Галя шла по шоссе медленно — она очень устала. Позади километров тридцать, а впереди столько же. Пожалуй, до вечера не дойти. И надо же, столько прошла, и ни одна попутная машина не берет. Уже не раз, заслышав позади рокот мотора, она сбегала с середины дороги на обочину и поднимала руку. И все напрасно. Проносились мимо машины, заполненные солдатами, они что-то кричали ей и хохотали, ползли тягачи с прицепами. Прошли две танкетки, из открытого люка одной выглядывал фашистский танкист, он что-то прокричал Гале.

Так она и шла. Поднимала руку, улыбалась, а сама по уже выработавшейся привычке запоминала и количество автомобилей и характер груза. Но сейчас это было не так важно, сегодня нужно было во что бы то ни стало к ночи добраться до города. Завтра ей предстоит очень напряженный день. Надо перебороть усталость, идти быстрей, гораздо быстрей…

А вот прошлый раз ей повезло. Тогда она, выйдя из леса, прошла по шоссе метров сто, ну от силы сто пятьдесят, и увидела вынырнувшую из-за поворота легковую машину. Галя, приготовив самую беззаботную, самую веселую из своих улыбок, подняла руку. Машина остановилась. Когда она подбежала к машине, шофер кивнул на заднее сиденье. Галя открыла дверцу. В машине сидела женщина. Еще молодая, очень накрашенная. «Немка? Что ж, это еще не самый худший вариант». Женщина вначале молчала и только искоса поглядывала на Галю. Потом спросила по-русски откуда она идет, куда и зачем. Галя ответила с готовностью, что жила в Красногорске, работала в больнице санитаркой, вообще-то она медсестра, но устроиться по профессии ей не удалось. А подруга у нее в Приморске работает в больнице и обещала помочь с устройством. У подруги есть покровитель немецкий сержант Зильберт Хацке. Фрау случайно не знает такого? Женщина пожала плечами. И вот теперь она идет в Приморск. Если бы не доброта фрау, пришлось бы тащиться пешком.

— Какая я фрау? — опять пожала плечами женщина, перебивая словоохотливую собеседницу. — Зови Людмила Васильевна. — Она внимательно, изучающе рассматривала Галю и вдруг спросила отрывисто: — Комсомолка?

— Была до войны, — вздохнула Галя, — кто ж не был в комсомоле?.. Без этого и работу приличную не получишь.

— А почему у немцев осталась?

— Куда ж деваться было? У меня ни родственников, ни знакомых нигде нет. Денег тоже.

Женщина помолчала, потом вынула из сумки плоскую флягу, отпила несколько глотков. Опять повернулась к Гале. Резко запахло коньяком.

— Значит, на немцев работаешь, комсомолка?

— Ох, какая вы… Жить-то надо, — глаза Гали смотрели простодушно, прямо…

— Вот то-то и оно, что жить нужно. Молодец, понимаешь что к чему. А то родина, слова там всякие красивые… — и без всякой связи с предыдущим добавила: — А ты симпатичная. Таких, как ты, на плакатах рисуют, а внизу подпись: «Что ты сделал для разгрома врага?», или что-нибудь в этом роде.

Галя молчала. Не нравился ей этот разговор. И женщина эта противная. Не из простых «овчарок», видно.

Когда въехали в город, Галя попросила остановить машину. Женщина хлопнула шофера по плечу, прощаясь, сказала:

— Ты мне понравилась. Если надо будет помочь, помогу. Ищи меня в комендатуре СД. Спросишь Ир… Людмилу Зембровецкую… — Обмолвка этой женщины, досада, скользнувшая по ее лицу, были мгновенными. Но Галя все подметила. И не забыла.

Этот голубоглазый шофер стал настойчивым поклонником Людмилы Зембровецкой. Да и секретарь Вадлера относилась к нему гораздо благосклонней, чем к остальным. Она была особой практичной и понимала, что ничего серьезного с офицерами, да и с самим господином Вадлером, любовницей которого она стала в тот же день, что и секретаршей, быть у нее не может. Ни один из них на ней не женится. Им бы только время провести. Впрочем, ее поклонники и не скрывали этого.

А Петр Костомаров славный парень. И на жизнь оба смотрят одинаково — практично. Он говорил, что прикапливает деньги. Если события обернутся круто (что он подразумевал под этим, Петр не пояснял), они уедут куда-нибудь подальше из Приморска и купят или построят себе домик. Правда, сейчас никуда уезжать она не собиралась, а дальше — возможно, и придется сделать так, как предлагает Петр. Дальновидность — качество ценное. Себя Люся считала дальновидной. А как же — ведь она сумела вовремя сориентироваться и выйти сухой из воды. Попробуй другая на ее месте.

