Глава 17

Время остановилось. Когда я наконец вырвалась из липкой паутины боли, то не имела ни малейшего представления о том, когда мне вкололи тот злосчастный укол, час, день или неделю назад. Может быть, даже он был не один, но вряд ли я это когда-нибудь вспомню. Зато я помнила все, что случилось раньше, по-моему, еще отчетливей, чем прежде. И еще ясней, чем прежде, сознавала: мне нужно вырваться отсюда любыми способами, иначе я пропаду, иначе я погибну, стану тем, кем они и хотели меня сделать, — бессловесным животным.

Пока я плавилась в поту, в палату кто-то заходил, но я не рассмотрела лиц из-за того, что в глазах у меня было темно. Кто-то наклонялся надо мной, щупал пульс, по крайней мере, мне так казалось, и снова оставлял меня в одиночестве. А потом я увидела Леонида Борисовича, он стоял рядом с моей кроватью и покачивался на носках ботинок, как тогда. И руки у него были в карманах халата. Наши взгляды встретились.

— Ну, как наши дела? — как ни в чем не бывало спросил он.

Я только смотрела на него слезящимися от резкого света глазами и молчала, потому что еще не знала, что ему ответить.

— Как наше самочувствие? — повторил он почти ласково. Такое впечатление, что это не он устроил мне недавнюю экзекуцию. Или давнюю?

— А что со мной было? — Я решила не отставать от него. Интересно, что он ответит?

Он посмотрел на меня с некоторым сомнением:

— А вы разве не помните?

— Помню только, что мне было больно. — Хорошенький у нас диалог получался, ничего не скажешь!

— У вас было обострение, — соврал он не моргнув глазом. Кажется, он не очень-то верил, что я забыла про укол.

— Меня развяжут?

Доктор, оказавшийся совсем не таким добрым, каким он мне показался в первый момент, заколебался:

— А вы обещаете вести себя хорошо?

— Обещаю! — выпалила я, хотя не очень-то понимала, что в моем случае означает «вести себя хорошо». Ни о чем не думать и ничего не вспоминать, так, что ли?

— Ну хорошо. — Леонид Борисович повернулся к медсестре Ниночке, на этот раз это была она, и распорядился: — Развяжите ее.

Таким образом все вернулось на круги своя, как до укола, только Тамары не было. Что с ней, меня, конечно, занимало, но в меньшей степени, чем собственная судьба. Может, я и эгоистка, но в этой ситуации, насколько я понимаю, каждый сам по себе.

Первое, что я сделала, когда они ушли, осторожно подергала дверь. Так, на всякий случай, я ведь слышала, как с той стороны поворачивался ключ в замке. Затем подошла к окну и новыми глазами посмотрела сквозь пыльное стекло и решетку. Пейзаж, надо сказать, совсем не изменился: все тот же кусок голого асфальтированного двора, похожего на плац, упирающийся в каменный забор. Правда, прижавшись щекой к стеклу, мне удалось рассмотреть и кое-какие новые детали вроде бесконечного ряда мусорных контейнеров, среди которых — я хорошо это видела — преспокойно сновали громадные лохматые крысы.

— Фу! Ну и гадость! — Я отвернулась от окна.

Ясное дело, взгляд мой тут же напоролся на стенной шкаф. Но я его больше не боялась, именно потому, что все вспомнила. Обыденно так, без прикрас.

Мне было тогда всего шесть лет, и мать сдала меня в детдом, временно, пока отец не вернется из экспедиции, как она меня уверяла. В детдоме все сразу пошло не так, дети меня почему-то не приняли. А может, я их, и они это чувствовали. Я, домашний ребенок, не понимала законов, по которым они жили, таких естественных для них, а главное, не хотела к ним привыкать, не хотела меняться и подстраиваться, а на сопротивление у меня не хватало силенок.

Однажды дети заперли меня в шкафу на целый день. Я сидела там в темноте и тихо плакала, а воспитатели решили, что я сбежала. Мне было страшно и душно, хотелось есть, но я никого не звала. Потому что знала, первыми на мой крик прибегут мои мучители. Вечером они меня выпустили, воспитатели стали допытываться, где я была, но я молчала, я ведь знала — если пожалуюсь, будет еще хуже. А на следующий день меня опять заперли, и через день тоже…

А потом я вышла на карниз, и это был всего лишь мой протест. С карниза меня сняли и отправили в психбольницу, и неизвестно, чем бы все кончилось, не вернись мой отец. Отец устроил директрисе детского дома жуткий скандал, а меня увез из больницы к себе. У отца мне было хорошо, но карниз мне долго снился по ночам. Через три года отец разбился на вертолете, и мать забрала меня к себе. Я тогда ей пообещала, что, если она снова отправит меня в детдом, сразу сбегу. Вот и вся история про шкаф. Впрочем, у нее еще было продолжение, но об этом потом, сейчас мои мысли заняты одним — страстным желанием как-то отсюда вырваться.

Как? Дверь заперта снаружи, окно зарешечено, стену мне не пробить. Я снова уставилась на шкаф. Там был старый халат, пришло мне на ум. А что он мне даст? А если попробовать переодеться, прикинуться больничной служащей, сестрой или нянечкой? Что ж, неплохой вариант, но ведь для этого нужно все-таки выйти в коридор. Вот тут загвоздка. Остается только попытаться скрутить медсестру, когда она явится с очередной порцией таблеток. Впрочем, сомнительно, чтобы я с ней справилась. В любом случае она успеет заорать.

Выходит, все безнадежно? Но я же не могу, не могу здесь оставаться! Я снова заметалась по палате, подлетела к стенному шкафу, открыла его, уставилась на халат, словно он мог мне что-нибудь подсказать. Протянула руку и сорвала его с гвоздя. А что это там мелькнуло? Как будто тусклый свет? Я влезла в шкаф, плотно прикрыв за собой дверцы, и прильнула к узкой щели между досками…

Да, за ней был свет! Что бы это значило? Пожалуй, только одно — там нет стены, вернее, дощатая стенка шкафа и есть стена… Другой вопрос, что за ней? Такая же палата или коридор? А узнать это можно, лишь сделав щель пошире, сейчас сквозь нее ничего не разглядишь, кроме неясного света. Расковырять бы ее чем-нибудь, что ли… Только непонятно чем. В палате, ясное дело, ничего подходящего не найти. А гвоздь, большой ржавый гвоздь, на котором висел халат!

Я взялась за шляпку и потянула гвоздь на себя. Крепко держится! Вытащить такой без подручных средств очень непросто. К тому же я никогда не отличалась ни силой, ни рабоче-крестьянской смекалкой. Все, до чего я додумалась, дабы облегчить свою задачу, это упереться в стенки шкафа спиной и ногами. Снова схватилась за шляпку гвоздя, зажмурилась и стиснула зубы. Пальцам сразу стало больно, к тому же, потные, они скользили по металлу. «Нужно было обмотать гвоздь какой-нибудь тряпкой», — запоздало сообразила я, и вдруг откуда ни возьмись — оглушительный треск.

…Гвоздь я так и не вырвала, зато ногами выломала одну из крашеных досок, это она так пронзительно затрещала. Уверенная, что громкий звук привлечет кого-нибудь из персонала, я пулей вылетела из шкафа. Долго прислушивалась: в коридоре было по-прежнему тихо. То ли, на мое счастье, поблизости никого не оказалось, то ли треск на самом деле не был таким уж громким.

Выждав еще минут десять, я снова нырнула в шкаф. Мне не терпелось увидеть наконец, что же там, за шкафом. А там был и не коридор, и не палата, а какой-то маленький закуток, заставленный деревянными ящиками, ведрами и сломанными швабрами. «Очень похоже на подсобку уборщицы, — подумала я. — Или на кладовку, в которую сваливают всякий хлам». Вдохновленная такой удачей, я приступила к следующему этапу операции. Для того чтобы перебраться из палаты в соседнее помещение, нужно было выломать по крайней мере еще пару узких досок. Тогда бы я смогла протиснуться хотя бы боком.

Метод, кстати, я избрала прежний, на это мне ума хватило. Снова уперлась ногами в стенку и поднатужилась. На этот раз мне пришлось здорово попотеть, поскольку остальные доски оказались очень даже прочными. Скоро у меня разболелась спина, а из глаз посыпались искры. «Не справлюсь, — с тоской подумала я. — Но если я не выломаю эти доски, то никогда отсюда не выйду, а это… Это невозможно».

— Но это же не каменная стена, а всего лишь доски, доски… — подбадривала я себя, обливаясь потом, и упиралась, упиралась ногами, набирая в легкие побольше этого спертого, затхлого воздуха…

…Они поддались, когда я уже не чувствовала собственных ног, когда ступни мои горели, а в голове стоял непрерывный звон, заглушающий все, даже треск сухого дерева. Еще несколько минут я сидела в шкафу, не в силах даже пошевелиться, после чего медленно сползла в грязную подсобку, которая показалась мне землей обетованной, — лаз, проделанный мною, вышел в итоге на удивление широким. Распласталась ничком среди ящиков и ведер, тревожно прислушиваясь к подозрительной тишине. Ни звука, только мое сердце гулко бухает.

Ну вот, теперь можно и осмотреться. Каморка, узенькая, как пенал, и окошко такое же узенькое и зарешеченное, между прочим. А в двух шагах от меня дверь, скорее всего ведущая в коридор, и если она заперта снаружи, то не много же я выиграла, приложив столько усилий!

Я поползла к двери на коленях, как будто хотела вымолить у нее спасения. Она была и вправду заперта, но так, для проформы, на один оборот, и замок разболтанный. К тому же его неоднократно меняли, вон сколько фанерных заплаток на хлипкой двери. Даже мой непрофессиональный взгляд способен оценить такое.

Подцепить, нужно чем-нибудь подцепить язычок замка и отжать его. Я лихорадочно завертела головой. Есть: подойдет жестяная обшивка, скрепляющая ящики. Я тут же бросилась к ближайшему ящику и, насажав заноз, открутила полоску жести. Она была довольно ржавая — видно, ящики валялись здесь с незапамятных времен, — и я для надежности согнула ее вдвое. Теперь я была уверена, что быстро отопру дверь. Мне пришлось изрядно повозиться из-за отсутствия дверной ручки. Несколько раз, когда замок уже поддавался, вибрирующая дверь сводила на нет все мои усилия.

И все-таки она сдалась на милость победителя. То есть на мою. Но как она заскрипела, когда я стала ее потихоньку открывать — а открывалась она, как назло, наружу! Моему взору снова предстал длинный и темный коридор, совершенно безлюдный, если не считать одинокую фигуру за столом в противоположном конце. Наверное, дежурная медсестра, или как там у них называется. Но что мне делать дальше? Хорошо, надену я белый халат и выйду в коридор, но какое направление выбрать? На глаза персоналу в любом случае лучше не попадаться.

Так, нужно поразмыслить. В той стороне, где за столом дремлет дежурная, как раз и располагается кабинет Леонида Борисовича, меня ведь к нему водили. Там же, по всей вероятности, сосредоточены главные помещения, а здесь, надо полагать, тупик, всякие там подсобки всегда располагаются в укромных уголках. Впрочем, не такой уж я крупный специалист в подобных вопросах, если честно.

Ладно, допустим, в этом конце действительно тупик, а мне ведь нужен выход, не так ли? Но не центральный же, а какой-нибудь… Ну, служебный, черный, аварийный, пожарный, в конце концов! Могу ли я рассчитывать на нечто подобное поблизости? Никакой гарантии, но придется рискнуть. По-другому никак.

Я торопливо напялила на себя халат из шкафа — застиранный, с какими-то желтыми пятнами, наверное, от лекарств, и оторванными с мясом пуговицами — и беззвучной тенью выскользнула из заваленной хламом каморки. Всего больше я боялась, что дежурная медсестра, дремлющая за столом, обратит на меня внимание. Но везение меня не оставило, и этого не произошло. К тому же участок коридора, просматривавшийся с ее поста, был совсем коротким и заканчивался темным аппендиксом. Но не тупиком! Там была дверь, точно была, но куда она вела, я пока не знала. А рядом с дверью стоял мусорный контейнер, очень похожий на те, во дворе, по которым лазали лохматые крысы.

Я сделала шаг к двери и даже протянула к ней руку, и вдруг… И вдруг она стала медленно открываться мне навстречу, потом замерла на полпути…

— Совсем крыльцо разваливается, — произнес густым басом кто-то, все еще невидимый. — А зимой здесь будет каток, все ноги переломаем…

— Точно… — подхватил другой голос, тоже мужской, но пожиже. — У главного все средств на ремонт нет. А сам на «мерсе» разъезжает…

Сейчас они войдут, мучительно пульсировало у меня в мозгу, а я уже не успеваю добежать до каморки. Что делать? Контейнер! Спрятаться за ним? Нет, лучше в нем! Я сдвинула крышку и влезла в этот огромный железный ящик, из которого тянуло и тухлятиной, и лекарствами разом. Конечно, произошло все это быстрее, чем я описываю, но ощущения, ощущения живы во мне по сию пору, за это я ручаюсь!

