Глава 1

Все было как тогда, и ощущения те же самые, только выше, намного выше. Я и не думала, что шестой этаж — это так высоко, почти под облаками. И воздух здесь другой, и ветер, будто в горах, да, в горах. Помню, я и тогда боролась со страхом при помощи этой нехитрой фантазии.

— Только не смотри вниз, — внушала я себе, — только не смотри.

Правда, не удержалась — посмотрела, но увидела только носы своих туфель, торчащие над пропастью. Слишком узкий карниз. Я прижалась спиной к холодной, несмотря на июльскую жару, каменной стене и нащупала правой рукой выступ, на который можно было опереться, перевела дух и, пошевелив затекшими ногами, сбросила туфли. Они полетели к земле, обгоняя друг дружку, и гулко шлепнулись на козырек подъезда.

Без туфель я почувствовала себя намного увереннее. Если бы еще знать, что делать дальше. Вернуться назад — распахнутое окно было совсем рядом? Ну уж нет! Остается одно: попробовать забраться на крышу. Конечно, это трудно и опасно, но не опаснее того, что ждет меня в квартире.

Я сделала шаг. Это громко сказано — шаг, на самом деле я всего лишь чуть-чуть переставила правую ногу, потом левую. У меня получилось. Постепенно прошла дрожь в коленях, и я поверила, что смогу пройти по узкому карнизу до угла, до торчащих из стены металлических скоб пожарной лестницы. Я медленно двигалась по карнизу, цепляясь руками за выпуклости лепнины и ломая ногти. Мне еще повезло, что наш дом — не гладкая бетонная коробка типовой постройки, а помпезная башня в стиле «сталинский ампир», с «излишествами» и высокими потолками. Последнее, правда, играет против меня, поскольку шестой этаж — это практически девятый по современным меркам.

До заветных железных скоб было уже рукой подать, и я перестала бояться высоты. Совсем как тогда. Я снова наслаждалась хмельным воздухом свободы и ярким светом солнечного дня после затхлого и темного шкафа, насквозь пропитанного запахом несвежего белья.

— Давай, девочка, давай, — подбадривала я себя, — здесь тебя никто не достанет, потому что все они трусы.

Внезапный шум, донесшийся откуда-то сбоку, совершенно меня обескуражил. На мгновение я потеряла равновесие, и еще немного — последовала бы вниз за своими туфлями, а это был всего лишь голубь, вспорхнувший с карниза.

— Ну ты… — прошептала я. К горлу подкатила дурнота, того и гляди вырвет. Я еще подумала, что может быть нелепее, чем сидеть на карнизе и блевать? И вдруг во мне проснулась дерзкая мысль: а может, стоит все из себя вытошнить разом, а потом забыть навсегда, и тогда я действительно освобожусь?

Приступ тошноты прошел так же быстро, как и возник, и я снова собралась с силами, чтобы продолжить намеченный путь до угла, а оттуда на крышу. Странно, но мне не приходило в голову, что по той же пожарной лестнице можно спуститься вниз, я твердо знала: мне нужно вверх.

— Ой, да она же убьется! — ворвался в мою спокойную сосредоточенность истеричный женский вопль, и я сделала то, что не должна была делать ни при каких условиях: я посмотрела вниз.

Там были люди, много людей, все с запрокинутыми к небу лицами, из-за чего они казались плоскими и несоразмерно широкими. Еще там была раскрашенная попугаем милицейская машина и какая-то громадина на колесах, перегородившая весь двор.

— Ой, она прыгает, прыгает! — снова завопила истеричка во дворе.

Теперь я ее разглядела: это была грузная тетка в желтых штанах и бесформенной размахайке на бретелях. Если я ничего не путаю, она часто околачивается в сквере с микроскопическим пудельком.

Зря она так разоряется, я не сумасшедшая и не собираюсь прыгать, к тому же мне нужно не вниз, а вверх.

На крикливую тетку кто-то зашикал, и она замолчала, а потом от толпы отделился человек с мегафоном, приставил его ко рту и браво гаркнул:

— Оставайтесь на месте и не двигайтесь, вам будет оказана помощь.

Значит, вся эта суматоха внизу из-за меня? Я даже растерялась, потому что совершенно не рассчитывала на подобное внимание. Ну что ж, может, так даже лучше. По крайней мере, теперь они меня выслушают.

— Не двигайтесь, пожалуйста, не двигайтесь, — повторил мегафон. — Сейчас вам помогут!

Уже поняла, не маленькая, и вообще, зачем так орать, я ведь не глухая. А кроме того, чем они могут мне помочь? Если только спуститься на землю? Но это вряд ли решит мои проблемы.

Теперь до меня дошло предназначение громадины на колесах, из которой стала медленно выдвигаться лестница. Одновременно внизу натянули большое серое полотнище, и я догадалась, что это на тот случай, если мне вздумается прыгнуть. Неужели до них еще не дошло, что свободный полет вверх тормашками не входит в мои планы? Зачем мне тогда разгуливать по карнизу, не проще было бы шагнуть с подоконника сразу?

Честно говоря, не хотела я такой суматохи, но в любом случае — это спасение, хотя суетящиеся внизу люди не представляют, от чего они меня спасают. Вовсе не от высоты, которой я боюсь гораздо меньше, чем…

И в этот момент я увидела кое-что еще. Темно-зеленый «Фольксваген», точь-в-точь похожий на машину Филиппа, медленно и торжественно вплывал во двор. Дверца распахнулась, сначала появилась нога в светлой брючине, а потом и сам Филипп. Этого не может быть, этого не может быть!

* * *

— Значит… Значит, прежде меня должны убить, а потом вы заведете дело?

Лично мне такая постановка вопроса казалась в высшей степени дикой, а вот следователя Конюхова она, похоже, нимало не смущала. Он стоял передо мной, засунув руки в карманы пестрого пиджака, и с неподдельным интересом рассматривал носы своих запыленных башмаков. Большой тучный мужчина, он один занимал большую часть кабинета.

— Так или нет? — допытывалась я.

Следователь Конюхов почесал левое ухо, отвечать прямо ему страсть как не хотелось:

— Ну-у… почти. Пока нет состава преступления, мы здесь бессильны.

— А… а состав преступления — эт-то мой труп? — Я стала заикаться, такое со мной случается от волнения.

— Не обязательно, — утешил меня следователь, — достаточно покушения, угроз…

— А то, о чем я вам рассказала, по-вашему, не угроза?

— Ну, в общем-то… — он все еще не сводил взгляда со своих ботинок. — Ваша история выглядит как-то… гм-гм… невнятно. Разговор, подслушанный во время обморока… А вы уверены, что вам не померещилось? Обморочные состояния, они, знаете ли…

— Это все, что вы можете мне сказать? — Мои измученные ночными сомнениями мозги отказывались воспринимать речи следователя Конюхова. Мне все еще казалось, что он чего-то не понял и мне стоит повторить свой рассказ, заострив внимание на деталях.

— К сожалению, — развел он руками, — к моему большому сожалению.

У меня мелькнула шальная мысль, что стоит только закричать, потребовать, может, даже стукнуть кулаком по столу, да, стукнуть изо всех сил, чтобы бумаги посыпались на пол, и тогда следователь Конюхов очнется от своего бюрократического сна и пошлет подальше должностные инструкции и директивы.

В этот момент дверь распахнулась, и в комнату просунулась взлохмаченная голова, объявившая зычным голосом:

— На Гончарной труп, семнадцать ножевых ранений…

Следователь Конюхов уставился на меня с укором во взоре, так, словно я должна была испытывать угрызения совести оттого, что до сих пор жива.

— Извините, я тороплюсь, — кинул он мне на ходу вместо прощания и уже у двери обернулся, посмотрел сквозь меня на своего напарника — парня лет двадцати пяти, в течение всего нашего разговора меланхолично попивавшего чай из надтреснутой чашки с изображением молодца в косоворотке и надписью: «Строен телом, а хорош ли делом?», и поторопил его: — И ты собирайся, тоже поедешь.

Все. Аудиенция окончена.

Парень поставил чашку на подоконник, вздохнул и бросил в мою сторону короткий смущенный взгляд, за который я уцепилась, как утопающий за соломинку.

— По-моему, он будет счастлив, когда найдут мой труп с семнадцатью ножевыми ранениями, — прошептала я, косясь на дверь, которая захлопнулась за бесчувственной спиной следователя Конюхова.

Парень натянул рыжую ветровку, покачал головой и бесхитростно возразил:

— Нет, он не будет счастлив, ведь это лишняя работа.

— Понятно, мой труп испортит вам статистику. — Я несла уже абсолютную чушь, лишь бы только не разреветься.

— Да он правда ничего не может сделать, — вступился за своего шефа парень.

— А кто может что-нибудь сделать? — тоскливо спросила я.

Он пожал плечами:

— По-моему, вы сами должны разобраться со своими проблемами. Поговорите с ними по душам, объяснитесь, ситуация как-никак деликатная… Найдите мудрого авторитетного человека, который может посоветовать…

— Кажется, я уже нашла такого, — усмехнулась я и повесила на плечо сумочку. — Не смею вас задерживать, вас ведь труп ждет, а ему требуется больше внимания, чем живому человеку. Впрочем, это ведь дело поправимое, не так ли? — Меня душил приступ истерического хохота.

— Им нужен мой труп? — бормотала я себе под нос, пересекая сумрачный вестибюль милицейского отделения. — Они его получат, очень скоро они его получат.

В дверях я столкнулась с каким-то типом, невысокого роста, с обширной плешью и маленькими прищуренными глазками.

— Пардон, — буркнул он и отступил в сторону.

— Ну да, ну конечно, — зачем-то сказала я и глупо ухмыльнулась.

На улице накрапывал противный мелкий дождь, я открыла зонтик, но порывом ветра его выгнуло в обратную сторону. Пару минут я боролась с ним, а потом плюнула, сунула зонт под мышку и побрела на противоположную сторону улицы, чтобы поймать машину. Оттуда приземистое двухэтажное здание милиции было как на ладони. Вот на ступеньки выскочил молодой напарник следователя Конюхова, замешкался, пожал руку плешивому типу, с которым минуту назад я столкнулась в дверях.

Дождь усилился, проезжающие мимо автомобили все, как один, заработали «дворниками». Серая «Волга» медленно, интеллигентно припарковалась в двух шагах от меня.

— Вам куда? — спросил парень-блондин.

— На Кутузовский…

Он молча распахнул дверцу.

Я умостилась на переднем сиденье, уставилась в мокрое лобовое стекло и заплакала в унисон дождю беззвучными невидимыми слезами.

«Как же так, как же так случилось, — думала я, — как же все полетело под откос, совершенно неожиданно, как гром среди ясного неба. Но таким ли оно было ясным, это небо?»

* * *

Эпизод первый. Двенадцатое марта 1999 года, дача в Ключах. Промозглый день, метель, все засыпано снегом, дорогой мы завязли в сугробе и бросили машину на лесной опушке в полукилометре от дома. (Назавтра полупьяный местный абориген освободил ее из снежного плена при помощи трактора. Небескорыстно, разумеется.) В гостиной на первом этаже сырой, нежилой дух, спасение от которого — камин. Камином занимается Филипп, я же сижу на диване, подогнув ноги и подоткнув под себя полы шубы. Ты ехала сюда за романтикой, лениво размышляю я, коченея, что ж, ты ее получила.

Огонь разгорается, становится теплее. Расстегнув шубу, я завороженно слежу за работой пламени, нещадно пожирающего сухие дрова, потрескивающие сладко и чувственно, как косточки юной красавицы в крепких объятиях страстного и опытного любовника. Филипп устроился на полу, у моих ног, тоже смотрит на огонь, положив голову мне на колени. Я счастлива, я всегда счастлива рядом с ним.

Тепло от камина распространяется волнами. Я сняла шубу и положила ее на подлокотник, Филипп медленно скользит губами по моей шее, зарывшись лицом в мои распущенные волосы, и шепчет какие-то бессвязные ласковые слова, журчащие ручейком по гальке… Ощущение, к которому мне за полтора года, наверное, следовало привыкнуть, но всякий раз, как мы оказываемся вот так близко, я забываю обо всем и зажмуриваю глаза, словно опускаю плотные шторы, отгораживающие нас от прочего мира, каким бы там распрекрасным он ни был… Бог знает, по какой причине в тот вечер я их случайно открыла и увидела отражение в зеркале над камином. Оно, это отражение, честно и старательно повторяло все, что попадало в поле его зрения: картину на стене, ковер на полу, диван и нас с Филиппом на нем. И еще глаза Филиппа, удивительно пустые и холодные. Человек с такими глазами не мог говорить тех нежных слов, что слышали мои уши.

Я навсегда запомнила этот день — 12 марта, потому что в тот день у меня в сердце поселилась тревога. Можно даже сказать, моя жизнь разделилась на две неравных части: до 12 марта и после. Первая была спокойная и, как теперь модно выражаться, стабильная, а местами вполне счастливая, вторая же… Нет, в двух словах этого не объяснишь, даже с помощью эпитетов вроде «ужасная», «драматическая» или «трагическая», поэтому из двенадцатого марта я прямиком перенесусь в седьмое июля.

Эпизод второй. Седьмое июля 1999 года. Моя московская квартира. С утра у меня голова раскалывается, все валится из рук, из-за сущих пустяков я довожу до слез Машу (нашу домработницу), и такое случается со мной впервые. Неизвестно откуда возвращается моя падчерица Вика, она тоже не в духе, и мы с ней привычно ссоримся, привычно, к моему большому сожалению. В последнее время мы не находим с ней общего языка, а ведь еще совсем недавно у меня не было человека родней.

Собственно, мы с ней почти не разговаривали, и наши редкие диалоги сводились к банальной ругани, причем по Викиной инициативе. Я уже боялась рот в ее присутствии открыть, потому что самая невинная фраза в моем исполнении немедленно удостаивалась нелицеприятного комментария из Викиных уст. Например, я подхожу к окну и замечаю: «Отличная погода». И тут же слышу в ответ: «Не все ли равно бездельникам, какая погода, им же не сеять и не боронить…»

Конечно, я тут же срываюсь и пускаюсь в пространные воспоминания о том, что Вике было всего пять лет, а мне девятнадцать, когда она оказалась на моих руках, и это я вытирала ей нос, водила ее в школу, к репетиторам и в бассейн, делала с ней гимнастику для исправления осанки и еще много чего. Вика только презрительно фыркает и уходит в свою комнату, а я еще долго не могу успокоиться, расхаживаю из угла в угол, ломая руки и мучительно повторяя: «За что, за что? За что она меня так ненавидит?»

В общем, в тот раз события развивались по известному сценарию. Я мучилась мигренью, Вика заперлась у себя, Маша шмыгала носом на кухне. Ситуацию слегка разрядил появившийся вечером Филипп, который по моему лицу понял, в чем дело.

— Что на этот раз? — спросил он, развязывая галстук перед зеркалом.

— То же, что и всегда, — вздохнула я устало.

— Понятно, — скрежетнул он зубами, — наша принцесса опять наглеет. Может, с ней потолковать по душам и разъяснить ситуацию?

— Только не это, — испугалась я, потому что с Филиппом падчерица церемонится еще меньше, чем со мной. Однажды она так и сказала мне: «Ты предала отца, и я тебе этого не прощу». Тогда я попыталась ей втолковать, что имею право на свое маленькое женское счастье, но Вика меня и слушать не хотела. Что до Филиппа, то его она демонстративно не замечала и называла в его же присутствии приживалом и альфонсом. Филиппа это задевало, он пару раз рвался «научить соплячку уму-разуму», но я его останавливала.

— Что, плохо себя чувствуешь? — Филипп присел на кровать.

— Голова, опять голова, — пожаловалась я.

— Ну иди ко мне, моя девочка, я тебя пожалею, — Филипп обнял меня, я положила голову ему на плечо и замерла. Я хотела не так уж много — тепла и спокойствия, — но тревога, охватившая меня 12 марта на даче в Ключах, по-прежнему была со мной, тут, рядышком. Все это время я, не отдавая себе в том отчета, чего-то ждала, я знала, что-то случится.

Филипп отстранился и внимательно посмотрел на меня:

— Что-то ты мне не нравишься в последнее время, нервная какая-то, бледная, глаза больные…

— Я же сказала, у меня мигрень, — я откинулась на подушку.

— Тогда выпей что-нибудь… Подожди, я сейчас. — Он вышел из спальни и вернулся со стаканом воды в руках. Протянул мне таблетку. — Держи.

Я послушно проглотила таблетку и запила ее водой из стакана.

— А теперь попробуй уснуть. — Филипп заботливо укрыл меня пледом и задернул шторы на окнах: на улице было еще совсем светло.

Таблетка подействовала, я быстро заснула. Сначала было тихо, а потом я услышала голоса. Говорили обо мне, а я не могла понять, во сне это происходит или наяву…

 

Глава 2

Эта старушка в старомодной газовой косынке и с набухшими веточками вербы в руках перечеркнула всю его жизнь одной-единственной фразой и кротким взглядом выплаканных глаз.

— А Лешенька-то помер… — шепнула она ему почти заговорщицки и скрылась за оградой Иверского храма, будто приснилась.

Шатохин вздрогнул, ринулся было за ней, но вовремя опомнился. Что же ему, искать эту старуху в церкви во время службы? Может, она его с кем-нибудь перепутала, и вообще, мало ли на свете полоумных старух? Так он себя успокаивал, а на душе было скверно, скверно, скверно… Как с жестокой похмелюги.

— Шатохин, тебе нужно отдохнуть, а то доведут тебя твои духовные искания до желтого дома, — сказал его старый приятель, с которым они когда-то вместе начинали работать в одном отделе, выслушав сбивчивую шатохинскую исповедь. Приятель этот, правда, в отличие от Шатохина, здорово продвинулся по служебной лестнице и занимал высокую должность в Генеральной прокуратуре, что, впрочем, не мешало ему оставаться хорошим мужиком. Они по-прежнему время от времени встречались и, приняв на грудь граммов по двести, вели неторопливые разговоры «за жизнь».

— Да нет, — покачал головой Шатохин, — мне нужно на пенсию. — И в тот же день подал рапорт на увольнение.

Начальство, конечно, уговаривало повременить, учесть сложную криминогенную обстановку, а также проблему с кадрами, но в конце концов сдалось. С тех пор, вот уже два года, Шатохин пенсионер. Нет, он не забивает козла в ближайшем сквере и не окучивает картошку на дачном участке (да его и нет, участка-то). Как и прежде, он ходит на службу, только через день, — в охранное агентство — и, между прочим, зарабатывает побольше, чем прежде. Жена так прямо ошалела от свалившегося на нее изобилия и твердит с утра до вечера:

— Давно бы так, и жизнь спокойная, и деньги хорошие…

А Шатохину все равно, он ведь не легкого хлеба искал, просто он больше не мог, ну не мог и все. Если бы его не позвали в охранное агентство, он бы газетами торговал в электричках, на худой конец дома сидел бы, но об увольнении из органов жалеть не стал бы ни минуты. Тем более что великой карьеры он не сделал, поскольку никогда к ней не рвался. Ведь Шатохин по природе своей или, как теперь принято говорить, «по жизни», был человеком галерки. Не в том смысле, что его не пускали в партер, по правде сказать, он сам выбирал галерку, и вполне осознанно, в качестве уединенного местечка, где можно расслабиться, расстегнуть тугой воротничок рубашки, вытянуть ноги и откуда, когда надоест, легко можно удалиться, никому не мешая и не привлекая лишнего внимания к своей персоне.

При этом он никогда не считал себя ни счастливым, ни несчастным и вообще о таких вещах не задумывался. Зачем? Себе в убыток. Да и некогда было, по большому счету. А другой бы на его месте, возможно, переживал и комплексовал. Некрасивый и несуразный, успехом у женщин никогда не пользовался, на службе звезд не хватал, просто честно пахал, и все, до того дня, до того самого дня, когда в Иверском переулке ему встретилась странная старушка в газовой косынке.

И все же новая жизнь далась ему не так уж и легко, потому что после пятидесяти любые перемены чреваты, даже перемены к лучшему. И стала Шатохина тоска есть, ну просто поедом, и еще идеи какие-то странные в голове поселились. Дошел до того, что начал жалеть о дачном участке, от которого некогда отказался. Он тогда подумал: кто будет возделывать и облагораживать эти задрипанные сотки? А теперь вот они пришлись бы очень кстати, сляпал бы себе на них какую-нибудь сараюшку и имел вожделенное уединение. По крайней мере летом. Не потому, что плохо относился к своим домочадцам или был окончательно и бесповоротно одиноким волком, просто с некоторых пор обнаружил в себе острую необходимость хотя бы на время отстраниться от привычной рутины и взглянуть на свою жизнь со стороны.

