… — Мотор! Так, камера наезжает, камера наезжает, наезжает камера! Стоп… Здесь должен быть крупный план… Улыбаемся… Загадочно… Загадочно улыбаемся. Улыбка нимфы. Отлично!

Режиссер с явными признаками раннего ожирения носится по съемочной площадке, с трудом справляясь с одышкой.

— Так… Волосы блестят на солнце и касаются воды. 3-замечательно!

Я сижу в лодке и отчаянно мерзну. Сцена, по замыслу сценариста, происходит в июне, а снимается в октябре. Холодно, как холодно, Господи, но еще страшнее ярость режиссера, когда в поле зрения камеры попадают засохшие и заиндевевшие камыши.

«Только не дрожи и не покрывайся мурашками, — внушаю я себе, — иначе эта пытка никогда не кончится. И мы будем снимать дубль за дублем, пока я не подхвачу двухстороннюю пневмонию».

Опять надрывный вопль:

— Кувшинки! Куда, черт возьми, опять подевались кувшинки?!

Бутафорские кувшинки — жалкие измокшие кусочки материи, на пленке будут выглядеть настоящими (а где взять живые в Подмосковье в октябре-то месяце?) — от малейшего дуновения промозглого ветра разбегаются в разные стороны, точно стайка испуганных рыбешек. И тогда кто-нибудь возвращает их обратно, подталкивая веслом. А я сижу в лодке: рыжие волосы распущены и касаются синей холодной воды, на мне легкий полупрозрачный шелк, и я улыбаюсь, улыбаюсь, улыбаюсь… Мне хорошо, мне тепло, я счастлива и полна ожиданий.

— А теперь текст! — приказывает режиссер.

Текст так текст. Я старательно сохраняю на лице улыбку:

— Ты еще спишь? Я принесла тебе малины…

 

ГЛАВА 1

Мужчина, соблазнивший меня первым много-много лет назад, когда я была хорошенькой семнадцатилетней дурочкой, шептал мне на ухо ласковые слова и обжигал кожу горячим дыханием. Лихач и кутила, запретно пахнущий коньяком, — ему ничего не стоило это сделать. Я плохо его запомнила, я даже не успела в него по-настоящему влюбиться, потому что через неделю он слетел с моста вместе со своим потрепанным «Москвичом», и мутные воды разбушевавшейся горной речки сомкнулись над его бесшабашной головой.

Спустя полгода я навсегда уехала из маленького южного городка, заросшего дикой шелковицей, и поступила в театральное училище. Кажется, именно тогда судьба решила обратить свой первый русалочий взгляд на юную провинциалку. Одна очень пожилая и заслуженная актриса, дремавшая за экзаменационным столом, неожиданно очнулась и прервала мой жалкий монолог. Она строго сказала молодым голосом, тем самым, каким в молодости объяснялась в любви мужественным киногероям:

— Посмотрите, какое у нее лицо!

Комиссия, состоящая как на подбор из брюзгливых длинноволосых гениев, подняла на меня нарочито доброжелательные взоры, и результаты брошенной вскользь фразы оказались поистине судьбоносными. Через месяц после моего поступления в училище старая актриса умерла, и газеты целую неделю публиковали о ней цветистые некрологи. В общем, я так и не узнала, что такого особенного она разглядела в моем лице. Скорее всего в тот момент в памяти пораженной глубоким склерозом примадонны возникли какие-нибудь размытые образы, абсолютно не связанные с моей скромной персоной. Так или иначе, а я затесалась в «актерки», и на третьем курсе меня даже заметил талантливый и уже тогда известный режиссер Корчинский, а теперь и вовсе маститый маэстро, схвативший пару-тройку призов на кинофестивалях отнюдь не средней руки и широко известный в узких кругах непреходящей страстью к инфантильным блондинкам. И заметил он меня тогда почти как старик Державин, пробормотав под нос что-то вроде: «А вот эта рыжая, пожалуй, подойдет». Его помощник флегматично пожал плечами, что, вероятно, означало: хоть рыжую, хоть пегую, хоть серую в яблоках. Я преданно улыбнулась, продемонстрировав крепкие крестьянские зубы, и очутилась на съемочной площадке.

Фильм получился в типично российских ностальгических тонах: герой все чего-то ищет, а чего именно, знает приблизительно (в народе это называется «рыпаться»). Он расходится с женой, ругается с начальством, пьет горькую и умирает в безнадежной погоне за идеалом. Идеал — полувымышленную девушку из прошлого, возникающую в мечтах и, как водится, в предсмертном бреду, — я и олицетворяла. Я сидела в лодке без весел, качавшейся среди кувшинок, и мои волосы касались тихой воды. Я медленно оборачивалась, красивая и необъяснимая, словно предчувствие. Несмотря на то что моя роль занимала по времени не менее четверти картины, я ничего не говорила. Вернее, у меня была одна-разъединственная идиотская фраза:

— Ты еще спишь? Я принесла тебе малины…

Да-да, именно эти слова мне следовало произносить, сидя в лодке посреди озера. Неудивительно, что у меня ничего не получалось. Режиссер то и дело хлопал в ладоши, перебивая:

— Стоп! Совсем не то. Давай сначала.

Мы бились с мифической малиной несколько дней. Режиссер — любитель блондинок — с маниакальным упрямством выжимал из меня «правду», но в результате только устало утер пот:

— Наваждение: как только она раскрывает рот, весь образ рушится.

В конце концов мою роль озвучила другая актриса, а мне оставалось лишь сожалеть о преждевременном закате немого кино.

Но все равно, на просмотре я себе понравилась. Это было красиво: заросший пруд, блики солнца в камышах и томительная, бесконечно чистая мелодия за кадром, которая так и называлась: «Лодка среди кувшинок». Ее сочинил молодой саксофонист, играющий в плохом ресторанчике на московской окраине. Саксофонист приходил на съемки и слонялся, неприкаянный, между декорациями, постоянно что-нибудь роняя. Он то и дело извинялся, хотя на него никто не обращал внимания, и его длинное малокровное лицо оживлялось только тогда, когда включали фонограмму. Однажды я видела, как режиссер одобрительно похлопал его по плечу:

— Не дрейфь, скоро ты станешь Нино Ротой, а эта вещь будет преследовать тебя из каждого окна, как слуховая галлюцинация.

Мне кажется, композитор не верил, в чем и оказался прав. Саксофонист не дождался премьеры, глупо погиб в случайной ресторанной разборке. Возможно, таким образом судьба уберегла его от разочарования, потому что фильм критика изодрала буквально в клочья. Он промелькнул вторым экраном по захолустным клубам железнодорожников, и коробки с пленками заняли надлежащее место на пыльной полке. Самое смешное: через несколько лет сей факт позволил нашему ценителю блондинок ко всем прочим титулам приобрести еще и самый звучный — гонимого гения. Мелодия умерла вместе с фильмом, а с ней и несостоявшаяся актриса Жанна.

На съемках я и познакомилась с Кареном. Он не имел отношения к фильму, не числился в штате киностудии, но от него в прямом и переносном смысле зависело все. Он давал деловые советы, устраивал полезные знакомства, отпускал игривые комплименты актрисам и угощал дам сигаретами с ментолом. Теперь таких, как он, именуют спонсорами и продюсерами, а тогда — нужными людьми. И в том, и в другом случае — это представители древнейшего ордена счастливых пенкоснимателей. Я спросила у гримерши:

— Кто это?

— Как кто? — удивилась она. — Карен.

— Карен?

— Ну да, Карен, — она взбила мои волосы натурального рыжего цвета, — он все может и всех знает.

А дальше… Несколько невинных любезностей, флакончик французских духов, столик на двоих в валютном ресторане, но главное, ах, конечно же, главное: «все знает и все может». И я перекочевала из студенческого общежития с непугаными тараканами в кареновскую квартирку в тихом центре, захватив с собой имущество, состоящее из пары штопаных колготок и конспектов по актерскому мастерству. Жилось мне неплохо, и очень скоро учебу я забросила, ограничившись выходами в свет в сопровождении Карена: на премьеры, модные постановки и в ресторан Дома кино. Карен однажды даже вывез меня на Берлинский кинофестиваль, но здесь начинается иная, грустная история.

В Берлине премию за лучшую женскую роль получила моя невзрачная сокурсница-зубрилка, и это меня неожиданно проняло. Там я впервые серьезно напилась, и Карен отхлестал меня по щекам в гостиничном номере, и страх в первый раз вошел в мое сердце ржавой иглой. В остальном я вполне могла чувствовать себя крохотной частицей богемы, хотя сниматься меня больше не приглашали.

* * *

Итак, Карен взял меня за плечи и развернул против течения. Или, вернее, изменил его направление, и я преспокойненько отправилась в новое плавание, даже не прихватив с собой спасательного круга. А впрочем, не сделай он этого, нашелся бы кто-нибудь другой, ибо для автономного путешествия необходимо прилагать определенные усилия. Разумеется, в один уж-жасный день я наскочила на мель, точнее, меня вынесло на нее, беспомощную и мокрую. А пароход, блистающий гирляндами, поплыл дальше. С его палубы еще доносились приглушенные звуки Аргентинского танго, а Карен стоял на корме и нежно обнимал стройную прелестницу. Изрядно наглотавшись воды, я очутилась в одиночестве среди разрозненных обломков загубленной молодости. Мимо проплывали чужие корабли, и пиратские флаги, еще недавно спрятанные в трюме, гордо реяли на мачтах.

Уже почти год я сидела без работы и денег в своем тихом центре, в квартире Карена, которую он мне оставил. Или нет? Я просыпалась по ночам в холодном поту, представив, как он входит и говорит:

— А квартирку-то пора освободить!

Пока он не приходил, у меня была масса приятных минут. Интересная книжка, ленивые раздумья, глубокая затяжка хорошей сигаретой в наступающих сумерках, настольная лампа с оранжевым абажуром и крупные хлопья снега за окном. Когда заканчивались деньги, приходилось выныривать на поверхность. Я относила в комиссионку что-нибудь из хороших, но ненужных вещей, а их мне требовалось все меньше и меньше в силу полной самоизоляции. В тот день, кажется, дошла очередь до шапки из чернобурки. Домой я вернулась часа через два и сразу двинулась на кухню сварить только что купленный кофе. Я успела отхлебнуть пару глоточков, когда услышала в глубине квартиры шаркающие шаги. И сразу поняла: даже если это не грабитель, ничего хорошего подобное вторжение мне не сулит. Кто-то приближался крадущейся походочкой, и каждый новый шорох действовал на меня как условный сигнал опасности на лабораторную мышь.

Карен явился мне точно дурное знамение. Покачиваясь на носках роскошных туфель, не слишком подходящих для московской слякотной погоды, он наслаждался эффектом, который он произвел своим внезапным появлением.

— Кажется, ты мне не рада? — произнес он с изрядной долей издевки.

— С чего ты взял?

— Так, некоторые наблюдения… Кстати, куда подевался голубой сервиз?

Я смутилась: сервиз давно украшал монументальную стенку в соседней квартире. Его я продала буквально через месяц после ухода Карена.

— А он… — Я мучительно соображала, как лучше выкрутиться.

— Ты его пропила, — индифферентно подвел итог Карен, и по его тону я не уловила, к чему готовиться.

— Ладно, давай за встречу, — продолжил он примирительно и извлек откуда-то бутылку коньяку.

Конечно же, им руководил отнюдь не ностальгический порыв, а какие-то серьезные планы. Но он пока ничего не говорил о квартире, и это меня успокаивало. Я освободила небольшой пятачок на столе, заставленном посудой и заваленном старыми журналами. Карен, который в былые времена непременно упрекнул бы меня в неряшливости, только брезгливо поморщился. И я сделала вывод, что дело у него ко мне непростое.

Влага, отдающая дубовой бочкой, обожгла пищевод и оставила на языке терпкий привкус. Я сразу почувствовала себя спокойнее, страх словно отпустил меня. Собственно, я боялась не самого Карена, а той власти, которую он надо мной имел. Увы, и это мое зыбкое благополучие зиждилось на нем, зависело от него. В любую минуту я могла услышать:

— Так что мы будем делать с квартирой?

И у меня тогда останется единственный вариант — вернуться в свой южный город. Но с чем? С пустыми руками и опустошенной душой? Бесславный итог хождения за счастьем.

Мне захотелось выпить еще, но Карен молниеносным движением убрал бутылку:

— Хватит, у тебя еще будет время напиться. А пока мне нужно, чтобы ты могла хоть сколько-нибудь соображать.

Я удивилась: соображать — это как раз то, что от меня всегда меньше всего требовалось.

— Раньше ты нуждался в другом…

— А я и сейчас нуждаюсь…

Кажется, я сама себе накукарекала. Его полное одутловатое лицо неожиданно приблизилось вплотную к моему, и я внутренне приготовилась к утомительной работе под кодовым названием «любовь».

Пока мое бренное тело валялось на софе в объятиях Карена, душа пробкой от шампанского вылетела под потолок и ошалело уставилась сверху на открывшуюся перспективу. Широкая волосатая спина Карена блестела, точно противень, смазанный жиром, а мои руки и ноги торчали из-под него, будто пластмассовые конечности сломанной куклы. Карен изощрялся в изобретательности, и сверху это, наверное, здорово напоминало занятия шейпингом по телевизору. Потом мы лежали, устало откинувшись на подушки, и нас по-прежнему ничего не связывало, кроме сигареты — одной на двоих. Ее огонек путешествовал в темноте от Карена ко мне и обратно, как спутник по заданной траектории.

Я первой прервала затянувшуюся паузу:

— Честно признаться, я давно привыкла ощущать себя пенсионеркой на заслуженном отдыхе, после того как получила от тебя полный расчет.

— Ну, моя ненаглядная, — с уст Карена сорвалось-таки любимое словечко из прошлых времен, — для пенсии тебе еще стажа не хватает.

Серьезная заявка!

Я встала и включила свет. Карен потянул на себя одеяло, что оказалось весьма своевременно: в голом виде он выглядел особенно удручающе. Пока я варила кофе, он одевался, беззаботно насвистывая популярный мотивчик — что-что, а шумовое оформление создавать он всегда умел!

Он материализовался на кухне совсем в другом настроении: деловой, собранный и расчетливый. Его рука, поросшая жесткими черными волосами, нырнула во внутренний карман прекрасно сшитого двубортного пиджака:

— Отгадай, что я сейчас достану?

— Надеюсь, не кролика и не петуха. Терпеть не могу фокусников.

— Ненаглядная, у тебя начисто отсутствует воображение. Ну-ка, глянь сюда.

Так, фотография. Очень интересно. Девица с круглыми, широко расставленными глазами требовательно смотрела на меня.

— Симпатичная мордашка. Это она теперь согревает твою одинокую постель?

Карен тихо засмеялся, потом бесцеремонно подтолкнул меня к зеркалу, висящему в прихожей. Я еще не успела найти особенных изъянов в собственном отражении, как он опять сунул мне прямо в лицо фотографию:

— Будь повнимательней. Ведь это же ты десять лет назад. Те же глаза, выражение, родинка над верхней губой… Ах, эта пикантная родинка!

— Во-первых, десять лет назад я выглядела намного лучше, во-вторых, я что-то не помню такого снимка.

— Ну хорошо, если хочешь, десять лет назад ты выглядела намного лучше, но зато она сейчас вполне могла бы выглядеть, как ты.

— Ага ты сам говоришь, что это не я.

Карен убрал фотографию в карман, довольный, похлопал себя по рыхлым бедрам и направился в комнату, я, озадаченная, последовала за ним.

— А если я предложу тебе сыграть роль?.. Очень интересную…

— Роль? Гм, забавно. Ты что же, теперь режиссер?

Похоже, мое предположение его здорово позабавило. Он оживился:

— И режиссер, и сценарист, и продюсер. И плачу хорошо. Тебе никто столько не заплатит, учитывая, что актриса ты бездарная.

Не следовало ему так бесцеремонно наступать на мою больную мозоль!

— Я? Бездарная актриса? Да меня еще в училище пригласили на главную роль в фильме!

— Положим, роль была так себе, — усмехнулся Карен, — да и пригласили тебя на нее по моей рекомендации…

Он врал, бессовестно врал: все было совсем в другой последовательности, и он это знал. Я просто взвилась из-за собственного бессилия и негодования:

— Но ведь не так все было!

А он стоял и посмеивался: излюбленная кареновская тактика. Кажется, она называется «укусил и убежал».

— Сценарий прост и гениален, — продолжал он как ни в чем не бывало. — Есть человек, которому ты должна как бы случайно попасться на глаза, а дальше все пойдет как следует. Он обязательно обратит на тебя внимание, он просто не сможет пройти мимо. Ну а ты должна его заинтересовать, привлечь, приручить… Что я тебе рассказываю? Эта роль несложная, под силу любой мало-мальски симпатичной женщине.

— Ну и предложи ее любой.

Выпуклые восточные очи Карена сверкнули из-под нависших бровей:

— Неужели не понятно? Для начала нужно за что-то зацепиться. Твой козырь — сходство с той цыпочкой на фотографии. Я бы сказал даже, не сходство, а идентичность. Он однолюб, уловила? Оказывается, такое бывает. Много лет назад он зациклился на одной рыжей идиотке… Пардон, к тебе это не относится.

Признаться, я была заинтригована.

— А где же в таком случае сам оригинал? Эта, как ты ее сам называешь, цыпочка?

— С ней все в порядке, — оптимистично заверил Карен, — случайно выпала из окна.

Последнее сообщение меня неприятно поразило. В кого только мне не приходилось перевоплощаться по милости Карена, но роль покойницы — явный перебор. Я была уверена, что в этой игре все козыри на руках моего коварного экс-любовника, но на свой страх и риск решила поторговаться:

— А если я не соглашусь?

На правом виске у Карена запульсировала вздувшаяся жилка, лицо побагровело. Именно так у него обычно выражалась крайняя степень раздражения.

— А если я вспомню, чем ты мне обязана?

Чем я была ему обязана, так это испорченной жизнью!

— Разве я еще не отработала за твои благодеяния?

Карен сменил тактику. Пару раз прошелся по ковру, якобы погруженный в раздумья. Ковер я пока еще не успела проесть, оставляя на черный день, хотя уж без чего другого, а без ковра я бы уж точно прожила.

— Ладно, — он снова погрузил свое крупное тело в кресло, — я не стану расписывать ужасы твоей будущей участи. Для этого у меня просто не хватает черных красок. Поссорившись со мной, ты потеряешь все. Во-первых, квартиру… — Я вздрогнула, а он, заметив это, продолжал меня методично добивать: — Приличной работы тебе не найти. На панели тебе ловить нечего, извини, но ты товар уже некондиционный, так что клиентов себе найдешь разве что на вокзале. Остается только торговать с лотка. Ну, как тебе мой долгосрочный прогноз?

Конечно, ему ничего не стоило меня дожать: две-три минуты, и готово. Мы оба прекрасно понимали, что мои возражения — не более чем последний удар плавником рыбки, выброшенной на берег. Не мне выбирать роль, мне ее учить.

— Но как я буду выдавать себя за эту женщину, если известно, что она умерла? — нашлась я.

— А тебе и не нужно выдавать себя за нее. Оставайся собой. Достаточно уже того, что ты безумно на нее похожа, — просвещал меня Карен. — Тебе не придется совершать никаких героических поступков, просто будь сама собой, и все. Надо приложить минимум усилий, чтобы поддерживать к себе естественный интерес. Ничего особенно не скрывай, пожалуйся на разбитую жизнь, у тебя это, кстати, очень убедительно получается. Но обо мне ни слова. Мол, был один такой негодяй, но не более. Главное, чтобы он приблизил тебя к себе, а дальше получишь новые инструкции.

Я давно догадывалась, что Карен ведет сложную двойную, если не тройную жизнь, теперь же получила прекрасную возможность окончательно в этом убедиться. Афера — за его предложением непременно скрывалась какая-то афера. Но что мне оставалось делать, кроме как соглашаться? Впрочем, почему бы не попробовать?

— Могу я выставить встречное условие? — Мне на ум пришла гениальная идея.

Карен приподнял брови, давая понять: он весь внимание.

— Оформи квартиру на меня, и я согласна совершить покушение на американского президента.

На лице у него мелькнула легкая тень сомнения, сменившаяся задумчивостью, он снова покачался на носках ботинок и отчеканил:

— Идет. Но учти, если вздумаешь блефовать, все равно останешься ни с чем. Меня тебе не переиграть.

Мог бы и не напоминать: я слишком хорошо знала Карена. Но мне стало еще страшнее после его скорого согласия отдать квартиру. Дело принимало пугающе серьезный оборот.

— Я начинаю действовать только после нашего совместного визита к нотариусу, — схватилась я за последнюю соломинку.

В принципе еще можно было дать задний ход.

Карен не моргнул глазом:

— Хорошо. Тогда завтра у нас следующая программа: нотариус, магазины и премьера в Доме кино.

— Какая еще премьера?

— Но ведь где-то ты должна с ним встретиться? А он известный любитель муз и непременно будет на премьере.

Последний гвоздь в мой гроб был забит!

Потом я получила подробные разъяснения, достойные Штирлица, и фотографию «клиента» — мужчины лет тридцати пяти с «боксерским» носом (с искривленной, перебитой переносицей) и тяжелым подбородком. «Некрасивый, — отметила я про себя. — Ах Господи, какая разница!»

Я только спросила:

— А кто он такой?

Последовал неопределенный ответ:

— Так, один крутой парень.

Напоследок я поклялась не брать в рот ничего спиртного, но здесь я его обманула. Как только за ним захлопнулась дверь, я с удовольствием выдула весь оставшийся коньяк.

Хмель меня не брал. Я размышляла, в какую очередную историю вляпалась. Информации минимум: втереться в доверие к этому типу с боксерским носом, но зачем? Разумеется, не для того, чтобы восполнить собой давнюю утрату или проверить, способны ли «крутые» парни быть однолюбами. Да что мне, в сущности, до этого? Кроме того, Карен вовсе не похож на Деда Мороза, а я плохо представляю себя в качестве рождественского подарка.

Тут я волей-неволей вернулась в мыслях к самому Карену. Мы разбежались с ним более двух лет назад, и единственное, что нас теперь связывало, — это квартира, в которой я жила и которая в действительности принадлежала ему. Чем он занимался с тех пор? Спросите что-нибудь полегче. Когда-то до меня еще долетали светские сплетни, и я слышала о его отъезде то ли в Америку, то ли в Германию, и все. Сегодня он для меня кот в мешке, но, помня его по прежней жизни, я не сомневалась: он играет по-крупному, и вряд ли его игры можно назвать детскими.

 

ГЛАВА 2

Карен был пунктуален. Он появился в квартире в десять утра, когда я еще принимала душ, и сразу постучал в дверь ванной комнаты:

— Ненаглядная, нельзя же сразу нарушать условия договора. По-моему, в десять мы уже должны были выехать?

Он произнес свое увещевание строгим тоном, но я сразу поняла, что на самом деле он в прекрасном расположении духа. Похоже, он уже был готов с моей помощью выиграть эту игру.

С утра, на трезвую голову, я чувствовала себя еще отвратительнее. Пока он сновал по квартире, насвистывая и что-то нетерпеливо бормоча себе под нос, я стояла, прижавшись спиной к холодной кафельной стене, и, опустив взгляд, наблюдала, как струйки воды текут по моим все еще стройным, несмотря на совершенно безалаберный образ жизни, ногам. Мне страшно не хотелось выходить из ванной.

— Ну скоро ты там? — В голосе Карена мне послышались звуки металла.

Я завернулась в махровую простыню и вышла.

— Ты свежа, как утренняя роза, — приветствовал меня Карен и заторопил: — Быстрей, быстрей!

Когда я оделась, Карен продемонстрировал мне набранную на компьютере бумагу — дарственную на квартиру:

— Едем к нотариусу, ненаглядная.

Он брал, что называется, круто.

Еще круче он стал выглядеть в моих глазах, когда буквально не глядя подписал дарственную у нотариуса. Я невольно вспомнила, как в годы нашей горячей любви он дарил мне по тем временам безумно роскошные вещи: золотую цепочку, импортные сапожки или красивое белье. Тогда я непременно должна была полдня демонстрировать ему его дары, восхищаясь, закатывая глазки, умильно сюсюкая. А уж как я «отрабатывала» их ночью! Глупая маленькая провинциалка, сиротка, заблудившаяся в московских джунглях, я принимала за любовь обыкновенную мужскую похоть. Впрочем, не исключено, что я получила по заслугам: ведь я тоже никогда не любила Карена. Как бы то ни было, а очередной его подарок мне еще только предстояло отработать. Надо отдать должное Карену — в походах по магазинам он тоже не поскупился. Для нужного случая в весьма дорогом салоне мне было куплено очень миленькое вечернее платье. Забыв обо всем, я выбирала и примеряла его не меньше часа, а Карен дожидался, терпеливо расхаживая вдоль рядов разноцветной одежды.

До сих пор мне казалось, что я равнодушна к этим внешним проявлениям внимания и заботы, что смирила в себе женскую страсть к вечному обновлению, а душу засушила, как цветок между страниц дешевого дамского романа. Ах, как я ошибалась!

Я с трудом остановила выбор на том единственном из платьев, которое женщина со вкусом найдет даже на ощупь, с завязанными глазами. А уж если смотришь на него, то сразу осознаешь — оно твое: нужное — подчеркнет, лишнее — изящно скроет. Прекрасное платье из натурального шелка цвета свежескошенной травы.

Как только прохладная ткань облегла мои ноги, в зеркале возникла иная женщина. Та, что оставалась по эту сторону, была, вероятно, немного полновата, не уверена в себе, издергана и имела серьезные основания считать себя неудачницей и алкоголичкой, но та, в зеркале, была словно из другого теста. Ее глаза играли, точно блики на морской воде, а волосы сияли, как церковные купола на солнце. Эта рыжеволосая дева взирала на меня с немым вызовом, в котором без труда читалось: «Да, это я. И вы можете взять меня, приласкать, посадить к себе на колени, но не надейтесь, что так будет всегда».

В обувном отделе мне сразу приглянулись модельные туфли с крошечными бантиками по бокам, изящные недотроги, похожие на сиамских котят, в испуге прильнувших друг к другу. Туфли оказались мне узковаты, но я уже просто не могла себе представить, что они достанутся кому-нибудь еще, кроме меня.

Кажется, своим новым обликом я произвела на Карена достаточно сильное впечатление. Во всяком случае, при моем появлении его левая бровь неуклонно поползла вверх. И неизвестно, сколько бы это продолжалось, если бы рослая разбитная продавщица не ввернула:

— Ну вот, теперь только норкового манто и не хватает!

Ни один мускул не дрогнул на одутловатом лице Карена, пока он расплачивался за покупки. Ничего удивительного, для него это не деньги, думаю, сопоставимую сумму он растрачивал в каком-нибудь модном заведении, дабы пустить пыль в глаза очередной — и не исключено, что провинциальной, — красотке. И они покупались, наверняка покупались, впрочем, какое мне дело до всех до них…

Норковым манто Карен меня все же не осчастливил, ограничившись песцовым, которое завез мне самолично ближе к вечеру. Скорее всего он позаимствовал его из гардероба моей более удачливой (пока!) соперницы.

Он доставил мне не только манто, но и приглашение на премьеру последнего шедевра того самого режиссера, который когда-то опрометчиво затащил меня на съемочную площадку. От стремительного развития событий я просто опешила, он не давал мне времени на раскачку.

— А зачем тогда, интересно, этот маскарад стоимостью в пять тысяч «зеленых»? — наседал Карен. — Чтобы ты мирно собирала бутылки в ближайших окрестностях?

Положим, насчет пяти тысяч долларов он, конечно, загнул, столько он на меня не потратил. Насчет бутылок — тоже, такими вещами я никогда не занималась. Хотя, говорят, от тюрьмы и от сумы…

Карен точно прочитал мои мысли:

— Дойдет и до этого, если я тебе не помогу. — Он, по своему обыкновению, искусно путал грешное и праведное. Получалось, что он мне помогал, а не безжалостно эксплуатировал. — А почему тебе и в самом деле немного не развеяться? — Карен широко ухмыльнулся, обнажив изрядно пожелтевшие зубы. — Твои бывшие подружки будут приятно удивлены, узнав, что ты еще жива. Только постарайся, чтобы от тебя не слишком несло нафталином, а то еще спугнешь нашего скромного героя. — Он просто-таки затрясся от смеха. Как всегда, его более всего веселили собственные остроты.

А меня здорово раздражали его желтые зубы. При его доходах мог бы, кажется, разориться и на фарфоровые. Тем противнее мне стало, когда он вознамерился повторить свои вчерашние маневры. Ну уж, на этот раз дудки! Я легонько отвела его руку:

— Не забывай, что сегодня вечером я должна хорошо выглядеть…

Карен не стал особенно возражать, сразу посерьезнел и пробурчал себе под нос:

— Только бы информация оказалась точной. Нет, он должен быть там, непременно должен быть. — И добавил, взяв меня за плечо: — Ну, будь умницей, крошка.

Легко ему говорить!

* * *

Пригласительный билет на премьеру поверг меня не просто в панику, а в самый настоящий священный ужас. Трудно сказать, что меня пугало больше: планируемая Кареном историческая встреча или малоутешительная перспектива безрассудно ступить в реку, успевшую много раз сменить свои воды. Я давно не бывала «в свете», и комплекс маленькой провинциалки, когда-то безжалостно загнанный на задворки души, теперь отвоевал себе исходные позиции. Поэтому в парадный подъезд я вошла под явственную дробь собственных зубов.

Действительность превзошла самые смелые мои ожидания. Меня поразили отнюдь не туалеты (их еще можно было как-то объяснить), а лица… Боже, как они изменились за эти несколько несчастных лет! Вечно всклокоченные гении превратились в набриолиненных плейбоев, единым взором оставляющих невыводимые автографы на сердце, а тоненькие большеглазые героини — в породистых скаковых кобылок с увесистыми платформами вместо копыт.

В общем, до первой рюмки я чувствовала себя в этой разряженной толпе немногим уютнее, чем в гинекологическом кресле. Я не узнавала никого, и меня не узнавал никто. И даже если в чьих-то глазах мелькала тень воспоминания, она тут же рассеивалась, как рябь на чистой воде.

Появление самого мэтра-режиссера было отмечено заметным оживлением в публике. Он пронесся через зал стремительной кометой, в хвосте которой имелись и непременная блондинка, и длинноволосый критик, и очередное юное дарование, открытое по случаю. Маэстро всегда славился замечательной причудой — для каждого нового шедевра находить неизвестных артистов в буквальном смысле на улице. Он выдергивал ничем не приметных золушек из очереди в булочной, чем, по его словам, добивался «правды образа», а потом, снискав причитающиеся лавры, навек о них забывал. Вероятно, золушки приходили к нему потом и, заламывая руки, вопрошали: зачем он увлек их из привычного плена повседневности в фейерверк карнавала, чтобы потом, после праздника, оставить одних на опустевшей площади, усыпанной затоптанным конфетти? Меня в этом смысле следовало отнести скорее к исключениям: все-таки он наткнулся на меня не в очереди, а в театральном училище, хотя и я испила свою горечь из чаши забвения. Но вряд ли он виноват в моей участи. И хватит, хватит о грустном.

Фильм назывался «Пампасы» и был скучен, как все гениальное. Зрители томились, вертели головами и шумно вздыхали. Пампасами, конечно, и не пахло, сию режиссерскую вольность предлагалось понимать в качестве символа. Прочее тоже типично для шедевра: достаточно неопределенный сюжет, скупые краски и для полноты картины неподражаемо грязный московский снег и «правдивая» героиня с голосом кондукторши в автобусе междугородного сообщения. Впрочем, и с внешностью тоже. Я сразу подумала, что большая часть поклонников «живого классика» предпочтет восторгаться его нетленным творением заочно. А уж сколько будет писку про социальную детерменированность и взгляд изнутри!

Фуршет проходил с большим воодушевлением. Подавали кипрское вино и русскую водку. Я едва успела пригубить свою рюмку, как услышала:

— Держите меня тринадцать человек! Кого я вижу! — На меня медленно надвигалась дородная брюнетка, словно сеттер, взявший верный след. — Знакомься, Лапик, это наша русалка! Я тебе про нее тысячу раз говорила.

Под обильной косметикой брюнетки я с трудом разглядела плоское простенькое личико своей бывшей однокурсницы Любочки Кречетовой, а вот идентифицировать Лапика не представлялось возможным. Здоровенный мужик, по виду коммерсант средней руки, на лице читался интеллект продавца из палатки со «сникерсами», хотя одежда из престижного магазина — смокинг, бабочка и прочее. Впрочем, все это отутюженное и накрахмаленное, точно на манекене, нет той заветной изящной небрежности, свойственной истинным «принцам крови», без которой аристократа не отличить от вышколенного официанта.

С Любочкой мы расцеловались, едва соприкасаясь щеками и звонко чмокая воздух, дабы не испортить друг другу макияж. При этом у меня голова закружилась от ее духов, стойких, как хлороформ. Лапик только вяло пожал мне руку.

— Я тебе рассказывала, помнишь? — наседала на него Любочка. — Жанна у нас на курсе самая талантливая была. Даже главную роль в фильме сыграла, еще студенткой. — Она всплеснула свекольным маникюром. — Между прочим, режиссер-то кто? Наш национальный герой! Кстати, ты еще поддерживаешь с ним отношения?

— Нет. — Никогда бы прежде не подумала, что способна на такое ледяное безразличие.

— Да что ты! — Любочка была явно разочарована. — А куда ты, собственно, пропала? Сто лет ничего о тебе не слышала.

— Так… Ездила в Тибет к одному ламе, который занимается переселением душ, — незатейливо соврала я. — Мою он временно пересадил древней тибетской черепахе. А они живут так долго, что десять лет для них то же, что для нас минута. Так я и не заметила, что пролетела уйма времени.

— Что ты говоришь? Надо же, до чего наука дошла! Я слышала о пересадке сердца, но о пересадке души — никогда!

— В Европе это сейчас очень модно. Отключился на время и созерцаешь, созерцаешь, как жизнь проплывает перед твоими глазами, как облака по небу… — Я с трудом сдерживала распиравший меня смех.

— Как облака по небу… Да уж, ламы, они, конечно, могут, — неуверенно поддакнула Любочка, вероятно, какие-то мыслительные способности у нее еще сохранились. — А я недавно ходила к Зельде. Как, ты не слышала о Зельде? Ее же все знают! Зельда — провидица. Она мне такое сказала! — Узенькие Любочкины глаза-щелочки многозначительно расширились. — Сказала, что в прежней жизни я была любимой болонкой фаворитки Людовика Четырнадцатого… Или нет, Пятнадцатого. Ты только представь: любимой болонкой, которую похоронили с почестями, как принцессу!

Что-то собачье в Любочке определенно имело место. Здесь Зельда-провидица ее не обманула. Но мне больше понравилось мое собственное сравнение — с сеттером. Неизвестно только, как фаворитка Людовика относилась к этой благородной породе.

— А может, ты правильно сделала, что ушла с третьего курса, — сменила тему Любочка, — а то заслали бы тебя, как меня, в какую-нибудь занюханную дыру. Драматический театр имени Луначарского! Не театр, а мавзолей для уездных примадонн! Режиссер вечно пьяный, зрителей на премьеру можно заманить только под страхом смертной казни! Хорошо хоть Лапик подвернулся, вывез меня из этой заплеванной провинции. Он у меня добряк и очень, очень преуспевающий бизнесмен… Не чужд любви к прекрасному, ни одного антикварного салона не пропускает. — Любочка нежно сжала локоть Лапика, индифферентно попивающего водочку. — Я так рада, что могу снова… Господи, ты только посмотри, кто это! — Любочка гневно воззрилась куда-то в толпу. — Старая рухлядь Долохова. Самой пора местечко на кладбище подыскивать, а она все молодух играет. Последний ее эротический триллер видела? Ха-ха, вот уж поистине триллер. Что может быть страшнее? Имеет наглость раздеваться в любовных сценах, а у самой грудь отвисает до коленок…

Я вдруг сообразила, что приблизительно таких же, если не худших, комплиментов удостоилась тринадцать лет назад во времена моего первого, увы, мимолетного успеха. Она, наверное, швыряла их за моей спиной, сочные, как комья чернозема. В душе шевельнулась ленивая и совершенно беззубая обида, в конце концов, на мне тот же грех, с той разницей, что я навешиваю ярлыки в качестве разминки для остроумия, а Любочка — из врожденной зависти. Еще неизвестно, что хуже. В любом случае есть о чем взгрустнуть: единственный человек, пожелавший узнать бедную Жанну, вынырнувшую из забвения, и та…

А впереди одинокое возвращение домой, пустеющая ночная улица, фонари, печально слезящиеся в тумане, торопливые шаги запоздалых прохожих, бездомная собака на углу и взлохмаченные обрывки объявлений на грязных стенах. А впереди ничего, кроме безрадостного ожидания, когда придет Карен и скажет: «Освободи квартиру». Я вздрогнула, словно от прикосновения холодных пальцев, резко повернулась и едва не уткнулась лицом в чей-то смокинг, одновременно наблюдая, как по атласному лацкану расплывается пятно шампанского из моего бокала. Мгновенно забыв обо всем, я приготовилась к окрику, а может, и к удару: во мне ожила память об оплеухах Карена, звенящих в тишине обреченности.

Преодолевая неловкость, я заставила себя посмотреть вверх и натолкнулась на пару внимательных серых глаз, изучающих меня из-под полуопущенных ресниц. Наши взгляды скрестились, словно несли разноименные заряды, но искра не вспыхнула. Я не в первый раз видела это удлиненное лицо с тяжеловатой нижней челюстью и искривленной переносицей. Слишком характерная и запоминающаяся внешность, чтобы я могла его с кем-то спутать.

— Я не хотела, — сказала я тихо, чувствуя, что уже не могу вырваться из плена его спокойных глаз-ловушек. Они втягивали меня, будто два водоворота.

Я еще раз убедилась, что никакая фотография не способна запечатлеть жизнь, так как всегда вольно или невольно солжет, чаще всего приукрасит. На снимке он был просто некрасивым мужчиной, а наяву — материальной оболочкой неведомых мне тайн, соблазнов и опасностей. Он был пропастью, по краю которой мне предстояло пройти. Я сорвусь, я непременно сорвусь, мелькнуло у меня, если не нащупаю чего-то, за что можно уцепиться. Итак, внимание: мотор!

Он улыбнулся. Его улыбку я не увидела, а почувствовала, она словно постепенно проступала на губах, как свет из глубины.

— Пожалуй, лучшего, повода для знакомства и не придумать, — произнес он мягким, каким-то не вяжущимся с его супермужественной внешностью голосом. — Олег Рунов, — он протянул мне руку первым.

Я невольно насторожилась: «лучший повод для знакомства» — что это значит? Может, он что-то подозревает?

Его рука была теплой и сухой.

— Это не ваше имя, — сказал он, когда я назвала себя.

Я вздрогнула, а он уточнил:

— Я хотел сказать, что имя вам не подходит. Я бы назвал вас Ольгой.

— Вы немножко опоздали, мои родители уже успели позаботиться об этом, — рассмеялась я с облегчением и в меру кокетливо поинтересовалась: — Вероятно, вы тоже какая-нибудь знаменитость?