— Ну что, взяли? — снова возник басок. Совсем, совсем рядом!

И контейнер, в котором я замерла, стараясь не дышать, покачиваясь, оторвался от пола.

— Тяжелый… — пожаловался второй голос, более хлипкий. — Вечно они туда чего-нибудь напихают!

 

Глава 18

Конюхов позвонил неожиданнее некуда. Шатохин как раз пилил на работу, точнее, торчал в пробке на светофоре чуть не доезжая до Ломоносовского.

— Привет, барсук, — прошелестел он в трубку измотанным голосом горящего на работе опера. По «барсуку» его Шатохин и узнал, Конюхов всех почему-то так называл — и коллег по службе, и подопечных рецидивистов, — черт знает, что за смысл он вкладывал в это обращение.

— Конюхов, ты, что ли? — Шатохин продвинулся в пробке на полметра вслед за серой «Волгой» впереди.

— Ага, я, — подтвердила трубка и выдала безо всякого перехода: — Ты тут, говорят, одной дамочкой интересовался по фамилии Андриевская…

— Возможно. — Шатохин почему-то сразу напрягся, а ведь уже два дня, как ему было не до девушки с репродукции. Ну, во-первых, потому что с дочкой творилось такое… А во-вторых, ну что он, собственно, мог? Он ведь даже не знал, что у нее в действительности с головой. А что с головой у самого Шатохина, если он вмешивается в жизнь незнакомых людей безо всякого их приглашения, когда у него дочка вздумала руки на себя наложить от несчастной любви?

— Это я от Степанова узнал, — просветил его тем временем Конюхов, будто Шатохин сам не догадался. — Он вспомнил, как ты с ней у нас в УВД столкнулся. Так я что звоню… Ты к ней вообще-то каким боком, а? Ну, в смысле, у вас знакомство или как?

— Или как, — хмыкнул Шатохин и надавил на клаксон. Пока он трепался с Конюховым, прямо перед ним втесался жалкий, изрядно помятый «Фиат» — сразу видно, что торопыга. — Я с ней не знаком. А что ты хотел?

— Да так… — разочарованно протянул Конюхов. — А я надеялся, вдруг ты… Короче, глухарь у нас, похоже, очередной намечается. Трупешник нашли одной особы с проломленной головой, а она была в домработницах у этой Андриевской. Вот я и подумал…

— Труп Машки? — невольно присвистнул Шатохин и вспомнил некрасивую жилистую бабу, возникшую в дверях квартиры Андриевских, когда он вздумал этаким дурачком — «из Союза художников» — предстать пред ясные очи красавицы вдовы, которая к тому времени была уже далеко-далеко…

— Ну да, Марии Игнатьевны Пастушковой, — пробормотал Конюхов. — Так ты, выходит, знал ее?

— Ну видел один раз, — не стал врать Шатохин. — Хотел как раз с Андриевской познакомиться, а эта Мария Игнатьевна меня на порог не пустила.

— Понятно, — туманно произнес Конюхов. — А больше ничего интересного не скажешь?

— А больше ничего. — Пробка начала постепенно рассасываться, а дорога, соответственно, требовать от Шатохина большего внимания. — Только совет могу дать. Бесплатный. Как следует покопайтесь в запутанных делах этого благородного семейства. В частности, вспомните, что Андриевская к вам зачем-то приходила, а вы ее отшили…

— Спасибо на добром слове, — безо всякого энтузиазма отозвался Конюхов и дал отбой, даже не попрощавшись.

— Пожалуйста, — язвительно передразнил его Шатохин и швырнул мобильник на сиденье рядом с собой.

Значит, Машке проломили голову? Неспроста сие, неспроста, один шанс из тысячи, что насильственная Машкина смерть и то, что случилось с Юлией Андриевской, никак не связаны. Не исключено также, что теперь-то клубочек и распутается мало-помалу. Пусть Конюхов со Степановым засучат рукава, подключат кого надо из прокуратуры. Пора бы его бывшим коллегам оторвать свои толстые задницы от стульев и хоть чем-то заняться всерьез.

Кстати, о толстых задницах. Степанов, тот пока что поджарый в силу молодости, а вот Конюхов, прости господи, совсем обрюзг и ожирел. Вот уж кому надо шевелиться, а он уже лет десять как лишний раз не переломится. Выбрал нужную тактику и не утруждается. В этом деле ведь что главное — найти правильный подход к начальству, и всегда будешь на хорошем счету, независимо от результатов «бурной» деятельности. Одно обидно: Шатохин еще помнил Конюхова очень даже неплохим сыскарем, каким тот был, пока не «прозрел». А с другой стороны, имел ли он, Шатохин, моральное право так уж строго судить его, после того как сам выбрал себе жизнь полегче?

…Так, а эту куда несет?! Божий одуванчик, а туда же! Но… Но это же она! Старушка! Откуда она взялась? Точно, она! Старушка в газовой косынке неторопливо шла по пешеходному переходу. Поравнявшись с машиной Шатохина, она как будто запнулась, обернулась, посмотрела на него сквозь лобовое стекло и беззвучно шевельнула губами. А он все равно разобрал слова или внушил себе, что разобрал. Она сказала: «А Лешенька-то помер…» — и пошла себе дальше. На другой стороне улицы она быстро смешалась с толпой, и он уже не мог разглядеть даже ее косынку…

…Очнулся он от безумного рева позади, сигналили возмущенные водилы. На светофоре давно уже зеленый, а он, Шатохин, торчит, как пенек на футбольном поле. Шатохин резким рывком сорвал машину с места и помчался вперед, не разбирая дороги. Впопыхах пропустил свой поворот, хотел вернуться, потом с трудом вспомнил, что тут одностороннее движение, и притерся к обочине. С ним творилось что-то неладное, сейчас он особенно ясно это осознал. Ситуация требовала немедленного и радикального решения.

«Разобраться, нужно спокойно во всем разобраться, — внушал он себе, положив голову на баранку. — Прежде всего старушка… Ее не существует в действительности… Это чувство вины, причем гипертрофированное. Такое может случиться с каждым, а у него, Шатохина, просто все совпало. Ну, буквально одно к одному: несчастная любовь у дочки, девушка с репродукции…»

И дальше:

«Перестань дергаться, Шатохин, решай проблемы по мере их поступления. Вот что конкретно ты в данный момент должен делать? Двигать на службу, а после дежурства домой, там дочка, и жена пытается ее утешить как может».

Дочка, дочка, Шатохин скрипнул зубами, додумалась тоже, наглоталась транквилизаторов из-за какого-то слизняка, не стоящего доброго слова. Это хорошо, что все обошлось, промыли желудок и домой отпустили, а ведь все могло кончиться не дай бог как… Когда им ночью из больницы позвонили, жена сразу заголосила, точно по покойнице:

— Пропала, пропала наша Катя-а!..

У Шатохина сразу все из головы повыветривалось, кроме Катьки. Спроси сейчас, как они до больницы доехали, он и не вспомнит. Очутились как-то, и все. А там… Доктор смотрит на них с подозрением, словно печать наследственного изъяна ищет, и авторитетно заявляет, что все случаи суицида фиксируются в психдиспансере. Катька ревет белугой, однако благоверного своего вспоминает без прежнего пиетета, поняла, видно, каких дров сдуру наломала.

Утром они ее с грехом пополам забрали из больницы, и Шатохину вроде бы удалось уговорить доктора нарушить должностную инструкцию, чтобы дело обошлось безо всяких там учетов у психиатра, а то ведь у нас горазды поставить клеймо на всю жизнь. И сразу вспомнил про Юлию Андриевскую, будто явившуюся ему укоризненным видением, которое он, впрочем, тут же прогнал. Жаль, не навсегда. Навсегда у него с ней не получалось. Как и с той старушкой в газовой косынке. Это все, что было у них общего, потому что Юлия Андриевская существовала, а старушка нет.

Ну вот, можно считать, что разобрался. Тогда на службу, разве нет? Шатохин протянул руку и взял в руки мобильный телефон, набрал рабочий номер:

— Серафимыч? Это Шатохин… Слушай, тут у меня дома заварушка небольшая, как бы мне… Да, придумай что-нибудь, я потом отработаю, ты же знаешь. Ну спасибо, бывай.

Шатохин снова положил мобильник на сиденье и завел машину. Если не на службу, тогда домой? Но домой он не поехал, поехал он на Кутузовский.

* * *

На этот раз дверь ему открыл молодой красивый парень. Пожалуй, даже слишком красивый, но Шатохину на такие вещи, слава богу, начхать. Вид у парня был растерянный.

— Вы… Опять из милиции? — спросил он. — Но я уже все сказал, что знал, а Виктория пока не появлялась.

Наверное, недавно у него был Конюхов или Степанов. Вернее всего, Степанов, потому что у Конюхова слишком толстая задница.

— Ну проходите, проходите, что вы стоите… — Парень был явно не в своей тарелке, взвинчен до крайности.

Шатохин не стал возражать, вошел в просторную прихожую, всю в красном дереве или в чем-то покруче, как он механически для себя отметил.

Парень направился дальше, в глубь квартиры. Шатохин, окончательно и бесповоротно прогнавший последние сомнения относительно собственной роли в этой истории, уверенно двинулся за ним.

— Ну вот, только что ваш товарищ ушел. — Парень остановился посреди гостиной и развел руками. — Я только от него и узнал о… Маше. Жуткая история, жуткая… Позавчера она у нас была, убиралась здесь, как обычно, часов в шесть ушла. С тех пор мы ее не видели… А вчера она не приходила, но у нее вчера как раз выходной был, поэтому мы и не беспокоились…

Что при этом творилось с беднягой красавчиком, надо было видеть! Дергается весь, руками жестикулирует, как ветряная мельница, мимика — вообще не поддается описанию. Здесь явно что-то посерьезнее шока от неожиданного известия о смерти домработницы. За всем этим мельтешением какая-то мучительная мысль… Или страх?

А тут еще телефон на столе зазвонил, и его на редкость мелодичная трель вызвала у перевозбужденного красавца гримасу отчаяния. Он посмотрел сначала на телефон, потом на Шатохина, словно испрашивая совета, поднимать ли трубку. Потом не без колебания поднял ее со страхом, точно гремучую змею:

— А… Алло… Кто говорит? Леонид Борисович? Какой Леонид Борисович?.. А-а-а… Главный врач! Извините, тут у нас такое… Что вы говорите? Исчезла? Как исчезла? Н-но… Сюда? Звонила? Нет, она сюда не звонила… Где может быть? Да откуда же мне знать? Я ее вам доверил… В милицию? Зачем? Ах, вы уже заявили в милицию?! Так положено? Понятно… Да, если она здесь появится, поставить вас в известность? Конечно, конечно, поставим… А… А если не появится? Куда она еще может отправиться? Да не знаю я, не знаю… А, дача есть… В Ключах… Кстати, это не очень далеко… Да, известим вас, известим…

Красавчик уронил трубку на рычаг и поднял на Шатохина просто бешеные глаза:

— Очередная неприятность… Жена лежала в больнице и… и вдруг исчезла…

— В психиатрической больнице? — уточнил Шатохин.

— Ну да, — пожал плечами красавец, с которым творилось что-то несусветное, того и гляди в обморок грохнется. А потом по лицу его пробежала какая-то судорога, он посмотрел сквозь Шатохина и сказал: — А вот и Виктория.

Шатохин обернулся и увидел высокую бледную девицу со странно-лиловой шевелюрой. На девице были узенькие брючки с бахромой на щиколотках и пестрый, неравномерно вытянутый свитер.

— Здрасьте! — обожгла она его едким, как серная кислота, взглядом.

Шатохин кивнул с сумрачным видом.

— А вы кто будете? — поинтересовалась она и опустила на пол кожаный рюкзак, прежде болтавшийся у нее за спиной.

Но Шатохин не успел рта раскрыть, потому что заговорил красавец, можно даже сказать, заголосил, потому что каждое его слово чередовалось с полуистерическим всхлипом.

— Виктория! — Пауза, всхлип. — Кто-то убил… — Пауза, всхлип. — Машу…

— Машку? — В голосе молодой девицы удивление присутствовало, вне всякого сомнения, но такого уж вселенского горя не ощущалось. — Ты серьезно?

— Се…серьезно… Да вот товарищ из милиции…

— Вы из милиции? — Девица чуть не просверлила Шатохина насквозь своими пытливыми зелеными буравчиками.

— Я? — Он слегка отступил и улыбнулся. — Что вы, я этого не говорил. Я из Союза художников.

— Так какого черта вы тут толчетесь? — Девица интенсифицировала прицельное метание молний на шатохинскую голову. — И чего вы плетете небылицы про Машку?

— А я и не плел. Это вы лучше у молодого человека спросите. — Шатохин преспокойно повернулся и пошел в прихожую.

Девчонка вприпрыжку поскакала за ним и загородила заметно сутулой спиной дверь.

— Стоять! — рявкнула она отважно.

— А то что? — усмехнулся Шатохин. — Шаг вправо, шаг влево считается побегом?