Он по-прежнему приносил жене зарплату, всю до копейки, но домашними делами не интересовался. Жена разрывалась на два дома: свой и замужней дочери, семейная жизнь которой не ладилась, и почти всю шатохинскую зарплату отдавала ей, потому что молодым хронически не хватало, но Шатохину было все равно. Другой на его месте, может, на стенку бы полез от возмущения, что на его деньги вполне себе беззаботно жили два великовозрастных оболтуса, не отказывающие себе не то чтобы ни в чем, но уж по крайней мере в очень и очень многом. Шатохину же было наплевать.

Деньги ему если и требовались, то не сами по себе, а в виде завтраков, обедов и ужинов. На худой конец в виде бутылки пива и свежей газеты, а вот собственный гардероб волновал его очень и очень мало. Собственно говоря, ему и в лучшие-то времена в голову не приходило, что синие брюки нельзя носить с коричневым пиджаком.

Впрочем, несмотря на угрюмую и малоэстетичную внешность, и он был не чужд прекрасному, просто не выпячивал свои воззрения и убеждения без особой на то необходимости. А потому те, кому удавалось его разговорить, неизменно удивлялись его почти энциклопедическим знаниям. Что до жены, то ее удивляли не столько сами знания, сколько непонятное желание мужа зачем-то их иметь. Зачем, какой смысл, если даже похвастать ими не перед кем. И это при том, что она была женщиной неглупой и достаточно образованной, просто немного замордованной тем самым бытом, от которого Шатохин отстранялся все дальше и дальше. Он и в прежние времена ни одного гвоздя в квартире не вбил, а нынче вопрос о пресловутом гвозде даже не ставился. Можно считать, что хорошей зарплатой в охранном агентстве Шатохин выхлопотал себе пожизненную индульгенцию.

Как бы там ни было, а новая шатохинская жизнь шла себе и шла своим чередом, и, вероятнее всего, он бы к ней рано или поздно привык, не случись с ним еще одно странное происшествие. Он столкнулся с Ней в дверях УВД, с ней, девушкой с репродукции, она была точь-в-точь такая же, только очень печальная, отчего глаза ее казались еще больше. Шатохин так растерялся, что не сразу сообразил уступить ей дорогу, а стоял и смотрел, раззявив рот.

А она как-то потерянно проскользнула на ступеньки крыльца, выхватила из сумочки зонтик, попыталась его раскрыть, но это ей не удалось из-за резкого порыва ветра. Тогда она сунула зонтик под мышку и быстро пошла прочь, пересекла дорогу и стала ловить машину.

Буквально через минуту он увидел Степанова, тот куда-то несся на всех парах.

— А, Валерий Иваныч, в гости к нам? — поприветствовал он на ходу Шатохина.

Шатохин невольно отметил произошедшую в Степанове перемену: держится уверенно, почти развязно, а ведь когда-то робел. Впрочем, нынче Шатохин для этого молодца всего лишь пенсионер.

— Ну, и как оно на пенсии? — хмыкнул странно разговорчивый Степанов.

— Доживешь — узнаешь, — буркнул Шатохин и поинтересовался: — Куда летишь-то?

— Как куда? Труп у нас, Валерий Иваныч, семнадцать ножевых ранений, — радостно сообщил Степанов.

— Бог в помощь, — пожелал Шатохин, хотел было идти дальше, но вдруг замешкался, поймал за рукав ускользающего Степанова и спросил: — Там, на той стороне улицы дама машину ловит, она, случайно, не от вас вышла?

— Какая? — Степанов стрельнул глазами в ту сторону, куда указывал Шатохин. Как назло, там уже никого не было.

— Ну… такая высокая, серые глаза, волосы светлые… — Шатохин сбивчиво описал девушку с репродукции.

— А, эта, — махнул рукой Степанов, — точно, заходила к нам такая, недавно ушла. Со странностями дамочка, доложу я вам. Мне кажется, у нее с головой большие проблемы.

— И чего она хотела?

— Заявила, что на нее готовится покушение. Послушать ее, так все прямо спят и видят, как ее со свету сжить. Вот так, ни много ни мало, только глаза у нее такие, будто она только что вмазалась, заторможенная, речь замедленная. Встречал таких клиенток, по ним психушка плачет. Конюхов ее, конечно, завернул, зачем ему лишний геморрой?

Да, парень с тех пор, как Шатохин написал рапорт об увольнении, здорово подковался, что и говорить.

— Значит, не приняли у нее заявление?

— Не-а, — беззаботно отозвался Степанов.

— А имя, фамилию не запомнил?

— Какая фамилия? — искренне изумился Степанов. — Заявления-то нет!

— Молодец, Степанов, далеко пойдешь, — усмехнулся Шатохин.

— Ну ладно, мне пора, — махнул рукой Степанов и заспешил к пыхтящему на стоянке милицейскому «уазику».

А Шатохин еще немного постоял в вестибюле в каком-то странном оцепенении и побрел восвояси, напрочь позабыв, зачем он, собственно, и приходил, а приходил он в отдел кадров, кое-что уточнить. Свернул в ближайший сквер и присел на скамейку. На душе было тоскливо и бесприютно, совсем как после встречи со старухой в Иверском переулке. Конечно, эти два события ничего не связывало, кроме одного ощущения — ощущения вины, от которого он очень хотел бы избавиться. Избавиться поскорее. При условии, что это возможно.

Тот затрепанный «Огонек» попал к нему в руки совершенно случайно. Кажется, у кого-то на столе валялся. У Шатохина была свободная минутка, и он лениво полистал журнал, пробежал глазами заголовки, что-то такое даже почитал, а потом наткнулся на репродукцию с картины. Собственно, их там было четыре или пять, включая те, что на обложке, но внимание Шатохина привлекла только одна: девушка с фруктами. Ну да, девушка с фруктами, внизу стояла подпись: «Художник Ю. Андриевский. «Девушка с фруктами» из цикла «Гиперборейцы».

Шатохин никогда не пользовался у женщин головокружительным успехом да и не очень-то к нему стремился, если на то пошло. Что до сексапильных блондинок, то они казались ему пластмассовыми куклами, выставленными в витрине универмага, а посему скандинавская красавица с журнальной репродукции не должна была задеть его за живое. Не должна была, однако ж задела. Может, спокойным, не замутненным тенью печали взглядом серых глаз, может, еще чем, только Шатохин втихаря вырвал страницу из журнала. Сначала он держал ее на своем рабочем столе, под стеклом, но, замучившись отвечать на незамысловатые шуточки и объяснять, кто такие гипербореи, забрал домой. Прилепил скотчем на стене в своей комнате.

А однажды, вернувшись из отпуска, не нашел репродукцию на привычном месте и разорался на жену, прямо как с цепи сорвался. Та сбегала в прихожую, стукнула дверцей антресоли и демонстративно шваркнула перед ним страницу из «Огонька»:

— Вот она, твоя гиперборейка!

Оказалось, что в его отсутствие жена и дочь переклеили в квартире обои (а вот этого он, между прочим, не заметил!) и просто-напросто убрали шатохинскую картинку подальше, чтобы не запачкать. А ведь могли бы и выбросить, но не выбросили же!

Посрамленный Шатохин пробормотал невнятные извинения и упрятал «Девушку с фруктами» с глаз долой, но не из сердца вон. Мало того, он даже сподобился сходить на выставку художника Андриевского, чтобы лицезреть своего идола в подлиннике, хотя не так уж много понимал в живописи, точнее сказать, не понимал вовсе. Послонялся по выставочному залу, постоял у заветного портрета в задумчивости. Все бы ничего, да уж больно ему мешали мнения знатоков, которые перебрасывались за его спиной небрежными фразочками типа:

— Андриевскому изменил вкус. Это же настоящий лубок!

Или того хуже:

— Веселенькая мазня, ничего не скажешь… Да и тема спекулятивная. Гиперборейцы! Да если на то пошло, то правильно, по Геродоту, гипербореи!

А третьи цинично хмыкали:

— Искусство это или халтурка, денежки он с этого имеет такие, что нам и не снились.

Так или иначе, впечатление от картины было безнадежно испорчено, словно девушка с картины тоже знала, что ее первейшая обязанность обеспечить художнику солидный гонорар. А вовсе не дарить мечты одному пожилому сыщику, впавшему на старости лет в сентиментальность. Смешно сказать, но Шатохин почувствовал себя безнадежно обманутым, прекрасно осознавая, что этой девушки, вполне возможно, в действительности и не существует. Она всего лишь плод воображения художника Андриевского, которого кое-кто считает всего лишь модным и удачливым халтурщиком.

Шатохин почти совсем позабыл девушку с фруктами, и известие о смерти автора этой картины, которое он случайно прочел в одной из газет, его не опечалило. Ничего удивительного, поскольку художник Андриевский его не интересовал, просто он имел некоторое отношение к наваждению, которое несколько лет преследовало Шатохина, не причиняя ему, впрочем, особенного вреда и беспокойства. Вот и все.

Все да не все. Потому что теперь Шатохин знал, что девушка с картины существует. Он видел ее сегодня. В яви и плоти, только без фруктов. И еще ее взгляд стал другим — бесконечное, почти космическое спокойствие сменилось тревогой и… и затравленностью. Да, именно так Шатохин назвал бы то, что он успел разглядеть в ее глубоких серых глазах.

Степанов сказал, что она показалась ему ненормальной, говорила странные вещи о каком-то покушении, путалась и сбивалась, и Конюхов ее попросту отшил, даже не узнав ее имени. Идиот! Разве можно было ее так отпускать! Шатохин даже кулаки сжал в запале раздражения. Как теперь ее найдешь? А в том, что искать ее необходимо, у Шатохина не было ни малейшего сомнения. С чем было негусто, так это с возможностями, как-никак он теперь не сыщик, а скромный сотрудник охранного агентства.

Да и много ли он знал о ней? Чуть-чуть больше, чем ничего. «Девушка с фруктами» работы художника Андриевского, вот и все. От этого и нужно плясать. Завтра, завтра он этим займется, с утра, возьмет отгул на работе и… А если будет поздно? Нет, нельзя это откладывать, нельзя. Шатохин со вздохом достал из кармана мобильный телефон, которым он располагал в качестве служащего охранного агентства, позвонил на службу, сообщил, что задержится на часок-другой, и пошел ловить такси. Он знал, куда нужно отправиться в первую очередь, в тот самый выставочный зал, где он когда-то рассматривал картины художника Андриевского.

* * *

Выставочный зал был закрыт. «По техническим причинам» — извещала общественность бумажка, прилепленная на входной двери.

— Что такое не везет и как с ним бороться! — крякнул с досады Шатохин, приник к стеклу и, сощурившись, заглянул в сумрачное фойе, по которому без устали сновали технички с ведрами и швабрами. Уборка у них там генеральная, что ли? Но в таких случаях, если Шатохину не изменяет память, раньше вывешивали объявление «Санитарный день».

Шатохин толкнул от себя стеклянную дверь и сразу же напоролся на суровую отповедь со стороны желчной старушенции с пегим кукишем на затылке, этакой заслуженной стервы Российской Федерации:

— А вы что, читать не умеете, гражданин? Там же по-русски написано: закрыто!

И голосок такой вкрадчиво-дребезжащий, напоминающий лязганье заржавленной щеколды.

— У меня один-единственный вопрос… — не сдавался Шатохин.

— Какие еще вопросы? — заткнула ему рот «ржавая щеколда». — Не видите, у нас авария, трубу прорвало? А ему какие-то вопросы…

Можно подумать, это он, Шатохин, виноват в том, что трубы у них гнилые!

Шатохин вздохнул и полез в карман пиджака. Демонстрировать удостоверение в развернутом виде он не стал, показал красный уголок. Если бы въедливая служительница прекрасного оказалась более бдительной, он бы погорел, потому что «корки» были из охранного агентства и никого ни к чему не обязывали. Особенно таких грымз.

— В чем дело, товарищ? — Линзы толстых очков преданно блеснули. В «щеколде» проснулось чувство гражданского долга. — Что вас интересует?

— Мне бы кого-нибудь из начальства, — задумчиво отозвался Шатохин, изучая развешанные по стенам анонсы предстоящих выставок.

— Сейчас никого нет, начальство в префектуре вопросы решает. Видите, какой у нас потоп! Ночью подсобку затопило, несколько картин испорчено, такие неприятности… А что вам нужно? Может, я что-нибудь знаю? — Бабку мучило любопытство. Последнее обстоятельство было на руку Шатохину, потому что в противном случае он бы получил стандартный ответ: «Все вопросы к начальству».

— Хотел узнать насчет одного художника, когда-то здесь была его выставка… Андриевского…

— Точно, он у нас выставлялся, и не один раз. Публике его работы нравятся, а у искусствоведов отношение к нему очень неоднозначное, — забубнила старая служительница. — Только… Сам Андриевский скоропостижно умер два года назад, вы в курсе? — Она поправила старомодные очки. — Так что с этими выставками? — Уж не известий ли о злоупотреблениях она ждала?

— Да с выставками ничего особенного. Просто там был один портрет, я хотел бы узнать, с кого он писался.

— Портрет? Какой портрет? — Похоже, бабуся была разочарована.

— Ну… Был у него такой цикл, помните, «Гиперборейцы» назывался? Так вот, «Девушка с фруктами»…

— А, эта… Он писал ее со своей последней жены, молодой девчонки. А вот первая жена у него это да — актриса Татьяна Измайлова, тоже умерла, уже давно, такая красавица была, не чета этой соплячке. С нее он тоже портрет писал, так возле него очереди выстраивались, чтобы полюбоваться.

— Значит, девушка с фруктами — это его жена? — воскликнул Шатохин. — Это точно?

— Подумаешь, тайна, — дернула костлявыми плечами служительница, — да пол-Москвы тогда об этом судачило. Андриевский был уже очень известным художником, очень состоятельным, а женился на девчонке с улицы, чуть ли даже не на несовершеннолетней, у них еще скандал страшный разразился. У Измайловой ведь был сын от первого брака, так он стал требовать наследство материно. Что вы, это была история!

«Повезло же мне, — поздравил себя Шатохин, — она к тому же еще и сплетница. Как говорится, этим надо воспользоваться».

— Был вроде даже суд, — не иссякал источник информации, — но сын Измайловой ничего не отсудил, все осталось у Андриевского, а теперь, вероятно, у его вдовы, ну, той, что на портрете. Уж кто теперь не бедствует, так это она, — с завистью заключила бабуся. — Это вам не на пенсию жить, попробовала бы она покрутиться на четыреста в месяц, я бы на нее посмотрела…

Поскольку добровольная осведомительница все больше и больше отклонялась от темы, Шатохин прервал ее откровения:

— А где она живет, не знаете?

— Кто? — Старая служительница выставочного зала так углубилась в собственные проблемы, что, похоже, напрочь запамятовала, с чего, собственно, начался разговор.

— Ну, вдова Андриевского!

— Почем я знаю? Я за ней не слежу. Кажется, у Андриевского была шикарная квартира где-то на Кутузовском, но это опять же по слухам.

— Ну что ж, большое вам спасибо, вы нам очень помогли, — старательно выговорил Шатохин и попятился к двери. Задел ногой ведро, самым нелепым образом опрокинул его и чуть не поскользнулся в грязной луже, мгновенно образовавшейся на полу.

— Да чтоб тебе, ведь только собрала воду! — возмутилась одна из уборщиц.

Шатохин смутился и поспешил ретироваться, оставив старую служительницу в недоумении, а уборщицу в ярости. Завернул за угол и перевел дух.

— Ну ты и слон, Шатохин, — пробормотал он себе под нос и поймал изумленный взгляд проходящей мимо женщины с хозяйственной сумкой, которая заметно ускорила шаг и пару раз встревоженно оглянулась.

«Похоже, я произвел на нее впечатление», — усмехнулся про себя Шатохин, усаживаясь в старенькую бежевую «шестерку».

Остальное было делом техники, и к завтрашнему утру он уже имел на руках домашний адрес Андриевской Юлии Станиславовны, 1968 года рождения. Вот тут-то он и засомневался: а на каком, собственно, основании он собирался лезть в ее жизнь? Только потому, что однажды ему попался ее портрет в потрепанном «Огоньке»? Или потому, что вчера он случайно столкнулся с ней в дверях УВД и увидел в ее глазах то ли страх, то ли боль? Да мало ли чего случается на свете, так разве ж его, Шатохина, на всех хватит?

 

Глава 3

Саму себя она величала Машкой и только Машкой, уменьшительно-ласкательно, а заодно и презрительно-уничижительно. Взглянет на себя утречком в зеркало в ванной, плеснет в лицо холодной водой и скажет:

— Ну что, Машка, как дела, готова к труду и обороне?

Бледное уродливое отражение в ответ только подслеповато сощурится и захлопает мокрыми ресницами.

Правда, в последнее время Машка стала вести себя совсем по-другому, она плюет на свою неказистость и невыразительность, даже на некрасивый шрам, оставшийся после операции, сделанной хирургом, которого покойница-мать в сердцах обозвала сапожником. Хотя если плясать от печки, то вина хирурга не самая страшная и вообще вторичная, а главная и первичная лежит как раз на ней, на матери, нагулявшей ее, Машку, с каким-то подзаборным алкашом, как считала Машка долгое время.

Так что, это еще Машкино счастье, что она явилась на неласковый к ней конкретно свет с заячьей губой и едва заметным заиканием, усиливающимся в минуты волнения (последний дефект она, кстати, научилась использовать во благо себе, когда не знала, что ответить), а могла бы родиться полной дебилкой, например, а то и без руки или ноги. Говорят, и такое бывает.

Когда-то давно Машка закатывала скандалы, орала, что не просила себя рожать, и лучше бы мать вообще сделала аборт. И злая мать соглашалась — да, лучше бы ей от Машки своевременно избавиться, тогда никто бы ее не пилил с утра до вечера, она бы пришла с работы, попила чаю с печеньем, поглядела бы телик и на боковую, не жизнь была бы, а малина. Так они ругались до самой материной смерти. Уже когда мать не могла ни говорить, ни двигаться, Машка мыла ее, перестилала ей постель, а сама по-прежнему костерила на чем свет стоит: мол, где ее глаза были, разве не видела, от кого забеременела?! А мать только поджимала бескровные губы и пыталась оттолкнуть Машкины руки.

В то время Машка уже работала у Андриевского вместо матери, и он ее безропотно отпускал при малейшем намеке:

— Конечно, конечно, Маша, идите, о чем речь, разве я не понимаю…

А Машка думала, что ни хрена он не понимает, несмотря на то что его жена только за полгода перед тем умерла от той же самой болезни, от которой теперь медленно и утомительно угасала Машкина мать. Потому что болезни-то у них были одинаковые, а все остальное разное.

Говорят, смерть всех уравнивает, но актриса Татьяна Измайлова не чета Машкиной матери, потомственной домработнице и приживалке. Для первой тяжелая болезнь и мучительная смерть были нелепой и трагической ошибкой судьбы, для второй — вполне логичным завершением неудавшейся жизни. По крайней мере, Машка так считала. И страдали они по-разному. Татьяна Измайлова с максимальным комфортом, под сочувствующими взглядами родни, неусыпным наблюдением врачей, с дефицитными, привезенными из-за границы лекарствами, а Машкина мать большею частью в одиночестве или под недовольное Машкино брюзжание.

Одно их связало навек — в конце концов они обе умерли, Татьяна Измайлова осенью, в холодном и слякотном ноябре, а Машкина мать в конце мая, когда цвела сирень и вовсю светило солнышко. Андриевский исхитрился похоронить жену на Ваганьковском кладбище, а Машке пришлось везти мать на родину, в глухую Костромскую деревню, такова была воля покойной. Впрочем, поначалу Машка собиралась пренебречь этой самой волей, но потом здраво рассудила, что так даже лучше. По крайней мере, никто ее не упрекнет в том, что она не навещает могилу матери. Всегда можно сказать: я бы и рада, да ехать далеко.

В общем, мать теперь в костромской глуши под кривой березой, Татьяна Измайлова на Ваганьковском неподалеку от Есенина, да и сам Андриевский уже два года с ней по соседству, а Машка по-прежнему скромная труженица тряпки и веника, она по-прежнему моет, чистит и скребет. Но это на первый взгляд, потому что за последнее время в Машкиной жизни произошло много изменений, о которых никто, никто не догадывается.