Он отрицательно покачал головой и снова осветился изнутри своей загадочной улыбкой:

— Разве что в очень узких кругах. Вы, пожалуй, тоже не похожи на завсегдатая подобных тусовок. Во всяком случае, я вас здесь вижу впервые.

— А вы бываете здесь часто?

— Да не особенно. По натуре я скорее одинокий волк.

— А что может делать одинокий волк на премьере модного фильма? — Я диву давалась, как легко мы с ним беседовали, точно были знакомы сто лет.

— Когда-то давно одинокий волк думал, что из него непременно получится знаменитый художник. Но получился заурядный деловой человек, а вот кое-какие пристрастия сохранились.

Он обволакивал меня своим взглядом, своей улыбкой, а его глаза-водовороты продолжали делать свое дело. Мне казалось, что я уже добралась до самого их дна, испытывая приятное головокружение.

— Тогда вы, очевидно, имеете отношение к шоу-бизнесу? — Ну вот, модное прилипчивое словечко сорвалось-таки с моих уст. Шоу-бизнес, шоу-бизнес — звучит слишком напыщенно, а следом так и просится весь джентльменский набор: индустрия развлечений, фабрика грез и прочее.

— Очень отдаленное, — заметил он, — а вы?

— Имела когда-то, но тогда это называлось по-другому, чуть ли даже не искусство. Но я не преуспела, осталась актрисой на одну роль. Таких много, не всем же быть звездами, иначе никакого небосклона не хватит. Я маленький метеорит: откололся, вспыхнул и упал. Никто и не заметил.

— Если только при падении он не уложил деревья в тайге на расстоянии триста километров.

Я расхохоталась. Кто бы он ни был, этот Рунов, настроение мое улучшилось. Интересно, что нужно от него Карену? Мне приходило в голову только одно: они конкуренты. Так или иначе, но сегодня я знала о Карене не больше, чем о самом Олеге Рунове, с той разницей, что о первом я и знать ничего не хотела, а второй вызывал у меня интерес. Он тоже не скрывал своего интереса ко мне, и на его лице не читалось какого-либо подтекста. Все, что он до сих пор себе позволил, сказал, что мне бы подошло имя Ольга. По крайней мере, теперь я знала, как звали ту, которую мужчина может помнить долго.

Рунов поставил бокал на стол, с задумчивым видом засунул руки в карманы и предложил:

— А не сбежать ли нам отсюда? Мне здесь что-то не особенно нравится. Зато я знаю действительно чудесное местечко, где можно отдохнуть и спокойно поговорить. Слышали про клуб «Субмарина»?

Я покачала головой, как завороженная глядя ему в лицо. И вполне отдавала себе отчет в том, что со стороны выгляжу идиоткой, но ничего не могла с собой поделать.

— Ну, конечно, «Субмарина» еще не слишком известна, но тем лучше. Так мы едем?

Название мне понравилось: многообещающее. И в самом деле, почему бы нет? Я поискала глазами Любочку, чтобы проститься, но она уже нашла очередную собеседницу — ветхую старушку с роскошной чернобуркой на костлявых плечах. Та ей снисходительно внимала, блуждая по сторонам водянистыми глазами. Я не удивилась бы, если бы на этот раз тщательно перемывались мои белые косточки. Впрочем, не слишком ли много чести для провинциалки-неудачницы?

* * *

У Рунова оказался новенький «БМВ», загадочно блестящий, как новогодний подарок в целлофане. А к нему еще и шофер — молодой парень, и такой хорошенький, что это даже могло навести на кое-какие подозрения, если бы не ярко выраженная сексуальная ориентация Рунова и скудная информация о нем, которую мне сообщил Карен. Рунов называл паренька Мальчиком, а тот ничуть не обижался.

— Мальчик, едем в «Субмарину».

Шофер послушно нажал на акселератор, в тот же момент я уловила его взгляд в зеркале — настороженный и придирчивый — и сразу поняла: нам с ним никогда не поладить.

Клуб «Субмарина» вполне соответствовал звучному названию. Здесь запросто можно было вообразить себя на дне океана, потому что заведение помещалось в уютном подвальчике, где иллюзию иллюминаторов создавали аквариумы с меланхолично зависшими в зеленой, с подсветкой, воде рыбами, кажется, карпами.

Судя по оказанному ему теплому приему, Рунов числился здесь почетным гостем. Нас тут же проводили в отдельную кабинку, которую, наверное, логичнее было бы назвать каютой. Не помню, какими деликатесами нас потчевали (Рунов предупреждал, что мы можем приказать изжарить любого из плавающих в аквариумах карпов), а я сразу же налегла на напитки. В последнем я, по своему обыкновению, преуспела, ибо уже очень скоро почувствовала себя на высоте. Язык мой развязался, и я уже не напрягала мозги, позволяя себе нести любую чепуху.

Мы быстро перешли на «ты», и Рунов поведал, что собирается попробовать свои силы в качестве продюсера и теперь ищет подходящий проект. Меня это не на шутку раззадорило:

— А чем я не подходящий проект? Почему бы тебе не вложить лишние миллионы в меня? Мне кажется, я еще на многое способна, например, скакать по сцене с микрофоном. — Я пьяненьким голоском промурлыкала припев из модного незамысловатого шлягера, особенно действующего мне на нервы, использовав бокал вместо микрофона. — Пожалуй, я смогла бы выжать из себя кое-что получше той песенки, которая льется с утра до вечера с так называемых голубых экранов.

Конечно, я хватила лишнего, если в этом деле вообще существует какая-нибудь мера, а потому трещала без умолку. Он внимательно слушал, одновременно участливый и ироничный. Я живописала свою незамысловатую жизнь, вдруг обнаружив в себе безумную потребность выговориться. В какой-то момент мне даже показалось, что так легко сбросить груз неудач и разочарований, достаточно найти хоть сколько-нибудь искренние глаза…

Я очнулась, когда кто-то невидимый постучал мне в сердце холодным молоточком: «Тук-тук, сейчас ты проболтаешься, тук-тук, ты старая пьяная дура, хватит смешивать слезы с соплями». Наверное, возник Карен, вернее, его фантом, или как он там еще называется. И я взяла себя в руки: кокетничала, смеялась, чудила, но ни разу не нарушила табу.

А что же Рунов? Он смотрел мне в глаза сквозь матовое стекло ирреальности происходящего, незаметно касался моей руки и время от времени называл Ольгой. Я послушно отзывалась: зови хоть горшком, хоть Ольгой!

Возможно, я бы раскисла окончательно, если бы не туфли. Проклятые сиамские котята, они впились в меня своими крохотными коготками. Поистине, если хочешь почувствовать себя счастливым, купи себе тесные туфли, и отвратительные гримасы судьбы покажутся тебе невинной улыбкой младенца в тот момент, когда ты наконец сбросишь их с ног. Последнее, что я помнила достаточно отчетливо, — мы собрались куда-то еще, по-моему, в казино. Я поднялась, выдавила из себя улыбку, которая планировалась в качестве обольстительной, а получилась… какая получилась. И все… Дальше полный провал.

 

ГЛАВА 3

— Уходите? — спросил незнакомый голос за стенкой. — А ее куда? То есть, я хотел сказать, что с ней делать?

— Когда проснется, приготовь ей завтрак, — ответствовал другой голос, пониже. Кажется, он мне кого-то напомнил, но кого?

— Это уж слишком, — заартачился первый, — хватит того, что я ее ночью таскал на горбу. Она, между прочим, тяжелая, как покойница.

Черт возьми, неужели это обо мне?

— Но она же была без туфель, — вставил второй, и уже с легким раздражением.

Первый громко вздохнул и примирительно добавил:

— Вряд ли туфли уж так бы ей помогли. Она здорово набралась. Во всяком случае, когда я ее волок, она была в полной отключке. Алкоголичка — это уж точно, я таких повидал…

Я напрягла слух, но ответа не последовало, а первый продолжал канючить:

— А может, я ее по-быстрому куда-нибудь сплавлю? Я все-таки телохранитель, а не носильщик, тем более не повар. — Возникла пауза, нарушенная все тем же первым, но уже с капризной по-детски интонацией: — Да я ничего не умею готовить, кроме яичницы, в крайнем случае омлета.

— Отлично, приготовь омлет, — властно поставил точку второй.

Где-то глухо хлопнула дверь, и все затихло.

Я еще минут пять полежала с закрытыми глазами, прежде чем мне удалось их разлепить. Мои веки как будто кто-то предусмотрительно намазал хорошим клеем. Общее же состояние вообще не поддавалось описанию, такое чувство, что в голове свила гнездо и вывела птенцов маленькая бойкая птичка, и теперь все семейство дружно чирикало и делило особо вкусного червячка.

С большим трудом мне удалось сосредоточиться и кое-что вспомнить — Карена, Рунова, Мальчика, огромный зеленый стол — на нем я, кажется, и заснула. Правда, при беглом осмотре помещения, в котором я находилась, упомянутый зеленый стол не обнаружился. Обнаружилась огромная, точно цирковой манеж, кровать, на ней я и лежала. А еще ковер на полу, лиловые портьеры. Все это выглядело в размытых тонах и схематично, будто нанесенное пунктиром. Для того чтобы разглядеть еще что-нибудь, требовалось изменить положение или, по меньшей мере, повернуть голову, а это в нынешнем моем состоянии было проблематично.

Я опять напрягла зрение, и (о, радость!) предметы, которые мне удалось разглядеть, обрели резкость, и я увидела себя в огромном зеркале на стене. Да, это была я, в кареновском изумрудном платье, порядком измятом, похожем на увядший листок.

В дверь бесцеремонно просунулся парень с более чем сомнительным прозвищем Мальчик и, криво ухмыляясь, заявил:

— Если хочешь есть, иди на кухню.

Сделав столь заманчивое предложение, он исчез, не дожидаясь ответа.

Я встала и в своем увядшем платье поспешила на зов Мальчика. Чего мне это стоило, не поддается описанию.

Квартира, в которой я оказалась, была большой и какой-то необжитой. Я передвигалась по ней, словно измученный первооткрыватель по антарктическим торосам. Скорее всего здесь не жили в обычном понимании этого слова, а только ночевали, хотя для случайной ночевки апартаменты выглядели чересчур шикарно. Мебель производила впечатление только что привезенной из магазина и кое-как распакованной. Набивной тюль еще не утратил специфический «фабричный» запах, а вычурные бра на стенах вызывали воспоминания о модерне начала века. Одним словом, отличные декорации к фильму из заграничной жизни!

— Декаданс какой-то, — бормотала я, пытаясь найти ванную и обнаруживая за очередной дверью то кабинет с библиотекой, то бильярдную.

Но когда я все-таки нашла ванную, то сразу поняла, что это мечта эстета-самоубийцы. Голубая ванна была словно создана для того, чтобы, полоснув по венам краем разбитого бокала, исступленно наслаждаться видом собственной крови, которая стекает в воду. Я так живо представила себе эту картинку, угодливо подсунутую разгулявшимся воображением, что меня взяла оторопь. Пожалуй, Карен все-таки имел кое-какие основания считать меня извращенкой.

От мыслей о Карене тоскливо засосало под ложечкой. Я вздохнула, повернула кран и обреченно опустила голову под струю холодной воды.

Кухня выглядела более обжитой, возможно, благодаря присутствию в ней одушевленного лица — сопливого зануды Мальчика. Он сидел на стуле и читал книжку в цветной обложке, очевидно, смакуя какой-нибудь очередной дешевый мордобой, или только делал вид, что увлечен чтением. Потом, не глядя на меня, равнодушно поставил на стол тарелку с застывшей яичницей — можно было подумать, что изжарили ее по меньшей мере неделю назад. Аппетита она не вызывала, впрочем, в тот момент я бы побрезговала даже осетриной в собственном соку.

На мой отказ вкусить яичницу Мальчик безразлично пожал плечами, показывая всем своим видом, что нисколько не обеспокоен моими проблемами. Неожиданный приступ слабости заставил меня присесть, я положила руки на стол и задержала дыхание, стараясь усмирить разбушевавшееся сердцебиение. Когда я подняла глаза, передо мной стояла початая бутылка коньяку и рюмка. Единственная! Все ясно: Мальчик, конечно, стопроцентный трезвенник. Ох уж эта современная молодежь! Половина юнцов пьет что попало, остальные — ничего, кроме молока. Мальчик явно относился к последним — правильный образ жизни, карате-марате, ниндзя доморощенный!

Я плеснула коньяку в рюмку:

— Твое здоровье!

Он только презрительно скривился, не отрываясь от книжонки. Что он там читал, интересно? Впрочем, какая разница? Уж точно не «Анну Каренину».

В прихожей хлопнула дверь, и Мальчик, небрежно отбросив свое чтиво, рысью понесся туда. Пользуясь моментом, я зачем-то покосилась на обложку: по черному глянцевому полю растекались кровавые буквы-потеки, складываясь в заголовок «Ловушка». И почему из-за этой дешевки моя рука дрогнула?

Рюмка соскользнула со стола и, ударившись об пол, брызнула коньяком и разбилась. А может, книжка здесь ни при чем, просто о себе напомнил банальный похмельный синдром? Голова у меня закружилась, и я провалилась в состояние, близкое к обморочному. Я хорошо знала это ощущение, когда в ушах начинает звенеть, сначала тихо, назойливым комариком, потом громче, громче, и вот на тебя уже с воем обрушивается тяжелый бомбардировщик…

В ноздри ударил терпкий запах дорогих сигарет и морозного дня. Оказывается, меня не раздавило, я даже не упала, я по-прежнему сидела за столом, а напротив — Рунов. Мальчик с деланным равнодушием подпирал кухонную дверь. Передо мной на столе стояла какая-то коробка, которую омывала робкая струйка пролитого мной коньяка. Значит, прошло совсем немного времени, какие-то мгновения.

— Я не алкоголичка, — сказала я зачем-то.

— Я знаю, — мягким, ровным голосом отозвался Рунов.

Мальчик откровенно хмыкнул и скрылся за дверью, давая понять, что не желает слушать столь откровенную ложь. Свою дурацкую книжку он захватил с собой.

Рунов кивнул на коробку:

— Я тут купил туфли… Уж не знаю, подойдут или нет.

Он снял крышку: внутри лежали черные кожаные туфли. Просто черные кожаные туфли. Я сглотнула слюну, потому что над ухом снова стал набирать скорость бомбардировщик. Когда это ощущение прошло, я пошевелила босыми, в одних чулках, ногами и с трудом разлепила сухие, как бумага, губы:

— Спасибо.

— Не за что. Хотел еще купить что-нибудь из одежды. Но уж в этом я стопроцентный болван, побоялся попасть впросак. Думаю, сгодится и это. Короче, собирайся.

Я оцепенела, впившись взглядом в его лицо, а оно словно и не таило в себе угрозы, асимметричное, немного вытянутое, с приподнятыми дугами бровей, спокойные, изучающие глаза и яркие, точно у девушки, губы. С этих-то губ и слетело неумолимое «собирайся». Значит, он просто-напросто выставлял меня. Постой-постой, кареновский план был под угрозой, ну и черт с ним, с кареновским планом. Но что же тогда будет со мной и моей квартирой в тихом центре?

— Собирайся-собирайся, — повторил он. — Ты забыла, о чем мы говорили вчера? Кажется, я нашел для тебя роль. Молодой режиссер, не буду рассказывать тебе, как я с ним познакомился — слишком долгая история, — снимает фильм. Короче, ему нужна актриса. Едем сейчас же на кинопробы, заодно попробую себя в качестве продюсера. Эй, Мальчик! — крикнул он, обернувшись. — Заводи драндулет!

* * *

Я была настолько ошарашена неожиданным предложением, что даже не нашла подходящих возражений. К тому же перед моим мысленным взором все еще маячила красная от злости апоплексическая физиономия Карена, и я буквально каждой клеточкой предчувствовала его скорую расправу в случае моего провала. Поэтому сперва я испытала облегчение, а потом ужас.

Я и кинопробы? Господи, да есть ли сейчас на свете вещи более несовместимые? Примерно так я размышляла по дороге на киностудию, сидя на заднем сиденье автомобиля и наблюдая аккуратно подстриженный затылок Мальчика и его розовые, нежные, просвечивающие на свету уши. По-моему, даже они выражали мне презрение и недовольство. А что будет потом, когда он узнает о моей несостоятельности? А главное, опять этот нарастающий гул в голове!

— Остановите! — Это была уже почти истерика. — И пусть он выйдет! — Я имела в виду Мальчика.

Тот нехотя повиновался, но только после команды Рунова.

Тогда я сказала, глядя сквозь стекло:

— Я больше никогда не буду сниматься, потому что я никчемная актриса. И еще неудачница и алкоголичка.

— Это я виноват, — вздохнул Рунов, — зря тебя расстроил, нельзя было так сразу заявлять: поедем на кинопробы. Глупость с моей стороны.

Тон его голоса был извиняющимся, извинялись и его глаза, от чего он неожиданно стал моложе лет на пять. А сколько ему в действительности, я не знала. И вообще, что я о нем знала? Карен ничего не рассказал, заявив, что так мне будет легче. Он так и сказал: «Это будет сплошная импровизация. Тебе не придется играть, а следовательно, меньше риска, что ты сыграешь плохо».

— Да ладно, — я вяло взмахнула рукой, — тут нет ничьей вины, даже и моей, как ни странно. В старых романах писали: так распорядилась судьба. Что из того, что в двадцать лет я снялась в фильме известного режиссера? Возможно, это был шанс, которым я не воспользовалась, возможно, просто ошибка, и я заняла место другой. Теперь ошибка исправлена, я там, где мое место, в полной безвестности. Вот и все. Не я первая, не я последняя. Согласна, понять это непросто. Но я сломалась. — Я закурила и почувствовала себя увереннее.

Действительно, я нисколько не играла, а рассказывала сущую правду, опуская несущественные детали, вроде Карена и его квартиры, долгих восьми лет жизни с ним, унижений, которые я переносила по своей воле (смешно сваливать все на судьбу) и которые переношу до сих пор. Но в тот момент печальные подробности и в самом деле казались мне несущественными. Я так давно не видела ни от кого сочувствия… Только бы мне и вправду не переиграть!

Рунов взял меня за руку:

— У тебя еще все будет хорошо, я тебе обещаю. Подумаешь, не ты одна, все рано или поздно переживают периоды неудач и неуверенности. А актеры… им просто Бог на роду написал сомневаться. Сегодня не получилось — завтра получится.

Он утешал меня, а я с готовностью принимала его утешения. И мне не казалось странным, что чужой человек уделяет мне столько внимания. Причина была мне известна: я похожа на женщину, которую когда-то он сильно любил… Вот тут я и сказала себе: стоп, хватит умащивать самолюбие бальзамом сопереживания. Жанна не должна понимать, откуда столько заботы о ней. Я так и спросила, опомнившись:

— Не понимаю, откуда столько внимания к моей скромной персоне?

Он сказал приблизительно то, что я и надеялась от него услышать:

— Сам не знаю. Может, потому, что ты очень похожа на одну девушку. Это было очень давно, но остались самые светлые воспоминания. Не удивляйся, я вовсе не волшебник, приходящий под Рождество. Ты так на нее похожа, вчера я даже испугался. Из-за таких совпадений поневоле поверишь в жизнь после смерти.

— После смерти? Как это понимать?

Он вздохнул:

— Она умерла уже давно, совсем молодой. Сейчас она, наверное, была бы твоего возраста, поэтому вчера я сразу понял, что ты не призрак, призраки ведь не стареют.

Я удивленно вскинула брови, а он лишь усмехнулся:

— Извини, я хотел сказать, не взрослеют. В общем, сейчас она была бы такая, как ты. Никогда не думал, что такое возможно: запросто встречаешь женщину, которую любил и которая умерла, сидишь с ней за столом и разговариваешь. От такого запросто крыша поедет… Можно, я буду называть тебя Ольгой?

— Ах, вот почему! — Мое изумление выглядело вполне натурально. Что бы там ни говорил Карен, не такая уж я никчемная актриса.

Рунов грустно и понимающе улыбнулся, а я подумала: какая печальная и неправдоподобная история! А что делала бы я, встретив неожиданно человека, которого любила и который умер? Не знаю. Я знаю только, что не хотела бы этого. Мертвые должны быть мертвыми, а живые — живыми и никогда не пересекаться. Разве что в воспоминаниях.

— К тому же вчера ты сказала, что тебе некуда идти. А я боялся, что больше тебя не увижу. У меня было такое чувство, что я теряю ее опять.

Мое внимание привлекли его руки, красивые, достаточно крупные и вместе с тем изящные, безусловно, артистические.

— Рассказывай, рассказывай, — попросила я, — расскажи мне о ней.

Он отрицательно покачал головой:

— Не сейчас, как-нибудь потом.

— Тогда расскажи о себе, — спохватилась я.

— Здесь ничего интересного. Если останешься со мной, и так все узнаешь.

— Ты прямо граф Монте-Кристо. — Мне было так покойно сидеть рядом с ним в машине, особенно после слов «если останешься со мной». За стеклами падал нестерпимо белый, тихий снег.

— А ведь наш Мальчик уже, наверное, замерз, — весело сказал Рунов, — нужно его позвать.

Я не стала возражать. Автомобиль тронулся, моя рука непроизвольно нащупала ладонь Рунова, и наши пальцы сплелись, словно истомившиеся предчувствием долгожданной встречи любовники.

— Какое сходство, — прошептал он, — какое сходство, совершенно одно лицо. Еще вчера бы не поверил. — Тыльной стороной ладони он нежно-нежно провел по моему лицу, словно очертил магический круг.

Я ощутила жар и тяжесть в теле. Ах, рыжая, рыжеволосая дева, тебя уже сажали на колени, хватит ли у тебя духу шаловливо погрозить наманикюренным пальчиком и промурлыкать игриво: «Не думай, не думай, что это навсегда»? В действительности я произнесла совсем другое:

— Хочешь, я буду тебя любить?

— Так бывает? — спросил он.

Если бы я знала, что бывает, а что нет.

Потом мы молча ехали навстречу мириадам разбегающихся в снежном тумане огоньков, я смотрела на его профиль в предчувствии какой-то замечательной сладкой тайны. Что-то подобное я испытала только однажды с тем, моим первым, запретно пахнущим коньяком… Господи! Стоило пройти через столько крушений и неудач, чтобы ни с того ни с сего понять, что тебе всего-то и не хватало в жизни веселого выпивохи, совершившего свой последний головокружительный полет с ветхого моста над горной речкой…

Счастливая ночь ждала меня впереди. Я не просто поцеловала его, я запечатлела поцелуй. И подумала: здесь должна звучать музыка, и лучше всего соло на саксофоне, то самое — «Лодка среди кувшинок». Впервые в жизни любовь была похожа на полуденный сон в траве. Мои душа и тело наконец воссоединились, взявшись за руки, как неразлучные школьные подружки. Я снова плыла по течению в лодке без весел, но теперь эта река называлась Любовь.

Я обняла его так крепко, что у меня хрустнули пальцы, и заплакала.

 

ГЛАВА 4

У меня началась новая жизнь, вполне счастливая. Я находилась наверху блаженства, я беззаботно купалась в любви. Давно известно: все женщины, в том числе и самые ярые эмансипе, став любимыми или беременными, автоматически тупеют. Так и я напрочь забыла старую истину, гласящую, что в жизни счастья ровно столько, сколько мороженого в вафельном стаканчике. Оно только возвышается сверху завлекательным холмиком, а укусишь пару раз — и обнаружишь хрустящую пустоту.

Две недели я сидела под добровольным домашним арестом и получала от этого несказанное удовольствие. И за эти две недели мне ни разу не удалось застать Рунова утром или днем, а тем более спящим. Каждый раз, просыпаясь, прежде чем открыть глаза, я протягивала руку и обнаруживала рядом пустую, едва успевшую остыть постель. Он так ловко избегал идиллии совместных пробуждений, что я даже начинала сомневаться, не страдает ли он суеверием древних, считавших, будто увидевший их спящим прочтет самые сокровенные мысли. Так это или иначе, но иногда мне приходили в голову странные мысли: а не приснилась ли мне, например, предыдущая ночь любви? И тогда по вечерам я с затаенным страхом ждала его возвращения — ведь только он мог развеять мои опасения.

При всем своем легкомыслии я не единожды задумывалась, пытаясь понять, зачем Карен подсунул меня Рунову. Поначалу я придерживалась версии, что он хотел сделать из меня наживку, но дни проходили за днями, а мой бывший любовник не возникал с обещанными дальнейшими инструкциями. Потом мне казалось, что с моей помощью он хотел выведать у Рунова какую-то тайну, а она у него непременно имелась, и, как я предполагала, не одна. И еще я ни минуты не сомневалась в главном: появись завтра Карен, он способен потребовать от меня что угодно. Зная Карена, я отдала бы ему все, только бы он оставил мне Рунова с его прохладными, с мороза, поцелуями, его загадочной манерой старшего брата, оставил бы мне Рунова, а обо мне навсегда забыл.

А в остальном все было прекрасно, если бы не Мальчик. Я не ждала от него ни любви, ни преданности, столь щедро расточаемых им в адрес Рунова. И смиренно согласилась бы с его холодным равнодушием, невниманием и даже — что значительно труднее — пренебрежительной снисходительностью, но не с той тихой, подспудной ненавистью, которую каждый раз ловил мой взгляд, обращенный на него. Ничего хорошего эта ненависть мне не сулила, наоборот, сплошные неприятности, причем самые неожиданные. Мальчик был для меня чем-то вроде бомбы замедленного действия, готовой взорваться в любую минуту. Если меня и ждали оглушительные разоблачения, то только с его стороны. Я израсходовала на него все оставшееся в моем иссякшем арсенале обаяние и чувство юмора, включая и неприкосновенный запас, но результат оказался прямо противоположным. К патологической ненависти примешалась еще и обостренная подозрительность, а вместе получился такой букет, что впору было выть на луну от беспросветной собачьей тоски.

За моими передвижениями по квартире Мальчик наблюдал с зоркостью индейца — охотника за скальпами, высматривающего в бескрайней прерии бледнолицего пришельца. От блюд моего приготовления отказывался, вероятно, опасаясь вместо соли получить цианистый калий, а наши с Руновым отношения воспринимал с откровенным неудовольствием. Своими повадками он все больше напоминал преданного пса, безжалостно согнанного хозяином с колен ради сомнительных прелестей приглянувшейся тому красотки.

Сначала я даже ему сочувствовала: все-таки он был юным восемнадцатилетним существом с персиковым пушком на верхней губе, а я тридцатидвухлетней теткой с усталыми глазами и одним вставным зубом. Правда, незаметным при улыбке, если, конечно, не расплываться в улыбке от уха до уха. Я его где-то понимала, пока не произошел вполне закономерный перелом, когда я его возненавидела столь же страстно и мстительно. Да, я его ненавидела, как никого и никогда прежде, я в меньшей степени ненавидела даже Карена, щедро вывалявшего в подзаборной канаве мою нежную рыжеволосую молодость. Я ненавидела Мальчика не за то, что он мне сделал, а за то, что потенциально мог сделать.

Если Рунов находился рядом, мы с Мальчиком еще как-то скрывали обуревавшие нас страсти, но стоило тому прикрыть за собой дверь, мы разбредались по углам, а случайно сойдясь, испепеляли друг друга взорами, полными желчи и презрения. Мы неустанно соревновались в изощренных способах отравления настроения друг другу. Так, Мальчик, с неодобрением воспринявший приказ Рунова постоянно находиться рядом со мной в качестве телохранителя моей драгоценной персоны, старался изо всех сил, дабы мне досадить, и едва ли не конвоировал в туалет под дулом «калашникова». Я же с чисто азиатской хитростью придумала ему пытку похуже. С кошачьим мурлыканьем бросалась на шею возвращающемуся домой Рунову и осыпала его приторными, как ванильное мороженое, поцелуями. В такие минуты мне казалось, будто наивысшее наслаждение мне доставляли не терпкие губы Рунова, а перекошенная, с искривленным детским ртом физиономия Мальчика. Получай, сопляк! Пока я еще не прибегала к сокрушительному оружию, способному пробить брешь в самой упорной обороне, — любви Рунова. В сущности, я могла бы уничтожить Мальчика с его помощью, но не торопилась. Все-таки мы были с ним в разных весовых категориях. Это во-первых, а во-вторых… так ли уж я была уверена в любви Рунова?

* * *

Все когда-то кончается, и однажды мне надоело мое добровольное заточение.

— Ты куда это? — удивился Мальчик, когда я, умеренно подкрасившись, надевала шубу.

— В парикмахерскую, — ответила я невозмутимо.

Мальчик немедленно схватился за свою кожаную униформу со словами:

— Едем вместе.

Я назвала парикмахерскую, где не была уже лет сто. Мальчик плохо ориентировался в районе, в который мы поехали, и я над ним подтрунивала, объясняя дорогу.

— Ну что, пойдешь посмотреть, какая я хорошенькая в бигуди? — поинтересовалась я, выбираясь из машины. Во мне играл бесшабашный азарт.

Мальчика просто перекосило.

— Здесь подожду, — буркнул он, отвернувшись.

Я приветливо помахала ему ручкой, вошла в салон, быстро пересекла его и выскользнула через служебный ход.

Зачем я это сделала? Скорее всего во мне говорило свойственное всем людям чувство противоречия, а также желание досадить своему недоброжелателю. Я уже представляла себе, как вытянется его физиономия, когда, не дождавшись меня, он двинется в парикмахерскую, а там на него уставятся недовольные мастера и клиентки с мокрыми головами!

Настроение у меня было прекрасное, я чувствовала себя радисткой Кэт из «Семнадцати мгновений весны», сбежавшей из гестапо. Я подумала, что мне следовало бы зайти в другой салон и соорудить там себе какую-нибудь Вавилонскую башню, чтобы окончательно добить Мальчика. Вот была бы сцена: Мальчик заявляет Рунову, что я сбежала, а я, в свою очередь, обвиняю его в том, что он бросил меня одну. В доказательство я бы предъявила им свою свежесооруженную Вавилонскую башню. А что, отличная идея! Но тут меня словно обухом по голове стукнуло: да ведь у меня нет денег. За время жизни в руновском раю я совершенно отвыкла от этих пошлых замусоленных, но столь необходимых бумажек. В кармане была только какая-то мелочь. Что ж, придется довольствоваться хотя бы временным освобождением от Мальчика. Гулять так гулять.

Я нырнула под арку и спокойно пошла по тихой заснеженной улице. Мне всегда нравился этот район старинной застройки, жаль только, что с некоторых пор он хотя и похорошел внешне (толстосумы с удовольствием вкладывали в него капиталы), но сильно изменился по сути. На многих домах, великолепно отреставрированных, я заметила кодовые замки и переговорные устройства, свидетельствующие о том, что за этими стенами устроились преуспевающие коммерческие организации. Повсюду — уже на европейский манер — были выставлены капроновые новогодние елочки, несмотря на то что до праздника оставалось немало времени.

Я зашла в маленький фруктовый магазинчик и на имевшиеся деньги купила огромный оранжевый апельсин, а потом в раздумье его чистила, рассматривая свое отражение в тщательно вымытой витрине. Я себе нравилась, потому что все более походила на ту девушку в лодке, тоненькую и почти нереальную.

— Милый, ты еще спишь? — сказала я своему отражению в стекле и показала язык. — Я принесла тебе малины.

Наверное, я имела шанс исчезнуть для всех, растворившись в легкой декабрьской поземке. Но Рунов, Рунов…

И тут я почувствовала острую потребность выпить, а это представлялось проблематичным, учитывая, что в кармане у меня едва набиралось на троллейбусный билет. Я не пила уже две недели, отчасти благодаря неустанным заботам Мальчика. Впрочем, мне и не хотелось до этого момента.

Там, в моей квартире в тихом центре, находящейся совсем неподалеку, оставалась бутылка водки, которую я берегла на черный день. Теперь она прямо-таки притягивала меня к себе, точно спасительный маяк терпящее кораблекрушение судно. С этого момента я уже действовала четко и целеустремленно и спустя полчаса уже входила в свой подъезд.

* * *

Ключ, словно живой, выпрыгивал из моих дрожащих рук и никак не попадал в замочную скважину. Как только дверь отворилась, я, не раздеваясь, ринулась к шкафу, оставляя на ковре ошметки грязного снега с подошв сапог. Я ничего не перепутала, бутылка действительно стояла в шкафу. Слава Богу, златоглавая голубушка «Столичная» скромнехонько дожидалась своего часа. Волоча за собой спустившуюся с одного плеча шубу, я было ринулась на кухню за рюмкой, но вдруг услышала какой-то странный шорох. Он доносился из глубины зашторенной комнаты, похоже, кто-то неторопливо перелистывал газету. Судорожно зажав в руке бутылку, я подошла к двери и осторожно заглянула в комнату.

Карен сидел в кресле, у его ног и в самом деле лежала небрежно брошенная газета.

— Ну, ладно, проходи, не скромничай, будь как дома, — радушно пригласил он, даже не глядя в мою сторону. — Что застыла как изваяние? Не удивляйся: я это, я.

— Что ты тут делаешь?

— Да вот тебя дожидаюсь. Я знал, что тебя сюда потянет, как убийцу на место преступления. Тем более бутылка осталась, разве не так?

Черт бы его побрал, бутылка «Столичной» и в самом деле прямо-таки обжигала мне руку.

— Я пришла проверить, все ли тут в порядке, — проблеяла я, оправдываясь.

— Да ладно врать-то. — Карен подошел ко мне и с усилием вырвал из рук бутылку. — Этому сопливому мальчишке, который к тебе приставлен, ты еще можешь задурить голову, но мне — никогда.

— Откуда ты знаешь про Мальчика?

— Ненаглядная, разве ты забыла, с кем имеешь дело? Я даже знаю, где ты оставила этого младенца — возле парикмахерской.

— За мной следят? — у меня перехватило дыхание.

Карен вернулся в свое кресло.

— Конечно, за тобой наблюдают, а как же иначе? Исключительно для того, чтобы ты не наделала глупостей.

Мое лицо покрылось испариной, и я сбросила шубу на пол. Карен между тем продолжал:

— Ты две недели не высовывала никуда носа специально, чтобы не попадаться мне на глаза? Вот и глупо, куда ты от меня денешься? Ладно, давай докладывай.

— Что докладывать?

— Все докладывай, все, что у вас там происходит.

Я подавленно молчала.

— Так что ты узнала? Меня интересует все, что связано с этой девчонкой.

— С какой девчонкой? — пролепетала я.

Карен довольно легко для своего веса выпрыгнул из кресла, подбежал ко мне и, вцепившись мне в левую руку, стал ее выкручивать. Причем так сильно, что я вскрикнула от боли.

— Хватит прикидываться дурой, — шипел он, — ты прекрасно знаешь, о ком речь. О девице, выпавшей из окна, на которую ты похожа. Что он тебе рассказывал о ней?

— Почти ничего. Не могу же я тянуть из него нужные тебе сведения клещами! — вскинулась я. — Он только сказал, что очень ее любил, что я на нее похожа… Ты же сам сказал: все инструкции потом. Откуда я знала, что именно тебя интересует!

Клещи, сжимающие мою руку, ослабили свою мертвую хватку. Похоже, мои доводы возымели на Карена кое-какое действие.

— Да уж, конечно. Ты-то наверняка думала, что тебя просто направили к нему в постель. Что ж, это твоя роль, ты всегда была подстилкой и потаскушкой, не более. На то, чтобы хоть изредка шевелить извилиной, у тебя никогда не хватало темперамента, потому что ты воск, ты пластилин, из которого любой может лепить все, что угодно. Ты всегда плакалась, что я испортил тебе жизнь, — может, и так, только вряд ли мне бы это удалось, не будь ты такой размазней.

Я стояла и молчала, в сущности, мне нечего было возразить — меня часто использовали и не всегда по прямому назначению, — а он продолжал меня размазывать, как дерьмо по забору:

— Все, на что тебя хватало, — это ловко падать на спину. Ты с ним тоже проделывала свои штучки? Например, эту… — Он склонился надо мной и зашептал на ухо нечто такое, от чего даже я покраснела.

Потом намотал мои волосы на кулак и подтащил к креслу, толкнул вперед, так что я перегнулась пополам на одном подлокотнике, а о другой ударилась грудью. Этот подонок навалился на меня сзади, и в течение всего «сеанса» его расстегнутый брючный ремень при очередном приступе страсти больно хлопал меня по ягодицам, а в зеркале серванта я видела свое лицо, потное, с закушенными губами и бешеными глазами…

Он опять сидел в кресле, а я валялась на полу. Привычная картина: взлохмаченные волосы, заплаканное лицо, только синяка под глазом не хватало, чтобы все было как в моей прежней жизни с Кареном. На этот раз синяков он мне не наставил, очевидно, только потому, что мне предстояло продолжение спектакля по его же сценарию. Впрочем, слез он от меня не дождался, я не желала плакать, я хотела мстить.

— Как я тебя ненавижу! — выдохнула я ему в лицо. — Если бы ты только знал, как я тебя ненавижу! Когда-нибудь я тебя убью, я тебя непременно убью!

— Ого, вот это страсть, вот это темперамент! — расхохотался он. — Так уже лучше, а то какой-то полудохлый окунь. Для твоей роли нужны страсть и темперамент.

— А ты не боишься, что моей страсти и моего темперамента хватит для того, чтобы все рассказать Рунову?

— Нет, не боюсь, — парировал Карен спокойно, но глаза его тем не менее налились бычьей кровью. — Ты не такая идиотка. Как только развяжешь язычок, сразу окажешься между двух огней: между мной и Руновым. Он ведь тертый калач и не привык верить Мариям-Магдалинам. Кончаем дискуссию, наводи марафет — тебе пора возвращаться, а то твой Ромео начнет беспокоиться.

Я встала с полу и расчесала волосы, выхода у меня и в самом деле не было.

— И не забудь: за тобой все, что касается этой прыгуньи. Особенно ее последние дни: что делала, где бывала, куда они ходили вместе, — напутствовал Карен, пока я собирала на полу шпильки. — И никакой самодеятельности, все строго по сценарию. Дома особенно не сиди, выходи с ним в рестораны или еще куда-нибудь. Попроси, чтобы поводил тебя там, где любил бывать в юности. Короче, работай головой, а не только противоположным местом. И помни: за тобой все время наблюдают, поэтому не дури. Да, избавься от этого сопляка, ни к чему ему постоянно ходить за тобой по пятам. И меньше пей.

С этими словами он раскупорил мою бутылку «Столичной» и вышел из комнаты. Я услышала, как он выливает водку в унитаз. Напоследок он придирчиво меня оглядел и вытолкнул за дверь, напутствуя: «Будь умницей, крошка».

* * *

— Ты где была?

Мальчик готов был меня растерзать, просто не знаю, что его удерживало.

Я спокойно, насколько это было возможно после встречи с Кареном, снимала шубу перед зеркалом в прихожей. Мое отражение уже мало напоминало девушку в лодке: поникшие плечи, лицо бледное, как непропеченный блин, и глаза бездомной собаки.

— Ты меня слышишь или нет? — бесновался Мальчик, который носился вокруг меня кругами.

Я хранила безразличное ледяное молчание, совершенно неосознанно выбрав тактику, способную сокрушить самую крепкую нервную систему: не обращать на него внимания.

Мальчик в конце концов не выдержал — унялся, пригрозив напоследок:

— Ну хорошо, так и доложим. Тебе же хуже будет.