— А то, что ты не из какого не из Союза художников, — прошипела она. — Я тамошнюю публику знаю, что-то ты на них не очень похож…

— Ай-яй-яй, — укоризненно покачал головой Шатохин, — а вы невежливая барышня, оказывается. Тыкаете мне, а я вам в отцы гожусь.

Она поморщилась:

— Только не надо меня воспитывать. Лучше выкладывай, кто ты такой, и побыстрее. Иначе позвоню в милицию. У нас квартира под охраной, а тут всякие темные личности шляются…

Шатохину наглая девица изрядно надоела, он перестал церемониться и передвинул ее чуть в сторону, чтобы освободить дорогу, но она и не думала уступать, завизжала на весь дом:

— Караул! Грабят! На помощь!

И протянула руку к платяному шкафу.

«Сейчас включит сигнализацию, — догадался Шатохин, — вот стерва!»

— Ну хватит! — Он схватил ее за руку и по возможности вежливо вытолкал из прихожей в гостиную.

— А ты чего стоишь, козел? — заорала она на пребывающего в прострации красавца, а Шатохин, не теряя времени даром, ринулся вон.

Он не милиции боялся, он драгоценное время терять не хотел.

 

Глава 19

— У тебя что, ноги отнялись? — Виктория схватила Филиппа за рукав и стала трясти. — Эй, ты хоть слышишь меня?

Филипп, смотревший куда-то в стенку, с трудом перевел на нее мутный взгляд:

— Это ты ее?

— Ты че, обдолбанный? — Вика встала на цыпочки и приблизила свое лицо к Филиппову чуть не вплотную. Даже принюхалась, шумно втянув в себя воздух.

Филипп как стоял, так и рухнул в кресло, потянув за собой Вику.

— Зачем ты это сделала?

— Что, что я сделала? — Вика подбоченилась и продолжила критический осмотр уже с расстояния. Кто бы ей объяснил, что творится с этим олухом!

— Убила… Машку убила! — застонал Филипп, обхватив голову руками. — Я же говорил, что не хочу никакой мокрухи… Ты мне обещала!

— Да с чего ты взял, что я ее убила? Эй, смотри на меня! — Вика присела на подлокотник кресла и надавала Филиппу пощечин. — Смотри на меня, слизняк, размазня! — повторяла она громким шепотом, а Филиппова голова только безвольно болталась туда-сюда. Он даже не пытался уклониться от ее оплеух. — Смотри на меня, мерзавец!

В последний раз она перестаралась — разбила ему в кровь губу, но это по крайней мере подействовало. Наконец-таки он сосредоточил на ней свой ускользающий взгляд и пожаловался как маленький:

— Бо-ольно…

— А как ты думал, кобель! Как тебя еще в чувство привести! Быстро выкладывай, что там с Машкой!

— А ты разве не знаешь? — Филипп дотронулся рукой до своей разбитой губы и поморщился. — Не верю!

Вика потеряла терпение:

— Веришь — не веришь, мне плевать. Давай все по порядку: что здесь произошло с утра?

— С утра? — Филипп глупо улыбнулся, и Вике снова захотелось как следует смазать его по роже. — С утра заявился гражданин по фамилии Степанов и показал удостоверение лейтенанта милиции… Сказал… Сказал, что в какой-то роще нашли труп Марии Игнатьевны Пастушковой, ей кто-то проломил голову…

— Машке проломили голову? — Вика призадумалась. Прежде всего ее волновало, поможет им Машкина смерть или, наоборот, навредит. Помозговав с полминуты, она так и не пришла к определенному выводу. — И кому понадобилось ее убивать? — вырвалось у нее.

Теперь Филиппова улыбка стала уж совсем идиотской:

— Да кому же еще, кроме тебя?

— Ты это серьезно или придуриваешься? — Вика взяла Филиппа за подбородок, а потом брезгливо оттолкнула.

— Кто здесь придуривается, так это ты, — возразил он бесцветным голосом. — Ты сама сказала, что если Машка не будет сговорчивой, то ты ее… — Филипп провел ребром ладони по горлу.

— Может, я чего и говорила, — запальчиво отозвалась Вика, — но не делала! Не убивала я ее, ясно тебе? Но кто же ее прикончил, вот что интересно? Выходит, она еще кому-то дорожку перебежала? — ударилась она в рассуждения. — Какие за ней еще делишки могли водиться, кроме того, что она здесь все вынюхивала? Что-нибудь на лично-бытовой почве? Сомнительно! Кто позарится на такую кобылу? В любом случае нам нужно дудеть в одну дуду: мол, ее жизнь за пределами этой квартиры нам неведома. Да так оно, собственно, и есть. Плохо только, что милиция теперь сюда повадится: это спросить, то уточнить…

— Ага, — тускло поддакнул Филипп, — они сказали, что еще тебя будут спрашивать.

— Пусть спрашивают, — махнула рукой Вика, — я знаю, как с ними разговаривать. Так что тут у нас все нормально, не паникуй, паренек! — Она решила, что настала пора слегка подбодрить своего размазню-подельника. — И следи за собой, а то чуть что — он уже в глубоком обмороке. — И спохватилась: — Кстати, ты, часом, ничего лишнего не сболтнул? Хотя бы этому типу, что якобы из Союза художников явился. До чего же он мне не понравился…

— Ничего я не сболтнул, — тоскливо пробормотал Филипп и вдруг выдал: — Все равно у нас ничего не выйдет, так и так прогорим. Чует мое сердце, зря мы все это затеяли… Безнадежно… Все безнадежно…

— Ты что это?.. — Вика уловила в последнем паническом выступлении Филиппа какие-то новые нотки. — Что еще стряслось?

— А-а-а… Ничего нового. — Прежнее Филиппово возбуждение сменилось полнейшей апатией. — Все то же самое…

— То же самое — это что? — Тревога не покидала Вику.

— А то, что, кроме Машки, тут еще всякого хватает… Меня шантажирует моя бывшая жена, — выпалил Филипп, которому вдруг ни с того ни с сего полегчало от одной мысли, что все это очень скоро закончится. А уж как — плохо или хорошо, — не имеет принципиального значения.

— Жена?! — вскрикнула Вика, будто ее ужалили. — Почему я о ней ничего не знала до сего дня?

— А она и не бывшая. — Филипп получал странное, почти физическое удовольствие от происходящих с Викой метаморфоз, причем не в лучшую сторону. И без того узкая Викина физиономия вытянулась, бледные губы задрожали, а фамильная — от папочки-художника — складка на переносице обозначилась с отчетливостью глубокой расщелины в скале. — Мы с ней и не разводились, просто у меня в паспорте штампа не было. А свидетельство о браке, оно у нее! — закончил он почти торжественно.

Вика потеряла дар речи минут на пять, а потом как завопит:

— Мразь! Какая же ты мразь! Да ты всех подставил, понимаешь ты это? Если эта история выплывет, все пропало!

— Я и говорю, все пропало… — равнодушным эхом отозвался Филипп. — Ну и хрен с ним…

— А вот и не хрен… — Вику стала бить нервная дрожь, такой он видел ее впервые. — Я не позволю, чтобы все рассыпалось, не позволю! Я так долго об этом думала, я стольким пожертвовала… Думаешь, так приятно было с тобой кувыркаться? И если бы только с тобой, а то еще с одним старым кобелем! Чтобы… Чтобы потом остаться ни с чем! Не позволю, слышишь, не позволю! — Ее трясло, будто в падучей.

Зато Филипп расслабился, словно в парной на верхней полочке:

— Это судьба, судьба, Викуля…

— Я тебе покажу, судьба! — ошпарила его крутым кипятком ненависти Вика. — Что, хочешь отмазаться? Не выйдет! Ты будешь со мной до конца, чем бы все это ни закончилось!

Филипп и не собирался спорить, только попросил:

— Не ори ты так, ладно? А то уже уши заложило.

Вика и впрямь замолчала, забегала по гостиной, кусая губы и щелкая костяшками пальцев. От ее бешеного мельтешения у Филиппа закружилась голова, он закрыл глаза и почувствовал себя вполне комфортно.

Потом она перестала стучать каблуками, и он уловил ее дыхание совсем близко, возле своего уха. Филипп открыл глаза и напоролся на Викин взгляд, предельно холодный и спокойный. Черт, как это у нее получалось, ведь только что, казалось бы, рвала и метала! Не женщина, а кошка! Нет, точно кошка, потому что называть ее женщиной сильное преувеличение.

— Значит, так, — деловито сказала она. — Я должна знать о ней все: кто она, где и на что живет, как вы с ней договаривались.

А Филиппа обуяла небывалая лень — зачем еще что-то рассказывать, да не все ли равно уже…

— Ну… зовут Лилькой. Лилия Арнаут, — нехотя разлепил он губы. — Мы с ней поженились еще там, в Молдавии, на моей родине… В Москву приехали женатыми, но без штампов в паспортах… Это Лилька так решила, договорилась в сельсовете, чтобы без печатей. В Москве мы с ней по-разному представлялись: то мужем и женой, то братом и сестрой… Снимали квартиры, короче, перебивались…

— С этого места поподробнее, — снова встряла Вика. — Как перебивались конкретно?

— Н-ну… — Филипп натужно вздохнул. — По-разному… На барахолках тряпьем трясли, еще… Лилька придумала ухаживать за стариками, но это дело пришлось быстро прикрыть. Мороки много, а выгоды никакой, только что квартира бесплатная…

— Это она придумала, чтобы ты нашел богатую дуру, которую можно доить? — поинтересовалась Вика. Вопрос, впрочем, был сугубо риторическим, она слишком хорошо знала этого пентюха, чтобы не догадаться: она, конечно же, она. Сам он не додумается зонтик в дождливую погоду прихватить. Более безмозглое и одновременно красивое существо трудно найти. А вот она, Вика, лопухнулась. Давно бы надо понять, что на этого придурка кто-нибудь уже давно наложил лапу. Она не первая такая умная и ничего нового не изобрела.

— Да, это она, — беззаботно подтвердил Филипп, — и Юлию она мне показала. И придумала, как познакомиться…

— О да! — Вика забарабанила пальцами по подлокотнику кресла. — Гениально! Это называется «простенько и со вкусом»! — Она запрокинула голову и захохотала. Внезапно оборвала смех и снова взялась за Филиппа. — И сколько ты должен ей отстегивать?

— Поначалу я только оплачивал ей квартиру, но потом у нее стали расти аппетиты… А когда она узнала, где теперь Юлия, что-то заподозрила, потребовала свою долю от наследства…

— От наследства! — Вика присвистнула. — Бедный папочка, если бы он знал, сколько претендентов на его добро, наверняка окочурился бы еще раньше. Ну и что ты?

— А что я? — Филипп был рад переложить все свои заморочки на щуплые Викины плечи, пусть тащит, если ей так хочется. — Она тут недавно намекнула, что, если ей срочно что-нибудь не обломится, дескать, пойдет к Измайлову и все ему выложит.

— Ну, молодец! — восхитилась Вика. — Все как доктор прописал. Надо думать, ты ей уже что-нибудь отволок?

— Картину из коллекции этих… Авангардистов. — Филипп отвел взгляд в сторону, впервые за время их продолжительной беседы. — Ну ту… Там круги, полосы…

— Ясно, — едко усмехнулась Вика, — ты же у нас известный знаток живописи. Она, наверное, тоже ценительница… Впрочем, неважно. Скажи лучше, она этим удовлетворилась?

Филипп пожал плечами:

— Сказала, что берет в залог… На тот случай, если я с ней не рассчитаюсь.

— Вот это штучка! — хмыкнула Вика. — С такой стоит познакомиться, и поскорее.

— Зачем? — Эта идея Филиппу совсем не понравилась.

— Затем, чтобы закрыть этот вопрос, — отрезала Вика. — Мне не нужны неожиданности на суде, понятно? Я добьюсь, что тебя признают опекуном Юлии, чего бы мне это ни стоило, а потом дам тебе свободу, если ты так хочешь. А с твоей любезной женушкой нужно разобраться безотлагательно. Она, конечно, дама не промах, но за деньги и не такие покупаются. А кроме того, она сильно ошибается, если думает, что у нее все козыри на руках, у меня тоже кое-что припасено! Ну, вставай, хватит прохлаждаться! — Вика решительно поднялась с кресла и протянула руку к своему рюкзачку.

Филипп только покачал головой:

— Вы с ней не договоритесь, скорее уж подеретесь. Уж слишком вы похожи.

— Плевать! — Вика закинула рюкзачок за плечи. — Это тот случай, когда тянуть нельзя. А вдруг она и впрямь снюхается с моим сводным братцем? Ты об этом подумал?

По слегка припухшим после Викиных оплеух губам Филиппа проскользнула мимолетная улыбка:

— Да я много раз об этом думал… Странно, почему ты сама с Измайловым не договорилась, вы все-таки родственники, а я так, сбоку припека…

— Смотри ты, какой умник, он думать, оказывается, умеет, — фыркнула Вика. — А то, что в таком случае ты на нары загремишь, ты прикидывал? За мошенничество, многоженство, я уж не говорю о том, что ты сотворил с Юлией. И не надо на меня таращиться: во-первых, мою причастность к этому доказать будет очень трудно, а во-вторых, не забывай, что я пока что несмышленая школьница!

