Лукавна Сосипатровна Калика Перехожая была ведьма не простая. Работала когда-то на фабрике по обработке человеческой кожи, абажуры делала, плакалась в жилет. Родила сына, кухонного философа, да мужу Дуриану портки штопала, когда просиживал их до дыр в ученом офисе.

Однажды Лукавна сдуру взяла и родила сына — Сосипатра. Думали, правда, назвать Сосиматром, но решили: лучше по родовым метрикам, в честь отца Лукавны, бывшего хорунжего, умершего то ли от блох, то ли от тифа в страшном сарае времен мировой войны с духами преисподней. Лукавна хотела как-то иначе, но да пришлось увековечить память отца, и мальчика назвали Сосипатром. Бабка, правда, Тьмутаракань Борисовна Вытаращи-Глаза, не сдавалась и называла его «Сосиматр».

К школе конфликт между матерью и дочерью быстро улегся и, как-то поделив между собой мальчика, стали то давать, то брать, то лепить из него, то опять превращать в пластилиновую массу. И так скульптурили, и эдак выводили… Ну, словом, ничего не осталось от Сосика. Лет до пятнадцати соску сосал, потом онанизмом занимался, потом женился и кучу детей нарожал. Потом, как в телеоко око вперил, так и не мог от ТВ-программы по гуляй-телевидению оторваться и гулял где-то в заоблачных мирах. Бывало, смотрит себе футбольный матч между сборной Сатурна и московского «Динамо», а Лукавна ему — пирог за пирогом. Так и поглощал под горячую информацию и рев толпы.

Мальчики всё больше рождались калеками в те времена, и толку от них было мало. А как, было, родится богатырь — сразу его калекой. Лукавна, правда, особо не тосковала из-за того, что потомство стерилизованное, и просила Сосипатрика, чтобы родил ей девочку. Сосипатр указывал на игры фортуны и власть предписанного провидения; сетовал, разводил руками и плакал. Но однажды, вылетев откуда-то из бутылки из-под шампанского, Лукавна сильно восстала на сына и стала предъявлять ему счеты, что вот, мол, жизнь зря прожила, что силы у нее кончаются, страхи её одержат, смерти боится. И что болеть она вообще никогда не будет, болезнь хочет стряхнуть и вообще будет жить вечно. Сосипатр не возражал: «Я, говорит, согласен принять на себя. Я за тебя буду болеть и умирать, и мучиться».

Но Лукавна наступала сыну на пятки, говорила: «Ты стань поэтом». Сосипатр, понимая, что, если матери не угодит, не выживет, написал сборник «Кедры охламонские» и положил маме на кухонный стол. Лукавна и глазом не моргнула, только глубоко вздохнула… И пошел Сосипатр по мытарствам родовой программы: и так и эдак матери угождать. И самовар, бывало, купит, и чай вместе дуют. И мультимиллионером приедет из Сан-Франциско, и двухметрового удава привезет из Эль-Рияда, и мастером спорта обернется по какой-нибудь восточной борьбе, и миллион долларов кучей купюр выложит на стол, и интегралом обернется, и раскольником, и иеговистом… Ничего не помогало — восставала мать на Сосипатрика!

Зажег однажды Сосипатрик наощупь ночью свечу — и давай молиться: «Что делать, как быть? Как мать спасти и самому выжить?..» Надоумило его так. Пришел к матери и сказал: «Мать, ты скажи, каким ты меня видеть хочешь?» «Ты, — говорит, — недорожденный у меня, ты, — говорит, — у меня родился в реанимационной, и вообще непонятно, зачем ты в мир пришел. Луномэн, лунный человек с летающей тарелки. С какой ты планеты, неизвестно, свалился. Ты иди лучше в Обитель Недорожденных и молись, чтоб человеком стать, чтобы родиться свыше».

Сосипатр послушал мать, постучался в иосифлянскую обитель неусыпающих (молитва там шла 24 часа в сутки). Приняли его с трудом и вначале постригли в патриархи. Потом схиму дали, рукоположили в мамины монахи, искупали в нечистотах, провели через канализационную трубу, сделали три сеанса самоумерщвления и после курса самоудавленничества сказали: «Теперь иди, покажись матери».

