Ю. КИСЛОВСКИЙ, подполковник, кандидат исторических наук

НА ОГНЕННОМ РАССВЕТЕ

Чем дальше отодвигает нас время от первых дней Великой Отечественной войны, чем больше оно старит листы скупых донесений с пограничных застав, тем дороже нам память о тех солдатах в зеленых фуражках, что на огненном рассвете 22 июня 1941 года, не дрогнув, отразили первый удар фашистов.

Вот одно из донесений с западного рубежа родной страны: «4.00. Немцы после артподготовки пошли в наступление… С воздуха бомбят Владимиро-Волынск и Любомль».

Трудно теперь, двадцать восемь лет спустя, восстановить все подробности боев того трагического утра. Нелегко отыскать след каждого героя. Тем важнее сохранить в памяти и в сердце даже самую малость из того, что по крупицам слагается в документальный рассказ о первых днях минувшей войны.

Первыми о ее неотвратимости узнали пограничники. В ночь с 21 на 22 июня, а точнее, 22-го в 00.30, на участке 4-й комендатуры Владимиро-Волынского погранотряда на нашу сторону перешел солдат 222-го полка 74-й пехотной дивизии вермахта Альфред Лискоф. Комендант капитан И. В. Бершадский тотчас же отправил его к начальнику отряда майору М. С. Бычковскому.

Едва переступив порог кабинета, перебежчик возбужденно произнес:

— Война!

Овладев собой, Лискоф стал рассказывать уже более подробно. Он назвался коммунистом, рабочим из Мюнхена. Совесть интернационалиста подсказала ему этот шаг — переход границы, чтобы предупредить советских братьев по классу о нашествии. В 4.00 22 июня, сказал Лискоф, вермахт начнет войну против Советского Союза.

Солдата спросили, откуда ему это известно.

— Со слов командира нашей роты обер-лейтенанта Шульца, — ответил Лискоф. — Кроме того, я знаю сам, на основании своих наблюдений, что артиллерия уже заняла огневые позиции, а танки и пехота — исходное положение для наступления.

Майор М. С. Бычковский отлично понимал, что если перебежчик располагает верными данными, то здесь, на берегу Западного Буга, с первых же минут фашистского вторжения закипят тяжелые бои: направление Варшава — Люблин — Луцк — Киев стратегическое. И начальник отряда, не теряя времени, по прямому проводу связался с командованием пограничных войск Украинской республики. О показаниях немецкого солдата он доложил, кроме того, командующему 5-й армией и командирам 87-й стрелковой и 41-й танковой дивизий, части которых дислоцировались в районе Владимиро-Волынска.

Сразу после этого Михаил Степанович отдал распоряжение привести заставу в боевую готовность.

Все эти дни он много думал. Рассуждения фашистов о необходимости переброски их войск, которая, дескать, не должна беспокоить советских людей, тревожили в ту пору не только пограничников. А уж тем, кто служил на западных рубежах, и вовсе становилось ясно, что эти разговоры о перебросках — дымовая завеса, за которой вермахт, накапливая силы, готовится к вторжению. И потому Бычковский делал все, что в его силах, для подготовки застав к боям. На участках возводились оборонительные сооружения, в них днем и ночью находились дежурные огневые средства. Но таков уж миролюбивый советский человек: и в дни тревог до последнего часа в душе его живет надежда на добрый исход. Она теплилась и тогда. Хотелось верить, что нашим дипломатам все же удастся предотвратить нападение.

Отпустив командиров, Бычковский продолжил допрос перебежчика. Время шло быстро. Уже редела ночная мгла. Зазвонил телефон. Бычковскому докладывали, что на участках почти всех застав с сопредельной стороны доносится уже нестихающий гул моторов и лязг оружия.

Начальник отряда приказал усилить наблюдение и разведку. Потом были еще звонки: сообщали о результатах наблюдения. Все донесения сводились к одно му: сопредельная сторона ожила, и на заставах готовы ко всякой случайности.

Около четырех утра майор невольно посмотрел на часы: неужели прав перебежчик? И вдруг за окном полыхнуло пламя. Дрогнула земля, зазвенели стекла, послышались крики и стоны раненых, винтовочная и пулеметная стрельба.

Альфред Лискоф вскочил со стула.

— Это война! — побледнев, сказал он.

Заставы вступали в неравный бой. Все здания и многие оборонительные сооружения, все линии связи огнем вражеской артиллерии были разрушены в первые же минуты артподготовки. Противник обстреливал каждый объект, рассчитывая смести огнем небольшие гарнизоны, чтобы с ходу ринуться в глубь страны Советские пограничники погибали, но не оставляли рубежей. В бой вступили все шестнадцать застав. И все стояли насмерть.

На участке 4-й комендатуры, где наступала основная танковая группировка врага, уже в начале боя многие пограничники пали смертью храбрых. Но нигде путь гитлеровских войск не был стремительным маршем без потерь.

Это были бои, о которых чуть позже (29 июня) генерал Гальдер, начальник генерального штаба вермахта, напишет в служебном дневнике: «Русские всюду сражаются до последнего человека…» И через несколько дней опять, как рефрен, все тот же мотив: «Бои с русскими носят исключительно упорный характер… Противник сражается ожесточенно и фанатически. Танковые соединения понесли значительные потери в личном составе и материальной части».

Кто же они, те герои, что грудью преградили дорогу врагу и заставили задуматься фашистского генерала? Подвиги многих пограничников стали известны лишь сейчас. Военные историки и журналисты, включившись в поиски материалов о героях границы, помогли восстановить немало эпизодов первых боев в районе Западного Буга. Большую работу провели доктор исторических наук, профессор Д. Ковалевский, полковник в отставке В. Платонов, подполковник А. Крупенников. Многое сделал и непосредственный участник тех боев М. С. Бычковский. Благодаря им мы знаем теперь многих героев, среди которых есть и выпускники погранучилища, что ныне именуется Алма-Атинским, и наши земляки-казахстанцы, которые хотя и не служили в пограничных войсках, но вместе с ними приняли первый удар гитлеровской армии в районе Владимиро-Волынска.

Так стало известно о мужестве капитана И. В. Бершадского. На его глазах фашистский снаряд ударил в домик, в котором находились жена и одиннадцатилетний сын. Но некогда было оплакивать дорогих людей: стиснув зубы, Бершадский продолжал руководить обороной моста через Западный Буг. Лишь ценой больших потерь танковой колонне врага удалось прорваться и ринуться на улицы города Сокаль. Казалось, ничем не сдержать ревущий поток бронированных машин: у пограничников кончались гранаты. И тогда военфельдшер В. П. Карпенчук смочил в бензине свой халат, поджег его и бросил в танк, прогромыхавший мимо его позиции. Горящая тряпка угодила на корму танка, и тот заполыхал костром. Но сам Карпенчук, забрызганный горючим, не уберегся — загорелся в тот же миг. Охваченный огнем, военфельдшер бросился на другой танк…

Часовые границы дрались, не жалея жизни, не уходя со своих постов. И так на всем Владимиро-Волынском участке, и на том ее отрезке, где 4-я застава охраняла линию по Западному Бугу близ городка Устилуг, на окраине которого размещался штаб пограничной комендатуры.

Начальник заставы старший лейтенант А. К. Чумовицкий заранее позаботился о том, чтобы на его участке любая провокация не застигла пограничников врасплох. Личный состав его заставы прикрывал очень важное направление: шоссейный мост через Западный Буг, узел дорог возле Устилуга, железную дорогу и шоссе к Владимиро-Волынску и Луцку. Потому-то гитлеровская разведка проявляла повышенный интерес именно к данному направлению. Пограничники А. К. Чумовицкого задержали здесь не один десяток фашистских лазутчиков.

Вечером 21 июня Чумовицкий вышел из штаба. Тишину нарушал рокот моторов. Он доносился с сопредельной стороны. Там то вспыхивали, то снова гасли фары. А в прибрежной деревеньке не смолкал собачий лай.

«Таких «концертов» никогда еще не было, — озабоченно подумал Александр Кондратьевич. — Чужаки, видно, в селе».

У него было много оснований для тревоги. С той стороны всю весну почти непрерывно велось наблюдение: на том берегу, где больше леса, чем лугов, то и дело появлялись «косари», к многочисленным бродам выходили «рыбаки». И те и другие были заняты не столько сеном и сетями, сколько левобережными «ландшафтами». А сегодня почти вплотную к мосту подъезжала машина и с нее велось наблюдение. На правом фланге, выше моста, немецкие военнослужащие в форме полевых войск, чуть маскируясь кустарником, тоже разглядывали в бинокли наш берег.

«Что ж, пусть попробуют сунуться», — подумал А. К. Чумовицкий. Старший лейтенант был уверен в стойкости и воинском мастерстве небольшого гарнизона своей заставы. Недавняя тщательная проверка показала, что воевать его бойцы умеют. И хотя огневые точки оборонительных сооружений в полосе линейной заставы были защищены на случай нападения лишь от пулеметного да минометного огня, Александр Кондратьевич в своих бойцах не сомневался: выстоят. Он знал и то, что в шестидесяти километрах от пограничной реки в летних лагерях размещены соединения нашей 5-й армии. Там же, неподалеку от Устилуга, развернуто строительство укрепленного района. В системе его опорных пунктов и узлов обороны строились доты, оснащавшиеся станковыми пулеметами, сорокапятимиллиметровыми пушками, спаренными с пулеметами. Только вот беда — сооружение этих долговременных огневых точек еще не было закончено…

Шел последний час 21 июня.

Выслав на правый фланг усиленные наряды и поставив задачу пулеметному расчету, охраняющему мост, старший лейтенант обратился к заместителю пoлитрука Н. В. Гулину, намереваясь поручить ему проверку службы нарядов. В это время зазвонил телефон. Взяв трубку, Чумовицкий услышал странно взволнованный голос начальника отряда Бычковского: майор приказывал организовать службу по усиленному варианту, повысить бдительность и обо всем замеченном на той стороне немедленно докладывать в штаб.

— Будьте готовы к отпору. Возможно вторжение вермахта, — добавил в заключение Михаил Степанович.

Чумовицкий вызвал дежурного и заместителей. Вместе произвели дополнительный боевой расчет. На левый фланг и в секрет у брода выслали усиленный наряд. Оставив на заставе помощника и напомнив ему действия по тревоге, А. К. Чумовицкий с Н. В. Гулиным и тремя бойцами первого отделения вышел на проверку службы. У осушительной канавы, прокопанной по сырому кочковатому лугу, их остановил окрик:

— Стой! Пропуск!

Старший наряда пулеметчик ефрейтор Михаил Левченко доложил, что нарушений границы не обнаружено. Начальник заставы направился к дзоту. Там, у моста, в пулеметном окопе нес службу пулеметчик Довнич. Расчет был готов к выполнению боевой задачи. Вся застава бдительно несла ночную службу.

Закончив проверку, начальник заставы глянул на часы. Было четыре часа.

В этот миг из-за реки донеслись звуки чужого марша: Заиграл оркестр. И тут же сверкнули слепящие вспышки: от разрывов мин и снарядов дрогнула земля. «Кажется, началось то, о чем предупреждал недавно майор», — подумал Чумовицкий. Начальник заставы приник к амбразуре дзота. С той стороны бежало не меньше роты гитлеровских пехотинцев.

— Спокойно, товарищи. Дайте ступить им на мост.

И лишь фашисты достигли середины моста, старший лейтенант подал команду:

— Огонь!

Ровно застрекотал пулемет украинца Довнича. Из окопов полного профиля другие пограничники по команде младших командиров открыли залповый винтовочный огонь. Атака захлебнулась: гитлеровцы откатились, оставив на мосту до семидесяти убитых и раненых.

Вскоре к группе А. К. Чумовицкого подоспел поднятый по тревоге резерв заставы и комендатуры. Старший лейтенант разместил бойцов в окопах левее и правее моста, поставил задачу командирам. И вовремя: враг вновь ударил из минометов и орудий по заставе и начал атаку.

Бой разгорался. Фашисты частью сил стали переправляться южнее и севернее моста, намереваясь обойти пограничников с флангов. Одновременно на мост двинулись пятнадцать танков. Под гусеницы надвигавшихся машин полетели связки гранат. Два танка сразу же закрутились на месте. Остальные, промчавшись через мост, прошли через окопы и двинулись дальше. По мосту затопала вражеская пехота. Но в лицо атакующим хлестнули винтовочные залпы: это из полуразрушенных окопов поднялись советские бойцы.

Прямым попаданием снаряда разворотило дзот, пулеметчики почти все погибли. Из-под обломков бревенчатого наката извлекли еще живого тяжело раненного Довнича.