— А по мне, на нары так на нары, — отмахнулся от нее Филипп, — и чем скорее, тем лучше. Потому что все это мне до черта надоело, понятно?

— Ну ты, ну ты… — Вика с трудом подбирала слова.

— И вообще, — он наконец вспомнил о главном, — я же тебе еще не все сообщил. Мне же этот докторишка, этот хапуга из психушки сегодня звонил и знаешь что сказал?

— Что?!

— А то, что Юлия куда-то пропала, нету ее в психушке, нету!

— Как это нету? — От волнения Вика стала грызть ногти.

— Очень просто, нет и все. Сказал, что заявил в милицию, и велел известить, если его любимая пациентка объявится в Москве. — Филипп с трудом сдерживался, чтобы не расхохотаться, а так хотелось, черт возьми. На нары он, конечно, попадет, но прежде все рухнет, и эта соплячка наконец поймет, что она не пуп земли.

— Только этого не хватало! — Вика села прямо на пол, подогнув под себя ноги. — Одна новость хреновее другой! А ты, что же ты так долго молчал? Нужно ее найти, скорее найти, пока она не подняла скандал. — Чтобы сосредоточиться, она зажмурила глаза и крепко-накрепко стиснула зубы, отчего ее привлекательное в общем-то личико стало здорово смахивать на сморщенную обезьянью мордочку. — Нет, сюда она, конечно, не пойдет… Что до друзей-приятелей, то таковых у нее, насколько я знаю, нет, сначала папаша об этом позаботился, потом ты… Ладно, в любом случае для начала ей нужно переодеться и привести себя в порядок. Где это сделать? Только на даче. — Она снова уставилась на Филиппа. — Так, ангелочек, быстро собирайся! Едем в Ключи!

— Никуда я не поеду, — вяло запротестовал Филипп, но Вика уже больно вцепилась в его запястье острыми коготками и потащила в прихожую.

Он в общем-то и не сопротивлялся, потому что… А, гори оно все синим пламенем!

 

Глава 20

Измайлов не спал. Или все-таки спал? Иначе откуда это видение, — как будто Машка очнулась там, под деревом, пешком пришла к нему и поскреблась в дверь:

— Ты что же это меня бросил одну в глухомани? Под утро так холодно и сыро…

Измайлов весь затрясся и бросился к двери — проверять, может, она и вправду на лестничной площадке, босая и растрепанная. Честное слово, он бы обрадовался, он бы ее горячим чаем отпоил, наобещал бы с три короба, лишь бы она была жива. Но за дверью было тихо и темно, ни шороха, ни вздоха. А он еще позвал протяжно, шепотом:

— Маша… Маша…

Шатаясь, пошел на кухню и выпил немного коньяку, чтобы голова хоть чуть-чуть прояснилась. Сел на табурет, опустил плечи и уставился в пол. Вдруг заметил пятно: Машкину кровь он замыл, и ту, что на столе, и ту, что на полу, но ореол на линолеуме все-таки остался, бледный, но отчетливый. Бросился за тряпкой, наплескал воды, а когда высохло, — тот же эффект. Мерещится ему, что ли? Притащил из ванной стиральный порошок и щедро осыпал им пол, так, что потом долго не мог избавиться от лохматой пены, руки до мозолей стер.

Ранний июльский рассвет он так и встретил, с мокрой тряпкой в руках. Уставился в окно, за которым уже намечались первые признаки всеобщего пробуждения. Кто-то внизу уже заводил машину, какой-то мужичок с рюкзаком за плечами уверенно держал курс в сторону метро. Еще час-полтора, и город потонет в привычном шуме и суете… И Машку кто-нибудь найдет, вызовет милицию, а дальше закрутится машина… Нет, зря, зря он все-таки оставил при ней сумку, если там есть документы, все произойдет очень быстро, слишком быстро, а он, Измайлов, к этому пока не готов. До сих пор кухню отмыть не может.

Да почему они, собственно, вообще должны связать его с Машкой? Об их отношениях не знала ни одна живая душа. Стоп, а если она кому-нибудь проболталась или, не дай бог, дневник вела, в который записывала сердечные стародевичьи тайны? Ну нет, это на Машку не похоже. А то, что она оказалась внебрачной дочерью Андриевского, такое он разве мог предположить? Пусть даже это всего лишь фантазия, разве мог он представить, что такие мысли теснятся в ее голове? И о чем сие говорит? О том, что он плохо знал Машку, а может даже, не знал вовсе.

Нет, напрасно, напрасно он сунул Машкину сумку ей под бок и напрасно не вернулся сразу, когда сообразил, что к чему, никто бы его там не заметил. А сейчас? Вдруг еще не поздно? Но опасно, черт возьми, опасно. Но он же сначала осмотрится, прикинет шансы и, только убедившись, что вокруг все спокойно…

Уф-ф… Измайлов так живо представил себе картинку: вот он разворачивает брезентовый тент, видит выбеленные перекисью Машкины волосы и землистое лицо, лихорадочно шарит около нее, то и дело касаясь неприятно-холодного тела. Кошмар! Триллер! А что делать? Сидеть тут и ждать, когда за ним придут и скажут:

— Гражданин Измайлов, пройдемте!

Измайлов забегал по квартире, натянул на случай утренней прохлады свитер и сунул в карман брюк водительское удостоверение. Долго искал ключи от машины, которые он впопыхах обронил на кухне. И еще дольше, прежде чем переступить порог квартиры, внушал себе:

— Пока я ничем не рискую. Я всего лишь еду по делам и за сумкой пойду только после того, как пойму: мне это ничем не грозит. Если замечу опасность, развернусь и домой.

У рощи он был через каких-то пятнадцать минут — дорога все еще была почти пустынна — и сразу, еще издали, увидел милицейскую машину. Испугался, хотел развернуться, но потом решил проехать мимо. Проехал. Кроме милицейской машины, разглядел еще и карету «Скорой помощи» и довольно жиденькую группку зевак. Выходит, Машку нашли. Даже быстрее, чем он думал.

Что теперь? Домой? Сидеть и дрожать от каждого стука двери в подъезде и визга тормозов? И сколько это продлится: день, два, неделю, год? Так недолго и рехнуться.

Измайлов сам не понял, зачем притормозил невдалеке от зевак на обочине, плотным кольцом окруживших высокого спортивного дядьку, лысого, с резкими чертами лица. Вышел из машины и приблизился. Никто, кстати сказать, не обратил на него ни малейшего внимания. Все были сосредоточены на лысом спортсмене, который, похоже, чувствовал себя героем дня.

— …Я всегда тут по утрам бегаю, уже восемнадцать лет, с тех пор, как переехал в этот район, — разглагольствовал спортсмен, — а сегодня смотрю: какой-то куль брезентовый валяется. Глядь, а там баба мертвая…

— Молодая? — с придыханием осведомился кто-то из зевак.

Спортсмен задумчиво почесал волосатую грудь:

— Не рассмотрел вообще-то… Кажется, молодая…

— И как ее? Чем? Ножом или…

— Наверное, ножом, — на этот раз вполне уверенно заключил спортсмен. — Кровищи там полно. Садюга ее какой-нибудь порешил, маньяк-потрошитель.

«И какого черта врет? — почти равнодушно подумал Измайлов, как будто к нему это имело самое отдаленное отношение. — Какой маньяк, какой садюга? Там и крови-то почти никакой… Все, что вытекло, осталось в кухне, на полу…» И потерянно поплелся назад, к машине.

Едва он отъехал, прежнее беспокойство, граничащее с паникой, охватило его с новой силой. На этот раз на ум пришла очередная навязчивая идея. А машину, машину-то он не проверил! Ведь что-нибудь могло выпасть, а потом будет улика. Сам читал в газете о бесследно пропавшей девушке. Искали ее, искали, ничего — словно ее и не было. А потом, через год или два, в деканат института, в котором она училась, пришел человек и принес ее студенческий билет. Его, конечно, сразу повязали, стали допрашивать, а тот выложил без запинки: билет, мол, нашел в своей машине, забился в какую-то щель, а машину ту недавно купил по случаю. Проверили — и правда купил, у соседей той девушки, двух братьев, молодых парней. Их прижали, и они во всем сознались, а если бы они тогда не поленились как следует осмотреть машину, все сошло бы им с рук! И что это, скажите, стечение обстоятельств или закономерность?

Измайлов даже до дому не дотерпел, припарковался в каком-то переулке и начал шерстить машину, даже резиновые коврики вытряхнул из салона. А когда нашел связку ключей, даже вспотел, непонятно от чего, от ужаса или облегчения. Ключи были Машкины, он узнал их по брелку в виде Эйфелевой башни — сам его ей подарил как сувенир из Парижа (вот еще, кстати, улика!) — наверняка вывалились, когда он Машкино тело из машины выволакивал. Еще минут десять после этого приходил в себя, не мог за руль сесть, сердце так и выскакивало. Он все сжимал в ладони эту связку, не зная, каким образом вернее от нее избавиться. Выбросить прямо здесь, что ли? А потом его словно обожгло: да ведь это ключи от Машкиной квартиры, в которой, вполне возможно, дожидаются своего часа другие улики, еще более сокрушительные. И дожидаться им, судя по всему, осталось недолго…

С этого момента он уже не думал, а действовал. Действовал, действовал, действовал! Пусть как автомат, но с вполне осмысленной программой. Отправился в Теплый Стан, где жила Машка. И хоть был он у Машки только однажды, быстро нашел и улицу, и дом, и подъезд, и квартиру. Профессионально, не привлекая внимания соседей (по крайней мере, так ему казалось), открыл дверь и первым делом задернул шторы в комнатах. При этом ему и в голову не пришло, что ведет он себя смешно, как в шпионских фильмах.

Начал почему-то с платяного шкафа: перетряс Машкины тряпки, попутно поразившись богатству выбора. А он и не знал, что она такая модница, к тому же некоторые из платьев весьма дорогие, уж он-то в этом разбирался! А ходила-то она в чем попало, прямо Золушка неумытая, с той только разницей, что Машку хоть отмывай, хоть нет, бесполезно. Известно же, что мыло физическое уродство не берет. Вконец озадаченный этим открытием, Измайлов оставил Машкин шикарный гардероб в покое и метнулся к антресолям в прихожей.

Там, среди разномастного старого барахла, нашел почему-то краски, кисти и мольберт, все в хорошем состоянии. Ясно, что все это утащено из мастерской Андриевского. Вопрос — зачем? Он даже постоял над этими находками в недоумении, но потом решил, что если они и являются уликами, то только Машкиной вороватости. Ничем она, как видно, не брезговала. Платья, кстати, тоже скорее всего Юлии, но к нему это, слава богу, не имеет никакого отношения.

Ну, что дальше? Он огляделся и счел достаточно привлекательным объектом старый комод в углу Машкиной спальни. Там под кипой выстиранных полотенец обнаружился только флакон с какими-то таблетками, по виду витаминами, и обычная аудиокассета. Единственное, что Измайлова насторожило, почему эта кассета упрятана под бельем, когда все остальные на виду — на столике возле магнитофона. На всякий случай сунул ее в карман.

Остановился: где искать дальше? А главное, что? Ах да, гипотетический дневник! Где эти дуры хранят их обычно? В кровати под подушкой? Измайлов быстро разворошил Машкину постель, получив в качестве трофея только трусики под матрасом. Сморщился и отпихнул их носком ботинка подальше с глаз долой. Наклонился и на всякий случай заглянул под кровать: там был только чемодан из плотной рыжей кожи.

Вытащил его на середину комнаты и попытался открыть, не вышло. Чемодан был заперт, и это интриговало больше всего. «Искать ключ, конечно, глупо», — решил Измайлов и побежал на кухню за подходящим ножом. Такой нашелся быстро, и спустя минуту Измайлов, весь в поту, уже рассматривал содержимое рыжего чемодана. Оно его потрясло.

Нет, там не было дневника с пространными и цветистыми описаниями их с Измайловым свиданий. Там аккуратно упакованные в папиросную бумагу лежали рисунки авангардистов из знаменитой коллекции Андриевского, той, что была занесена во все каталоги и которой он сам грезил и бредил.

— Но как… — Измайлов потер потный лоб дрожащей ладонью.

Если коллекция украдена Машкой, лихорадочно соображал он, то почему пропажа до сих пор не обнаружилась? Значит, это произошло недавно? Но ведь это совершенно безнадежная и глупая затея с Машкиной стороны, прошло бы совсем немного времени, и кража всплыла бы, подозрение первым делом пало бы как раз на Машку, а рисунки лежат в чемодане под кроватью! Странно, что ей это в голову не пришло. Ну, не думал он, что Машка такая непроходимая идиотка, хотя… А все ее выходки, а требование, чтобы Измайлов на ней женился, это как? Да на что она рассчитывала, когда позарилась на коллекцию? Непостижимо!