Когда в первые же дни войны погиб ее муж, летчик, Люся, впрочем звали ее тогда Ириной Сухожиловой, растерялась… Как же она теперь? Ведь никого нет у нее. Да и профессия — она работала до замужества машинисткой — основательно подзабыта. Но у мужа были друзья, которые не оставили молодую женщину. Один из них, инженер Иванов, предложил ей работать у него секретарем-машинисткой. Поначалу ее будут не очень загружать, она вспомнит, что позабыла. Ирина согласилась. Она быстро освоилась и даже пробовала флиртовать с Ивановым. Тот дал ей понять, что это лишнее. Лишнее так лишнее… Вскоре учреждение, в котором работал Иванов, эвакуировали. Ирина перешла на работу в пограничную воинскую часть. Энергичная, бойкая молодая женщина зарекомендовала себя здесь отличным работником. А вскоре ее вызвали в штаб обороны и предложили учиться на радистку с тем, чтобы стать разведчицей, работать в тылу врага. Это было так романтично, Ирина дала согласие. После окончания спецкурсов получила задание: отправиться в Приморск в качестве связной майора Петрова. С ней беседовали очень серьезно, ее спрашивали: сможет ли она, не дрогнет ли, не струсит? Пусть лучше говорит сейчас, потому что иначе может поплатиться не только своей жизнью, но и погубить многих людей.

Она отвечала: да, сможет. Но она не задумывалась о предстоящих трудностях. Она привыкла надеяться на авось, жить, как живется. И до сих пор все вокруг так хорошо, так доброжелательно к ней относились, все складывалось так удачно. Несомненно, ей и в дальнейшем повезет.

…К Приморску Сухожилова подходила одна. Ее напарник, неунывающий, находчивый парень Сергей Науменко, погиб в перестрелке с патрулем. Их обнаружили, когда они пробирались оврагом вдоль шоссе. Сергей, передав ей рацию, сказал: «Уходи, я задержу». Вскоре Сухожилова услышала стрельбу. Пригибаясь, она некоторое время быстро шла оврагом вдоль шоссе в сторону Приморска. Перестрелка прекратилась, Сухожилова поднялась по откосу, раздвинула кусты, осторожно выглянула. До сумерек было совсем немного. Багровое солнце уже уползало за дальнюю гору. Последние его кроваво-красные лучи ложились на шоссе. И в этом зловещем свете из-за поворота выползли два фашистских танка. За ними шли автомашины с солдатами, потом мотоциклисты. Колонна двигалась медленно, не спеша, как показалось Сухожиловой, по-хозяйски деловито. Она закрыла глаза, вобрала голову в плечи. Ей чудилось, что вся эта громада ползет прямо на нее, подомнет под себя, раздавит.

Давно уже прошла вражеская колонна, а Сухожилова все еще лежала в кустах у шоссе, объятая страхом, окончательно опустошенная.

Бороться против этой силы? Нет, нет, она не может. Что же делать? Что? Потом пришло решение. Сухожилова сползла на дно оврага. Сбросила рацию, поспешно забросала ее камнями.

Ни на какие явки она не пойдет. Она переждет. Документы в порядке. Скажет, что идет с переправы, не успела эвакуироваться. Устроится в Приморске на работу. Дальше будет видно.

…На окраине города Сухожилову задержали полицейские. На первые же вопросы она ответила путано, сбивчиво — страх совершенно парализовал ее разум, волю.

Ее отвели в СД. Сначала Ирина молчала. Ей задавали вопрос за вопросом, а она молчала. Когда стали бить — не выдержала. Рассказала, зачем была послана в Приморск. Однако указать место, где должна была встретиться с Петровым и пароль, она отказалась. Бить ее больше не стали. Отправили в лагерь для военнопленных неподалеку от Приморска. Там посадили в карцер. Ирина сломилась. Через полицейского и начальника лагеря передала, что будет говорить. Дальнейшие ее допросы вел Вадлер. Сухожилова указала явки. Тех людей, с которыми должна была встретиться. Она присутствовала при их допросе, нарядная, спокойная. Ее ставили им в пример — если они все расскажут, их ожидает свобода. Возмущенные, презрительные, уничтожающие взгляды на Ирину не действовали. Она равнодушно отворачивалась. Что ж, всякий живет, как умеет. Не всем совершать подвиги…

Вадлер предложил ей стать агентом СД, она согласилась. Согласилась машинально, не думая. Ей казалось, что она нашла лучший выход из положения. На самом же деле она все глубже и глубже вязла в трясине лжи и предательства.

