Лёка, полулёжа на собачьей спине, держалась за большие мохнатые уши и приговаривала:

– Тайга. Тайгуся.

Тайга жмурилась и чуть поводила носом.

– Девочки, не висните на собаке, – говорила мама, проходя мимо, – ей же тяжело.

– Нет, ей нравится, – говорила я, запуская пальцы в мягкую шерсть. Тайга жмурилась.

Каждый день огромная жёлто-серая овчарка выходила на базовую поляну, ложилась и задумчиво смотрела на озеро. Когда мы её видели, ничто не могло удержать нас на кухне. Или на веранде. Или на пирсе. Ну разве что лодка, купание или очень строгий окрик мамы. Иначе мы сразу бежали к Тайге и обнимали её с двух сторон за шею.

Тайга разговаривала с нами. Да, да, да, не смейтесь. Иногда она говорила:

– Ну-ка. Мама зовёт, слышите?

Иногда:

– А кто вчера ревел? Ох, ну ладно. Только коленку убери, в рёбра давит.

– Лёке-то ты ничего не говоришь, а она так может вцепиться! Я-то знаю.

– Лёка – щенок маленький, ей можно.

Лёка собакину шею обхватить не могла, но всё равно прижималась так, что косынка сползала ей на нос. Тайга дожидалась конца ласки и осторожно вставала с места. Лёка соскальзывала с шерсти в траву, деловито поднималась. А Тайга отходила, говорила «фффух», отряхивалась, чесалась и шла за дяди-Мишин дом.

А если мы отплывали на лодке, Тайга ничего не говорила. Она стояла и смотрела нам вслед. И мы видели, как она удалялась и удалялась, а потом серое остроухое пятнышко сливалось с берегом.

Когда же она нас не видела, а мы её видели – обычно это бывало, если мы плыли на лодке домой, – Тайга превращалась в обычную лопоухую собаченцию. Высунув язык, она носилась по поляне, что-то жадно вынюхивала в траве, каталась по земле, играла с палочкой. Она прыгала, крутилась, гонялась за хвостом, пыталась перекувырнуться через голову, и, кажется, я слышала долетающий с берега собачий смех.

Но мы ни разу при ней об этом не упоминали.