А что ему теперь делать с этим состоянием? Так и оставить в чемодане? Задача! А ведь руки так и чешутся! Он ведь на эти сокровища имеет не меньше прав, чем Юлия или Вика, которые их уже, можно сказать, профукали. Позволили какой-то Машке увести их из-под собственного носа. С другой стороны, если он заберет рисунки, то это и будет самая главная улика против него!

Но ведь никто, никто же о них пока не знает, включая и самих Андриевских, Машки теперь нет, таким образом их тайна принадлежит только ему… И потом… Он же не Машка, не станет хранить коллекцию в чемодане под кроватью. Он что-нибудь придумает, придумает. Спрячет в надежном месте до лучших времен. Подождет, пока шумиха вокруг утихнет, а там… По крайней мере, это оправдает все его страдания и окупит нервотрепку. Все, решено. А как вынести коллекцию? Не за пазухой же! Да так и потащит, в чемодане, в конце концов это ведь только до машины. Эх, надо было подогнать ее поближе, а то оставил в соседнем дворе!

Вспомнив о машине, Измайлов подошел к окну и осторожно выглянул из-за шторы. Во дворе стояла милицейская машина! Прямо возле Машкиного подъезда! Это они, они! Уже успели порыться в Машкиной сумке и нашли документы! Все, он пропал! Мгновенно забыв о рыжем чемодане, Измайлов бросился в коридор, а оттуда на лестничную площадку. Побежал сначала вниз, но потом, услышав приближавшиеся шаги и голоса, ринулся вверх. В несколько прыжков достиг девятого этажа и приник к окошку, выходящему во внутренний дворик.

«Сейчас они войдут в квартиру, а я потихоньку выскользну из подъезда…» — пульсировало в его раскалившемся мозгу. — Или лучше на лифте? Нет, не стоит…»

Но все планы разрушил отчетливый возглас снизу:

— Товарищ майор, да тут кто-то уже побывал! Похоже, совсем недавно!

И еще один:

— А ну-ка, ребятки, быстренько осмотрите дом, может, еще не успел далеко уйти!

Измайлов вжался в угол и бросил затравленный взгляд в небольшое окошко на лестничной площадке. Это безумие, запульсировала в виске кровь. А что не безумие? Связаться с Машкой, а потом по неосторожности ее прикончить? А нары? А рецидивисты, для которых он будет противным чистеньким интеллигентиком?

И уже распахнув створки окна и шагнув с подоконника в пустоту, он вдруг все так ясно сопоставил: краски, кисти, мольберт! Понял, понял! Вот в чем главная Машкина тайна, в том, что она достойная дочь своего папаши, хоть и незаконная! О пропаже рисунков догадались бы еще не скоро, потому что там, в квартире Андриевского, остались копии! Копии!

 

Глава 21

— Заткнись! — зло процедил Чушка, обернул к Лиле свою злобную рожу и будто стальными тисками сжал ей предплечье.

Лиля перестала всхлипывать, но зато стала икать. Ей было больно и противно. Этот боров избил ее и в ванной, куда проводил переодеться. Да еще оттаскал за волосы, так что теперь до головы не дотронуться. Правда, на этот раз он старался не оставлять синяков и рот ей зажимал, чтобы не кричала. Как же она его ненавидела! Временами эта ненависть даже перехлестывала страх. Но вспомнить его не могла.

Да, был в ее жизни период, когда она баловалась клофелином, вынужденно, поскольку сидела на мели. От Филиппа тоже никакой помощи не было, он тогда еще только подкатывался к богатой вдове Андриевского. Вот только все клиенты для нее так и остались на одно лицо. И навара-то, если честно, с них было с гулькин нос, какие-то бедняки все попадались. Не много она на них разжилась, хотя «Панасоник», кажется, она где-то прихватила, но загнала недорого, за гроши. Одному знакомому барыге, сама-то на барахолку с ним сунуться побоялась.

— Я сказал заткнись! — снова гаркнул на нее этот выродок с поросячьей мордой.

«Чтоб ты сдох, урод!» Лиля набрала в грудь побольше воздуха и задержала дыхание, икота и впрямь скоро прекратилась.

Тот, второй, что Лилю и пальцем не тронул, а, наоборот, вступился за нее, сидел за рулем джипа какой-то грустный-прегрустный, безучастный ко всему, но она понимала, что он главнее. Как скажет, так и будет.

— Ну где, говори? — окликнул он ее через плечо, когда они выехали на Кутузовский.

— Вон там… За светофором сразу направо, — показала Лиля.

— Направо так направо, — пробормотал Буханка и повернул к хорошо знакомому Лиле дому.

Что будет дальше, Лилю почти не занимало, пусть Филипп теперь выкручивается, а она при первой возможности смоется. А в том, что это ей удастся, Лиля почти не сомневалась: начнется суматоха, не исключено, что кто-нибудь даже успеет вызвать милицию — ведь в квартире есть сигнализация…

— Ну, какой подъезд? — снова спросил тот, что главней.

— Второй с конца, — буркнула Лиля и выкатила глаза, увидев, как от дома отъезжает темно-зеленый «Фольксваген» Филиппа.

Буханка сразу заметил, как она переменилась в лице, и насторожился:

— В чем дело?

Сначала Лиля хотела их обмануть, а потом решила: «А чего я, собственно, должна одна отдуваться?»

— Это как раз он отъехал, — доложила она. — На «Фольксвагене».

— И куда он направляется? — поинтересовался Буханка.

— Понятия не имею, — пожала плечами Лиля.

— Что будем делать? — заерзал на сиденье Чушка.

— Поедем за ним, — преспокойно отозвался Буханка и чуть-чуть приподнял стекло рядом с собой. Ноющий с утра зуб вроде начал потихоньку утихомириваться, и теперь Буханка суеверно боялся его застудить, хотя воздух, врывавшийся в салон машины, был почти раскаленным. В Москве стояла небывалая жара.

Уже на выезде с проспекта Буханке удалось довольно-таки плотно пристроиться за «Фольксвагеном», так, что он смог без труда разглядеть красавчика за рулем и крашеную в немыслимый цвет девицу рядом.

— С кем он там?

Лиля сощурила глаза под солнцезащитными очками, которые ей нацепил Чушка, чтобы прикрыть синяки:

— Это… Это его… Ну, приемная дочь, что ли… Викой зовут…

— Ничего себе приемная дочь! — сразу же хмыкнул Чушка. — Такая кобылка!

— Заткнись! — мгновенно отрезвил его Буханка и снова переключился на Лилю. — Ну-ка расскажи мне про них поподробнее, что там и как.

— Пожалуйста, — равнодушно согласилась Лиля. — Вика — это дочь Андриевского, ну, того богатого художника, что собирал эти картинки. Художник помер, и все добро перешло к его вдове, а Филипп на ней женился…

— Шустрый паренек! — снова встрял Чушка, а Буханка снова на него цыкнул.

— А вдова где сейчас?

— А вдова сейчас в психушке, с головкой у нее не в порядке, — ответила Лиля и потрогала пальцем вспухшую нижнюю губу. Ладно, это чепуха, главное, что зубы целы. Еще она здорово боялась за почки, слышала, что при таких побоях можно остаться калекой на всю жизнь. Раньше-то ее никогда не били, бог миловал. Ну, может, схлопотала пару пощечин — и это за всю жизнь.

— Смотри-ка, а они к Кольцевой направляются, — задумчиво констатировал Буханка и опять стал допытываться у Лили: — Не знаешь, куда бы они могли ехать?

— Без понятия, — вяло отозвалась Лиля, внимательно прислушиваясь к себе: где-то внизу живота возникли непонятные рези, не очень сильные, но пугающие. — Может, на дачу… У них дача есть… В этих… В Ключах… — И попросилась: — Остановите… Мне нужно в туалет…

— Обойдешься, — процедил сквозь зубы Чушка, Буханка же ничего не сказал, целиком и полностью поглощенный преследованием темно-зеленого «Фольксвагена».

— Ну остановите, пожалуйста, на минутку, — взмолилась Лиля, когда они были уже на загородном шоссе.

— Ладно, — сдался Буханка и кивнул Чушке. — Проводи ее в кустики, только быстро.

— Но мы же от них отстанем! — закочевряжился Чушка.

— А что ты предлагаешь? — огрызнулся Буханка. — Хочешь, чтобы она всю машину уделала? Зачем так бил, идиот? Вон как раз подходящие кусты, — кивнул Буханка и прижал автомобиль к обочине, невдалеке от редкого перелеска.

Чушка обиженно засопел и вывалился от машины. Распахнул дверцу и прикрикнул на Лилю:

— Ну, вылезай скорее! Расселась, макака!

Лиля, постанывая, сползла с заднего сиденья и поковыляла к кустам. Чушка за нею, буквально наступая на пятки.

— Слушай, отойди хоть немного, — обернулась к нему Лиля, — мне плохо, понимаешь ты, плохо…

— Давай чеши… — зло прошипел Чушка, однако немного поотстал.

Лиля нырнула в кусты, присела и огляделась. Совсем рядом были разноцветные деревянные домики. Похоже, какая-то турбаза. Добежать бы до нее и попросить помощи. Главное — быстрее к врачу. Не на шутку запаниковавшей Лиле стало казаться, что уже сама ее жизнь в опасности, что счет идет на минуты. Как все здоровые от природы люди, она не терпела даже малейшей боли, а первые признаки самого пустякового недомогания приводили ее в трепет.

Лиля поискала сквозь листву Чушку: тот стоял метрах в трех и курил с недовольным выражением на роже. «Успею, — мелькнуло у нее, — успею, до домиков — рукой подать». И она побежала. Изо всех сил, хватая ртом горячий воздух. В висках у нее стучало: «Ну вот, еще чуть-чуть…»

Она уже увидела какого-то типа в трениках, который непринужденно потягивался на крыльце ближайшего домика, и он ее увидел, когда ее все же настиг Чушка и больно схватил за локоть. Лиля стала кричать и вырываться, стараясь привлечь к себе внимание типа в трениках, а тот только равнодушно зевнул и скрылся в домике.

— Ах ты, с-сука! — засопел Чушка, обхвативший ее своими клешнями. — Плохо ей стало, видите ли… Ничего, сейчас тебе будет хорошо! — И так ударил ее в грудь, что у нее напрочь перехватило дыхание.

Только поэтому она и не кричала, когда он принялся ее колошматить без разбору, только мычала и сплевывала кровь. Потом уже кровь залила ей глаза, и она даже не видела, как из машины выскочил Буханка и подбежал к ним.

— Ты, кончай! — заорал он на Чушку и выругался сквозь зубы, поминая Чушкину мать, которая выродила такого придурка. — Ты посмотри, сколько кровищи! Все чехлы зальет!

Лиля на какое-то время вырубилась. Потом голоса вернулись, говорили они о ней, причем такие страшные вещи!

— Ты что, козел, ты смотри, ты ей нос перебил… И дышит она, как паровоз, того и гляди окочурится! — кипятился Буханка.

— Да она удрать хотела! Еле догнал! — оправдывался Чушка.

— Догнал, а теперь что? Не проще ли было сразу ее прикончить, а теперь ищи эти Ключи…

— Ничего, по указателям разберемся, — прогундосил Чушка.

— Уж ты-то найдешь, придурок… — проворчал Буханка.

Лиля заворочалась и обнаружила, что сиденье под ней мокрое и липкое от крови. «Все, я умираю, теперь я точно умираю», — подумала она.

— Отвезите меня к врачу… — прохрипела она.

— О, очухалась! Я же говорил, что бабы живучие как кошки, — удовлетворенно констатировал Чушка и прибавил в Лилин адрес персонально: — К врачу так к врачу. Я тебя лично доставлю… К этому… Патологоанатому… — И заржал, довольный тем, что ему удалось выговорить такое трудное слово.

Буханка презрительно на него покосился, угораздило же связаться с таким козлом. С другой стороны, деньгами тут пахнет немалыми. Вот только с девкой вышло как-то… Что с ней теперь делать? Выбросить? Найдут и раньше времени поднимут хай, а они еще до этих Ключей не добрались.

— Во-он указатель! — завопил вдруг Чушка прямо в ухо.

— Где? — вытянул шею Буханка.

— Да только что проскочили! Налево нужно, налево…

Буханка повернул машину налево, и она сразу поскакала по кочкам. То, что он увидел впереди, мало напоминало респектабельный дачный поселок, скорее уж развалюшную деревню.

— Ты точно видел указатель? — зыркнул он на Чушку.

— Точно, точно! — Тот в буквальном смысле бил себя в грудь увесистым кулаком.

Тут на дороге попался мужичок самого что ни на есть наидеревенского вида, перегарчиком еще от него попахивало.

— Эй, отец! — окликнул его Буханка, высунувшись в окошко чуть не по пояс. — Это, что ли, Ключи?

— Да нет, — осклабился мужичок. — Это вы раньше времени свернули. Тут Зыряйки, а Ключи, они выше, километров пять еще…

Как нарочно Лилька на заднем сиденье снова застонала, и мужичок сразу уши навострил, хотя и не сказал ничего.