«Вряд ли мне когда-нибудь будет хуже, чем теперь», — подумала я.

Когда я вошла в гостиную, Мальчик расположился перед телевизором, нервно щелкая переключателем дистанционного управления. На экране с завидной периодичностью возникали то говорящие головы, то мельтешащие ножки, разумеется, перемежаемые назойливой рекламой.

Я хотела уйти в свою комнату, но передумала. С моей стороны было бы верхом легкомыслия оставлять поле боя противнику, иначе Мальчик встретил бы Рунова первым и еще неизвестно что бы про меня наговорил. Наконец Мальчик бросил свои забавы с электронным пультом, остановившись на первой программе, и на экране тут же объявилась очередная говорящая голова, к тому же принадлежащая режиссеру — создателю бездарного шедевра, того самого, в котором я полоскала свою рыжую гриву в прохладной воде, полной тины и лягушек.

Маэстро вещал, закатив глаза и щедро пересыпая свой витиеватый монолог красивыми словечками типа «аура» и «образ». Рядом сидел женоподобный телеведущий, безуспешно пытающийся улучить момент, чтобы вставить собственное мудрое замечание. Каково же было мое удивление, когда он его все-таки вставил, и прозвучало оно следующим образом:

— Извините, что я вас прервал, но меня давно интересует, куда пропала актриса, сыгравшая романтическую героиню? У нее такое необыкновенно тонкое и одновременно чувственное лицо. Она что же, уехала из страны, как и многие другие наши деятели искусства?

Порядком поизносившийся и обрюзгший классик, не моргнув своим заплывшим поросячьим глазом, ответил:

— Да, это необыкновенно талантливая актриса, о судьбе которой я, к сожалению, ничего не знаю. Она так больше никогда и не снималась. Лично для меня это прискорбно, потому что я бы ее еще с удовольствием снял в какой-нибудь из своих картин.

Я так и застыла с открытым ртом: как будто не он года два назад, когда я искала с ним встречи (о чем я немедленно постаралась забыть), не очень вежливо выставил меня с помощью своего ассистента.

А потом замелькали отрывки из эпохальных произведений несравненного мэтра, и я не успела еще ничего сообразить, как мое вызывающе юное живое изображение уже проплывало в лодке среди бутафорских кувшинок. Я бросила быстрый взгляд в сторону Мальчика и выдернула штепсель из розетки. Почему? Тогда это был неосознанный порыв, но позже, проанализировав его, я нашла единственное объяснение своему поступку: боязнь открыть свои слабые стороны Мальчику или, не дай Бог, расчувствоваться перед ним. Да и к чему было давать ему возможность сравнивать нестареющую копию с потускневшим оригиналом?

Мальчик даже дар речи потерял от неожиданности, а потом, очевидно, вспомнив все предшествующие обиды, двинулся на меня, исполненный смертельной обиды и ненависти. Вряд ли его так уж интересовал прерванный мной фрагмент фильма, он просто инстинктивно боролся за собственное место под солнцем.

— Включи, — приказал он, его тон не сулил мне ничего хорошего.

Я мертвой хваткой вцепилась в электрический шнур.

Он попытался вырвать его у меня, рукав моей блузки с треском разорвался, наши непримиримые взгляды скрестились, едва не высекая сноп искр.

— Тварь! — выкрикнул Мальчик. Еще немного, и он бы меня ударил.

Отличное продолжение, кровь ударила мне в голову.

— Ах так? — процедила я. — Ну, хорошо. — И легонько потянула рукав блузки, который разошелся по шву, обнажая плечо.

Мальчик замер с кулаком, занесенным надо мной, и ошалело уставился на прореху и вывалившуюся из нее бретельку бюстгальтера.

— Интересно, что скажет Рунов? Есть два варианта, — спокойно продолжала я, наслаждаясь зрелищем его детской растерянности, — либо ты меня избил, что, впрочем, недалеко от действительности, либо, что еще ужаснее, хотел меня изнасиловать. Ну, что ты предпочитаешь?

Мальчик дышал тяжело, как спринтер, побивший мировой рекорд.

— Он тебе не поверит, — пробормотал он с сомнением.

Бедный Мальчик, науку лицемерия ему еще только предстояло постичь!

— Может, поспорим? — предложила я.

Кураж победы струился по моим жилам, нужно было, не теряя темпа, продолжать натиск. Поле битвы оставалось за мной, я могла мародерствовать и добивать раненых, тем более что великодушием сраженный противник не отличался.

— На колени! — приказала я. Роль победительницы мне страшно нравилась, и я играла ее с удовольствием.

— Что? — обалдел Мальчик.

— Что слышал: на колени! — повторила я, чувствуя, что вот-вот лопну от смеха.

Его губы задрожали от обиды, а я, старательно подливая масла в огонь, подошла к окну, отодвинув штору, глянула вниз, на пустой двор и сблефовала, продлевая удовольствие:

— Рунов уже подъехал, сейчас он выйдет из машины, через минуту будет здесь…

И тут случилось ужасное, то, на что, собственно, я меньше всего рассчитывала, затевая эту глупую игру: Мальчик как стоял, так и рухнул на колени.

Я испугалась: это был явный перебор. Игра зашла слишком далеко, я играла с огнем, понимая, что он никогда не простит мне такого унижения. Но отступив в этой ситуации, я бы только усугубила свое положение.

— Ладно, вставай, — пробормотала я, — я тебя простила. Забудем и станем друзьями.

Как будто это возможно!

Мальчик встал с колен, плюнул мне под ноги и вышел из комнаты.

 

ГЛАВА 5

Мальчик больше не ходил за мной по пятам, избрав, похоже, новую тактику. Он тихо копил свою желчь, пока я извлекала выгоды из своей победы. Увы, я мало преуспела в шпионской деятельности — Рунов с большой неохотой шел на откровенность.

Он все так же уходил по утрам, возвращаясь поздно вечером, и мы с Мальчиком наперегонки мчались его встречать. Рунов, таинственный, загадочный, непостижимый, великолепный, исполненный демонического обаяния (список эпитетов я могла бы продолжать до бесконечности), — был единственным связующим нас звеном. Мы взирали на него каждый в своей тайной надежде, а он опускался на диван, не сняв своего роскошного пальто, одаривал нас понимающими взглядами. Легкое облачко безрассудного обожания срывалось с моих губ, описывало затейливый круг вокруг стриженой головы коварного Мальчика и сворачивалось калачиком у ног Рунова…

Татуировку на его груди я разглядела неожиданно: он раздевался в темноте, сидя на кровати, а я внезапно включила настольную лампу. Зажмурившись, Рунов выглядел на удивление беззащитным! Тут-то я и заметила, что никакой он не атлет, каким рисовался в моем представлении во время любовных объятий. В вырезе расстегнутой рубахи проглядывала худая, почти мальчишеская грудь, а с левой стороны, как раз над сердцем, виднелась маленькая татуировка в форме сердечка. Нет, это не было распространенным произведением нательной живописи: сердце, пронзенное пресловутой стрелой, какое часто можно наблюдать на пляже, а маленькое сердечко, вздрагивающее и трепещущее при каждом вздохе, словно оно съеживалось под моим пристальным взглядом. Я прижалась к нему губами, а Рунов на минуту замер, потом заключил меня совсем не в чувственное объятие. Я отстранилась и рассмотрела в самом центре сердечка крошечную букву «о», и где-то в глубине моей души шевельнулся скользкий червячок ревности. Я его безжалостно раздавила: кто же ревнует к мертвым?

— Ты ее так сильно любил?

— Что?

— Ты очень сильно любил Ольгу? — повторила я мучивший меня вопрос.

— Да, — бросил он отрывисто, резким движением стащил через голову не до конца расстегнутую рубашку.

Через минуту он добавил, снимая ботинки:

— Сама по себе наколка страшная дурость. Я даже потом хотел ее вывести, но поленился… Это было давным-давно, когда я был юн, почти как Мальчик.

— И что же, у тебя с тех пор не было другой женщины? — наседала я, пользуясь необычной для него разговорчивостью.

— Ну не то чтобы, — он усмехнулся, — хотя вообще-то на зоне женщин нет. Вернее, они отдельно, в женской колонии…

— В зоне? — удивилась я. — Ты… сидел?

— Было такое, — ответил он без тени смущения. — Я пытался угнать самолет за границу… А что, тебя это сильно беспокоит?

Смешной вопрос! Да это целое открытие! Живешь с человеком и между прочим выясняешь, что он сидел за решеткой сколько-то там лет и к тому же пытался угнать самолет! Может, это шутка? Момент показался мне благоприятным для сбора необходимой информации, и им следовало непременно воспользоваться. Не исключено, другая такая возможность представится не скоро.

Но Рунов позвал меня, откинув край одеяла:

— Иди сюда.

У меня оставалась всего лишь минута на раздумье, и я использовала ее отнюдь не в пользу кареновского плана. Вместо того чтобы продолжить свою разведывательную деятельность, я, извиваясь ужом, с готовностью выпрыгнула из юбки и, стаскивая на ходу блузку, с разбегу бросилась в постель, прямо как в бассейн с голубой водой и золотыми рыбками. Что уж тут скрывать? В этой голубой воде было приятно нырять, погружаясь с головой, выскакивать мячиком на поверхность и опять нырять, и опять погружаться… Чувствовать себя слабой и бессильной, отдаваясь приливам и отливам. Я была достаточно опытной любовницей, но что такое техника без вдохновения?

Потом мы молча лежали в темноте, и мысль о маленьком сердечке все никак не выходила у меня из головы.

— Пожалуйста, расскажи мне об Ольге, — опять попросила я без особенной надежды услышать что-нибудь новое.

— Ты уверена, что хочешь этого? — Он сжал мне руку.

Я приподнялась на локте и заглянула ему в лицо: оно было спокойным и расслабленным, небольшие морщинки у рта разгладились, глаза смотрели куда-то вдаль.

Еще бы я была не уверена!

— Ну слушай, — начал он рассказ, совсем как добрые бабушки, принимающиеся повествовать что-нибудь занимательное не желающим засыпать, капризным внучатам. — Тогда, почти десять лет назад, я был молодым и отнюдь не бесталанным художником, во всяком случае, так я считал. Окончил художественное училище и с утра до вечера пачкал холст красками, мечтая обессмертить свое имя необыкновенным шедевром. А времена были, сама знаешь, какие — дремучие, доперестроечные. Я со своей вдохновенной мазней никого не интересовал, ни о какой выставке, конечно, и мечтать не приходилось, все залы, словно мухами, засижены маститыми… Да что там долго рассказывать, сама знаешь. И вот в один ужасный день мне пришла отнюдь не оригинальная идея покинуть эту неласковую Родину. Мне казалось, что за первым же пограничным столбом начинаются сказочные Палестины… — Рунов грустно улыбнулся и провел рукой по моим разметавшимся по подушке рыжим волосам. — Осуществить подобные планы тогда легальным образом было совершенно невозможно, и мы с одним моим другом, тоже, кстати, художником, решились на отчаянный шаг — на захват пассажирского самолета. Бессмысленная затея, потому что спецназ и сейчас умеет подрезать крылышки храбрецам вроде нас, а уж в те времена… Мы никого не ранили, не убили, даже не обидели, а всего лишь задержали на два часа вылет рейса. В результате я получил восемь лет строгого режима. Вот, собственно, и все…

— А Ольга, она имела к этому отношение?

— Нет, что ты! Она тут совершенно ни при чем, хотя… Она умерла вскоре после нашего пиратского подвига. Так что, когда я сидел на скамье подсудимых, терять мне было уже нечего… Познакомился я с ней приблизительно за полгода перед этим на одной нашумевшей художественной выставке. Она тоже была человеком творческим, работала в отделе реставрации древних рукописей при одном из музеев… Тогда я, конечно, этого не знал, я просто увидел удивительно красивую девушку с вдохновенным, неземным лицом, а художники — народ, падкий на красоту. И вот стоит себе эта статуэточка с рыже-золотым нимбом вокруг головы, одетая во что-то немыслимо серенькое — да как мы все тогда были одеты? — но ее это нисколько не портит. Стоит перед какой-то картиной, не отдавая себе отчета, что сама живой шедевр…

Я не выдержала и перебила:

— Скажи, а у нас с ней есть еще какое-нибудь сходство, кроме внешнего?

Он отрицательно покачал головой.

Ох, напрасно он это сказал. Я поняла, что теперь мне не будет покоя, я буду искать различие между мной и Ольгой в тщетной надежде преодолеть его. И до конца моих дней меня будет терзать зависть к ней, к той, у которой была не рыжая грива, а золотой нимб и которая сама была живым шедевром.

— А что с ней случилось? Отчего она умерла?

Мне показалось, что Рунов смутился, или, по крайней мере, как-то замялся.

— Это тоже достаточно странная история. Во всяком случае, причиной ее смерти считается несчастный случай. Как будто бы она выпала из окна, случайно выпала из окна. Но кто просто так выпадает из окна зимой, в лютый мороз?

— Самоубийство?

Я всем телом почувствовала, как он вздрогнул:

— Нет, только не это. Нужно знать Ольгу… Она бы никогда этого не сделала… При ее отношении к жизни и к смерти, ко всему… Нет и еще раз нет.

— Тогда… убийство? — неожиданно для самой себя произнесла я.

— Это скорее, — глухо отозвался Рунов, — тем более если учитывать… В общем, нашим делом, конечно же, занимался КГБ, а у этих ребят руки были длинные и очень грязные…

Мы оба надолго замолчали. Не знаю, о чем думал Рунов, а я все пыталась представить себе Ольгу живой. Десять лет тому назад… Я только что кончила сниматься в фильме, страшно гордая собой провинциалка, предвкушающая головокружительный успех и славу по меньшей мере во всесоюзных масштабах. Я только что переехала к Карену и стала носить дорогие и по тем временам роскошные тряпки, а где-то рядом, в одном и том же городе, происходило это страшное действо, в котором было замешано ведомство с аббревиатурой, холодящей тогда кровь простых обывателей.

Паузу прервал Рунов. Он сказал:

— Как странно, что тогда я так мечтал уехать, я спал и видел себя в иных, счастливых краях. Я так этого хотел, что не задумываясь пошел на преступление. А теперь, когда все дороги передо мной открыты и меня никто не держит, я никуда не уезжаю. Впрочем, я ничего и не пишу, хотя, наверное, мог бы запросто организовать себе любую выставку… Но мне этого не нужно. Другое дело запретный плод!

* * *

Утром сквозь сон я услышала тихий разговор в прихожей, потом робкий щелчок осторожно закрываемой двери и, наконец, снизу едва уловимый шум отъезжающего автомобиля: Рунов отправился в свою таинственную дневную жизнь. Я улыбнулась, не открывая глаз, и ласково провела рукой по опустевшей рядом с собой постели. Простыни были прохладными и шуршали.

Мне понравилось, что он снова ушел незаметно. Я и раньше предпочитала засыпать вдвоем, а просыпаться одной. Бессонной ночью страшно быть одной, хочется чьего-то тепла, а утром светит солнце и жизнь обещает сказочные перемены.

Я приподнялась в кровати и посмотрела на себя в зеркало. Что ж, очень неплохо, я одобрила представшее моему взору отражение. И это неудивительно: я уже несколько дней не пила. Потом я решила освежить свои скромные познания в хиромантии и принялась рассматривать собственную ладонь. Нашла на ней линии жизни, судьбы и ума и в очередной раз подивилась тому, что они у меня совершенно не пересекаются. А вот линия любви, длинная до бесконечности, к середине становится извилистой и неясной, почти пунктирной. Чушь, чушь, ну и чушь… Я вызвала воспоминания о том, как нежно Рунов обнимал меня вчера, как он касался моего лица. Ах, если б так было всегда! Я вздрогнула, в голову пришла очередная глупость. Я вспомнила: в какой-то старой дешевой мелодраме, которую я видела еще в детстве, герой так же дотрагивался до лица героини, — желая найти на нем следы пластической операции. Бр-р! При чем тут…

Уж не знаю, в какой именно момент меня осенило, но что-то случилось, словно какой-то невидимый крючок вошел в предназначенную ему ячейку. Я поняла Рунова, я вдруг почувствовала его боль. Проанализировав наш вчерашний разговор, пришла к выводу, что его мучил комплекс вины, вины в смерти Ольги.

— Стоп! — сказала я себе. — Кажется, мы действительно родственные души, две неприкаянные души, придавленные грузом прошлого. Он, по крайней мере, попытался мне помочь, а я буду последней сволочью, если не помогу ему.

Хотя, по здравом размышлении, начинать помощь следовало с честного и откровенного рассказа о Карене, а этого я не могла сделать. Мое хорошее утреннее настроение мгновенно улетучилось, уступив место тягучей тоске. Кое-как набросив халат, я уныло поплелась на кухню: требовалось немедленно чего-нибудь выпить.

Но здесь меня ждало разочарование, потому что на кухне я обнаружила Мальчика, меланхолично оседлавшего крутящийся табурет со свежей порцией мордобойного чтива в руках. Мой алчущий взгляд он встретил откровенно издевательской улыбочкой. Смейся, смейся, злорадно подумала я, и все мои горести и печали в мгновение ока вылетели из головы. Если бы я была маленькой девочкой, а не тридцатидвухлетней женщиной, я бы, наверное, запрыгала на одной ножке и показала ему язык. Что, утерла я тебе нос, заносчивый мальчишка? Твой хозяин спал сегодня со мной и делился своими сокровенными мыслями, а ты — всего лишь слуга, и, хочешь ты того или нет, тебе придется довольствоваться этой ролью.

Впрочем, я быстро сменила гнев на милость, не такая уж я и стерва, в конце концов! К тому же, если честно признаться, совесть до сих пор не давала мне покоя из-за той сцены, когда я по глупости заставила Мальчика стать на колени. И потому, сварив кофе на двоих, я пододвинула одну чашку Мальчику.

Он отрицательно покачал головой.

— Брезгуешь из моих ручек? — осведомилась я беззлобно. Мне даже стало немного жаль его.

— Пошла ты… — неожиданно взорвался он, — ты… ты просто. — Но ругательство так и не сорвалось с его уст, видно, сработало руновское табу. Он просто потускнел и съежился, а потом добавил бесцветным голосом: — Ты просто свалилась на нашу голову. Что он только в тебе нашел?

— А ты что, ревнуешь? — Я с наслаждением отхлебнула глоточек первоклассного кофе.

Он вспыхнул до самых корней своих белокурых стриженых волос и отвернулся.

— Ревнуешь, ревнуешь, — подтвердила я свой безошибочный диагноз.

— Что ты можешь понимать? Ты… ты… — Когда он нервничал, то заикался, бедный малыш. — Ты же не знаешь, какой он человек. Если бы не он, на моей могилке уже травка зеленела… Меня хотели на котлеты порубить в Таганроге… Я там встрял между двумя группировками, и все страстно мечтали сделать из меня небольшую кучку кровавого мяса. А он меня спас, хотя я для него никто… был никто… Да я теперь для него…

Учитывая характер Мальчика, этот монолог можно было считать верхом красноречия.

— А зачем же тебе нужно было встревать? Мог бы и не встревать, — вполне резонно заметила я, отхлебывая кофе. — Жил бы себе спокойно в городе Таганроге, ходил купаться на Азовское море, под девочек подныривал, пиво пил с таранькой… Так нет, тебе острых ощущений захотелось, разве не так? А за удовольствия нужно платить. Вот и заплатил бы…

Не нужно было считать себя большим психологом, чтобы понять, что дело обстояло именно так. Ведь и со мной было так же. И я могла бы прожить долгую спокойную жизнь в южном провинциальном городке вроде Таганрога, тихом, с шелковицей на улицах. Однако же я пустилась однажды в странствия, в погоню за удачей. Так что чем, собственно, я отличалась от Мальчика? Мой козырь был лишь в одном: Мальчик не знал моей истории, а я его — знала.

Наверное, Мальчику казалось, будто я над ним издеваюсь, в действительности же я просто хотела говорить с ним на его языке. Я не хотела себе признаться в том, что, несмотря ни на что, в глубине души я просто из кожи вон лезла, стараясь ему хоть сколько-нибудь понравиться. И причин на то было две. Первая — объективная — врагов вроде Мальчика лучше не иметь, ничто не может быть ужаснее мстительного подростка. И вторая — субъективная и почти необъяснимая — на этом в принципе недалеком малом лежал тот неуловимый отпечаток личности Рунова, который, вероятно, приобретал каждый, кто хоть однажды к нему приблизился.

Мальчик молчал и не слишком брыкался, и потому я решила продолжить процесс приручения. Как будто это вообще возможно!

— Послушай, Мальчик… — начала я осторожно.

Тут он встрепенулся. Выражение лица у него стало такое, словно ему угрожали отравленным поцелуем. Он отскочил от меня подальше.

— Не смей меня так называть, — процедил он сквозь зубы.

Я вынуждена была констатировать, что война продолжается, а на войне нельзя проявлять слабость.

— Ну-ну, — для пущей уверенности я даже подбоченилась, — хочешь быть диким котенком? Дело твое. Только я на твоем месте не стала бы забывать о той истории, помнишь?

Я могла бы и не напоминать, Мальчик прекрасно помнил о своем унижении и вряд ли о нем когда-нибудь забудет.

 

ГЛАВА 6

Итак, я начала осуществлять свой план помощи Рунову, и первым пунктом в этом плане значилась библиотека. Мальчик безропотно отвез меня в центр и, не задав ни единого вопроса (главное мое завоевание!), развернул автомобиль в обратную сторону.

Исполнить мою затею оказалось легче, чем я представляла. Я хотела найти газетную подшивку десятилетней давности, а таковые имеются отнюдь не в любой библиотеке. Что касается специализированных, то для пользования их фондами требуется читательский билет, которого у меня не было. Но, как я уже говорила, времена изменились, и хранилища вечных знаний тоже перешли на коммерческую основу. Заплатив энную сумму, я таки получила то, что хотела.

На всякий случай я взяла «Известия» за восемьдесят третий и восемьдесят четвертый годы — все-таки я знала дату весьма приблизительно — и углубилась в чтение. Поиски мои оказались весьма непростыми. Избалованная падкой на сенсацию современной прессой, я искала аршинные заголовки на первой странице, а там попадались только съезды, встречи делегаций дружественных партий, рапорты о досрочных выполнениях и перевыполнениях обязательств и прочая милая сердцу ностальгирующих ура-патриотов дребедень. Но я к ним не относилась. Я искала совсем другое — и нашла.

Заметочка была малюсенькая, в пятьдесят строк петитом, и помещалась она на последней странице в одном из январских номеров восемьдесят четвертого. Заголовок казенный и достаточно жизнеутверждающий: «Предотвращена попытка угона пассажирского самолета». Я углубилась в чтение, и от того, что прочитала, мне стало не по себе. Еще и еще раз вчитывалась я в скупые строки, как будто пытаясь увидеть что-то между ними.

Заметка между тем гласила:

«По сообщению ТАСС, 16 января предотвращена попытка угона пассажирского самолета, следующего по маршруту Москва — Ленинград. Попытку осуществил двадцатичетырехлетний выпускник одного из московских художественных училищ, использовавший в этих целях учебную гранату.

Преступник был убит во время проведения операции по его разоружению. В тот же день был задержан его сообщник, также выпускник художественного училища, который помогал в осуществлении этого преступного плана».

Негусто, ничего не скажешь. И не совсем так, как я себе представляла, вернее, не совсем так, как мне рассказал Рунов. Я с удвоенной энергией принялась перелистывать подшивки, рискуя натереть мозоли на ладонях, в тщетной надежде разыскать сообщение об еще одном угоне самолета. Ничего подобного я больше не нашла, что было неудивительно — до перестройки такие происшествия случались нечасто.

Я задумалась, а задуматься было о чем: что-то явно не сходилось. По времени все совпадало, к тому же оба угонщика — художники, но, во-первых, он ничего не сказал мне о судьбе своего друга (а она, надо признать, оказалась более чем печальной), во-вторых, если судить по заметке, самого Рунова на борту захваченного самолета не было. Впрочем, кажется, он не утверждал и обратного.

Что же делать? Спросить у Рунова? Но как я объясню свой интерес и то, что я полезла рыскать по газетам? Он попросту подумает, будто я ему не доверяю, еще хуже, если у него возникнут подозрения. Их ни в коем случае нельзя допустить, учитывая враждебное отношение к моей скромной персоне Мальчика, а также постоянно маячившего за моей спиной Карена и ту странную роль, которую он мне уготовил. Что дальше, что же делать дальше?

Я вышла из библиотеки в полной растерянности и смятении. Каким-то шестым чувством я ощущала, что попала в лабиринт. Как слепой котенок, тыкалась носом во враждебное мне пространство, пытаясь определить, с какой стороны меня подстерегает опасность…

* * *

— Девушка, вас подвезти? — раздался за моей спиной скрипучий голос с придыханием, когда я бесцельно брела по одному из арбатских переулков.

Этот голос вырвал меня из задумчивости, и я с удивлением обнаружила, что успела уйти так далеко.

Я обернулась, готовая послать подальше галантного водилу, и тут увидела, что с заднего сиденья импортной тачки — идентифицировать марку я не смогла, не слишком-то я в них разбираюсь — мне приветливо улыбается Карен. И не просто улыбается, а еще и делает барственный знак ручкой, мол, приди в мои объятия. Я поплелась к раскрытой дверце автомобиля с энтузиазмом агнца, подгоняемого к жертвенному алтарю.

Карен вольготно расположился на сиденье, свободного пространства рядом с ним почти не оставалось, мне пришлось довольствоваться маленьким пятачком между его грузным телом в дорогой дубленке и захлопнувшейся дверцей.

— Трогай, — приказал он водителю, и машина плавно тронулась с места.

Теперь он обратился ко мне:

— Это хорошо, что ты избавилась от мальчишки, только не понимаю, зачем потащилась в библиотеку?

— Почему бы мне не пойти в библиотеку? — ответила я вопросом на вопрос. — Есть мужчины, которых интересует не только женское тело, с такими приходится еще и разговаривать, причем на разные темы…

— Ты там проторчала почти два часа. — Карен явно не оценил моего тонкого намека. — С чего бы такая тяга к разумному, доброму, вечному?

Я пожала плечами, предоставляя ему возможность ломать голову сколько заблагорассудится.

— Ладно, рассказывай, что там у вас происходит.

С таким же успехом он мог бы спросить у меня, есть ли жизнь на Марсе. Что бы я могла ему рассказать, даже если бы захотела? Что ничего, ровным счетом ничего не происходит. Я знала о Рунове и о его жизни немногим больше, чем в первый день. Мы спим вместе, по мере возможности доставляя друг другу удовольствие, живем под одной крышей — вот, собственно, и все. А то, что он рассказал мне накануне, ничего не прояснило, скорее добавило тумана.

Я так и ответила:

— Да ничего не происходит, тихо, как в приемном покое. Рунов уходит рано, приходит поздно, я сижу с этим сопляком, как ты его называешь. То, что мне удалось выяснить, я думаю, ты знаешь и без меня. Ну, насчет того, что он восемь лет сидел за угон самолета, когда-то был художником… Он не торопится открывать мне свои тайны, если, конечно, они у него есть. Сомневаюсь, чтобы и дальше от меня было много толку. По-моему, вам лучше было бы проверить его на детекторе лжи.

Я не могла отказать себе в маленьком удовольствии незаметно поиздеваться над Кареном.

Он принял мое сообщение к сведению в глубокой задумчивости. Похоже, его планы предусматривали нечто иное.

— Ему никто не звонит?

Я отрицательно покачала головой. До меня самой только сейчас дошло, что в нашей квартире постоянно стоит ничем не нарушаемая тишина, которую даже изредка не прерывает легкое треньканье звонка.

— К нему никто не приходит?

— Он называет себя одиноким волком.

Карен нервно забарабанил пальцами по стеклу:

— Я же тебе велел вытаскивать его куда-нибудь, чтобы он был на людях. Нечего сидеть в четырех стенах! Ведь есть же у него какие-нибудь любимые злачные места… Вы тогда были в этом клубе, как его…

— «Субмарина», — подсказала я.

— Вот именно, сходите туда еще раз. Скажи, что тебе скучно, хочется немного развеяться.

Тут я не выдержала и в надежде пролить наконец свет на его заинтересованность в делах Рунова, спросила:

— Господи, да кто он, собственно, такой? Чем он вообще занимается, ты знаешь?

— Спроси что-нибудь полегче, — выдохнул Карен, который в этот момент что-то усиленно обдумывал.

— Надеюсь, он хотя бы не вампир?

— Что? — опешил Карен.

— Надеюсь, он хотя бы не вампир? — повторила я.

Карен расхохотался:

— Нет, он не вампир, он хуже, он — сексуальный маньяк! Так что будь с ним осторожна.

Мне это надоело, я смерила его взглядом и выскочила из машины, которая как раз остановилась на светофоре.

— Постой! — крикнул мне вслед Карен.

Я обернулась. Он поманил пальцем, и мне пришлось, наклонившись, заглянуть в автомобиль. В этот момент Карен неожиданно потянул на себя дверцу, так что моя голова неожиданно оказалась зажатой в щели, а глаза от неожиданности и страха полезли из орбит.

Карен придвинул свое полное лицо к моему, и я смогла хорошо рассмотреть его восточные глаза — маслины в желтоватом белке.

— Будь умной девочкой, — сказал он, — если не хочешь умереть молодой и красивой.

Я уловила его тяжелое дыхание, жуткий запах, с которым уже не справлялись никакие дезодоранты. Похоже, изнутри он в прямом смысле слова разлагался.

* * *

Вечером я спросила Рунова:

— Может, ты вампир?

Он приподнял брови в удивлении, уголки его рта приподнялись, изобразив удивленную улыбку.

— Я вижу тебя только по ночам, утром ты уходишь, словно бежишь от света. Для полноты картины осталось только убедиться в том, что ты не отражаешься в зеркале… А вдруг ты выпьешь мою кровь?

Рунов подтолкнул меня к огромному зеркалу на стене, в котором отразились мы вдвоем. Должна признать, мы выглядели весьма эффектно: ни дать ни взять двойной портрет в золоченом багете. Рунов поцеловал меня в шею, потом шутливо оскалил зубы, точно намереваясь укусить. Я замерла. Трогательная птичка нежности села мне на плечо и выпустила свои крошечные коготки. Ах, как бы я хотела переселиться в Зазеркалье, там, по крайней мере, я могла бы не опасаться Карена и не ломать голову над тем, в какой переплет попала по его воле. Тогда бы, наверное, я избавилась от ужасного ощущения собственной раздвоенности, как будто я зависла между желаемым и действительным, не в силах определить, к какому берегу пристать.

Губы Рунова, покрыв поцелуями мою шею, впились в мое плечо, рука расстегнула молнию на платье. Я зажмурилась и, воспарив, оторвалась от земли…

Я очнулась на ковре, было совсем темно и так тихо, что я ощутила себя погребенной под снежной лавиной. Я нащупала руку Рунова, его пальцы были прохладными.

— Тебя что-то беспокоит? — спросил он из темноты.

«Меня беспокоит, сможешь ли ты когда-нибудь понять меня и простить», — подумала я. А вслух сказала:

— Скажи, куда ты уходишь и что делаешь. Ведь все это вокруг откуда-то берется и чего-то стоит.

— Ты думаешь, что я опять занимаюсь чем-нибудь противозаконным, я угадал?

— Не в этом дело! Просто, если ты впустил меня в свою жизнь… — Я замолчала, потому что с трудом подбирала подходящие слова.

Рунов сел, прислонившись спиной к кровати.

— А я думал, тебя устраивает некоторая таинственность в наших отношениях. Очень заманчиво было выглядеть в твоих глазах графом Монте-Кристо, загадочный флер — это так романтично… Ничего сверхъестественного я не делаю, не пью кровь, не скупаю грешные души… У меня вполне легальный и достаточно скромный бизнес, связанный с искусством: помогаю молодым и не только молодым художникам заработать на жизнь, нахожу им работу, клиентов, возможность выставить или продать работы за границей. Имею с этого комиссионные, — в общем, все в рамках закона. Если хочешь, я тебя познакомлю с некоторыми из своих подопечных, многие, кстати, очень интересные и талантливые ребята.

— Скажи, а зачем тебе я?

— А ты как думаешь?

В ту ночь мне и приснился тот первый странный сон, который, наверное, следовало бы назвать вещим, если бы я что-нибудь понимала в вещих снах, если бы я могла читать тайную книгу предзнаменований.

Во сне я увидела полузаросший пруд с кувшинками, а посреди него — перевернутую лодку. Я с ужасом принялась искать саму себя и похолодела, разглядев колышущиеся в воде, словно водоросли, рыжие волосы. Женщина в голубом платье лежала в воде лицом вниз, и этой женщиной была я.

И в то же самое время вторая «я», или мой двойник, спокойно сидела на берегу.

Я проснулась в холодном поту…

 

ГЛАВА 7

На следующий день Рунов все же слегка приоткрыл дверь в свою таинственную дневную жизнь. Когда я проснулась, он еще не ушел, правда, я обнаружила это не сразу. Лежала в постели и, уставившись в потолок, вспоминала загадочный сон. Тут дверь распахнулась, и я увидела Рунова, уже полностью одетого, пахнувшего свежестью и дорогой туалетной водой. Я потянула одеяло на себя, поскольку скорее всего представляла в этот момент довольно жалкое зрелище: всклокоченные волосы, заспанные глаза, полное отсутствие косметики.

Рунов присел на край постели и, в свою очередь, схватился за край одеяла, в результате чего между нами завязалась шутливая борьба.

— Ну ладно, затворница, если хочешь, поедем со мной, — предложил он с улыбкой.

— Что? — Я вынырнула из-под одеяла. — Не могу себе поверить, ты решил посвятить меня в свои страшные тайны?

Он рассмеялся:

— Честное слово, следовало бы тебя с ними оставить, когда еще удастся сыграть роль графа Монте-Кристо? Как бы мне не лишиться своего романтического имиджа.

— Никогда! — выдохнула я.

И сказано это было совершенно искренне, я знала, что нет силы, способной избавить меня от магнетического влияния, которое вольно или невольно оказывал на меня Рунов.

Я протянула ему руку, он мне свою, наши пальцы сцепились.

— Знаешь, мне приснился странный сон, — я почувствовала необходимость поделиться с ним своими ощущениями, — наверное, он что-нибудь означает, но, к сожалению, я ничего не понимаю в снах…

— Я тоже, — отозвался он, искрясь веселыми глазами.

— Нет, ты только послушай. Я уверена: этот сон имеет какой-то глубокий смысл. Во всяком случае, я никогда еще не видела более странного сна. Я — в двух ипостасях, нет, не так… Понимаешь, есть одна я и другая, и обеих я вижу со стороны. Странно, правда?

— Пожалуй, — неуверенно согласился он. — А впрочем, так оно, наверное, и есть. Двойственность свойственна всем нам… Лично я сплю без сновидений, проваливаюсь в какую-то бездну, так что утром и вспомнить-то нечего. На твоем месте я бы радовался столь увлекательным снам. Чем не возможность прожить еще одну жизнь?

— Ты так думаешь? — удивилась я. — Не ожидала, что у тебя есть склонность к мистицизму.

— Что же тут странного? Мистицизм — чисто русское качество, недаром историки до сих пор спорят, а славяне ли русские. Вполне возможно, и нет — ведь в нас течет кровь и варягов, и балтов, и скифов.

— Никогда не слышала ничего подобного!

— Ладно, не бери в голову, все это очень спорно. В юности я увлекался разными историческими загадками, даже первоисточники читал в Ленинской библиотеке, можно сказать, был помешан на тайнах времен. Половину уже позабыл, но еще могу иногда пустить пыль в глаза и щегольнуть своими познаниями перед прекрасными дамами, — закончил Рунов на шутливой ноте.

— И скольким прекрасным дамам ты вскружил голову своей эрудицией?

Рунов неожиданно поскучнел, встал и уже у двери напомнил:

— Через час я вернусь за тобой, собирайся.

* * *

На этот раз я собиралась с особенной тщательностью: все-таки мне предстояло ступить в святая святых Олега Рунова, увидеть его подчиненных и художников, на которых мне хотелось произвести впечатление. А сделать это теперь мне было совсем несложно, поскольку гардероб мой за последнее время значительно расширился. Впрочем, здесь же скрывались и определенные трудности: попробуй выбрать среди такого разнообразия. Выручило меня неизменное пристрастие к зеленому: костюм в стиле «шанель» цвета свежескошенной травы снова выгодно подчеркнул праздничную медь волос. Я подошла к зеркалу и принялась причесываться — занятие, неизменно доставляющее мне удовольствие, — я любила свои волосы, все-таки это было самое лучшее во мне, даже Карен признавал это. Ах, к чему сейчас вспоминать о нем, спохватилась я с опозданием, не хочу, не желаю вспоминать об этом уроде!

Рунов заехал за мной, как и обещал, через час, и по его взгляду я поняла, что он доволен тем, как я выгляжу, значит, я старалась не зря. Мы прошествовали к выходу. Мальчик оставался дома, и глаза у него были как у брошенной собаки, зато я с полным правом могла торжествовать.

За рулем руновского «БМВ» на этот раз сидел парень с крепким бритым затылком, одетый в черную кожаную куртку. Ехали мы не очень долго, около получаса, и остановились возле небольшого двухэтажного особняка с мансардой, вход в который украшала скромная металлическая вывеска «АО «Колорит». Рунов гостеприимно отворил передо мной дверь:

— Прошу.

Охранник в традиционном камуфляже приветствовал нас весьма почтительно, Рунов же вполне демократично протянул ему руку.

— Как дела, Тим? — спросил он.

— Порядок, Олег Константинович, — расплылся в улыбке охранник.

Пока мы поднимались по лестнице на второй этаж, Рунов между прочим обронил:

— Хороший парень Тим, двенадцать лет прослужил в армии, был в Афганистане, потом, как и многие, оказался никому не нужен. Подумывал даже о самоубийстве, а у него двое детей, престарелая мать…

В моей груди шевельнулся какой-то теплый комок: вот он, еще один пример великодушия Рунова.

В приемной из-за стола вскочила хорошенькая девчушка лет двадцати-двадцати двух.

— Здравствуйте, Олег Константинович.

Что-то, звякнув, упало на пол. Оказалось — пилка для ногтей. Чем еще могут заниматься секретарши в отсутствие начальства?

— Мне кто-нибудь звонил? — осведомился Рунов.

— Только Лоскутников, ну, тот, что заказывал панно для загородного дома. Я соединила его с мастером.

— Отлично, — кивнул Рунов и открыл дверь в кабинет.

Кабинет был самым что ни на есть традиционным. Рабочий стол, длинный стол для совещаний, компьютер, выстроившиеся в ряд кресла. На стене множество картин, не менее двух десятков, в основном пейзажи и натюрморты. Странно, вспомнила я, что у нас в квартире нет ни одной картины.

— Вот здесь я обычно и пропадаю, — заметил Рунов, пододвигая ко мне кресло. — Работа — обычная рутина: бумаги, звонки, налоговая полиция наседает, — короче, ничего романтического, самый заурядный бизнес.

— Ничего себе рутина, такой особняк в центре Москвы, — протянула я, — ведь он, наверное, стоит совсем недешево.

— Не обольщайся, я здесь не хозяин, а всего лишь коммерческий директор. — Рунов сел в торце длинного стола для совещаний и выглядел на этом месте весьма внушительно. — Всем распоряжаются акционеры.