— Отомстите за нас! — прошептал он, впал в беспамятство и через минуту умер.

К «максиму» приник комсомолец Иван Черношкур. Осколок снаряда сразил и его. За пулемет лег второй номер.

А на правом фланге косил фашистов Михаил Левченко. Но вот замолчал и его «максим»: из кожуха, пробитого осколком, полилась горячая вода. Михаил глянул по сторонам, но, не найдя чем бы можно заткнуть пробоину, зажал ее ладонью, а другой рукой сорвал с себя гимнастерку, чтобы перевязать поврежденный кожух. Ребята передали Михаилу свои фляжки. Он долил воды в кожух и вновь нажал на гашетку. Неподалеку разорвалась мина. Михаила ранило осколками в ноги. Но он продолжал стрелять.

Пограничники сорвали и эту атаку гитлеровцев. Однако враг не унимался. Фашистские артиллеристы, пристрелявшись к позициям пограничников, открыли по ним беглый огонь. Как только артналет прекратился, через мост двинулась вторая колонна танков — больше тридцати машин.

Пограничники снова залегли на дно окопов, пропуская танки через себя. Вслед за танками спешило не меньше батальона вражеской пехоты. Окопы защитников границы опять ожили. Почти оглохший Чумовицкий хрипло отдавал команды. Третья атака врага отбита.

А на флангах фашисты уже переправились через реку, обошли позиции пограничников и стали выходить в тыл группе Чумовицкого. Но тот предвидел такой маневр врага и заранее отрядил в тыл группу своего помощника младшего лейтенанта А. 3. Ливенцова и заместителя политрука Н. В. Гулина. Эта группа, подпустив фашистов поближе открыла губительный огонь. Поредевшие ряды гитлеровцев дрогнули. Замполитрук поднялся в рост:

— Коммунисты, вперед!

Вражеская рота была уничтожена. Но в схватке погиб Н. В. Гулин.

К вечеру, когда авангард противника, обходя позиции пограничников, ушел далеко вперед, а его танки уже заняли Устилуг и рвались дальше на восток, старший лейтенант Чумовицкий принял решение: забрать раненых и вывести бойцов из окружения. Группа А. 3. Ливенцова оставалась на опорном пункте заставы прикрывать отход.

Замысел Чумовицкого был прост: прорваться через Устилуг и, выйдя на его восточную окраину, присоединиться к подразделениям Владимиро-Волынского укрепрайона. Через город пробились, а за околицей, в чистом поле, оплошали: приняли переодетых вражеских парашютистов за красноармейцев. Уже в последние минуты, когда шли к ним, радуясь: нашего полку, мол, прибыло, — кто-то уловил приглушенный немецкий говор. И тогда лишь бросилось в глаза: вроде бы наши гимнастерки, шаровары и пилотки, да не из пекла окопного, а словно только что из пошивочной мастерской. Завязался яростный рукопашный бой. Чумовицкий приказал младшим командирам одно за другим выводить отделения из боя и пробиваться в укрепленный район.

— Я прикрою отход.

К начальнику заставы подбежал старшина Леонид Дубрава.

— Прошу оставить в группе прикрытия, — сказал он.

С этим человеком Чумовицкого связывала крепкая войсковая дружба. Оба коммунисты, в пограничных войсках около десяти лет. Не раз бывали в переделках. (В одной из схваток с диверсантами не сдобровать бы Дубраве, если бы не старший лейтенант: он успел прострелить бандиту руку.)

— Оставайся, Леня.

Командиры отделений справились с задачей: их бойцы, пробившись на восток, уходили, отстреливаясь, все дальше. Группа прикрытия непрерывным огнем отсекала от них парашютистов. Было в бою мгновение, когда Чумовицкий, отражая натиск с одной стороны, оказался под огнем с другой. Неуловимым движением Дубрава прикрыл собой командира, но тут же упал как подкошенный… Группа таяла с каждой минутой. Уже нечем было отбиваться. Фашисты кинулись к пограничникам с криком:

— Сдавайс!

Но отважные воины бросились в последнюю рукопашную. Им придавала силы надежда пробиться через мост на восточный берег Луги, той речки, что течет у села Пятыдни, в четырех километрах восточнее Устилуга. Там, за рекой, в дотах сражались подразделения укрепрайона.

Пограничники в жестокой схватке у моста истребили весь отряд парашютистов-диверсантов. Эта победа была добыта дорогой ценой: погиб сраженный очередью из автомата А. К. Чумовицкий, пали и почти все бойцы из его группы прикрытия. Уцелела лишь горстка отважных. Под покровом темноты она вослед за теми отделениями, что выходили из боя по приказу начальника заставы, достигла запасных позиций 19-го отдельного пулеметного батальона укрепленного района и влилась в ряды его защитников.

А группа А. 3. Ливенцова в окружении пять с лишним суток отбивалась от врагов. Все эти дни и ночи бойцы жили надеждой на то, что вскоре подойдут части Красной Армии и вышвырнут захватчиков за кордон. Совсем рядом слышались отзвуки боя, пулеметная стрельба и по ночам было видно зарево пожара восточнее Устилуга. Группа верила, что помощь близка. И сражалась. Бесчисленные атаки пограничники отбивали метким огнем. Гитлеровцы плотным кольцом окружили их опорный пункт и предложили сложить оружие. Но воины границы решили лучше погибнуть в бою, чем сдаться в плен. Из-за разбитых снарядами стен блокгаузов вновь и вновь гремели выстрелы бесстрашных защитников советских рубежей.

Потом вдруг наступила тишина. Атаки прекратились. Обстрел опорного пункта также не возобновлялся. Фашисты просто оставили защитников разрушенной заставы. А вскоре к пограничникам явился командир, отрекомендовался представителем командования, которое якобы поручило ему вывести их к своим. Изнуренные голодом, израненные, люди облегченно вздохнули. Если бы они могли знать, что выводить «к своим» их взялся вражеский лазутчик! Провокатор ловко сыграл свою роль. Бойцы вышли из развалин, и на них тут же набросились фашисты: враг, уходя, оставил сильную засаду.

…Младший лейтенант А. 3. Ливенцов, страдая от ран и душевной муки, с тоской посмотрел на восток. Гитлеровский офицер злорадно засмеялся. Ливенцов, собрав остатки сил, прыгнул на врага и задушил его. Фашисты расстреляли Ливенцова и его бойцов.

Нынче, почти тридцать лет спустя после трагического утра 22 июня 1941 года, рассказы о беспримерной стойкости группы Ливенцова и беззаветной отваге бойцов Чумовицкого воспринимаются уже почти как легенда. Но так же, как 4-я застава, сражался весь Владимиро-Волынский отряд, все воины границы. Военные историки и авторы воспоминаний о первых боях на западном рубеже Отчизны единодушны в оценке подвига советских пограничников. Окруженные крупными силами противника, заставы и комендатуры стояли насмерть. Ни на одном участке ни один боец не отошел без приказа. Воины в зеленых фуражках сделали все, что могли: где на несколько часов, где на несколько суток задержали врага, нанесли ему серьезный урон и, таким образом, дали возможность развернуться в боевой порядок частям прикрытия.

Среди этих частей были полки и батальоны 87-й стрелковой дивизии. Вместе с резервными подразделениями они развернулись в полосе Владимиро-Волынского укрепрайона и, не дрогнув, встретили удар танковых колонн вермахта. Дивизия дралась за каждую пядь земли, пыталась прорваться к Устилугу и выйти на линию государственной границы. Однако враг численно превосходил оборонявшихся. Слабо подготовленные в инженерном отношении сооружения укрепрайона не выдерживали огня артиллерии и танков противника. Несмотря на это, отдельные опорные пункты, особенно доты, оказали стойкое сопротивление врагу. Уже на третий день войны беспримерная стойкость советских воинов озадачит начальника генерального штаба вермахта Гальдера, и он, выбиравший из множества донесений лишь самые важные, отметит в своем дневнике невиданное мужество солдат укрепрайонов: «24 июня. Имели место случаи, когда гарнизоны дотов взрывали себя вместе с дотами, не желая сдаваться в плен».

Фашистский генерал мог бы записать и другое: как в условиях окружения гарнизоны дотов по пять с лишним суток отражали атаки. И если борьба прекращалась, то лишь потому, что все защитники уже были мертвы. Комендантом одного из таких дотов был С. Г. Гуденко, командир взвода 1-й роты 19-го отдельного пулеметного батальона Владимиро-Волынского укрепрайона. Он сдерживал наступление гитлеровцев у села Тростянка.

До недавних пор казахстанцы знали Гуденко как героя боев у озера Хасан. Там он служил в 120-м стрелковом полку командиром пулеметного расчета. Полк отличился в боях с японскими захватчиками. Не раз захлебывались самурайские атаки и от огня того «максима», за которым лежал Сергей Гуденко. Но однажды закипела вода в кожухе. Враг воспользовался паузой и ворвался на позиции. Сергей и его пулеметчики схватились с японцами врукопашную. На Гуденко наседали двое. Заколов одного, он бросился на другого. А к тому офицеру подоспел на выручку солдат; вскинув карабин, он уже готов был выстрелить в Гуденко, но тут же рухнул замертво: это резким штыковым ударом свалил врага боец с зелеными петлицами. Вдвоем они расправились и с офицером-самураем. Зычное «ура!» грянуло над позицией. Советские бойцы, опрокинув захватчиков с сопки, отбросили уцелевших за кордон.

За этот бой, в котором Сергей Гуденко уничтожил до роты противника, Указом Президиума Верховного Совета СССР от 23 октября 1938 года пулеметчику было присвоено звание Героя Советского Союза.

И лишь сравнительно недавно (в 1967 году) стал известен второй подвиг нашего земляка — у западной границы в первые дни Отечественной войны. Есть что-то символическое в том, что спасенный пограничником в рукопашной схватке на Дальнем Востоке Сергей Гуденко в грозном 41-м сражался бок о бок с бойцами в зеленых фуражках на западном рубеже родной страны в районе Владимиро-Волынска. К началу войны он, выходец из крестьянской семьи, что поныне проживает в селе Колдоман Мамлютского района Северо-Казахстанской области, прибыл в этот приграничный город уже в звании лейтенанта после окончания Киевского пехотного училища. Здесь получил назначение в укрепрайон, где возглавил маленький гарнизон из восьми бойцов дота «Ковель».

Жители Тростянки С. Г. Новаковский, Г. И. Войтечук, Е. И. Стасюк и другие до сих пор вспоминают светловолосого лейтенанта, который выделялся среди военных тем, что его гимнастерку украшала редкая в ту пору награда — Золотая Звезда Героя. Владимиро-волынцы избрали его тогда депутатом своего райсовета. Сергей Гаврилович выступал перед избирателями в селах, на заставах. Нынче мы можем лишь предполагать, случалось ли ему бывать на 4-й заставе у А. К. Чумовицкого. Но на мысль о вероятности их знакомства наводит тот факт, что группа Александра Кондратьевича, пробиваясь через Устилуг и дальше — к реке Луга, по-видимому, имела своей целью соединиться с 19-м отдельным пулеметным батальоном укрепрайона. И часть пограничников прорвалась на этот рубеж, где гарнизоны дотов плечом к плечу с частями 87-й стрелковой дивизии вели непрерывные бои.

Жители этих мест через четверть века после июньских боев 41-го года рассказали, что дот «Ковель» жил даже после того, как фашистам удалось взорвать его.

Из-под развалин поднимались уцелевшие бойцы и продолжали обстрел дороги, по которой гитлеровцы подтягивали резервы. Чтобы покончить с гарнизоном, фашисты применили газы. Казалось, под руинами задохнулось все живое. Враги ликовали. Поснимав оружие, они расположились на отдых. Но тут руины ожили вновь: из-под них, как призраки, поднялись советские воины. Сбрасывая на ходу противогазы, они бросились на врагов. Впереди был светловолосый лейтенант с Золотой Звездой Героя на гимнастерке. Часть фашистов уничтожив, часть рассеяв по лесу, защитники опять укрылись в доте. И снова отражали атаки. Лишь тяжелой артиллерией немцам удалось подавить огонь, разивший их из-под развалин. После такого обстрела из гарнизона уцелел лишь один человек. Гитлеровцы попытались взять его живым, но он, отстреливаясь из пистолета, стал удаляться к лесу. Погоня настигла его, и он погиб в последней схватке. Это был Сергей Гаврилович Гуденко, герой Хасана, депутат, которого знали и жители, и пограничники Владимиро-Волынского района. Подполковник А. Крупенников, ездивший два года назад по поручению Центрального музея Вооруженных Сил СССР в те места, рассказывал в «Красной звезде» о встрече с тамошними крестьянами. Старожилы поведали ему и о том, как «уже после боев, когда под дулами автоматов местные жители и пригнанные из Владимиро-Волынского гетто узники выносили трупы погибших, немецкий майор отдал героям честь и, снимая с груди Гуденко наградные знаки, заявил: «Хорошо. Это есть хороший настоящий солдат!» Тогда, в начале войны, они еще допускали такую браваду».