У Машки теперь есть красивые дорогие платья, туфли, о каких она раньше и не мечтала (жалко, надевать всю эту роскошь некуда, а ей так хочется, так хочется)… В такие моменты перед Машкиными глазами встает картинка: еще живой Андриевский собирается на какой-нибудь прием. Например, в испанское посольство. С женой, разумеется. Кто другой, а Татьяна Измайлова умела принарядиться и пустить пыль в глаза хоть испанскому послу, хоть и вовсе французскому. Что до второй жены Андриевского, Юльки, той, похоже, все было до фени. Непонятно, что Андриевский в ней нашел? Кажется, она ему только и нужна была для того, чтобы портреты с нее писать. Он ее называл идеальной моделью и то и дело обряжал в какие-то несусветные туалеты из разных эпох.

Машка хорошо помнит, как Андриевский привел ее, эту сопливую провинциальную девчонку, ровно через десять месяцев после смерти сожранной раком жены, а ведь был такой безутешный!

— Познакомься, Юленька, это Маша, наш добрый ангел, — сказал он, открыв дверь на кухню.

Юлька испуганно пролепетала: «Очень приятно» — и стала потерянно озираться.

«Ну и дела, — подумала тогда Машка. — Где он подобрал эту соплячку, она хоть совершеннолетняя?»

Потом выяснилось, что ей девятнадцать, хотя выглядела она на семнадцать от силы, что учится она в пединституте, почти что сирота. Вообще-то мать у нее имелась, но такая… Машка видела ее на свадьбе и сразу все про нее поняла: прожженная бабенка, занятая только собой, когда-то была очень даже недурна, быстро истрепалась, но все не могла с этим смириться. Как старая цирковая кобыла, привыкшая носить на голове султан из крашеных перьев и беспрерывно раскланиваться, не понимает, что ее везут на живодерню, так и новоявленная теща Андриевского, эта вышедшая в тираж провинциальная красотка, все еще пыталась кого-то обольстить. Даже Андриевскому заманчивые предложения делала, Машка сама слышала, и он тысячу раз пожалел, что пустил ее на порог. В конце концов он от нее избавился проверенным способом — дал денег и взял с нее обещание, что она к ним больше не сунется. До сей поры эта стерва держала слово. Да жива ли она, кстати сказать? Может, уже убралась, тем более что дочка ею совсем не интересовалась.

…Г-грюк! Это Вика. Вернулась невесть откуда, никто не знает, где она шляется целыми днями. Ну точно она, потому что только она может так оглушительно хлопать дверью. Это даже не залп, а целая канонада. Явилась не запылилась. Будет теперь расхаживать по квартире в одном белье, курить и стряхивать пепел на ковры. Конечно, ей же не убираться. Да ладно, все равно это маленькое дерьмо с громкой папиной фамилией и смазливой физиономией от мамы-примадонны кончит плохо, очень плохо.

А вот и она. Опять покрасилась, и когда успела, ведь вчера еще блондинкой была, а сегодня какая-то лиловая. Куда, спрашивается, в этих школах-лицеях смотрят? А все Юлька! Распустила соплячку, а еще прежде ее папочка, покойник, избаловал. Вот вам и результаты, не девица, а оторви и выбрось. Ишь, уставилась своими зелеными гляделками, думает, очень страшно.

— Ну что?

Это у нее манера такая, ни здрасьте вам, ни до свиданья, а это небрежно-снисходительное: «Ну что?» А ты ей, значит, докладывай. Она и с Юлькой в последнее время так же разговаривала, а ведь та ее вырастила и любила как родную, тут уж не поспоришь. Впрочем, Машке это, конечно, по фигу, они все для нее вроде тех пауков в банке, у них своя выгода, а у Машки своя. И Машка свою выгоду не упустит.

— Ну так что? — Эта самоуверенная нахалка продолжала буравить Машку придирчивым взглядом. Подумаешь, какая хозяйка выискалась.

— Измайлов звонил… — доложилась Машка, поправляя фартук.

— А этому-то чего? — недовольно фыркнула Вика, открыла холодильник и достала оттуда пакет томатного сока, наполнила им стакан, как всегда неряшливо, залив чуть не полстола. Конечно, ей же не убирать!

— Так… Интересовался, — безразлично пожала плечами Машка.

— Уже пронюхал… Стервятник… — презрительно скривилась Вика. — Прикидывает, с какого боку подкатиться.

— Ну, я не знаю, дело, конечно, не мое, но он тебе все-таки брат, — прикинулась дурочкой Машка, хотя была прекрасно осведомлена, что отношения у отпрысков Татьяны Измайловой далеко не родственные. И испортились они сразу после смерти маменьки-актрисы. Впрочем, что до Вики, то у нее они просто так и не зародились. Ей ведь было всего четыре года, когда двадцатилетнего Игоря, сына Татьяны Измайловой, овдовевший Андриевский отвадил от дома. Из-за чего? Да из-за денег, конечно.

Молодой Измайлов уж очень прытко претендовал на матушкино наследство, на что Андриевский неизменно отвечал, что таковое отсутствует. Раздосадованный Игорь даже в суд подавал и шумиху в прессе поднять пытался, но ничего у него так и не вышло. Кстати, второй раз он подъезжал уже после смерти Андриевского к его молодой вдове, но и та, какая ни была дурочка, быстро его отшила, заявив твердое и решительное «нет». Впрочем, тогда ведь, кажется, на ее горизонте уже замаячил красавчик угодничек Филипп, а у того свои виды на наследство Андриевских-Измайловых имелись. Как говорится, кто бы сомневался. Кусок-то, поди, лакомый! Со временем, правда, Измайлов перестал надоедать вдовушке, и все подумали, что он успокоился, но Машка, Машка-то знала, что это не так, совсем не так!

— И чего же конкретно нужно было этому… братцу? — Вика медленно цедила сок из стакана. — Небось говорил, что хочет позаботиться обо мне, я ведь такая несовершеннолетняя и беззащитная?

— Говорил, что хочет увидеться.

— Хотеть не вредно, — Вика разразилась противным трескучим смехом. Тоже мне, лицеистка, посмотреть-то на нее со стороны, привокзальная шлюха, а не дочка известного художника и некогда знаменитой актрисы.

— Еще звонил этот… Доктор…

— Баев? — Вика отодвинула стакан и утерла рот тыльной стороной ладони. — Тоже справлялся о нашей заблудшей душе, надо полагать? Надо же, как быстро слухи распространяются!

Нашла чему удивляться!

— И чего сказал?

— Сказал, что хочет с кем-нибудь из вас поговорить. Перезвонит, наверное. — Чтобы имитировать бурную трудовую деятельность, Машка принялась драить стекло в кухонной двери.

— Понятно, понятно, — задумчиво пробормотала Вика и начала усердно тереть указательным пальцем переносицу.

Хорошо изучившая соплячку, Машка сразу догадалась: что-то замышляет.

— А наш молодой козлик еще не появлялся? — наконец выдала она на-гора.

Машка отрицательно покачала головой.

Молодым козликом Вика величала Филиппа, нового Юлькиного мужа. Филипп появился в доме через год после смерти Андриевского, и определенно сказать о нем можно было только, что он на семь лет моложе Юльки и хорош собою, остальное — сплошной туман, а может, и похуже. Машка, во всяком случае, была уверена, что он удачливый охотник за чужими денежками. В частности, за Юлькиными, а еще точнее, за денежками, оставленными Юльке Андриевским, а он оставил ей немало, это уж точно. Хотя Машка завещания не читала, в этом вопросе она была подкована. Не за воздух же в конце концов Измайлов уже столько лет судится, а уж он дока в таких делах.

— Может, он в больницу поехал? — высказала предположение Машка, имея в виду «молодого козлика».

— Щас… — скривилась Вика. — Очень она ему нужна, тоже мне, нашла любящего муженька…

— Ну не знаю, — закрыла тему Машка, у которой возникло подозрение, что Вика неспроста так долго торчит на кухне и поддерживает этот вроде бы ничего не значащий разговор.

Так оно и оказалось, потому что после непродолжительной паузы Вика задала новый вопрос:

— А что вообще говорят?

— Насчет чего? — упорно не понимала Машка.

— Насчет вчерашнего! — зыркнула злыми глазами Вика.

— По… понятия не имею, — Машка отступила назад и придирчиво осмотрела результаты своего показного усердия: стекло блестело. — Мне болтать некогда. Во дворе, конечно, языками треплют, что им еще делать…

— Да? — недоверчиво переспросила Вика. Все-таки странная она сегодня какая-то, что, конечно же, вполне объяснимо. — А вчера… Как все было?

Ага, вот к чему она подбиралась, так бы сразу и сказала.

— Да что было… — вздохнула Машка. — М…много чего. Я, правда, не с самого начала видела, уже когда лестницу выдвинули. М…можно сказать, к шапочному разбору поспела. Зрителей было больше, чем в театре. Лучше Филиппа расспроси, он раньше подъехал. По крайней мере, когда я пришла, он уже был…

— А что она говорила? Ну… она как-нибудь объясняла, почему на крышу полезла?

— Лично я ничего не слышала, ничего, — отрезала Машка. — Потом ей быстро укол сделали, и она успокоилась.

— Да уж, успокоилась… — многозначительно произнесла Вика, выдержала паузу и добавила: — А ты не находишь, что она уже давно была какая-то странная?

Рука с тряпкой на мгновение замерла. Машка прекрасно понимала, куда клонит Вика, но облегчать ей задачу не собиралась:

— Ой, а я почем знаю… Я в таких тонкостях не разбираюсь… За… за хозяевами следить. Да оно мне на что, голову всяким-разным забивать… Мое дело — тряпка да веник, а уж вы сами тут…

— Ну да, разумеется, твоя хата с краю, — с презрением выдавила из себя Вика.

— Вот именно, — с готовностью подхватила Машка, довольная тем, как ловко она отшила въедливую соплячку.

 

Глава 4

Она сказала: «И это все?», выскользнула из-под простыни и буквально впрыгнула в черные трикотажные брючки. Баев понял, что он влип по самые уши. С этой маленькой дрянью он еще намучается. Из молодых, да ранних штучка.

— Пос-слушай… м-м-м, Вика, — предпринял он попытку как-то объясниться. — Ты уже большая, разумная девушка и, конечно же, понимаешь…

— He-а, я не понимаю, — капризно вытянула она губки трубочкой. — Как я могу понять, я же несовершеннолетняя!

Это было еще при жизни Андриевского, и Баев тогда каждую ночь просыпался в холодном поту: вдруг она все выложит отцу? Стал позорно избегать Андриевского, как будто это что-то могло изменить, а на звонки секретарша заученно отвечала:

— Анатолий Петрович только что вышел, когда будет, не сказал…

Или:

— Анатолий Петрович на обходе, перезвоните попозже…

Иногда, впрочем, он выходил-таки из подполья, понимая, что подобная хроническая занятость кого угодно заставит задуматься, и, превозмогая страх, звонил сам. Спрашивал, как дела, как самочувствие. Андриевский отвечал, что все нормально, конкретных жалоб у него не было. Тогда Баев дежурно напоминал ему, мол, хорошо бы сделать кардиограмму и вообще мало-мальски обследоваться.

— Выберусь как-нибудь, — обещал Андриевский и переключался на работу. Рассказывал, что на носу выставка, что дел невпроворот, а Баев интересовался житьем-бытьем Юлии, а заодно и Вики, о которой он знал много больше, чем Андриевский, хотя предпочел бы не знать ничего. Потом они обменивались взаимными пожеланиями о скорейшей встрече и прощались. Баев клал трубку с тяжелым вздохом и замирал, уткнувшись лицом в ладони. «Сколько это может продолжаться, — думал он, — и чем кончится?»

Кончилось тем, что умер Андриевский, от сердечного приступа, прямо за рулем, и его машина, уже неуправляемая, долго катилась по проспекту, преследуемая милицией, пока не уткнулась капотом в мачту освещения. Так что гнева Андриевского Баев мог теперь не опасаться, но сама проблема этим обстоятельством не разрешилась. Вика-то существовала, с ней ничего не случилось, и она по-прежнему являлась к нему когда вздумается. Порочная девчонка, ну что из такой получится? Впрочем, сие не его забота и, кажется, уже ничья. Юлия, добрейшая незлобивая Юлия, еще пыталась привести падчерицу к какому-то знаменателю, но ей и раньше это не удавалось, что уж говорить о нынешних раскладах?

Сегодня у Баева было особенно скверное настроение, потому что до него дошла гнусная сплетня о Юлии. Да, гнусная сплетня, по-другому он и думать не хотел. Не могло с ней такого случиться, просто не могло. Он сразу позвонил к ним на Кутузовский. Трубку взяла эта безобразная гарпия Машка — редкий случай, когда внутреннее содержание полностью соответствует форме, — притворилась, что не узнала его по голосу, а на просьбу позвать к телефону Юлию стала нести какую-то околесицу. С большим трудом он от нее добился, что Юлия заболела и уже два дня как в больнице, а в какой — она не в курсе. Кроме Машки, дома никого не оказалось, если, конечно, она не соврала, что, по мнению Баева, было вполне в ее репертуаре. Тогда он попросил, чтобы кто-нибудь из домашних с ним связался, и оборвал разговор, даже не попрощавшись, а потом с хрустом сломал карандаш, который сжимал в руках, пока выпытывал у Машки, что же случилось.

— Допрыгался, старый козел… — простонал он и прикрыл глаза ладонями в тщетной надежде спрятаться от всего белого света.

В дверь заглянула медсестра, пышнотелая Любаша, повела своими серыми, чуть навыкате очами:

— Анатолий Петрович, к вам пациент.

— Пусть подождет, — глухо отозвался Баев, не отнимая рук от лица.

— Хорошо, — Любаша безропотно затворила дверь.

И, главное, чего ему не хватало, спрашивается? Ведь женщин у него было, что называется, складывать некуда, самые разнообразные, блондинки, брюнетки, аппетитные и субтильные. Что они в нем находили, один бог ведает, но они его просто обожали, легко соглашались на флирт, окутывали его своими влекущими духами и одаривали пьянящими поцелуями. При том, что он не обладал утонченной красотой киногероя и экстремальными возможностями мачо, был вполне себе среднестатистическим мужичком. Конечно, денежки у него водились, но ему почему-то не хотелось думать, будто все дело в этих дрянных бумажках, а хотелось верить, что в нем самом есть нечто особенное. Да если на то пошло, кто сказал, что всемирно известные сердцееды все поголовно были красавцами. Скорее уж наоборот, и потом, представления о красоте, как известно, у каждого времени свои.

Ага, вот такие-то мысли и довели его «до добра», меньше бы брал в голову, лучше было бы. А то, когда эта маленькая стервочка стала строить ему глазки, он вместо того, чтобы быстро поставить ее на место, вздумал умиляться и искать в себе эту пресловутую «особинку». Как же, как же, если такое юное эфемерное существо смотрит на него как на бога, значит, он по меньшей мере его (бога!) наместник на земле. Это было что-то новенькое — время от времени наблюдать этого полуребенка (так он думал, идиот!) рядом с собой, ловить его мечтательные вздохи, наставлять, давать советы, выслушивать забавные истории из школьной жизни. У нее тогда как раз обнаружились небольшие проблемы с сердцем, возрастные — тахикардия, быстрая утомляемость и вялость, — ничего серьезного, и она использовала их в качестве предлога, а он не возражал. Обхватывал пальцами ее тонкое запястье, чтобы посчитать пульс, интересовался, нет ли у нее бессонницы, и выписывал направление на кардиограмму. В общем, все как обычно, если не считать мимолетных взглядов и внезапных пауз, над которыми он неизменно подшучивал про себя.

А потом она явилась с очередной кардиограммой, присела на кушетке, смешно, по-птичьи, нахохлившись и обхватив руками острые коленки, странный симбиоз трогательного подростка и почти сформировавшейся женщины. Он это вдруг понял, когда оторвал взгляд от бумаг и посмотрел на нее. И еще он понял, что она тоже все поняла, может быть, даже раньше его. Его бросило в жар, но он еще что-то лепетал прерывающимся голосом о витаминах, о щадящем режиме нагрузок и прочей ерунде. Как он оказался на этой проклятой кушетке, теперь и не вспомнить. Да-а, некоторые оптимисты рода человеческого называют такие эпизоды минутной слабостью, другие, попроще, говорят «бес попутал», но сути это не меняет. А она сказала: «И это все?» Со знанием дела сказала, так, словно намеревалась уколоть его побольнее, и милый детский образ сразу подернулся туманом.

Главное, сколько бы он ее ни упрекал, все его доводы были заранее обречены. Кто бы ему поверил, что его соблазнила пятнадцатилетняя девочка, намеренно, из желания развлечься, посмеяться, унизить, растоптать.

Он много раз спрашивал ее потом:

— Чего ты хочешь?

А она доводила его до исступления своим деланым удивлением:

— А чем ты, собственно, недоволен?

Держать его на крючке, постоянно держать его на крючке, в подвешенном состоянии — вот чего она добивалась. И в конечном итоге добилась. Каждую минуту он ждал, что-то случится, что-то случится…

И таблетки… Нужно было как-нибудь от этого отвертеться, например, подсунуть ей что-нибудь безвредное вроде аскорбинки, но он, старый дурак, нелепо надеялся, что это последняя из ее «невинных» просьб. И потом, оставалось не так долго терпеть, а там она станет совершеннолетней и он прогонит ее из своей жизни пинками. Кажется, это было его единственное желание, по силе страсти не уступающее любовному. Да что там любовное! С тех пор как с ним приключилась такая проруха, он и думать забыл о женщинах, а намеки и авансы со стороны последних воспринимал в штыки. Маленькая дрянь с громким именем Виктория его совсем доконала.

— Анатолий Петрович?.. — В кабинет снова заглянула предельно вежливая Любаша.

— Ах да, пациент, — вспомнил он, — хорошо, пригласите его.

* * *

Звонка из квартиры Андриевских он так и не дождался, зато к концу рабочего дня, когда у него от усталости голова раскалывалась, нагрянула Вика, выглядевшая все тем же угловатым подростком в странном свитере-размахайке непонятного бурого цвета. Впрочем, Баева это больше не трогало и не удивляло, он уже успел понять, что у них, теперешних, у всех такая своеобразная манера подавать себя. Под стать растениям, которые долго держали в темноте, а потом, спохватившись, вынесли на свет. Поколение пепси, одним словом.

Она проскользнула в дверь с лукавым видом шкодливого ребенка и привычно устроилась на кушетке, бросив на пол свою сумку-рюкзак. Она всегда так делала. Повела зелеными кошачьими глазами:

— Что случилось? Что за странные звонки?

— Это я… — Голос вконец издергавшегося за день Баева дрогнул. — Это я должен спрашивать, что случилось.

Вика пожала острыми плечами, угловатость которых любовно подчеркивал вытянутый вдоль и поперек свитер:

— А что? Лично у меня все в порядке. Я даже французский подтянула, училка сказала, что пятерка мне на экзамене обеспечена…

— Перестань паясничать! — Баев забегал по комнате, сунув руки в карманы белого халата. Чтобы Вика не заметила, как от нервного перенапряжения дрожат его руки. — Немедленно, немедленно прекрати!..

— А, вы, видно, о Юлии, — вспомнила она. — Но что тут сделаешь, вы же доктор и лучше всех прочих понимаете, никто из нас от такого не застрахован. Человеческая психика — субстанция чрезвычайно хрупкая и подверженная неблагоприятным воздействиям… — Она шпарила, точно по заранее подготовленной шпаргалке, при том что это был несомненный экспромт. Язык-то у нее подвешенный, она излагает живо и убедительно, а в душе — смеется.

— Хватит трепа, — взмолился Баев, — я и так знаю, ты это умеешь, как и многое другое. Но вот о вредных воздействиях… — Он запнулся. — Скажи честно, ты приложила к этому руку?

— К чему? — Она обратила к нему по-детски невинный лик, и это тоже было одним из ее несомненных умений. И вот представьте себе, что будет, если ей, предположим, придется свидетельствовать в суде, не дай бог, против него, Баева. Он станет запинаться, жестикулировать дрожащими руками и нещадно потеть, а она выйдет на трибуну, ясная и неколебимая, и заведет свою ровную, льющуюся ручейком речь. Бр-р…

— К тому, что случилось с Юлией! — Баев был близок к тому, чтобы сорваться на позорный бабий визг.

— А я-то тут при чем?

— А таблетки? — Баев против своей воли перешел на шепот.

— Какие таблетки? — Личико по-прежнему оставалось незамутненно-чистым. — Те витамины, которые вы мне назначали?

— Витамины, витамины… — Баев сжал кулаки — опять же в карманах халата. — Эти «витамины» могут быть очень опасными!

— Да-а? — Только неподдельное удивление на лице, господа присяжные непременно прослезились бы. — А что же вы мне их назначили и даже не предупредили?

И Баев не выдержал, скатился-таки на визг:

— Что ты ломаешь комедию, все ты знала!