— А где же твои замечательные художники?

— Мечтаешь познакомиться? Они здесь же, мастерские — в мансарде. Сейчас выпьем кофе и пойдем навестим моих обалдуев. Думаю, они будут рады.

В кабинет вошла секретарша с подносом. Поставила на стол кофейник, чашки, вазочку с конфетами.

— Спасибо, Светик, — обронил Рунов.

Столь фамильярное обращение мне не очень-то понравилось, я вспомнила, что начальники частенько заводят романы с молоденькими секретаршами.

Рунов меланхолично размешивал ложечкой сахар в чашечке кофе, на губах его играла лукавая улыбка. Я бы не удивилась, если бы он прочитал мои мысли.

— Светочка — толковая девчушка, между прочим, тоже начинающая художница, еще учится… Времена сейчас трудные для молодых художников, впрочем, для немолодых — тоже. Ты не можешь себе представить, с каким пиететом они ко мне относятся, я для них прямо как царь и Бог. Говорят, что без меня пропали бы…

— Совсем как Мальчик, — продолжила я в задумчивости.

— Мальчик, — эхом отозвался Рунов, — хороший парень, только чересчур горяч. Я его подобрал в Таганроге, там он влип в очень неприятную историю…

— Могу себе представить! Наверняка он был боевиком в какой-нибудь таганрогской группировке!

— Не суди поспешно, — возразил Рунов, — делай поправку на время, к тому же он совсем пацан. Зато я в нем уверен, знаю, что он меня никогда не предаст.

«Это уж точно», — с завистью подумала я.

— А остальные?

— У нас здесь все построено на взаимном доверии, с большинством ребят — ты с ними еще познакомишься — я учился в художественном училище. Когда я вышел на свободу, мы с ними были в общем-то на равных, с той разницей, что я чувствовал себя здесь почти иностранцем: посадили в одной стране, выпустили — в другой. Они же все это время находились на свободе, да что толку? Нигде не выставлялись, никому не нужные, нищие. У меня, как ни странно, было несомненное преимущество, а именно годы, проведенные в зоне. Там я получил такую жизненную закалку, что теперь, наверное, не дрогну в самой безвыходной ситуации. Вернее, таких ситуаций для меня больше не существует. Пригодились и знакомства, ведь там со мной сидели известные диссиденты. А цеховики! Это были настоящие зубры, многие сегодня на коне. Так что, выходит, я должен быть благодарен годам, проведенным за решеткой, на воле я так и остался бы лопоухим дурачком. Я даже не жалею, что из меня не получился художник, главное — из меня вышел человек.

Я уже открыла было рот, чтобы спросить… Ах, как меня мучило то, что я узнала из старых газет, но для этого требовалась, наверное, совсем другая обстановка.

Рунов решительно поднялся.

— Ты готова идти в мои подземелья и сокровищницы? — осведомился он шутливо.

Мансарда показалась мне теплой и обжитой. Здесь не было того идеального порядка, царившего внизу, в офисе, пахло масляными красками, повсюду стояли мольберты, сновали люди в серых заляпанных красками халатах.

— А вот мои таланты, мои Ван Гоги и Малевичи!

Художники оторвались от работы, заулыбались, по очереди подошли пожать руку своему демократичному начальнику. Один, пожилой, с седой артистической шевелюрой, что-то быстро и горячо заговорил. Речь шла о каких-то профессиональных проблемах, в чем я ничего не понимала, и потому сочла за лучшее немного осмотреться.

Мое внимание привлек натюрморт, стоящий на ближайшем мольберте. Он показался мне в высшей степени необычным, каким-то несовременным: серебряный поднос на фоне бархатной портьеры, а на подносе — подсвечник, белые перчатки и маленький дамский пистолет, от ствола которого вверх поднимался белесоватый дымок.

— Что, нравится?

Ко мне обращался молодой человек с длинными волосами, стянутыми на затылке резинкой, и едва намечающейся на гладком подбородке растительностью — ни дать ни взять семинарист.

— Красиво, только как-то…

— Напыщенно, — подсказал он.

Я только развела руками.

— Можете не стесняться, — он улыбнулся, но глаза его остались строгими и сосредоточенными, — за вкус заказчика я не ручаюсь.

— И кто же заказчик?

— Один «новый русский», как их теперь называют. Этот натюрморт он желает лицезреть в своей гостиной. А для нас желание заказчика — закон.

— И что же, у них у всех такая фантазия?

— Всякие бывают, многие просят копии Левитана, Шишкина или Айвазовского. Мы не возражаем. Ну-с, а вы что желаете?

Кажется, он и меня принял за заказчицу.

— Я? Ничего. Я, собственно…

Он посмотрел так, словно намеревался пронзить меня взглядом, и неожиданно спросил:

— Вам кто-нибудь говорил, что у вас говорящие волосы?

Я растерялась, все-таки он был довольно странный.

— Говорящие волосы, красивое лицо, я бы написал ваш портрет… В сущности, на свете только одна ценность — красота, только она уж очень быстротечна. Бац — и вот она уже ускользнула… Только миг, случайный поворот головы, взгляд… Господи, как же это уловить, как остановить? — Он говорил быстро, сбивчиво, глотая окончания слов, и в его речи было столько одержимости, почти болезненной одержимости…

Я вздрогнула, почувствовав, как чья-то рука легла мне на плечо.

— Ну что, познакомились? — Рунов ласково заглянул мне в лицо. — Это Руслан, наш главный эстет. Может говорить о красоте часами.

Глаза одержимого красотой художника потускнели, и он снова принялся за работу, потеряв ко мне всякий интерес.

Рунов тихонечко подтолкнул меня и повел в глубь студии, представляя мне то одного, то другого художника. Я только здоровалась и рассеянно кивала, на душе у меня было какое-то неосознанное чувство, которое вряд ли можно было отнести к разряду легких и радужных.

Мы пробыли в особняке еще с полчаса, и Рунов отвез меня домой, пообещав вернуться пораньше, как он выразился, для того, чтобы продолжить культурную программу.

* * *

Вечером мы отправились в один очень модный ресторан. В те времена, когда я еще пребывала в состоянии подводной лодки, тихо ржавеющей на дне, я часто слышала об этом излюбленном местечке беспечных прожигателей жизни. О нем то и дело упоминали по телевизору и по радио. Но тогда все это было для меня словно на другой планете, тогда я мысленно поставила жирный крест на своих нахальных провинциальных мечтах. Мне казалось, что я усмирила маленького, жадного до перемен зверька, нещадно пожирающего изнутри мою слабую женскую душу. Ан нет, он снова был тут как тут, симпатичный, юркий, похожий на пушистую ласку, которую так хочется погладить, несмотря на опасность быть укушенной за палец. Я снова без всякой страховки взбиралась на вершину, с которой уже однажды скатилась, и ежеминутно рисковала сорваться вновь. Только на этот раз, если случится сорваться, мне уже, наверное, не встать, теперь-то я разобьюсь вдребезги.

Так думала я, рассматривая праздничную феерическую обстановку модного заведения. В огромных зеркалах отражались свечи, дорогая посуда, разряженная публика и, конечно же, я. Мое рыжее богатство, с трудом усмиренное дюжиной шпилек и заколок, слегка оттягивало голову, отчего подбородок невольно задирался, а шея казалась лебединой… Ах, как я себе нравилась, так бы сама себя и расцеловала. Все-таки самые счастливые мгновения в жизни женщины — это когда она сама в себя немножечко влюблена и ей хочется рассматривать собственное отражение.

Рунов лениво потягивал из бокала красное вино и ласкал меня взглядом. Ах, как мне было хорошо! И говорить хотелось о чем-нибудь красивом и неземном. Я вспомнила о странном художнике Руслане, одержимом красотой.

— Руслан — необычайно талантливый парень, — ответил Рунов, — но, как говорится, немного не в себе, путает вымысел с действительностью, всегда где-то на грани реального и ирреального. Когда у него нет заказов, он пишет из головы, и у него получается живописный поток сознания, если этот термин можно применить к художнику.

Почему-то я приняла сказанное и на свой счет. Ведь и я, карабкаясь к вершине, преодолевала грань между реальностью и вымыслом. Наивная провинциалка, начавшая когда-то давно познавать жизнь по книжкам, в которых было столько прекрасных, томительных слов. Кто дал их авторам право расставлять капканы и питать обманом мои фантазии!

Рунов коснулся моей руки и вырвал из плена задумчивости.

— Руслан сказал, что хотел бы написать мой портрет, — объяснила я свой интерес к художнику.

На лицо Рунова легла тень.

— Это было бы любопытно, — задумчиво сказал он. — Кстати, Руслан никогда не пишет портреты с натуры, только по памяти. Собственно, я бы даже не назвал их портретами в обычном понимании, он пишет не самого человека, а свое восприятие, то, как он его видит. Возможно, тебя он изобразит в виде облака, например… Кстати, один наш весьма крутой заказчик захотел получить подобный портрет от Руслана, то-то он удивился, когда ему показали чистый холст. А Руслан ему ответил: так, мол, и так, ничего я не увидел, вы, дорогой мой, — пустое место. — Рунов рассмеялся. — Мы потом с трудом притушили скандал, заказчик-то выгодный.

— У ваших заказчиков, к слову сказать, тоже достаточно болезненные фантазии, — вспомнила я, — какие-то дымящиеся револьверы!

— Это что! — усмехнулся Рунов. — Один потребовал, чтобы мы написали портрет погибшего в разборке брата, а тому из помпового карабина полголовы картечью снесло. Вот представь, так он его и возжелал запечатлеть: в черной запекшейся крови и при всех прочих душераздирающих подробностях. Чистой воды натурализм!

Я даже поежилась:

— Господи, да ваши заказчики сплошь маньяки.

— Не без того, — согласился Рунов, не скрывая лукавства, — зато они хорошо платят.

— А как же высокое искусство?

Рунов закурил, выпустив изящное колечко дыма, помолчал:

— А что такое, собственно, искусство? Если исходить из сегодняшних реалий, это скорее всего то, что невозможно продать. Или нечто, как бы поточнее выразиться, устоявшееся, получившее ярлык: да, вот произведение искусства. Все восхищаются древними иконами, а что они чувствуют, глядя на них, что понимают? Вздыхают, заламывают руки, а сами думают: что такого в этих потемневших от времени деревяшках, в плоских лицах с нарушенными пропорциями? Ведь так? Людям нужен узаконенный миф, чтобы им все разложили по полочкам, вот — шедевр, вот — кич, вот это — ширпотреб, тогда им все ясно, тогда они зацокают языками, закивают головами, сделают восхищенные глаза… Я со студенческих времен не принимаю участия в спорах о том, что есть искусство.

Я слушала и не слушала, мне было так хорошо, пока я вдруг не почувствовала, что кто-то сверлит мне спину пристальным взглядом, едва не прожигая дыры на платье. Я незаметно полуобернулась…

Между столиками вихляющей походкой пробиралась Мона Лиза — изрядно потускневшая тридцатилетняя красотка из бесконечного кареновского шлейфа, в котором попадались и весьма колоритные личности, как шутил он сам, от пажей до бомжей. По ее апатичной физиономии, коей она и была обязана столь благозвучным прозвищем, разливался притворный елей. Только ее и не хватало!

«Ну вот, — подумала я. — Сейчас плюхнется за столик, вспомнит о Каренчике, неизвестно, чего еще наговорит…» Выплывет что-нибудь такое, чего Рунов не должен знать. Неизвестно, кого я боялась больше: Карена или Рунова. Я уже нервно представляла, как Мона Лиза пожирает блудливыми заплывшими глазками Рунова, просит угостить ее сигареткой. Нет, я не могла допустить ничего подобного! И потому, извинившись и пообещав скоро вернуться, двинулась навстречу Моне Лизе.

— Иди за мной, — шепнула я, поравнявшись с ней, — и молчи…

Выходя, я послала вымученную улыбку в тот угол зала, где за столиком одиноко сидел до недавнего времени абсолютно чужой мне человек, фантастическим образом ставший жизненно необходимым. Свеча на столе озаряла его выразительное лицо неравномерно, словно разделяя его на две половины: светлую и темную, погруженную в тень.

Мона Лиза послушно топала за мной, постукивая рискованно высокими каблуками. Ее рыхлое тело на тонких козьих ножках заметно покачивалось и с трудом вписывалось в повороты. Значит, она уже успела изрядно угоститься, непонятно только, за чей счет. Кто привел сюда эту изрядно подержанную гетеру? Впрочем, какая мне разница. Все, что я хотела, это отделаться от нее с наименьшими потерями. Незаметно напирая, я подталкивала ее к дамскому туалету, куда она в конце концов и вошла, благодаря моим подталкиваниям. Я с размаху хлопнула дверью за ее спиной, и она испуганно икнула, ошалело уставившись на меня. Бедная Мона Лиза не успела произнести ни единого слова, прежде чем я затолкнула ее в узкий закуток между кафельной стеной и раковиной, явно не рассчитанный на ее габариты, и отчетливым, почти зловещим голосом произнесла:

— Я тебе не Жанна, и ты меня не знаешь, усвоила?

Мона Лиза с видимым усилием разлепила свои набрякшие веки, чтобы придать лицу мало-мальски удивленное выражение:

— Усвоила… Но… то есть, Жанночка, к чему такая таинственность?

— Какая тебе разница? — прошипела я. — Неужели трудно сделать вид, что мы незнакомы?

Мона Лиза опять икнула, обдав меня запахом нездоровой смеси самых разнообразных напитков, и часто закивала головой:

— Поняла, поняла… Как скажешь, Жанночка. А у тебя случайно не найдется небольшой суммы в долг, а то у меня на такси не хватает.

Такси! Пора бы ей уже отказаться от буржуазных привычек. Впрочем, чему удивляться, Мона Лиза в своем репертуаре. Она вечно страдала хроническим безденежьем: то ли такса у нее была мизерная, то ли сутенеры ее нещадно обирали. В принципе Мона Лиза существо абсолютно безобидное и безалаберное и, несмотря на профессию, по натуре не подлое. Тоже из провинции, кажется, из-под Рязани. Мы с ней, кстати, познакомились во время съемок, она была в массовке, совсем юная, счастливая от одной мысли, что присутствует при таком историческом моменте. Там-то ее и подцепил Карен, только ее участь оказалась много хуже моей. Сначала он ее подсовывал всяким нужным людям после переговоров по обделыванию разных делишек. Мона Лиза какое-то время пользовалась успехом, но вскоре приелась партнерам Карена, как все приторное. В результате она оказалась на панели.

Я достала из сумочки несколько купюр — ведь я сама почти не имела живых денег, они были мне просто-напросто ни к чему — и отдала их Моне Лизе. Ее робость и застенчивость как рукой сняло. Засовывая деньги в карман своего балахона, она невозмутимо улыбалась. Я посмотрела на нее со всей возможной строгостью и направилась к выходу. Мона Лиза потянула на себя дверь ближайшей кабинки и, скрывшись там наполовину, прощебетала голоском хорошенького избалованного ребенка:

— А у Карена теперь новая лапонька, знаешь? Ладно, не переживай, твой тоже ничего, фактуристый мужик!

Спасибо, утешила!

Мона Лиза сдержала свое слово, но до конца вечера я чувствовала себя неуверенно и сидела точно на иголках. Мне приходилось исподволь наблюдать за залом из опасения, что поблизости появится моя давняя, но, увы, не слишком респектабельная знакомая. Рунова я слушала вполуха, рассеянно, прикидывая, не слишком ли театрально прозвучат мои жалобы на головную боль. К счастью, мне не пришлось воспользоваться надуманным предлогом, потому что мы просидели в ресторане еще не более получаса. Кстати, с Моной Лизой я еще раз столкнулась нос к носу в гардеробе. Она цеплялась за какого-то высокого импозантного старикашку, кажется иностранца, и заливисто хихикала. Я немедленно отвернулась, а она не стала меня преследовать. Прорвалась, подумала я с облегчением.

 

ГЛАВА 8

Утром, войдя на кухню, я поприветствовала Мальчика, сидевшего спиной к двери. Он мне ничего не ответил, внимательно изучая пейзаж за окном. Интересно, что он там такое увидел? Бросив мимолетный взгляд через его плечо, я обомлела. Внизу, у подъезда, топтала свежий снежок Мона Лиза. Не приходилось сомневаться, явилась она по мою грешную душу. Мне даже показалось, что она уставилась на окно нашей кухни, и я невольно отпрянула от него, а Мальчик посмотрел на меня с подозрением.

Вертлявая коза! Поди, всю ноченьку не спала, шевелила своими заизвестковавшимися извилинами, как бы из меня еще что-нибудь выудить! Я сама, сама виновата. Во-первых, слишком много ей вчера дала, а во-вторых, вела себя уж очень таинственно. Вот она и решила, что наткнулась на золотоносную жилу, и будет теперь ее разрабатывать. С клиентами скорее всего у нее негусто, а тут нежданно-негаданно такая халява! Как же все-таки она меня выследила? Впрочем, не все ли равно теперь, нужно что-то предпринимать, а не впадать в панику.

А Мальчик все таращился на нелепую фигуру в кургузой дубленке, сидящей на Моне Лизе, как балетная пачка на корове. Трудно сказать, какие подозрения роились в его злой головке. Слава Богу, Мона Лиза недолго мозолила ему глаза. Наверное, она решила, что деньги от нее не уйдут, и засеменила к автобусной остановке, кренясь на левый бок, точно крейсер, получивший пробоину ниже ватерлинии. Вероятно, она еще не до конца протрезвела, если вообще когда-нибудь трезвела полностью.

Мальчик обернулся и задумчиво посмотрел на меня. Я приняла безразличный вид, на какой только была способна, тем временем в голове моей роились мысли одна ужаснее другой. Явление Моны Лизы Мальчику грозило серьезными осложнениями… Нет, нет, нужно немедленно решать назревшую проблему, но как? Стоп, а Карен? Раз уж он втравил меня в эту отвратительную авантюру, то должен, по крайней мере, позаботиться о том, чтобы план его не рухнул. Почему, собственно, голова должна болеть только у меня?

С этой мыслью я шаровой молнией понеслась в свою комнату переодеваться. Быстрей, быстрей… Макияж я наносила небрежными широкими мазками, будто грунтовку на холст, принялась расчесывать волосы, но тут же бросила, оставив их в художественном беспорядке. Вообще-то возиться с волосами всегда было моим любимейшим занятием, но сегодня обстоятельства вынуждали изменить давнишней привычке. На сборы ушло не более пятнадцати минут, что для меня следовало считать абсолютным рекордом. Когда я выходила, Мальчик выглянул из кухни, пару раз шмыгнул носом и тут же скрылся.

* * *

На сотовый телефон Карена я позвонила из телефона-автомата, предусмотрительно пройдя три квартала, то и дело оглядываясь.

Когда я услышала в трубке его безразличный хрипловатый голос, то испытала двойственное ощущение: с одной стороны, помочь мне в этой ситуации мог только он, с другой — как бы я хотела навсегда о нем забыть!

— Откуда ты звонишь? — сразу же спросил он.

Я его успокоила:

— Из автомата.

Короткая пауза, и снова раздраженный вопрос:

— Ты уверена, что тебя никто не слышит?

— Уверена, уверена.

— Ну что там у тебя, я же говорил, что в случае необходимости сам тебя найду.

Беседа в подобном духе здорово действовала мне на нервы.

— Ну, не знаю, когда ты меня найдешь, зато меня уже нашла Мона Лиза и ходит за мной по пятам. Сегодня с утра под окнами дефилировала…

Карен опять помолчал, а я тем временем представила, как он при этом пожевал толстыми, с синим отливом губами.

— Что нужно этой идиотке?

— Мы вчера с ней случайно встретились в ресторане, и мне пришлось дать ей денег, чтобы она не показала виду, что мы знакомы. Видимо, она как-то меня выследила… В общем, скорее всего собирается и дальше доить. Чем это может кончиться, ты представляешь?

— Ладно, с этим я разберусь. Скажи лучше, ты узнала что-нибудь новенькое?

— Ну… если только о фирме Рунова…

— Не надо имен, — оборвал меня Карен, — остальное при встрече…

Трубка в моих руках противно запикала.

Я вышла из кабинки телефона-автомата и рассеянно поплелась по улице. На душе было скверно, в голове сумбур. Хотела бы я разобраться, что, в конце концов, он хочет узнать. Как мне надоели эти поиски черной кошки в темной комнате. Главное, мое собственное расследование тоже ни на шаг не продвинулось. Скупая заметка в газете мало что объяснила, скорее поставила дополнительные вопросы. Посещение фирмы Рунова тоже не дало чего-нибудь экстраординарного. И все-таки ощущение близко витающей, прямо-таки рассеянной в зимнем воздухе тайны меня не покидало. Ощущение это было связано не только с ужасным поручением Карена — тайна как бы существовала сама по себе, а все остальное, похоже, к ней прилагалось в качестве принудительного ассортимента.

— Что же еще я могу предпринять? — бормотала я себе под нос, энергично жестикулируя, так что редкие прохожие шарахались от меня в стороны.

Идея, пришедшая мне на ум, показалась настолько простой и легко исполнимой, что я демонстративно стукнула себя ладонью по лбу, чем, вероятно, еще сильнее озадачила сограждан, спешащих по своим неотложным делам. Еще бы! Посреди улицы стоит какая-то идиотка, сама с собой разговаривает, бьет себя же по лбу и в довершение всего издает торжествующий клич, сравнимый разве что с воплем орангутанга в брачный период. Идите, идите себе мимо, безобидные обыватели, не мешайте мне думу думати.

* * *

Я знала, куда мне нужно идти, и поняла это с такой ясностью, что оставалось только недоумевать, почему столь простое решение не пришло мне в голову сразу. Мне только совсем не хотелось, чтобы кто-нибудь за мной присматривал, а Карен уже наглядно продемонстрировал умение своих людей. Это уж точно были профессионалы высшей пробы, если они умудрились проследить за мной в парикмахерской. Странно только, как это они прокололись с Моной Лизой. Но что же все-таки предпринять?

Я вспомнила пару-тройку фильмов про шпионов. Кажется, во всех них присутствовала трафаретная сцена избавления от «хвоста»: мужественный и непременно красивый герой-разведчик долго петляет по городу, чтобы сбить преследователей со следа. На этом, собственно, мои познания в этой области и заканчивались. Ладно, могу я, в конце концов, попробовать?

Петляла я прямо-таки образцово-показательно: дважды меняла такси, потом проехала станцию на метро, на ходу запрыгнула в первый попавшийся автобус, который оказался экспрессом и завез меня чуть ли не на Окружную дорогу, в результате чего обратно в центр я полтора часа добиралась на перекладных, проклиная все на свете и уже позабыв о возможном наблюдении за мной. Тем не менее в центре я зашла в ГУМ, минут пятнадцать покружила там и только после этого двинулась к конечной точке своего маршрута, которой был Музей востоковедения. Да-да, именно в этот музей я и направлялась, чтобы продолжить свое расследование, ведь там, как рассказал мне Рунов, работала покойная Ольга.

Сначала меня ожидало небольшое разочарование. Оказалось, что музей и реставрационные мастерские находились отнюдь не под одной крышей, а в разных помещениях. Охранник у входа — в музее к тому же был выходной день — подробно рассказал, как добраться до мастерских, но я нашла их с трудом. Подходя наконец к маленькому обветшавшему флигельку, затерявшемуся в бесчисленных улочках и квартальчиках Замоскворечья, я посмотрела на часы и невольно присвистнула: весь поход занял у меня три с половиной часа! Не хватало только обнаружить на двери корявую надпись «Санитарный день» или «Закрыто на ремонт», как это часто бывает.

Слава Богу, на обшарпанной двери никаких объявлений не имелось, разве что выведено нецензурное словечко. Охраны при входе не было, а за столиком сидела древняя старушка в огромных очках с толстенными линзами, делающими ее похожей на спящую сову. Наверное, она и в самом деле дремала с полузакрытыми глазами, потому что никак не прореагировала на мое появление. Я хотела было прервать ее сладкую дрему, но передумала: от таких старух никогда не добьешься толку, самое большее, на что они способны, так это не пущать.

Я отправилась в самостоятельное путешествие по флигельку. Внутри он был еще более запущенным, чем снаружи. Давно не крашенные деревянные половицы, каких уже практически нигде в Москве не увидишь, стонали и устало вздыхали под моими ногами; изразцовая печь пошла трещинами, двери перекошены — типичная иллюстрация к положению заведений культуры, не приносящих дохода государству или отдельным его гражданам. Мне невольно вспомнился уютный особнячок, в котором помещалось руновское АО «Колорит», где никакого запустения не наблюдалось.

— Когда уже это все завалится нам на голову, — донеслось до меня из-за слегка приоткрытой двери в конце коридора, — тогда, может быть, про нас и вспомнят.

Женский голос звучал устало и как-то надтреснуто. Другой голос, тоже женский, но помоложе, с готовностью подхватил:

— Как же, вспомнят про нас, кому мы нужны, архивные крысы? Сидим тут, возимся с древним хламом и сами превращаемся в древний хлам. Зарплату бы платили, и на том спасибо.

Следом вступил третий женский голос, жесткий и требовательный:

— Что же ты, если деньги нужны, не пошла работать на фирму? У вербовщика морда от сытости трескалась, что ж не согласилась? Ты еще молодая — тебе и карты в руки, а нам уже все равно.

Та, которую назвали молодой, почему-то перешла на шепот, но акустика старого помещения позволила мне расслышать каждое слово:

— Ну нет, только не к ним… У них там нечисто.

— Злой дух, что ли? — насмешливо уточнила все та же пожилая.

Я не стала дожидаться окончания разговора и потянула на себя дверь, за которой оказалась большая светлая комната, обставленная скудной и старой канцелярской мебелью. Три женщины в черных халатах стояли, наклонившись над столом, и что-то внимательно рассматривали. Дверь из рассохшихся досок скрипнула, и женщины, обернувшись словно по команде, уставились на меня. Две из них, молодая с небрежным пегим хвостом и пожилая, посмотрели на меня спокойно и безразлично. Зато третья, лет сорока, полноватая, с бледным одутловатым лицом, вздрогнула и лихорадочно схватилась за ворот рабочего халата, точно у нее внезапно перехватило дыхание. Ее растерянный взгляд прямо-таки вонзился в мое лицо. Я почему-то сразу поняла, что именно она мне и нужна.

— Здравствуйте, — сказала я, откашлявшись.

Женщины довольно холодно мне ответили, продолжая сверлить меня глазами, но не спрашивали, зачем я пожаловала.

— Кажется, я к вам.

Женщина, которая занервничала при моем появлении, растерянно оглянулась по сторонам:

— Ко мне? А что вы хотели?

Я ее перебила:

— Мы можем поговорить наедине?

Она подумала, видимо, мысленно перебирая какие-то свои резоны, наконец неуверенно приблизилась:

— Только у меня мало времени.

— Я вас не задержу, — пообещала я.

— Пока без меня управитесь, — бросила она двум другим женщинам через плечо и направилась к двери. Те, как мне показалось, были шибко заинтригованы.

Она молча прошла по коридору и так же молча пригласила меня войти в небольшую комнату, наверное ее кабинет, так же молча, жестом предложила мне сесть и, прислонившись плечом к краю оконного проема, сказала:

— Так вы ее родственница? Надо же, а Ольга считалась у нас круглой сиротой.

Я сочла за благо согласиться. Это был выход, иначе как бы я объяснила свой интерес?

Женщина закурила и какое-то время смотрела в окно, брезгливо придерживая двумя пальцами черную пыльную портьеру. Пауза затянулась, но я не торопилась ее прервать, понимая, насколько призрачны мои шансы. Я боялась спугнуть едва намечавшийся между нами контакт. Наконец, сделав глубокую затяжку и измерив взглядом заметно отросший столбик пепла на сигарете, она произнесла:

— Вы так похожи, что в первое мгновение я даже испугалась, хотя абсолютно не верю во всякие там штучки с полтергейстом и прочими чудесами… Вы кто будете Ольге, сестра?

— Да, — неожиданно для самой себя подтвердила я охрипшим голосом.

— А что же вы раньше никогда не появлялись? А впрочем, какое мне дело… Только что вам нужно теперь, через десять лет? Тогда ею никто не интересовался, пришел какой-то тип из милиции, задал несколько вопросов… Поставили точку и забыли, мало ли что случается в большом городе. Выпала из окна, и все шито-крыто. — Она расплющила окурок в стеклянной пепельнице, стоявшей на подоконнике.

По-видимому, она не очень-то верила в то, что это был несчастный случай, но какие основания имела я, пришедшая через десять лет, ворошить давнюю историю?

— Видите ли, — пустилась я в отчаянное плавание по морю безнадежного вранья, — так сложились обстоятельства, что в тот момент, когда все это случилось, я находилась очень далеко и ни о чем не догадывалась… Нас с Ольгой разлучили в раннем детстве, и мы ничего не знали друг о друге… А сейчас вскрылись некоторые обстоятельства… В общем, я почувствовала необходимость узнать о ней все, что можно…

Я лгала примитивно, бесталанно, сказочка получалась просто карамельно-ванильная, ни один здравомыслящий человек ни при каких обстоятельствах в нее бы не поверил. Этакий незамысловатый сюжетец из мексиканской «мыльной оперы».

Кажется, она и не поверила, но не стала разбираться в моем бреде, просто выслушала со скучающим видом.

— Не знаю, что такого полезного и интересного об Ольге я могла бы вам рассказать. Близкими подружками мы с ней не были, просто выходит, что сегодня в мастерских из тех, кто ее знал, я одна осталась. Остальные — кто уволился, кто — на пенсию ушел, иных уж нет… А потом Ольга была очень скрытным человеком, здесь она ни с кем не делилась секретами, если таковые у нее, конечно, имелись…

— Но были же у нее подруги какие-нибудь, у каждой женщины есть подруги, — начала я и осеклась. А были ли подруги у меня?

— Не знаю, ничего не знаю, знаю только, что хоронили ее за счет музея. Слава Богу, тогда еще у музея деньги имелись, сегодня, наверное, отвезли бы на кладбище для бомжей. На похоронах почти никого не было, соседи, несколько человек из мастерских…

— А молодой человек, у нее ведь был молодой человек?

— Представления не имею, — пожала она плечами, — возможно, что имелся, она ведь была очень привлекательной девушкой, даже красивой.

— А где она жила?

Я приготовилась снова услышать «не знаю», но она сказала, близоруко щурясь в окно:

— Да тут недалеко, в нескольких кварталах. Видите ли, у музея когда-то было что-то вроде общежития, которое со временем превратилось в обычную коммуналку. Там Ольге выделили маленькую комнатку, метров двенадцать, с тремя или четырьмя соседями.

Она достала из верхнего ящика стола ручку и, оторвав листок от настольного календаря, что-то быстро на нем начеркала и протянула мне:

— Вот адрес, если хотите. Может, соседи вам больше расскажут, хотя сомневаюсь, контингент там успел, наверное, смениться.

Я поняла, что точка в разговоре поставлена, и попрощалась, но, когда я подошла к двери, она меня окликнула:

— Знаете, я еще кое-что вспомнила. Ольга ведь подрабатывала, я это точно знаю, помогала одному известному московскому коллекционеру. Как же его?.. Герман Иратов, отчества не помню. Что-то про него давно ничего не слышно, уж не умер ли… Жил где-то на Тверской, и дома у него были такие раритеты!.. Если мне не изменяет память, однажды в нашем музее проводилась выставка из частных собраний с его участием.

* * *

Я вышла из флигелька и окунулась в ранние фиолетовые сумерки. Желтые фонари робко роняли слезливый свет в темные уголки заброшенного переулка, во влажном воздухе висела мелкая снежная пыль, длинные тени кряжистых деревьев-уродцев, лишенных солнца почти круглый год, расчерчивали сугробы ломаными линиями. Внезапно мне стало страшно, возникло такое ощущение, словно что-то огромное и невидимое, но осязаемое стелется вслед за мною, пытаясь обнять своими скользкими щупальцами. Я запахнулась в шубу, спрятав голову в воротник, и, невольно ускорив шаг почти до бега, кинулась к светившейся неоном, наполненной шумом проносящихся автомобилей улице.

Как только я оказалась в людном, освещенном месте, мой неосознанный страх сменился столь же внезапной усталостью. А еще мне безумно захотелось пить, потому я зашла в первое же кафе на углу, где было тепло и тихо. За столиками сидели несколько человек, они молча курили и потягивали коктейли, бармен за стойкой смотрел маленький телевизор. Я заказала себе коктейль и, устроившись за столиком у окна с желтовато-коричневой портьерой, втянула в себя первую порцию спасительной влаги. Я поглощала незамысловатую смесь из джина «Капитанского», тоника и персикового сиропа с удовольствием путника, преодолевшего длительный маршрут сквозь пустыню.

— Вы позволите? — Неприметный мужчина лет пятидесяти отодвигал пластиковый стул.

Я отрешенно пожала плечами. Конечно, в кафе было полно пустых столов, но, с другой стороны, у меня не было никаких оснований ему отказать.

Он уселся напротив с рюмкой коньяку, которую тут же осушил. По всем признакам мой сосед по столику принял коньяк «для поправки».

За окном пешеходы то и дело проносили синеватые в неоне елочки с первых новогодних базаров. Какой-то молодой рослый парень нес свою лесную красавицу легко и торжественно, будто букет для любимой женщины.

— Вы знаете, что сделали печенеги с черепом князя Святослава?

Я вздрогнула и обернулась в поисках того, кто задал мне столь нелепый вопрос. Похоже, это был мой сосед, только что успешно «поправившийся». Теперь он курил, но руки его все еще слегка дрожали.

— Так вы знаете, что сделали печенеги с черепом князя Святослава?

Странно было не только то, что он говорил, но и как — почти не шевеля губами — ни дать ни взять чревовещатель.

Я посмотрела на него с любопытством. А что, собственно, я могла ответить? Откуда мне знать, что сделали печенеги с этим самым черепом? Хотя в голове ни с того ни с сего, будто патефонная иголка запрыгала на заигранной пластинке: «Как ныне сбирается вещий Олег отмстить неразумным хазарам…» Ну, и так далее. Впрочем, хазары и печенеги, кажется, не одно и то же, как и Олег — это вам не Святослав.

Он помахал рукой, пытаясь разогнать облачко довольно-таки противного дыма от папиросы, и констатировал с видимым удовлетворением:

— Не знаете… Они оковали череп серебром, и печенежский князь пил из него как из чаши на пирах.

Лицо мужчины светилось приветливостью.

Ну вот, только местного сумасшедшего мне и не хватало!

— Откуда вы знаете? — спросила я с опаской, мысленно ругая себя на чем свет стоит за то, что ввязываюсь в подобные дискуссии.

— «Повесть временных лет» донесла сию историю. — Он выдохнул очередную струю вонючего дыма.

— «Повесть временных лет»? — уточнила я, будто это что-нибудь меняло.

Решив, что мне пора уносить ноги, я привстала, но он вдруг судорожно вцепился в мою руку:

— Подождите, дальше будет интереснее…

Куда уж интереснее! На всякий случай я снова села, памятуя, что с сумасшедшими спорить нельзя. Боковым зрением я пыталась поймать взгляд бармена, чтобы попросить помощи, но бармен, как назло, был по-прежнему увлечен телевизором.

А незнакомец отпустил мою руку, откинулся на спинку стула и закурил новую папиросу. Если бы он не говорил всех этих в высшей степени странных вещей, его вполне можно было бы принять за инженера-неудачника предпенсионного возраста.

Следующим вопросом он меня добил окончательно:

— Ну уж про организацию с названием КГБ вы, конечно, слышали? Или нет?

На этот раз я таки закашлялась от дыма его папиросы, а он снова на манер ветряной мельницы замахал руками.

Его понесло дальше:

— Думаете, наверное, что за сумасшедший ко мне пристал, с какими-то черепами… Еще и КГБ приплел. Не бойтесь, я адекватный, как принято говорить… А вы очень красивая женщина… Есть люди, чувствующие красоту особенно обостренно, но почему-то им мало ею восхищаться, они непременно должны ее использовать…

Вот так переход, а еще утверждает, что не сумасшедший.

Вдруг он упал грудью на столик, глаза его лихорадочно заблестели:

— Хотите открою вам маленькую тайну? Сегодня можно. В КГБ существовал специальный отдел, который разрабатывал различные гипотезы, почти мифы… Допустим, в каком-то источнике — а таким источником может быть даже Библия, например, — упоминается нечто такое… что то ли было, то ли нет, а потому официально считается не более чем красивой легендой… Так вот… А почему бы не допустить, что это нечто в действительности существует, просто его никто не видел, оно недоступно никому, потому что хранится в частной коллекции и может в любой момент покинуть страну. Самое ужасное: никто не станет искать, зачем искать то, чего нет?

Ну бред наяву! Он даже закатил глаза во время своего фантастического монолога. Господи, ну и страна, здесь даже с ума все сходят на одну тему! Ни одна приличная галлюцинация без КГБ не обходится.

Мужчина похлопал себя по карманам в поисках новой порции курева, но обнаружил лишь пустую пачку. Тогда он зажал в уголке рта спичку — отвратительная привычка! Теперь я рассмотрела его лучше: у него были невыразительные, но довольно цепкие глазки серовато-зеленоватого цвета, массивный нос, испещренный ранней старческой сеточкой лопнувших сосудов, постриженные кое-как густые черные волосы. Взгляд странный — не то чтобы безумный, просто левый глаз слегка косил. В сущности, это было лицо человека, привыкшего взваливать на себя страдания и неудачи с готовностью и покорностью вьючного верблюда: чуть-чуть присядет под тяжестью и по привычке пойдет дальше. Ни жестокости, ни жгучей обиды я в нем не ощутила, значит, не буйный.

Он встал и, не прощаясь, ушел: не очень-то вежливо с его стороны после всего, что он мне наговорил. Но проходя уже по улице мимо окна, он неожиданно оглянулся и подмигнул мне тем самым глазом, который косил.

* * *

Я вернулась домой за какие-то десять минут до Рунова. У Мальчика, выглянувшего в прихожую, лицо было слегка разочарованным: то ли он надеялся увидеть вместо меня любимого патрона, то ли вообще рассчитывал, что я уже никогда не залечу на своей метле в этот уютный рай с евроремонтом.

— Явилась, — протянул многозначительно, — ну-ну… — И нырнул в кухню.

Не исключено, что ему пришлось прерваться на самом интересном месте с крутой перестрелкой, в которой противники окончательно приканчивали друг друга.

Я принялась разглядывать в зеркале признаки красоты, о которой говорил сумасшедший в кафе. Мое лицо показалось мне усталым и бледным: отдельные его детали — глаза, нос, губы — были как бы сами по себе, если можно так выразиться, не объединенные общей идеей. Что означало только одно — я не давала себе труда добавить к внешнему облику хотя бы немного внутреннего содержания, то бишь души, без которой самый утонченный лик не более чем маска.

Мне требовался стимул, и, слава Богу, он не заставил себя долго ждать. Я услышала, как в замочной скважине повернулся ключ: Рунов вернулся домой. Мое отражение в зеркале тотчас ожило, глаза заискрились, волосы засияли, в воздухе запахло жасмином и олеандром, экзотическими фруктами, морским прибоем и продолжительной любовью на теплом песке.