Но старики вспоминают и другую подробность. Когда из-под руин дота извлекались первые тела павших, фашистские автоматчики, став поодаль, изготовились к стрельбе. На них наводили ужас и мертвые советские солдаты.

 

А. ИЗОТОВ, старший лейтенант запаса ВВС

ПОБРАТИМЫ

Иногда говорят, что подвиг — это взрыв всех человеческих сил. Ему, мол, нельзя научиться. Мужеству — можно. Такое определение начисто опровергают подвиги моих земляков-однополчан, погибших на фронтах Великой Отечественной войны.

В нашем авиационном полку служило более десяти казахстанцев. Все мы, естественно, тянулись друг к другу, делились новостями из дому, интересовались семейными делами, вместе радовались успехам земляков. Любимцами полка и нашей гордостью были североказахстанцы: капитан Леонид Лер и старший лейтенант Николай Рева. Оба колхозники Пресновского района, коммунисты. И походили они друг на друга даже внешне: высокие, подтянутые, русоволосые и сероглазые. Отличались сильной волей и пытливым умом. Одним словом, это были летчики чкаловской выучки. Но больше всего они привлекали своей человечностью, развитым чувством товарищества. Мы ценили их богатый жизненный опыт: комсомольской работы, участия в индустриализации и коллективизации страны. Они сражались в боях на Халхин-Голе, а затем в финской кампании. И таких в полку было большинство. Всех нас объединяло повышенное чувство ответственности перед Родиной. Но вот грянула Великая Отечественная война. Она твердым жестом очертила индивидуальные характеры наших авиаторов.

Уже на третий день войны штурман Лер, парторг эскадрильи, участвовал в неравном бою. Сбив вражеский истребитель, он бросился выручать товарищей. И спас их ценой своей жизни. Леонид Сидорович Лер был посмертно награжден орденом Красного Знамени. А через два дня героически погиб и его друг Николай Рева.

Истекая кровью от тяжелых ран, он дотянул самолет до расположения наших войск, посадив его в поле. Вытащив из горящего самолета раненых товарищей, он укрыл их в безопасном месте, а сам без сил упал на землю.

Раненых авиаторов подобрали пехотинцы. Но было поздно: от потери крови старший лейтенант Рева скончался. Он так же, как и капитан Лер, посмертно награжден орденом Красного Знамени.

К актюбинцу лейтенанту Анатолию Панченко, несмотря на его молодость, однополчане относились уважительно и, я бы сказал, с почтением. На вид он казался нежным и хрупким. Но этот белолицый штурман отличался твердостью характера, исполнительностью и храбростью. 29 июня 1941 года в воздушном бою он бросился спасать экипаж самолета летчика Сергея Кошелева, попавшего над одним из районов Западной Белоруссии под обстрел двух «мессеров». И выручил однополчан. Но погиб сам…

Запомнился мне и кустанаец штурман Сергей Павлов, неоднократно выходивший победителем над фашистскими асами. Не один фашист нашел свою смерть в боях за Ржев от его меткого огня.

Тогда, в августе 1942 года, самолет Павлова получил серьезное повреждение. Были ранены летчик Павел Бажин и стрелок-радист Павел Цуканов. Над экипажем нависла смертельная опасность. Сергей прицельным огнем отбил атаки фашистов, дал возможность летчику посадить самолет на болотистой нейтральной полосе, в двухстах метрах от передовой противника. Немцы открыли по самолету и экипажу минометный и пулеметный огонь. Сергей оттащил раненых летчика и стрелка-радиста подальше от самолета. В холодной тухлой жиже экипаж скрывался до наступления темноты, не смея поднять головы. Ночью штурман по одному вынес из болота ослабевших товарищей, сдал их нашим пехотинцам, охранявшим передовую. На следующий день доставил Бажина и Цуканова в свою часть. А в сентябре того же года Сергей Павлов сгорел на взорвавшемся в воздухе самолете.

Можно ли объяснить подвиги этих казахстанцев лишь взрывом человеческих сил? Их подвиг подготовлен всем укладом нашей жизни, тем великим чувством коллективизма, в котором воспитан советский народ.

Нас окрыляло сознание хозяев своей судьбы и беззаветная вера в светлое будущее.

Человек идет к подвигу через будни труда и борьбы. Так шел к своему подвигу и павлодарец Талау Сарсенбаев.

Его зачислили воздушным стрелком-радистом в конце 42-го в авиационный полк, что сражался на Калининском фронте. Среднего роста, худощавый, с черными живыми глазами. Выглядел он как много переживший и знающий себе цену человек. До призыва в армию осенью 1939 года Талау учительствовал в Иртышском районе. Неплохую школу прошел и в армии. И все-таки в первые дни по прибытии в полк в новичке не замечалось должной выправки и воинской сноровки. Не было в нем той фронтовой лихости, какой отличались бывалые стрелки-радисты, начавшие счет боевым вылетам с первых дней войны. Никто из летчиков не хотел брать его в полет.

— Куда его, — отмахивались командиры, когда им предлагали Толю Сарсенбаева. — Одно слово — учитель! Он в первом же бою растеряется. Да и с крупнокалиберными пулеметами не справится. Пусть подрастет!

И Талау некоторое время нес караульную службу, ходил, как у нас говорили, через день — на ремень, через два — на кухню. Такой прием смутил его. Новичок еще больше ушел в себя, видно было — переживает. Но по-прежнему оставался учтивым, исполнительным и подтянутым воином.

Хорошо чувствовал он себя только в работе. Тут он был ловким и сметливым. А главное — добросовестным. Это всем нравилось.

Как-то с ним беседовал заместитель командира полка по политчасти подполковник Виктор Иванович Юмашев, порекомендовал подружиться с полковыми асами по воздушной стрельбе и радиосвязи Михаилом Зверевым, Виктором Курдюковым и Ользаном Тапханаевым. Однако у Тапханаева Талау пришлось учиться недолго: Ользан вскоре погиб.

Михаил Антонович Зверев, кавалер четырех боевых орденов, высокий, собранный и всегда опрятно одетый стрелок-радист флагманского самолета, охотно взялся шефствовать над «учителем». Примерно через месяц он доложил командиру полка, Герою Советского Союза М. М. Воронкову о том, что новичок готов к выполнению боевого задания: воздушную стрельбу выполнил «на отлично», радиосвязь самолета с землей устанавливает надежно. Сказались трудолюбие и воспитание, полученные в комсомоле.

Сарсенбаева включили в экипаж летчика Рубена Мисаковича Степаняна и штурмана Михаила Вихоря. Образовался еще один интернациональный экипаж. И «учителя» словно подменили: он стал ходить прямее, повеселел и, кажется, даже подрос.

Первые боевые вылеты Талау совершил в январе 1943 года. В марте он продолжал выполнять боевые задания на Центральном фронте. А подлинный талант воздушного стрелка-радиста бывший учитель обнаружил в дни ожесточенных боев на знаменитой Курской дуге. В это время он часто получал благодарности, о нем писали в боевых листках.

Принимали его в партию в ненастный мартовский день в большой землянке для летного состава. Талау стоял у дощатого стола, на котором тускло коптила медная гильза. Внешне спокойный, он отвечал на вопросы немногословно, обдуманно. Запомнился его ответ на вопрос, почему вступает в партию. Сарсенбаев не сразу заговорил, и все мы ожидали длинную речь: не зря же парень так долго собирается с мыслями. А он только и сказал: «Хочу быть таким, как наш комэска Солопов». Коротко, но емко. Помню, как под понимающим взглядом комиссара полка Юмашева беспокойно зашевелился Ванифатий Петрович Солопов. А мы все молчали, дивясь тому, как точно удалось Сарсенбаеву выразить нашу общую любовь к майору Солопову. И не только любовь. Восхищение коммунистом, умным и отважным воином.

Вскоре Талау получил первую награду — медаль «За отвагу»: на его счету были сбитый в групповом бою вражеский истребитель, много подожженных пулеметным огнем фашистских танков, автомашин и повозок.

В середине июля во время бомбардировки артпозиций противника в пункте Кромы самолет Рубена получил серьезное повреждение: вышел из строя правый мотор. Самолет утратил равновесие, отстал от строя. Спасаясь от фашистских истребителей, он ушел в облака и потерял ориентировку. Горючее на исходе. У экипажа один выход: покинуть самолет, спастись на парашютах. Но смельчаки приняли другое решение: дотянуть до своих, сохранить боевую машину для Родины. Талау связался с наземными радиостанциями фронтовых аэродромов, помог Рубену «перетянуть» через линию фронта, произвести посадку поврежденной машины во время дождя. А Талау, и совершив подвиг, оставался все таким же скромным и стеснительным. Только взгляд его стал более твердым. Своими переживаниями он делился с неразлучным другом, стрелком-радистом сибиряком Сашей Кузнецовым.

Саша был на редкость веселым и общительным парнем. Он лихо плясал, с удовольствием пел в кругу товарищей, чего Талау по своему характеру никак не мог делать.

И вдруг 19 июля 1943 года весельчак Саша не вернулся с задания. Их самолет был сбит истребителями противника. Летчик Василий Катков и штурман Владимир Фомин, тяжело раненные, попали в плен. Саша, сильно контуженный, оказался в окружении фашистов. Он отстреливался сколько мог. Последнюю пулю пустил себе в висок.

Сарсенбаев глубоко переживал гибель друга. На митинге, посвященном памяти Александра Кузнецова, он сказал:

— Буду мстить фашистам за поруганную землю, за родного Сашу. Любой приказ командования выполню точно, хотя бы это стоило мне жизни.

И все слушавшие его знали: это не только слова.

Через два дня после митинга Талау полетел на разведку железной дороги Брянск — Навля — Середина Буда — хутор Михайловский. И не вернулся.

Отчетливо помнится все, связанное с его последним боевым заданием.

До вылета оставалось минут двадцать. Эти томительные минуты Талау Сарсенбаев решил использовать для чтения. Прислонившись к ветвистому дубу, он читал вслух рассказ Тургенева «Касьян с Красивой мечи». Рубек Степанян и Михаил Вихорь, подпирая дуб плечами, внимательно слушали чтеца. Я лежал на спине у их ног, смотрел сквозь ветви на июльское небо, по которому двигались редкие серые облака.

Читал Талау превосходно, и я представил, как когда-то в классе слушали его чтение, затаив дыхание, ребятишки.

«Касьян подошел к месту, где упала убитая птица, нагнулся к траве, на которую брызнуло несколько капель крови, покачал головой, пугливо взглянул на меня… Я слышал после, как он шептал: «Грех! Ах, вот это грех!» — задушевно и выразительно читал Талау.

— Интересуюсь, — неожиданно заговорил Михаил Вихорь, — что бы сказал этот Касьян теперь, увидев Орловщину, залитой не птичьей, а человечьей кровью?

— Не перебивай, — сказал Рубен.

Талау продолжал читать. Перед нашими глазами вставали прекрасные картины русской природы. От этого на душе становилось спокойно и хорошо. И вдруг как гром над головой:

— Приготовиться к вылету!

Все подскочили, засобирались: кто надевал шлем, кто подтягивал ремень. Талау старательно запихивал в планшет «Записки охотника», выпрошенные им вчера у местных учителей.

— Талау, оставь книгу, — обратился я к нему. — Пока вы слетаете, мы успеем немного почитать…

Талау взглянул на меня, запустил руку в планшетку. Но потом раздумал и запихал книгу обратно.

— Ты что? — удивился я. — Книга ведь чужая. В случае чего — учителя обижаться станут.

— В случае чего, — повторил он, улыбнувшись, — мне с Иваном Сергеевичем легче будет. — И нагнулся за парашютом.

Я помог ему его надеть, застегнуть. Талау натянул шлемофон, хлопнул меня по плечу на прощание. Мгновение — и он уже улыбается во весь рот через иллюминатор самолета.

21 июля полк работал интенсивно. Самолеты один 8а другим уходили на боевые задания. И весь день стояла отличная погода. А тут перед самым вылетом экипажа Степаняна разразилась гроза, хлынул дождь. Лобановская роща, на опушке которой размещался полк, потемнела и застонала от громовых раскатов. На взлетной полосе образовались широкие пузырчатые лужи. В такой кутерьме самолет ушел на задание.