— Ладно, бывай, батя, — бросил ему Буханка, торопясь развернуть колымагу. Да чуть не застрял в кювете, пришлось газовать.

— Ключи… Сворачивай налево… — передразнил он Чушку и чихнул: пока газовал, в салон набилось пыли.

— А я что, указатель же был… Точно был… — обиженно сопел Чушка.

— Да пошел ты… — послал его Буханка, уже догадавшийся, что было на том указателе. Скорее всего «Ключи — 5 км», ну и стрелка, как водится. А этот недоделанный, конечно, не врубился. Да что возьмешь с этого «быка», вот уж действительно: сила есть — ума не надо.

Буханка снова выехал на шоссе и очень скоро заметил указатель «Ключи», на этот раз направленный куда надо. Он это сразу понял, разглядев нехилые особнячки под черепицей, к которым, между прочим, вела вовсе не разбитая бетонка, а полоска ровного асфальта. Кроме того, особнячки были обнесены бетонной стеной, а у ворот наблюдалось что-то вроде КПП.

— Охрана, — подумал вслух Буханка и вздохнул: — Это плохо.

— Да какая там охрана! — браво прокукарекал сбоку Чушка. Смотри-ка, осмелел напоследок.

— Вот пойди и покалякай с этим дедком, умник! — хмыкнул Буханка. — Расспроси, не подъезжал ли сюда темно-зеленый «Фольксваген» и не здесь ли дача известного художника… — добавил он с издевкой.

— А чего я, я ничего… — протянул моментально присмиревший Чушка и шмыгнул носом.

— Да сиди ты, сам разберусь… — процедил сквозь зубы Буханка и вылез из джипа, предусмотрительно вытащив из замка зажигания ключ. С этим придурком Чушкой нужно быть поосмотрительней, не потому, что он хитрый, а потому, что тупой. У него в голове вместо мозгов моча.

…Пришедшая в себя Лиля жадно ловила каждое их слово. Пока они пререкались, она только и ждала, когда Буханка выберется из джипа и она останется наедине с Чушкой, сидящим на переднем сиденье. Это ее последний шанс, так решила она, убежденная в том, что даже если она не умрет от побоев в ближайшие несколько минут, потом они ее все равно добьют. Только поэтому, выждав с минуту, пока Буханка отойдет подальше от машины, она собрала остатки сил и буквально выбросилась из джипа с криком, предназначенным тому, кто охранял дачи, и всем прочим, кто, на ее, Лилино, счастье, окажется поблизости:

— Помогите! Они убьют меня!

Буханка к этому моменту уже успел подойти к будке охраны и даже поздороваться с сидящим в ней крепким мужиком отнюдь не пенсионного возраста. А тут этот дикий вопль! Он обернулся, увидел лежащую рядом с машиной окровавленную Лилю и мгновенно оценил ситуацию. Крепкий мужик, похоже, тоже, и сразу стал подозрительно шарить руками по деревянной обшивке своей сторожки. «Сейчас милицию вызовет», — догадался Буханка и инстинктивно нащупал пистолет во внутреннем кармане ветровки. Выстрелил он тоже, повинуясь инстинкту, попутно соображая, до чего же глупо все получилось.

 

Глава 22

Конюхов изучал документы мертвеца, извлеченные из заднего кармана его брюк: специальный кожаный бумажник с водительским удостоверением и техническим паспортом на белую «Тойоту».

— Измайлов Игорь Евгеньевич, — пробормотал он себе под нос и задумчиво пожевал губами. Это имя ему ровным счетом ничего не говорило, он даже был почти уверен, что и в картотеке на человека с такими данными ничего не найдется.

— Вот еще… Ключи, наверное, от машины… — Эксперт протянул ему небольшую связку с брелком сигнализации. — И вот еще аудиокассета…

Конюхов принял ключи и посмотрел по сторонам: белой «Тойоты» что-то нигде не наблюдалось. «Надо бы соседние дворы проверить», — механически отметил он про себя. Кассету, уже обернутую в целлофан, он зачем-то посмотрел на свет и положил во внутренний карман пиджака.

В этот момент на трупе что-то затренькало. Эксперт сделал вопросительное лицо и перевернул тело на спину.

— Да при нем мобильник! — чуть не восхищенно воскликнул он. — И совсем целехонький! Я сразу под свитером и не разглядел.

— Давай сюда, — коротко распорядился Конюхов, взвесил на ладони невесомую игрушку, маленький «Сименс» — что такому сделается? — и нажал на кнопку приема. — Да? — отозвался он наиболее нейтральным способом.

— Игорь Евгеньевич? — деловито осведомилась трубка отдаленно знакомым Конюхову голосом, порядком искаженным некими посторонними шумами, более всего напоминающими работающую в машине магнитолу.

— С кем говорю? — уклонился от прямого ответа Конюхов.

— Это Амельченко, — «купилась» трубка. — Ну, профи… Короче, у меня есть новая информация об интересующих вас людях… Але, вы слышите меня? — Посторонний шум пропал, и голос стал таким ясным, словно невидимый собеседник стоял рядом с Конюховым. Но это уже не имело для него такого уж решающего значения, хватит и произнесенной вслух фамилии — Амельченко.

По крайней мере одного Амельченко Конюхов знал как облупленного, контактировал с ним, когда тот работал в прокуратуре. Потом слышал мельком, будто этот самый Амельченко в частные сыщики подался и как будто не бедствует. И вообще, сколько знал Конюхов, никто из напрочь забросивших милицейскую рутину об этом не пожалел. Взять хотя бы того же Шатохина, пристроился в каком-то охранном агентстве и в ус себе не дует. Один он, Конюхов, как впрягся в это ярмо, так и бредет в борозде. Пока не издохнет, как старый коняга. А ради чего, спрашивается? То-то же.

— Игорь Евгеньевич? — продолжала тем временем вопрошать трубка. — Ну так как вы насчет того, чтобы встретиться?

— Да я бы не против, — Конюхов кашлянул в сторону, — только я не Игорь Евгеньевич, а Николай Харитонович, а фамилия моя Конюхов. Еще не забыл такого?

В трубке возникла непродолжительная пауза, завершившаяся крепким словцом, не очень внятным, впрочем.

— Эй, не отключайся, барсук, я ведь тебя все равно найду, — поспешил уведомить противоположную сторону Конюхов. — А клиент твой рядом со мной, только трубку я ему передать не могу… Нет, он не стоит, лежит… Короче, это очень печальная история, он неудачно упал с девятого этажа. Да, будет лучше, если ты прямо сюда и подъедешь. Куда? В Теплый Стан, а точнее, э-э-э… — Конюхов поднял глаза и прочитал то, что было написано на табличке, прикрепленной к углу дома, из которого вывалился невезучий клиент подавшегося в частные сыщики Амельченко.

Самого Конюхова тоже трудно было назвать везучим, вон уже второй труп на его шею за какие-то полдня. Сначала баба мертвая в зоне отдыха, а теперь этот «летун», который, похоже, что-то искал в ее квартире. Конюхов видел собственными глазами, как там все перерыто. А баба вроде ничего особенного собой не представляла — домработницей в состоятельном семействе, туда Конюхов уже направил своего молодого, не в меру прыткого помощника Степанова и теперь ждал, чего он принесет в клювике. Не в меру, потому что прыткость его проявлялась весьма своеобразно, уж больно быстро он перенимал замашки матерого опера — профессиональный цинизм и стойкое желание отвертеться от любого дела, не обещающего скорого завершения, — при том, что сам Конюхов приобрел сии навыки с опытом, набив немало шишек, а в свои молодые годы, неистово горя на работе, подметок стоптал и штанов порвал несчитано.

Ладно, хватит о Степанове, надо бы подняться в квартиру, посмотреть, не нашли ли чего-нибудь интересного? Не зря же этот Измайлов там шарил перед самым их приходом. Эх, жалко, что разбился, а то, глядишь, уже сегодня дело можно было бы считать раскрытым. А теперь ищи мотивы, выясняй, кто этот Измайлов и что его связывало с некрасивой домработницей Марией Пастушковой. Лишняя морока, одним словом. И суета сует. А Конюхов любил покой и порядок.

Медленно, поминутно останавливаясь и утираясь платком, Конюхов поднялся на шестой этаж, а потом еще с минуту пережидал сердцебиение на лестничной площадке перед распахнутой дверью квартиры убитой. В последнее время тучного Конюхова совсем замучила одышка, а тут еще жара дикая… Нет, нужно поскорее в отпуск, в санаторий, гулять среди елей и дышать озоном, а то ведь так и до инфаркта недалеко. Да уж, заманчивая перспектива, ничего не скажешь, — скопытиться раньше времени, даже до пенсии не дотянув.

— Ну-с, что тут у нас? — вздохнул он, переступая порог и оглядывая стайку понятых, столпившихся в тесной прихожей, встревоженных, как воробьи при виде крадущейся по двору кошки.

— Да есть кое-что, Николай Харитоныч. — Из комнаты выглянул местный участковый, которого они прихватили с собой по такому случаю. — Вот, сами посмотрите.

Понятые словно по команде расступились, и Конюхов увидел чемодан из рыжей кожи, прямо посреди комнаты. Чемодан был раскрыт.

Конюхов подошел и заглянул в его обтянутое светлым шелком нутро: там лежали какие-то картинки.

— Что это?

— Кажется, нам нужен эксперт по произведениям искусства, — многозначительно сказал криминалист, выступивший из-за спины участкового.

— Так уж и по искусству, — усомнился Конюхов и склонил голову набок: то, что лежало в чемодане, на его взгляд, если и имело отношение к искусству, то самое отдаленное. Ну, как этикетка с бутылки плохого портвейна, к примеру. А с другой стороны, эта самая Пастушкова была домработницей в семействе художника, так что чем черт не шутит. — Ладно, разберемся, — в конце концов заключил он и отер платком затылок. Платок, кстати, сразу взмок, хоть выжимай. И зачем он сегодня надел пиджак? Хотел снять, но потом вспомнил про кассету в кармане.

— Может, он за этим приходил? — высказал предположение участковый. — Хотя тут много чем можно поживиться. Обстановка, конечно, скромная, зато тряпья много, украшения есть золотые и деньги приличные…

— Может, и за этим, — пробормотал Конюхов и пожаловался: — Ну и духота! Окна открыть нельзя, что ли? Или хоть форточку? — Воздух в квартире и впрямь был спертый до невозможности, а тут еще шторы задернутые. И понятые в прихожей, пыхтящие как паровозы…

— Сию минуту! — Участковый кинулся к окну, отодвинул занавеску, дернул за шпингалет и застыл с идиотской улыбкой на широкой физиономии, зажав в руках оторванную железяку. То ли переусердствовал малость, то ли шпингалет на соплях держался, неизвестно.

— Тьфу ты… — сплюнул Конюхов, развернулся, чтобы выйти из квартиры, и напоролся на Амельченко, который совсем не изменился, был все такой же моложавый и поджарый. Слегка постаревший мальчик, злоупотребляющий алкоголем. Вот что значит вовремя проспиртоваться!

* * *

Сначала Конюхов повел Амельченко полюбоваться на его бывшего клиента. Вовремя они успели, потому что еще немного, и того забрала бы труповозка.

— Ну что, знаешь такого? — поинтересовался Конюхов, остановившись рядом с телом.

— Ага, это он, — кивнул Амельченко, — Игорь Евгеньевич Измайлов, интересный мужчина в расцвете лет. Между прочим, знаешь, чей он сын? Татьяны Измайловой! Артистка такая была, красивая…

— Что-то не припомню, — сухо отозвался Конюхов.

— Значит, с девятого этажа? — уточнил Амельченко и посмотрел вверх, на крышу банальной панельной коробки, будто примериваясь, каково оно — оттуда лететь. — И какая нелегкая его туда занесла? На самоубийцу он вроде не походил. Наоборот, был полон планов…

— Вот про планы давай по порядку, — без обиняков предложил Конюхов, — причем с самого начала.

— Да куда ж я от тебя денусь? — дурашливо начал Амельченко, но быстро перешел на деловой тон, что от него и требовалось. — Ну, ты знаешь, я перешел на вольные хлеба, занимаюсь частным сыском, а Измайлову как раз понадобились мои услуги. С неделю назад он ко мне обратился и попросил навести справки об одном человеке. Зовут Филипп Рудницкий. Ничем не выдающийся молодой повеса, которому посчастливилось вытянуть счастливый билет — жениться на зажиточной вдове. Вдову зовут Юлия Андриевская.

— Была замужем за художником Андриевским, — усмехнулся Конюхов.

— Да ты, я смотрю, все знаешь, а я-то тебе зачем? — воззрился на него Амельченко не без некоторого уважения, что Конюхову в общем-то польстило.

— Продолжай! — коротко приказал Конюхов. — Что ты разузнал об этом Рудницком?