— Я-а? — Она ткнула себя пальцем в тщедушную грудь. — Да откуда же? Я понятия не имела о том, что препарат не безвреден, он стоял у меня в комнате в пузырьке, и любой мог взять таблеточку-другую без моего ведома. Там же было написано — ви-та-ми-ны.

Баев потерял дар речи. Выходит, он ее недооценивал, она еще хуже, чем он думал. Какой дьявольски изворотливый ум, какая непрошибаемая логика. Вот, значит, как она повернет в случае чего. Я, мол, глупая маленькая девочка, которой взрослый дядя-врач вручил лекарство. Я думала, обычные витамины, а оказалось — во флаконе это… не помню, как называется… а, кажется, психотропный препарат. А флакон стоял на виду, так что, сами понимаете… И с ней уже не поспоришь, потому что эти проклятые таблетки он и в самом деле положил в пузырек из-под витаминов, потому что они — списочные, их можно получить только по рецепту и то не в каждой аптеке.

— Ну что, что вы на меня смотрите? — Теперь она одарила его ангельской улыбкой. — По-моему, все так и было, разве нет?

Баев, совершенно обессилевший, рухнул на стул. По существу, ему нечего было сказать.

Вика же «поспешила ему на помощь» в свойственной ей инквизиторской манере:

— Да что вы волнуетесь? Ну перепутали вы таблетки, и что с того? Лично я не собираюсь поднимать по этому поводу шума. Так что живите себе спокойно, принимайте пациентов и не беспокойтесь. Вы уважаемый врач, руководите известной частной клиникой, и ваше будущее полно светлых перспектив. Лучше придите домой, примите ванну… Да, советую выпить что-нибудь успокаивающее, а то вон как у вас руки дрожат, бог знает что можно подумать…

У, ведьма, она заметила, что его колотит, хоть он и прятал руки в карманах халата. Да, такая далеко пойдет, даже очень далеко. Не девчонка, а дорожный каток.

Собственно, он так и сказал:

— Ты далеко пойдешь.

Она усмехнулась, и взгляд ее на одно короткое мгновение стал понимающе-холодным:

— Да я и не против. Сами знаете, какая нынче жизнь, — работы локтям хватает.

А потом встала с кушетки, непринужденно и сладко потянулась и повесила на плечо свой рюкзачок:

— Ну, раз уж мы все обсудили, я, пожалуй, пойду. Желаю успехов. И… самое главное, думаю, увидимся мы не скоро, так что не скучайте.

Он и глазом не успел моргнуть, а она уже выскользнула из кабинета, оставив его сидеть с открытым ртом. Что она там сказала: отправляйся домой и прими ванну? Только и осталось. Эта маленькая подленькая дрянь может над ним издеваться с полным на то правом. Дал он таблетки? Дал. На что рассчитывал, спрашивается? Ведь ясно же было, что не для благих целей они ей понадобились. Правда, он думал, что она наркоманка или приятели у нее наркоманы, а они этот препарат используют, чтобы легче выйти из ломки.

Ах, сколько теперь ни ищи себе оправданий, уже ничего не изменишь, только головная боль усиливается, видимо, спазм. Баев поднялся из-за стола и шаткой походкой направился к двери, чтобы позвать медсестру. Пусть укол ему сделает, что ли…

 

Глава 5

Пехоту похоронили, прямо как партийного бонзу в былые времена, достойно, без суеты, в хорошем гробу. Разве что не у Кремлевской стены, а в подмосковной деревеньке, на родине. Зато в ограде церкви, про которую на табличке, прикрепленной к каменной кладке стены, сообщалось, что она (церковь) является памятником архитектуры XVIII века и охраняется государством. Буханец, он же Буханка, внимательно изучил эту табличку, когда гроб с мертвым Пехотой выносили после отпевания.

Кстати, сам Пехота в гробу выглядел лучше, чем живой, так его санитары в морге подкрасили-подмазали, расстарались за хороший гонорар, мерзавцы, а ведь это было непросто, учитывая то обстоятельство, что Пехота схлопотал две пули и обе в голову. Когда, расплачиваясь, Буханка сделал скромным труженикам морга комплимент за хорошую работу, те, рассовывая деньги по карманам грязных халатов, довольно хмыкнули:

— А че, мы завсегда с нашим большим удовольствием. Так что, в случае чего, милости просим, обслужим по высшей категории.

Шутники, мать их!

Пехоту опустили в могилу, все столпились у ее краев, поочередно набирая в пригоршни комья мокрого глинозема и роняя их на крышку гроба. Мать Пехоты запричитала, но негромко, скорее для порядка, наверное, уже успела его оплакать еще до смерти. Как-никак профессия у сына была опасная — браток. Сестрица его младшая, красивая девка в черном платье до пят, стояла молча, придерживая мать за локоть. Деревенские собрались практически поголовно, благостные, с торжественно-умильными физиономиями. Видно, хорошо организованные похороны рассматривались ими как своеобразное шоу, которое еще долго можно будет вспоминать скучными зимними вечерами. Еще бы, одних только венков десяток, не меньше, и половина из живых цветов, а когда хоронили местного следователя, который по пьянке выскочил на своем «жигуленке» на закрытый железнодорожный переезд и попал под электровоз, поменьше было.

За Буханкиной спиной зашмыгал гайморитным носом Борюсик:

— Все, привалили. Будет теперь Пехота памятник архитектуры охранять, заняться-то все равно нечем. Ску-ука!

Смотри ты, какой оригинал, на кладбище ему, оказывается, скучно. Может, дискотеку для покойников организовать?

Скворец тоже не удержался, сказал мало, зато по существу:

— Все там будем…

И добавил:

— Вмазать охота.

— Вмажешь еще, успеешь, — пообещал ему Буханка.

Двадцатитрехлетнего Пехоту, прозванного так за привычку к месту и не к месту вставлять «Вперед, пехота!», прикончили во время разборки на автомобильном рынке, который все никак не удавалось поделить, уж больно много на него желающих было. Началось же все с обычной стрелки, потолковали, стали расходиться, и вдруг загремели выстрелы. Пехота рухнул лицом прямо в масляную лужу, натекшую из-под чьей-то тачки, а когда его подняли, то увидели, что одну пулю ему влепили прямо в глаз, а другую — в висок.

Поминки прошли не хуже похорон. Буханка с приятелями захватили с собой три ящика водки, закуску, все как водится. Выставили это дело родне, так что им и тратиться особенно не пришлось, как говорится, фирма взяла все расходы по организации мероприятия на себя. И за столом — а для траурного застолья сняли зал в местном кафе — Буханку с приятелями посадили на лучшие места. Деревенские молча работали челюстями, а Буханка, Борюсик и Скворец особенно не наваливались, неторопливо выпивали и закусывали, чай не голодные. Борюсик все пялился на младшую сестрицу новопреставленного, того и гляди слюна по подбородку побежит. Оно и понятно, девка аппетитная, ничего не скажешь. Не тощая и не толстая, а как раз то, что надо, пучеглазенькая, только как будто немного сонная. Может, успокоительных каких наглоталась?

Скворец уже минут пять гонял по тарелке скользкий маринованный шампиньон, все никак не мог его подцепить, и уже начал тихо материться.

— Ну ты, я смотрю, не снайпер, — хмыкнул Буханка, наблюдая за его маневрами.

— Ага, из «калаша» ты бы его быстрей уложил, — подключился к обсуждению Борюсик, не переставая при этом бросать хищные взгляды в сторону Пехотиной сеструхи.

Скворец, никак не отреагировав на эти замечания, уныло продолжил охоту на шампиньон.

Бодрящийся деревенский дедок с профессиональным малиновым румянцем на впалых щечках поднес к лиловым губам рюмку: «Ну, чтобы ему там, Витальке, не жестко лежать было», и осушил родимую залпом. Это свое пожелание Пехоте он повторил уже раз шесть, не меньше, неизменно вспоминая при этом одну и ту же историю:

— Он, Виталька, такой шустрый пацан был. Как-то залез ко мне в сад, целую пазуху яблок набил и сигак через забор. А я его уже за двором догнал и нажигал крапивой. А он отбежал на угол и кулаком мне грозит: я тебе, мол, зубы пересчитаю. Главное, че лез, не пойму, у самого ж дома яблок полно…

Буханка посмотрел на дедка с презрением. Чем-то он ему напомнил собственного дядьку, еще того жлоба, обчистившего их с матерью, когда Буханка еще под стол пешком ходил. Тоже был живчик и весельчак и словечки всякие простонародные в употреблении имел, а родную сестру с малолетним племянником выставил за порог и бровью не повел. Мать еще пыталась судиться за наследство, да ничего не отсудила, потому что быстро померла от нефрита, Буханку же отправили в детдом, а этот гад, ну, дядька, за год все пропил и подох под чужим забором.

Прочая публика, широко представленная на поминках, тоже не вызывала у Буханки особенных симпатий, типичные халявщики, ишь рожи какие. И на Пехоту им, конечно, наплевать, и жалости к нему никакой. Когда он живой-то был, они от него шарахались как от прокаженного и перешептывались по углам, а теперь пьют дармовую водку за упокой его души, в существование которой, поди, и не верят. А-а-а, хрен с ними и с Пехотой тоже хрен, сам виноват, все время лез на рожон, хотел быть самым крутым. Может, в нем Чечня говорила — вроде его контузило в первую кампанию, куда Пехоту законопатили салагой-срочником, — а может, он такой дурной с рождения. В такой пьяной деревне небось одни дураки и рождаются.

— Ну че, мужики, по коням? — осведомился Буханка, покосившись на Скворца с Борюсиком.

— Хорошо бы, — одобрил Скворец, заскучавший не меньше Буханки, и они поднялись из-за стола.

— Уже уходите? — встрепенулась мамаша Пехоты.

— Пора нам, мать, — вздохнул Буханка.

— Ну пора так пора, — отозвалась она, и ее блеклые глаза наполнились дежурной влагой. — Приходите еще как-нибудь…

— Не бойся, мать, мы тебя не забудем. Если какие проблемы, обращайся, — заверил ее Буханка. — А мы этого… козла, который Пехоту застрелил, из-под земли достанем.

Борюсик облизал губы и бросил прощальный взгляд в тот угол, где сидела Пехотина сеструха. А потом они вышли из кафе, уселись в джип и поехали в Москву. Дорогой они уже не вспоминали усопшего, только Борюсик отпустил смачный и весьма недвусмысленный комплимент его аппетитной сестрице. Остальные загоготали.

— Неплохо бы размяться, — мечтательно произнес неугомонный Борюсик.

— Не кощунствуй, сын мой, — прогнусавил Скворец, делая постную физиономию.

Борюсик не унялся:

— А че, Пехота сам это дело уважал, нет, скажешь?

Сидевший за рулем Буханка и сам подумал, что неплохо было бы закончить день на жизнеутверждающей ноте, чтобы покойники во сне не мерещились. Парень он вроде был без предрассудков, а все же чувствовал себя не совсем в своей тарелке. Жил-был Пехота, и на тебе — сыграл в ящик. Конечно, такое уже случалось на его памяти с тех пор, как он прибился к группировке, но Пехотина смерть — это звоночек. Их теснят отовсюду, с ними не считаются, их не уважают, ни во что не ставят, а этот толстый кот Черкес совсем мышей не ловит…

— Может, Рыжую проведаем? — закинул пробный камушек Борюсик. — Пусть позовет девочек… После такого надо бы оттянуться на полную катушку…

— Ладно, позвони ей, — разрешил Буханка и, достав из кармана мобильник, швырнул на заднее сиденье.

Борюсик поймал телефон на лету, приложил к уху и быстро перебрал кнопки:

— Але… Рыжая, ты? Смотри ты, узнала! Че делаешь? Скучаешь? Я тоже и не один… Сообразим… Во-во, позови там кого-нибудь… О! Эту позови, Нинку, она такая ловкая, зараза… Ага, ее… Ну тогда мы у тебя через полчаса будем, лады?

Борюсик захлопнул крышку и торжественно объявил:

— Все, культурный досуг обеспечен!

Вот жеребец, такой охочий до баб, в то время как Скворец по этой части не очень ударяет, зато насчет выпивки ему равных нет, просто бездонная бочка какая-то, и кулаки впечатляющие: один удар — и собирай зубы в тряпочку. И, как все здоровяки, немногословный. Действительно, зачем много трепаться, если рожа красноречивее любых слов. Во всяком случае, когда он обходит торговцев на барахолке, никому из них не приходит в голову артачиться.

Рыжая встретила их радушно. Они еще не успели раздавить на троих бутылку, точнее, на четверых, как заявились девочки. Нинка, по специальной Борюсиковой заявке, и еще две, которых Буханка видел впервые: одна тощая с иссиня-черными крашеными волосами, собранными в пучок на макушке, другая длинноносая и веснушчатая. Ни первая, ни вторая Буханке не приглянулась. Нинка, кстати, тоже была еще та красотка, но имела что-то такое, от чего Борюсик тащился. Вернее, умела.

Девки уселись за стол, опрокинули по рюмашке и уставились на Буханку, Борюсика и Скворца: мол, начинайте, чего тянуть. Борюсик сразу облапил свою Нинку. Скворец молча достал из-под стола очередную бутылку водки. Буханка закурил, все еще прикидывая, на какой из двух девок остановить выбор. И уже почти решил, но в его планы вмешался ни с того ни с сего очнувшийся мобильник, небрежно брошенный среди закусок.

Буханка рывком поднес его к уху:

— Да!

Звонил Черкес, авторитет которого в Буханкиных глазах в последнее время существенно пошатнулся.

— Буханка, ты? — прошелестело в ухо.

— Я, хозяин, — тускло отозвался Буханка.

— Где тебя черти носят?

— Так мы же Пехоту хоронили, — отчитался Буханка.

Борюсик и Скворец тоже насторожились.

— Скоро я тебя похороню, — ничего не выражающим голосом пообещал Черкес. — Кончайте бухать.

Буханка чуть не задохнулся:

— Но мы же поминаем…

— Еще успеете, — отрезал Черкес, — лучше дуйте в «Жемчужину». Те, что Пехоту порешили, как раз там, тепленькие. Разберитесь с ними, мальчики…

Буханка захлопнул крышку мобильника и погладил ладонью свой стриженый затылок.

* * *

«Жемчужина» — по-домашнему уютный ресторанчик с сауной и бильярдной, расположенный в стороне от больших населенных пунктов и дорог и неподалеку от совсем нереспектабельного дачного поселка обычных шестисоточников, по всем законам рынка должен был давно разориться, но его хозяин, обрусевший грек Пападакис, на отсутствие клиентов не жаловался. И контингент свой постоянный знал наизусть, так же, как его пристрастия, вкусы и привычки. Посетители «Жемчужины» были людьми денежными, большею частью нежадными (попадались, впрочем, и прижимистые), шумными, вспыльчивыми, непредсказуемыми, но драк в заведении не устраивали. Хватало им этого дела за уютными стенами «Жемчужины». Что до посторонних, то они были прекрасно осведомлены об особенностях ресторанчика и никогда не сворачивали на его огонек.

В этот раз у Пападакиса «отдыхали» не самые приятные клиенты, напротив, на редкость хмурые и неразговорчивые. Двое, не снимая кожаных косух, расположились за столиком в углу и молча потягивали пиво. Вторая парочка уединилась в бильярдной и также безмолвно гоняла шары, время от времени прикладываясь к коньячку. Несмотря на спокойствие и почти кладбищенскую тишину, Пападакис нервничал, у него были скверные предчувствия, основанные на кое-какой информации, добытой из источников, которые обычно его не подводили. Поэтому он не отходил от барной стойки, в сто двадцать первый раз протирая бокалы и бросая осторожные взгляды за окно, где вовсю буйствовала июльская гроза. Дождь остервенело хлестал по стеклу, а деревья на участках дачников-шестисоточников гнулись чуть не до земли.

Резкий визг тормозов у крыльца врасплох его не застал: те двое, что сидели за столиком в углу, оторвались от пивных кружек и выхватили из своих косух стволы, а Пападакис рухнул за стойку как подрубленный. И, уже лежа на полу, зажал уши ладонями, но все равно услышал длинную автоматную очередь и несколько отрывистых пистолетных выстрелов. Где-то над головой звякнуло стекло, и прямо на лысину Пападакиса полилась прохладная жидкость. Коньяк, автоматически отметил он, и осторожно пополз в сторону подсобки. Там столько ящиков, коробок и прочего хлама, за которым нетрудно спрятаться.

За спиной остались крики:

— Где Буханка?

— С-сука, успел сбежать! В окно выпрыгнул, зараза!

На улице взревел мотор сорвавшегося с места автомобиля, через минуту к нему присоединился другой, а потом все стихло. И все же Пападакис не спешил покидать свое убежище за картонными коробками, выждал еще минут десять и только после этого позволил себе осторожно выглянуть за дверь. В зале ресторана никого не было, не считая двух трупов на полу, чьи они, Пападакис не знал, но уж точно не тех ребят, что здесь отдыхали.

Пападакис кинулся к телефону, поднял трубку и даже набрал номер, когда вдруг услышал тихие шаги где-то в бильярдной. Зажав трубку в ладони и ссутулившись, он медленно обернулся и встретился взглядом с высоким крепким парнем в черной ветровке из блестящей синтетики.

— Ну что, сволочь, продал? — спросил он ледяным голосом, от которого у Пападакиса немедленно заныли зубы.

Пападакис хотел ответить, что он совершенно ни при чем, но с губ сорвалось только невнятное бормотание. Он уже собрался повторить попытку, но тип в черной ветровке не стал ждать, когда Пападакису удастся произнести что-нибудь членораздельное. Вместо этого он выхватил пистолет и, не целясь, нажал на курок.

 

Глава 6

— А-а-а… А-а-а…

Кто-то баюкает ребенка? Кто? Откуда ребенок? И чей? Нужно бы посмотреть, повернуть голову и посмотреть, но сил нет. Такая слабость, разбитость… Что со мной? Я что, больна? Может, у меня был обморок? А как болит затылок! Наверное, я потеряла сознание, упала и обо что-то ударилась. Но как это случилось? Убей бог, не помню, ничего не помню.

— А-а-а… А-а-а…

Да кто там, в конце концов? Нужно кого-нибудь позвать и спросить. Да-да, нужно кого-нибудь позвать… Но кого? Кого?!!

Нет, надо все-таки открыть глаза, чего бы мне это ни стоило. Тогда я пойму, где нахожусь, и, конечно же, все вспомню. Приняв окончательное решение, я разлепила ресницы и посмотрела вверх. То, что я увидела, было мне болезненно знакомо: белый казенный потолок, необъятный, как бесконечность. И посреди этой бесконечности — слезливый белый плафон светильника, точно центр мироздания, а вокруг него — вьющиеся мошки. Шкаф, где-то здесь должен быть еще шкаф, громадный, от пола до потолка, пропахший несвежим бельем и полный деловито снующих туда-сюда тараканов!

Я повернула голову, тяжелую, будто набитую булыжниками, и встретила взгляд человека в белом халате. Человек был мне незнаком. Потолок, плафон, шкаф — да, а человек — нет.

— Ну, как наше самочувствие? — бодрым баритоном осведомился незнакомец. — И сам же за меня ответил: — Вижу, что получше, намного получше.

Я хотела спросить, кто он такой, но из горла против моей воли вырвалось плаксивое:

— Только не запирайте… Только не запирайте меня в шкаф!..

При этом мой собственный голос показался мне каким-то чужим, низким и скрипучим. Может, из-за странной сухости во рту?

— Ну конечно, мы не будем вас запирать в шкафу, — оптимистично заверил меня незнакомец. — Зачем нам запирать вас в шкаф, если вы будете хорошо себя вести?

— Я буду хорошо себя вести, только не сажайте меня в шкаф! — пообещала я и, чтобы он, не дай бог, не передумал, хотела схватить его за руки, но, оказалось, это невозможно. Мои собственные руки, лежащие под одеялом, мне не подчинялись.

— Ну-ну, не переживайте, — перехватил мой растерянный взгляд незнакомец. — Мы вас связали, но это временно.

— Связали? Почему?

— Потому что у вас был приступ, и вы могли навредить самой себе, — ответствовал неизвестный в белом халате. — Понятно?

— Понятно, — кивнула я, хотя на самом деле ничего не понимала. Зато во мне откуда-то взялось неоспоримое знание, что ему нужно верить, просто верить всему, что бы он ни сказал.

— Вот и прекрасно, — обрадовался незнакомец, — значит, дело пойдет на лад. Да, кстати, я, кажется, не представился. Меня зовут Леонид Борисович, и я ваш лечащий врач. Понятно?

— Понятно, — снова безропотно согласилась я.

И тут снова откуда-то взялась эта странная баюкающая песнь:

— А-а-а… А-а-а…

— Кто это? — шепотом спросила я Леонида Борисовича.