Через некоторое время с провокационной целью Сухожилову — теперь она стала Зембровецкой — посылают в концлагерь. Ее задача — втереться в доверие честных советских людей, а затем выдать их. Ей «везло». В лагере она довольно близко сошлась с женой партизана Аней Степановой. Та поверила предательнице, ее выдуманной биографии, выдуманным подвигам… Как-то Аня проговорилась, что ее муж сейчас на подпольной работе и что иногда он бывает у ее матери. Сухожилова-Зембровецкая немедленно передала эти сведения в СД. За квартирой старухи установили наблюдение, и вскоре Степанов был арестован.

Потом она выдала разведчиков, посланных на связь с Петровым, и самого Петрова. И каждый раз Вадлер обещал, что это задание будет последним… Потом полковник взял ее к себе в штаб секретарем-машинисткой. Ему нужен был рядом человек, которому можно хоть частично довериться. Не потому, что человек этот предан, а хотя бы в силу того, что он связан с тобой общими преступлениями.

Так и жила Ирина-Люся. Днем стучала на машинке и выслушивала любезности офицеров, вечерами кутила в ресторане. Избегала оставаться одна. Потому что тогда наваливались тоска и страх, зажимали в тиски. Оглушала себя спиртным. Становилось легче. Вначале случалось это довольно редко, в тягостные минуты одиночества, потом все чаще и чаще. И скоро наступило такое время, когда Люся и полдня не могла прожить без водки.

И тут появился этот славный шофер Петр Костомаров. Нет, не все плохо у нее в жизни, обозначился какой-то просвет. Правда, Петр всего лишь шофер, но ей ли выбирать! И потом в этом парне чувствуется уверенность, сила, то, чего недостает ей, Люсе.

Вел себя Петр отнюдь не нахально. Да и разговорчивым этого парня не назовешь. Оживлялся он лишь в двух случаях: когда речь шла о доме или о ее, Люсином, прошлом. Ну дом, понятно, а вот ее прошлое… Люсю удивляло, почему оно так интересует Костомарова. Настоящее-то и его и ее куда неприглядней — оба на немцев работают. Но Петр настаивал: понимаешь, хочу все-все о тебе знать. Люся умилялась и рассказывала. Не все, конечно. Особенно о многом приходилось умалчивать, когда речь заходила о военном времени. Ну, жила в Красногорске, ну, не выдержала бомбежек, ушла. Здесь у нее была подруга. Ее не разыскала.

Как попала к Вадлеру? Да, видимо, так же, как и ты в ресторан, — жрать-то надо, вот и пошла работать. А не все ли равно — у Вадлера или еще где? Но Петр-то знал, что далеко не все равно. И как он ни бился, не мог узнать, случайно ли попала Зембровецкая к Вадлеру или сожгла за собой все мосты и пошла на предательство.

До назначенного часа еще оставалось время. Теперь Галя могла не спешить. Она шла медленно, внимательно оглядываясь по сторонам. Не впервые она в Приморске, но каждый раз проходила по улицам с новым чувством. До войны это была радость. Ничем не омраченная радость встречи с красивым, полюбившимся городом, сверкающим морем, тенистой набережной с огромными каштанами.

Когда, выполняя задание, партизанка-разведчица Галя Миронова попала в этот город, уже занятый фашистами, она вначале ничего кругом не видела. Шла, потупив глаза в землю, потому что боялась: они, ее глаза, выдадут ненависть, которая переполняла душу.

Потом пришло хладнокровие — Галя научилась владеть собой. Ненависть и ярость не исчезли, они просто отошли вглубь, уступив место точному расчету, уверенности в себе. Она знала теперь: не враги хозяева на этой земле. Не они, а она, Галя, и те, кто сражается с ней рядом. Лиза Веселова, отважная девочка Маринка, знающая в родном Приморске каждую щель в заборе, каждый закоулок. Петр Костомаров… К Петру у Гали особое чувство: этот паренек частица ее довоенного прошлого. Он знал ее Василия, воевал с ним. С Петром, с ним одним, вернувшись с задания, она могла, присев у костра, говорить о любимом… Где-то сейчас Петр?

Первая, невидимая линия фронта. Зачастую на ней происходят совершенно беззвучные, незаметные постороннему глазу сражения. И только противник, подсчитывая потери, ощущает удар.

Бывают на первой линии фронта и свои затишья, и решающие сражения. Но чаще идут «бои местного значения». Каждодневные, упорные, так непохожие на то, что мы подразумеваем под словом «бой».