А вскоре снова выглянуло солнце, и летное поле закурилось дымкой. Стоянки самолетов ожили: авиамеханики и мотористы готовили материальную часть к очередным вылетам. Техник Селиверст Ходоренко остановился невдалеке от того дуба, под которым мы недавно слушали чтение Талау.

— Что ты там увидел? — крикнул кто-то со стоянки самолетов.

Ходоренко молча показал на макушку дуба, повисшую на ветвях. Потом сказал:

— Молнией отбило. Плохое предзнаменование. Чует мое сердце: быть беде.

Мы тогда посмеялись над суеверным техником. Все знали: на КП от экипажа Степаняна получено первое донесение, что он вышел в заданный район. «Идем над железной дорогой, — радировал Талау, — на высоте две тысячи. Видимость хорошая».

Прошло еще десять-пятнадцать минут, снова поступило сообщение, на этот раз тревожное: «Нас атакуют «мессеры». Потом короткое, как выстрел: «Горим!» Пролетели еще томительные минуты, и в наушниках радиста послышался торопливый стук: «Пикируем эшелон…» И снова молчание. Теперь уж навсегда.

Однако тогда этому никто не верил. На КП дежурили до поздней ночи, ждали звонка: ведь неделю назад, когда Степанян совершил вынужденную посадку на чужом аэродроме, экипаж объявился.

Ничего нового не узнали мы и на другой день. Нетерпение усиливалось. Комиссар полка Юмашев попросил меня сбегать в Лобаново, где квартировали летчики. Там тоже были в неведении. Узнав, зачем я пришел, хозяйка всплеснула руками:

— Ох, беда-то какая! Неужто ясные соколы никогда не зайдут больше в мой дом?

И через неделю никаких вестей не поступило.

Значительно позже мы услышали от брянских партизан следующее: подожженный Пе-2, атакуемый вражескими истребителями, продолжал лететь над железной дорогой. Вдруг он резко накренился, ринулся вниз горящим факелом и врезался во вражеский эшелон, проходивший по дороге в лесистой местности. Произошел взрыв. Над деревьями поднялись огромные столбы огня и дыма. Путь был разрушен, и движение по дороге хутор Михайловский — Брянск на некоторое время приостановилось, что было очень важно для нашей армии в дни наступления.

О подвиге экипажа Рубена Степаняна, Михаила Вихоря и Талау Сарсенбаева помнят и поныне не только однополчане, но и на Брянщине, где подвиг их навсегда остался в народной легенде.

* * *

В 1946 году, возвращаясь из Берлина, я проезжал по той местности, где погиб экипаж Рубена Степаняна. Слышал от местных жителей рассказы о мужестве наших летчиков. Только места захоронения Рубена, Михаила и Талау никто не знает. Их усыновили Брянские леса.

После войны меня потянуло на Иртыш, на Павлодарщину, которая сделала Талау патриотом Родины, гражданином-интернационалистом. В Иртышском районе нашел школу имени М. Горького, в которой учился Талау и позже сам учил детей. Меня приятно тронула добрая память о моем однополчанине. Молодые мужчины и женщины, бывшие ученики Талау, рассказали мне много хорошего об учителе. Они любили ходить с ним по степи, собирать весной цветы, а осенью пускать палы. Любили рыбачить с ним на Иртыше, слушать его рассказы об истории родного края.

— Не был бы я учителем, если бы не Советская власть, — говорил он своим ученикам.

«С чего бы начал Талау свой первый урок, — если бы вдруг вернулся в Иртышский район? — мысленно спрашивал я самого себя. — Наверное, с рассказа о родстве наших людей не по крови и национальному происхождению, а по духовной близости, по стремлению к всеобщему счастью. Рассказал бы он и о своих вечных побратимах — Рубене Мисаковиче Степаняне и Михаиле Артемовиче Вихоре, простых ребятах из Армении и с Украины, любивших Родину, отдавших за нее жизнь».

И Сарсенбаев, человек очень мирной профессии, — учитель Талау — дрался за счастье Родины и погиб, чтобы его ученики, его родные братья Тулебай и Тулеген, как и все люди нашей страны, могли жить и трудиться, испытывая радость творчества.

Хорошо, что сегодня живут люди, которые помнят Талау. Они знали его. Я тоже знал этого скромного и бесстрашного человека, любил его. И никогда не забуду. Всегда останутся со мной и его вечные побратимы — Рубен Степанян и Михаил Вихорь.

 

Б. ДЖЕТПЫСБАЕВ, гвардии майор в отставке

КОМСОМОЛЬЦЫ-ПАНФИЛОВЦЫ

В середине декабря 1941 года, после разгрома немецко-фашистских войск под Москвой, Панфиловская дивизия вышла на отдых и пополнение. Вместе с будущими панфиловцами из Алма-Аты прибыла и делегация трудящихся Казахстана.

Когда новые бойцы с песней пришли в 1075-й стрелковый полк, командир его, полковник Илья Васильевич Капров, поздравил их со вступлением в боевую семью гвардейцев. Состоялся митинг. Взволнованно выступали участники героических боев за Москву. Молодые воины узнали, что будут служить в том полку, где сражались и совершили великий подвиг 28 гвардейцев-панфиловцев.

Комиссия по распределению прибывших под председательством заместителя командира полка капитана Б. Момыш-улы в составе П. Гундиловича, А. Астахова, М. Габдуллина и Б. Джетпысбаева вела работу в одной из комнат клуба трикотажной фабрики села Ново-Никольское.

Полк наш на 40 процентов состоял из комсомольцев. Поэтому работа с молодым пополнением стала главной задачей штаба, командиров, партийных и комсомольских организаций.

Комиссар полка Ахметжан Мухамедьяров обязал парторгов и комсоргов батальонов организовать встречи ветеранов с новичками. Нужно было учесть и некоторую специфику в работе с молодежью, которая хотя еще в боях и не участвовала, но из газет и рассказов бывалых фронтовиков знала о зверствах фашистов и с нетерпением рвалась в бой. Молодых бойцов предстояло особенно много учить военному делу, воспитывать у них выдержку, осмотрительность, находчивость.

В большинстве эго были славные парни, воспитанные в духе преданности и любви к Родине.

Полку предстояло действовать в условиях суровой многоснежной зимы и бездорожья, поэтому побывавшие в боях солдаты и сержанты проводили беседы с молодыми воинами. Новички проявили исключительный интерес к ратным подвигам ветеранов. Пригодились в работе письма командования полка семьям и родным панфиловцев, отличившихся в боях. Переписка эта началась в период первых схваток с фашистами на дальних подступах к Москве. В письмах рассказывалось о бойцах, проявивших мужество и героизм, о подвигах начальника штаба полка капитана Ивана Монаенко, пулеметчика комсомольца Самжана Тлеугабылова, о дерзкой вылазке наших разведчиков — старшего лейтенанта Ивана Трофимовича Нохрина и рядового Инкарбалы Иманбекова, — об отражении танков орудийным расчетом сержанта Терехова.

Письма читались во взводах и ротах, переходили из рук в руки. В беседах участвовали очевидцы и герои боев. За примерами отваги и мужества нам не приходилось прибегать к сообщениям из какого-нибудь другого соединения. Массовый героизм был отличительной особенностью 1075-го стрелкового полка.

Участники обороны Москвы, лично знавшие политрука Василия Клочкова и других героев боя у разъезда Дубосеково, были и в наших подразделениях. Они проводили наиболее интересные беседы с молодым пополнением. Их рассказы о только что прошедших боях, о героях, с которыми они вместе сражались, живые примеры борьбы с вражескими танками производили неизгладимое впечатление на необстрелянных солдат.

Делегация из Казахстана привезла с собой письмо от трудящихся к фронтовикам-казахстанцам.

«Каждый раз, — говорилось в этом письме, — когда поднимается солнце над нолями сражений, взгляните на него и вспомните свою страну. Вспомните ее высокое и чистое небо, привольные каркаралинские и прииртышские степи, прозрачные струи Иртыша, альпийские луга Алтая, яблоневые сады Алма-Аты. Вспомните дым своих очагов, могилы предков, зарево огней над нашими богатыми городами и поклянитесь победить, победить во что бы то ни стало.

Трудящиеся Казахстана дают вам слово — работать еще лучше, сделать для фронта все, что потребуется. Самоотверженной работой мы будем увеличивать свою помощь фронту.

Боевой привет вам, товарищи! Будьте смелыми, бесстрашными и беспощадными к врагу. Пусть содрогается он в страхе, услышав имя части, которой гордится сегодня Казахстан!».

Письмо зачитывалось на митингах в подразделениях. Панфиловцы клялись, что будут беспощадно уничтожать фашистских захватчиков.

Мне тоже довелось беседовать с бойцами пополнения. Я объяснял им обстановку на фронтах, их обязанности, говорил о самоотверженной борьбе народов Советского Союза против фашизма, о крепнущей братской дружбе советских воинов всех национальностей.

Беседы обычно начинал так. «В начале ноября 1941 года орденами и медалями были награждены многие воины 316-й стрелковой дивизии, сражавшейся на Западном фронте. Первым из рук Михаила Ивановича Калинина получил орден Красного Знамени политрук Василий Клочков. Он ездил в Москву, участвовал в военном параде на Красной площади.

Я поспешил в 4-ю роту, чтобы поздравить с наградой однополчанина. С Василием Клочковым встретился в ротном противотанковом опорном пункте у разъезда Дубосеково, где он проводил занятия по изучению противотанкового ружья. ПТР только что привез командир дивизии генерал Панфилов, который лично провел показательное занятие с командно-политическим составом полка. Ружья были розданы по ротам.

Я спрыгнул в траншею.

— Здравствуйте, товарищи! А Василия Клочкова поздравляю с орденом Красного Знамени!

Клочков встал, вытянулся, взял руку под козырек:

— Служу Советскому Союзу!

Мы обнялись. Я привез с собой свежий номер «Правды» и передал газету политруку. Он тотчас же созвал бойцов и громко прочитал им передовую статью, в которой Коммунистическая партия призывала весь советский народ и Красную Армию разгромить немецко-фашистских захватчиков и отстоять столицу нашей Родины — Москву.

Здесь были все, с кем вскоре Клочкову предстояло разделить героическую смерть и славу.

Вечером в штабе 2-го батальона в селе Нелидово собрались командиры и политруки рот. Первым поздравил Клочкова с наградой комбат Решетников, затем теплые слова сказали комиссар батальона старший политрук Трофимов и другие.

Клочков был в приподнятом настроении, он смеялся, шутил, но потом вдруг стал серьезным. Сделав несколько шагов по комнате, сказал:

— Много людей умерло когда-то за Москву. Может быть, и нам придется стоять здесь насмерть…

В тот холодный морозный день гитлеровцы готовились к решительному наступлению. Разведчики установили, что в населенных пунктах Красиково, Жданове, Муромцево сконцентрировано два полка вражеской пехоты, 6 минометных и 4 артиллерийских батареи, свыше 80 танков, многочисленные группы автоматчиков и мотоциклистов.

Вся эта лавина огня и металла ринулась на линию нашей обороны в памятное утро 16 ноября 1941 года».

С каким вниманием слушали молодые воины! Сколько было вопросов!

— Далеко ли разъезд Дубосеково?

— Можно ли посмотреть рубеж, где герои-панфиловцы отражали танковые атаки?

Вечером я доложил комиссару полка Мухамедьярову о беседе с молодым пополнением и о вопросах. На следующий день в Дубосеково поехали представители всех батальонов. Их сопровождали секретари комсомольских организаций рот и батальонов, полковник Капров и комиссар полка Мухамедьяров.

Это было в начале января 1942 года. Снег сверкал на солнце, белым покрывалом устилал рубеж славы. Участник памятных боев капитан П. М. Гундилович сказал:

— Вот здесь.

— Да, здесь, — подтвердил командир полка И. В. Капров.

Перед нами встала вся арена боя. Вон блиндаж, почерневшие бревна разбитого снарядами наката. Рядом извилистая линия окопов. Отсюда просматривается развилка дорог, идущих от Жданово, Нелидово и разъезда Дубосеково. Здесь стояли панфиловцы, готовые встретить врага. Здесь, хватаясь рукой за обледеневший бруствер, они поднимались навстречу танкам. Здесь смертельно раненный упал политрук Клочков. Здесь лежали герои, сраженные огнем противника.

Неподвижны громады подбитых, сожженных немецких танков, валяются их оборванные гусеницы. Враг не прошел. Стальной стеной встали на его пути гвардейцы-панфиловцы.

Гитлеровцы потом выспрашивали у местных жителей, кто так храбро сражался на этом рубеже, откуда эти солдаты и кто их командир. Крестьяне хорошо знали политрука Клочкова, но отмалчивались. Ночью они тайком унесли тело Клочкова и похоронили. Об этом нам рассказал старожил села Нелидово Федор Иванович Веселов.