— А это ваша соседка, — без промедления пояснил он, — Тамара. Вы с ней подружитесь, она тихая и покладистая.

— Да, мы подружимся, — повторила я, — потом подружимся, а пока я посплю, можно? Страшно хочется спать…

— Конечно, конечно, — разрешил добрый Леонид Борисович, обещавший не запирать меня в шкаф с тараканами. — Вам нужно спать, чтобы восстановить силы.

— Ага, — буркнула я и вернула собственную голову в первоначальное положение. Булыжники, которыми она была набита, с грохотом перекатились вместе с ней.

Последними словами, что я с трудом расслышала сквозь этот грохот, были:

— Ниночка, больше не колите ее, в этом нет необходимости. Пока обойдемся микстурами, а там посмотрим.

* * *

— Ну что, очухалась?

На этот раз у меня в ногах сидела женщина. Халат у нее был не белый, а темно-синий, с голубым воротничком и такими же отворотами на рукавах.

— А вы кто? — Голова у меня больше не болела, но сухость во рту не исчезла.

— Я Тамара.

— А… Тамара… — вспомнила я. — Моя соседка…

«Надо бы ее как следует рассмотреть, раз она моя соседка», — подумала я и попыталась сосредоточить взгляд на ее лице. Признаться, последнее далось мне с трудом. То есть я прекрасно видела ее глаза, рот, нос, волосы, но цельный портрет из этого необходимого и достаточного набора почему-то не получился. В конце концов я заключила, что лицо у нее слишком широкое, на чем и успокоилась.

А она еще немного посидела на моей постели, сильно качая ногой, закинутой на другую, потом вытянула шею, явно к чему-то прислушиваясь, и, неожиданно приблизив ко мне свое широкое лицо, отрывисто бросила:

— Не пей таблетки…

— Почему? — спросила я, но она уже упорхнула. Растянутые пружины моей кровати немедленно на это отреагировали — я закачалась, как дохлая муха в паутине.

А в комнату вошла высокая худая женщина в белом — новое действующее лицо в моей жизни, если вести отсчет от… В самом деле, от чего же мне вести отсчет?

Женщина была очень хмурая и неприветливая, она даже не поздоровалась. Остановилась у кровати моей соседки Тамары и молча протянула ей какой-то пузырек. Та, также молча, что-то вытряхнула из этого пузырька на ладонь, а потом сунула в рот. Хмурая женщина в белом еще немного постояла возле нее, а затем повернулась ко мне.

Мне она тоже подала пузырек, кажется, другой. Я инстинктивно протянула руку, осознав наконец, что меня, как и обещал добрый доктор, распеленали. На дне пузырька лежала большая желтая таблетка, похожая на витамины. Я замешкалась, хмурая женщина нетерпеливо приказала: «Глотай», и это было первое слово, которое я от нее услышала.

Я торопливо подчинилась, но проглотить таблетку, не запивая, было непросто. А она все стояла рядом и не отходила, словно ей доставляло удовольствие наблюдать, как я давлюсь. Потом она ушла, и, едва за ней захлопнулась дверь, на моей кровати вновь очутилась Тамара.

— Зачем ты пила таблетку, я же тебе сказала — не пей! — обиженно попеняла мне она. — А моя — вот! — Она достала таблетку из кармана, продемонстрировала ее мне и пояснила: — Я ее прячу во рту, а когда она уходит, выплевываю и… вот сюда. — Она подбежала к раковине в углу, бросила в нее таблетку и смыла струей воды из крана.

— А почему их нельзя пить? — спросила я наконец, когда она снова вернулась на мою кровать.

— Потому что они их на нас испытывают! — решительно заявила Тамара.

— Как? — не поверила я.

— Очень просто, — зловеще усмехнулась Тамара, — про подопытных кроликов слышала? Вот мы у них вместо этих кроликов. Поэтому нужно таблетки выплевывать, уколы — ладно, от них не отвертеться.

— Но ведь это же больница? — обвела я взглядом комнату, невольно задержавшись на стенном шкафу.

— Ага, дурдом, — беззаботно отозвалась Тамара и добавила, зыркнув на дверь: — Ничего, я отсюда скоро сбегу. Я не хочу быть подопытным кроликом.

Дурдом, дурдом… Конечно, я знала, что это такое — психиатрическая больница. Добрый доктор сказал, что у меня был приступ…

— А… А давно ты здесь?

— Два месяца, — после минутной паузы ответила Тамара, — два месяца и четыре дня. Столько же моему сыну.

— Сыну?

Тамара наклонилась надо мной:

— У меня отняли сына, а чтобы я не возмущалась, меня засунули в дурдом… А тебя они за что законопатили?

— Законопатили… — повторила я и задумалась, силясь вспомнить, что же со мной произошло. Ах да, у меня был приступ, но что было ему причиной? Шкаф? — Меня хотели закрыть в шкафу… Меня много раз там запирали… Там… Там ужасно…

— В шкафу? — сочувственно пробормотала Тамара. — И что только не делают, чтобы навредить человеку!

— А здесь… Доктор сказал, что меня не будут закрывать в шкаф.

— А здесь в шкаф и не закрывают, — хмыкнула Тамара, — только в изолятор. И начинают колоть, колоть…

* * *

Я быстро освоилась в больнице, просто удивительно быстро. Тамара зудела и зудела, была всем недовольна, а я воспринимала происходящее как должное. К вечеру я уже знала распорядок, что можно, что нельзя, когда приносят лекарства и кто сменяет хмурую медсестру. Ее сменяет веселая, общительная Ниночка с голубыми глазами и замечательно-уютными ямочками на щеках. Она-то и повела меня к доктору, по длинному-длинному, сумрачному и гулкому коридору, в котором было много дверей.

— Ну вот, Леонид Борисович, я вам ее привела, — объявила Ниночка, открывая дальнюю дверь, как бы в тупичке, и уже ко мне: — Ну же, не стесняйтесь.

А я и не стеснялась, потому что сразу узнала доброго доктора, приходившего ко мне, когда я была еще в полусне. Я его, конечно, тогда не запомнила как следует, и у меня от него осталось только общее ощущение, вроде карандашного наброска. Теперь я могла его рассмотреть. Лет сорока, с приятным лицом, в котором угадывалось нечто неуловимо восточное, с карими, чуть навыкате глазами и небольшими лобными залысинами.

— Пожалуйста, присаживайтесь, — он показал мне на кушетку у стены. Сам он сидел за массивным канцелярским столом.

Я села и посмотрела в окно. Оно было зарешечено, так же, как и в нашей с Тамарой комнате. Нет, не комнате, палате.

Леонид Борисович придвинул к себе какие-то бумаги, развернул их, какое-то время рассматривал, а потом убрал в сторону.

— Будем знакомиться ближе. Я Леонид Борисович, ваш лечащий врач…

Я не удержалась и перебила его:

— А я помню, вы уже приходили.

— Вот и отлично, — он крутил в крупных руках карандаш, — значит, вы про меня уже все знаете. А я про вас — тоже. Вы — Юлия Станиславовна Андриевская.

Это имя отозвалось во мне каким-то невнятным эхом. Не то чтобы оно показалось мне совсем чужим, нет, не так, просто я могла бы принять и другое. Мне было без разницы.

— А что со мной случилось? — не удержалась я от вопроса. — Вы сказали, что у меня был приступ…

Леонид Борисович одарил меня долгим задумчивым взглядом:

— Об этом мы поговорим как-нибудь попозже, пока рано.

Этот ответ меня озадачил, но я почему-то не решилась спорить, поинтересовалась другим:

— По-вашему, то, что со мной… Это очень серьезно?

— Судя по вашим вопросам, вы уже на пути к выздоровлению, — оптимистично заверил меня Леонид Борисович. — И продолжительность этого пути будет зависеть от того, насколько тщательно вы будете выполнять мои предписания. Обещаете мне?

— Обещаю, — не раздумывая отозвалась я и задала еще один мучивший меня вопрос: — А почему я ничего не помню?

— Ничего страшного, такое бывает, в вашем положении это даже к лучшему. Память ваша вернется со временем, не сомневайтесь. — Леонид Борисович уже не крутил карандаш в руках, а катал его по столу, прижимая ладонью. Прямо как тесто. — Вы мне верите?

— Верю, — вырвалось у меня как бы без моего непосредственного участия. Такое ощущение, что я способна отвечать только утвердительно.

— Вот и отлично, — заключил Леонид Борисович. — Сейчас Ниночка отведет вас в палату. Отдыхайте и ни о чем не беспокойтесь, тут все о вас заботятся.

Ниночка и впрямь явилась через минуту, и мы повторили наше путешествие по длинному коридору, теперь уже в обратном направлении. Многочисленные двери по-прежнему были закрыты, а из-за одной из них вдруг раздался страшный крик. Кажется, такие принято называть нечеловеческими.

Я оглянулась на следующую за мной по пятам Ниночку, но ее лицо с уютными ямочками на щеках оставалось спокойным и непроницаемым.

 

Глава 7

Жена встала не с той ноги, завела нудную песнь о том, что ему, Шатохину, все до фени. В принципе такое случалось с ней не часто — может, два или три раза в год, — и Шатохин предпочитал выслушивать ее упреки молча. И в этот раз он не изменил традиции.

— Ты как будто в параллельном мире живешь, ничего тебя не трогает, ничего не касается! — Сидя перед зеркалом, жена с остервенением выдергивала из волос термобигуди. — Пришел, поел, газету почитал, футбол посмотрел — и не клято, не мято… Что вокруг происходит, тебя не волнует. Пусть хоть весь мир в тартарары провалится!..

Шатохин не возражал, терпеливо ожидая, когда прояснится причина жениной меланхолии. Впрочем, и так понятно: дочка опять поругалась со своим муженьком.

— Ты должен поговорить с Максимом, — объявила жена, энергично орудуя массажной щеткой. — Как мужчина с мужчиной.

— Это еще зачем? — изумился Шатохин. Таких предложений к нему раньше не поступало.

— Потому что он ушел к матери. — Жена, склонив голову к плечу, посмотрела на свое отражение в зеркале и мазнула помадой по губам.

— Ну и что? Это же не впервые, кажется. Как ушел, так и придет, — вздохнул Шатохин и проверил, положил ли он в карман бумажку с адресом «девушки с фруктами». Сам-то он считал, что зятю лучше бы уже уйти однажды раз и навсегда, хотя мнения своего не афишировал, чтобы не дразнить гусей.

— Это не может продолжаться до бесконечности, — мудро заметила жена.

— Вот именно, — пробурчал Шатохин, — что он все к маме бегает, как баба? Нужен такой…

— Как у тебя все просто! — вспыхнула жена. — У них сложные взаимоотношения.

— Вот пусть они сами в них и разбираются, нечего нам в такие тонкости соваться.

— Ну Шатохин… — Жена перестала ворчать и посмотрела на него умоляющими глазами.

— Хорошо, поговорю я с этим гавриком, если ты так хочешь, — малодушно сдался Шатохин, — завтра поговорю.

— Нет, сегодня, — заупрямилась жена, — сейчас и поезжай.

Шатохин вздохнул и поплелся в прихожую. Придется теперь крюк делать из-за этого маменькиного сыночка и время терять.

Зятева маменька и открыла дверь Шатохину. Поджала губы и сквозь зубы процедила: «Здрасьте». Особенным радушием от нее при этом не повеяло. Шатохин замешкался в дверях, вспоминая, как же ее зовут. Кажется, Нелля, а вот отчество забыл напрочь.

На его счастье, она заговорила первой. Отвела его на кухню, плотно прикрыла дверь и даже для надежности прижалась к ней спиной:

— Я так вам скажу — они не уживутся, и нечего им мучиться. Пусть расходятся, и дело с концом.

И хотя Шатохин думал точно так же, безапелляционность маменьки его покоробила.

— Может, они сами это решат? — рассудительно возразил он.

— Они ничего не могут решить, ничего! — В маменькином голосе зазвенел металл, и Шатохин подумал, что он хреновый отец, если выдал дочку за ее сыночка, а еще, очень даже не исключено, не менее хреновый муж, только тут уже ничего не исправишь, нечего даже и пробовать.

Тем не менее он предпринял еще одну попытку установить мало-мальский диалог с неприветливой маменькой:

— Ну а с ним самим хотя бы можно поговорить?

— С кем, с ним? — Маменькины глазки полыхнули недобрым огнем.

— С Максимом, — нехотя уточнил Шатохин, окончательно и бесповоротно убедившийся в том, что папаша из него — хреновее некуда.

— А его нет дома.

Конечно же, она соврала, но у Шатохина не было против нее оружия, не за ордером же к прокурору ехать, чтобы получить возможность сказать несколько ласковых слов дорогому зятьку.

— Тогда извините, — буркнул Шатохин.

Маменька отклеилась от кухонной двери и проводила его в прихожую, чтобы, не дай бог, ненароком не завернул по дороге еще куда-нибудь, куда не надо. А ему не до того было, потому что до смерти хотелось поскорее хватить свежего воздуху.

«Сегодня же позвоню Катьке и скажу, чтобы завязывала с этим недоноском, — мысленно пообещал он себе, — нет, лучше заеду вечерком. — Нащупал лежащий в кармане пиджака адрес девушки с репродукции и залился краской. — Нет, так нельзя, к Катьке нужно ехать прямо сейчас, иначе жена голову снимет».

Впрочем, не это главное. Главное — то острое чувство стыда, которое он испытал, общаясь с несговорчивой маменькой. Стыда за Катьку. С ней свекровушка небось тоже не церемонилась, а она терпела. Из-за чего? Вернее, из-за кого? Из-за этого недоросля, пришитого к маминой юбке? А ведь он, Шатохин, еще до дочкиной свадьбы понял, что к чему, понял, что ничего у них не получится. Но даже не попытался дочку вразумить, памятуя о том, что в ее возрасте учатся исключительно на собственных ошибках. Подумал: а, разбегутся через некоторое время, как и прочие, не они первые, не они последние.

Это тянулось уже два года, они то разбегались, то сбегались. Шатохин с женой держали нейтралитет и помогали деньгами, в отличие от маменьки, принимавшей непосредственное участие в каждой их распустяковейшей ссоре и встречающей блудного сыночка с распростертыми объятиями, едва ему заблагорассудится покинуть семейный очаг. А Катька терпела, на кой черт, спрашивается? Свет клином, что ли, на нем сошелся, на этом Максиме? Да найдет другого, девке двадцать лет. Нет, постой, кажется, уже двадцать один.

Короче, сначала он поехал к Катьке, на Профсоюзную. Там эти неуживчивые голубки снимали двухкомнатную квартиру, оплачиваемую из шатохинского кармана. Катька встретила его сумрачная и непричесанная, вяло буркнула: «А, привет» — и прошлепала в неубранную гостиную. Шатохин — за ней. Освободил от каких-то изрезанных журналов ближайшее кресло, сел и обвел взглядом «мерзость запустения».

— А если хозяйка неожиданно нагрянет? — укоризненно покачал он головой. — Скажет: так-то вы поддерживаете порядок.

— А пошло бы все к черту, — безразлично буркнула Катька и с ногами забралась на диван, усыпанный каким-то засохшими крошками. Кстати, крошки были повсюду: и на полу, и на паласе, и на пыльных подлокотниках кресел.

— Я был у Максима, — не стал ходить вокруг да около Шатохин.

Апатичное Катькино лицо порозовело.

— По-моему, тебе нужно его бросить, — вздохнул Шатохин.

— А по-моему, это не твое дело, — сразу окрысилась на него Катька. — Когда к нам никто не лезет, мы прекрасно ладим.

«Что, получил?» — мысленно поддразнил себя Шатохин. Теперь, оказывается, это он, Шатохин, разрушает Катькино семейное счастье.

— Да если бы… — Катька запустила длинные пальцы в свои взлохмаченные, выбеленные перекисью волосы. — Если бы мы с Максимом жили на необитаемом острове, мы были бы самой счастливой парой на свете!

Вот так-то, для счастья им нужен необитаемый остров, коих к началу третьего тысячелетия на земле практически не осталось. Так что же тогда? Остается сбросить на землю небольшую такую атомную бомбочку, чтобы освободить жизненное пространство для двух молодых оболдуев, которым все кто-то мешает счастливо воссоединиться.

— Ну извини, — спасовал Шатохин, — наверное, ты права. Я молчу.

Катька обиженно засопела, а потом спросила:

— Закурить есть?

А он и не знал, что Катька курит. Интересно, жена в курсе? И что делать, отчитать ее или нет? Гм-гм, ей уже двадцать один, опять же она плохо-хорошо, но замужем…

Шатохин сунул руку в карман пиджака и достал пачку «Явы», привычным движением вытряхнул несколько сигарет.

Затянулись они одновременно, минут пять молчали, наконец Катька заговорила:

— Если бы не эта волчица… Это она Максима науськивает против меня, потому что я ей сразу не понравилась. Она другую хотела…

Шатохин догадался, что речь идет о зятевой маменьке.

— Когда у нас все хорошо, она прямо сама не своя, начинает названивать: «Максим, приезжай, я скучаю». Максим сразу шасть, а вернулся — будто подменили. Значит, Нелля Сергеевна ему мозги промыла!

— Но он вроде тоже не маленький, — осторожно встрял Шатохин.

— Да, он не маленький, — уныло согласилась Катька, — но подверженный влияниям, а она… она этот… энергетический вампир! Соки из него высасывает!

— Но она его мать, и она его любит. — Шатохин предпринял очередную вылазку в адвокатском духе. — Может, все-таки проблема в нем самом?

Катька печально вздохнула:

— Я же говорю, он подвержен влияниям, его легко сбить с толку…

— Ну не знаю… — не выдержал Шатохин, — должен же быть какой-то выход. Раз не клеится, не лучше ли разом…

Не слишком выразительные Катькины глаза наполнились слезами и заблистали, как елочные гирлянды в потоке света:

— И ты… И ты как она… А если я его люблю. Люблю! Ну ты хоть понимаешь, что такое любовь?

— Ну почему же, понимаю, — неуверенно отозвался Шатохин. На душе у него стало тоскливее прежнего, потому что этой темы он всю жизнь старательно избегал как крайне несерьезной, что ли. Жена по молодости частенько его пытала: любишь — не любишь, а он все отшучивался да отхмыкивался. Ну что тут выяснять, думал он, раз женился — значит, все вопросы снял.

Катька нервно затянулась и обвела взглядом неухоженную комнату:

— Думаешь, всегда здесь так, да? А вот и нет… Когда Максим здесь, я на крыльях летаю, у меня все блестит и благоухает… Просто без него смысла нет. Вот такой он, сякой, инфантильный и несамостоятельный, а смысла без него нет.

Она прикусила губу и уставилась в окно, прямо так к нему и прикипела, больше ни разу и не посмотрев на Шатохина.

А он, совершенно растерянный и подавленный, еще пытался что-то плести насчет того, что все равно нужно как-то жить, искать интересы да хотя бы в институт на лекции ходить, и слова его глохли в вате.

На улице он выкурил две или три сигареты подряд, но так и не свел концы с концами. Катька, его дочь, несомненно любимая, и все же обычная московская девчонка, и эта ее разрушительная всепоглощающая любовь в его разумении не сопрягались. И что же тут не так? То ли сама Катькина страсть искусственная и ненастоящая, то ли он просто никогда не знал Катьку?

* * *

Разумеется, это было по меньшей мере нелогично — соваться в чужие дела, когда у собственной дочери серьезные проблемы, но Шатохин уже не мог остановиться. Он знал, что поедет на Кутузовский, и поехал. И нашел нужный дом, и нужную квартиру. Чуть помедлил, прежде чем нажать на кнопку звонка, прокрутил в голове варианты, заготовленные заранее, в зависимости от того, кто окажется за дверью.

Дверь открыла не она, а какая-то невзрачная особа средних лет. Ну что ж, такое он тоже предусмотрел.

— Здравствуйте. Могу я видеть Юлию Станиславовну?

Невзрачная особа почему-то растерялась, это он понял по затянувшейся паузе.

— А можно узнать, кто вы? — наконец произнесла она.

— Я из Союза художников, — не моргнув глазом соврал Шатохин.

Странно, но этого ей показалось мало.

— А по какому вопросу?

— По вопросу художественного наследия Юрия Михайловича Андриевского, — бодро отрапортовал Шатохин, которого так и подмывало поинтересоваться: «А ты, собственно, кто такая, чтобы меня допрашивать»?

Женщина задумалась, склонила голову к левому плечу, потом к правому и выдала нечто неожиданное, по крайней мере шатохинские варианты такого не предусматривали:

— Тогда вам нужно не к Юлии Станиславовне, а к дочери Андриевского, Вике, но ее сейчас нет. Позвоните вечером.