…Вдоль полотна железной дороги идут двое — кокетливая, нарядно одетая девушка и щеголеватый немецкий офицер. Он что-то нашептывает ей, а она, отвернувшись от него, небрежно слушает, изредка бросая: «Да что вы?», «Да бросьте вы!», «Да ну вас, тоже скажете…»

А по другую сторону железнодорожного полотна, на запасных путях вагоны… Девушке удается разглядеть под брезентом, завернувшемся с одного угла, очертания орудия, ящики, очевидно, со снарядами.

Через два дня скопление грузов бомбит и уничтожает советская авиация. А Лиза Веселова, отпросившись у директора ресторана, едет на два дня в пригородный совхоз к больной тете. Вскоре торопливый перестук морзянки сообщает в эфир, что там, в совхозе, неподалеку от железнодорожной вышки расположен большой склад боеприпасов. Ориентир — труба инкубаторной станции. Тут же поблизости в больших коровниках склад взрывчатки.

Группа партизан совершает налет на гарнизон, поджигает склад с горючим, взрывает боеприпасы.

Еще через несколько дней Лиза несет ужин своему «покровителю» Розенбергу. У него в приемной Вадлер, Бергер и два их подручных. Замешкавшись у двери, Лиза слышит: «Волчанов по Набережной во дворе направо…» А потом Вадлер ломает голову над тем, кто мог предотвратить провал патриотической группы Волчанова.

А кто заподозрил бы бесстрашного, опытного солдата в Маринке, этом длинноногом, кудрявом подростке, смуглой глазастой гречаночке? Целыми днями бегает девчонка по улицам, и не удивительно: дома-то никого нет — и мать, и бабушка, и сестренка погибли от фашистской бомбы в первые дни войны. Бегает девчонка по городу, озорничает. Ни одного дерева не пропустит — все коленки о ветки издерет. Ни одной дыры в заборе не минует — нырнет обязательно… Никто этому не удивляется, ну что возьмешь с озорного несмышленыша. И никому в голову не придет, что, раздвинув ветки дерева, девочка внимательно вглядывается в огороженный высоким забором двор через дорогу. И считает: десять танкеток, пятнадцать автомашин, десять мотоциклов, двенадцать минометов. А потом кокетливая официантка из ресторана, встретив девочку на улице, останавливается, жалостливо гладит ее по головке, сует конфетку. Девочка смеется, но конфетку не берет, отпихивает. Официантка недовольна — подумаешь, какой гордый ребенок. Прячет конфетку в сумочку, громко щелкает замком. Девочка вприпрыжку убегает, официантка из ресторана идет своей дорогой. И никто не догадывается, что в сумочку вместе с отвергнутой конфеткой она опустила свернутый в трубочку крошечный листик бумаги. Потом, бережно его расправляя, Галя Миронова вытвердит наизусть: в… районе столько-то танкеток, столько-то автомашин… и так далее…

Вот так и воюет их незримый фронт. По-своему бесстрашно, по-своему доблестно. Все они безвестны, порой и умирают безвестными. Но не в этом дело. Они защищают свою Родину. Это главное.

Уже глубокая ночь. Город спит. И окна маленького домика на окраине тоже темны. Но в доме не спят. Две девушки сидят у стола, тесно придвинувшись друг к другу. Разговаривают громким шепотом.

— Ну, вот, Галинка, и все, что могу сообщить на этот раз. Вадлеру я за тебя словечко замолвила. Так что все в порядке. В госпитале нужны санитарки.

А насчет документов не сомневайся. Настоящие, немецкие достала. И знаешь как? Со стола у этой Рубцовой взяла. Она растяпа порядочная. Вечно все разбросает. А я обед Розенбергу принесла, смотрю — никого в приемной, ну и положила несколько этих бумажек в карман. Уже и печати на них стояли.

— А если она узнает? Тогда ведь тебе, Лиза, несдобровать.

Лиза беззаботно тряхнула головой, длинные серьги ее тонко звякнули.

— Ты же знаешь, в нашем деле без риска нельзя. Бояться да оглядываться, так и не сделаешь ничего. Я же не первый раз это делаю. У нее, по-моему, все без счета. Иначе сразу бы панику подняла. А если бы и заметила, я сейчас к Розенбергу и в слезы. Дескать, не знала, что важное, думала, валяется ненужное. Вот и протерла этими бумажками стакан.

— Послушай, Лиза, вот ты говоришь, эта Рубцова — растяпа. А какая она еще?