Недалеко от разъезда, на окраине деревни, покрытая снегом могила героев. Собрался народ. Возле могилы лицом на запад выстроились молодые бойцы 1075-го стрелкового полка под командованием гвардии капитана Гундиловича. Сдерживая волнение, они в торжественном молчании застыли у могилы земляков, и солнечные лучи дробились на их граненых штыках.

Митинг открыл командир полка Капров. В страстном выступлении комиссара полка Мухамедьярова звучали два могучих чувства — любовь и ненависть. Любовь к Отчизне, за которую погибли герои-панфиловцы, и ненависть к фашизму.

Перед неподвижным строем бойцов-казахстанцев у могилы героев гвардии полковник Капров, суровый солдат, участник трех войн, произнес торжественные слова гвардейской клятвы: «Победить или умереть!» Троекратный залп потряс воздух. Командиры вышли из строя и преклонили колена, отдавая воинские почести погибшим. Бойцы по старому солдатскому церемониалу держат винтовки «на караул»…

В эти дни отчетливо чувствовалось, что скоро и мы включимся в наступление, которое уже развивали наши войска. Начались напряженные занятия, отрабатывались задачи ведения наступательного боя в зимних условиях — в сильные морозы и метели.

Люди занимались старательно, хотели узнать как можно больше, учились действовать в наступлении, изучали немецкий язык. Бойцы снова и снова проверяли исправность оружия, набивали вещмешки патронами.

Но однажды командир 2-го батальона капитан Гундилович заметил, что некоторые бойцы встали в строй без лопат. Комбат потребовал от ротных командиров объяснения.

— Лопаты выданы всем, — доложили они.

Комбат подошел к одному бойцу и спросил:

— Где лопата?

— Я ее в блиндаже оставил. Мешает. Идешь, а она бьет по бедру. Да и зачем она зимой?!

— Значит, и в бой пойдешь без лопаты?

Боец молчал.

Об этом случае стало известно командованию полка. В тот же день по указанию полковника Капрова и комиссара полка Мухамедьярова весь комсомольский актив проводил разъяснительную работу среди молодых бойцов.

В том же 2-м батальоне мне довелось услышать беседу комсорга Василия Минаева.

— Лопата может сделать нас неуязвимыми, а значит и более страшными для врага, — говорил Василий. — Установлено, что вероятность поражения лежащего бойца по сравнению со стоящим в пять раз меньше, а окопавшегося — в двадцать пять раз! Об этом надо помнить.

Но задача состояла в том, чтобы самоокапывание в бою стало привычкой каждого бойца. Было решено использовать для этого и полевые занятия.

Партийные и комсомольские активисты, принимавшие участие в учении, получили задание снова и снова напоминать молодежи о повышении воинского мастерства. Для передачи опыта самоокапывания пригласили на полевые занятия самого старого воина — лейтенанта Ербатыра Ермекова.

Возвращаясь с полевых занятий, я заглянул в полковую батарею семидесятишестимиллиметровых пушек, где комсоргом был Баркалов. Он мне говорит:

— Знаешь, наши комсомольцы ведут разговоры о соревновании между расчетами за то, чтобы при наступлении не отставать от боевых порядков стрелковых подразделений.

Соревнование в бою. Это был еще один почин комсомольцев-артиллеристов.

Я доложил о нем комиссару полка. Он одобрил и сразу же дал указание комиссарам батальонов поддержать начинание комсомольцев и распространить его среди стрелковых подразделений. Развернулось соревнование между взводами и ротами за то, чтобы ни один боец во время похода не отставал.

Стали поступать боеприпасы. В штаб все чаще наведывались командиры взаимодействующих частей. Надвигались большие события.

Дивизия получила боевую задачу: совместно с другими частями Красной Армии прорвать фронт, отрезать одну из армейских группировок врага, окружить ее и уничтожить, действуя в глубоком тылу противника. В сорокаградусный мороз, по глубокому снегу панфиловцы совершили марш. Наш полк сосредоточился юго-восточнее города Старая Русса с задачей: наступать в авангарде дивизии.

После марша полк остановился в лесу. Впереди — противник. Бойцы сделали шалаши из веток, приготовили ужин. К ночи мороз усилился, но костры разжечь нельзя: летали вражеские самолеты.

Меня вызвали в избушку, где собрались командиры и политработники. Полковник Капров заметно волновался.

Ознакомив нас с обстановкой, он отдал предварительные распоряжения о наступлении. Комиссар полка Мухамедьяров предложил в оставшиеся до наступления часы напомнить воинам об их ответственности перед Родиной и народом за разгром врага, призвать к подвигам во имя Отчизны. Нам был вручен свежий номер дивизионной газеты «За Родину!» с призывом политуправления Северо-Западного фронта. Политработники направились в роты и батальоны.

После совещания командир полка оставил меня и командира взвода разведки лейтенанта Мендыгазина. Перед нами он поставил задачу: в 24.00 скрытно со взводом пешей разведки на лыжах и в маскхалатах пробраться в тыл противника. В 4.00 мы должны ударить на село Ново-Свинухово с тыла. В это время 2-й батальон нашего полка начинает наступление на село с северо-востока. Для усиления нам придали станковый пулемет, установленный на лыжи, и отделение ПТР. Сверили часы. На прощание командир и комиссар полка крепко пожали нам руки и пожелали успеха.

С севера дул пронзительный холодный ветер, начиналась метель. Погода благоприятствовала нам.

Четыре часа. Стрельба из станкового пулемета — знак начала нашего наступления на село.

— Огонь!

Пулеметчик Василий Минаев начал обстрел села. Одновременно открыли огонь остальные бойцы. Под прикрытием пулеметного огня мы быстро подошли к селу и повели уличный бой на его южной окраине. С северо-востока пошли в наступление две роты автоматчиков 2-го батальона.

Санитарка-комсомолка Майя Квятковская, прижавшись к земле, быстро подползала к раненым, оказывала им первую помощь и оттаскивала в укромное место. Вдруг вражеская пуля впилась в ее плечо. Девушка сама перевязала рану. И опять за дело. Снова под яростным огнем противника вместе с другими санитарами она отправляет раненых в укрытие. Над деревней пронесся фашистский самолет и сбросил бомбы. Дом, куда Майя временно перенесла раненых с поля боя, загорелся. Санитарка, забыв про боль, бросается в избу. Часть раненых погибла. Уцелевших девушка выносит в безопасное место. И тут вражеский самолет, отбомбившись, на бреющем полете обстрелял деревню из пулемета. Сраженная, упала на снег комсомолка Квятковская.

Гвардейцы отомстили за смерть всех своих товарищей. Вскоре село было нашим. В плен взято 28 солдат, захвачен склад с боеприпасами и 15 автомашин.

Над погребом одного из домов показалась кудрявая мальчишеская голова.

— Ребята, наши пришли!

Выскочив из погреба, парнишка устремился к бойцам. За ним, жмурясь от света и протирая опухшие глаза, бегут несколько мальчиков и девочек. Детишки окружили солдат. Босоногие, полураздетые, они жмутся к нам, словно к родным.

Я спрашиваю ребят о родителях.

— У меня мамы нет — ее угнали немцы. Она сказала мне потихоньку: «Убегу, жди меня». И все ее нет.

— Скоро все ваши мамы и сестры вернутся, — говорим мы детям.

Измученные старики, женщины и дети возвращаются из окрестных лесов, выходят из подвалов.

На окраине села со своей походной кухней останавливается старшина Петр Данилович Скляров. Около него толпятся детишки. Впалыми глазенками смотрят они на него, на буханки черного хлеба, жадно вдыхают запах фронтовых солдатских щей.

Подходят и взрослые. Солдаты тоже не ели со вчерашнего дня, но повар Токбай Алишев раздает вначале пищу населению.

— Кушайте на здоровье! — ласково угощает он ребятишек.

— Кушайте, мать, кушайте, — говорит старший сержант, помощник командира хозяйственного взвода полка Асанов пожилой женщине, а сам берет маленькую девочку на руки, смотрит в ее печальные глаза, крепко прижимает к груди, целует.

— Дяденька, папку моего не встречали? Он у меня тоже воюет.

— Как уничтожим фашистов, — ответил Асанов, — отец обязательно вернется.

Бережно опустив девочку, сержант идет к повозке, достает буханку хлеба и несколько кусочков сахару.

— Вот возьми это, — говорит он.

Девочка стоит в нерешительности.

— Бери, бери, — подбадривает малышку старшина Скляров.

Отдав бабушке хлеб, девочка берет сахар обеими ручонками, лижет его и смеется:

— Бабушка, вот Таня обрадуется!

— Болеет наша Таня, — вздохнула старушка. — Все лежит да лежит. А вот я ей кипяточку с сахаром дам, может, полегчает.

Пожилая женщина, вытирая платком глаза, рассказывает мне:

— Осенью еще как-то обходились. Ходили по деревням, последнюю одежонку на картошку меняли.

А недавно фашисты издали приказ: «Кто из села выйдет — расстрел, кто в село войдет — тоже расстрел».

Собираются жители освобожденного села.

— Запомните, товарищи, — говорю я, обращаясь к бойцам, — и разрушенные города и села, и эту женщину, состарившуюся раньше времени от непосильного горя. И этих голодных детишек, оставшихся без отцов и матерей. Смерть немецким оккупантам!

Передышка длилась недолго. После взятия деревни Ново-Свинухово особенно тяжелые бои разгорелись за деревни Трошково и Бородино. Они стояли на дорогах, ведущих к селу Соколово.

Стремясь соединиться с осажденной в этом селе группировкой, гитлеровцы бросили на Бородино свежие силы. Атаки следовали одна за другой, часто переходили в рукопашный бой. Бойцы 2-го батальона нашего полка совместно с минометной ротой смелыми контратаками срывали планы врага и заставляли его откатываться назад с большими потерями.

Батальон Гундиловича, усиленный ротой автоматчиков, которую возглавлял политрук М. Габдуллин, после двух часов ночи с 7 на 8 февраля 1942 года атаковал гитлеровцев в селе Бородино. Было их там немало. Село обороняли подразделения из дивизии СС «Мертвая голова». Но так велика наступательная ярость наших бойцов, что вражеский гарнизон был полностью уничтожен.

В этих боях гвардейцы-панфиловцы проявили мужество и массовый героизм. Особенно отличился смелостью, находчивостью и бесстрашием рабочий Лениногорского завода комсомолец Тулеген Тохтаров. Он уничтожил более 115 гитлеровцев.

В бою за Бородино Тулеген Тохтаров пал смертью храбрых. После боя политрук Габдуллин передал мне, комсоргу полка, комсомольский билет Тохтарова, пробитый пулей.

С фотографии, порыжевшей от запекшейся крови, смотрели немного задумчивые глаза. Я знал — жизнь Тулегена была нелегкой. Он рано потерял отца. Окончив лишь пять классов, парнишка пошел на завод учеником, а потом стал работать самостоятельно.

Началась война. Тохтаров с заводскими ребятами ушел на фронт и попал в Панфиловскую дивизию, в наш полк. Полковник И. В. Капров поручил Габдуллину и мне создать роту автоматчиков, подобрать туда из прибывшего пополнения ловких и смелых джигитов. Автоматчиками пожелали стать и Тулеген Тохтаров, и Рамазан Елебаев. Тохтаров был ниже среднего роста, худощавый, коренастый казах.

Я хорошо знал его, часто беседовал с ним. На комсомольском собрании Тулегена избрали комсоргом роты.

После боя заместитель командира полка Б. Момыш-улы вызвал в штаб полка М. Габдуллина и меня. Он попросил рассказать о подвиге Тулегена.

На следующий день вместе с представлением к правительственной награде в штаб дивизии был отослан и комсомольский билет погибшего. Тулегену Тохтарову посмертно было присвоено высокое звание Героя Советского Союза.

На комсомольском собрании, посвященном подвигу панфиловца Тулегена Тохтарова в связи с присвоением ему звания Героя Советского Союза, было сказано много взволнованных слов.

После гибели Тохтарова Рамазан Елебаев, используя затишье перед боем, сочинил песню, посвященную Тулегену. Он назвал ее «Жас казах» («Молодой казах»). Песня быстро завоевала популярность среди панфиловцев.

Рамазан Елебаев, служивший в комендантском взводе полка и выполнявший обязанности санитара, в наступательных боях весной 1942 года вынес с поля боя 47 раненых бойцов и командиров, за что был награжден орденом Красного Знамени. Трудными дорогами войны он прошел от полей Подмосковья до берегов Балтики…

Взломав сильно укрепленную долговременную оборонительную линию гитлеровцев, запиравших так называемые ворота на шоссе Старая Русса — Ново-Свинухово — Подцепочье — Бородино — Холм, преодолевая яростное сопротивление врага, 1075-й стрелковый полк вместе с другими частями дивизии уверенно шел вперед. Начался новый этап нашего движения — преследование врага.