— Как?.. Но ведь все права у его вдовы, насколько мне известно?

— Ну так что? — Женщина вздохнула и отвела взгляд в сторону. — Если вам нужно поговорить с кем-то из семьи, то, кроме Виктории, больше и не с кем, хотя… — Она равнодушно шмыгнула носом. — Она, конечно, ничего не решает, потому что несовершеннолетняя… Только вдову долго ждать придется, да и дождетесь ли…

— А завтра? — прикинулся дурачком Шатохин, хотя по ее тону понял, что речь идет о чем-то более серьезном, чем уикэнд на даче.

— Да хоть завтра, хоть послезавтра, — прорвалось у нее раздражение. — Нет ее, она болеет, понятно? Звоните вечером и разговаривайте с хозяевами, а я здесь домработница. — Женщина захлопнула дверь, оставив Шатохина при своих интересах. Все варианты пошли к чертям.

Когда Шатохин вышел из сумрачного подъезда, в глаза ему ударил луч света, отраженный от автомобильного зеркала, такой яркий, что он сощурился и на короткое мгновение потерял контроль над ситуацией. Как оказалось, этого вполне хватило, чтобы не заметить снующую у его ног собачонку. То ли он ей на лапу наступил, то ли на хвост, но несчастное создание заверещало на всю округу. А еще громче завопила ее хозяйка, дородная дама в желтых штанах, подробно обрисовывающих толстые ляжки.

— Смотреть надо, куда прешь! — рявкнула она на Шатохина.

— Прошу прощения, — старательно выговорил Шатохин и посмотрел на обиженную псину, которая оказалась незлопамятной и вполне миролюбиво вильнула куцым хвостом.

В отличие от хозяйки, у которой наряду с хвостом отсутствовало и чувство меры. Она продолжала причитать, закатывая маленькие злые глазки:

— Да что же это такое, совсем затоптали бедное животное. Она со вчерашнего дня на левую лапу хромает, а теперь, значит, еще и на правую! Нет, это не дом, а дурдом!

— Зря вы так, я же не нарочно, — непонятно зачем пустился в дискуссию Шатохин, ведь знал же, что это бессмысленно.

Неизвестно, чем бы все это кончилось, не выручи его спортивный дедуля в джинсовом костюме, возникший на крыльце. То есть он, конечно, не собирался выручать Шатохина, просто появился очень вовремя.

— Что случилось, Илона Давыдовна? — деловито осведомился дедуля-бодрячок.

— Да вот, чуть мою Элечку не раздавил! — прогнусавила злопамятная тетка.

Шатохин чертыхнулся про себя и, втянув голову в плечи, поспешил ретироваться, а вслед ему полетело:

— Ходят тут всякие темные личности!..

— Да не убивайтесь вы так, Илона Давыдовна, собачка ваша жива-здорова… — здраво заметил дедок-бодрячок. — Нервы, нервы надо беречь.

— Какие уж тут нервы, — не унималась безутешная хозяйка безвинно пострадавшей собачонки, — после позавчерашнего до сих пор в себя прийти не могу, как она, как она… Как эта сумасшедшая полезла на крышу… Как, вы не знаете? Ну, из девяностой квартиры, эта, ну, жена художника, вернее, вдова… Сейчас она с таким смазливым субчиком живет… Так вот, она позавчера вылезла в окно и пошла по карнизу, с ума сошла. Говорят, она уже давно не в себе, да я сама замечала: идет, ни с кем не здоровается, смотрит в землю, как будто что-то потеряла…

Шатохин был уже на приличном расстоянии от злющей тетки и бодрого дедка, и тут же он замер и медленно-медленно обернулся.

— …А вы, наверное, на даче были, да? Ну-у, вы пропустили спектакль… Что тут творилось, вы представить себе не можете: милиция приехала, спасатели со специальной лестницей, стали ее уговаривать, чтобы не вздумала прыгать… Я так разволновалась, с сердцем плохо стало, хоть самой «Скорую» вызывай… — увлеченно повествовала хозяйка затоптанной Шатохиным псины.

А Шатохину слышалось другое, совсем другое, словно та старушка в газовой косынке вновь шепнула ему на ушко:

— А Лешенька-то помер…

 

Глава 8

Прямо день визитов какой-то. Накануне был день звонков, а сегодня день визитов. Первым, когда дома никого, кроме Машки, не было, заявился невзрачный тип, вроде как из Союза художников. Машка его, конечно, отшила. Примерно через полчаса после этого вернулся весь из себя озабоченный Филипп и сразу отправился на лоджию — курить. Машка только хотела рассказать ему про недавнего визитера, как в дверь опять позвонили.

— А чтоб тебе!.. — недовольно пробормотала она и пошла открывать дверь.

А это что еще за курица общипанная? Хотя… Постой-постой, рожа-то вроде знакомая. Ба, да это же Юлькина мамаша! Привет, давно не виделись, живая, оказывается. Пожаловала, надо же!

— Кажется, Мария, если я не ошибаюсь? — Юлькина мамаша попыталась улыбнуться одними губами, но Машка все равно успела разглядеть, что впереди у нее недостает зубов. Причем существенно.

— Да вроде бы, — неохотно процедила Машка, — а вы кто же будете? — Машке пришло на ум немного над ней поиздеваться. Дескать, не признаю, кто такая.

— А я Алевтина Васильевна, Юлечкина мама… Что, сильно постарела? — Она все еще безуспешно старалась скрыть обширную прогалину на нижней челюсти.

— Да уж не помолодела, — не пощадила ее мстительная Машка и добавила со вздохом: — Теперь вот узнала, но с трудом.

— Зато вы совсем не изменились, — польстила Машке Юлькина мамаша. А может, отплатила той же монетой: мол, какая была квазимода, такая и осталась. А, ладно, плевать, все равно она, Машка, в конечном итоге всех обставит.

Они так и стояли: Юлькина мамаша неуверенно топталась на лестничной площадке, а Машка в прихожей, приоткрыв дверь на ширину цепочки, беззастенчиво ее рассматривала. Пауза затягивалась, а Машка не выказывала ни малейшего желания пригласить гостью в квартиру. Еще чего! На кой черт она сдалась, наверняка натопчет в коридоре. Вон у нее сколько глины на башмаках, где она ее только нацепляла? Небось поперлась, дурища, дворами, а двумя кварталами ниже чего-то разрыли, видать, коммуникации прорвало.

— Можно войти? — наконец попросилась общипанная курица. Робко и почтительно. Последнее не могло не польстить Машкиному самолюбию.

— Войти-то можно, — равнодушно пожала плечами Машка, — только Юлии дома нет.

— А я знаю, — мамашка скорбно потупилась, — я уже все знаю.

«Надо же, она, оказывается, уже знает, — удивилась Машка, — и когда только успела?»

— А муж ее дома? — не отставала общипанная курица.

— Дома… — Удивление стоило Машке кратковременной потери бдительности.

— Мне нужно с ним поговорить. — Мамашка облизала губы, щедро вымазанные дешевой помадой цвета красного кирпича.

«А, пусть сами разбираются, мне-то что до них», — подумала Машка и сняла цепочку. По крайней мере, она, Машка, как они здесь все считают, только домработница, а общипанная курица — мать хозяйки дома, самая что ни на есть прямая родственница. Кроме того, Машку мучило естественное любопытство, зачем к ним пожаловала Юлькина мамашка и чем все это кончится. Итак, Машка провела побитую молью времени Алевтину в гостиную и отправилась за Филиппом, заранее предвкушая нескучное развитие событий.

Филипп, как всегда, торчал на лоджии и с задумчивым видом курил, а у самого за душой небось ни одной мыслишки, даже самой никчемной. Пустой он, как перезрелый огурец, это даже Машке с первого дня было ясно, а уж куда Юлька смотрела… Только что красивый. Прямо Ален Делон в молодые годы. Вон глазищи-то какие, синие-пресиние. Такие Машка видела разве что на портретах Андриевского, но те-то неживые, там краски, а красками чего не намалюешь. Впрочем, если рассуждать по-бабьи, Юльку, наверное, можно понять. Что она видела за Андриевским, кроме картин?

— Чего тебе? — Не больно-то он приветлив, этот красавчик. А главное, всегда тыкает, как и Вика, кстати говоря. А покойник Андриевский, между прочим, всегда на «вы» обращался да и Юлька тоже.

— Там мать Юлии пришла, — нарочито равнодушно молвила Машка и сложила руки на животе.

Красавчик оторопел:

— Какая еще мать?

Оно и понятно, он ведь про мамашу ничего не знает, Юлька-то про нее не больно распространялась после того, как Андриевский указал старой потаскушке на дверь.

— Обыкновенная. Какие матери бывают, — фыркнула Машка.

Красавчик прямо задергался, как свежевыловленный карп на разделочном столе:

— Какая такая мать? Ни разу не слышал ни про какую мать.

Машка слушала его охи да вздохи вполуха, пусть побесится, ему полезно.

— Что ей нужно?

— Сказала — поговорить, — беззаботно сообщила Машка. — Ждет в гостиной.

— В гостиной? А зачем ты ее впустила? — Нужно было видеть этого проходимца, до чего ему не понравилась перспектива скорого свидания с дорогой тещей.

— А чего ее не впустить? Я же знаю, что она мать, — презрительно скривилась Машка. Ишь какой хозяин выискался, этого не пускай, того не привечай. Сам-то здесь никто и зовут его никак. Если бы Юлька его не подобрала, еще неизвестно, где бы сейчас ошивался!

— Черт, черт… — Филипп тяжело вздохнул и шагнул в Машкину сторону, к балконной двери. Машка отклеилась от косяка, освободив ему дорогу, а он раздавил недокуренную сигарету в пепельнице, стоявшей на плетеном столике дачного пошиба.

* * *

Конечно, Машка приложила максимум усилий к тому, чтобы мимо ее ушей не пролетело ни одно словечко из тех, какими обменялись Юлькина мамаша с Юлькиным же прихлебателем. Она все терла и терла комод в Викиной комнате, из которой очень даже хорошо прослушивается все, что происходит в гостиной, а оттуда очень даже занимательный диалог доносился.

Ну, сначала, как водится, красавчик затеял процедуру знакомства. Для проформы, конечно. Брякнул даже, что «рад этой встрече, хотя обстоятельства, ей сопутствующие, весьма печальны». Короче, наплел какой-то лабуды.

Ощипанная курица больше помалкивала, только жеманно поддакивала время от времени, мол, понимаю, понимаю. Естественно, во вторых строках красавчик перешел к скорбной теме «ужасной болезни его горячо любимой жены».

— Я знаю, уже знаю, — прервала его излияния мамашка, убитая горем не больше красавчика, и жалостно шмыгнула носом для убедительности. Лицемерная старуха!

Красавчик, судя по затянувшейся паузе, несколько подрастерялся и потерял нить разговора, что-то невнятно пробормотал, надсадно закашлялся, потом уныло выдавил:

— Тогда что же вы… Ну, я могу вам дать адрес этой клиники — она находится за городом, очень хорошая клиника, — но пока ее лучше не посещать. Так доктор сказал. У… у… Юли, у нее очень тяжелый случай, потребуется много времени для полного выздоровления, но надежда есть, нужно только набраться терпения и ждать…

— Понимаю, понимаю… — продолжала талдычить свое общипанная курица. Прямо как заведенная.

И тут — грюк, бац! Зараза эта Вика заявилась, принесла ее нелегкая! В самое неподходящее время. И как всегда, ни здрасьте, ни до свиданья. Шпана сопливая!

— Это что еще за собрание? — изрекла эта несовершеннолетняя дрянь и грохнула на пол свой рюкзак. Машка хоть и не видела, но по звуку легко догадалась.

— А вы, наверное, Вика? Ах, как выросла, как выросла… А ведь когда я была в последний раз… — раскудахталась общипанная курица. Ничего интересного, обычный набор глупостей на тему «в те времена, когда»…

Машка представила себе, какая при этом физиономия была у Вики, и едва не расхохоталась. Чуть ли не тряпкой пришлось рот себе зажимать.

— Это мать Юлии, — поспешил разрядить обстановку Филипп.

— И какого черта ей надо? — с ходу полезла в бутылку малолетняя нахалка. Судя по постановке вопроса, сам факт существования общипанной курицы новостью для нее не являлся.

— Ну как… Понятно же, по-моему, — замямлил пришибленный красавчик.

— Еще бы не понятно! Решила пронюхать, что ей может обломиться, — заржало это ненормальное отродье актрисы и художника. Умеет же она так смеяться, что прямо мороз по коже! Если кого интересует Машкино мнение, то ее бы надо поместить в ту же палату, что и Юлию.

— А вот этого не хотела?! — неслось из гостиной.

Машка легко себе представила, что она там выкинула. Красноречивых жестов у Вики Андриевской — хоть отбавляй. При желании она могла бы только ими и обходиться, не прибегая к словам.

— Ну началось… — заскрипел зубами красавчик. — А, разбирайтесь вы тут сами! — Кажется, он предпринял попытку ретироваться.

Не тут-то было, Вика этому активно воспрепятствовала.

— Смыться хочешь? — рявкнула она так, что даже у Машки в соседней комнате уши заложило. — Ни хрена! Ты же у нас тут теперь главный, ты ее и выставляй!

— Да мы уже почти все решили, — прошипел красавчик, — я ей дал адрес клиники. В конце концов, это же ее дочь, она имеет право…

— Ха! А ты так уверен, что она дочкой своей интересуется?! Наивняга, ты же ничего не знаешь! Она эту дочку, между прочим, в детдом сдала в шестилетнем возрасте, а теперь, видите ли, пожаловала…

Ничего себе, а это для Машки новость. Юлия-то, оказывается, детдомовская. То-то она какая-то пришибленная поначалу была, не знала, куда стать, куда сесть. Теперь все понятно.

— Ты думаешь, чего она заявилась? — распиналась за стенкой Вика. — Рассчитывает, что ей что-нибудь перепадет с барского стола!

А тут и у общипанной курицы голосок прорезался, да такой неожиданно звонкий!

— А что?! — выпалила она. — Я же ей мать, а не кто-нибудь, и тоже право имею, не вы одни… У меня, может, инвалидность, я где надо справку покажу. А насчет детдома… Да, было такое, но я же Юлечку временно туда поместила, потому что у меня были стесненные обстоятельства и здоровье слабое. Я ее содержать не могла, а Юлечкин отец был в длительной экспедиции, на Севере, поэтому вы не можете меня осуждать. А теперь, когда Юлечка в таком положении, когда она недееспособная, я могу стать ее опекуном. Я же мать, ее ближайшая родственница. Да-да, я консультировалась у знающих людей!

Вот это тирада! На этот раз ей уж точно пришлось разевать свой беззубый рот во всю ширь. Надо полагать, Вика и красавчик вдоволь налюбовались ее гнилыми пеньками. Да, здорово же она сдала, а ведь если судить по Юлии, в молодости, наверное, очень даже ничего собой была. Или Юлька в отца пошла, того, что в экспедициях пропадал?

— Ах, она опеки захотела! — заголосила не на шутку распалившаяся Виктория. Того и гляди до потасовки дойдет.

А что, любопытно было бы посмотреть, как они вцепятся друг дружке в космы. Машка не выдержала и на цыпочках подошла к двери, попробовала чуть-чуть ее приоткрыть — ей и нужна-то была всего лишь узенькая щелочка, а та возьми и скрипни. Тихо-тихо, но у этой поганки Вики слух, как у кошки. Сразу насторожилась и приложила палец к губам:

— Стоп! А это еще что такое?

И прямиком шасть в свою комнату.

Машка сразу отскочила к комоду, на котором оставила тряпку, и снова тереть, тереть…

— Та-ак… — многозначительно процедила сквозь зубы маленькая стервоза и навела на Машку белые от злости глаза. — Я так и знала, подслушиваешь, как всегда!

— Еще чего! — вспыхнула Машка. — Я убираюсь, не видишь? Сейчас как раз мои часы.

— Я тебе тысячу раз говорила, — Вика просто задыхалась от ненависти, — в моей комнате не лазить. Пусть здесь лучше будет пыль, грязь — да что угодно, вплоть до мухоморов, но чтобы твоя нога сюда не ступала!

— Да ну тебя к черту, — пробормотала Машка и, подхватив свою тряпку, перебралась на кухню. От греха подальше. Проходя через гостиную, она, разумеется, бросила пару-тройку пытливых взглядов на общипанную курицу и прибитого пыльным мешком красавчика.

На кухне не было слышно ни словечка. К тому же неблагодарная Юлькина падчерица специально завела в гостиной магнитофон. Машка села на табурет и задумчиво почесала затылок. Да-а, дела, семейка-то не вылезает из скандалов, мало-помалу принимающих хроническую форму. Уж чего только не было, вплоть до принародных Юлькиных прогулок по карнизу, и вот нате вам, кое-что новенькое — возникает старая рухлядь Юлькина мамаша и тоже претендует на свою долю. Кто следующий, интересно? А уж выгодней всего это Измайлову, козыри сами к нему в руки идут.

Да и сама Машка могла бы запросто воспользоваться ситуацией, но не такая она дура, чтобы лезть на рожон раньше времени. Она еще подождет, совсем немного подождет. Зачем, обдирая коленки, карабкаться на отвесную стенку, если ее, эту стенку, можно запросто обойти? Машка так долго заметала углы, что научилась из этих углов видеть больше и лучше, чем те, за кем она прибирала. Они все больше по верхам смотрели, а Машка — под ноги, ни одну пылинку-соринку не пропускала. А эти самоуверенные засранцы ни разу не удосужились за собой подтереть, слишком гордые были, вот пусть теперь и барахтаются в собственном дерьме. У них еще долго голова болеть будет, еще долго…

А это что? Никак дверь хлопнула? Видать, общипанную курицу выставили. Машка вспорхнула с табурета и кинулась к окну: так и есть, минуты через две Юлькина мамаша выкатилась из подъезда. Ну и швабра, честное слово! Вон-вон, подол-то у юбки отпоролся, свисает, кофта мохеровая вся свалялась… Ни дать ни взять бомжиха с Ярославского вокзала, а туда же. Смотри-ка, обернулась, лупает на окна. Интересно все-таки, что там было в гостиной после того, как Машку прогнали? Подрались они в конце концов или нет?

На кухню заглянула Вика, повела своими раскосыми, как у рыси, зелеными гляделками:

— Все шпионишь?

Машка не ответила, только обиженно засопела носом.

— Кроме этой шакалихи, кто-нибудь сегодня приходил? Или звонил?

Машка хотела было буркнуть, что ее это все не касается, она тут домработница, а не швейцар какой-нибудь, но в последнее мгновение передумала. Так сильно ей захотелось позлить эту маленькую стервозу.

— Из… из Союза художников приходили, — пробормотала Машка вроде бы равнодушно, а сама исподтишка покосилась на Вику: как та отреагирует?

А та прямо вспыхнула:

— Кто?

Машка пожала плечами:

— Какой-то мужик в помятом пиджаке. Спрашивал вдову.

— А фамилия, как его фамилия?

— Откуда я з…знаю? — Машка принялась протирать кухонное окно, показывая своим занятым видом, что она здесь не секретарь, а домработница.

— И чего ему надо было?

— Не знаю, — буркнула Машка, с остервенением водя тряпкой по стеклу.

Вика плюхнулась на высокий табурет, закинув ногу на ногу. И без того короткая юбка задралась и обнажила тощие бледные ляжки, по крайней мере, на Машкин взгляд. И тем не менее эта маленькая сучка мужским вниманием не обделена, совсем не обделена. Больше того, она…

— Что-то мне не нравятся такие визиты, — задумчиво произнесла она, закуривая сигарету. Уже год она смолила не скрываясь, и ровно столько же времени в доме не было мира. Вика не простила Юлии Филиппа и отравляла ей жизнь чем только могла, как говорится, любыми доступными способами и подручными средствами. И в этом деле она зашла далеко, очень далеко, но Машка здесь посторонняя, всего лишь домработница, и хозяйские проблемы ей по барабану. А если честно, то они ей даже на руку.

— Как он выглядел?

— Кто? — Машка сделала вид, что не поняла.

Вика посмотрела на нее, как на последнюю тупицу:

— Ну тот, что приходил из Союза художников!

— А, этот… Пожилой дядька в мятом костюме… — Машка немного подумала. — Выбрит плохо…

— Немаловажная деталь!.. — презрительно фыркнула Вика и нервно затянулась.

 

Глава 9

Лиля выписывала круги около дома на Кутузовском уже битый час. Страшная, как смертный грех, Филиппова домработница заявила, что Филиппа дома нет. Лиля спросила, когда он будет, а страшила заявила, что понятия не имеет, и захлопнула дверь.