— Я же тебе говорила. Красивая. Спокойная такая. Очень вежливая. С ней даже бешеный Вадлер и тот почтительно разговаривает.

— Не понимаю я, Лиза, как она может предавать, врагам служить и быть спокойной, уверенной… Она должна бояться, мучиться.

— Так она же, Галя, умная очень. Вот, понимаешь, вражина, а умная. Столько лет до войны среди нас жила, замужем за хорошим человеком была, а ни он, ни мы не знали, что она тварь.

— Да, такие куда опасней этой Людмилы.

— А то… Знаешь, Галинка, я вот думаю, многого до войны мы друг о друге не знали, да и самих себя тоже не до конца. Вот возьми меня. Кем я была, что обо мне думали? Работу свою я не очень любила, учиться не хотела. Все мысли — только бы поскорей свое отработать, да нарядиться, да погулять, попеть, потанцевать. Веселье да наряды — вот и все. Так меня пустышкой-свистулькой и звали. В комсомоле состояла, а толку-то? Разве что самодеятельность — тут я первая.

— Да что ты говоришь мне, Лиза, знаю я все это. Я же в горкоме у инспектора сидела, когда о тебе речь шла.

— Вот, вот, — Лиза тихонько рассмеялась. — А помнишь вторую нашу встречу, здесь уже?

— Еще бы! Эта непредвиденная встреча могла очень худо кончиться. Подумать только, меня потому и посылают сюда, что здесь знакомых нет. И вот…

— Нет, не права ты, — перебила ее Лиза, — не могла та встреча для тебя плохо кончиться. Я тогда уже понимала, что к чему. Подожди, не перебивай меня… Знаешь, Галя, ведь меня в начале войны в горком вызывали, спрашивали — эвакуируешься? А я заявила: останусь. Не потому, что немцам хотела служить, нет, даже и мысли такой не было у меня. Просто не задумывалась над многим. Проживу, дескать, и при немцах неплохо. Не одна же я тут останусь. Море останется, каштаны, да и парни будут. А там, смотри, и наши скоро вернутся. Ты не смейся, Галя, я действительно так думала. Правда, думала и другое: может быть, пригожусь. А когда эти пришли… Вот говорят: жизнь, как в тяжелом сне, началась. А у меня наоборот: словно проснулась я. Море загажено, под каштанами хари противные ходят, в глаза заглядывают, пристают, так и норовят в душу плюнуть. А парни, наши парни… На виселицах за колючей проволокой умирают, но не сдаются… И такая злость меня взяла. Эх, отродье фашистское, думаю, да не жить, не хозяйничать вам на нашей земле! Грызть вас зубами буду, рвать ногтями, ногами топтать… Это я, конечно, как говорят, образно выражаюсь. А только, Галя, твердо решила я тогда бороться. Чувствовала, и в городе есть люди, которые так же, как я, думают, да не только думают, а делают что-то, приходилось и о партизанах слышать. А вот как встретить таких людей, не знала. Одна много не сделаешь! Стала я в ресторане слушать, что пьяные полицаи лопочут между собой, немецкой-то речи я тогда совсем не понимала. Приходилось и важное слышать, только все это мертвым грузом у меня оставалось. Душа горела, действия просила. Уж совсем надумала было в горы уйти. Пойду, думаю, буду ходить, ходить до тех пор, пока партизан не встречу. Ну, а тут ты подвернулась. До чего же я обрадовалась тебе… Помнишь?

— Помню, Лиза, помню. Бросилась ко мне, схватила за руки и шепчешь: где партизаны, говори, где?.. А я сразу поверила тебе, Лиза. Видимо, это и есть то, о чем ты говорила. Всей душой ты к борьбе тянулась, и я это сразу почувствовала… Порой мне кажется, что вся наша жизнь — только подготовка к этому вот испытанию. И все нужное нам из прежней жизни мы с тобой взяли в сегодня, а ненужное отбросили. Я ведь совсем другая, чем ты, была, Лиза. Вначале здорово растерялась. Боялась.

— Да ну? А я нет. Они бомбят, а я даже в убежище не иду. Их танки прут, а я за ворота выскочила, стою, семечки грызу. Соседка в щель через забор шепчет: «Что выставилась, бесстыжая?» А я не выставилась. Я тогда еще не понимала, но, видно, все мое нутро кричало: не боюсь вас, поганцы, плюю на вас.

— Теперь и я так думаю… А из довоенного мне кое-что пригодилось. Я ведь спортсменкой неплохой была. Все горы наши облазила. Не будь этого, вряд ли теперь выдержала бы ходить-то сколько приходится… Вот какая у нас с тобой юность, Лиза.