 

ГЛАВА 9

Той ночью я не любила, но позволяла себя любить, и со мной такое случилось впервые. Опыт, который я когда-то приобрела с Кареном, был совсем иным, он всегда вел себя в постели, как испанский конкистадор, осваивающий очередную колонию в святой уверенности, что обращает бесхитростных дикарей-язычников в истинную веру. Рунов мог и так, но мог и иначе, превращая игру, известную со времен Адама и Евы, в неповторимую импровизацию.

Я принимала поцелуи и ласки со снисходительностью богини, ненадолго спустившейся с небес, позволяя себе единственный ответный жест — прикосновение к склоненному затылку Рунова. Хотела бы я знать, о чем он думал в этот момент, если мужчины вообще о чем-нибудь думают во время любви. Я все еще его плохо понимала, я его просто чувствовала, а значит, он был для меня сгустком моих же собственных ощущений и эмоций, образом, созданным из моей же плоти, избавиться от которого можно только посредством его разъятая на составляющие. А вот этого я никак не могла сделать, и Рунов оставался для меня единым и загадочно целым. А тут еще история покойной Ольги. Интересно, как она любила его, что происходило с ней, имел ли он над ней такую же власть или, напротив, был от нее зависим?

И снова мне был сон. Пока он еще продолжался, я уже понимала, что он пророческий. Опять я видела озеро в тумане, клубящемся, словно холодный дым, и медленно, бесконечно медленно стелющемся над водой и засохшими камышами. Я сознавала, что этот туман скрывает нечто важное, и до боли напрягала глаза, пытаясь разглядеть, что там за молочно-белой пеленой, но тщетно: мгла упорно не хотела рассеиваться.

Тогда я села на берегу, обхватив колени руками, и стала ждать. И ждала так долго, что уснула, а разбудил меня глухой, летящий издалека полукрик-полустон:

— Помоги!

Я открыла глаза и увидела чистую гладь озера, лодку и женщину в ней. Это снова была я, улыбающаяся и прижимающая к губам какой-то странный, тускло поблескивающий предмет. Господи, да это же…

Я вскочила, не понимая, где я и что со мной. Голова прямо-таки разламывалась. Надо же такому присниться, а все этот сумасшедший со своими бреднями. Чаша из черепа, бр-р, точно, во сне я пила из нее.

Переведя дыхание, огляделась: за окном уже светало, следовательно, время приближалось к девяти. В квартире стояла полная тишина. Что же все-таки происходило со мной? К чему эти сны, странные встречи, как мне вырваться из плена тревоги и беспокойства?

Я была уверена только в одном: всех нас — меня, Ольгу, Карена, Рунова — что-то связывало, и, пока не распутается этот узел, покоя мне не найти. Выпить бы сейчас, подумала я с тоской, но тут же отказалась от спасительной на первый взгляд мысли. Забыться на час, два, на полдня или даже на сутки в теперешней моей ситуации — не выход. А выход лишь в том, чтобы продолжать раскручивать эту темную историю.

* * *

Я три раза нажала на кнопку звонка, прежде чем за дверью послышались признаки какой-то жизни, а именно тоскливое шарканье комнатных туфель. В том, что они были старыми и заношенными, сомневаться не приходилось, только истершаяся кожаная подошва могла издавать такие звуки. Когда дверь наконец нерешительно приоткрылась, я увидела существо неопределенного пола и столь же неопределенного возраста. У существа были пытливые глаза-буравчики, сразу же принявшиеся придирчиво разглядывать мою персону. Думаю, я произвела на него (или на нее?) благоприятное впечатление, чему, вероятно, более всего способствовала моя дорогая шуба.

Существо прокашлялось и спросило неожиданно тонким голоском:

— А вы к кому?

При этом оно на всякий случай отпрянуло. Да не кусаюсь я, не кусаюсь!

— Здесь когда-то жила моя родственница…

Существо напряглось:

— Ой, я не знаю, ничего не знаю…

И сделало попытку захлопнуть дверь перед моим носом.

Я молниеносно вставила ногу в образовавшуюся щель и вцепилась в край двери такой хваткой, что чуть не сломала мизинец.

— Что вы хулиганите? — плаксиво осведомилось существо и заверещало на весь дом — откуда только силы взялись? — противным фальцетом: — Вася! Тут какая-то ненормальная в квартиру ломится!

Это я-то ненормальная? Нужно было как-то успокоить переполошившееся существо, и я не придумала ничего лучшего, чем взмолиться:

— Бабушка, я вам ничего не сделаю, я просто пришла вас спросить…

— Она еще и обзывается! — Фальцет стал еще более пронзительным. — Какая я тебе бабушка? Сама ты бабушка, дура!

Ну и прием, я совсем растерялась.

Тем временем из беспросветного полумрака появился Вася, которого можно было бы назвать типичным коммунальным Васей: здоровенный громила лет сорока в трикотажных шароварах, впившихся резинкой в его голый и лоснящийся живот. Вася вызывал невольное уважение.

Он распахнул дверь пошире, и в нос мне ударил запах жареного лука и замоченного белья. А вместе они составляли единый и невыветриваемый запах старой московской коммуналки.

— Чего тебе? — спросил он, что-то дожевывая.

— Поговорить, — ответила я достаточно спокойно.

Вася опять пожевал и посторонился:

— Заходи.

Тут уж я замешкалась: не слишком ли велик риск? Кто знает, что на уме у этого Васи? Но долго раздумывать было не в моих интересах. Я мысленно перекрестилась и переступила порог неприветливого жилища.

Писклявое существо уже успело скрыться в недрах коммуналки, откуда опасливо пожаловалось в пространство:

— Впустил, а вдруг она воровка?

— Иди сюда, — сказал Вася, пропуская меня вперед.

В прихожей было сумрачно, но, присмотревшись, я заметила изломанные тумбочки, велосипед, оцинкованные тазы, висящие на вбитых в стену гвоздях, и прочую рухлядь. Впереди — длинный аппендикс затхлого коридора и по крайней мере пять дверей, за одной из которых бывшая комната Ольги.

Как оказалось, гостеприимный Вася приглашал меня в кухню, где он сходу плюхнулся на табурет у окна, предоставив мне возможность бросить взгляд на ее убранство. Три стола, покрытых облезлой клеенкой, пара мусорных ведер, стоящий на плите алюминиевый бак, через край которого переливалась мыльная пена, — вот что я увидела.

— Ну, давай выкладывай, — поторопил меня Вася.

— Десять лет назад здесь, в этой квартире, жила девушка, ее звали Ольга, — начала я.

— Ну и что? — хмыкнул он недоуменно. — Этому дому уже сто лет, кто тут за это время только не жил.

Что я могла ему на это сказать? Меня не интересовали те, кто жил здесь сто лет назад, меня интересовала Ольга.

Неожиданно из прихожей вновь подало голос бдительное писклявое существо:

— Скажи ей, что если она пришла за вещами, то у нас ничего нет.

Я была близка к отчаянию: общего языка с коммунальными аборигенами найти никак не удавалось.

— Так тебя интересует та сумасшедшая, которая выпрыгнула из окна? — уточнил Вася, почесывая живот.

Ну наконец-то!

— Мы ничего не знаем. Комнату получили через полгода. Эти хапуги, ну, которые тут жили, уже успели все растащить, так что про наследство, подруга, ты вспомнила поздновато.

Мне показалось, что в его тоне проскользнуло сочувствие.

Я села на жалостливо скрипнувший стул. Ничего, решительно ничего у меня не выходило. Я блуждала в тумане, совсем как во сне, и никто не мог мне помочь. Впрочем, чему тут удивляться, все-таки десять лет прошло. Я была близка к тому, чтобы разреветься.

— Да ладно тебе, не убивайся. У нее, говорят, и барахлишка-то особого не было.

— Не было, не было, — встряло малоприятное существо. — А пьянчуга еще не все пропил. У него еще сервант остался.

Внезапно мне стало не по себе, какая-то необъяснимая жалость сжала сердце. Все, что осталось от золотоволосой Ольги, которую любил Рунов, — сервант, который не успел пропить неведомый пьянчуга. Я больше не испытывала к ней ревности.

— Тот… человек, у которого… этот… сервант, он давно здесь живет?

— Еще бы, — желчно заметил Вася, — эта скотина живучая, он здесь всех переживет.

— А в какой он комнате?

— Да вон зеленая дверь.

Похоже, Васю просто распирало от праведной мести за сервант, отхваченный кем-то, но не им.

Я постучала в зеленую дверь сначала потихоньку, потом посильнее. Мне никто не ответил.

— Да у него никогда не заперто, — любезно сообщил Вася и посоветовал: — Входи, он там. Может, спит, а может, опять никакой.

Я толкнула дверь и очутилась в небольшой комнате с ободранными обоями, плесенью в углах, ворохом затоптанных газет на полу и большой кроватью с никелированными спинками у окна. Над всем этим форменным безобразием возвышался полированный сервант, совершенно пустой, с пыльными стеклами. И ни единой живой души в комнате.

Дверь за моей спиной скрипнула, я оглянулась: две пары любопытных глаз следили за происходящим из коридора.

— Да ведь тут никого…

— Тут он, тут, — прошипел Вася.

В этот момент ком грязного белья на кровати зашевелился, и передо мной возник небольшой мужичок в полосатой пижаме.

Дверь за моей спиной опять скрипнула, и послышался Васин голос:

— Пока ему не нальешь, он труп.

Я извлекла из сумочки несколько купюр и сунула их в приоткрытую дверь:

— Может, принесешь чего-нибудь?

Вася не стал артачиться:

— Ладно, только я и на свою долю, учти.

Я кивнула, и он бодро затопал по коридору. Хлопнула входная дверь. Можно было не сомневаться, Вася выполнит поручение быстро и со знанием дела.

Мне ничего другого не оставалось, как ждать. Что ж, я согласна, лишь бы мои усилия не пропали даром. Я подошла к окну, покосившись на кровать, где возлежало тщедушное тело хозяина комнаты. Он лежал неподвижно, уставившись в потолок водянистыми застывшими глазами. Из чистого любопытства я даже проследила за его взглядом, но ничего примечательного, кроме покрытого трещинами пыльного потолка, не увидела.

Слава Богу, Вася явился почти молниеносно и, торжественно вручив мне бутылку «Пшеничной», удалился. Я только и успела его спросить:

— А как зовут деда?

— Петрович.

Я решительно крутанула винт на горлышке бутылки и, отогнув угол засаленного матраса, устроилась на металлической сетке кровати, которая прогнулась под моим весом. На подоконнике обнаружился стакан, коричневый изнутри, давно не мытый. Когда водка звонко забулькала в нем, на бледном лице Петровича отразилось некое подобие мыслительной деятельности, зато как оно оживилось после первого же глотка! Остальное, присев на кровати, он допил залпом, моментально превратившись в симпатичного старичка с лихорадочным розовым румянцем на обветренных щечках.

— Вот те на! — сказал он, как мне показалось, с облегчением. — Видения пошли.

И снова вытянулся на кровати.

Я молчала, потому что ничего не поняла.

Петрович снова подал голос, заметив с философскими интонациями:

— Давненько у меня «белочки» не было…

Я находилась в состоянии, близком к отчаянию, меня обуревали сомнения в том, что удастся привести Петровича в чувство, сделать его пригодным для контакта. Он блаженно осклабился, обнажив черные, изъеденные кариесом зубы, в уголке рта появился ручеек пенистой слюны. Фу, отвратительное зрелище! А ко всему прочему еще этот запах давно не мытого тела и прокисшей мочи, от которого у меня начиналась аллергия. Я громко чихнула и бросилась открывать форточку, что далось мне ценой страшных усилий и двух сломанных ногтей.

— Простудишь старика, — донеслось с кровати. — Зачем явилась, я не люблю покойников…

Теперь только я догадалась, что дед принимал меня за покойную Ольгу. Неудавшаяся актриса Жанна в роли призрака покойной возлюбленной Олега Рунова. Отличная роль! Что же мне теперь — скрежетать зубами и заламывать бледные руки?

— Ну что, дед, может, еще? — Я описала круг початой бутылкой «Пшеничной».

Петрович снова резво сел на кровать и посмотрел на меня своими бледными слюдяными глазками.

— То, что старика уважаешь, это хорошо, — заметил он, подставляя стакан, — а то, что являешься, нехорошо. Чего тебе в могиле не лежится, непонятно. Зачем, спрашивается, людей беспокоить? Ну скажи на милость, как я должен понимать твой визит, помирать, что ли, пора?

На этот раз я налила ему ровно на два пальца. А он, прежде чем выпить, несколько раз взболтал долгожданную живительную влагу, встряхивая стакан, как будто от этих его пасов водки становилось больше. По всему выходило, что добавка оказалась кстати, Петрович прямо-таки восстал из мертвых, не переставая, однако, относить меня к категории привидений и фантомов.

— Ну что ты, милая, маешься, — причитал он сочувственно. — Вишь как на себя руки накладывать, теперь душе покоя нет…

Мне порядком надоело изображать собой полтергейст в коммунальной квартире.

— Да ладно тебе, дед, я живая. Можешь дотронуться, если хочешь.

— Живая? — Он больно ущипнул меня сухими шершавыми пальцами за руку. — Как же ты живая, когда я сам на твоих похоронах был? Ты же лежала в гробу, все чин чинарем. Поминки, конечно, были скромненькие, по сто грамм на брата, не больше. И то, с каких шишей поминать, у тебя ведь за душой и копейки не водилось… Профсоюз на твоей работе выделил деньги на похороны, но не густо, скажу я тебе, не густо… — Он задумался. — Тебе еще, можно сказать, повезло, вот я подохну, никто не вспомнит. Выкинут на помойку, и все — нет Петровича. Скоро, значит, раз ты явилась…

Он продолжал с еще большим воодушевлением нести свою заупокойную ересь, а я не противоречила.

— А все-таки это хорошо, что именно тебя за мной прислали. Мы же всегда с тобой ладили, помнишь? Иногда ты даже давала мне на «поправку»… Только чего ты всегда такая грустная была? От грусти, видать, и руки на себя наложила… Где ж это видано, чтобы девка в двадцать лет из окошка сигала? Нельзя так, нельзя, мало ли что в жизни случается, а все равно нельзя, грех… Все ты о чем-то думала, смотрю: опять головку свою красивенькую опустила, зажурилась, на локоток оперлась… Эх, голуба моя, ты не поверишь, как я по тебе убивался. С кем тут еще и поговорить-то было, одни куркули, сразу все твое барахлишко растащили, сервант, слышь, у них не стал… Они и говорят: пусть у тебя постоит, а потом, когда съезжали, требовали: отдай, мол, забулдыга. Обзывались, мазурики, а я не отдал. Говорю, пусть и у меня память об Оленьке останется… Вон сервант-то твой, видишь, в полной сохранности.

Во время всего этого пространного монолога взгляд Петровича оставался прикованным к бутылке, которую я пристроила на своих коленях, он прямо-таки ее гипнотизировал, не решаясь у меня попросить дополнительную дозу. Впрочем, я не собиралась наливать ему ни капли, по крайней мере пока. Пусть выговорится, может, и удастся выудить что-нибудь полезное из его пьяной болтовни.

Но дедуся, сконцентрировавшийся на бутылке, вдруг замолчал. Я слегка тряхнула его за плечо:

— Ну, рассказывай, рассказывай.

Петрович нехотя вернулся в действительность:

— А чего тебе надо? Успокойся и лежи себе в могилке, ведь ты никому ничего плохого не сделала. А вообще, я тебе так скажу: во всем этот твой парень виноват. Как он у тебя завелся, так жизнь твоя наперекосяк и пошла. Все мысли печальные да думы. Я его ни разу не видел, а он все равно подлец. Как можно насылать такую любовь, от которой хорошие девушки сохнут? Раз любовь, значит, женись, а не ходи вокруг да около. Может, с какой девкой так и можно, а с тобой нельзя было, слишком ты умственная… Вишь, как все кончилось. Я тогда сразу сказал, от несчастной любви ты в окошко сиганула. И милиционерам то же сказал, ох, они после всех замучили, спрашивали, спрашивали, фотографию парня твоего, слышь, показывали — из себя-то он хорош, — да я-то его не знаю… Ох, они все что-то искали, даже на кладбище человек от них был, у меня глаз-то приметливый.

— Какой человек, от кого? — опешила я.

— От кого, от милиции, от кого же еще… Главное, как на грех, я ж тут один был, ну, в квартире, при мне все и произошло… Ну, не так чтобы прямо… да ты же знаешь, я тут, в своей комнате, находился, а к тебе пришли двое парней, но того, с фотографии, каким милиция шибко интересовалась, не было. Что уж промеж вас там произошло, не знаю, но вскорости после их ухода во дворе кто-то заорал. Я в окошко выглянул, а ты и лежишь в снежочке, ничком, вокруг головы кровища. Лучше не вспоминать… И зачем ты только все это с собой сотворила, а? Ну, любовь любовью, а все-таки так-то нельзя. Взяла и убилась… Хорошо еще, хоть одна на свете как перст, а то легко ли мамке узнать, что дочка в окно выбросилась! А с другой стороны, будь мамка, может, все у тебя и обошлось бы, кто знает…

Я задумалась: почти ничего нового из сумбурного рассказа Петровича я не почерпнула, почти ничего, зато то немногое, что до сих пор было мне неизвестно, дорогого стоило. Кто приходил к Ольге перед ее смертью, неужели же и вправду из КГБ, как считал Рунов? А может, это они ее выбросили в окно? Ну, хорошо, хорошо, допустим, парни были из КГБ, но даже они скорее всего без причины никого не убивали. Какого-то стеклышка в этой мозаике по-прежнему не хватало, но где его искать? Эх, неплохо бы и в самом деле побеседовать с духом покойной Ольги, только вряд ли он явится мне.

Мои размышления прервал Петрович:

— Что молчишь? Ты вот лучше расскажи мне, старому, зачем так сделала?

Я решила поиграть в ту же игру:

— Почем ты знаешь, что я прыгнула сама? Может, меня кто-нибудь выкинул? Те парни, что приходили, например?

Петрович даже подпрыгнул:

— Вот-вот, была у меня мыслишка такая, а милиционеры, слышь, сделали свое постановление: самоубийство. Специально, чтобы людям голову задурить и ничего не расследовать, работы чтоб меньше… А если это не убийство, то чего они так долго ходили тут вокруг да около. Особенно один, косой, как заяц… Да еще вопросы с подковыркой задавал… Так ты говоришь, тебя убили?

Я ответила так, как, наверное, и полагалось истинному привидению:

— Какая теперь разница…

Эту глубокую мысль я сопроводила не менее глубоким вздохом.

— Простила, значит, — догадался Петрович, — и то верно, что ж теперь…

Он опять сосредоточился на бутылке. Я встала с кровати и протянула ему драгоценную емкость — он ее честно заслужил.

Обрадованный Петрович благодарно улыбнулся и, видимо, из опасения показаться невежливым осведомился:

— Уже уходишь? А ты зачем вообще приходила?

— Проведать…

— А… Будет скучно, заходи еще…

Я вышла в коридор, с полминуты постояла в раздумье, что-то меня не отпускало из этой грязной квартиры, точно здесь и в самом деле витал невидимый дух. Мне казалось, что я чувствовала присутствие Ольги где-то совсем рядом, нет, отнюдь не то мистическое присутствие, просто чем больше я о ней узнавала, тем ближе она мне становилась. Такое в высшей степени странное ощущение, будто я принимала на себя какие-то ее обязательства.

Постучав костяшками пальцев в дверь напротив, я вошла в комнату, в которой десять лет назад жила Ольга. Я непременно должна была увидеть то самое окно. В комнате за столом сидели Вася и существо, не хотевшее поначалу впускать меня в квартиру и считавшее меня воровкой, они мирно распивали бутылку, купленную на мои щедрые чаевые.

— Ну что, поговорила? — поинтересовался Вася.

Я ничего не ответила — мое внимание привлекло окно, оно словно притягивало меня. Приблизившись, я отодвинула порыжевший тюль и взглянула вниз, в узкий колодец двора, заваленного грязным снегом и обломками сосулек, упавших с крыши. Я пыталась представить, как это было. Вот она стала коленями на подоконник и легко соскользнула вниз или, напротив, отчаянно боролась за жизнь, хватаясь руками за ржавую жесть, когда те двое подталкивали ее сзади… Я все смотрела и смотрела вниз, не в силах оторваться, пока из-за стены металлического гаража не появилась фигура в старой куртке и кепке, надвинутой на глаза. Человек поднял голову, и наши взгляды встретились. Это был сумасшедший из кафе!

Я отпрянула и побежала вон из комнаты.

— Эй! — опомнился Вася и заорал мне вслед. — Да кто ты все-таки такая?

Хороший вопрос, я бы и сама не прочь это узнать!

Когда я уже сражалась с засовами в прихожей, проявивший неожиданную бдительность Вася решительно пошел на меня, повторяя тот же вопрос:

— Ты что не слышишь, я тебя спрашиваю, кто ты такая?

Открыв наконец дверь, я крикнула уже с лестницы:

— Всего лишь безобидный коммунальный полтергейст!

 

ГЛАВА 10

— Между прочим, Руслан уже закончил твой портрет и жаждет представить его оригиналу. — Кажется, это были первые слова, которые Рунов сказал мне вечером.

— Так быстро? — Я вспомнила рассказ о чистом холсте.

Быть чистым холстом в тридцать два года, после стольких лет погони за счастьем, после стольких попыток ухватить за хвост сказочную жар-птицу я не хотела. Что из того, что результатом моей охоты стали лишь несколько блестящих перышек в руках — вещественное подтверждение затянувшегося периода проб и ошибок?

Мимо продефилировал Мальчик с зажатым под мышкой очередным томом дешевого чтива. Сначала он бросил взгляд на Рунова, потом, словно нехотя, мазнул глазами по мне. На своего хозяина он смотрел с немым обожанием, на меня — с брезгливостью, словно на кучу дерьма. Ну и плевать на него. Как бы он ко мне ни относился, пока что он не обладал возможностью во что-то воплотить свое отношение ко мне, продолжая носить в себе злость и рискуя в один прекрасный день лопнуть от ее переизбытка, словно мыльный пузырь.

Мальчик удалился, оставив за собой запах дезодоранта, такого же дешевого, как и книжки, которыми он зачитывался. Рунов спросил:

— Не понимаю, что вы не поделили?

— По-моему, это очевидно. Бедный ребенок ревнует.

— Ты серьезно? — Рунов был явно обескуражен.

— Абсолютно. — Я размазывала Мальчика по стенке, не прибегая при этом ко лжи, а озвучила истинную правду. — Он вряд ли смирится с тем, что его идеал холит и нежит недостойную, по его мнению, особу.

— Черт… А я так надеялся, что вы подружитесь.

— Представляю себе нашу дружбу, — усмехнулась я.

Рунов поморщился, словно ему наступили на ногу в отчаянно жмущем башмаке.

— Что мне с вами делать, ума не приложу. — Он вздохнул. — Пацана, честно говоря, бросать жалко. Во-первых, он добрый и преданный, во-вторых, пропадет.

— Да зачем его бросать? — великодушно заметила я. — Вовсе этого не хочу, в конце концов, мы не запускаем друг в друга сковородками… Особенно теперь, когда он уже не таскается за мной по пятам.

— Обожаю мудрых женщин, — задумчиво подвел итог Рунов, касаясь рукой моих волос. Он мастерски извлек из них шпильки, и рыжий водопад вырвался на волю. С этого момента меня уже мало интересовали и портрет, написанный неуравновешенным поклонником красоты Русланом, и мой юный враг Мальчик.

* * *

Назавтра с утра мы отправились смотреть портрет. От Рунова, кстати, не ускользнуло мое волнение.

— Что, боишься? — усмехнулся он.

— А вдруг я увижу чистый лист?

Рунов громко рассмеялся:

— Ну и запугал я тебя, однако! Не забывай, это все-таки была инициатива Руслана, а он редко испытывает желание кого-либо запечатлеть. Так что гордись: ты его вдохновила! По-моему, роль его музы весьма почетна.

Не знаю почему, но, несмотря на его непривычную смешливость, он показался мне слегка уязвленным, что-то вроде ревности почудилось в этом внезапном всплеске веселья. Неужто он ревновал меня к портрету? Тут у меня на душе снова стало неспокойно.

— А почему бы тебе самому не запечатлеть мой светлый образ? Я не прочь быть твоей музой.

Рунов вздохнул и развел руками:

— Увы, художника из меня не получилось. Увы и ах. Зато из меня получился неплохой администратор, что, как ты понимаешь, далеко не одно и то же.

Я не пожелала упускать инициативу и спросила:

— А Ольгин портрет ты когда-нибудь писал?

Он растерялся, такое чувство, словно он сам задался тем же вопросом и, к собственному удивлению, не нашел вразумительного ответа.

— Как-то не случилось. Не знаю почему… Знаю, что один мой приятель пытался писать ее портрет, но, насколько помню, у него тоже ничего не получилось… Он даже жаловался мне… В общем, он был тоже, как бы это сформулировать, излишне впечатлительным. Короче, жаловался на какие-то чуть ли не потусторонние силы. Говорил, будто образ у него распадается, только он берется за кисть. В Ольге было что-то неуловимое… — Рунов задумался, и я поняла, что по непонятной мне причине он приписывает своему старому приятелю собственные слова и мысли. — Мистика, одним словом, сплошная мистика.

Я уловила лишь одно: Ольга таила в себе загадку, чего не хватало мне. Постичь ее я просто обязана, если намереваюсь удержать Рунова.

Через полчаса мы уже рассматривали творение Руслана. Я, счастливая уже самим фактом, что это отнюдь не чистый холст, была не особенно расположена придавать значение символам, а они, безусловно, присутствовали в этом нетрадиционном портрете. Я не увидела на нем даже отдаленных признаков собственной персоны. Руслан изобразил всего лишь зеркало овальной формы, в котором, если присмотреться, можно было разглядеть неясный силуэт, а еще точнее, тень непонятного происхождения. Словно бы, проходя мимо, кто-то успел ухватить рассеянным глазом ускользающее отражение.

— Даже не знаю, что и сказать, — честно призналась я художнику, — прежде никто еще не писал моих портретов. Вполне возможно, что я выгляжу именно так, а не иначе.

Но Руслан не принял моей самоиронии:

— А ничего и не нужно говорить. Зачем?

Я совсем растерялась, хотя в глубине души и осознавала, что изречения Руслана следует относить не на счет его странности, а скорее внутренней сосредоточенности. Проще говоря, он уже все про себя знал, и чье-либо постороннее мнение не в силах было сколько-нибудь поколебать его мнение о самом себе.

— И все-таки почему зеркало? — не удержалась я от наивного вопроса.

— Да потому, что в зеркале отражение существует, только когда в него смотришь, — загадочно изрек Руслан и принялся упаковывать картину, даже не интересуясь, хочу я ее забрать или нет.

С картиной под мышкой я и спустилась вниз из мансарды, не добившись ничего более вразумительного от Руслана, мгновенно и вполне демонстративно потерявшего ко мне всякий интерес. Обернувшись, я увидела только его спину в халате и стянутый резинкой хвостик волос.

На этот раз в руновской приемной не обнаружилась секретарша Светочка со своей пилкой для ногтей, и я уже хотела войти в кабинет с упакованным портретом, когда из-за приоткрытой двери до меня донеслись голоса. Рунов с кем-то разговаривал, и я, не решаясь прервать его, возможно, важную деловую беседу, пристроилась у двери в кожаном кресле. Сначала я не вникала в суть долетавшего до меня разговора, но очень скоро невольно прислушалась, хотя и не могла бы определить точно, что именно меня насторожило.

— А ведь она опять появилась, Олег Константинович, — сообщил неизвестный мне мужской голос, — похоже, ее опять выпустили.

— И что? — В тоне Рунова послышалось беспокойство.

— Да все то же: ходит вокруг да около, как призрак. Вся в черном… и так далее. Прямо не знаю, как они таких выпускают, у нее же крыша совсем поехала. Боюсь, как бы опять за старое не взялась!

Я напрягла слух, но так и не уловила из разговора, о ком именно идет речь.

— Она и сейчас там? — снова спросил Рунов.

— Да. — Я услышала звук отодвигаемого стула, несколько торопливых шагов, а потом уже совсем непонятную фразу: — Нет, не видать, наверное, ушла. — Снова шаги, более размеренные, и звук отодвигаемого стула и наконец: — А может, от нее как-нибудь избавиться, а? Ведь никто даже не кинется.

От слова «избавиться» мне стало как-то нехорошо. Неужели Рунов занимается какими-то темными делами?

Слава Богу, он решительно отрезал:

— Вот этого не надо, и, пожалуйста, никакой самодеятельности. Сумасшедших всерьез воспринимают только те, у кого такой же диагноз… Ты, знаешь что… организуй, когда она появится в следующий раз, неотложную психиатрическую помощь. Этого достаточно.

— Ну, как знаете, — не стал возражать его собеседник. — Я могу идти?

Дверь открылась, и в приемную вышел из кабинета высокий парень с массивной челюстью и кулаками профессионального вышибалы, которого я уже видела прежде и которого Рунов называл Тимом — тот самый бывший офицер-афганец, в какой-то момент близкий к самоубийству, а теперь верой и правдой охранявший руновскую фирму.

Тим вежливо со мной поздоровался и с достоинством пересек приемную.

Проводив его взглядом, я нырнула в дверь, которую он оставил открытой. Рунов разговаривал по сотовому телефону, сидя в крутящемся кресле. Увидев меня, он жестом предложил сесть.

Я тяжело присела на стул и возложила на его рабочий стол Русланов шедевр.

— Все-все, заметано, — поторопился закруглить телефонный разговор Рунов, — ну, бывай… Да, да, договорились. — Он положил телефон и произнес: — Ну, давай хвастай.

Рунов взял портрет и рассматривал его минут пять. Наконец усмехнулся:

— Ну и гусь же наш Русланчик. Обожает загадки загадывать. Тебе понравилось?

Мне оставалось лишь пожать плечами:

— Для начала я хотела бы что-нибудь понять.

— Вот у него бы и спросила!

— Я спрашивала, и он мне выдал что-то насчет того, что отражение бывает только в зеркале, или… В общем, нечто глубокомысленное и туманное.

— Надеюсь, ты не собираешься по этому поводу ломать голову? — поинтересовался Рунов. — Ведь это всего лишь забавная безделица, не больше.

Нет, ломать голову из-за портрета я пока не собиралась, потому что у меня имелись более неотложные головоломки. И минуту назад к ним прибавилась новая. О какой женщине он разговаривал с охранником? Может, следовало спросить его напрямую, но я не решилась. В глубине души я была уверена, что речь шла об одной из его прежних пассий, получивших отставку, с которой та не желала смириться. А раз так, пусть эта история останется за кадром, я не желаю знать ее подробностей.

* * *

Удивительное дело: Мальчика на боевом посту не было. Интересно, куда он мог подеваться, какие чрезвычайные обстоятельства заставили его отказаться на сегодня от увлекательнейшего занятия действовать мне на нервы своей унылой физиономией неотступного соглядатая? Все, что осталось от него, — измятая книжонка, которая валялась на диване в гостиной. На обложке золотым тиснением значилось: «Смертельный грех» — с изображением соблазнительной блондинки. Судя по бьющему из ее шеи фонтану крови, она находилась в предсмертной агонии, но тем не менее чувственно раскрывала рот. Кстати, особенно удались неизвестному художнику ее губки и ровные белые зубы.

От нечего делать я в задумчивости взяла книжку в руки, и она тут же открылась посредине — есть такое замечательное свойство у карманных книжек быстро расклеиваться, — и мне предстало ее нутро, испещренное ровными рядами строчек. И тогда я решила сыграть в старую игру: «Узнай свою судьбу». В студенческие времена, сколько помню, ни одна вечеринка не обходилась без подобного развлечения. Правда, литература под рукой оказывалась, как правило, более благодатная. Кто-то называл страницу и строчку, другой зачитывал, получалось забавно и смешно. Вот и я прочитала на раскрывшейся странице:

«Джейн поняла, что клетка захлопнулась и ей теперь не выбраться. Страх смерти сковал ее тело стальным обручем. Она не могла ни закричать, ни пошевелиться. Джейн знала, что скоро умрет, что у нее остались считанные минуты, но ничего не предпринимала, чтобы предотвратить страшный конец. Ее словно подвергли гипнозу смерти, полностью парализовав волю.

— Надо что-то делать, — приказала она сама себе через силу, — нужно немедленно что-нибудь придумать…»

И так далее в том же духе. Я закрыла книжку. Растянувшись на диване и заложив руки за голову, уставилась в безукоризненный, без единой трещинки потолок. В одном только я и могла согласиться с неведомой Джейн: нужно что-то делать и что-то предпринимать, но немедленно или нет — еще вопрос.

С тех пор как я побывала в коммунальной квартире, заселенной тихими алкашами, мое самодеятельное следствие не продвинулось ни на шаг, а то, что я «нарыла» до сих пор, по-прежнему плохо поддавалось мало-мальской систематизации, неумолимо распадалось на отдельные фрагменты, на мой непрофессиональный взгляд, имеющие слабые перспективы к взаимной связи. Их можно было просто перечислять по пунктам. Пункт первый: десять лет назад Рунов был осужден за попытку угона самолета, в которой непосредственно участия не принимал и при которой погиб его соучастник. Без комментариев. Пункт второй: тогда же при непонятных лично мне обстоятельствах погибла Ольга, девушка, необычайно похожая на меня. Без комментариев. Пункт третий: во всю эту историю зачем-то сует свой горбатый восточный нос Карен, используя заодно меня. Без комментариев, зато с чувством глубокого негодования.

Я приняла позу роденовского мыслителя, и теперь моему взору открылся белый пушистый ковер — гостиная вся была выдержана в молочных тонах. Итак, что же предпринять дальше? Найти того старого коллекционера, у которого Ольга подрабатывала? Легко сказать найти! Во-первых, женщина из музея не очень-то уверенно отзывалась о его шансах по части пребывания на этом свете. Кроме того, не по телефонной же книге его искать прикажете, особенно если учесть, что я не знаю ничего, кроме фамилии, впрочем, достаточно звучной — Иратов. Что тут придумать? Обратиться за помощью к Рунову или Карену? Ну нет, я должна раскрутить этот клубочек сама, поскольку должна быть уверена, что никто меня не направит по ложному следу.

Где мне искать этого коллекционера? По музеям? Сомнительно. И тут память услужливо выдала мне подсказочку, я вдруг отчетливо увидела Любочку Кречетову и мысленно прокрутила пленку с той чушью, которую она плела на презентации, где я стараниями Карена и познакомилась с Руновым. Что же она тогда сказала? Ну, как же, как же… «Мы с Котиком регулярно бываем в антикварных салонах», — заявила она с важностью, а я подумала… Впрочем, теперь уже неважно, что я подумала. Главное — зацепочка найдена: антикварные выставки-салоны, тем более что сейчас они вошли в моду.

 

ГЛАВА 11

Не пойму, с чего вдруг мне стало сопутствовать необычайное везение. Мероприятие проходило в одном из столичных выставочных залов, найти который не составило особого труда благодаря рекламе, назойливо лезшей в глаза у станции метро. Аршинные афиши приглашали всех посетить антикварный салон-выставку.

Я шла в людском потоке, оживленном, предновогоднем, начиненном елками, коробками и объемистыми сумками. Шла и наслаждалась свободой. Конечно, свобода по-прежнему была скорее воображаемой, нежели реальной, потому что Карен незримо, но неотступно маячил за моей гордо выпрямленной под дорогой шубой спиной. В какой-то момент мне показалось, что в толпе мелькнул тот странный тип, который подсел тогда ко мне в кафе и рассказал о черепе князя Святослава, оправленном в серебро, но мне удалось прогнать это видение.

Чтобы попасть на выставку, пришлось купить билет, цена его, к счастью, оказалась небольшой, и у меня хватило той мелочи, что я наскребла в кармане. Ведь я совсем отучилась носить с собой деньги, а тут еще Мона Лиза изрядно поубавила мои и без того мизерные запасы наличности. Наверное, следовало бы попросить денег у Рунова, но зачем они мне по большому счету, ведь все необходимое и даже сверх того у меня было.

Выставка как выставка: картины, скульптуры, ценители и дилетанты, рассматривающие произведения искусств. Особенность, насколько я поняла, была лишь в одном: выставлялись произведения исключительно из частных коллекций. И не просто выставлялись — их можно было еще и купить.

Я остановилась возле самой большой скульптуры, стоящей в центре зала и как бы знаменующей собой центр выставки, и принялась рассматривать бронзовое изваяние: девушка держала под уздцы коня с крыльями, стало быть, Пегаса. Рядом табличка под стеклом: «Муза». Лот № 143».

— Тоже мне шедевр, — обронил кто-то за моей спиной, — эту бабу с кобылой купят разве что по цене цветного лома. Сколько бронзы вгрохано, однако, в заведомую дребедень.

Я обернулась и увидела позади себя невысокого щуплого мужчину в пиджаке горчичного цвета. У него были въедливые глазки и бородка разночинца, хоть и клинышком, но не острым, а слегка взлохмаченная.

Он между тем продолжал:

— Нет, на этот раз здесь ничего достойного, в основном хлам, который в прежние времена отдавали старьевщику за пол копейки. Нет, вы только посмотрите на круп этой бронзовой кобылы! — Он воздел руки к небу на манер провинциального трагика. — А на прошлом салоне поинтересней вещички выставлялись. Отличная графика, великолепная коллекция фарфора. Для человека, знающего толк в красоте, было на что поглядеть.

— Вы, как я понимаю, и есть тот самый, знающий толк в красоте… — уточнила я, стараясь придать лицу по возможности приветливое выражение, но отнюдь не глупое.

Ценитель прекрасного осклабился, демонстрируя мелкие желтоватые зубы, и скромно заметил:

— Ну не такой уж я и специалист, хотя, если вам нужен совет, с удовольствием окажу помощь очаровательной даме. Что вы ищете?

— Ничего. — Я улыбнулась, выбрав тактику наивной простушки. Опыт мне подсказывал: такие бодрячки предпенсионного возраста обожают опекать молодых дамочек. — Я просто пришла посмотреть.

— Тогда вам не слишком повезло, вот прошлый раз…

— Скажите, а как здесь все происходит? — перебила я его. — Что-то здесь нигде не видно цен.

— Что вы хотите, — подхватил мой собеседник, страшно довольный тем, что я с удовольствием выслушиваю его глубокомысленные замечания, — здесь целая политика. О том, что и за сколько продается, узнать практически невозможно — коммерческая тайна. Кто покупатель — тоже. Здесь, знаете ли, такие подводные течения…

— Так вы коллекционер?

— В некотором роде, — дипломатично ответил он.

— И давно вы этим занимаетесь? — не унималась я.

— Порядком. — Когда речь заходила о нем лично, как я успела заметить, словоохотливый ценитель прекрасного старательно избегал конкретики. То, что он изрекал, объяснялось его интересом ко мне. Он его не скрывал, даже с удовольствием подчеркивал. На его желчном морщинистом лице прямо так и было написано крупными буквами: ты, конечно, дурочка, но такая аппетитная!

Я решила взять быка за рога:

— И вы, вероятно, знаете многих коллекционеров?

Он почмокал тонкими губами, его глазки сластолюбца блеснули:

— А вас интересует кто-то конкретно?

— Более чем, — призналась я, одарив его улыбочкой.

— Ну и кто?

