Жив ли? С тех пор, как они расстались, прошел уже год. Мало ли что могло случиться за это время? Он обещал писать, но писем не было. Галя понимала: не всегда пошлешь письмо оттуда, с самой первой, невидимой линии фронта.

День шел за днем. Работа, работа… Город постепенно оживал. Расчищались развалины, обновлялись дома, ремонтировались улицы. Дел было много. С осени Галя хотела возобновить учебу в институте и вечерами урывала время для подготовки — многое порядком забылось за эти годы.

Через месяц после освобождения города Галю вызвали в обком партии. В просторном, очень чистом, прохладном кабинете ей навстречу поднялся человек. Пожилой, с усталым лицом и молодыми проницательными серыми глазами. Галя сразу узнала его. Три года назад, выслушав ее, он сказал: «Мы верим вам. Мы поручаем вам не совсем обычное задание…

Она выполнила это задание. И какое счастье, что сейчас она может смотреть этому человеку прямо в глаза… Он сообщил, что Галя награждена орденом Красного Знамени.

…Ох, как спать хочется! Да и немудрено: уже полночь, позади трудный, хлопотливый день… Нет, надо перебороть сон, до экзаменов осталась всего неделя, а еще столько не прочитано, столько не сделано! Галя потерла глаза и ближе придвинула к себе учебник.

И вдруг — стук в дверь. И словно сердце подсказало ей что-то, она сорвалась со стула, выбежала в коридор, долго не могла открыть — руки не слушались. Наконец распахнула дверь — на лестничной площадке стоял Василий.

— Вася! Родной мой!..

На другой день Румянцев и Галя побывали в Тополевске.

Родной город мигал, переливался огнями. Сегодня огни были не только в окнах домов, охапки их — разноцветных — взлетали к небу. Сегодня счастливыми были не только Галя и Румянцев — сердца тысяч, миллионов людей были охвачены радостью. Незнакомые обнимались на улицах. Мужественные, прошедшие суровые испытания, они плакали, не стесняясь своих слез.

И летели, летели к небу разноцветные букеты огней.

Был День победы!

Настал мир!

Год спустя после победы у Румянцевых родился сын, назвали его Петром. В память Костомарова.

Они часто вспоминают Веронику Викторовну Рубцову. Ее портрет висит над письменным столом Василия. Гордое, красивое лицо. Глаза смотрят прямо, они словно говорят: «Я очень любила жизнь, я боролась за нее и за вас. За ваше счастье. Достойны ли вы этого?»

Достойны ли они?..

Румянцев и Галя прошли через очень большие испытания. Они не раз смотрели прямо в глаза смерти, не раз ощущали на своем лице ее дыхание. Они научились любить жизнь. И ценить каждый час ее.

Об этом помнит Галя, когда ей трудно. А ей очень трудно: работа, учеба, заботы о семье.

Об этом помнит Василий, когда приходится разбирать особенно сложные, запутанные дела. Человек — самое главное. А в отношении к человеку самое главное — вера, доверие. Это было его девизом. Это осталось его девизом.

Но что бы они ни делали, они всегда помнили те грозные годы. И тех, с кем вместе сражались. Тех, кто погиб, кто остался жив. Петров, Лиза, Миша Руднев бывают частыми гостями Румянцевых.

Лиза — студентка, учится в Тополевске. Петров работает в Москве, он приезжает на юг довольно часто, как и киевский юрист Михаил Руднев.

В праздничные дни они почти всегда собираются вместе. Рассказывают о своих сегодняшних мирных делах, вспоминают прошлое…

Со стены прямо, чуть улыбаясь, смотрит на них Вероника Рубцова.

А в соседней комнате сонно вздыхает Петр Румянцев.

#img_13.jpeg