В ходе наступления комсомольский актив полка обогащался опытом воспитания молодых воинов. На фронтовых дорогах под огнем врага члены комсомольского бюро полка, комсорги батарей проявляли немало полезной инициативы, сообразительности и настойчивости.

Первыми комсомольцами, которые отличились в боях с фашистами, были автоматчик Тулеген Тохтаров, пулеметчик Василий Минаев, связист Умиргалий Турсункулов, артиллерист Геннадий Пабуронный и другие. Командир и комиссар полка предложили нам широко пропагандировать их подвиги. Но как это сделать? Весь комсомольский актив дрался с оружием в руках. Обстановка на поле боя не позволяла собраться или что-нибудь написать, выпустить листовки о подвигах комсомольцев. Бои шли уже более недели, не умолкая даже ночью. Поэтому надо было искать новые методы.

Пропаганде боевых подвигов в наступательных боях очень хорошо помог член полкового бюро комсомола, помощник командира взвода связи полка Евгений Минаков. Его связисты и сам он во время боя бывали во всех подразделениях полка. Получая от командиров и политруков рот или от меня данные об отличившихся воинах, Минаков сразу передавал их по телефону или через связистов по батальонам. Перед началом наступления на совещании мы договорились, что командиры батальонов, кроме политических донесений, будут передавать и сообщения о подвигах устно — через связистов или по телефону. Этот метод во время наступления оправдывал себя.

В течение только двух дней полк, преследуя противника, занял несколько населенных пунктов, включая районный центр Поддорского района Ленинградской области. Я с М. Габдуллиным был в походной заставе. Батальон шел с задачей: занять село Каменка.

Времени оставалось мало, до села по карте было еще четыре километра, а дороги и опушки были заминированы.

Стояла пасмурная и холодная ночь. С севера дул студеный ветер, кружил снег, слепил глаза, заметал следы отступающих врагов. Солдаты спотыкались, иногда падали в сугробы.

Подход к дороге оказался заминированным. Дозорные, шедшие впереди, подорвались на мине. Солдат, шагавший около меня, чуть повернул влево. Взрыв — и человека не стало. Ядро головного дозора попало в минные поля.

Остановились и мы и идущая за нами колонна. Передали по цепи:

— Саперы, вперед!

Вдруг к нам подъехал на своем белом коне заместитель командира полка Момыш-улы. Заметив меня, спросил:

— В чем дело?

— Местность заминирована, три бойца подорвались на минах, саперов пока нет, не можем тронуться с места, — ответил я.

— Время не ждет, — жестко бросил Момыш-улы. — Уже первый час ночи, до села осталось три километра. — И повернул коня вправо.

— Николай, за мной! — скомандовал он своему ординарцу Синченко и галопом поскакал в сторону леса. Проехав через лес, вернулся. Остановился против нас. Скомандовал:

— По моим следам — марш!

Батальон двинулся вперед.

Крепкой оказалась оборона противника в этой деревне. Но ее нужно было во что бы то ни стало сломить. На подступах к деревне гитлеровцы построили хорошо защищенные дзоты, заранее укрепили каждый дом, установив в подвалах, связанных ходами сообщения, пулеметы.

Попытка взять деревню с ходу не увенчалась успехом. Рота старшего лейтенанта Наурузбая Сыздыкова залегла на открытой местности под губительным огнем противника.

Мы расположились в небольшом овраге. Командир батальона капитан Гундилович сказал, что противник, видимо, нас ждал. Я предложил просочиться в тыл врага через лес. Капитан сразу одобрил эту мысль. Выделено было отделение комсомольца сержанта Анатолия Зайцева. Я вызвался возглавить эту группу.

Под прикрытием темноты мы пошли на лыжах и вскоре оказались на другой стороне деревни. Бросили лыжи и, плотно прижимаясь к земле, поползли к сараю, стоявшему у околицы.

Гитлеровцы не обнаруживали себя на этой стороне деревни, внимание их было обращено туда, где залегла рота Сыздыкова. Я шепнул Зайцеву:

— Надо бы узнать, где их пулеметы и минометы. По вспышкам выстрелов засечь и уничтожить огневые точки врага.

Так и сделали. Автоматными очередями мы уничтожили два пулеметных расчета и посеяли панику в стане врага. Фашисты думали, что их обошли и открыли огонь. Сарай, где мы укрылись, загорелся, пришлось перебраться в соседний дом.

Гитлеровцы бросились в сторону горящего сарая. Идут в атаку с автоматами, ведя с ходу огонь. Автоматными и пулеметными очередями мы уложили первые ряды.

Вдруг ранило нашего пулеметчика, сержанта Тайжана Рустемова — пулемет вот-вот замолчит. Немцы опять поднялись. Сержант Зайцев занял место Рустемова, дал длинную очередь. Гитлеровцы залегли.

Тем временем наши главные силы взломали линию обороны врага. Застигнутые врасплох, фашисты заметались по селу. Повсюду их настигала смерть.

Удар был молниеносным. Оборонительный пункт, где враг хотел остановить наше наступление, пал. На поле боя осталось свыше 170 трупов фашистских вояк, 8 автомашин, много оружия.

Гвардейцы-панфиловцы, продолжая продвигаться вперед, соединились с 33-й стрелковой дивизией Калининского фронта. К этому времени 8-я гвардейская Краснознаменная стрелковая дивизия прошла с боями двести километров, освободила 250 населенных пунктов, уничтожила более 5000 солдат и офицеров противника. Было захвачено более 20 танков, до 1000 автомашин, сотни орудий и пулеметов. Задание Верховного командования было выполнено.

16 марта 1942 года дивизия получила высокую награду — орден Ленина.

 

В. СУДЕЦ, маршал авиации, Герой Советского Союза

КРЫЛЬЯ БОЕВОГО СОКОЛА

Трудящимся солнечного Казахстана, его молодежи я хочу рассказать о замечательном их земляке — летчике, коммунисте Ирмухане Бекеновиче Идрисове.

В семье бедного скотовода-кочевника в ауле № 26 Саракульской волости Гурьевской области родился он в 1909 году. В большой семье, где кроме тебя еще пять братьев и сестра, и нужда жила большая. Отец ушел на нефтепромысел в Макат. Туда же подались и братья.

Ирмухану пришлось начинать трудовую жизнь с девяти лет. Он пас скот баев в Актюбинской и Уральской областях, а в 1925 году по примеру отца и старших братьев ушел искать свою человеческую судьбу на нефтепромыслы. Теперь здесь была другая жизнь. Советская власть открыла для нефтяников школы. Вчерашний пастух вместе со своими новыми товарищами в шестнадцать лет сел за парту. Здесь же в 1927 году вступил юноша в комсомол, а в 1930 его посла ли учиться на рабфак в Оренбург. Через два года учебы на рабочем факультете в жизни Ирмухана произошло знаменательное событие: он вступил в партию.

То были памятные годы. Страна укрепляла свою обороноспособность: создавала танковые войска, авиацию, совершенствовала вооружение. Партия направляла в военно-воздушные силы Красной Армии по специальным наборам своих лучших сынов. В 1932 году по партийной мобилизации в авиацию послан с рабфака и Ирмухан Идрисов. После военно-теоретической школы в Ленинграде он в 1935 окончил Оренбургскую школу летчиков-бомбардировщиков и тогда же, получив назначение, прибыл в боевую эскадрилью. Идрисов и там был в числе лучших, передовых офицеров. Крепли крылья славного сокола. Успешно овладевал он сложной техникой воздушных кораблей разных конструкций, так что через несколько лет его назначили командиром звена в 21-й дальнебомбардировочный полк. Товарищи и командиры уважали и любили Идрисова за пытливость, скромность, трудолюбие. Он отлично владел техникой пилотирования. И все звено было подстать командиру.

Полк дислоцировался под Москвой. Участвовал в воздушных парадах над Красной площадью, не раз получал благодарности от командования за отличную слетанность.

Бывший командир 21-го полка, ныне генерал-майор авиации Меньшиков рассказывает о некоторых эпизодах службы и мастерстве Идрисова.

В одном из дальних ночных полетов с бомбометанием на полигоне экипаж его бомбардировщика попал в сложную ситуацию: на большой высоте отказал двигатель. Но летчик сумел довести воздушный корабль до своего аэродрома и на одном двигателе.

Случалось Идрисову попадать в крутые переплеты и позднее, когда началась война с белофиннами. Однажды, успешно выполнив боевое задание, Ирмухан Бекенович возвращался на свой аэродром. Но приземлиться было невозможно: внизу все закрыто густым туманом. В то же время кончалось горючее — не дотянуть до запасного аэродрома. Идрисов и в этой сложной обстановке с честью вышел из положения: вывел корабль в район с лучшей видимостью и мастерски произвел посадку в поле.

За отличные действия во многих боевых вылетах в войне с белофиннами Идрисов был награжден орденом Красного Знамени.

Великая Отечественная война застала 21-й дальнебомбардировочный полк, входивший в 22-ю дальнебомбардировочную дивизию 4-го авиационного корпуса, которым мне довелось командовать в то время, на юге, в Крыму. С первых же дней войны полк участвовал в боях с фашистскими захватчиками, поддерживая войска Юго-Западного и Южного фронтов. Выполнял полк и задания Верховного главнокомандования.

Во всех этих полетах участвовало и звено Идрисова. О боевой работе наших бомбардировщиков может многое сказать уже тот факт, что во время одного из ударов полка по Бухаресту фашистское правительство Антонеску вместе с королем бежало из своей столицы на запад Румынии. Об этом в июне 1941 года сообщала наша печать.

Ирмухану Идрисову ставились наиболее сложные боевые задания. Однажды в район Плоешти он был послан в дневное время, чтобы поджечь крупные нефтехранилища и этим обеспечить световой ориентир для ночного удара силами всего полка. И это задание он выполнил отлично.

В июле и августе 1941 года, поддерживая наши наземные войска, полк наносил удары по танковым колоннам и скоплениям вражеской пехоты в районе Киева, Винницы. Обстановка для нашей авиации была тяжелой: враг имел тогда преимущество и в воздухе. Нашим бомбардировщикам приходилось вести неравные бои с истребителями фашистов, преодолевать мощный огонь зенитной артиллерии врага.

Дважды после успешного выполнения боевых заданий в неравных боях с фашистскими истребителями загорался и самолет Идрисова. Дважды весь его экипаж — четыре человека — вынужден был покидать на парашютах свой корабль, подожженный вражеским огнем. И оба раза летчики возвращались в свой полк, чтобы возобновить боевые вылеты.

В сентябре 1941 года гитлеровцы подошли к Днепру. Полк, в котором воевал Ирмухан Идрисов, неоднократно вылетал из Крыма для нанесения ударов по врагу в помощь войскам, оборонявшим Одессу.

Тогда же шли бои у легендарной Каховки.

11-я полевая армия фашистов под командованием известного своими зверствами в Крыму и на всем юге нашей страны генералом Манштейном рвалась через Днепр, наводя понтонные переправы. Вот эти-то переправы в течение полутора недель днем и ночью бомбил 21-й полк, не давая врагу переправляться через реку. Наших бомбардировщиков прикрывала истребительная авиадивизия генерала Осипенко. Каждый вылет бомбардировщиков сопровождался жестокими воздушными боями. Фашистские истребители базировались На правом берегу Днепра, неподалеку от Борислава, и при появлении наших бомбардировщиков десятками взлетали в воздух. И каждый раз завязывались тяжелые бои, но бомбардировщики, несмотря ни на что, успешно выполняли поставленные им боевые задачи.

Сентябрь 1941 года оставил по себе горькую память в сердцах советских людей тем, что фашистам удалось форсировать Днепр и выйти к Донбассу.

21-й бомбардировочный полк вел тогда боевую работу с территории Крыма в составе ВВС 51-й отдельной армии, которыми я в то время командовал. Перекоп и Сиваш уже были блокированы фашистскими войсками. На Перекопе шла жестокая битва за город Армянск и Турецкий вал. К днепровским переправам со стороны Херсона выдвигалась танковая дивизия гитлеровцев. Ведущим группы бомбардировщиков для удара по крупному скоплению войск противника у переправ через Днепр был послан Ирмухан Бекенович Идрисов — опытный воздушный боец, имевший на своем счету несколько десятков боевых вылетов и немало уничтоженной боевой техники и живой силы врага. Удар наших бомбардировщиков был сокрушительным. Они уничтожили сотни фашистских автомашин, десятки танков и большое количество живой силы, скопившейся на берегу Днепра. Точно сброшенные бомбы смели и переправу, наведенную гитлеровцами у Каховки.