Сосипатр явился матери и сказал: «Я вступил в танатическую секту иосифлянский центр. Иосифа Волоцкого особо почитаю». Бедная Лукавна, живая святая (в честь её акафист), глаза из орбит выкатила и сказала: «Бедный мой сын, что ты наделал с собой? Для того ль я тебя родила на белый свет, чтобы ты превратился в дырочку от бублика? Дырявая ты пустота, кровавая ты рана! Ссадина ты на моей ноге, горюшко ты мое, горюшко!»

Сели за стол, заплакали.

«Вот у Тимофеевны сын — киноактер, с Ориона вернулся только. У Абрам Юрьевича мальчик — мастер спорта по мистификации. У Терезы — римский папа. А наш-то дурень всё мытарится. И то ему, и это, только глазами хлопает, божий человек».

Муж Лукавны Дуриан Каликович принес примус, стал хлопотать, раздувать огонь, чтоб колбасу поджарить в честь прихода сына. Прессу развернули, прочли про вечные заботы и про иосифлянский центр, про духовные аборты и, минуя рубрику «порно», что-то ещё черное. Но потом, когда чернуха приелась, плюнули на всё, успокоились, сели удобно в креслах, включили ТВ, ноги вытянули, расположились. Лукавна Сосипатровна обед готовит, бульон куриный на стол ставит — живая доброта. И мир в семью вернулся, и дети счастливы, и Лукавна довольна, и Сосипатр умиленный ходит.

Затосковал Сосипатр. Мучится: «Где доброты взять?» Пошел в ясли: «Дайте доброты!» Сосипатрика облепили бутербродами с маслом, снарядили в Оксфордский университет, где сшили ему платьишко из американских десятидолларовых бумажек. Но да продувает ветрами ледяными — не то! В монастыре, что на Малой Канализационной, сказали: «У нас устав как на горе Кармель, как у Феодора Студита — простудиться можно, туберкулезные уже. В мороз не топят, в жару испарина».

Сторожем кладбищенским работал, фильмы гнал, из-под полы зарабатывал, в подрядчики куда-то там определялся и аппарат купил за миллион долларов под названием «обогрев», чтоб хоть как-то согреться, чтоб снять воспаление седалищного нерва, чтоб сердце успокоить да тоску выветрить. Потом стал ездить по киновиям. Но старцы только советы давали да холодно смотрели на Сосипатра, не принимая за своего. Ударился Сосипатр было в сигаретный дым. «Герцеговину Флор» дует одну за другой — и никак не может согреться. И компрессор купил, и примочки ставит, и семья, и телевидение, и самовар, и чайки дует по ночам в духовных беседах с братьями — и никак не может согреться. И, бывало, три шубы на себя напялит, три ушанки матрешкой одна на другую — и никак не может согреться. И где взять теплоты, где найти отца?..

Плюнет тихо, бывало, постелит постельку из трёх матрасов, да пуховую перинку, да мягкую пружинку, да три одеяла шерстяных на голову напялит, в утробу матери залезет — и не может согреться. И спит, бывало, и забудется, и дышит уже, как водяной, через тростиночку — а никак не может согреться! Наутро встает холодный. Ручки себе помассирует, радио включит, зарядку под фортепьянный марш «На зарядку становись!» делает. Бодро, вроде бы, да холодно.

И опять — чаек согреет, кофе поставит, телевизор включит, сигаретку выкурит, псалом прочтет да перекрестится… И к окну подойдет и посмотрит, какое там тысячелетие на дворе и как там пьянь ругается и мирится и друг другу ставит синяки. И как, было, угрожающая эта агрессивная реальность надоест Сосипатру — и к жене своей притянется, и погрузится в сладкий сон. И ещё детей, было, народит, и стихов напишет, и в астрале погуляет, и идиотскою косметикой поопрыскивается, и за чайною беседой покайфует — а никак согреться не может. И уже издателем определился, книжки печатает одну за другой. Уже силой богатырскою налился, так что поезд за собой тащит, как восточный рикша. И пыхтит, как паровоз, и ноздри, как у деда Мороза — а согреться не может. И, было, закаляться начал, и в бане разгорячится до красна, и из себя с тоски выйдет, и кричать начнет, и краской розовой нальется — а согреться не может…