— Чтоб ты провалилась… — в сердцах проворчала Лиля, уверенная в том, что Филипп-то как раз дома, просто прячется по своему обыкновению. На телефонные звонки он тоже не отвечает, и однажды она явственно разобрала в трубке его сдавленный возглас: «Скажи, что меня нет».

— Ну хорошо же, Филя, хорошо, — бормотала себе под нос Лиля, спускаясь по ступенькам, — я ведь все равно тебя достану… Измором возьму… Выйдешь же ты когда-нибудь!

Она даже отказалась от предварительного намерения выбрать себе какой-нибудь укромный уголок в качестве наблюдательного пункта, напротив, стала демонстративно разгуливать перед подъездом. Пусть этот подлый трус высунется из-за шторки и оценит серьезность ее намерений. В какой-то момент она даже остановилась и, по-хозяйски подбоченясь, уставилась на Филипповы окна: ну давай же, давай, козел, шевелись, я ведь не шучу. Будешь кочевряжиться, я, как и обещала, устрою тебе счастливую жизнь со всеми вытекающими последствиями.

Филипп избегал ее уже два месяца и, что намного хуже, столько же не давал денег, ни копейки, тем самым грубо нарушая их договор, и вообще он удалялся, удалялся от нее, Лиля это чувствовала. У нее больше не было сомнений: он собирается взять весь куш себе, как будто она здесь ни при чем. Как будто не она все это устроила, такой вариант подобрала! А теперь, когда дело на мази, он и знаться с ней не желает. «А вот и фигу тебе, ничего у тебя не выйдет», — мысленно пообещала она Филиппу и приняла особенно воинственную позу.

Да если бы не она, Лиля, где бы он был сейчас, этот безмозглый красавец? Хвосты коровам крутил бы в родном селе под Тирасполем! Она привезла его в Москву, она придумала ему непыльный способ быть всегда при деньгах, сам-то он — с одной извилиной. И пока он немного обтесался и хоть чему-нибудь научился, она его на своем горбу тащила как проклятая, кормила, поила, одевала… Да если на то пошло, он на ней гирей висел, а мамочка его только весточки слала: «Лилечка, не бросай его, а то пропадет!» Еще бы, у нее, кроме старшенького красавчика, еще пятеро, мал мала меньше, причем все девки, вот она и рада, что хоть одного с рук спихнула.

А какой он был дикий, страшно вспомнить! Ну ничего поручить нельзя было! Глазищи свои ряззявит, а в них лишь детская беспомощность. И ей приходилось все самой, самой, и это имея при себе здорового мужика-нахлебника. А старухи эти вонючие! От воспоминаний о них Лилю прямо передернуло. Ничем она тогда не брезговала, даже клофелином. А страхов сколько она натерпелась, а неприятностей! А этот синеглазый охламон просто стоял рядом с растерянной физиономией и повторял дрожащим голоском:

— А может, не надо… Лиля, мо… может, не надо?..

Как будто она от хорошей жизни на это пошла!

Ну где же он, где этот придурок? Лиля опять посмотрела на окна, за которыми словно бы все вымерло, даже тюль от ветерка не шелохнется.

И тут ей наконец повезло. Она его увидела. Только вышел он не из подъезда, а из машины — темно-зеленого «Фольксвагена», — заметил ее и сразу изменился в лице, видать, не рассчитывал на встречу. Но бежать было поздно.

— Здравствуй, дорогой Филлипок! — елейно пропела Лиля и двинулась на Филиппа, привычно покачивая бедрами.

А он сразу зашипел, как гусак, испуганно озираясь:

— Зачем ты сюда приперлась? Тысячу раз говорил, не приходи сюда!

— А куда? — тут же отпарировала Лиля. — Ты же даже к телефону не подходишь! Учишь свою квазимоду говорить, что тебя нет!

— Никого я не учу, — начал уныло отбрехиваться Филипп (врать и то как следует не умеет!), а сам все посматривал на окна.

— А ты чего боишься-то, не пойму? — презрительно фыркнула Лиля. — Насколько я знаю, твоей благоверной дома нет и в ближайшее время она не предвидится, так что мог бы даже и пригласить по старой памяти, а?..

— Что ты болтаешь, что ты болтаешь… — прогнусавил Филипп и потянул ее за локоть. — Садись скорей в машину…

Против такой постановки вопроса Лиля возражать не стала, ящеркой нырнула в салон авто и вольготно откинулась на спинку заднего сиденья:

— Что дальше, месье?

— Да пошла ты… — буркнул Филипп и вывел машину со двора, старательно объезжая каждую трещинку на асфальте. Смотри, какой аккуратист!

Отъехал он недалеко, квартала на два, припарковался у тротуара и выключил двигатель.

— Ну, что тебе приспичило? — обернулся он к Лиле.

— А ты, конечно, не догадываешься? — покачала головой Лиля. — Ой, бедненький-бедненький… А бабки ты мне когда в последний раз отстегивал?

— Ну ты ненасытная! — скривился Филипп. — Мало я тебе давал, что ли? Думаешь, у меня куры долларами несутся, да?

— У тебя-то как раз несутся, — едко заметила Лиля, — просто так на землю валятся. Вдовушка-то досталась упакованная по полной программе, с наследством, так что не прибедняйся!

— Да на тебя никакого наследства не хватит! — в сердцах воскликнул Филипп.

— А ты на меня не верещи! — цыкнула на него Лиля. — Да если бы не я, тебе бы этого наследства не видать, и вообще… Если я только одно слово кому надо скажу! Да стоит мне подкатиться к Измайлову и только намекнуть, он мне за такую информацию отвалит…

— Заткнись!.. — Этот безмозглый сыночек многодетной мамочки был уже на грани истерики. — И откуда ты все знаешь?

— Да уж знаю, — Лиля сложила губки бантиком и полюбовалась своим отражением в зеркале заднего вида. — Не такая дура, чтобы пускать дела на самотек, держу руку на пульсе. А вот ты каким был деревенским лохом, таким и остался. С чего ты вообще взял, что можешь обойтись без меня? Без меня ты пустое место, нет, без меня ты просто кучка дерьма. — Она не жалела Филиппа, зная, что он у нее в руках со всеми своими потрохами. — Так что не забывай про наш договорчик и гони то, что мне причитается, учитывая и должок, кстати, а то на счетчик поставлю.

— Да нет у меня сейчас таких денег, в смысле живых денег, — Филиппок был близок к тому, чтобы разреветься. — Все бабки на счетах Юлии, а она, ну ты уже знаешь про нее… Вот оформлю опеку, тогда…

— Адвоката-то нанял? — деловито осведомилась Юля, услышав про опеку. — А то смотри, как бы тебя не обставили. Измайлов-то, поди, уже копытами землю роет.

— Не боись, все схвачено, ничего у него не выйдет, — самодовольно заверил ее Филипп. Ну-ну…

— Рада это слышать, но бабки мне все равно нужны. Половину пока, так и быть, уступлю… — после непродолжительного раздумья произнесла Лиля.

— Ну вот, опять… — уныло заканючил Филипп. — Я же говорю, сейчас взять неоткуда.

— Прямо уж неоткуда! — фыркнула не собиравшаяся так просто сдаваться Лиля. — А добра сколько в доме! Художник-то накопил всяких там реликвий: картинки, статуэтки и прочая дребедень.

— Ну положим… И что ты с ними будешь делать?

— Не твоя забота, уж не волнуйся, пристрою, — лучезарно улыбнулась Лиля.

Филипп минут пять тупо молчал, уставившись прямо перед собой, но в конце концов «созрел»:

— Ладно, это я как-нибудь устрою.

И перехватил ликующий Лилин взгляд:

— Только не сегодня, завтра. С утра… Машки не будет, Вика отвалит по подружкам…

— Кстати, а как ты ладишь с этой козой? — снова ревниво вклинилась Лиля.

— Ты какую имеешь в виду? — усмехнулся заметно ободрившийся Филипп.

— Маленькую, конечно…

— Да так, цапаемся помаленьку, — неопределенно молвил Филипп, ни с того ни с сего вдруг увлекшийся рассматриванием собственных ногтей.

Лилек, конечно, сразу заподозрила, что он чего-то недоговаривает:

— Цапаетесь? Из-за чего?

— Да все из-за того же… Она ведь была против, чтобы я на Юлии женился.

Лилек ему почему-то не поверила, но заострять на этом внимание не стала. Пусть сначала выполнит то, что обещал.

— Значит, завтра? — уточнила она.

— Ну завтра же, говорю, завтра, — раздраженно подтвердил Филипп.

— Когда и где? — не уступала Лилек.

— Сиди дома и никуда не уходи, я сам приеду и все привезу, а сейчас выметайся, — Филипп уже вцепился в баранку.

Лилек приоткрыла заднюю дверцу, изящно выставила наружу стройную ножку и как бы замешкалась:

— Только учти, Филиппок, если ты рассчитываешь меня кинуть, то намотай себе на ус: я жду до шести вечера, не появишься — пеняй на себя. Я уже запаслась телефончиком Измайлова.

— Сказал, значит, привезу, — неожиданно рявкнул смиренный до поры Филиппок. Нервишки, видать, разгулялись.

— Тогда я жду, — беззаботно чирикнула Лилек и выпорхнула из машины.

* * *

— Где ты был? — Виктория смотрела на него с подозрением. Неужели что-нибудь видела, или эта уродина Машка ей насвистеть успела?

— А что случилось? — ответил вопросом на вопрос Филипп.

— Кое-что… — И снова сверлящий взгляд.

Эта ее многозначительная манера недоговаривать, делать длинные паузы и молчать сводила его с ума. Несмотря на то что Вике было всего лишь семнадцать, а Филиппу двадцать пять, противостоять он ей не мог. Как будто плавился, вот, даже руки затряслись.

— Кое-что?.. Это… Ты про что?

— Про то, что я не нахожу одну вещь. Вернее, уже две. Сначала не находила одну, а теперь и вторую. — Вика по-прежнему изъяснялась загадками.

— Какую вещь? — захлопал длинными, прямо-таки девичьими ресницами Филипп.

Вика села на диван, закинула ногу на ноту и широко, по-хозяйски раскинула руки на диванной спинке. Филипп в очередной раз инстинктивно отметил про себя, что как женщина она его занимает мало, вернее, даже совсем не занимает, и все-таки какую-то власть имеет. Наглые, уверенные в себе женщины всегда вызывали в нем что-то вроде паралича. В глубине души он осознавал, что поддаться им — беда, но ничего не мог с собой поделать. Лилька тоже властная, но Вика, Вика страшней и сильней. Потому что Лильку вело по жизни неистребимое желание взобраться на гребень волны, туда, где красивые машины, норковые шубы и праздное ничегонеделание, а Вику… Собственно, и ее то же самое, но и кое-что еще. Еще и азарт игрока, способного за ночь сначала спустить все состояние, а потом хладнокровно отыграться.

— Кассета. Пропала кассета, — сказала она на удивление спокойно.

А у Филиппа от волнения перед глазами поплыли разноцветные круги и в ушах зазвенело:

— Как пропала?! Ты же сказала, что она у тебя.

— Ну да, я тоже так думала, а сегодня решила стереть запись, и выяснилось, что это не та кассета.

— А где же та?.. — прошептал Филипп.

— Сядь! — приказала Вика, заметив, как он побледнел, и прибавила с досадой: — До чего ненавижу слабаков, но где же взять других? Нет, мужчины, вне всякого сомнения, вырождаются, причем очень быстрыми темпами.

Филипп упал в ближайшее кресло:

— Но ты же сама… Ты же сама сказала…

— Да, сказала, — кивнула Вика, — но паники я, между прочим, не объявляла. Да, пропала кассета, и таблетки тоже пропали, но это еще не конец света.

— Но ведь…

— Хватит трястись, тряпка! — Вокруг тонкого Викиного рта образовались жесткие складки, совсем как на автопортрете Андриевского, висящем на стене мастерской в мансарде. — Ничего страшного пока не произошло. Все это добро наверняка у Машки.

— У Машки? И что она собирается с этим делать?

— Пока не знаю, но могу предположить. Думаю, она захочет все это продать, а начнет с нас, потому что больше ей никто не даст… — Вика снова была почти бесстрастна. — Придется поторговаться с этой заразой. Впрочем, она хоть и жадная, но без воображения, так что… С другой стороны, она здесь уже лет тридцать толчется и в курсе финансового состояния семьи. Да, это, конечно, осложняет дело, но ничего, выкрутимся. В крайнем случае киллера наймем, — заключила она самым обыденным тоном.

— Киллера?.. Наймем?.. — У Филиппа глаза на лоб полезли.

— А что тебя так удивляет? — беззаботно передернула Вика щуплыми плечами. — Ты ведь на такое не способен, так что придется потратиться. Но это только в том случае, если она запросит больше, чем стоят подобные услуги. Если сторгуемся, то пусть живет, должен же кто-то унитазы чистить.

Филипп больше не стал возражать, потому что понял: она уже все решила, а у него нет голоса, даже совещательного.

— Ну что сник, красавчик? Все будет о’кей! — хохотнула Вика и потянулась, как кошка.

Ее хладнокровие не только его испугало, но и натолкнуло на странную мысль: да кто тут сумасшедший в самом деле?

 

Глава 10

— А вы похожи на свою матушку, — опрокинув в себя рюмку коньяка, разоткровенничался детектив. — Уж можете мне поверить. Я ведь еще из того поколения, что по ней с ума сходило. Татьяна Измайлова… — Он мечтательно причмокнул губами. — Вот это была красавица, я вам доложу… М-да, нынче таких не выпекают, теперешние звезды по сравнению с ней — пигалицы! Лица ничего не выражают, фигуры… Кособокие какие-то, сутулые и худющие…

«Говорливый дядька, — подумал Измайлов, — да так ли он хорош, как мне его расписывали, мол, настоящий профи с многолетним опытом. И физиономия у него какая-то мятая, нет, хуже, испитая. Да стоит ли он тех пятисот баксов, что запросил?»

А тот словно прочитал его мысли, сузил свои мутненькие хитрющие глазки и процедил, подцепив толстыми, в заусенцах пальцами тонкое колечко лимона:

— А вы, Игорь Евгеньевич, я смотрю, очень недоверчивый товарищ, очень недоверчивый. Так вы не стесняйтесь, в папочку загляните.

Сунул кислое колесико в рот и даже не скривился.

— А вы, Виталий Владимирович, просто телепат какой-то, — оценил способности нанятого им профи Измайлов. — В чем-то вы правы, конечно… Естественно, мне не терпится ознакомиться, так сказать, с результатами вашей деятельности.

— Так валяйте, не смущайтесь, а я пока, с вашего разрешения, побалуюсь вашим коньячком. Вы ведь не против? — спрашивает, а сам уже налил.

— Да ради бога… — пробормотал Измайлов, погрузившись в изучение содержимого пластиковой папки.

Содержимого на первый взгляд, кстати, негусто было, всего лишь лист набранного на компьютере текста, но все по делу. Это Измайлов сразу оценил и обозначил довольной улыбкой.

Его визави улыбку, конечно, тоже заметил и принял как должное. Схрумстал еще одну, колесико лимона и взялся за бутерброд с рыбой, деловито комментируя только что прочитанное Измайловым:

— Паренек наш еще молодой, биографию имеет не очень длинную, но достаточно бурную, как вы уже успели заметить. Успел уже наследить то там, то здесь. В столицу приехал с известными намерениями — снять банк (где ж его еще снимать, как не в Москве?), имея при себе о-очень привлекательную внешность и больше ничего. Но этого ему, кажется, хватило…

Профи как будто запнулся или сделал вид, что запнулся. Дескать, я еще очень много чего недоговариваю. Скорее всего он просто догадался, зачем Измайлову понадобились сведения на молодого паренька. Измайлов на эту тему не распространялся, а детектив не спрашивал. Ну, догадался так догадался, не велика печаль.

— Ну так что, принимаете работу? — Профи налил себе уже третью рюмку, а ведь на машине приехал! На новой «Волге» со всякими наворотами под иномарку, делающими ее похожей на провинциалку, отчаянно косящую под столичную штучку.

— Принимаю, — кивнул Измайлов. Конверт с баксами был у него под рукой, оставалось только положить его на край стола. — Сумма, конечно, приличная, но договор есть договор…

Профи, не проверяя и нарочито небрежно, сунул конверт во внутренний карман довольно-таки задрипанного пиджака и залпом осушил рюмку, снова закусил лимончиком и провозгласил:

— Главное — работа честная и оперативная, на все сто и без обмана. Фирма гарантирует.

— А ваша фирма, похоже, процветает, — ревниво заметил Измайлов, который всегда очень тяжело расставался с деньгами, даже когда по дешевке приобретал вещь, стоившую на самом деле раза в три дороже.

— Коммерческая тайна! — довольно фыркнул профи и поднялся из-за стола. — Ну, мне пора, труба зовет. А наш договор остается в силе. Если еще что-нибудь накопаю, с удовольствием поделюсь с вами информацией. Только за отдельную плату, разумеется.

— Ладно, сторгуемся, — без особого энтузиазма согласился Измайлов.

После этого они обменялись рукопожатием в прихожей, и шустрый дядька, по виду алкоголик со стажем, отправился к очередному клиенту, а Измайлов остался с пластиковой папкой стоимостью в пятьсот зеленых. Ничего, дай бог, его затраты не напрасны и вернутся сторицей, и он наконец получит то, к чему стремился последние двадцать лет. Бился как лев, но до сих пор удача от него отворачивалась, будто он чем-то ей не приглянулся.

А все потому, что мать о нем вовремя не позаботилась. Сначала мотыльком перелетала из одних объятий в другие, сплавив его к бабке, потом по уши втрескалась в модного художника Андриевского, до такой степени, что родила от него позднюю девчонку, хотя врачи ей запрещали. Результат — через четыре года сгорела от рака, до самого своего смертного вздоха уверенная, что выкарабкается. Как будто громкий титул «народная» гарантировал ей чудесное исцеление. На самом деле он ей гарантировал только пристойные похороны и место на Ваганьковском, а вот на Новодевичье титул уже не потянул. А может, Андриевский не стал особо усердствовать, рассудив, что и Ваганьковское для нее сгодится.

А как она выглядела весь последний год до смерти, пока безуспешно боролась с раком, лучше не вспоминать. Наверное, никто бы не узнал в той желтой высохшей мумии горячо любимую по народным мелодрамам актрису Татьяну Измайлову. Измайлов, тогда уже студент, навещал ее довольно часто, при том, что это была настоящая пытка, и по мере возможности пытался внушить мысль: пора уже ей и о сыне подумать. О сыне, которого она родила в перерыве между съемками и которого долгое время рассматривала как обузу и досадный довесок к продолжительному роману с подающим большие надежды режиссером, к сожалению, быстро спившимся. Теперь же настала пора вспомнить о своем материнском долге и обеспечить сыну будущее, завещав наследство.

Но мать смотрела на Измайлова водянистыми, совершенно выцветшими глазами и откровенно не желала понимать очевидные вещи. Не потому, что ее сознание подавляла боль, его подавлял страх, страх смерти. Животный, отчаянный. Она только глотала таблетки, тщательно соблюдая врачебные предписания, и после каждой пилюли прислушивалась к себе, будто пытаясь представить, как под действием чудодейственных импортных препаратов, на которые она не жалела денег, метастазы уменьшаются до микроскопических размеров, а потом и вовсе рассасываются. Но они и не думали усыхать и рассасываться, и мать ударилась по знахаркам, сомнительным экстрасенсам, промышляющим по клубам, и прочим шарлатанам, которые весьма искусно выкачивали из нее то, что она заработала за всю жизнь, проводя на съемках по триста дней в году.

Умирающая прима пила заговоренную воду, ела сырую куриную печенку, потому что так велели слетевшиеся на нее чуть ли не со всех московских окрестностей алчные целители, а Измайлов с ужасом наблюдал, как таяли материны деньги, очень даже немаленькие по тем временам. Что до Андриевского, то он смотрел на причуды безнадежно больной женщины сквозь пальцы, наверное, просто ждал, когда это все кончится естественным образом. А мать даже в агонии не желала смиряться с неизбежным и тянула руку к лежащей на прикроватной тумбочке бульварной газетенке, где еще накануне высмотрела объявление очередной «народной целительницы».

Уже после гражданской панихиды и похорон, после промозглого ноябрьского Ваганькова Измайлов выяснил то, о чем уже давно догадывался: от завидного состояния блистательной Татьяны Измайловой не осталось ничего, если не считать квартиры — хорошей, но сильно запущенной, в которой она давно не жила, — а деньги истаяли, в отличие от метастазов. Ее сногсшибательные, чистые, как капли родниковой воды, бриллианты остались только на вызывающем толки портрете, который Андриевский написал в те времена, когда был до умопомрачения влюблен в обворожительную Татьяну Измайлову. А ведь все могло бы сложиться совсем по-другому, не будь она такой любвеобильной!