Но огнем зенитной артиллерии на самолете Идрисова был разбит один двигатель. Ирмухану Бекеновичу пришлось выйти из боевого порядка своих бомбардировщиков, чтобы со снижением дотянуть до расположения наших войск. Однако положение израненного самолета резко осложнилось: на него напали истребители противника. Как ни отбивался экипаж, но фашисты подожгли машину. Превозмогая нечеловеческую боль от ожогов, уводил Идрисов свой корабль подальше от скопления фашистских войск. Три других его товарища огнем крупнокалиберных пулеметов тем временем отражали непрерывные атаки истребителей противника и сбили двух обнаглевших стервятников.

Лишь отойдя на несколько десятков километров от места скопления фашистских войск, Идрисов дал команду экипажу выпрыгнуть на парашютах из горящего самолета, который мог уже в любую минуту взорваться в воздухе. Последним оставил корабль командир экипажа. Он приземлился в днепровских плавнях, в нескольких десятках километров от переднего края наших войск.

В третий раз за три месяца войны получил я донесение, что экипаж Идрисова сбит над территорией, занятой фашистами. А через несколько дней мне позвонил начальник Симферопольского военного госпиталя: «Капитан Идрисов успешно выполнил боевую задачу. Самолет был поврежден огнем зенитной артиллерии и загорелся в воздухе. Отбивая атаки истребителей, экипаж сбил два самолета противника и оставил горящий самолет, выпрыгнув на парашютах. Капитан Идрисов, раненный в бою с истребителями и получивший ожоги на горящем самолете, через пять суток благополучно возвратился в расположение своих войск».

Это донесение Ирмухана Идрисова о выполнении боевой задачи и о сбитых истребителях противника подтвердили экипажи самолетов, летавших с ним в бой.

Вечером того же дня я навестил Идрисова в госпитале. Весь в бинтах лежал он неподвижно в постели. Тогда и рассказал мне сам Ирмухан Бекенович о том, как он выполнил боевую задачу и как добрался до расположения своих войск один из всего экипажа. Приземлившись на парашюте у левого берега Днепра, он укрылся в прибрежных камышовых зарослях. Днем отсиживался в плавнях, прятался на полях, а четыре ночи шел, ориентируясь по звездам, к Перекопу. Ка пятую ночь добрался. Северная часть Перекопа была занята фашистами, и он так же ночью через их боевые порядки пробрался к Сивашу. Решил обойти перешеек по мелководью: не умел плавать. Всю ночь по грудь в горько-соленой воде, превозмогая нечеловеческую боль от ожогов и ран, брел Идрисов на юг вдоль берега Перекопского перешейка. И к утру на пятые сутки пришел в расположение своих войск. Там, южнее Армянска, его подобрали наши солдаты, доставили в госпиталь.

— Ну как, Идрисов, наверное, не будем больше летать? Вот подлечим тебя в госпитале и отправим в тыл. Будешь учить молодежь в авиационной школе, — сказал я ему.

Но Идрисов ответил:

— Подлечусь немного и пойду в свой полк. Буду бить фашистов!

Через два месяца он выписался из госпиталя и снова вылетел в бой.

Так зрело летное и боевое мастерство летчика-коммуниста.

В том же грозном 41-м Идрисов был назначен заместителем командира эскадрильи 21-го дальнебомбардировочного полка, где служил до февраля 1942 года. В июне его назначают инспектором-летчиком 1-й бомбардировочной авиационной армии, а через некоторое время — командиром эскадрильи связи при 1-м бомбардировочном авиационном корпусе и командиром транспортного корабля. В этой должности в ноябре — декабре 42-го он участвовал в боях за освобождение Великих Лук, в январе — феврале 1943 года — на Волховском фронте при прорыве блокады Ленинграда, в марте — на Северо-Западном фронте у Демянска, чуть позднее — на Воронежском.

Несколько лет — с 1938 по март 1943 года — я знал Ирмухана Бекеновича по совместной службе в авиации. Помню, каким он был в мирное время, помню и то, как воевал он с белофиннами, а потом, в годы Великой Отечественной войны, с фашистами. Это был прекрасный летчик, замечательный товарищ, стойкий коммунист и большой патриот нашей советской Родины.

В 1939 году ему досрочно было присвоено воинское звание старшего лейтенанта. В 41-м его также досрочно, за образцовое выполнение боевых заданий, произвели в капитаны. А в октябре 42-го он уже был майором.

В августе 1941 года Идрисова представили к награждению орденом Ленина.

Но чем выше давалась оценка его боевому мастерству, тем строже относился к себе Ирмухан Бекенович. В нем горела неукротимая жажда профессионального роста, потому что каждый бой с опытным, технически оснащенным врагом Идрисов рассматривал как новый экзамен своим познаниям в ответственной науке побеждать.

И все-таки война есть война. Это тяжелейшее испытание не обходится без жертв. 25 сентября 1943 года, выполняя задание командования, майор Идрисов погиб при катастрофе самолета ЛИ-2. Боевые друзья похоронили его в совхозе «Украина» Харьковской области.

Но со смертью героя не умерла его слава. Памяти об этом прекрасном человеке бережно хранят все те, кто его знал.

 

Н. МАСЛОВ, лейтенант корабельной службы запаса

ТАЛИБАЙ ИЗ ДОМА ПАВЛОВА

В книге «Начало пути» маршала Советского Союза В. И. Чуйкова, бывшего командующего 62-й армией, оборонявшей Сталинград, есть проникновенные строки о беспримерном героизме рядовых защитников города.

«Кому не известно легендарное имя сержанта Якова Павлова? — пишет маршал. — Свыше 50 дней без сна и отдыха горстка храбрецов во главе с Павловым удерживала в центре города дом, который имел важное значение в обороне, занимаемой дивизией Родимцева. Гитлеровцы обрушили на этот дом лавину бомб, мин, снарядов, но не смогли сломить стойкость его героического гарнизона». «Дом Павлова» оставался неприступным. Его защищали простые советские солдаты, верные сыны многих народов нашей страны: русские Павлов, Александров и Афанасьев, украинцы Сабгайда и Глущенко, грузины Мосияшвили и Степанашвили, узбек Тургунов, казах Мырзаев, абхазец Сукба, таджик Турдыев, татарин Рамазанов и другие их боевые товарищи.

Небольшая группа обороны одного дома уничтожила вражеских солдат больше, чем гитлеровцы потеряли при взятии Парижа».

* * *

Первый раз я увидел его в степи на гнедом коне. Залитый лучами заходящего солнца, на фоне догорающего дня он казался монументом, отлитым из бронзы. Мне сказали, что это и есть тот самый Тали-бай Мырзаев, о котором упоминает в своей книге маршал Чуйков. Еще с минуту я любовался всадником. Широкоплечий, плотно сбитый, он будто сросся с гнедым. Когда обернулся, его широкие брови удивленно приподнялись. Он наклонился, протянул руку и крепко стиснул мою ладонь. Суровое на вид, загорелое лицо осветилось добродушной улыбкой.

Рядом паслось огромное стадо коров.

— Вот мое любимое дело, — сказал Талибай. — Даже в окопах Сталинграда мечтал, если останусь живым, снова вернуться в родную степь, ходить вот за этим стадом, любоваться красками неба, слушать тишину. Человек рожден для мира. Может, потому и дрались мы насмерть, что уж очень любим мир.

Потом я сидел в жарко натопленной комнате Талибан. Рассматривал сталинградские фотографии, боевые реликвии прошлого и слушал хозяина, участника минувших битв.

* * *

По степи нестройным шагом идут солдаты. Пыль поднимается из-под ног, застилает глаза, першит в горле. Вот уже несколько дней 149-й запасной армейский полк совершает форсированный марш от Воронежа к Сталинграду. Припадая на левую ногу, шагает и Талибай Мырзаев. Он уже стреляный солдат. А вокруг немало безусых юнцов, знающих о войне только по газетным страницам, книгам или кинофильмам. На привалах молодежь окружает Талибан, и он неторопливо с восточным выговором ведет беседу:

— Главное — не бояться. Страх в бою не помощник. Враг — он тоже живой человек. Твоя смелость силы у него отнимает. Струсишь — сделаешь врага храбрым.

Талибай в армии уже третий год. Еще в 40-м его призвали на действительную. Под Полтавой принял боевое крещение. В нескольких жестоких схватках с фашистами был ранен. Первые встречи с врагом не запугали воина, а лишь прибавили хорошей злости и разбудили солдатскую смекалку.

И вот теперь, после госпиталя, Талибай Мырзаев шагает навстречу новым боям. Под Сталинградом ожидается горячая схватка. В войсках об этом городе только и говорят. У гитлеровцев на него большие виды: с захватом Сталинграда перерезаются коммуникации, связывающие Москву с югом.

— Если фашистам желаннее всего Сталинград, — говорили на привале солдаты, — то уж мы-то от него отступаться никак не должны.

К концу последнего дня пути перед полком открылся город, над которым кружили вражеские самолеты, бухали взрывы и расстилался черный дым.

Переправлялись ночью на лодках. Талибан определили во второй батальон 42-го гвардейского стрелкового полка 13-й гвардейской дивизии генерала Родимцева, оборонявшей центр города. Командир батальона выстроил небольшой отряд новичков, среди которых стоял и Мырзаев.

— Пойдете в дом сержанта Павлова. Очень важный объект. Удержать его надо любой ценой.

Вечером под покровом темноты через груды развалин пробрались к дому. Это было четырехэтажное здание, когда-то жилое, а теперь зиявшее темными проемами окон. Восточная сторона его была обращена в сторону Волги, а западная возвышалась над центральной площадью имени 9 Января. Через эту площадь и стремились фашисты пробиться к реке, разрубить надвое боевые порядки 62-й армии, оборонявшей город, и уничтожить по отдельности. Эти планы врага надо было во что бы то ни стало сорвать. И дом, из которого обстреливалась вся площадь, оказался очень важным оборонительным объектом.

Вот уже неделю отделение Якова Павлова, отбив дом у врага, удерживало его, отражая яростные атаки. Положение усложнялось. Боеприпасы были на исходе. Сержант послал донесение с просьбой о подкреплении. Командир полка И. П. Елин сразу же оценил важное положение захваченного Павловым дома и решил превратить его в укрепленный узел. Сюда были направлены пулеметный взвод лейтенанта Афанасьева, минометчики, бронебойщики с противотанковыми ружьями, снайперы и три опытных автоматчика: Мырзаев, Мосияшвили и Турдыев. Пополнение встретил сам Павлов. Он ласково дотрагивался до автоматов, пулеметов и возбужденно говорил:

— Ну, братцы, и зададим же мы теперь гадам!

Гитлеровцы, видимо, спохватились, что упустили очень выгодный рубеж. В первый же день по прибытии нашего подкрепления на дом обрушился шквальный огонь пушек, автоматов, минометов и пулеметов.

— Приготовиться! — скомандовал Павлов. — Сейчас поползут.

Из вражеских траншей на противоположном конце площади выкатилась темная волна гитлеровцев, за ней вторая, третья. Они растекались по всей площади. В неожиданно наступившей тишине различалось уже цоканье кованых каблуков о мостовую. И вдруг страшный треск разрезал тишину. Все автоматы и пулеметы разом ударили по площади. Талибай не спешил, старался вести прицельный огонь. Через час атака была отбита, а вся площадь покрылась трупами. Но смириться с потерей именно этого дома фашисты не хотели и посылали на штурм все новые силы. Несколько дней и ночей продолжались их атаки. Талибай едва успевал набивать диски патронами. Уже давно был потерян счет убитым, а вражеские солдаты все ползли, подгоняемые окриками офицеров. Однако сломить оборону гвардейцев с ходу им не удалось. Началась длительная, с частыми атаками, осада. Теперь уже фашисты не решались высовываться днем. Каждую третью ночь перед рассветом начиналась атака с предварительной артподготовкой. Казалось, в доме не осталось ничего живого, все разбито снарядами и минами. Но как только гитлеровцы поднимались в атаку, их опрокидывали меткие пули защитников.

«Дорогой смерти» назвал тогда враг путь к Волге. В дневнике одного убитого вражеского офицера была прочитана любопытная запись: «Русские — это не люди, а какие-то чугунные существа, они не знают усталости и не боятся огня. Мы истощены до предела, от нашего полка едва ли осталась полная рота. Если все дома Сталинграда будут так обороняться, то из наших солдат никто не вернется в Германию. Сталинград — это ад!»