— Да много чего интересного. Хотя, собственно, не столько о нем, сколько о его давней подружке, некоей Лилии Арнаут. Эта мошенница средней руки подозревалась в том, что спровадила на тот свет одну старушку, за которой якобы ухаживала. Разумеется, с банальной целью завладения ее имуществом в виде двухкомнатной квартиры, но доказать тогда, к сожалению, ничего не удалось. А этот малый, ну, Рудницкий, все время терся вокруг нее, на побегушках был и вдруг залетел в такие сферы… Ну, к вдовушке Андриевского под крылышко. Превратился в денди и все такое… Что до Измайлова, то он личностью Рудницкого неспроста интересовался, а потому как тоже имел виды на наследство Андриевского. Его покойная мамаша была первой женой нашего художника, усек? Там же, в его квартире, по сию пору, наряду с молодой вдовой и альфонсиком, проживает совместная дочурка Андриевского и Татьяны Измайловой, довольно отвязная девчонка по имени Виктория. Еще не утомил я тебя? — осведомился Амельченко.

Конюхов отрицательно покачал головой и еще больше насупился.

— А я уже, признаться, притомился. Закурю, пожалуй. — Амельченко вытащил из кармана слишком форсистых для его возраста, по мнению Конюхова, штанов измятую пачку сигарет. — Тебе не предлагаю, знаю, что бережешь здоровье, а мне уже беречь нечего! — Он с удовольствием затянулся и продолжил: — Так вот, под этого Рудницкого Измайлов, видно, и копал. Думаю, надеялся, что удастся признать их брак с Андриевской недействительным, ну и так далее… Масла в огонь подлила история с вдовушкой, внезапно повредившейся умом и попавшей в психушку. Да, самое главное, насчет ее имеется сенсационная новость: по слухам, она оттуда сбежала, не далее как сегодня утром… Как тебе такой винегрет?

— Потрясающе, — произнес Конюхов, задумчиво глядя в противоположный конец двора. Именно оттуда к ним направлялся его помощник Степанов вихляющейся, расслабленной походочкой и с блаженной улыбкой на устах. Еще бы, одышка этого мерзавца, чай, не мучила, и печенки-селезенки работали, как швейцарские часы.

У Конюхова был огромный соблазн обложить его матом еще издали, но он сдержался и подпустил противника поближе. Чтобы уж наверняка…

— Докладываю, Николай Харитонович, — заявил этот молодой нахал. — Мною опрошен хозяин квартиры, в которой убитая была домработницей, его зовут… гм-гм… — Он порылся в своем блокноте. — Короче, он понятия не имеет, кому она могла перейти дорогу.

— И это все? — продолжал копить в себе желчь Конюхов.

— Н-ну, в общих чертах, есть еще кое-какие мелочи, но ничего существенного. — Вконец обленившийся Степанов, похоже, даже нюх на скорые неприятности утратил за ненадобностью. И как начальника Конюхова не воспринимал.

— Значит, мелочи? — переспросил Конюхов, внимательно рассматривая гладкую физиономию Степанова, на которой, как назло, ни одной бисеринки пота не было, а у Конюхова уже ручьем текло между лопаток. — И на эти мелочи у тебя ушло целых три часа?

— Да… А что такое? — Кажется, Степанов почувствовал что-то неладное, хоть и с большим опозданием.

— А то… А то, что я тебя урою! — взревел Конюхов и перешел на отборную брань.

Избалованный поблажками Степанов побледнел, а Амельченко гнусно заулыбался, как только он и умел. Непонятно, что его забавляло больше: начальственный рык Конюхова или глупая растерянная рожа Степанова.

А тем временем к ним уже бежал, размахивая руками, криминалист:

— Николай Харитонович, мы нашли кое-что очень важное! Похоже, эта Пастушкова предчувствовала, что ее убьют, и заготовила на этот случай письмо!

 

Глава 23

…Я шла по обочине проселочной дороги, стараясь не попадаться никому на глаза. Во-первых, вид у меня после того, как я с полчаса просидела в контейнере с мусором, был впечатляющим (впрочем, и до этого я вряд ли могла похвастать элегантностью в сером больничном халате), а во-вторых, рано или поздно меня кинутся искать. Ближе к обеду уж точно.

От непривычно свежего воздуха, пусть и раскаленного от июльской жары, у меня немного кружилась голова, но это было даже приятно. Так же как идти босиком по пыльной земле: больничные тапки я потеряла где-то в мусорном контейнере. И, щурясь, смотреть на оранжевое, в самом зените, солнце мне тоже доставляло несказанное удовольствие, а оно неторопливо катилось надо мной, как колесо, отвалившееся от телеги, и ощупывало лучами мою бедную простоволосую голову. Я наслаждалась свободой и удивлялась сама себе: почему же я прежде-то не знала, до чего она мне нужна.

И Вспомнила, что чего-то похожего от меня добивался Андриевский, когда писал свой цикл «Гиперборейцы».

— Ну почему ты такая сонная, будто только что из постели? — упрекал он меня. — В тебе должна быть животная жажда жизни, свободы, воздуха, солнца, любви!..

Изобразить на своем лице что-нибудь подобное мне, как назло, не удавалось, и получившуюся в результате «Девушку с фруктами» Андриевский считал очень слабой вещью, при том что репродукции с этой картины не сходили с обложек цветных журналов и настенных календарей. Я и по сию пору иногда узнаю себя, «пришпиленную» в каком-нибудь самом неожиданном месте вроде скромного закутка консьержки или в бухгалтерии ЖЭКа. Картинки эти, как правило, подвыцветшие и порядком засиженные мухами, но все равно можно рассмотреть, какое у меня там лицо: отрешенное и заторможенное. Так и хочется помахать перед глазами рукой и спросить: «Эй, ты где?»

Кстати, я сильно сомневаюсь, что сам Андриевский так уж хорошо знал, чего от меня требовал. Можно подумать, он когда-нибудь видел этих самых гиперборейцев. По-моему, все его знание о них сводилось к парочке примитивных мифов про то, что они якобы были предками восточных славян, никогда не воевали, жили в рощах и лесах и проводили время в праздниках и развлечениях. И умирали-то они не как все прочие смертные, в муках, от старости и болезней, а насладившись жизнью на полную катушку, увешивались гирляндами из цветов и в самом прекрасном настроении бросались в море со скалы. Вы можете в такое поверить?

— Привет! Куда направляешься? — спросил меня кто-то, скрытый во внезапно заклубившейся пыли.

Когда она немного осела, я увидела желтый «Москвич»-пикап, какие еще называют в народе «пирожками», из которого, чуть не по пояс вывалившись, мне улыбался вихрастый молодой парень с крупными руками прирожденного работяги, привычно обнявшими баранку. Как же тихо он ехал, если я ничего не услышала?

Я затравленно шарахнулась в сторону, а он закричал:

— Эй, ты че такая пуганая? Садись подвезу. Тебе куда?

Я замерла на относительно безопасном расстоянии. Я давно уже для себя решила, куда иду, — в Ключи, хотя и понимала, что пешком я туда в лучшем случае к утру и доберусь.

— Так куда тебе?

— В Ключи, — ответила я и опять попятилась.

— В Ключи пешком? — присвистнул парень из желтого «пирожка». — Это далеко. Но мне как раз по дороге, садись, говорю, подвезу. Да не бойся ты, ничего я с тебя не возьму…

Да только я не того боялась, впрочем, парень вызывал у меня неосознанное доверие. Кроме того, сидя в машине, я никого, кроме него, не буду шокировать своим экзотическим видом, а ведь по дороге в Ключи я еще много кого встречу.

— Ну, садись, — подбодрил меня парень-работяга и заверил: — Да не кусаюсь я, не кусаюсь!

Я робко шагнула к желтому «пирожку», понимая, что рискую главным и единственным — впервые осознанной мною свободой.

— Ну вот, устраивайся. — Парень даже набросил на обтянутое потрескавшимся кожзаменителем сиденье рядом с собой что-то вроде старого покрывала.

И мы поехали. Он включил магнитолу и вопросами меня не особенно занимал, только бросал время от времени в мою сторону то ли сочувствующие, то ли насмешливые взгляды. А я, конечно, попыталась запрятать свои босые ноги, но он все равно заметил.

— От мужа, что ли, сбежала? — только и спросил он.

Я нашла такую версию достаточно убедительной и кивнула:

— От него…

В каком-то смысле так оно и было.

— Я так сразу и подумал, — понимающе усмехнулся парень.

Так мы проехали километров сорок, а потом парень свернул с дороги к чуть видневшейся за деревьями речке.

— Воды набрать надо, — пояснил он, — а то мотор того и гляди закипит, вон жарюка какая…

Вышел из машины, поскрежетал дверцами «пирожка» и снова явился передо мной с мятым жестяным ведром:

— Пошли со мной, прогуляешься… Чего в машине сидеть?

И для убедительности потрогал рукой металлический кузов пикапа:

— Прямо газовая печка!

Я без особого беспокойства пошла за ним. Возле речки и в самом деле было хорошо и заметно прохладнее, а главное — ни одной живой души поблизости, а это меня более чем устраивало.

Парень зачерпнул в ведро воды, поставил его в траву под деревом, сам блаженно растянулся рядом и закурил.

Я подошла к речке — она была теплая, как парное молоко — забрела в воду по колено, смыла хотя бы с ног то, что пристало ко мне там, в больнице.

— Эй, иди сюда! — помахал мне из своего укрытия в тени мой благодетель.

Я подумала, что пора возвращаться в машину, и безропотно подчинилась.

— Садись, — предложил он широким жестом.

Я села возле ведра, поджав под себя ноги.

Парень докурил сигарету, затоптал ее в землю, взял в рот травинку, посмотрел на меня долгим взглядом:

— От мужа, значит, сбежала, говоришь?

Я поняла, что этот вопрос не требует ответа, а потому смолчала.

— От мужа так от мужа, — вроде бы равнодушно молвил он и вдруг потянулся ко мне, обхватил за шею и повалил на спину. Меня сразу обволокло запахом травы, бензина и еще чуть-чуть — свежего пота.

— Это же изнасилование, — сказала я, когда он начал шарить у меня под халатом.

— Называй как хочешь, — беззаботно отозвался он, намертво притискивая меня к земле.

— А если я заявлю куда надо? — спросила я, совершенно потрясенная тем, что ЭТО происходило со мной: на земле, возле неизвестной мне речки, с совершенно неизвестным человеком. Странно, но ни отвращения, ни страха я не испытывала, а просто не верила, что это я барахтаюсь в пыли под деревом, цепляясь руками за траву и выдергивая ее с корнем.

— А никуда ты не заявишь, — засопел он мне в шею, — да и кто тебе поверит? Думаешь, я не понял, откуда ты сбежала?.. Не от мужа, а из психушки…

Я дернулась еще раз, из последних сил, нечаянно зацепила стоящее рядом ведро, и оно перевернулось, окатив нас водой. Парень на это никак не отреагировал, только еще крепче стиснул меня. Я перестала сопротивляться, посмотрела на солнце и закрыла глаза. Кажется, оно так и застыло на моих веках.

— Ну ты даешь… — беззлобно покачал он головой, уже потом, обнаружив, что к мокрой одежде пристала пыль и трава. — Я, наверное, на черта похож. Да и ты не лучше. Пошли купаться.

Первым вошел в воду и поплыл на спине. Я немного поплескалась возле берега. Минут через десять он выбрался из воды, ополоснул рубаху и сразу натянул на себя, мокрую. Потом потянулся, подставил лицо солнцу и крякнул:

— Х-хорошо!..

А я посочувствовала Андриевскому, который уже никогда не узнает, с кого ему следовало писать настоящего гиперборейца.

* * *

— Ну вот, приехали, — объявил парень, притормозив у обочины, чуть в стороне от Ключей. — Отсюда, надеюсь, дотопаешь?

— Дотопаю, — легко ответила я и выбралась из «пирожка». — Так даже лучше. — Меня вполне устраивало, что он высадил меня не у главного подъезда. Лучше подойти к поселку с тылу, окольными путями, чтобы не попадаться на глаза охране. Я как раз знаю одну очень удобную лазейку, мы ее открыли вместе с Филиппом однажды, еще ранней весной, когда наша машина застряла в сугробе. Брели чуть ли не по пояс по снегу — напрямую, чтобы сократить дорогу, — и обнаружили, что в наш охраняемый с виду поселок можно запросто пробраться незамеченными со стороны леса.

— Ну бывай! — махнул рукой «гипербореец» и резко сорвал с места «пирожок», сразу же потонувший в облаке пыли.

Через каких-то десять минут я была уже возле дачи. Медленно обошла ее, пригибаясь возле окон, и, убедившись, что она безлюдна, нашла спрятанный в специальном месте запасной ключ. Он всегда там лежал на тот случай, если кто-то из нас вдруг забудет ключ в московской квартире или потеряет.

В доме было тихо и прохладно, отчего меня сразу потянуло в сон, а вот спать мне нельзя. Сбросив больничный халат посреди гостиной, я прямиком направилась в ванную и стала под холодный душ. Только теперь, подставляя руки под струи воды, я разглядела на них синяки от внутривенных инъекций. Значит, тот укол был не один. Как я и думала.