Конечно, Измайлов к тому моменту был уже не ребенок, он даже успел один раз жениться и развестись, но удар от этого не смягчился. Вчерашний золотой мальчик превратился в заурядного московского парня. Звездное имя Татьяны Измайловой, конечно, еще производило впечатление, но уже не в той степени, как прежде. Оно оставляло за ним постоянный абонемент в то общество, принадлежность к которому, как считал Измайлов, давал уже сам факт его рождения, но с прочими благами дело обстояло сложнее. В качестве режиссера он себя никак не показал, тем более что и возможностей особенных не представилось. Благословенные времена, когда отечественный кинематограф по количеству фильмов мог конкурировать с Голливудом, давно канули в Лету, и новичку, ничем себя не зарекомендовавшему, каковым, в сущности, и был Игорь Измайлов, надеяться на манну небесную не приходилось, а прославленная некогда мать лежала на Ваганьковском кладбище и замолвить за него словечко не могла при всем желании.

Тогда-то Измайлов и обратился со своей первой просьбой к Андриевскому, которого он за глаза и без его ведома именовал своим «приемным отцом», при том, что его мать даже не удосужилась расписаться с художником. Итак, Измайлов попросил у Андриевского помощи, не то чтобы денег напрямую, а так, всяческого содействия, мол, порадей родному человечку. А Андриевский, которого Измайлов всегда считал дядькой щедрым и невредным, неожиданно заартачился:

— А не пора ли тебе самому о себе позаботиться? Хватит того, что ты за материну юбку держался. Ко мне не лепись, сам устраивайся. Меня все эти бездарные сынки и доченьки в искусстве раздражают до печеночных колик, я на них насмотрелся дай боже, и прилагать руку к появлению еще одного не собираюсь. Пробуй сам, если талант есть — пробьешься.

Измайлов не удержался, скрипнул зубами:

— Где тут пробьешься, без связей и денег!

Андриевский же невозмутимо парировал:

— Тогда заработай эти деньги или приобрети связи. Последнее к тому же для тебя, я думаю, несложно, ты же везде вхож.

Измайлов попытался возразить, но Андриевский продемонстрировал удивительную принципиальность:

— Когда я выбивался в люди, у меня не было ни денег, ни связей, даже прописки московской и той не было. Я уже не говорю о квартире. И учился я сам, безо всякой помощи и поддержки. По знакомым я, кстати, тоже не ходил и ничего не клянчил.

Измайлова взбесил не только обидный тон бывшего маменькиного верного воздыхателя, но также и то обстоятельство, что Андриевский в открытую открещивался от малейшего намека на их почти что родственные отношения, будто они всего лишь какие-нибудь шапочные знакомые. Ясное дело, Измайлов вспылил, наговорил с расстройства гадостей, в том числе и про молодую жену Андриевского, кажется, назвав ее приживалкой, так сказать, хлопнул дверью, уходя… Они так и не помирились. Измайлов даже пытался судиться с Андриевским за материну долю, но безнадежно. Добился только, что Андриевский окончательно и бесповоротно отказал ему от дома, а также воспротивился его общению со сводной сестрой Викой. К последнему, впрочем, Измайлов не очень-то и стремился.

Само собой, режиссерская карьера не удалась, но Измайлов по ней не слишком убивался, поскольку рассматривал ее скорее как инструмент достижения того положения в обществе, которое ему казалось достойным. Занялся бизнесом, но тоже не преуспел, как-то ему не везло. А ведь чего он только не пробовал и чем только не торговал: от детских колготок до компьютеров! На жизнь, конечно, зарабатывал, купил приличную машину, одевался не с барахолки, но того, к чему он — так ему думалось — был предназначен с рождения и чего его сверстники, а то и более молодые, давно достигли, он все еще не добился. А главное — он отдавал себе отчет — вполне мог не добиться никогда. Такого имени, как у матери, например.

Смерть Андриевского, кажется, произвела на Измайлова большее впечатление, чем смерть матери. Он вдруг так ясно осознал, что то, к чему он стремился, ушло от него навсегда, на веки вечные. Ясно, что Андриевский и не думал упоминать его в своем завещании, оставив все этой провинциальной выскочке, этой хорошенькой безделушке с фарфоровым личиком и ничего не выражающими глазами, своей невозмутимостью напоминающей сфинкса. И ей, именно ей доставалось все: роскошная квартира с мастерской, огромная дача, деньги, картины. Почему-то особенно обидно было за коллекцию русских авангардистов, которую Андриевский собирал всю жизнь. Коллекция эта теперь была занесена во все каталоги и вызывала горячий интерес у знатоков и ценителей. Осознав все это, Измайлов кинулся по адвокатам, но те только сокрушенно качали головами и цокали языками: дело, мол, не выгорит. Потом нашелся один, который для начала поименовал себя камикадзе, потом запросил кругленькую сумму, а в конце концов почесал шишковатый затылок и выдал:

— Дельце может выгореть, если обнаружатся какие-нибудь… м-м-м… скажем, намеки на то, что Андриевский когда-нибудь дарил эти картины вашей покойной матушке… Хорошо бы, если б нашлись свидетели или письма какие-нибудь…

Свидетелей удалось организовать за вполне разумное вознаграждение, и письма матушкины нашлись, как ни странно, точнее, письма от Андриевского к ней, где упоминались картины, какие, правда, непонятно, но адвокатишка прямо заурчал от удовольствия, когда их увидел. И ринулся в бой, затевая один процесс за другим, с переменным успехом, впрочем. Дело переходило из районного суда в областной и обратным порядком, потому что в нем обнаруживались новые обстоятельства, но постепенно заглохло. Стряпчий, однако, не растерялся, продолжал довольно потирать руки и бормотать с придыханием:

— Главное — создать прецедент, а там…

Мало всех этих неудач, так случилось еще кое-что похуже. У Измайлова начались нелады с бизнесом, и пока он утрясал свои дела, в том числе и за пределами Первопрестольной, безутешная вдовушка Андриевского умудрилась совершенно скоропостижно выскочить замуж за смазливого вертопраха. Поначалу это обстоятельство вкупе с невезением в суде повергло Измайлова в уныние, но он быстро взял себя в руки и придумал еще кое-что. Проявил находчивость и смекалку, и если бы…

Дзынь… Это телефон ворвался в неспешный ход его привычных размышлений.

— Да! — Измайлов рывком поднял трубку и тут же отодвинул ее подальше от уха, потому что голос был громким и визгливым. — Ты откуда звонишь? А чего так орешь? Нету никого… И у стен бывают уши. Ну выкладывай поскорее. — Дальше он только слушал, мрачнея, а минуту спустя положил трубку на рычаг и выругался.

 

Глава 11

Чушка маялся бездельем уже второй месяц, от тоски включал караоке и выводил неверным голосом приевшиеся шлягеры. Даже ночью включал, и соседи снизу ругались и грозились вызвать милицию. На эти угрозы Чушка не реагировал, знал, что менты не очень-то захотят отдирать ночью задницы от теплых стульев только из-за того, что кто-то там громко завел музыку. Самое большее — посоветуют написать заявление участковому. Соседи до завтра успокоятся, и желание ссориться с Чушкой у них само собой рассосется. Вон как они шарахаются, когда он, Чушка, неспешным шагом топает по лестнице, в магазин направляется или еще куда. А че, внешность у Чушки располагающая, как-то даже слышал, что скандальная соседка его трехстворчатым шкафом называла.

Скучно. Может, позвать кого, лениво размышлял Чушка, облокотившись на поручень лоджии и тупо таращась во двор, кишащий крикливой детворой. Может, и позвать, веселее будет. Хотя в прошлый раз эти свиньи всю квартиру заблевали, Любка еле отмыла, а потом он еле от нее отделался, потому что после этого она возомнила себя тут чуть ли не полной хозяйкой. Пришлось пинка под зад давать. И все же воспоминание о последней коллективной попойке его несколько оживило, потому что тогда же малолетки, которых откуда-то приволок Бурый, заблевали и соседскую лоджию, а там как раз бельишко сушилось. А во всем остальном… Малолетки эти оказались жуткими неумехами, пришлось их еще ночью выставить.

А потом Чушкино настроение жутко испортилось, и он окончательно и бесповоротно передумал кого бы то ни было звать. А все потому, что на ум пришла та давняя история, когда он лоханулся как последний валенок. Прошло уже больше двух лет, а события той весенней ночи были свежи в его памяти, как будто только вчера приключились. И девка та проклятущая стояла перед его глазами как живая, такая аппетитная, стерва. Юбка чуть не до пупа, буфера из кофты сами вылезают, глаза пьяные-пьяные. Он тогда уже предвкушал удовольствие, а потом вырубился в один момент, и с приветом. Когда прочухался по утрянке, поверить не мог, что это все с ним произошло, что это его, Чушку, так элементарно, можно сказать, без затей, кинули. От клофелина и от злости его потом еще два дня шатало.

Обчистила она его, конечно, капитально, но больше всего он переживал из-за того, что так попался. Сам не свой был, неделю дежурил в том местечке, где они с той девкой случайно стакнулись. (Это тогда он подумал, что случайно, а она, конечно, вела там охоту.) Подключил приятелей, чтобы невод раскинули, может, попадется золотая рыбка. Все зря, больше она Чушке не попалась, тертая была, профессионалка.

Чушка грязно выругался и сжал кулаки: эх, встретиться бы им на узкой тропинке! Сбоку тут же возникла голова соседки слева — старушенции в сизом перманенте. Голова укоризненно поджала губы.

— Да пошла ты… — беззлобно напутствовал ее Чушка и ретировался на кухню. Вопрос о том, чем себя занять, на ближайший вечер оставался открытым.

Как назло, от Буханки тоже ни звонка, ни весточки, провалился куда-то с концами. Чушка сам несколько раз звонил ему на мобильный, хотя такого уговора у них не было, но попадал в пустоту. Отключил он его, что ли, свой мобильник? Эх, похоже, зря он на Буханку надеялся, ничего там не выгорит, а Чушка так рассчитывал, что нехило пристроится.

Пожрать бы, кстати, неплохо. Чушка заглянул в холодильник и поморщился: пусто, если не считать бутылки пива, а ведь только вчера, кажется, набил его до отказу. Впрочем, чего другого, а похавать Чушка любил, и не только потому, что звучное прозвище обязывало. Собственно говоря, на это у него уходили все заработки, немалые, но, к сожалению, крайне нерегулярные. Особенно в последнее время. Иногда ему даже приходило в голову, что все пошло наперекосяк после того, как эта крашеная стерва подмешала ему в выпивку клофелина, черт бы ее драл…

В конце концов Чушка натянул джинсы и футболку, сунул ноги в растоптанные кроссовки и, прихватив с собой пару пластиковых пакетов, отправился в магазин за жратвой. Ближайший гастроном, как нарочно, был закрыт на перерыв. Чушка прошвырнулся вдоль длинного ряда продовольственных палаток, купил кое-что по мелочам и после некоторых раздумий двинул дальше, в сторону проспекта: делать-то все равно нечего. Не то чтобы он искал приключений, просто втайне надеялся встретить какую-нибудь знакомую рожу, с которой можно было бы выпить пивка и перекинуться словечком. Как назло, ни одна сволочь не попалась.

Завернул еще в один магазин, поглазел на свежих карпов, бьющих хвостами в бассейне, чуть не сподвигся купить пару-тройку рыбин, но потом передумал — возиться неохота. Решил ограничиться колбасой, помидорами и сыром. Возле прилавка с овощами он с ней и столкнулся. То есть не в прямом смысле столкнулся, потому что она его не заметила и спокойно продолжала гладить упругие бока похожих на муляжи болгарских перцев. Дотошно приценилась к баклажанам и огурцам, но так ничего и не купила. Только пачку печенья в соседнем кондитерском отделе.

Она, неужели она, до последнего не верил собственным глазам Чушка, застывший с открытым ртом посреди магазина. Может, обознался? Главное, ведь только что вспоминал, бывает же так! Но похожа, черт! А девица сунула пачку печенья в плетеную сумочку, свободно болтавшуюся на ее плече, и вихляющейся походочкой направилась на улицу. Чушка — за ней, только через другой выход. И пока она неспешно шагала вдоль витрин, он успел очень хорошо рассмотреть ее через до блеска надраенное стекло — по крайней мере в профиль — и окончательно уверился: она это, она! Теперь никаких сомнений.

Девица же тем временем поймала левака — грязно-белые «Жигули», чуть было снова не оставив Чушку с носом. Испугавшись ее потерять, Чушка стал размахивать руками, как ветряная мельница. Это точно был его день, потому что буквально сразу же в двух шагах остановилось такси.

— За тем «Жигулем», — выдохнул он, загружаясь со своими авоськами на переднее сиденье, и пояснил покосившемуся на него шоферюге: — Больно девушка понравилась.

Ехать пришлось совсем недолго, минут десять, наверное, поскольку девица выпрыгнула из «Жигуля» возле типовой кирпичной шестнадцатиэтажки, в ней же она и скрылась, пока Чушка расплачивался. Но тут уж он не паниковал, знал, никуда она не уйдет. Быстренько навел справки у околачивающихся возле подъезда старушенций, что это за симпатуля сей минут мимо прошмыгнула. Те охотно и бесхитростно доложили, что симпатуля снимает квартиру на пятом этаже. Чушка рванул было в подъезд, потоптался у лифта и снова вышел на улицу.

Нет, не так он с ней будет разбираться, не в спешке. Сначала подготовится к встрече, чтобы получить удовольствие по полной программе. А завтра, завтра он придет сюда вновь.

* * *

Ну, это точно был его день, точнее вечер, потому что еще с утра все выглядело как-то сумрачно. Вторая удача состояла в появлении Буханки. Он позвонил в дверь как раз тогда, когда проголодавшийся Чушка наскоро соорудил себе яичницу из пяти яиц и нарубал бутербродов с колбасой.

— Буханка, ты? — обрадовался Чушка, отпирая дверь.

— Ну я, — глухо отозвался Буханка.

— Вовремя ты, — Чушка довольно потирал руки. — Жрать хочешь?

— Неплохо бы, — кивнул, как всегда, немногословный Буханка. — А выпить есть что-нибудь?

— А как же! Водка есть и пиво холодное.

— Годится, — одобрил Буханка и оседлал ближайший к кухонному столу табурет.

Сначала они ели молча. Чушка, конечно, не прочь был поболтать, но видел, настроение у приятеля не то. Может, подзаправится — повеселеет? Однако и после второй язык у Буханки не развязался, а Чушке уже не терпелось.

— Ну ты куда пропал-то? — спросил он, вонзая зубы в красный бок помидора. С овощами он ничего делать не стал, просто помыл и выложил на тарелку.

— Дела были, — нехотя отозвался Буханка и потянулся за бутылкой, чтобы наполнить рюмку в третий раз.

— А я жду, жду… — Чушка безуспешно пытался поддержать разговор.

Бутылку они прикончили быстро, потом «отлакировали» холодным пивком, и все на молчанку, что было глубоко противно Чушкиной сущности.

Наконец Буханка кое-что изрек по собственной инициативе:

— Можно у тебя отсидеться пару деньков?

— Да запросто! — Чушку просто распирало от гостеприимства. — Ты же знаешь, я всегда…

— Всегда мне не надо, — отрезал Буханка, — только пару деньков и все.

— Да я к тому, что если какая помощь…

— Может, и помощь понадобится, — загадочно произнес Буханка, — а для начала я бы отоспался. — Буханка потянулся.

— Ради бога! — осклабился Чушка. — Хочешь, на диване ложись, а я себе кресло разберу. — И препроводил Буханку в комнату, дал подушку и одеяло.

Буханка сразу растянулся прямо поверх одеяла, а Чушка замешкался в дверях.

— Ну что тебе еще? — спросил Буханка, не оборачиваясь.

— Да тут одно дельце… — Чушке не терпелось рассказать о том, кого он пару часов назад совершенно случайно встретил в магазине. — Помнишь, я тебя просил навести справки об одной бабе?

— О какой бабе? — Буханка громко зевнул.

— Ну той, короче, что кинула меня, обчистила квартиру и прочее…

— О клофелинщице, что ли?

— Ну да, — подтвердил Чушка. — Так я ее нашел. Сегодня она мне попалась в магазине.

— И что, ты с ней разобрался? — похоже, Буханка уже засыпал.

— Пока нет… Выяснил, где она живет, думаю, завтра ее проведаю. Не хочешь со мной?

— А сам боишься? — усмехнулся полусонный Буханка.

Чушка обиделся:

— Ничего я не боюсь…

— Ладно, разберемся с твоей девкой, — пообещал Буханка и еще раз зевнул, — только завтра…

— Ага, — хмыкнул довольный Чушка и перебазировался на кухню, кое-как убрал со стола, сунул в мойку грязные тарелки и снова выполз в лоджию. На этот раз настроение у него было хоть куда, а потому обычные дворовые сценки он созерцал с большей благосклонностью. А еще на него весьма умиротворяюще действовал доносящийся из комнаты Буханкин храп.

Буханку он знал давно, лет пять по крайней мере, еще с тех пор, как по случаю пристроился в команду лохотронщиков, сшибавших бабки с доверчивых недоумков, которые покупались на заманчивый случай «выиграть» видеомагнитофон или телевизор. Ну, были тогда модными такие «лотереи», беспроигрышные для их организаторов. Происходило все дело на барахолке, где толклась уйма народу, барабан крутили другие, а Чушка был подсадной: заманивал в игру лохов, изображая из себя такого же. Что до Буханки, то он и его ребята обеспечивали всей компании «крышу».

Да, славные были времена, теперь все стало как-то хлопотнее: и народ не такой доверчивый, да и вообще… Короче, лохотронный бизнес как-то сам собой накрылся, и Чушка остался не у дел. Шустрил по мелочам, конечно, но не такого Чушкина душа требовала, жалко, шариков не хватало. Да, не хватало, и Чушка про это знал, не строил из себя умника. И вовсе не потому, что во вспомогательной школе учился, сейчас и совсем неграмотные такие делишки обделывают, что ух… В другом проблема, соображалка у Чушки туговатая, а при нонешней жизни нужно быстро извилинами шевелить.

Потому он и к Буханке подкатывался, просил его пристроить, к себе, например, взять, да Буханка каждый раз отделывался туманными обещаниями, а однажды и вовсе сказал, что для их работы он слабак. Чушка стал бить себя в грудь и клясться, что вернее ему человека не найти, Буханка же возразил в том духе, что, мол, в верности Чушкиной он ни минуты не сомневается, но не это, дескать, главное. Да ведь Чушка в авторитеты не метил, он хотел быть всего лишь Буханкиной тенью.

Внизу протопала Любка, скользнула взглядом по Чушкиной лоджии — он едва успел отпрянуть. Только ее сейчас и не хватало. Да и вообще надоела она до чертиков, уж больно потасканная. Уж сколько раз выставлял, и недели не проходит, опять тут как тут… Кажется, свернула за угол — так-то лучше. Стайкой прошмыгнули пацаны-подростки из тех, что баловались в подвале травкой и нюхали всякую дрянь, пропащие, одним словом. Сам Чушка такими штучками не увлекался, зачем ему? А вон молодая баба, что совсем недавно в их доме квартиру купила, смотри-ка, на новом «БМВ» подкатила. Крутая!

Так он мало-помалу и вернулся к размышлениям о девке-клофелинщице, которая доживала свои последние спокойные часы, не ведая, что скоро за нее возьмутся. Первым делом, прикидывал Чушка, надо бы ей как следует врезать по ее гладкой физиономии, а вторым, конечно же, вытрясти на полную катушку. Жаловаться она не станет, потому как знает за собой шкоду. Другое дело, если ее кто-то «крышует», но вот тогда и сгодится Буханка. А уж в Буханкиных возможностях Чушка не сомневался. Короче, дело, можно считать, на мази, решил про себя Чушка и прислушался: храп в соседней комнате прекратился, видать, Буханка на другой бок перевернулся.

А Буханка и не спал. То есть поначалу он заснул, да так крепко, будто в омут с головой провалился, а потом так же быстро проснулся и ни в одном глазу. В голове было все то же: Черкес их предал. По Борюсику и Скворцу, которые полегли в «Жемчужине», он убивался еще меньше, чем по Пехоте, значит, туда им и дорога. Но ведь и возле его уха пуля прозвенела. Предназначенная лично ему, привет от предателя Черкеса, так-то расплатившегося за его преданность. Ну хорошо же, приятель, Буханка тебе это припомнит!