— Иратов.

Я заметила, что произнесенная мной фамилия произвела на него впечатление.

— Солидный господин, — сказал он, — только здесь вы его не увидите. Он уже давно не показывается на людях по причине преклонного возраста. Иратов, если так можно выразиться, последний из могикан. Занимался коллекционированием целенаправленно, не то что эти новые, скупающие все чуть ли не мешками. Они же Матисса от Петрова-Водкина не отличают.

— Я бы очень хотела его увидеть, — мечтательно произнесла я в пространство.

— А зачем он вам?

Я ответила вопросом на вопрос:

— Вы случайно не знаете его адреса?

Он снова чмокнул губами:

— Это вообще-то конфиденциальная информация, и в нашей среде не принято так запросто ее разглашать.

— Боитесь грабителей?

Он замялся:

— Ну, не приветствуется у нас раздавать адреса направо и налево.

У меня тоскливо засосало под ложечкой, кажется, он намекал на вознаграждение, что при моих пустых карманах…

Вдруг его плутоватое лицо прояснилось.

— Но что не сделаешь для очаровательной женщины? Я, правда, сам адреса Иратова не знаю, но постараюсь его разузнать, если вы соблаговолите немного подождать.

— Соблаговолю, — милостиво согласилась я.

— Отлично. — Он склонился и галантно облобызал мне ручку, пощекотав кожу взлохмаченными концами своей бородки, и скрылся в направлении указателя, приглашающего продолжить осмотр.

Я осталась у подножия Музы, возвышающейся надо мной как статуя Свободы над Нью-Йорком.

Нежданный доброхот вернулся минут через десять, весьма довольный собой.

— Вот, — протянул он мне бумажку, — держите, соблазнительница. Видит Бог, только для вас, только для вас… И вот еще, — он суетливо вручил мне визитку. — А у вас взамен попросил бы телефончик.

— С удовольствием. — Я продиктовала ему первые пришедшие мне на ум семь цифр.

Расстались мы как старые друзья. Выйдя из выставочного зала, я поспешила выбросить его визитку в ближайшую урну, предварительно прочитав написанное на ней:

«Свидригайлов Аркадий Иванович, искусствовед».

Ну и фамилия! Зато мне повезло с ним. Выходит, есть еще порох в пороховницах! Неизвестно, как долго я бы радовалась, если бы не увидела на противоположной стороне улицы того самого типа в облезлой куртке, который поведал мне легенду о черепе князя Святослава. С издевательской ухмылочкой он игриво махал рукой — приглашая подойти, что ли? А что, если это человек Карена? Но откуда ему известно о моих передвижениях по городу? Я отвернулась и помчалась прочь во все лопатки.

* * *

— Что-нибудь случилось? — спросил Рунов, развязывая галстук перед зеркалом.

Он был одет иначе, чем утром, более официально, — значит, заезжал домой переодеваться и, конечно же, заметил, что меня нет. Так же, как и отсутствие Мальчика, который до сих пор не появился.

— Какой ты официальный! Был на приеме у английской королевы? — перевела я стрелку разговора.

— Да нет, всего лишь присутствовал на важных переговорах. А вот ты где была?

От чего ушли, к тому и пришли.

— Гуляла, заходила в магазины, перед праздниками везде такая толчея…

— В магазины? — удивился он. — Да ведь у тебя же, кажется, нет денег. Кстати… — Он полез в карман висящего на спинке стула пиджака.

— Нет-нет, — решительно запротестовала я, — эти бумажки мне совершенно ни к чему. Если понадобится, я сама у тебя попрошу. А так я вполне без них обхожусь. Чувствую себя как при долгожданном коммунизме.

— А как же прогулки по магазинам?

— Вот именно, ты верно сказал: прогулки. Женщинам нужны такие прогулки для хорошего самочувствия, как, например, комплименты и цветы.

В принципе я говорила вполне искренне, не считая того, что гуляла я совершенно в другом направлении. Слава Богу, Рунов никогда особенно не наседал с расспросами, а иначе бы я непременно завралась.

— А где Мальчик? — поинтересовалась я.

— Соскучилась? — хмыкнул Рунов. — Скоро объявится. — Он посмотрел на свой «Ролекс» и пояснил: — Пришлось отослать его с одним срочным поручением.

Рунов прошелся по комнате, легко и беззвучно ступая по ковру, потянулся с грацией сильного животного. Да, теперь он казался мне красивым, потому что я уже не замечала ни близко посаженных глаз, ни перебитой переносицы, все это было настолько несущественно с тех пор, как я разглядела то главное, к чему все остальное крепилось как к остову: доброту и великодушие по отношению ко мне… Хотя есть еще и Мальчик, которого он спас от верной смерти, и бывший афганец Тим, и художники, получившие с его помощью возможность зарабатывать себе на жизнь?

— Может, пустимся в загул? — предложил он. — Куда-нибудь сходим?

Я покачала головой.

— Отлично, останемся дома и устроим романтический вечер при свечах, — немедленно согласился он.

Неожиданно пронзительно запикал сотовый телефон.

— Слушаю, — отозвался Рунов. Пару минут он молча выслушивал собеседника, а потом произнес: — Рад, что все в порядке. Остальное обговорим с глазу на глаз. — И щелчком прихлопнул пластмассовую крышку телефона, ставя точку в разговоре. — Ну вот, заодно появился повод — отметим успешную сделку. Где там у нас шампанское? — Засучив рукава, он отправился на кухню и через минуту вернулся с бутылкой шампанского.

За все время нашего знакомства — хотя оно было не слишком продолжительным — я не видела его таким веселым: он сыпал шутками, смеялся и вообще вел себя как подросток, впервые попробовавший чего-то крепче лимонада.

— Вижу, сделка оказалась более чем успешной, — ревниво заметила я.

Он налил шампанское в высокие хрустальные бокалы и потер руки:

— Тост, давай немедленно тост! Нет, я сам! За небо в алмазах, которое все ближе и ближе!

Я усмехнулась:

— Надеюсь, в настоящих, а не в поддельных.

— Не ожидал от тебя такой прозы, — шутливо посетовал он, отпивая из своего бокала, — главное ведь все же не алмазы… А что?

— А что? — с готовностью подхватила я, с удовольствием ощущая вкус шампанского.

— Небо! Знаешь почему? Потому что оно — символ свободы. Редкий художник откажет себе в удовольствии его изобразить. Оторваться от земли, что может быть прекраснее…

Он говорил и говорил, торопясь, сбиваясь, путаясь в словах, а я им любовалась. Когда он умолк, я тихо попросила:

— Обними меня…

Мы сидели, обнявшись, в темноте, не зажигая света, чтобы не нарушить нашу идиллию. Крепко прижавшись к Рунову, я слышала, как ритмично стучало его сердце, перегоняя его здоровую кровь, и это все, что было нужно из известных мне чудес мира. Нет, было еще кое-что: желание избавиться от Карена. И я подумала, что непременно этого добьюсь, добравшись до тайны, связанной с Ольгой.

— Тебе хорошо? — спросил Рунов.

В ответ я еще крепче к нему прижалась. В последний раз так хорошо, так замечательно было только в детстве, беззаботном и полном счастливых предчувствий, когда перед сном я могла прижаться к матери… А вот этого мне вспоминать, пожалуй, не стоило: о матери я ничего не знала около трех лет, с тех самых пор, как моя жизнь стремительно покатилась под откос. Я ей не писала, она же не знала моего адреса. Мне показалось или я действительно почувствовала, как краска стыда медленно залила мое спрятанное на руновской груди лицо? Выходит, раскаянием блудной дочери я тоже обязана ему?

«Мама, мама, — поклялась я себе, — я найдусь, непременно найдусь».

Идиллию прервал скрип поворачиваемого в двери ключа: вернулся Мальчик, выполнивший срочное поручение, и они с Руновым о чем-то долго разговаривали в гостиной. Я заснула, не дождавшись возвращения Рунова.

Я спала, как младенец в колыбели, пока мне не приснился очередной цветной, широкоэкранный кошмар.

Сначала я ничего не видела, только слышала голос, который снова умолял: «Помоги!» — будто бы новый сон продолжился ровно с того самого места, на котором закончился предыдущий. Потом возник знакомый пейзаж с озером, лодкой и камышами, который преследовал меня как наваждение. Все было точно на съемке, даже несчастные измокшие кувшинки из материи. Только в лодке никого. Уже другой голос, мужской, сказал с отчаянием:

— Опять у нее ничего не получается! Где дублерша, давайте ее сюда. Попробуем по-другому.

Еще во сне я поняла, что это режиссер.

 

ГЛАВА 12

Старый коллекционер Иратов жил в центре, в доме сталинской постройки, слегка обветшавшем, но все еще помпезном, увешанном мемориальными досками, свидетельствующими о его славном прошлом. Впрочем, разрушительная работа времени в виде трещин на фасаде и залежей спрессованной до состояния войлока пыли на лепнине была практически незаметна, если особенно не приглядываться — вот что значит строить на века. Каких-то сорок лет назад архитекторы мечтали, чтобы их творения жили вечно, чего не скажешь о проектировщиках знаменитых хрущевок, у которых, похоже, была задача поскромнее: абы день простояли да ночь продержались. Ныне, правда, дела снова пошли в гору, во всяком случае, для тех, кто может хорошо заплатить, снова стали строить «на века», и, кто знает, не исключено, что еще лет через сорок кто-то, подобно мне, будет смотреть на возводимые сегодня дворцы для нуворишей как на символ эпохи первичного накопления капитала.

Впрочем, я отвлеклась, а ведь мне только еще предстояло переступить порог этого массивного реликта. А вдруг в подъезде сидят строгие охранники? Что я им скажу? Но мне повезло: от бдительного швейцара осталась только деревянная полированная будка. Лестница уже была порядком заплеванной, с отчетливыми следами и запахами запустения. Скорее всего контингент проживающих оставался прежним, и «новые русские» еще не успели облюбовать это уютное сталинское гнездышко, не исключено также, что оно для них попросту недостаточно комфортно.

Можно было воспользоваться лифтом, но я испугалась громоздкого металлического монстра и пошла пешком. Подниматься пришлось невысоко, семидесятая квартира оказалась на третьем этаже. На звонок я нажала не сразу: во-первых, отдышалась, во-вторых, собралась с мыслями и повторила про себя придуманную сказочку насчет того, что я журналистка и пришла за интервью. Я вполне отдавала себе отчет, что меня могли без особых церемоний выставить за дверь, а потому еще два часа назад позвонила коллекционеру из автомата, предупредила о визите, а потом до обговоренного времени околачивалась в окрестностях дома, отчаянно мерзла, поскольку здорово подморозило, и беспрестанно бормотала под нос сочиненные на скорую руку вопросы.

Наконец я почувствовала себя достаточно уверенной для того, чтобы нажать на кнопку звонка.

— Кто там? — спросил женский голос из-за дубовой двери.

— Я из газеты… Я звонила вам два часа назад, — проблеяла я.

Загромыхали засовы, дверь открылась, на пороге стояла высокая худая женщина с пучком волос на затылке, тронутых сединой. Ее правая рука протянулась к кнопке специальной охранной сигнализации на стене прихожей. Что ж, пожалуй, мера не лишняя. Убедившись в том, что никакой опасности я не представляю, она убрала руку и произнесла:

— Проходите.

Я вошла в просторную прихожую.

— Вот вешалка, — указала женщина.

Я сняла шубу и повесила на массивный металлический крюк.

— Ну что, она пришла? — донесся из глубины квартиры старческий голос.

— Пришла, пришла, — ответила женщина. Я поняла позже, что ее слова предназначались в том числе и непосредственно мне. — Пришла так пришла, пусть потом не жалуется… Один раз уже грабили, еще ограбят…

Она заставила меня снять сапоги, вытащив из тумбочки и швырнув мне под ноги безразмерные тапочки вроде тех, что дают в музеях. Я сунула в них ноги и пошлепала по свеженатертому паркету.

— Туда, туда, — бормотала, следуя за мной по пятам, хозяйка квартиры, или кто там она еще была. Так или иначе, но я чувствовала, что нахожусь под стражей, и даже старалась не смотреть по сторонам.

Меня провели в тесно заставленную мебелью комнату, сумрачную, пропахшую лекарствами. В носу у меня зачесалось, и вместо приветствия я громко чихнула.

— Будьте здоровы! — отозвался кто-то.

Я повернула голову и увидела тщедушного седовласого старика в массивном, с высокой спинкой кресле. Скудный свет едва пробивался сквозь полузашторенные окна, и потому я с трудом могла разглядеть его.

— Можете раздвинуть шторы, если вам темно, — предложил Иратов. — Что касается меня, то мне это уже не поможет.

Он не стал томить меня недомолвками и пояснил:

— Я уже пять лет почти ничего не вижу. По этой причине выпал из обоймы, нигде не бываю, ничем не интересуюсь, и про меня все забыли. Антонина, моя племянница, воров боится, а про меня, наверное, даже воры не вспоминают.

— Сомневаюсь, — возразила вошедшая Антонина, по-видимому, она не собиралась оставлять меня наедине со старым коллекционером. Мне не очень понравилась перспектива беседовать со стариком в ее присутствии, но что делать?

— Пойми ты, глупая, — трескучим менторским тоном, не терпящим возражений, заметил Иратов, — коллекционеров редко грабят, другое дело — их наследников. Вот помру, тогда тебя и ограбят, так что не радуйся, что тебе достанется богатое наследство, тебе достанется огромная забота.

Чувствуется, это была их излюбленная тема разговоров. И в подтверждение моего предположения женщина напомнила:

— Не грабят? А десять лет назад? Что, забыл?

— Ну ладно тебе, — отрезал Иратов, — завела свою шарманку. Тебе-то от этого, по-моему, только выгода. Сразу засветила перспектива получить наследство. Быстренько из своего Углича примчалась, никто тебя и не звал!

— Да что вы такое говорите! — возмутилась племянница коллекционера. — Разве я желала смерти Сереже?

Я поняла, что эти люди, проживая под одной крышей, изводили друг друга. Старик с утра до вечера — племянницу из-за того, что она заждалась его смерти, а та в долгу не оставалась. Но вполне возможно, что старик только прикидывался дышащим на ладан.

Присутствуя при этой дежурной, по всей видимости, сцене, я чувствовала себя неуютно. Такое впечатление, что они только и ждали, чтобы кто-то присутствовал при их пикировке.

Женщина начала всхлипывать, размазывая по лицу слезы:

— Я всегда любила Сережу. В конце концов, он был моим двоюродным братом, и мы всегда с ним ладили. Он всегда делал мне подарки, а последний раз подарил такую красивую палехскую шкатулку… такую… я храню в ней фотографии. С вашей стороны несправедливо упрекать меня в том, что я радуюсь его смерти, разве я виновата в несчастном случае? Тогда меня здесь даже не было, и вы сами меня позвали к себе, я не напрашивалась!

— Да ты спишь и видишь во сне, когда я опрокинусь и все достанется тебе, — прошипел Иратов с неприкрытой ненавистью.

Племянница ответила на вызов самым решительным образом:

— Да забери ты все в могилу, ничего мне от тебя не надо! Лучше я вернусь в Углич, а то ты и меня со свету сживешь, как Сережу. Ведь это ты его запилил, ты! — Она воздела руки вверх. — Это же надо, обвинить в краже собственного сына!

— Молчи, молчи! — Старик затрясся, и показалось, что через мгновение его голова не выдержит вибрации, сорвется с тощей шеи и шмякнется на пол. — Молчи, не смей говорить то, чего не знаешь!

Меня бесило, что они совсем не обращают внимания на мое присутствие. Их перепалка напоминала детскую игру в «собачку», когда двое бросают друг другу мячик, а третий бегает туда-сюда, пытаясь его поймать. Так и я пыталась перехватывать отдельные фразы их милой беседы, чтобы хотя бы что-нибудь понять. Но одновременно недоумевала: а зачем, собственно, мне все это выслушивать?

«Мячик» опять полетел от женщины к старику:

— Все-то я знаю! После ограбления ты его поедом ел, утверждал, что во всем виноват Сережа. Он мне сам написал в письме… письмо в той шкатулке… Хочешь, я тебе его покажу? Сейчас принесу и прочитаю… Подумать такое о собственном сыне! О ней ты такого не подумал!

— Не трогай ее, — завопил Иратов. — Оставь покойников в покое.

— Что, до сих пор по ней сохнешь, старый маразматик? По своей Оленьке… Ничего, на том свете ты с ней непременно встретишься — в аду! Представляю себе эту трогательную встречу! А Сережа, которого вы вместе погубили, в раю! Сейчас смотрит на нас сверху и все видит.

«Господи! Ну и дурдом!» — подумала я. Куда я вообще попала? Наверное, стоило попробовать вставить словечко и привлечь внимание к себе, но я не успевала и рта раскрыть, а они уже выливали друг на друга очередной ушат помоев. Правда, когда впервые было произнесено имя Ольги, я поняла, что мне следует помалкивать и как можно внимательней слушать. Эта парочка словно специально старалась, предлагая мне новую пищу для размышлений.

— Не смей говорить о ней! — сорвался на дискант старый коллекционер и запустил в двери толстой книжкой. Не долетев до двери, она распалась на части.

Я наклонилась и принялась собирать их с полу, а двое родственников, не смущаясь моим присутствием, продолжали свои внутрисемейные разборки.

— А почему я не могу ничего о ней сказать? — Женщина подбоченилась, давая понять, что не собирается церемониться со своим престарелым дядюшкой. — У меня, между прочим, есть свое мнение, и никто мне рот не заткнет. Эта ваша Ольга вползла сюда как змея, и все у вас пошло шиворот-навыворот: сначала ограбление, потом смерть Сережи…

— Как ты можешь! — Иратов впился дрожащими руками в полированные подлокотники своего кресла. — Ты ведь ее даже никогда не видела!

— Хватит того, что она до сих пор здесь присутствует. Да-да, здесь, здесь, здесь! — Женщина в ярости бросала гневные взгляды во все стороны, словно и вправду чувствовала чье-то присутствие. Потом подбежала к окну и с силой отдернула портьеру. Проникший в комнату холодный свет беспристрастно обнажил давно запущенную комнату. Похоже, здесь наводилась чистота только на небольшом пятачке посредине ее, а всего остального давно не касался ни веник, ни пылесос. Полки шкафов были уставлены разнокалиберными статуэтками, на полу повсюду стопки книг, словно поленницы дров, на стенах — картины в тяжелых рамах, а все вместе напоминало запасник музея.

Я уже успела собрать по частям развалившуюся книжку и положить ее на диковинный ломберный столик, а Иратов и его племянница, продолжая не обращать на меня ни малейшего внимания, перекидывались взаимными обвинениями. Все, что мне оставалось в столь нелепой ситуации, это не попасться им под горячую руку, и потому я, отступив в сторону, устроила себе нечто вроде обзорной экскурсии по иратовским владениям. Естественно, я не расхаживала по квартире и ничего не брала в руки, я просто рассматривала то, что находилось в поле моего зрения. Так я и наткнулась на портрет Ольги, который висел слева от огромного комода красного дерева, между двумя яркими и сочными натюрмортами с цветами и фруктами. Скорее это был даже не портрет, а карандашный набросок наподобие тех, что на скорую руку рисуют на Арбате, но в том, что на нем изображена именно Ольга, я не сомневалась. Лицо вполоборота, опущенные глаза полуприкрыты пушистыми ресницами, воздушные волосы отброшены со лба назад и обрамляют гордо посаженную голову, как диковинное кружево. Глядя на портрет, я не упустила случая похвалить себя за предусмотрительность, все-таки я потратила не менее часа, стараясь изменить собственную внешность, дабы избежать ненужных осложнений. Теперь ни полуслепой Иратов, ни зрячая его племянница не найдут во мне явного сходства с Ольгой.

Разгоревшийся скандал между тем подходил, по-видимому, к завершающей стадии. Первым решил сдаться старик, использовав вместо белого флага мою скромную персону.

— Хватит орать, — заявил он, — мы не одни, у нас гостья. Лучше организуй нам чайку.

Меня поразила перемена, мгновенно произошедшая с его племянницей, еще минуту назад метавшей громы и молнии. Она словно мгновенно остановилась на бегу, умудрившись непостижимым образом погасить остатки скорости. Перестав ругаться, она приблизилась к старику, деловито поправила подушки за его спиной и, не говоря ни слова, вышла из комнаты.

— На самом деле она неплохая женщина, — пояснил мне Иратов, когда мы остались вдвоем, — только любит совать нос не в свои дела. — Он помолчал, погрузившись в свои мысли, и снова изрек: — Я тоже не подарок… Ну что ж, зато ее долготерпение будет вознаграждено, когда я наконец отойду в мир иной. Все достанется ей. — Он развел руками, как бы желая объять то, о чем говорил. — Зачем, правда, непонятно. Что она будет делать с моим добром? Скорее всего распродаст. Обидно, но мне уже будет все равно.

Я решила, что мне пора вступать в разговор:

— А может, передать все какому-нибудь музею?

Старик еще ниже склонил свою седую голову, словно придавленную тяжестью раздумий. Вероятно, его самого уже неоднократно посещала высказанная мной мысль, и теперь он в очередной раз ее отверг:

— Бессмысленно, там все забросят в запасники и потихоньку разворуют. В общем, итог один, только в первом случае хоть она с этого что-то поимеет. Умру — сразу слетятся коршуны, начнут ее уламывать… Она быстро соблазнится. Главное, что все наверняка вывезут из страны. Вы вот про это и напишите, про то, что лучшие произведения искусства и бесценные раритеты из России уходят: граница как решето, милиция продажная, правителям за дележкой власти не до таких мелочей. Напишите, непременно напишите.

Я кивала головой, как китайский болванчик, и для проформы что-то черкала в прихваченном для видимости блокноте. Но даже мне было понятно: что пиши, что не пиши в газетах — ничего не изменится.

Тут последовал вопрос, который был не очень желателен, но к которому тем не менее я заранее подготовилась:

— А вы из какой газеты, я что-то позабыл?

— «Московский калейдоскоп», — соврала я.

Конечно, я могла бы назвать любую из известных мне газет, но еще накануне, прикинув возможные варианты, пришла к выводу, что этого лучше не делать. А вдруг у старого коллекционера там найдутся знакомые? Я придумала ничего не значащее название, благоразумно рассудив, что Иратов вряд ли заметит подвох: газеты и журналы плодятся в Москве, как мыши в амбаре.

Мои ожидания вполне оправдались, старик только пожал плечами и слегка поморщил свой высокий лоб цвета воска.

— Не слышал про такую. Впрочем, сейчас их столько развелось, что немудрено. Раньше проще было: десяток центральных, остальные — областные и районные, не запутаешься. Это что ж у вас, ежедневная газета? — все-таки уточнил он.

— Нет, еженедельник. — Я знала, что такой ответ еще более облегчит мне жизнь, потому что иллюстрированные еженедельники возникали с особенной частотой, как вулканические прыщи на лице подростка.

— Ну хорошо, и что же вас ко мне привело?

Я решила, что беседа наконец потекла в нужном мне русле, и устроилась в старом кресле, стоящем у окна.

— Решили порадовать читателей интервью с интересным человеком.

— Так уж и интересным, — недоверчиво отозвался Иратов. — Где вы вообще мой адрес взяли?

Здесь я могла не брать на душу лишнего вранья:

— Узнала в антикварном салоне.

— Понятно, — хмуро заметил старик. — Значит, они все-таки решили провести эту барахолку. Меня тоже звали, да я отказался, мне такие мероприятия не по вкусу… Кстати, — спохватился он, — что вы собираетесь про меня писать? Я, честно говоря, в широкой огласке не заинтересован. Те, кому нужно, и без того про меня знают, а вы напишете, найдутся какие-нибудь идиоты, которые решат, что здесь можно поживиться. Время-то какое!

— Мы ведь можем обойтись без имен, если вы желаете, просто расскажем читателю об особенностях вашего увлечения, о том, почему вы посвятили ему всю жизнь. — Торопясь его успокоить, я плела уже совершенную чушь. — Я ведь все понимаю, тем более что вас уже грабили, как я поняла… — Произнеся последнюю фразу, я прикусила язык — не исключено, сболтнула лишнее. Во всяком случае, проявила интерес к давнишней истории.

— Ну, то было давно, — невозмутимо изрек Иратов, но в его надтреснутом старческом голосе я уловила тайную и мучительную печаль. — Слава Богу, это было давно. Теперь бы, наверное, я такого уже не пережил.

Видя, что он не торопится меня отшить, я решила гнуть свою линию напропалую, во всяком случае, до тех пор, пока Иратов не выкажет явного неудовольствия.

— Извините за бестактность, из вашего разговора с племянницей я поняла, что вы потеряли сына…

— Потерял, — вздохнул коллекционер, — и сына, и… Я тогда потерял все, что мне было дорого. — Он замолчал, склонив голову на грудь.

Я продолжала допытываться, в любой момент ожидая, что он оборвет мое любопытство:

— Сын ваш тоже увлекался… коллекционированием?

— Нет, он был художником, очень неплохим. Там, на той стене, есть его работы.

Я воспользовалась случаем, чтобы получше рассмотреть Ольгин портрет, и подошла поближе. Теперь следовало каким-то образом перевести разговор на Ольгу, потому что другой столь же удобный случай вряд ли еще представится.

— Какое интересное лицо, — произнесла я как бы невзначай.

Мой прогноз оправдался: он вздрогнул и повел головой в сторону портрета, который не мог видеть глазами, но который, как мне показалось, все же видел особым внутренним зрением. Во всяком случае, он не стал уточнять, чье именно лицо привлекло мое внимание, безошибочно назвав:

— Это портрет Ольги… Она помогала мне когда-то, я тогда решил систематизировать кое-какие свои записи, к тому же кое-что из моих вещей требовало реставрации, а она была реставратором…

Мне почудилось, что рассказ об Ольге доставляет ему удовольствие. И в самом деле, с кем он еще мог о ней поговорить, если единственный, находившийся рядом человек, племянница, ее ненавидел?

Я больше не задала ни единого вопроса, потому что он уже больше не умолкал ни на минуту, пока не излил в пространство своей тоски по Ольге, а это была тоска, как говорится, без конца и без края.

— Вы заметили, какое у нее интересное лицо? Если бы вы ее знали, то поняли бы, что сказать так — значит не сказать ничего. Это было лицо, полное жизни и постоянной игры. Когда она склонялась над какой-нибудь древней рукописью, даже та теряла перед ней свою значимость. Тогда я впервые понял: сколько бы ни стоили мои сокровища, они мертвы, а вечная жизнь — в одном ее взгляде, в дрожании ресниц, в нечаянной улыбке. — Странно, но говорил он почти как Руслан, во время нашего знакомства одаривший меня своей песнью о красоте. — Теперь я слеп, но тогда, наверное, она была единственной, на кого стоило смотреть. Может, это закономерно, что ее не стало, а я перестал видеть?

В комнате повисла торжественная тишина. Незрячий и сосредоточенный взгляд Иратова был устремлен в вечность, как у медиума, стремящегося проникнуть сквозь толщу времен. Может, он общался с Ольгой? Я не дышала, боясь спугнуть мгновение.

Как назло за стеной что-то загрохотало, и через минуту в комнату вошла племянница коллекционера. Она несла на подносе чашки и заварной чайник. Иратов сразу поскучнел и вернулся на грешную землю, что выразилось в его недовольной реплике:

— Притащилась…

— Сам же велел чаю принести, — примирительно напомнила женщина, видимо, не расположенная к продолжению обсуждения семейных проблем в присутствии посторонних.

— Принесла, так ставь на стол, — тоном капризного ребенка приказал старик. Я невольно посочувствовала племяннице, досталось ей на этот раз без всякой на то причины. Лично я себя в подобной роли не представляла, нет на свете таких сокровищ, за которые стоило терпеть незаслуженные обиды. Но тут же спохватилась: ой ли? А что делала я за квартиру, обещанную мне Кареном? Я покосилась на разливающую чай женщину и подумала, что мы с ней подруги по несчастью. Ей еще можно позавидовать, мой крест намного тяжелее.

Женщина ушла, чтобы не раздражать Иратова, и мы пили чай вдвоем. Я попыталась снова вернуться к прерванному разговору, но старик больше не клюнул на мою удочку. Вероятно, шкатулка, полная тайн и загадок, уже захлопнулась до следующего раза, если он будет, этот следующий раз.

Словно в подтверждение моих мыслей, Иратов изрек, шумно отпивая глоток чая:

— Ничего, теперь уже недолго осталось. Скоро она все получит и забудет, как я ее тиранил… Еще, глядишь, замуж выйдет. На такие деньжищи найдется какой-нибудь альфонс. Как думаете?

Я даже закашлялась, не зная, что и сказать, а он неожиданно засмеялся тихим, похожим на невнятное бормотание смехом.

Мне ничего другого не оставалось, как воспользоваться блокнотом с заранее заготовленными, якобы журналистскими вопросами, на которые он отвечал односложно, короткими рублеными фразами. Я поняла, что Иратов устал, выдохся и потерял ко мне всякий интерес. Мне больше не вызвать его на откровенность, а ведь я так мало узнала!

Все, что мне оставалось, — вежливо раскланяться. Впрочем, в рукаве оставался еще один заранее припасенный козырь.

— Вы, конечно, захотите взглянуть на статью, прежде чем она будет опубликована? — справилась я деловито, убирая блокнот в сумку.

Он только вяло кивнул.

— Тогда я завтра же приду, — пообещала я, — я приду завтра и покажу вам, что у меня получилось.

— Хорошо, — безразлично согласился Иратов, занятый, похоже, одной мыслью — как бы побыстрее от меня избавиться. — Проводи даму, где ты там! — крикнул он племяннице.

Женщина явилась немедленно и снова под конвоем повела меня в прихожую.

— Я приду завтра, мы договорились, — сказала я, переступив порог, но вряд ли она услышала, потому что уже вовсю громыхала засовами.

* * *

Выйдя из подъезда, я подняла голову и отыскала окно комнаты Иратова, в нем как раз дернулась штора — жизнь в квартире возвращалась в привычное русло. Я зачем-то постояла у дома, словно в ожидании тайного знака, но знака не последовало. Тогда я медленно пошла в сторону метро, пытаясь анализировать свежепоступившую информацию. Увы, и на этот раз приходилось констатировать, что картина не слишком прояснилась. Ну хорошо, Ольга у него работала, но я и прежде это знала, разве нет? Что еще? Ага, десять лет назад Иратова обокрали и, если верить тому, что под горячую руку наговорила его племянница, коллекционер почему-то обвинял в краже собственного сына, вскоре погибшего. Загадка на загадке и загадкой погоняет. Детектива из меня не получалось: чем больше я вникала в это дело, тем сильнее запутывалась. Как будто мне до сих пор мало было ребусов?

За то время, что я провела в квартире старого коллекционера, на улице еще сильнее похолодало, я невольно поежилась под своей шубой и прибавила шаг. Людей на улице было предостаточно — час «пик», конец рабочего дня. То и дело меня кто-нибудь обгонял, задевая плечом или сумкой. Поэтому я не обратила внимания на человека, который шел вровень со мной, дыша мне в ухо застарелым перегаром. Я бы и дальше шла себе спокойно, раздумывая, что предпринять дальше, если бы незнакомец не произнес до странности знакомым голосом:

— Ну и что сказал Иратов?

Я вздрогнула и повернула голову: это был тот самый тип в заношенной куртке, что плел мне в кафе всякую белиберду насчет черепа князя Святослава и КГБ.

Я пошла быстрее, он тоже. Я побежала, он догнал меня и недоуменно спросил:

— Ты что, боишься меня, что ли?

Я не выдержала и, резко остановившись, крикнула ему в лицо:

— Что ты ко мне пристал? Почему ты за мной следишь? Хочешь, чтобы я милиционера позвала?

У него побледнело лицо, лишь нос от мороза оставался красным.

— Не позовешь ты никакого милиционера, — беззлобно заметил он, дрожа от холода. Как назло к морозу прибавился порывистый ветер, закруживший хороводом колючие снежинки.

До метро оставалось каких-то двадцать метров. Неужели он собирался преследовать меня и дальше? Войдет со мной в один вагон и станет плести свои небылицы, только этого и не хватало! Пока я соображала, как поступить, ненормальный шмыгал носом за моим плечом, но, когда я наконец набралась решимости с ним поговорить, он был уже далеко, шел размашистым шагом сквозь метель.

— Эй ты! — крикнула я ему вслед, сжимая кулаки. — Отстань от меня, слышишь?

Он остановился и заговорщицки мне подмигнул:

— Поезжай-ка ты сейчас в «Колорит» — увидишь много любопытного.

Через минуту он уже исчез в снежном мареве так же неожиданно, как и появился.

* * *

Конечно, я могла бы его и не слушать — мало ли что скажет какой-то сумасшедший, который взял себе привычку мне досаждать всякими глупостями? Конечно, я могла пропустить мимо ушей его последнюю фразу, но, как вы, наверное, уже догадались, я этого не сделала, наоборот, я бросилась ловить машину, чтобы побыстрее попасть в «Колорит». В первый раз я испугалась за Рунова: вдруг с ним что-нибудь случилось? Что, если Карен осуществил свой страшный и коварный план, а он у него имелся, в этом не было сомнений.

Мне повезло: из белой пелены вынырнуло такси с зеленым огоньком. Я, обуреваемая дурными предчувствиями, бросилась ему наперерез в страхе, что автомобиль пролетит мимо. Завизжали тормоза, водитель высунулся в окошко и обложил меня длинной и витиеватой руганью, причем «дура», «кикимора» и «драная кошка» были самыми безобидными в его репертуаре.

— Ладно извини, я очень тороплюсь, — взмолилась я.

Таксист посмотрел на меня из-под нависших густых бровей и согласился, преодолевая внутреннее сопротивление:

— Ладно, садись, самоубийца.

Я тяжело плюхнулась на заднее сиденье и сказала, куда ехать. Мое сердце стучало в груди, как птица, в отчаянии бьющая крыльями по прутьям клетки.

— Быстрей, быстрей! — повторяла я, точно заклинание.

— Куда еще быстрей? — огрызался таксист, — врежемся. Не видишь, что ли, какой снег?

Мне показалось, что мы добирались целую вечность, хотя в действительности на поездку ушло не более пятнадцати минут. Когда мы подкатили к «Колориту», небо неожиданно прояснилось и вместо густой белой каши сыпался редкий снежок.

Таксист притормозил и спросил через плечо, выключив «дворники»:

— Сюда, что ли?

Я кивнула и с тоской вспомнила, что у меня нет денег, чтобы расплатиться. Той мелочи, что в кармане, хватило бы только на метро.

— Черт, кажется, я забыла кошелек, — произнесла я, стараясь придать голосу больше естественности и для убедительности извлекла из кармана мятую тысячерублевую бумажку. — Подожди минутку, я сейчас вынесу.

— Ну нет, — отозвался бровастый водила, решительно заглушив мотор, — я тебя не отпущу. А то ты вильнешь хвостом, а я останусь при своих.

— И что делать? — растерялась я.

— Что-что, пойду с тобой.

Ладно, против подобной постановки вопроса я не возражала. Но я не успела выбраться из такси — меня остановил истошный женский вопль. От неожиданности мы с таксистом оба замерли.

Пятачок перед особняком, в котором помещался «Колорит», теперь, когда метель затихла, был виден как на ладони. Дверь дома резко открылась, и на ступеньках на наших глазах разыгралась нелепая сцена: двое здоровенных парней в белых халатах выкручивали руки маленькой пожилой женщине. Они тащили ее прочь от особняка, а она упиралась, выкрикивая что-то нечленораздельное, причем упиралась довольно успешно, потому что мужчины справлялись с ней с видимым трудом.

Догадка меня просто-напросто оглушила: это была та самая женщина, о которой Тим говорил Рунову, та самая, от которой Тим предлагал избавиться. Я с ужасом отметила, что она нисколько не напоминала брошенную поклонницу, имея в виду ее возраст. Женщину поволокли к стоящей в подворотне «скорой помощи». На крыльцо вышел Тим, по всей вероятности, чтобы проследить, насколько четко выполняются его указания.

Я выскочила из такси и, пролетев стрелой мимо опешившего Тима, в мгновение ока взлетела по устланной ковром лестнице на второй этаж. Дверь руновского кабинета была распахнута настежь, а секретарша Светочка что-то искала среди разложенных на столе бумаг.

— Олега Константиновича сегодня уже не будет, — сказала она, подняв на меня свои красивые, но холодноватые серые глазки. — Он уехал на срочные переговоры.

Ничего не говоря, я развернулась на сто восемьдесят градусов и с той же скоростью выскочила из дома. «Скорая помощь» медленно отъезжала, преодолевая свежие сугробы, а Тим и таксист мирно разговаривали на крыльце. Я услышала последнюю фразу таксиста:

— Да, больных сейчас много, время такое. Самому бы в желтый дом не загреметь.

Увидев меня, он, слегка смешавшись, доложил:

— Деньги я получил, так что не беспокойтесь.

Вот уж о чем я меньше всего переживала: о деньгах! Сейчас мне было не до них.

— Что здесь произошло? — спросила я Тима.

Тот пожал плечами:

— Да ничего особенного, сумасшедшую увезли.

Я поняла, что никаких подробностей мне от него не добиться.

— А Рунов?

— А его здесь, слава Богу, не было. — Лицо Тима одновременно было и непроницаемым, и приветливым.

— Может, еще куда довезти? — спросил все еще околачивающийся у входа в офис таксист, что, очевидно, свидетельствовало о Тимовой щедрости.

— Не переживай, водила, — ответил за меня Тим, — у нас есть кому отвезти даму. — Его голос звучал ровно и спокойно.

 

ГЛАВА 13

Наконец я приняла решение все рассказать Рунову — блуждать в потемках больше не было сил.

«Будь что будет, — убеждала я себя, — пусть он меня прогонит, пусть не поймет, но это единственный способ во всем разобраться, иначе я сойду с ума от всех этих головоломок».

Я смирилась с тем, что моего серого вещества не хватит, чтобы их решить самостоятельно. Теперь я была уверена, что недостающими стеклышками мозаики обладал только Рунов, а Карен пытался их добыть с моей помощью. Но он во мне ошибся — я так и не приблизилась к разгадке, напротив, каждая моя попытка приблизиться еще более отдаляла меня от желанной цели. Я добилась лишь одного — Ольга и все с ней связанное постепенно превращались для меня в навязчивую идею. Моя рыжеволосая копия, уже десять лет лежащая в могиле, преследовала меня, как собственная тень, не отпуская ни на минуту. Вырваться из этого плена можно было единственным способом — признаться во всем Рунову.

Но Рунов все еще не возвращался со своих переговоров, и мне оставалось в ожидании его только бесцельно расхаживать по квартире под неодобрительными взглядами Мальчика. В какой-то момент мне пришло в голову, что Мальчик мог тоже что-нибудь знать. Это предположение потрясло меня, словно я совершила научное открытие. Что, если я блуждала в трех соснах, а остальные с усмешкой наблюдали за моими мучениями? Нет, я не могла так думать о Рунове!

Рунов не пришел ночью, не пришел и утром, но, судя по тому, как спокойно и невозмутимо вел себя Мальчик, отсутствие дорогого шефа не было для него чем-то неожиданным. Он наверняка знал, куда запропастился Рунов, но ничего мне не говорил. Впрочем, я его и не спрашивала: спросить значило для меня признать свое поражение, признать, что Мальчик Рунову ближе, чем я. Правда, я попыталась позвонить в офис, но там трубку подняла Светочка и с дежурной приветливостью сообщила, что господина Рунова пока нет.