— Да, боевая юность…

Легли девушки далеко заполночь. Лиза уснула сразу, задышала ровно. А Гале не спалось. Она лежала, закинув руки за голову, смотрела в окно. Там по небу медленно плыл лунный диск. Он клонился к горизонту. Значит, скоро рассвет. И для сна осталось час-два от силы. Стоит ли спать? А надо бы. Завтра предстоит очень напряженный день. Но как ни старалась Галя, уснуть не удавалось. Чтобы не думать о завтрашнем, не волноваться, стала вспоминать самое хорошее из прошлого. Это было уже не раз испытанное средство. Что же самое хорошее в прошлом? Почти все — хорошее. А самое дорогое воспоминание — первая встреча с Василием, конечно.

В то воскресенье она решила поехать к морю.

…Автобус затормозил, повинуясь загорелой до черноты поднятой Галиной руке. Она вскочила в автобус, поблагодарила шофера.

Все места были заняты. Только на заднем сиденье возле открытого окна сидел один паренек. Потом Галя разглядела, что он гораздо старше, чем показалось ей с первого взгляда. В расстегнутой футболке. Светлые волосы откинуты назад. Загорелый. Глаза голубые. Очень симпатичный парень.

— Вот повезло, — повернувшись к нему, проговорила Галя. — А я думала, что автобус уже прошел.

— И далеко вам ехать?

— До Ломановки. Километров десять.

— А почему туда?

— К морю.

— Но ведь от Ломановки до моря больше десяти километров.

— Да, по дороге. А напрямик, через горы — совсем немного. Всего пять.

— И когда же вы будете у моря?

— Я хожу быстро. Часа в четыре буду.

— Разве это быстро?

— Слушайте, через горы же! Вы что, быстрей прошли бы, да?

— Пройду быстрей. Если пригласите. И дорогу укажете…

— Пойдемте. Только дорогу не буду указывать. Вперед пойду. А вы вряд ли догнать сможете.

Говорили они громко. В автобусе засмеялись. Тут только Галя вспомнила, что они не одни. Ну, ничего, там, в горах, они будут одни. Она и сама не могла понять, почему ей захотелось остаться вдвоем с этим парнем. Никогда прежде с ней такого не случалось. Друзья звали ее недотрогой. «Бродяга» — ее второе прозвище. Да, дороги она любила. И ветер — тихий и ласковый, под которым покорно стелется трава, бешеный, который ломает деревья, сбивает с ног. Ветер долгих дорог!

Этот парень тоже дружит с дорогой и ветром. Она сразу почувствовала…

В Ломановке сошли. Пошли в гору. Василий еле-еле поспевал за ней. Она шагала быстро, споро. Правда, часто останавливалась. Не потому, что уставала, нет. Просто, она не раз ходила по этой дороге. Знала ее хорошо. И сейчас показывала Василию то древнее дерево со сплошь выеденной серединой и мощной зеленой кроной — какая сила жизни! То камень, заросший удивительным розовато-лиловым мхом. То грациозную косулю, настороженно замершую на краю обрыва. Заставила съесть несколько горьковатых ягод с одинокой и трогательно хрупкой среди мощных буков дикой вишенки. Попить воды из прозрачного родника — его почти не видно было под колючей плотной завесой ежевики. Поискать грибы — они едва только пробивались и даже не проглянули еще из-под прошлогодней листвы, но девушка угадывала их в маленьких бугорках.

Так и шли. Добрались до хребта. Галя впереди. Остановилась. Поманила Василия рукой: смотрите!

Внизу лежала долина. По сторонам ее высились горы. С них сбегали леса. А дальше — зеленый простор. И редкие свечи тополей. А еще дальше — голубая дорога. До горизонта. До солнца. Предзакатного, багрового, низкого.

— Спасибо! Это чудесно, — тихо сказал Василий.

Потом спустились вниз. Ночевали в селении у самого моря, у Галиных знакомых. Весь следующий день бродили по берегу. Лазили в старую крепость. Долго шли пыльной, горячей дорогой. Сидели над обрывом.

Вечером, уставшие, ели чебуреки, пили крепкий чай. А утром Галя проснулась от того, что лица ее настойчиво касалось что-то холодное.

Открыла глаза. Василий стоял над ней. Из его сложенных ладоней падали ей на лицо капли воды.

— Смотри! — он присел на корточки. В его руках сиял, переливался чудесный голубой камень — частица моря. Он был и чуть зеленоватым — частица долины, которую показывала ему вчера Галя. Кое-где его разрезали багровые прожилки — частицы предзакатного солнца. — Возьми. Это тебе.