Не знаю, сколько я так стояла, наверное, достаточно долго, потом выключила воду, потянулась к полотенцу и чуть не упала. Сама не пойму, что это было: то ли поскользнулась, то ли голова закружилась. Решила на всякий случай немного посидеть на краю ванны, и в этот момент до меня донесся шум внизу. В гостиной кто-то ходил! В лучшем случае это был охранник, заметивший, что в дом кто-то вошел, а в худшем…

Меня сразу взяла оторопь, а мокрое тело — я еще и вытереться не успела — покрылось мурашками. Схватив висящий на двери халат, как оказалось, Филиппов, я завернулась в него, будто в одеяло, соображая, что же мне делать дальше. Ну прежде всего выяснить, кто же там ходит. Осторожно выскользнув из ванной, я тихонечко прошла вдоль стены и, выглянув из-за угла, посмотрела вниз. Мой взгляд сразу напоролся на незнакомца, стоящего посреди гостиной, задрав голову. Он тоже смотрел на меня.

— Не бойтесь, я не причиню вам вреда, — сказал он и сделал шаг к лестнице. — Я пришел вам помочь.

— Стойте, не сходите с места! Я… Я стрелять буду! — Не знаю, как такое пришло мне в голову, ведь оружия у меня и в помине не было. Впрочем, он не мог этого знать.

— Я стою, стою… — произнес он примирительно. — Все будет, как вы скажете. Главное, чтобы вы меня выслушали, Юлия Станиславовна…

Так, он знает мое имя, значит, он оттуда, из психушки, лихорадочно ворочала я мозгами. Остается только выпрыгнуть в окно, но… Но если он не один явился и во дворе меня поджидают?

— Юлия Станиславовна, моя фамилия Шатохин, — между тем неслось снизу, — я понимаю, это вам ничего не говорит, вы меня не знаете, но зато я вас знаю. Еще я понимаю, что вам трудно мне поверить, но вам придется это сделать, потому что вам не на кого опереться, кроме как на меня. Послушайте, нам нужно быстрее уходить отсюда, потому что вас уже ищут, все… С минуты на минуту они могут быть здесь, а у меня машина, я могу вас увезти отсюда… Ну, спускайтесь!

Он все еще смотрел на меня снизу вверх, запрокинув голову, немолодой уже человек, отнюдь не располагающей внешности, про каких говорят «неказистый». Он хотел, чтобы я ему верила, а я не понимала, почему?

— Ну быстрей, быстрей, решайтесь! — торопил он меня. — Хорошо, чтобы у вас было меньше сомнений, я еще вам кое-что расскажу. Я знаю, кто устроил вас в психбольницу, ваш теперешний муж, думаю, что без участия вашей падчерицы тоже не обошлось, хотя детали и подробности мне пока что неизвестны. Но обещаю вам, я распутаю эту историю. Но до тех пор вы сильно уязвимы, и вам нужно спрятаться в надежном месте, понимаете?

Я вздрогнула, потому что он произнес вслух то, о чем я думала. С недавнего времени я тоже не сомневалась, что все подстроено Филиппом, больше некому. Что касается Вики, то здесь я не уверена, хотя… Но он просто мог ее обмануть, перехитрить и выпытать то, что я ей когда-то рассказывала.

— Ну идите же, идите, — снова позвал меня неказистый человек по фамилии Шатохин и даже поманил руками, как ребенка.

Я вышла из-за стены и оперлась о перила лестницы: ноги меня почти не держали. Теперь, конечно, ему было хорошо видно, что у меня нет никакого оружия, но он по-прежнему не двигался с места.

— Сейчас, сейчас… — прошептала я и без сил опустилась на верхнюю ступеньку. Звуки постепенно отдалялись от меня, как перед обмороком, но я еще расслышала визг тормозов совсем рядом с домом. Голова у меня кружилась все сильнее, и я, чтобы не упасть и не покатиться вниз, прижалась спиной к ближайшей балясине.

А дальше все было, как в немом кино. Дверь распахнулась, и в гостиную влетели Вика и Филипп, совершенно взбаламученные. Они сразу уставились на меня, а я в ответ могла только слабо им улыбнуться. Затем Вика стала рваться ко мне, а Шатохин ее удерживать. Судя по их отчаянной артикуляции, при этом они зверски ругались, но я ничего не слышала, уши будто ватой заложило. А еще перед глазами все плыло, плыло… И все же я разглядела растерянность на Филипповом лице, он стоял в стороне, не принимая участия в склоке, и выглядел совсем чужим. Таким нездешним странником, случайно забредшим на огонек.

А потом откуда-то появились еще двое: один рослый, другой невысокий и коренастый. Я так и не поняла, кто они такие и чего хотели, только они сразу схватили Филиппа за грудки и стали от него чего-то требовать. Знать бы мне чего! Постепенно я все меньше и меньше понимала, что же там внизу происходит, мне казалось, что все они просто соревновались, кто шире раскроет рот. Но этим не ограничилось, рослый вытащил из-за пазухи какой-то предмет и стал им размахивать, а коренастый ударил Филиппа в лицо.

Еще через какое-то время я опознала предмет в руке рослого — это был пистолет, и он почему-то направил его на стоящего ко мне спиной Шатохина. И они упали почти одновременно: длинный навзничь прямо на пол, а Шатохин осел на нижнюю ступеньку лестницы. А дальше все слилось, я перестала отличать одного от другого, они все закружились, закружились и превратились в пестрый клубок…

 

Послесловие

К этому дню все кончилось. Поначалу меня только это и волновало. Главное — все кончилось, остальное мелочи. Труд осмыслить произошедшее со мной я дала себе позже, месяца через два. Тогда же моя история стала принимать какую-то форму, а до той поры она все время распадалась на эпизоды, которые я никак не могла связать воедино. Машина смерть была Машиной смертью и только, бандиты, нагрянувшие на дачу и устроившие там пальбу, — ирреальностью и полным бредом, как и то обстоятельство, что у Филиппа имелась еще одна жена. А то, что Маша была дочерью Андриевского и, как выяснилось во время следствия, очень даже неплохо владела кистью? По крайней мере, чтобы написать копии с его знаменитой коллекции авангардистов. И Машу почему-то убил Измайлов, а потом покончил с собой. А теперь о Вике. Моей Вике. До сих пор не могу поверить, что она меня так сильно ненавидела.

Но самым мистическим персонажем для меня оказался все же тот человек… Странно, он как будто знал меня много лет, и не просто знал, а принимал участие в моей судьбе, но так, что я об этом не догадывалась. Обвинитель на суде даже высокопарно назвал его ангелом-хранителем, и эта часть его речи, похоже, особенно тронула присутствующую в зале заседаний публику. А сказал он буквально следующее:

— Если бы не Шатохин, добровольно взваливший на себя обязанности ангела-хранителя Юлии Андриевской, боюсь, ее участь была бы незавидной.

А на мой взгляд, он здорово перебрал с патетикой, потому что с Шатохиным все было и так, и не так. Мне и самой по сей день трудно объяснить его поступки, хотя, я в этом уверена, я поняла его больше, чем другие. Вернее, я его почувствовала, как только можно почувствовать человека, который умер на твоих коленях, глядя тебе в глаза. Даже его предсмертные судороги мне передались. И бессвязные слова, отрывистые, тоскливые… Когда я все же пришла в себя там, на даче, он был еще жив, но «Скорая» все равно не успела.

Он все вспоминал какого-то Лешеньку, и мне показалось, что это его сын, Лешенька. Потом выяснилось, что сына у него нет и никогда не было, есть только взрослая замужняя дочь. Его жене загадочный Лешенька тоже был неведом, а мне он не давал и не давал покоя, словно я унаследовала беспокойство о нем от Шатохина.

— Наверное, он просто бредил, — устало вздохнула его жена в тот день, когда в суде огласили приговор Вике и Филиппу. Филипп принял свои шесть лет с какой-то беззаботно-детской улыбкой, я даже сомневаюсь, понял ли он, что это такое. А Вика отделалась легче всех, тремя годами условно. Что до участников этой истории по «медицинской линии», то все они проходили лишь в качестве свидетелей. Включая Баева, снабжавшего Вику психотропными препаратами, которыми Филипп усердно меня потчевал на протяжении долгого времени. Так готовился мой выход на карниз. Кроме того, на суде еще фигурировала кассета, которую они поставили на магнитофон, а сами ушли, заперев меня в комнате. С непонятными непосвященным угрозами запереть меня в шкаф…

Но я ведь не о том, не о том… Я о Шатохине и о Лешеньке, донимавшем меня с настойчивостью навязчивой идеи, при том, что я ведь была наконец признана совершенно здоровой. Меня не покидало ощущение, что умирающий Шатохин неспроста повторял это имя, что Лешеньке требовалась помощь, а потому я продолжала его искать, прямо как одержимая. Не могла я его бросить на произвол судьбы, ведь не бросил же Шатохин меня.

Поскольку шатохинские родные о Лешеньке услышали впервые от меня, я стала расспрашивать его друзей и бывших сослуживцев. Как раз один из них, ныне достаточно высокий чин из Генеральной прокуратуры, нехотя посвятил меня в детали. Только из уважения к памяти Шатохина и моей «упертости», так он выразился. А суть в том, что когда-то давно, когда еще Шатохин и имярек — ныне высокий чин — только начинали свою карьеру в качестве дотошных оперов, им пришлось вместе расследовать одно дело — бытовое убийство, довольно обыденное на первый взгляд. Простое и без всяких там подводных камней, как они подумали.

Ну выпили двое парней, ну поругались, ну пустили в ход кулаки, а кончилось все банальной поножовщиной с небанальным смертельным исходом. Того приятеля, что уцелел, сочли убийцей, хотя он и отказывался до последнего. Причем делал это очень искренне, так что молодые приятели-опера задумчиво скребли затылки. Так уж вышло, что больше всех сомневался Шатохин, но тут вмешалось начальство, хлопнуло по столу кулаком и велело простое дело быстренько направить в суд.

Шатохин и имярек быстренько взяли под козырек, благоразумно рассудив, что советский суд — самый гуманный суд в мире — беспристрастно во всем разберется и, если сочтет, что дело не такое уж простое, как кажется на первый взгляд, передаст его на доследование, тем самым защитив невиновного. Однако ничего такого не произошло, суд признал приятеля-собутыльника виновным и закатил ему по всей строгости закона. Не вышку, конечно, но очень большой срок. Учел, что у погибшего остались двое детей-сирот и отец — инвалид войны.

И стал тот признанный по суду убийца свой срок мотать, а Шатохин и имярек служить и взбираться по карьерной лестнице. В последнем больше всего преуспел как раз имярек. И о том давнем деле они как будто забыли напрочь, пока однажды Шатохину не встретилась некая старушка и не поведала о том, что в колонии умер тот самый, ну, то ли заслуженно осужденный, то ли и вовсе безвинный. С того дня с Шатохиным стало твориться что-то неладное, временами он впадал в какую-то странную задумчивость, а потом взял да и уволился из органов, хотя имярек его и отговаривал.

Вы уже, наверное, догадались, что тот преступник и был Лешенькой. Конечно, я спросила высокого чина о том, что в действительности сталось с Лешенькой и кем была та старушка, если он знает, конечно. Оказалось, высокий чин тоже интересовался Лешенькиной судьбой, надо сказать, незавидной, он и впрямь умер на зоне от туберкулеза. Что до старушки, донимавшей Шатохина, то о ней ничего не известно, поскольку из родственников у Лешеньки была только престарелая мать, да и та умерла давным-давно, через полгода после того, как сына осудили за убийство.

Вот и все о Лешеньке. Да, имярек — высокий чин все-таки попросил меня оставить Лешенькину историю при себе и не особенно распространяться на эту тему. Ни жене Шатохина, ни его дочери от этого ведь легче не станет. Я с ним согласилась. А потом мы немного поговорили уже обо мне. Оказалось, что он был посвящен в мое дело и даже был поклонником творчества моего покойного мужа, особенно его нашумевшего цикла «Гиперборейцы». Он ничего такого не говорил, но в воздухе висел его немой вопрос: «И как ты могла после Андриевского польститься на какого-то мелкого мошенника?»

Зря он все-таки не задал его, а то я, видит бог, нашла бы, что ответить. Андриевский был почти великий, но я его не любила, а Филипп… Что до Филиппа, то я бросилась на него, потому что слишком истосковалась по этой самой любви. Ведь все так просто!

Ну а в конце самое главное обо мне, о том, что еще случилось со мной. Еще несколько недель после моего побега из больницы я чувствовала себя очень плохо. Думала, что все дело в таблетках, которыми меня накачивали столько времени. Оказалось, не только в них. Выяснилось, что я беременна. Причем отцом ребенка мог быть и Филипп, и тот парень, что привез меня в Ключи и с которым с моей стороны все было на первый взгляд не совсем добровольно.

Сначала я ужаснулась, а потом обрадовалась. До такой степени, что наплевала на советы врачей, предупредивших меня о возможных осложнениях. Я не верю, что с этим младенцем что-то не так, и для меня не важно, кто его отец, важнее, что я его люблю уже сейчас. Потому что наперед знаю, что в нем и есть сама любовь, которой мне всегда так хотелось.