Я решила во что бы то ни стало его дождаться и выложить ему все начистоту. Тогда и необходимость повторного визита к Иратову, который я замышляла еще вчера, отпадет. И вообще, будь что будет!

В гостиной, как всегда, лежал целый ворох свежих газет — Мальчик безукоризненно исполнял священную обязанность поставлять Рунову ежедневно оперативную информацию, — только сегодня газеты просматривать было некому. Кстати, сам Мальчик к газетам никогда не притрагивался, предпочитая упиваться своими пестрыми книжонками. Что меня заставило, не знаю, может, маета и желание чем-нибудь себя занять, чтобы отвлечься от душераздирающих предчувствий, но за пахнущие типографской краской и морозом газеты взялась я. Равнодушно перелистав несколько еженедельников, я с раздражением спихнула все газеты на пол, и вдруг одна из них, раскинувшись, как пасьянс, раскрылась передо мной фотографией спящей Моны Лизы.

Я моментально узнала ее лицо, почему-то удивительно молодое и спокойное, с плотно закрытыми глазами. Помещался снимок в колонке происшествий под рубрикой «Внимание: розыск». Я схватила в газету и с ужасом прочитала:

«20 декабря, в районе платформы «Дачная», обнаружен труп неизвестной женщины со следами насильственной смерти. Приметы: на вид 30–35 лет, рост 167–170 см, нормального телосложения, волосы до плеч, окрашены в каштановый цвет, глаза карие. Одета: дубленка коричневая, костюм белого цвета с металлическими пуговицами, блузка черного цвета, колготки телесного цвета, сапоги черные. Просим лиц, опознавших женщину, позвонить по телефонам…» Далее перечислялись телефонные номера.

Прочитала и ровным счетом ничего не поняла. Главное, до меня не доходило, какая связь между фотографией Моны Лизы и неизвестной мертвой женщиной. Тогда я начала читать снова, уже вслух…

Господи! Да неужели это все о ней? Молодое лицо Моны Лизы с пухлыми, чувственными губами в загадочной дреме… Мона Лиза, совершившая свой головокружительный полет в небытие… Еще несколько дней назад дежурившая под окнами руновской квартиры в надежде слупить с меня кругленькую сумму… Мона Лиза, с тех пор уже успевшая пережить страх и неотвратимость близкой смерти, насильственной смерти!

Кто же ее убил, кому она мешала? Она мешала, мешала… мне. Но я… А мой звонок Карену? Меня словно ледяной водой окатили. Но ведь не стал бы Карен ее убивать… Но откуда мне знать, что стал или не стал бы делать Карен?

Я взлетела с дивана с такой стремительностью, словно во мне в одночасье распрямилась тугая невидимая пружина. Я должна была, я должна была немедленно узнать, имеет ли Карен какое-то отношение к смерти Моны Лизы!

* * *

Карен жил в престижном, дорогом доме с консьержкой, восседающей в маленькой стеклянной кабинке. Когда я была у него в последний раз, вскоре после того, как он меня окончательно забросил, то, помнится, была подвергнута допросу с пристрастием: кто я, откуда и по какому делу. Теперь консьержка не успела даже рта раскрыть, потому что, едва войдя в дом, я уже неслась по лестнице, не дожидаясь лифта, и моя песцовая шуба подметала ступеньки.

На мои звонки долго никто не открывал, но я продолжала упорно давить на кнопку, прислушиваясь к разносящимся по квартире трелям. Наконец дверь отворилась с невыносимой медлительностью: сначала образовалась узкая щель, потом раздался осторожный скрежет снимаемой цепочки, и меня окутала адская смесь характерных кареновских запахов: дорогого одеколона, коньяка и нездорового тела.

Карен выглядел неважнецки, похоже, почечная недостаточность, которой он страдал, сколько его помню, несмотря на усилия лучших врачей и дорогие импортные препараты, неумолимо прогрессировала. Лицо сильно пожелтело, под глазами темные мешки. Я непроизвольно отпрянула, вспомнив об обычном утреннем амбре из его рта, но он отнюдь не собирался приветствовать меня пылким поцелуем.

— Какого черта! — бешено завращал он своими выпуклыми совиными глазами.

Я его торопливо заверила, что меня никто не видел…

Он запахнулся в махровый халат и процедил:

— Закрывай скорее, я только из ванной.

Я даже не стала расстегивать шубу, мне нужно было только узнать про Мону Лизу и сразу уйти.

— Ты один? — уточнила я, не исключая вероятности того, что где-то за стенкой уютно мурлыкала одна из его многочисленных кошечек. Мне на нее, конечно, наплевать, но лишние свидетели ни к чему ни мне, ни Карену.

Он утвердительно кивнул.

Тогда я выхватила из кармана газету:

— Это… это твоя работа?

— Конечно, нет.

Я похолодела: он сказал «нет», еще не увидев снимка!

— Врешь! — крикнула я. — Твоя! — И швырнула ему в лицо газету с фотографией мертвой Моны Лизы.

Тогда он демонстративно, с выражением прочитал вслух заметку, как будто желая доставить мне этим удовольствие. А когда закончил, отметил:

— Она ничего вышла, оказывается, фотогеничная. Жалко, дальше массовок не пошла.

— Сволочь! Какая же ты сволочь! — Я хотела его ударить, но он, перехватив мою руку, оттолкнул меня.

— Ты ведь знал, знал! — кричала я, глотая злые слезы. — Ты обещал несложную работу, а чем все кончилось? Убийством? Я не желаю принимать участие в делах, которые связаны с убийствами!

До сих пор не представляю, как это неповоротливый Карен, этот хронический почечник опередил меня. Быстро повернул ключ в замке, а потом спрятал его в карман своего халата. Потом мы минуты две стояли, не двигаясь, тяжело дыша и сверля друг друга ненавидящими взглядами.

— Ты отсюда не выйдешь. — Как обычно в минуты волнения, акцент Карена усилился, и вместо «выйдешь» у него получилось «вийдешь». — Во всяком случае, своими ногами. Прежде ты доведешь роль до конца.

— Да будь ты проклят с этой ролью! Я не желаю быть замешанной в убийстве!

— Она не желает! Она хочет быть чистой, как гимназистка! Кто тебя спрашивает, чего ты хочешь? Уж если на то пошло, то на Мону Лизу настучала ты, а значит, ты наводчица. Когда она тебе мешала, ты позвонила мне и вежливо попросила: «Каренчик, Мона Лиза меня шантажирует, избавь меня от нее». Разве нет? Я не хотел ее убивать и не убивал. Ты что, думаешь, это я ее прикончил, задушил там или зарезал? Карен Данильянц, да будет тебе известно, такими делами не занимается. Каждый выполняет свою работу, поняла? И вообще, что о ней говорить, если она уже давно сидела на игле и не сегодня-завтра сама хватила бы лишнюю дозу!

Ах вот, значит, как они ее угробили! Ничего не скажешь, профессионально. Что ж, каждый выполняет свою работу. Вероятно, подумала я, очень скоро меня ждет что-нибудь в том же духе. Я не наркоманка, зато алкоголичка, и запросто могу оступиться, зазеваться на малолюдном перекрестке. Не знаю, как кому, а мне такой исход показался вполне правдоподобным. Впрочем, с Моной Лизой кареновские профессионалы, вероятнее всего, перестарались: ведь из газеты следует, что ее обнаружили с признаками насильственной смерти.

— Выпусти меня немедленно, — потребовала я решительно. И пригрозила: — Иначе я перебью все окна и заору так, что будет слышно на Петровке!

Карен улыбнулся, отступил от двери, я шагнула к ней, и в тот же миг на мою голову обрушился потолок — во всяком случае, таково было мое ощущение от страшного удара. Хотя Карен за время нашего сожительства успел надавать мне достаточно оплеух по разным поводам, так жестоко он еще никогда меня не бил…

Очнувшись, я увидела перед собой белую кафельную стену и подумала: «Неужели я уже в морге?» Однако белый кафель служил облицовкой всего лишь просторной кареновской ванной, на полу которой я и лежала все в той же шубе. Я чувствовала тупую боль в затылке и привкус крови во рту — наверное, падая, прикусила язык, — очевидные, пусть безрадостные признаки того, что я еще жива. С трудом поднявшись на ноги, я взглянула в зеркало, зрелище, как говорится, оказалось не для слабонервных. Из разбитой нижней губы сочилась струйка крови и исчезала за высоким воротом свитера. Преодолевая головокружение и звон в ушах, я села на край ванны, включила холодную воду и умылась. Сразу стало легче. Осторожно тронула дверь — как я и думала, она оказалась запертой снаружи. В квартире было тихо, никаких звуков и шорохов. Неужели Карен ушел, оставив меня одну? К этому я не была готова, но так или иначе мой план сегодня же поговорить с Руновым рушился окончательно.

Я еще раз налегла на дверь, теперь уже прилагая усилия, но, разумеется, она не поддалась, зато я услышала приглушенный разговор. Судя по тому, что до меня явственно доносился только голос Карена, он беседовал с кем-то по телефону.

— Да, да, под контролем, — убеждал он кого-то. — Если бы не эта идиотка… — Я догадалась, что речь идет обо мне. — Такой сценарий испортила! Все получалось так красиво, а теперь она, видишь ли, решила выйти из игры. — Он выругался и надолго замолчал, вероятно, выслушивая, что ему говорили на другом конце провода.

После продолжительной паузы он возобновил свой монолог, касающийся исключительно моей персоны, и, должна признаться, я не услышала ничего утешительного.

— Ты так считаешь? — донеслось до меня снова. — А с ней? Ага, она выйдет из игры, раз так хочет… — Далее многозначительное хмыканье. — Где сейчас? В ванной в себя приходит, слишком перевозбудилась… — Опять молчание, означающее скорее всего подробные инструкции на мой счет, получаемые Кареном.

Когда он в очередной раз заговорил, я напрягла слух, стараясь не пропустить ни слова.

— Я гарантирую, — последовали заверения Карена, — он ничего не узнает, она ему ничего не расскажет… Вечером ее можно будет забрать, попозже, когда стемнеет…

Волнение, владевшее мною в течение всего разговора, сменилось припадком отчаяния. Нет, меня не страшила близкая и реальная перспектива отправиться по пути Моны Лизы, я боялась, что Рунов так ничего и не узнает. А если и узнает, то совсем не то, что произошло в действительности, и я навсегда останусь для него дешевой наживкой, подсадной уткой, нелицеприятные эпитеты я могла бы продолжать до бесконечности.

Я должна была, просто была обязана выбраться отсюда, чтобы все ему рассказать, а уж потом… Как же это сделать? На глаза мне попался один привлекший мое внимание холодным блеском предмет — так называемая «опасная» бритва на подзеркальнике. Мне всегда казалась удивительной способность Карена хранить вещицы в стиле ретро, по-моему, совершенно с ним не сочетавшемся. Некоторое время я внимательно рассматривала бритву, потом судорожно схватила и положила в карман.

И проделала эту операцию вовремя, потому что дверь ванной отворилась, и в проеме заколыхался цветастый халат Карена. Он смотрел на меня внимательно и почти ласково.

— Ну что, оклемалась? — осведомился он с притворным участием в голосе и посетовал тоном воспитателя детского сада: — Все потому, что не слушала Карена, а Карена нужно слушать внимательно, он тебе зла не желает. Вспомни, до сих пор ты жила как у Христа за пазухой, и только благодаря мне. И сейчас… Я тебе подарил квартиру, скажи, я тебе подарил квартиру?

— Подарил, — я с трудом разжала разбитые губы и отвернулась. Мне ни в коем случае нельзя было дать ему понять, что я подслушала разговор по телефону.

— Ну вот, — примирительно внушал Карен почти по-отечески, — подарил и еще очень много чего обещал. А раз обещал, значит, выполню. — Он будто невзначай провел ладонью по моим растрепавшимся волосам и вдруг, накрутив их на кулак, резко и больно рванул, притянув меня к себе. Я невольно охнула, успев заметить, что вторая его рука оставалась за спиной, словно он что-то в ней прятал.

— Или он обещал тебе больше? — вкрадчиво допытывался Карен, приблизив свое лицо к моему, и я снова уловила тяжелый дух болезни, исходящий из его рта.

— Отпусти, — взмолилась я совершенно искренне, — ничего он мне не обещал. Он вообще абсолютно ничего не знает.

— Точно не знает?

— Клянусь!

Карен выпустил мои волосы и брезгливо вытер ладонь о халат. А ведь когда-то он казался мне самым близким человеком, и поначалу наши отношения казались такими романтичными. Конечно, я его не любила, но дорожила им, хотела видеть, а он был щедр, даже расточителен, и ничто не предвещало, что однажды он озаботится идеей, как заставить меня замолчать навсегда.

— Какой мне резон оказаться в его глазах стервой? — убаюкивала я подозрительность Карена, пытаясь выиграть время, так до конца и не осознавая, что мне это, собственно, даст.

То ли он действительно клюнул, то ли просто сделал вид, но заговорил почему-то о моих отношениях с Руновым:

— Да уж, такая прекрасная любовь! Девушка с фотографии! А может, он с приветом?

Я молчала, глупо было с ним спорить.

— То-то обрадуется, когда узнает, какую роль на самом деле ты играла! Он попался на сходстве, не смог победить свою тоску. А что, из меня получился бы неплохой психолог. — Карен захихикал. — Зигмунд Фрейд по меньшей мере.

— А разве нельзя обойтись без этого? — поинтересовалась я, постаравшись, чтобы мой вопрос прозвучал индифферентно.

— Нельзя, сценарий требует, — самодовольно усмехнулся Карен. — А каков я, какова режиссура? Недаром столько времени провел на съемочных площадках. Кое-кто сомневался, а он клюнул!

— А зачем тебе это? — не удержалась я. — Тебе что, нужны деньги?

— Мне лично ничего не нужно. Разве что осуществить свои режиссерские замыслы. Это будет самый крутой боевик всех времен и народов! Артисты играют, даже не подозревая об этом! Оцени, как я рассчитал характеры, Станиславский перевернется в гробу от зависти! — Карен явно допустил перебор: сначала Фрейд, теперь Станиславский. Я вспомнила, что когда-то, давным-давно, он рассказывал мне, что дважды поступал на режиссерское отделение ВГИКа и оба раза безуспешно. Кто бы мог подумать, что нереализованные амбиции будут так долго им управлять!

Я смотрела на Карена во все глаза, а он, вдохновленный моим нескрываемым удивлением, с удовольствием вещал:

— А главная находка — это ты, абсолютный двойник. Я, когда увидел ее фотографию, глазам не поверил. Сюжетец тоже хотя и незамысловатый, но крепенький. Один человек, неважно кто, имеет кое-какие подозрения насчет твоего Рунова, но просто так подступиться к нему трудно. У твоего красавца имеется одна вещь, бесценная. Вот я и придумал, как сделать, чтобы он принес ее на блюдечке с голубой каемочкой. Вроде весь он такой неприступный, а все же есть у него ахиллесова пята — девушка с фотографии. Вот так я его и вычислил. Так астрономы рассчитывают звезду, которую не видно в самый мощный телескоп. Ее никто не видел, а название уже имеется!

Все сказанное Кареном казалось мне бредом сумасшедшего, а он в торопливом упоении продолжал, брызгая слюной:

— Твой прекрасный принц непременно бросится выручать из беды свою поддельную любовь, не так ли? Сначала он зациклился на одной дуре, теперь на другой. Как это будет трогательно, представь! А пока ты спокойно, никому не мешая, подождешь развязки. Не бойся, это совсем не больно.

Карен показал мне левую руку, которую он в течение всего разговора держал за спиной, и я увидела, что он держит в ней шприц.

«Уже? — подумала я, холодея. — Мне уже пора следом за Моной Лизой?»

От ужаса я словно обратилась в кусок льда и, если бы Карен вздумал меня толкнуть, наверное, со звоном разлетелась бы на тысячи осколков, как сосулька, сорвавшаяся с крыши. Они все, все ему расскажут, мелькнуло у меня в мозгу, сначала добьются своего, а потом расскажут обо мне и безжалостно свернут шею маленькой птичке по имени Любовь. Я не хотела умирать с сознанием, что мое краденое счастье под легкой вуалью безнадежности затоптано и оплевано. Я бы смогла его спасти, если бы успела все рассказать Рунову.

Будто прочитав мои мысли по глазам, Карен занес надо мной свою тяжелую волосатую руку с зажатым в ней шприцем. На этот раз я не упустила момента и успела выхватить из кармана бритву. Честное слово, я хотела только пригрозить, испугать, но, когда он начал меня душить, я, теряя сознание, взмахнула из последних сил своим блестящим оружием…

Мы упали одновременно, только я осела на пол от удушья, а Карен рухнул как подкошенный. Он был еще жив, пытался что-то произнести и смотрел на меня умоляющими глазами, из его горла толчками вырывалась ярко-красная кровь. Он попробовал ползти, оставляя за собой алый след, но очень скоро затих в прихожей, успев напоследок несколько раз конвульсивно дернуть ногами.

Сначала меня стошнило, а потом я все-таки потеряла сознание. Впрочем, не уверена, что все произошло именно в такой последовательности. Не знаю, сколько продолжалось мое забытье, но, встав, я сразу наткнулась на Карена. Он лежал в кровавой луже, распахнувшийся халат открывал его пухлое, отечное тело. Мне пришлось через него переступить, чтобы подойти к двери. Тут я вспомнила, что прежде ее еще нужно отпереть ключом, лежащим в кармане халата Карена.

Я посмотрела на него, и меня вырвало еще раз, теперь желчью. Рот наполнился горечью, мокрое пятно расползлось по шубе, я даже не успела наклониться. Кровь по-прежнему вытекала из горла Карена, хотя уже медленно, и я чувствовала себя как на бойне. У меня не было другого выхода прижимая ладонь к губам и сдерживая позывы к рвоте, я подошла к распростертому телу, пытаясь не вступить в густеющую на глазах лужу.

Но я все же выпачкалась в его крови, поскольку Карен лежал лицом вниз и мне пришлось вытягивать из-под него полы халата, чтобы добраться до кармана. Наконец я достала ключ и вытерла руки подкладкой собственной юбки. В замочную скважину я попала ключом уж не знаю с какой попытки, отворила дверь и… сразу же попала в чьи-то крепкие объятия. Странно, но это был Тим. Что он здесь делал? Я не успела ничего сказать или спросить, потому что он, заглянув в квартиру, сразу же потащил меня за собой по лестнице вниз. Я неслась за ним, мотаясь во все стороны, как баржа на буксире. На улице он запихнул меня в машину, точно полено в печь, и рванул с места на бешеной скорости.

 

ГЛАВА 14

Мы ехали, как мне показалось, страшно долго. И за все время ни Тим, ни я не проронили ни единого слова. Впрочем, саму поездку я помню отрывочно. В памяти сохранился только шелест шин на ровном шоссе, равномерный гул двигателя — и больше ничего. Наверное, я погрузилась в состояние, близкое к летаргическому сну, и выпала из реальности. Время превратилось в бесконечную резиновую кишку, по которой безостановочно неслась моя испуганная душа.

Я все еще находилась на грани сна и яви, когда автомобиль остановился на площадке, окруженной деревьями. Я даже не могла предположить, что мы выехали за город. Потом сквозь пелену забытья сознание зафиксировало отдельные детали: высокое металлическое ограждение, большой дом, дубовая дверь, лестница, ковры на стенах… Было ли все это, или только померещилось, кто теперь ответит?

Тим довольно бесцеремонно втолкнул меня в просторное помещение — то ли в холл, то ли в зимний сад. С этого момента я уже начала немного ориентироваться во времени и пространстве. Сначала я увидела режиссера, того самого мэтра, в фильме которого я снялась в первый и последний раз в жизни. Вадим Николаевич Корчинский сидел в кожаном кресле, положив бледные пухлые руки на подлокотники, причем на темном фоне они выглядели безжизненными. Лицо его также показалось мне неестественно бледным, зато темные глаза — все такие же дерзкие, полные презрения и немого вызова — немедленно впились в меня, точно крючья верхолаза в отвесную стену. Я тоже буравила его взглядом в надежде понять, куда и зачем загнала меня судьба на этот раз. Мы так и замерли, уставившись друг на друга, как два боксера на ринге в ожидании удара гонга к началу боя. В иной обстановке подобная сцена, наверное, выглядела бы забавно, но не сейчас. Пауза тянулась долго и томительно, мне никак не удавалось уйти от его глаз, одновременно притягивающих и отталкивающих, которыми он впитывал в себя, как губкой, мой страх и мою растерянность.

Наконец я сделала над собой усилие, обернулась и увидела Рунова. Он стоял, подперев плечом дверной косяк и скрестив руки на груди, какой-то совершенно чужой и незнакомый. Трудно сказать, что именно в нем переменилось, но в нем появилось что-то незнакомое мне. Хотелось до него дотронуться, чтобы убедиться: это он, но я боялась пошевелиться.

Я обнаружила в комнате, кроме Тима, который меня привез, Мальчика и еще двоих здоровых парней в кожаных куртках.

Первым звенящую тишину прервал Рунов.

— Узнаешь? — спросил он, обращаясь к режиссеру.

— Разумеется, — невозмутимо отозвался тот, — она же у меня снималась. Если это и есть твой обещанный сюрприз, тогда я не понимаю помпы, с которой ты его обставил. К чему спектакль? Да, я ее знаю, это Жанна. Здравствуй, Жанночка!

Я, как рыба, выброшенная на берег, только открывала рот, хватая воздух пересохшим ртом. Мною снова овладевала предательская дурнота, в голове медленно ворочалась мешанина из разрозненных, бессвязных мыслей… Откуда Рунов знал режиссера?

Рунов ногой пододвинул к себе стул и уселся, приготовившись, вероятно, к долгому разговору.

— И ты знаешь ее только как Жанночку? — уточнил он спокойно у режиссера.

— Что ты имеешь в виду?

Рунов щелкнул зажигалкой, неторопливо закурил, во всем его облике было столько невозмутимости, что становилось понятно: происходящее — отнюдь не экспромт.

— Ладно, кончай свой дешевый спектакль, — заерзал в кресле режиссер.

— Упрек не по адресу, — усмехнулся Рунов. — Спектакли ведь не по моей части, а по вашей. Разве не вам пришло в голову познакомить меня с этой симпатичной девушкой, — последовал небрежный жест в мою сторону, — которая чрезвычайно похожа на Ольгу?

— Какая еще Ольга? — От возмущения киногений неожиданно сорвался на фальцет. — Извини, что это за шуточки? Честное слово, не смешно и не остроумно, абсолютно не остроумно!

«Да ведь Рунов все знает, — осенило меня, — знает, что меня ему подсунули. Только при чем тут этот жирный боров — режиссер?»

Но Рунов все прояснил:

— Ты подсунул ее мне, потому что она похожа на Ольгу. Только вот зачем, не пойму? Решил проверить на вшивость? Кто я тебе, пацан, что ли? По-моему, до сих пор я выполнял свою часть работы на совесть, так в чем дело?

— Послушай, — принялся его увещевать режиссер, — честное слово, я тебя не понимаю. Похоже, кто-то тебя попросту разыграл, и теперь ты приписываешь мне что-то невообразимое.

— А давай ее спросим? — предложил Рунов.

Оба смотрели на меня так неприязненно, что я невольно попятилась. Признаться во всем Рунову, конечно, следовало раньше, теперь уже не имело смысла. Теперь он своим тяжелым взглядом пришпиливал меня к стене, словно энтомолог букашку.

— Зачем бы я тебе ее подсовывал? — недоумевало светило отечественной фабрики грез.

— Ты хотел меня уничтожить, но сделать это красиво. Хотя, возможно, сама идея принадлежала не тебе, — предположил Рунов и, метнув взгляд в меня, спросил: — Как его, кстати, зовут, этого затейника?

— Ка… Карен, — разлепила я сухие губы.

— Не слышу!

— Его звали Карен Данильянц, — произнесла я, сделав акцент на слове «звали». Но они не обратили внимания на то, что я говорила о Карене в прошедшем времени. Ничего удивительного, они еще не знали, что я его убила и в эту минуту он валялся в луже собственной крови.

— По вашему плану, — продолжал Рунов, — она должна была втереться ко мне в доверие, тогда бы, во-первых, вы держали меня под полным контролем, а во-вторых, вероятно, рассчитывали с ее помощью кое-что найти. Но вы наделали много ошибок. И главная в том, что она — не Ольга.

Режиссер, однако, так быстро сдаваться не собирался.

— Ну скажи, Жанна, разве я тебя к нему подсылал? — принялся он за меня.

Что я могла ответить? В моей голове все перепуталось. Я молча стояла посреди комнаты, чувствуя, что нисколько не понимаю суть происходящего, а главное, и не хочу понимать.

— Кончайте мучить девушку! — раздался откуда-то сверху чей-то незнакомый голос. То, что этот голос прозвучал внезапно не только для меня, подтвердили вмиг изменившиеся физиономии всех, кто находился в комнате.

— Это кто еще? — нахмурился Рунов. Тим и парочка кожаных мальчиков, как по команде, засунули руки в карманы.

— Кто это? — повторил свой вопрос Рунов, обращаясь к режиссеру.

— Мне бы тоже хотелось узнать, — растерянно отозвался тот.

— Эй ты, выходи, только без глупостей! — приказал Тим, и в руке его появился пистолет.

— Да ладно вам, не бойтесь, я не страшный, — снова прозвучал голос сверху.

Я подняла голову и увидела, что по ступенькам вразвалочку спускается тот самый сумасшедший тип, который преследовал меня в последние дни. Он был по-прежнему в сильно поношенной куртке — ну бомж, да и только.

Присутствующие посмотрели друг на друга с немым вопросом. Потом Рунов сделал быстрый знак Тиму, и тот, держа в руках пистолет, приблизился к моему таинственному знакомому, который, усмехаясь, демонстративно поднял руки: сдаюсь, мол. Позевывая, позволил себя обыскать и повторил:

— Оставьте в покое девушку, вы прекрасно знаете, что она ни в чем не виновата.

— Наша старая ищейка пожаловала, — пришел в себя режиссер, — только его здесь и не хватало!

— Должен же кто-то время от времени щекотать вам нервишки, — вполне дружелюбно, словно завернувший на огонек приятель, ввернул незнакомец, — а то вы привыкли таскать пирожные со стола и думать, что этого никто не замечает. Я-то все вижу, не сомневайтесь. Для меня ваши призы, премии, аплодисменты и прочие атрибуты не имеют никакого значения.

— Что это за тип? — в очередной раз хмуро осведомился Рунов, недовольный тем, что в его разборку с режиссером вмешался третий.

Незнакомец немедленно повернулся в его сторону и радостно провозгласил:

— Дорогой крестничек, не очень-то вежливо с твоей стороны называть меня типом. Все-таки я за тобой уже десять лет слежу. Конечно, раньше это было проще и хлопот особых не доставляло, а теперь ты стал таким прытким, что не угонишься. Тем не менее я довольно быстро разобрался в твоей бухгалтерии. Ну, что ты так смотришь? Ах да, мы же незнакомы. Так и быть, представлюсь: Сергей Иванович Поликарпов, бывший сотрудник КГБ, между прочим, занимался твоим делом и кое до чего докопался, до чего не докопались другие.

— Очень интересно, — процедил Рунов. Как он ни маскировался, пытаясь придать своему лицу выражение глубокого безразличия, это ему плохо удавалось. Он опять обратился к Корчинскому: — Признавайтесь, это опять ваши штучки?

— Хватит дурить! — вспыхнул тот. — Я его сюда не звал. Видимо, он воспользовался моментом и, пока твои резвые мальчики изображали из себя чикагских гангстеров, незаметно проник в дом.

— А где же ваша замечательная охрана? — огрызнулся Рунов.

— Я не держу при себе роту бритых затылков, как некоторые, — съязвил режиссер. — у меня здесь только один человек, и где он сейчас, нужно спросить у твоих людей.

Тим, Мальчик и незнакомая мне парочка в кожаных куртках снова переглянулись.

— Я же тебе не какой-нибудь авторитет преступного мира, а кинорежиссер с мировым именем, — многозначительно заявил Корчинский.

— Да ладно вам, Вадим Николаевич, не переигрывайте, — недовольно поморщился Рунов. — Мы хоть и почитатели вашего таланта, но все-таки не члены жюри какого-нибудь кинофестиваля. Где этот охранник? — обратился он к Мальчику. — Тащите его сюда!

Мальчик немедленно выскользнул из холла.

Тем временем человек, представившийся бывшим сотрудником КГБ Поликарповым, как ни в чем не бывало устроился на нижней ступеньке лестницы и рылся в карманах своей сиротской куртки. Судя по всему, карманы были дырявыми, и он полез за подкладку. Наконец извлек смятую пачку «Беломора», зажал между крупными желтоватыми зубами папиросу и, для начала пожевав ее и погоняв из одного уголка рта в другой, спокойно закурил. Похоже, он чувствовал себя спокойно в любой обстановке. Позавидовать можно такому самообладанию.

Вернулся Мальчик, подталкивая в спину настоящего амбала. Он показался мне до странности знакомым. Преодолевая вялость и апатию, я сосредоточилась на его физиономии и… вспомнила! Да это же Лапик, незабвенный дружок Любочки Кречетовой, зачем-то перетащивший ее из провинциального театра драмы в Первопрестольную. Лапик так Лапик, решила я, почему бы нет? Если бы следом за Лапиком из-за портьеры возникла, к примеру, сама Клеопатра Египетская, после всего случившегося в этот день я бы приняла и ее явление как должное.

— Откуда он взялся? — спросил Рунов Лапика, кивая в сторону назвавшегося Поликарповым, который тем временем меланхолично покуривал.

— Откуда я знаю? — пробурчал тот. — Я думал, он с вами.

— Да что вы в самом деле сцепились, как пауки в банке? — заявил Поликарпов. — Вам же теперь по закону стаи нужно всем объединиться против меня. Вот съедите меня, тогда опять возьметесь друг за дружку. Кстати, предложили бы девушке сесть, не видите, что ли, она от усталости с ног валится.

Уж не знаю почему, но он с каждой минутой становился мне все симпатичней, к тому же нельзя не признать, что с его появлением все внимание переключилось с моей персоны на его. Я не стала ждать приглашений и уселась в кресле. Он был прав, я действительно страшно устала.

— Слушай, чекист хренов, кончай ломать комедию, — первым нашелся режиссер. — Если ты пришел меня совестить, то учти, мне это порядком надоело. Давно тебя выпустили из психушки? А то опять устрою тебе бесплатную путевку.

— Не сомневаюсь, — улыбнулся Поликарпов. — Честно говоря, мне там было не так уж и плохо. Можно сказать, я всего лишь поменял большой дурдом на маленький, где меня плохо-хорошо, но кормят. К тому же психи — народ общительный и безобидный, любят послушать байки из нашего славного боевого прошлого, а люди в белых халатах вдобавок угощают медицинским спиртом.

— Отличная философия, — одобрил Корчинский с издевкой. — Ты пришел сюда специально, чтобы ее изложить? Тогда извини, сегодня не до тебя. Видишь, у меня гости?

— То, что я собираюсь рассказать, и гостям будет полезно послушать, — заверил Поликарпов. — Как только вы узнаете тему нашей беседы, сами станете умолять меня задержаться подольше. Между прочим, Вадим Николаевич, почему не угощаете гостей кофейком? Помню, — он мечтательно завел глаза, — в те времена, когда мы с вами имели честь познакомиться, вы поили меня преотличным кофием, несмотря на тогдашний тотальный дефицит. Я был очень тронут.

— Мне все это уже надоело, — процедил Рунов.

— А ты не торопись, крестничек, — отпарировал бывший кагэбэшник, — я ведь собираюсь поговорить о том, из-за чего вы между собой сцепились и вдобавок втянули в дурную историю безвинную девушку. Что, интересно, вы собирались с ней сделать потом? Тоже устроить путевку в дурдом? Что ж, это было бы с вашей стороны в высшей степени милосердно, ведь ее предшественницу вы, если мне не изменяет память, отправили подышать свежим воздухом с пятого этажа?

Рунов побледнел:

— Какую еще предшественницу?

— По имени Ольга. — Поликарпов затушил окурок, смяв его о ступеньку. — Вам, Олег Константинович, это имя еще что-нибудь говорит?

— Да не слушай ты его! — замахал руками Корчинский. — Он же ненормальный, сдвинулся на почве борьбы с врагами социалистического отечества…

— Ну уж нет, раз начал, пусть выкладывает. — Рунов уставился на Поликарпова взглядом, не предвещавшим ничего хорошего.

— Вот это речь не мальчика, но мужа, — насмешливо одобрил тот, закуривая следующую папиросу. — Крестничек хочет меня послушать, поэтому вам, господин Корчинский, придется подчиниться большинству, тем более когда у этого большинства имеются пушки в карманах.

— Как хотите, — сдался режиссер, — только, раз уж речь зашла о большинстве, может, поговорим без лишних свидетелей?

— Не возражаю. — Поликарпов являл собой само великодушие. — Парни могут отдохнуть где-нибудь в соседнем помещении, а вот девушка пусть останется.

— Это что, условие? — вздохнул Корчинский.

— Можете считать условием. Вы же хотите во всем разобраться, а без меня вам в таком случае не обойтись.

— А без нее?

— Так вы же сами ее втянули, я вас не заставлял.

— Ладно, хватит пререкаться, — нетерпеливо прервал дискуссию Рунов. — Я хочу знать все об Ольге. Как она погибла?

— Сначала пусть они уйдут! — продолжал настаивать Корчинский.

— Пусть уйдут, — повторил Поликарпов. — Но я же им не начальник. Правда, одного бы я на какое-то время все-таки задержал, вот этого симпатягу в дорогом костюмчике, — он указал рукой на Лапика, — пусть пока останется, а то потом все равно его придется вызывать для дачи показаний.

Лапик с немым вопросом во взоре уставился на Корчинского, а тот снова стал спорить:

— Ах, для дачи показаний! Ты слышал, Олег, он здесь решил организовать выездную сессию Лубянки!

Но Рунов, видимо, уже принял решение.

— Здесь останутся… ты и ты, — он указал пальцем поочередно на Мальчика и Лапика. Остальные могут подождать за дверью.

— Девушка тоже остается, — напомнил Поликарпов.

Рунов кивнул. Что ж, очень мило с его стороны.

* * *

Дальше я только слушала и слушала, стараясь не пропустить ни слова.

— Ну вот, крестничек, — Поликарпов упорно называл Рунова крестничком, а тот даже и не собирался возражать, — можешь спрашивать, что хотел. А вообще давайте договоримся: сначала вы спрашиваете меня, а потом — я вас.

— Как погибла Ольга? — уже в третий раз спросил Рунов.

— Ну, хорошо, — Поликарпов загасил очередную папиросу о ступеньку и не торопился закуривать следующую, — буду отвечать я, хотя тут есть, так сказать, и первоисточник. Ладно, слушай в моем изложении.

Мое сердце билось едва ли не сильнее, чем в тот момент, когда я полоснула бритвой Карена по горлу.

— Я знаю, что все это время ты грешил на мое бывшее ведомство, и совершенно напрасно, — неторопливо начал Поликарпов. — Когда мы приехали, дело было уже сделано. Она лежала на снегу, вся в крови. «Скорая» зафиксировала мгновенную смерть, мы с еще одним сотрудником под видом обычных милиционеров опросили единственного свидетеля, тихого алкаша, соседа покойницы Ольги, которого и свидетелем, по чести, нельзя назвать. Он только слышал неразборчивые голоса в Ольгиной комнате, мужские голоса, и видел в спину двух торопливо удалявшихся молодых людей. Я долго ломал голову, кто же они такие. Ясно, что некий Олег Рунов не имел непосредственного отношения к убийству, поскольку к этому времени уже находился под арестом. Тогда я упорно бился над этой задачкой, но так и остался ни с чем. Тебя, крестничек, уже осудили за попытку угона самолета, дали на полную катушку. Потом наступили другие времена, а я все не мог успокоиться. Казалось бы, нужно забыть, но никак не отпускала меня эта страшная смерть, даже фотографию Ольги продолжал носить в кармане, прямо как влюбленный. Наваждение, да и только!

— Я же сказал, что он сумасшедший, — ввернул Корчинский, но Рунов мгновенно презрительно цыкнул на него.

— А тут уже года через два-три после суда появился в нашей конторе один новый отдел — теперь его уже нет, так что можно о нем рассказывать без обиняков — по поиску исторических ценностей и раритетов, о реальном существовании которых историки нещадно спорили и спорят по сию пору. Старая песня: один профессор ссылается на «Повесть временных лет», другой — на «Сказание черноризца Храбра о письменах». Да Бог с ними, я тогда от них столько понаслушался, аж голова распухла. Сначала я относился к своему новому назначению как к сомнительному эксперименту, а потом потихоньку-полегоньку освоился и понял: ба, ребята, пока ученые потрясают ветхими рукописями и строчат монографии, очень серьезные люди, не вступая в научную полемику, вывозят из страны легендарные реликвии. Мифы пересекают границу, оставаясь при этом мифами. Самое любопытное, что сие даже трудно назвать контрабандой, поскольку то, чего официально нет в природе, искать никто не собирался и не собирается.

Я поняла, что Поликарпов рассказывает то же, что уже однажды пытался поведать мне в кафе, но теперь я слушала его историю намного внимательнее. Я взглянула на Рунова и невольно вздрогнула: на его лице не было и тени насмешки или сомнения, он уж точно не считал слова Поликарпова бредом сумасшедшего.

— Дальше, дальше, — нетерпеливо поторопил он его.

Мы с Мальчиком невольно переглянулись, впервые за весь день.

— Ну вот, так я и познакомился с многоуважаемым Вадимом Николаевичем Корчинским, который, если мне не изменяет память, в тот момент как раз с триумфом вернулся с Каннского фестиваля, где отхватил приз за лучшую режиссуру. Не изменяет мне память, Вадим Николаевич? — осведомился Поликарпов у Корчинского. — Поправьте, если что.

— Не изменяет, не изменяет, — буркнул тот, демонстративно отворачиваясь и с притворным равнодушием глядя в окно.

— А история знакомства была о-очень занимательная, так сказать, в лучших традициях жанра. На Садово-Кудринской был убит известный коллекционер, у которого вроде бы ничего при этом не украли, хотя дверь была взломана. Разрабатывалось сразу несколько версий. Ну, во-первых, было мнение, будто причина убийства не связана с богатой коллекцией жертвы, во-вторых, разумеется, предположили, что грабителя кто-то спугнул и он не успел довести свое черное дело до конца. В любом случае безнадега жуткая. И тут приходит к нам дочь коллекционера и заявляет: а ведь кое-что все-таки пропало. И что бы вы думали, по ее словам, пропало? Чаша из черепа князя Святослава! Да-да, именно того самого князя Святослава! Из его черепа, напомню, печенеги, убившие Святослава, сделали чашу, оковав ее серебром. Покрутился я, покрутился и вышел на нашу всемирную знаменитость, нашего киногения, потому что, кроме коллекционера, его дочери и господина Корчинского, о реальном существовании этой самой чаши никто не знал, а историки, как я уже говорил выше, продолжают по сию пору спорить. Выяснилось также, что бедняга-коллекционер был консультантом на съемках одной из картин маэстро, в процессе работы над которой они, видимо, сблизились… В общем, коллекционер открыл ему тайну всей своей жизни, за что и поплатился.