Через полчаса они ехали в кузове попутного грузовика. Василий придерживал Галю за плечи. В руках она держала букет полевых цветов. А в кармане у самого сердца лежал сердолик. Встречный ветер пахнул чабрецом и полынью.

Это была их первая дорога.

И сейчас Галина так ясно вспомнила жаркий ветер, просторную долину, неподвижное море далеко внизу под обрывом…

Лишь под утро Галина уснула крепким спокойным сном.

Когда Люся бывала с Вадлером в ресторане, Петр не ждал ее. Во-первых, обычно она уезжала оттуда прямо на квартиру к Вадлеру. Во-вторых, противно до тошноты было видеть эту женщину пьяной: расплывшееся лицо, визгливое хихиканье, сбившаяся на сторону прическа.

Но может быть, именно такая она будет более разговорчивой? С ним Зембровецкая никогда не пила, а если случалось ей быть навеселе, от встречи отказывалась.

В этот вечер Петру посчастливилось — в самый разгар попойки в ресторане появился адъютант Розенберга. Подошел к Вадлеру, шепнул ему что-то. Подполковник тотчас же встал, не очень твердой походкой прошел в туалет, а оттуда, значительно посвежевший, весь сразу подобравшийся, пошел прямо к выходу. Здесь-то и увидел его Петр. Вызвав Лизу, он попросил ее передать Людмиле, чтобы та вышла. Девушка, кивнув головой, скрылась в зале, а через некоторое время появилась Зембровецкая. Она была изрядно навеселе, однако не такая пьяная, как обычно к концу попойки.

— Слушай, Люся, — взял ее за руку Костомаров, — давай-ка сматывайся отсюда. Шеф твой вряд ли вернется, а у меня вечерок свободный выпал. Пойдем к тебе, посидим, выпьем, а?

С пьяной бесшабашностью Люся тотчас же согласилась.

— А что, и правда пошли. Там все уже перепились, лезут целоваться, морды красные, нахальные… Бр-р-р…

Она суетилась, хлопотала, накрывая на стол, а Костомаров недвижно сидел в кресле, не отвечая на болтовню Людмилы, и только все поглядывал вокруг.

— Нравится тебе? — проследив за его взглядом, спросила женщина.

— Что — нравится? — очнувшись от каких-то своих мыслей, спросил Петр.

— У меня нравится?

Петр еще раз медленно обвел взглядом комнату. Небольшая, вся она была тесно уставлена тяжелой мебелью. Буфеты, диван, шкаф, этажерки, тумбочки и ширмы. Два трюмо. Огромная деревянная кровать с инкрустированными спинками. Бархатные портьеры, скатерти, накидки. Стенные часы. И везде — масса безделушек. Все это было добротным, дорогим. И все собранное в эту комнату казалось здесь не на месте. Было приткнуто кое-как. Словно на ходу, словно на складе, откуда все это вот-вот перекочует к законным своим владельцам.

Женщина ждала ответа. И Петр, подавляя неприязнь к ней, к ее жилищу, ко всей этой наворованной в разных местах роскоши, нехотя ответил:

— Ничего в общем. Умеешь жить, что и говорить.

— А как же! Живем один раз, нужно, чтобы было что вспомнить.

— Да, в этом ты права, — поморщился Петр.

— Ну, ладно, давай выпьем, — Людмила взяла графинчик с водкой, до краев наполнила объемистые фужеры. — Выпьем, Петро, за будущее, за наше будущее, — подчеркнула она последние слова. Не ожидая, залпом выпила и, не закусывая, подошла, присела на ручку кресла, искательно заглянула Петру в глаза.

Он слегка отодвинулся.

— Послушай, Люся, давно хотел спросить тебя, да все не получалось, дошли слухи до меня, что ты не то была советской разведчицей, не то сейчас двойную игру ведешь. Почему же ты со мной не хочешь быть откровенной? Если все это вранье — так и скажи. А если правда, не утаивай. Я ведь выдавать тебя не стану. Но знать должен… — И тут Петр решил рискнуть: — Потому, что и сам много думок имею, да не с кем посоветоваться.

Будь она трезвая, повела бы себя иначе. А сейчас ей казалось все простым и легким, а Петр — самым близким человеком на свете. Почему ей не быть с ним откровенной? Обычная осторожность покинула ее.

— Ах, Петя, ничего я от тебя не скрываю. Не спрашивал ты, я и не говорила. А спросил — отвечу. Насчет двойной игры — ерунда. А что было — так глупа я была, не знала, на кого ставить. Спасибо, — недобрая усмешка искривила ее губы, — надоумили… В лагере месяц пробыла… и решила, не на кого надеяться, своими силами надо выбираться… Вот и выбралась. Последняя улика была рация. Теперь с твоей помощью и она уничтожена.

На следующее же утро Зембровецкая раскаялась в своей болтливости. Вернулась к ней и осторожность и расчетливость. Пожалуй, и о рации не надо было говорить. Она тогда просто перетрусила, узнав, что Вадлеру поручено разыскать какую-то рацию, которая ведет передачи. Вдруг раскопают ту, ее, рацию. Тогда гибель, конец. Да, она совершила одну оплошность за другой. Хотя как будто у Петра и серьезные намерения, а вдруг он разболтает? Об этом подумать было страшно.

Петр не приходил, и Зембровецкая тревожилась все больше. Два вечера она прождала Петра напрасно. Не знала уже, что и думать. А вечером третьего дня, очень поздно, в дверь постучали.

На крыльце стоял Петр Костомаров, а с ним — какой-то офицер. Людмила всмотрелась. Да это же Курт Кох. Только он не улыбался, как обычно, лицо его было сосредоточенное, суровое. Никогда не видела Зембровецкая такого лица у этого всегда любезного интендантского обер-лейтенанта. И, еще ничего не зная, ни о чем не думая, она почувствовала, как сердце ее оборвалось и покатилось куда-то.

Вначале она не хотела верить. Она переводила взгляд с Петра на Коха и молила, молча молила: «Ну, скажите, что это шутка, скажите скорей, что это шутка!»

Но они говорили совсем другое. И Зембровецкая поняла — это всерьез. И еще — это конец. Что же делать? Лгать, изворачиваться? Здесь это не пройдет. Предложить свои услуги, а они не нужны. Обещать… Что? И кто поверит в ее обещания. Она сидела застывшая и машинально отвечала на вопросы. Да, она закончила в Красногорске курсы. Должна была работать в Приморске, связаться с Петровым. Нет, к немцам она пошла не сама. Ее схватили, принудили. Что дальше? Зембровецкая встрепенулась. Что же говорить дальше? Запираться, все отрицать? Но они, наверное, все знают. И кто же поверит, что немцы предложили ей, разведчице, вот так ни за что ни про что сотрудничать с ними.

Как она стала агентом? Испугалась. Ей предложили служить, и она не нашла в себе сил отказаться.

Как нестерпимо жестко смотрят эти люди. Как они сильны… Она же чувствовала себя жалкой, потерянной, одинокой.

— Зембровецкая! — Это говорит тот, кого она знала под именем Курта Коха. — Вы должны быть откровенны, абсолютно откровенны.

Там ей тоже говорили об откровенности. Там она была откровенна.

А сейчас? Сейчас она лепетала:

— Я никого не выдавала, я только рассказывала…

— Что?

— О том, что была послана из Красногорска… — и ухватилась за соломинку: — я даже о рации не сообщила. Вот вы поверьте, только поверьте, — а сама думала: «Только бы обмануть как-нибудь, только бы дожить до утра, добраться до Вадлера и сказать ему, что Курт Кох, что Петр…

— Врешь! — ворвался в сознание голос Костомарова. — Врешь, гадина.

— Спокойно, Петр, — Румянцев холодно смотрел в мечущиеся глаза Зембровецкой.

— Послушайте, Зембровецкая, а не лучше ли рассказать правду? О наших разведчиках, о Петрове.

Они все знают, все! И Зембровецкая, захлебываясь, стала рассказывать о смерти Петрова. Она была уверена, что он погиб. О разведчиках, посланных на связь к Петрову. Одного из них убили в перестрелке. Другой — Руднев — сейчас в госпитале. Розенберг приказал «привести его в порядок», он хочет сам допросить его.

…Пошатываясь, спускалась Зембровецкая с крыльца. Курт Кох, предупредительно поддерживая ее, довел до легковой машины. Петр сел к рулю.

Ее родная земля, земля, которую она предала, теперь настороженная, враждебная. Небо — высокое, холодное, звезды — далекие-далекие.

Мчится машина темными улицами города, вырывается на шоссе, потом сворачивает в сторону, в поле. Остановилась.

— Пощадите… Я все сделаю, я всю свою жизнь… — она упала на колени, цепляясь за Румянцева.

Тот брезгливо отстранился.

— Именем тех, кого ты предала…

— Нет, нет! — она ползала по земле, растерзанная, жалкая. — Пощадите!

— …За измену Родине…