— А вот это тебе, псих несчастный, придется доказать, а также и сам факт существования чаши, — безоблачно улыбнулся Корчинский.

— Он знает, что говорит, — Поликарпов неожиданно мне подмигнул. — В том-то и дело, что я не смог этого доказать, поскольку вы, уважаемый Вадим Николаевич, все отрицали, что, впрочем, неудивительно, а других доказательств я так и не нашел. Как обвинить человека в краже того, чего не существует? Тем более человека всемирно известного, со связями… А тут еще грянула перестройка, КГБ заклеймили, развалили. Что касается нового отдела, то его вообще расформировали в первую очередь. Потом начались реорганизации, преобразования, бесконечные смены руководства, короче, до того ли было? И лишь зануда Поликарпов продолжал бить в одну точку, пытаясь что-то доказать. Наивный простак, он надеялся, что государство однажды очухается от политических баталий и поймет, что под этот шумок его сокровища попросту растаскивают все кому не лень. Не тут-то было, государство не очухалось до сих пор, зато быстро очухался господин Корчинский. Нанял целую команду молодых борзописцев, которые с гневом поведали несведущим широким массам, как толоконный лоб кагэбэшник Поликарпов травит народного любимца — создателя киношедевров… Тут я, как назло, запил, меня уволили из дорогой конторы. А запихнуть меня в психушку под предлогом белой горячки труда не составило.

— Ну вот, наконец ты сам признаешь, что мозги у тебя набекрень, — торжественно провозгласил Корчинский. — Извини, парень, ничего не поделаешь: хронический алкоголизм разрушает личность до основания.

Поликарпов только кивнул, на его и без того испещренном морщинами лбу залегла глубокая складка. Мои симпатии по-прежнему оставались на его стороне, ведь я по себе знала, каково быть загнанным в угол, да еще когда все вокруг кричат: «Ату, ату его!»

Воцарилась продолжительная пауза, из всех присутствующих только лицо Мальчика сохраняло абсолютно индифферентное выражение. Рунов и Корчинский пребывали в задумчивости, а Лапик шумно дышал.

— Когда же будет об Ольге? — снова напомнил Рунов.

Поликарпов точно очнулся от сна:

— Об Ольге? Ах да… Так я все о ней, о ней…

— Да какое отношение она имеет к этому черепу?

— Не будь ее, я бы, наверное, до сих пор оставался нормальным и каждый день ходил на службу. Перевернула она мою жизнь, так получается. Но я все-таки выяснил, какое отношение она, добрая, чистая девушка, имела к парочке неоперившихся юнцов, задумавших весьма нетрадиционным образом покинуть родные пределы…

Я невольно насторожилась: Поликарпов затронул вопрос, давно мучивший меня, — как же все было с этим захватом самолета?

А Поликарпов точно впал в транс, настолько спокойно, размеренно и бесстрастно лилась его речь.

— Что интересно, главное доказательство я обнаружил в той самой психушке, в которую меня запихнули. Именно там я встретился с матерью Сергея Петрова…

Я могу поклясться, что, услышав это имя, Рунов вздрогнул!

— Оказывается, кто-то устроил путевочку и для нее в то же самое богоугодное заведение. Ну, тут вы, пожалуй, погорячились, позволив нам встретиться, потому что история, и без того не дающая мне покоя много лет, приобрела постоянную подпитку в виде воспоминаний и жалоб убитой горем матери. А ведь я и раньше не находил себе места, пытаясь найти объяснение странной логике, с которой была предпринята попытка угона самолета. Ну, скажи, Рунов, почему ты не вошел в салон вместе с Петровым, а спокойно коротал время в буфете аэропорта, пока твой приятель рисковал жизнью и в конце концов бесславно с ней расстался? На суде ты объяснил свое поведение тем, что в последнюю минуту отказался от безумной идеи захвата самолета и даже отговаривал от нее Петрова, который-де тебя не послушал. Однако среди пассажиров нашлись свидетели, видевшие, что ты и твой приятель коротко обменялись несколькими фразами и разошлись в разных направлениях: он двинул на посадку в самолет, а ты в буфет.

— Но когда же будет об Ольге? — взорвался Рунов. — Кажется, мы еще не идиоты, чтобы выслушивать байки о вашем героическом боевом прошлом. Все, что меня интересует: как погибла Ольга? Остальное можете оставить при себе.

— Так я об этом и рассказываю, — сделал круглые глаза ветеран спецслужбы. — Мы все ближе и ближе подбираемся к роковому моменту. Итак, на чем я остановился? Ага, на том, что ты неспроста остался в буфете, ты намеревался присоединиться к своему приятелю позже, когда он захватит самолет и выставит в обмен на безопасность пассажиров свои условия. Условия, надо думать, предполагались следующие: позволить тебе, Рунов, подняться на борт лайнера, который, в свою очередь, должен был взять курс в нужную страну. Но все сорвалось. Прежде всего, Петрову не удалось осуществить ваш план, этого вчерашнего студента художественного училища попросту подстрелили, ведь тогда хорошие снайперы еще не ушли в киллеры. Кроме того, ты не получил того, что тебе должны были доставить в буфет аэропорта. — Он помолчал. — А теперь переходим вплотную к Ольге, потому что именно она должна была приехать к тебе в аэропорт и привезти нечто очень важное. Она не приехала и скорее всего сделала это сознательно, а через несколько часов выпала из окна, унеся с собой свою тайну. Вопрос состоит в том, что же это все-таки было: убийство или самоубийство? Теперь я убежден, что убийство.

— Да он же сочиняет на ходу, нашел кого слушать, — прошипел Корчинский, нервно барабаня пальцами по подлокотнику.

Поликарпов сидел, устало склонив голову, словно заново переживая то, о чем рассказывал. Наконец он заговорил снова:

— Ну что, крестничек, тебя еще интересует, как умерла Ольга? Тогда я продолжу. Хотя, собственно, зачем тебе знать, неужто совесть мучит? Ну ладно, твое дело. Тогда спроси вот его.

Поликарпов показал рукой на Лапика, который подпирал спиной стену, уставившись в пространство пустыми, рыбьими глазами.

— Этого? — удивился Рунов.

— Да, никто лучше его не знает, — спокойно пояснил Поликарпов, — ведь это он помог Ольге взобраться на подоконник, он вместе со своим напарником, но тот уже года три как откинул копыта — врезался на машине в столб по пьяной лавочке.

Лапик впервые за все время подал голос:

— Никого я не убивал и ничего не знаю.

Врать он совершенно не умел, не в том смысле, что был честным человеком, просто, чтобы обманывать, тоже нужны в какой-то степени тренированные мозги, а у Лапика, похоже, они давно атрофировались за ненадобностью. До сих пор он молчал и бездействовал, как выключенная машина, теперь же твердил одно и то же, не переставая:

— Не знаю, не знаю, в первый раз слышу…

Складывалось впечатление, что его запрограммировали на одну-единственную короткую фразу «не знаю». У меня даже мелькнула шальная мысль, обычно возникающая у людей нетерпеливых и технически отсталых: не стукнуть ли его как следует — вдруг винтики в его несложном механизме встанут на место, и он выдаст что-нибудь еще из своего нехитрого словарного запаса.

Рунов оказался изобретательнее меня, он сделал знак Мальчику, который покрутил перед носом у Лапика пистолетом. Лапик покосился на пистолет, потом на замершего в напряженной позе Корчинского и, набычившись, уставился в устланный ковром пол. Рунов его не торопил, наверное, тоже понимая, что Лапик решает, как ему поступить. Я наблюдала за всей этой сценой с интересом зрителя, попавшего впервые в театр, Поликарпов, кажется, забавлялся не меньше меня.

Лапик еще раз визуально оценил пистолет, который уверенно сжимал в руке Мальчик, и, видимо, окончательно уверился в том, что это вовсе не игрушка из «Детского мира», хватанул ртом побольше воздуха, выдохнул и невинным тоном произнес:

— Мы ее хотели только попугать, а она соскользнула… Там был иней, скользко…

— Ну вот, крестничек, теперь тебе все ясно? — уточнил Поликарпов.

Рунов стиснул руками голову:

— Ну, положим, это объясняет, почему она не приехала в аэропорт, но все остальное… Черт побери, Поликарпов, ты же знаешь, что именно нас всех здесь интересует. Чего ты хочешь: денег, гарантий безопасности?

Поликарпов выдержал эффектную паузу. Не спеша засмолил очередную «беломорину», в помещении висела мертвая тишина. Наконец, выпустив струю едкого дыма, произнес:

— Да уж, конечно, обстоятельства смерти Ольги интересуют вас, гражданин Рунов, но только по одной причине: вы хотите выяснить, куда при этом девалось то, что она должна была привезти в аэропорт. Вот почему вы не торопитесь поинтересоваться ролью уважаемого маэстро Корчинского во всем этом деле и заранее готовы со всем примириться, лишь бы докопаться, где сейчас Евангелие…

Несомненно, то было ключевое слово — я сразу ощутила разлившееся в воздухе напряжение. Дальше Поликарпов рассказывал, глядя мне в глаза, словно то, что он говорил, предназначалось исключительно для меня.

— Это Ольга принесла о нем весть, не правда ли? Однажды проболталась юному художнику Олегу Рунову, что у коллекционера Иратова, которому она помогала по вечерам, хранится уникальная вещь — Евангелие, написанное глаголицей. То самое, что упоминается в «Житии святого Кирилла», Евангелие, которым предположительно владел народ, именовавший себя русами, задолго до формального крещения Руси. Во всяком случае, Кирилл, если верить тому же «Житию», видел его еще в девятом веке в Корсуни, где останавливался по пути в Хазарию.

Я так и замерла с открытым ртом, а Поликарпов продолжал:

— Надо сказать, что юный Олег Рунов к тому времени вынашивал план махнуть в какую-нибудь благополучную и свободную западную страну, но он прекрасно понимал, что даже там без денег плохо. То ли дело захватить с собой нечто, имеющее художественную или историческую ценность… Тут и подвернулась Ольга с ее рассказом о Евангелии. Сагитировать бывшего однокашника по художественному училищу Сергея Петрова, который, между прочим, судя по оставшимся после него картинам, мог стать отличным художником, было, я думаю, несложно, то же самое можно сказать и о влюбленной в Рунова Ольге! Итак, Ольга похитила Евангелие, а вы с Петровым инсценировали ограбление квартиры Иратова, чтобы на нее не пало подозрение. Но Иратов, похоже, тоже питавший к ней определенные чувства, и не собирался грешить на нее, а обвинил во всем собственного сына, который в тот же день погиб в автомобильной аварии в двух кварталах от отцовского дома, чуть ли не у него на глазах. Расстроенный и возбужденный после тяжелого разговора с отцом, парень попросту не справился с управлением автомобиля…

Я с ужасом посмотрела на Рунова, но его лицо оставалось сосредоточенным и бесстрастным.

А Поликарпов подвел итог своему рассказу:

— Неудачную попытку пересечь границу я уже описал… Ох и свинцовые же были времена, это нынче езжай куда хочешь, вывози что пожелаешь. Петрова убили, тебя, Рунов, быстро вычислили и задержали, Ольга выпала из окна. В общем, на скамье подсудимых оказался только один человек — Олег Рунов. Он получил свой срок только за попытку угона самолета, потому что история с Евангелием тогда так и не всплыла, и с тремя трупами на совести честно отправился в зону. Там он оттрубил восемь лет, а мысли-то были все о бесследно исчезнувшем раритете. Где же Евангелие, думал он, где? И как только вышел на свободу, принялся снова его искать, но безрезультатно. Здесь его дорожка невзначай, как ему показалось, пересеклась с дорожкой… ах нет, с широким проспектом жизни мэтра Корчинского. Они организовали совместную фирмочку под названием «Колорит», и эта звучная вывеска в действительности всего лишь украшает прачечную по отмывке грязных денежек. Точнее, до сих пор прикрывала.

— Почему вы сказали, будто мне показалось, что наши дорожки пересеклись впервые? — хриплым голосом произнес Рунов.

— Фу, какой непонятливый! — Поликарпов снова со значением мне подмигнул. — Да потому, что вы еще десять лет назад перебежали дорожку господину Корчинскому, который тогда тоже имел виды на Евангелие. Скорее всего уже и покупателя подобрал, не исключено, что и аванс получил… Ему-то, пересекающему государственную границу по нескольку раз в году, вывезти реликвию было проще, к тому же у него давно имелись налаженные каналы. И вдруг какой-то сопляк, мальчишка, вчерашний выпускник художественного училища его опережает! Потому-то Корчинский и послал двух своих крепких парней к Ольге. Они просто хотели ее вежливо расспросить о пропавшем Евангелии, да, перестаравшись, уронили с пятого этажа…

— Ну, а Евангелие, где Евангелие? — вскричали одновременно Рунов и Корчинский.

— А его нет и никогда не было, — равнодушно пожал плечами Поликарпов. — Вот мы и вернулись к самому началу нашей содержательной беседы. Я уже говорил, что существование реликвий, упоминавшихся в летописях, никем не доказано, историки о них все еще спорят и будут спорить долго.

— А чаша из черепа Святослава? — вырвалось у меня.

Он одарил меня печальной улыбкой:

— Вот чаша есть, а Евангелия нет. Что делать, не повезло. Олега Рунова подвела буйная фантазия Ольги. Не исключаю, что она просто хотела таким образом привлечь его внимание к себе, но слишком поздно поняла истинную причину его интереса к своей персоне. Думаю, она его по-настоящему любила.

 

ГЛАВА 15

Мои мозги с неимоверным трудом переварили всю эту лавиной обрушившуюся на меня информацию, и если бы только с трудом, а то еще и с риском в любую минуту вскипеть, как чайник на плите. А при чем тут, собственно, я, зачем меня-то втянули в этот жуткий триллер? Тут я вспомнила об убитом мною Карене, и меня опять замутило.

— Думаете, что это все? — спросила я Поликарпова. — Ну а мне кто-нибудь объяснит, как я-то оказалась в этой заварухе?

Рунов и Корчинский уставились на меня, точно на глухонемую, неожиданно обретшую дар речи. Уж кого-кого, а меня здесь меньше всего принимали во внимание.

— Ну, конечно, я все вам объясню, милая девушка, — заверил меня Поликарпов. — Вы попали в дурную историю, очень дурную. Вас просто использовали в качестве подсадной утки. Сначала это пришло в голову Корчинскому и Данильянцу, они решили сыграть на вашем поразительном сходстве с покойной Ольгой. Надеялись, что расчувствовавшийся Рунов однажды откроет вам заветную ниточку, которая приведет к пропавшему раритету. Но не на того напали — Рунов, быстро во всем разобравшись, не стал вас разоблачать, а просто превратил в двойного агента. Таким образом, он, во-первых, держал под контролем происки пока неведомого противника, во-вторых, имел возможность со стороны наблюдать за предпринятым вами самодеятельным расследованием в надежде, что вы интуитивно нащупаете что-нибудь новенькое. Знаете, как бывает: ищешь что-то, весь дом перероешь, а найти нужную вещь не можешь, и тут на минутку сосед заглянет и сразу найдет, потому как, самое удивительное, оказывается, лежала-то эта вещь прямо на виду. Но из вас такого глазастого соседа не получилось — вы не нашли Евангелие, поскольку его не было… Зато в деле появился новый труп — выследившая вас проститутка Мона Лиза, с которой Данильянц не стал церемониться… Итого, мы насчитали уже четыре трупа…

— Пять, — добавила я тихо.

— Что? — Поликарпов посмотрел на меня с удивлением.

— Я убила Карена, сегодня я убила Карена, — призналась я. — Это вышло случайно… Но если бы я его не убила, он бы наверняка убил меня.

— Не может быть! — прошептал Рунов.

Корчинский еще сильнее вцепился в кожаные подлокотники. И тут меня осенило! Господи, да ведь это его разговор с Кареном я подслушала из ванной! Это он отдал приказ Карену избавиться от меня!

Первым пришел в себя Рунов.

— Ну и что же мы будем делать дальше? — хладнокровно осведомился он. — Вы лично что собираетесь предпринять? — обратился он к Поликарпову.

— Я? — Тот как будто даже удивился. — Ровным счетом ничего, пойду себе дальше своей дорогой. То, что я вам рассказал, так же бездоказательно, как и факт существования легендарных реликвий. Если у вас появилась идея заткнуть мне навсегда рот, то не стоит тратить пули: кто же мне, выжившему из ума, поверит? И вообще, я больше об этом слова не скажу, но при условии, что вы оставите в покое девушку…

— Заткнись! — неожиданно обрушился на него Рунов. — Это не твоя забота! Я прекрасно знаю, что мне делать. Подумаешь, нашелся адвокат. Она тебя просила о защите? Нет? Тогда молчи!

Поликарпов усмехнулся:

— Не сомневаюсь в твоем благородстве, крестничек. Ты теперь и господина режиссера не обидишь — делить-то вам теперь нечего. Разойдетесь, как в море корабли. В каком кармане у тебя билет на самолет, кстати? Теперь-то ты можешь осуществить голубую мечту юности и вполне легально. Стюардессы будут тебе обворожительно улыбаться, ведь ты уже не террорист и не угонщик, ты добропорядочный преуспевающий бизнесмен.

— Смотри-ка, — удивился Рунов, — он уже и об этом знает… А ты и правда профессионал. Взял бы я тебя к себе, да ведь не согласишься. Слишком чистенький, хочешь быть над схваткой, бесстрастным судией, не так ли? Небось, если бывшее родное ведомство упадет к ногам с извинениями и попросит вернуться, тоже гордо отвергнешь? Ну и живи себе дальше одиноким волком…

Я вспомнила, что когда-то сравнивала с одиноким волком Рунова, теперь он больше напоминал мне шакала.

— Заметь все-таки, что я судья, а не палач, — запальчиво подхватил Поликарпов, Рунов таки задел его за живое.

— Ну и радуйся, — лениво отозвался Рунов, вставая. — Прощайте.

Он окончательно потерял интерес и к теме разговора, и ко всем присутствующим. Следом за ним на сто восемьдесят градусов развернулся Мальчик. Корчинский все еще находился в задумчивости, вероятно, обдумывал услышанное.

Я подошла к Поликарпову и присела рядом с ним на ступеньку, задев подолом юбки рассыпанные окурки «беломорин».

— Где вас можно найти? — спросила я.

— Нигде. — Он помолчал. — Пожалуй, я сам вас найду.

В холл вернулся Мальчик и, взяв меня под локоть, бесцеремонно приказал:

— Что расселась? Пошли!

* * *

В квартиру Рунова мы вернулись в полном составе: мы с Руновым, Мальчик, Тим и двое амбалов в кожаных куртках. Сейчас мне было странно видеть это уютное, прямо-таки семейное гнездышко, в котором все оставалось по-старому: та же роскошная мебель, те же розы, благоухающие в хрустальных вазах, и те же голуби, воркующие за окном. Но здесь тоже успела поселиться напряженная, давящая тишина. Я не смела шевельнуться, потому что в этой звенящей пустоте малейший шорох производил эффект камнепада в горах.

Рунов, не снимая пальто, размашистым шагом прошел в свой кабинет и через минуту появился с небольшим кожаным чемоданчиком. Раскрыл его и стал выкладывать на стол пухлые пачки денег. Ловко, будто заправский бухгалтер, сортировал их и раскладывал аккуратными стопками. Закончив, натянуто улыбнулся и объявил:

— Ну, вот, я рассчитываюсь честно. Каждый получает свою долю, а засим… — Он, похоже, с трудом произнес следующее слово: — Засим мы распрощаемся. Надеюсь, ненадолго.

Пачек было пять. Тим и парочка амбалов в коже не заставили себя упрашивать: взяли по пачке и разошлись по углам. Я стояла, не двигаясь с места, Мальчик тоже.

— Ну что же ты? — подбодрил его Рунов.

Мальчик медленно, словно его подталкивали в спину, приблизился, но так и не взял свою долю денег. Что-то его явно мучило.

— А я? — наконец решился он задать вопрос. — Разве я не с вами?

Рунов отрицательно покачал головой.

Мальчик замер в растерянности, и по его красивому холодному лицу, напоминающему Кая в чертогах Снежной королевы, пробежала тень недоумения и обиды. Если бы не сковавшее меня безразличие, я бы, возможно, торжествовала: Мальчик — в прямом и переносном смысле — получал отступного, как и остальные. Какое-то время я злорадствовала, а потом мне стало его жаль. Бедный, бедный Мальчик, бездомный щенок, принявший тусклый кладбищенский фонарь за приветливый свет человеческого жилища! Впервые в жизни он предложил кому-то свою душу без остатка, вернее, ее зачаток, а она в конце концов оказалась невостребованной. Мальчик беспомощно хлопал длинными ресницами и никак не решался взять себе зеленую пачку, словно боялся растаять от одного прикосновения к деньгам. Наконец он прикоснулся к ней, взвесил на ладони и положил назад, все еще не решаясь взять.

— И ты давай, не стесняйся, — Рунов радушно пригласил к столу и меня.

Я подошла, хотя с моей стороны было бы вообще смешно думать о деньгах теперь, когда я убила Карена. И все же я дотронулась до стопки упругих купюр, мне предлагалась, несомненно, внушительная сумма.

— Они мои? — поинтересовалась я у Рунова.

Рунов кивнул. Наверное, он думал, что я убита его благородством. Вместо того чтобы прогнать с позором, он меня награждал, по существу, оплачивал мое предательство, и весьма щедро.

— И я могу с ними делать что захочу? — уточнила я.

— Разумеется. — Он все еще не понимал, к чему я клонила.

Что мне делать с этими деньгами, тоскливо думала я, бросить ему в лицо, порвать? Я тоскливо перебирала в уме варианты финальной сцены. Конечно, ее следовало сделать эффектной, и впервые это зависело от меня, потому что все веревочки, с помощью которых мною управляли, были уже оборваны. Да, я играла в чужой пьесе, но концовка принадлежала мне.

Совсем рядом часто и взволнованно дышал Мальчик, и это его дыхание напоминало с трудом сдерживаемые рыдания ребенка. Я только чуть-чуть пододвинула пачку, предназначенную мне, и положила ее сверху той, которую Рунов отсчитал Мальчику. Верхние купюры соскользнули, и получился зеленый холмик. Дальше логика сцены требовала, чтобы Мальчик улыбнулся сквозь слезы и, набирая бумажки в ладони, стал их безрассудно разбрасывать. А потом нам следовало взяться за руки и уйти легко и беззаботно. И оставить, оставить Рунова с его деньгами. Но ведь мы с Мальчиком были не друзьями, а врагами. Впрочем, не исключено, что именно так он и поступил, только уже без моего участия. Я этого попросту не увидела, потому что ушла раньше, именно так, как требовал финал.

Когда входная дверь уже захлопнулась за моей спиной, я услышала крик Рунова:

— Ольга, постой!

— Я не Ольга, я Жанна, — сказала я, но вряд ли он меня услышал, слова прозвучали тихо — остаток сил исчерпал мой эффектный уход.

Он догнал меня внизу.

— Не глупи, ты поедешь со мной.

— Ты решил, что я могу заменить тебе Ольгу?

— Хватит о ней, — он болезненно поморщился. — Я ее никогда не любил, а тебя люблю.

Я высвободилась из его рук и ответила:

— Зато я не люблю тебя.

Самое интересное, что в тот момент я понимала, что вовсе его не обманываю.

 

ГЛАВА 16

Небо над Москвой было цвета застиранного белья. Но в воздухе уже витал неуловимый призрак скорых новогодних празднеств.

Я бесцельно брела в надвигающихся сумерках на отдаленный свет и отголоски музыки. Миновав несколько кварталов, я оказалась на небольшой площади с елкой, убранной игрушками. Вокруг меня сновал гогочущий люд с озабоченными, а порой и вдохновенными физиономиями. У края тротуара с неистребимым энтузиазмом трясли своими нехитрыми товарами московские коробейники. Возле елки стояли пятеро озябших музыкантов и, пританцовывая на рыхлом снегу, исполняли на духовых инструментах модные шлягеры. Лица музыкантов покраснели от мороза и натуги, а ноты, закрепленные на пюпитрах, покрылись снегом. Перед музыкантами стояла металлическая банка из-под оливкового масла для добровольных пожертвований.

Я сунула руку в карман шубы, извлекла несколько купюр, пригоршню мелочи и сунула в заснеженную жестянку. Деньги для меня не представляли больше никакой ценности, а этим замерзшим ребятам могли вполне пригодиться хотя бы на бутылку для согрева.

Пухлый саксофонист спросил меня:

— Что вам сыграть?

— «Лодку среди кувшинок», — машинально произнесла я.

Он удивленно приподнял брови, поскольку это название ровным счетом ничего ему не говорило.

— Играйте что хотите, — поправилась я.

Они и впрямь заиграли что-то в стиле рока. Ко мне тут же подбежал какой-то длинный парень и потащил танцевать. У меня не было сил сопротивляться, и потому я просто повисла на нем, как кошка на заборе. Парень радостно улыбался мне, обдавая перегаром.

— Ольга! — услышала я, но не обратила внимания: мало ли на свете женщин с именем Ольга?

Кто-то дернул меня за рукав, я обернулась и увидела маленькую щуплую старушку — в чем только душа держится? Она беспрестанно повторяла:

— Оля, Оля, куда же ты пропала?

Пока музыка не кончилась, парень таскал меня по умятому снегу, а старушка кружилась вокруг нас, как собачонка, нашедшая хозяина.

Когда я наконец с большим трудом отлепилась от своего кавалера, она снова крепко вцепилась в мой рукав тоненькими замерзшими пальчиками.

— Оля! Оля! Ведь это же ты! Я не могла ошибиться! — Она торжественно огляделась в поисках поддержки, но на нас никто не обращал ни малейшего внимания.

— Можете меня отпустить, я никуда не денусь, — сказала я старушке.

Мне и впрямь некуда было деваться, теперь я целиком и полностью принадлежала самой себе.

— А почему ты так долго не приходила? — допытывалась старушка.

— Я? Не приходила?

Я не знала, кто такая эта старушка в потертой кроличьей шубе и старомодной шляпке с вуалеткой, я видела ее первый раз в жизни. Бедняжка, наверное, она попросту обозналась.

— Разве можно пропадать на целых десять лет? — убеждала меня она, и ее маленькая высохшая голова тряслась от старческого тика. — Я ее жду, жду, каждый день в любую погоду хожу на бульвар, а ее все нет и нет. Ты что, забыла, что я старая и могу в любую минуту умереть? Ну-ка, пошли.

И она повела меня за собой, дорогой рассказывая, как именно она пыталась меня найти. Тут меня осенило. Господи, сказала я себе, да она же имеет в виду Ольгу. Я должна была немедленно все ей объяснить, но это мне никак не удавалось. Едва я открывала рот, как старушка обрушивала на меня очередной поток эмоций. Мало-помалу из ее рассказа я поняла, что их с Ольгой знакомство было вообще-то шапочным, иногда они вместе прогуливались по бульвару, болтали о том о сем и скоро, несмотря на солидную разницу в возрасте, прониклись взаимной симпатией. А потом встречи прервались, потому что Ольга неожиданно перестала приходить на прогулки. Старушка не знала ни ее адреса, ни фамилии, потому и не смогла найти.

История эта произвела на меня странное впечатление: Ольга проводила вечера в беседах с пожилой женщиной? На мой взгляд, это не совсем укладывалось в тот образ, который я себе прежде нарисовала. Ольга казалась мне замкнутой, сосредоточенной, даже демонической личностью, не склонной к сантиментам.

А старушка продолжала тащить меня за собой, и мне все никак не удавалось ей втолковать, что я не Ольга. Мы вошли в подъезд старого дома, и она, облегченно вздохнув, сказала:

— Вот отдам тебе то, что ты у меня оставила, и буду спокойно ждать смерти. А то я вся испереживалась: куда же мне девать твое добро?

Ее однокомнатная квартирка оказалась на первом этаже. Она довольно долго возилась с замком и виновато поясняла:

— От сырости совсем дверь перекосилась.

Мы вошли в крошечную прихожую, устланную разноцветными кусками ковровой дорожки. Я разулась и пошла за ней в комнату, обставленную мебелью послевоенных лет: комод, трюмо из полированного дерева, круглый стол, покрытый вязаной скатертью. У окна пристроилась старинная швейная машинка «Зингер», такая же, как у моей матери. Бог знает сколько времени воспоминания детства не являлись мне столь явственно. Не дожидаясь приглашения, я села за стол, стараясь подольше задержать в себе это давно утерянное и вновь обретенное ощущение.

— Сейчас я напою тебя чаем, — пообещала старушка. Вышла на кухню и скоро вернулась с маленьким жостовским подносом, на котором стояли две чашки, заварной чайник и вазочка с вишневым вареньем.

Сто лет я не пила такого вкусного чая и не слушала таких простых, неторопливых рассказов о жизни. В какой-то момент старушка спросила:

— Ну а ты как жила все это время?

Я смутилась, потому что мое вынужденное вранье с каждой минутой лишь усугублялось.

А она, как назло, не прекращала расспросы:

— А твой молодой человек? Надеюсь, у тебя с ним все в порядке?

Мне оставалось только время от времени неловко поддакивать ей, момент для откровенного признания был упущен. Я уже не в силах была ее разочаровать, а может быть, даже и причинить ей страшную боль. Да и зачем этой старой женщине знать настоящую историю жизни Ольги? Я стала что-то ей рассказывать, и получалось у меня довольно складно, настолько, что ее морщинистое маленькое личико светилось теплой улыбкой.

— Я рада, как я рада, — призналась она и спохватилась: — Господи, да ведь я чуть не забыла… Твой чемоданчик… Постой, я сейчас, сейчас…

Она открыла гардероб с зеркалом во всю створку и вытащила небольшой чемодан, с таким я когда-то ездила в пионерский лагерь.

— Что это? — Я не сдержала удивления.

— Как что? Ведь ты сама мне его передала при нашей последней встрече. Сказала: «Пусть пока побудет у вас, я скоро за ним приду». И пропала на целых десять лет.

Сердце мое забилось от фантастических предчувствий, дрожащей рукой я нажала на замки, легко поддавшиеся от одного прикосновения, приподняла крышку. В чемодане лежал предмет, аккуратно завернутый в плотную бумагу. По внешним очертаниям это могла быть, например, шкатулка, или коробка, или… книга. Я не стала разворачивать сверток, я и так слишком хорошо знала, что это.

* * *

Вы, конечно, догадываетесь, что со мной случилось, когда я снова оказалась в своей квартирке в тихом центре. Да-да, я запила, самым ужасным, самым отвратительным способом. Сначала похмельное забытье было для меня единственной возможностью не прислушиваться к звукам тормозящих у дома автомобилей, шагам на лестнице и шорохам за дверью. На телефон я смотрела как на врага, подозревая, что в любую минуту он разразится звонком. Не знаю, на какой день я поняла, что телефон не таит в себе ни малейшей угрозы, поскольку отключен за систематическую неуплату. Чего же я боялась? За мной могли прийти и арестовать за убийство Карена. Смешно было обманывать судьбу с помощью бутылки дешевого портвейна, но разве у меня были какие-то другие способы?

Я совершенно потеряла счет времени, хотя смутно понимала, что оно уже исчислялось не часами, а днями. Никто не торопился прервать мое запойное уединение, никто не торопился меня арестовать. Похоже, все обо мне забыли. Если это действительно так, думала я, то лучше уж навсегда. В редкие минуты просветления я пыталась кое-как проанализировать ситуацию. Почему все-таки за мной не приходили? Возможно, мертвого Карена до сих пор не нашли? Сомнительно. Или Рунов успел что-нибудь такое предпринять? В конце концов я решила, что это уже неважно, и в какой-то момент даже собралась идти с повинной в милицию, предварительно высосав очередную бутылку. Стоит ли рассказывать, что я так никуда и не пошла…

Когда я услышала тихие неторопливые шаги в прихожей, то даже не испугалась, подумав, что в моем положении не может быть ничего лучшего, чем хоть какая-то определенность. Я с трудом приподняла голову — Бог знает сколько я провалялась на диване как куль старой ветоши — и различила в нескольких метрах от себя человеческую фигуру. Вошедший произнес знакомым мне голосом:

— Ну и атмосферка, задохнуться можно…

Он решительно подошел к окну и потянул на себя фрамугу, и тотчас комната наполнилась свежим морозным воздухом. Только тогда я сообразила, что ко мне пожаловал Поликарпов.

— Между прочим, с Новым годом, — поздравил он и, наклонившись, взял в руки одну из пустых бутылок. — Фу, какая гадость, даже я не позволяю себе такого. Это ведь все равно что пить жидкость для промывки канализации.

Он приблизил свое лицо к моему, я разглядела его косящие глаза и попыталась улыбнуться.

— Ох, не нравится мне все это, — изрек он. — Ладно, сейчас будем менять ситуацию коренным образом.

По-моему, он опять исчез, но совсем ненадолго. Очень скоро я увидела перед собой на столе стакан с прозрачной жидкостью. Я выпила залпом водку и в изнеможении рухнула на диван. Ни с того ни с сего меня начал бить озноб. Поликарпов укрыл меня одеялом, а сверху положил еще свою старую куртку.

— Ну-ну, — подбодрил он меня, — сейчас полегчает, в конце концов, это еще не белая горячка. — И добавил: — Неприятная штуковина — похмельный синдром, знаю по себе.

Я вспомнила Петровича в Ольгиной квартире, который называл белую горячку «белочкой», и нырнула в тихое забытье.

Первое, что я увидела, проснувшись, — это большой кусок колбасы на столе. Я сразу почувствовала, что безумно проголодалась, что было совершенно неудивительно, если учесть, что с тех пор, как я убила Карена… В общем, кажется, с тех пор я так ничего и не ела.

Снова возник Поликарпов и принялся резать колбасу, приговаривая:

— Закусывать все-таки надо…

Пока я заглатывала колбасу, как удав, он наполнил стакан кефиром из пакета и, откинувшись на спинку стула, стал наблюдать за моей трапезой.

— Запой — штука неприятная, — заявил он, когда я наконец насытилась. — Из него выходишь, прямо как из подвала в солнечный день. — Он помолчал и поинтересовался: — И часто такое с тобой бывает?

Я пожала плечами.

— Да, дело дрянь, — отметил он, — женщины втягиваются быстрее и, между прочим, практически не излечиваются.

Тоже мне Христофор Колумб, открыл Америку!

— Ты куда-то собиралась? — между тем осведомился он.

Я удивленно приподняла брови.

— Да я вижу, чемоданчик собрала…

Какой еще чемоданчик? Моя бедная головка упорно отказывалась соображать. Чемоданчик, чемоданчик, стоп! Да как я вообще могла об этом забыть! А вдруг за то время, пока я в прострации валялась на диване, в квартиру заходил не только Поликарпов?

Я соскочила с дивана, торопливо открыла фибровый чемодан и облегченно вздохнула: сверток на месте.

— Вещичек-то не густо, — скосил свои и без того раскосые очи Поликарпов.

Вместо комментария я достала из чемодана сверток и положила его перед экс-кагэбэшником.

Он сразу посерьезнел:

— Что это?

— Думаю, что не взрывное устройство.

Поликарпов нервным движением рванул желтую бумагу и замер в изумлении.

— Черт побери! — прошептал он. — Разбудите меня! Этого не может быть!

Я вернулась на диван и налила себе еще полстакана кефира. Когда Поликарпов немного успокоился, я вкратце рассказала ему свою историю нового обретения реликвии.

— Выходит, Ольга была лучше, чем я о ней думал, — задумчиво произнес он. — Она не смогла, не смогла… Поняла, что творит… Но что теперь с этим делать?

— Чего проще? — отозвалась я. — Вернуть Иратову, и все.

— Иратов умер, — сообщил Поликарпов, — и его счастливая наследница уже вовсю продает его барахлишко.

— В любом случае меня это больше не касается. Вы сражались за то, чтобы Евангелие осталось в стране, вот и продолжайте в том же духе. В конце концов, так или иначе, но своего вы добились. Вот она, ваша реликвия. Теперь вы даже можете доказать, что были правы, что вы не сумасшедший… А с меня взятки гладки, потому что, потому что… — Я хотела сказать «потому что я убила Карена», но только махнула рукой. — У меня остался только один долг, а дальше…

— Да как ты не понимаешь! — вскричал Поликарпов, перейдя на «ты». — Как ты только не понимаешь, что оказалось в твоих руках! Это же…

— Евангелие, написанное глаголицей, которое упоминается… — пробубнила я и махнула рукой. Какая разница, где упоминается, меня это не касается.

Он заскрипел зубами, как безумный:

— Жанночка, девочка моя, ты же счастливица, ты отмечена печатью! Нет, я до сих пор не могу в это поверить. Черт побери, она сделала это!

Своим энтузиазмом Поликарпов напоминал припадочного ведущего какой-нибудь любимой народом телеигры.

Он бегал и бесновался так долго, что у меня зарябило в глазах. Я даже подумала, не тронулся ли он и в самом деле. Когда он наконец успокоился и сел на диван, то, закинув руки за голову, мечтательно произнес:

— Знаешь, а ведь мы с тобой прикоснулись к вечности. Сама посуди, мы с тобой грешили, впадали в запой, бились головой об стенку и сходили с ума, а все же эта честь выпала нам. Пройдут годы, от нас и наших страстей не останется и воспоминаний, а то, что мы с тобой сделали… В общем, не исключено, что нам это зачтется и здесь, и…

Поликарпов посмотрел вверх, где, по его мнению, наши грешные души могли рассчитывать на кое-какое снисхождение. Когда придет срок, нам нужно будет напомнить, что мы тоже время от времени творили добрые дела, хотя и неосознанно.

Он снова запаковал сверток, положил его в чемодан и заторопился:

— Ну, я пошел, нужно скорее организовать экспертизу, еще неизвестно, в каком оно состоянии.

У двери он оглянулся и спросил-спохватился:

— А ты что собираешься делать?

— Не знаю, — призналась я честно. — Наверное, поеду на родину проведать мать. А там… — Я хотела сказать, что попробую жить начисто, если мне будет позволено сжечь черновик.

— Ну, крепись, — он замялся, подбирая слова, — ты же умная, красивая баба, не забывай об этом… Ну, я пошел.

Я кивнула. Поликарпов уходил счастливым, унося с собой Евангелие. Я достала из сумки пудреницу и, раскрыв ее, взглянула в зеркальце. Мое отражение по крайней мере не отводило глаз.

 

ОБ АВТОРЕ

Елена Яковлева окончила факультет журналистики Московского государственного университета. Работала в газете. Автор ряда повестей, публикуемых издательством «ЭКСМО-Пресс».

 

Внимание!

Текст предназначен только для предварительного ознакомительного чтения.

После ознакомления с содержанием данной книги Вам следует незамедлительно ее удалить. Сохраняя данный текст Вы несете ответственность в соответствии с законодательством. Любое коммерческое и иное использование кроме предварительного ознакомления запрещено. Публикация данных материалов не преследует за собой никакой коммерческой выгоды. Эта книга способствует профессиональному росту читателей и является рекламой бумажных изданий.

Все права на исходные материалы принадлежат соответствующим организациям и частным лицам.