Фашист и на пороге смерти оставался фашистом: в себе он видел человека — существо тонкое: оно и телом устает, и духом мучается. А противостоят ему, конечно же, не люди; так мудрено ли надломиться перед их «чугунностью»? Он и мысли не допускал о том, что защитники Сталинграда по-человечески страдают и от ран, и от голода. Но сильнее мук физических советских воинов жгла боль души за страдания Родины. Эта-то боль и удесятеряла силы гарнизона дома на площади имени 9 Января. Талибай и сейчас видит перед собой могучую фигуру пулеметчика Ильи Воронова, вставшего во весь рост в порыве священного гнева. Весь израненный, с подбитой рукой, истекая кровью, он зубами вырывал кольца гранат и одну за другой посылал в гущу ненавистных врагов.

Часто оказывались на исходе боеприпасы. И тогда ночью под вспышками ракет и огнем вражеских автоматчиков смельчаки пробирались в полк и тащили на себе патроны и гранаты. Еще труднее приходилось с едой. По три дня порой во рту не было и крошки. Чтобы продержаться до конца, решили прорыть траншею до разрушенной паровой мельницы. Смертельно усталые и голодные, в перерывах между атаками бойцы долбили мостовую и метр за метром прокладывали путь к мельнице. К концу октября ход сообщения к мельнице был прорыт. Теперь защитники вдоволь обеспечены пшеницей.

Фашисты решили во что бы то ни стало выбить смельчаков из дома. Цепи гитлеровских солдат двинулись на него с трех сторон. Атака поддерживалась ураганным артиллерийским и минометным огнем. Вражеское кольцо сжималось. Одиннадцать человек, оставшихся к этому времени в живых, едва сдерживали натиск противника. Со стороны улицы Республиканской показались два танка. Бронебойщики Рамазанов и Сабгайда меткими выстрелами подбили их. Но атака фашистов продолжалась. Их трупами была усеяна уже вся площадь. Истекали кровью и защитники дома. Тяжело ранены Александров и Сабгайда, замолк пулемет Черноголова, и только автоматчики Мырзаев, Турдыев и Мосияшвили продолжали посылать очереди по наседавшему врагу. Талибай сменил уже восемь дисков. Патроны подходили к концу. В ход были пущены гранаты. Все, кто остался в живых, приготовились к рукопашной схватке. И вдруг по площади ударили «катюши», сметая с искореженных мостовых все живое.

— Мы ликовали, — вспоминает Мырзаев, — обнимались, поздравляли друг друга с победой.

А Павлов, перебинтованный, улыбался и выкрикивал:

— Огонька им, ребята, побольше, чтобы не забывали гады, чья эта улица, чей этот дом!..

Потом Талибай выбивал гитлеровцев из другого дома, тоже очень важного, откуда фашисты корректировали огонь своей артиллерии по нашей переправе. Затем Павлова и его ребят направили на Мамаев курган, половина которого была еще у противника. Были другие дома и высоты и другие города. Были сотни боев.

Талибай со своим командиром гвардии сержантом Яковом Павловым дошел до Берлина. Как-то в 1946 году В. И. Чуйков услышал фамилию сержанта Павлова и велел его вызвать.

— Слушай, Павлов, — спросил, улыбаясь, генерал, — у тебя был дом в Сталинграде?

— Такой частной собственностью никогда не обладал, товарищ генерал, — четко ответил Павлов.

Генерал залился громким смехом.

— Конечно, конечно! Какой из тебя собственник? А теперь без шуток. Не ты ли, сержант Павлов, защищал в Сталинграде дом, который назван твоим именем?

— Так точно, товарищ генерал! Перед вами тог самый сержант Яков Павлов.

В. И. Чуйков лично представил Якова Федотовича Павлова к присвоению звания Героя Советского Союза.

Не один раз награждался и рядовой Талибай Мырзаев. За несколько дней до победы он был тяжело ранен и расстался со своими фронтовыми друзьями. И только спустя уже четверть века его отыскали волгоградские следопыты, ученики школы-интерната № 9. Оправившись от ранений, Талибай Мырзаев вернулся в родной колхоз, к любимому делу. Теперь у него семья, пятеро детей. Старший сын Кумысбек учится в институте, жена Мееркуль учительствует в местной школе. Талибай ухаживает за колхозным стадом.

1967 год для него был особенным. Талибай побывал в Волгограде на слете участников обороны Царицына в годы гражданской войны и обороны Сталинграда в годы Великой Отечественной. Здесь он встретился со своими фронтовыми товарищами, защитниками дома Павлова. Бойцы вспоминали минувшие дни…

 

В. НИКИТИН, майор

НЕУЛОВИМЫЙ

Навсегда останутся в истории глубокие, полные героизма и мужества рейды партизанских соединений, которыми командовали чекисты Герои Советского Союза Д. Н. Медведев, К. П. Орловский, М. С. Прудников, Н. А. Прокопюк.

Эти слова были произнесены докладчиком с правительственной трибуны на торжественном собрании, посвященном 50-летию органов государственной безопасности страны. Четверо мужественных чекистов умело руководили народными мстителями в тяжелые годы Великой Отечественной войны. И один из них — казахстанец Михаил Сидорович Прудников, чей портрет среди портретов двадцати Героев Советского Союза — питомцев высшего пограничного командного училища, находится ныне в музее боевой славы пограничного вуза. Юноши 60-х годов, надев курсантские погоны, приходят сюда, чтобы душой прикоснуться к боевым традициям училища и принять их как эстафету поколений.

В предгорьях Алатау и на просторах илийской степи курсанты совершают походы и марши, командуют подразделениями на тактических учениях.

Такими же напряженными были курсантские будни и в 30-х годах, когда пришел в училище Михаил Прудников, невысокого роста, широплечий, ладно скроенный юноша с красивым смугловатым лицом. Пришел не со школьной скамьи, а после трудных испытаний жизни.

Михаил родился в 1912 году в небольшой таежной деревеньке Ново-Покровке. Отец его всю жизнь батрачил у богачей. Эта горькая доля ждала и Михаила, но революция открыла перед сыном бедняка дорогу в школу, в новую жизнь. В 1928 году он вступил в комсомол, был секретарем ячейки в своем селе, а потом райком направил его на работу в речной флот. Михаил плавал на буксире «Новосибирск» по Оби, Иртышу и Томи.

Через три года Прудников пришел к военкому и, положив на стол заявление, твердо сказал:

— Хочу идти добровольцем в армию.

Осенью Михаил — боец одной из частей НКВД, а через несколько месяцев, окончив первичный курс военной подготовки, направляется в Кара-Кумы, где получает боевое крещение в боях с басмачами.

После разгрома контрреволюционных формирований в Средней Азии солдат Прудников находится в распоряжении начальника одного из пограничных отрядов. Между рекой Или и горным кряжем лежали ворота из Семиречья в Китай. Здесь, в оазисах около селений, скреплялись печатями сговоры баев и белогвардейцев, агентов иностранной буржуазии и контрреволюционеров всех мастей и оттенков.

Михаил Прудников не раз участвовал в схватках с бандами, исколесил много дорог и тропинок в погонях за белогвардейцами, а когда приграничье было очищено от вражеских шаек, Прудников поступил в военное училище.

Начались курсантские годы. Они трудны и прекрасны: каждый день учебы открывает перед тобой новые горизонты знаний, заставляет думать, решать сложные боевые задачи. Курсант Прудников любил кавалерийское дело. Он был в спортивной команде училища, выступал ка больших состязаниях кавалеристов и занимал призовые места.

Настойчиво постигал Михаил военные науки: тактику и баллистику стрельбы, топографию и службу пограничных войск, администрацию и оперативную работу. Для него не было ни скучных тем, ни второстепенных предметов, потому что только их комплекс давал знания и навыки, необходимые командиру-пограничнику.

Друзья завидовали Михаилу, хотя и знали, что этот «удачник» просидит над книжкой весь выходной день, если встретит затруднение. Он откажется от всего: и от городского отпуска и от кино, но своего добьется: ликвидирует пробел в знаниях. Настойчивым человеком был этот крепыш-сибиряк.

В те годы грозным оружием были пулеметная тачанка и кавалерийский клинок. Походы с учебными боями длились по нескольку суток, но никто не видел, чтобы Михаил Прудников оказался в обозе или попал в медпункт с полученными травмами.

Особого напряжения и ловкости, смелости и выносливости требовала джигитовка в составе эскадрона. Теперь это уже трудно представить: на смену боевому коню пришла техника. А раньше выстраивался эскадрон в колонну по одному, и по команде командира курсанты на полном галопе выпрыгивали из седла, делали толчок ногами о землю, вновь вскакивали в седло, потом выполняли так называемые ножницы. Для этого нужно взяться за переднюю луку седла, поднять ноги выше головы, перекрестить их и, уже не касаясь руками луки, снова сесть в седло. При этом ты оказываешься лицом к хвосту лошади. Затем нужно повторить прием и повернуться лицом к голове коня. А лошадь мчится полевым галопом. Случалось и такое, что при выполнении джигитовки кто-то падал. Тут бы полежать, пока не уймется боль во всем теле, но по неписаным законам кавалерии ты должен встать, догнать лошадь и сесть на нее, искупить вину: ведь кавалериста ничто не может вышибить из седла.

А мимо проносятся всадники, из-под копыт разгоряченных коней вздымаются клубы пыли, и все окрест, кажется, идет кругом…

Так крепли, закалялись и мужали юноши в пограничном училище. Здесь приобретали они умение действовать на поле боя не только в роли солдата, но и командиров отделений, взводов и эскадронов. Одним из передовых курсантов был член партии Михаил Прудников. Он закончил училище только с хорошими и отличными оценками. Командование оставило его курсовым офицером одного из эскадронов училища.

В июле 1938 года японские самураи вторглись на нашу территорию в районе озера Хасан. Мужественно сражался там выпускник училища Алексей Махалин и геройски погиб в неравном бою. Эта весть на второй день донеслась до коллектива училища. Секретарь партийного бюро эскадрона Михаил Прудников, выражая мысль курсантов, закончил свое выступление словами:

— Если потребуется, каждый из нас будет биться с врагом до последнего дыхания.

Перед коллективом училища была поставлена задача — освоить опыт боевых действий пограничников на Хасане и на нем учить будущих командиров границы. Было решено подобрать местность, похожую на район высоты Заозерной, и на ней провести учение, создав обстановку, приближенную к событиям на дальневосточной границе.

Курсового офицера Прудникова назначили командиром пулеметной роты и приказали продумать в деталях операцию по подготовке огня через голову своих войск. И не холостыми, а боевыми патронами, чтобы курсанты ощутили настоящую боевую обстановку. Нужно было учить командиров и бойцов умению сочетать огонь и движение, обрушиваться на врага вслед за огнем пулеметов, минометов и артиллерии.

Михаил прошел дорогами боев, побывал под вражескими пулями, бросался на врага с обнаженной саблей, но стрелять через голову товарищей ему не приходилось. Может, поэтому он, бывалый солдат, особенно волновался, потому что знал, насколько это опасное дело. Стоит снизить на несколько делений прицел пулемета, и смертоносный свинец хлестнет по твоим же товарищам.

Много и напряженно работал Михаил над расчетом данных для стрельбы. Казалось, все предусмотрел и взвесил, знает, по какому рубежу и в какое время нужно открыть огонь, но волнение не покидало его.

Учение началось глубокой ночью. Эскадрон курсантов, отразив атаку условного противника, перешел в наступление. Настало время дать волю «максимам». Михаил подал команду, и густую темень ночи прошили трассирующие пули.

Многие курсанты прижались к земле, хотя и знали, что будет боевая стрельба. Несмотря на команды, люди, ошеломленные свистом пуль, продолжали лежать, уткнув головы в первое попавшееся укрытие. Атака задержалась, но вот курсанты взяли себя в руки и пошли вперед. Огонь пулеметов по расчетному времени должен быть перенесен на другой рубеж, но Михаил быстро сориентировался в обстановке и внес коррективы в данные для стрельбы. Атака закончилась успешно.

Подводя итоги, руководитель учения похвалил пулеметчиков и отметил разумную инициативу командира пулеметной роты курсового офицера Прудникова.

— Видите, как вышло, — сказал старший офицер, обращаясь к курсантам, — под пулей ноги сами подкашиваются, воля-матушка нужна, чтобы преодолеть страх. Эту волю надо воспитывать сейчас, здесь, в мирной учебе.

После учения эскадроны училища ежемесячно выходили в поле и атаковали высоты при поддержке артиллерии, минометов и пулеметов. Командиры делали все, чтобы создать обстановку, приближенную к боевой. Михаил Прудников перед каждым таким учением рассказывал курсантам о боях с басмачами, передавал свой опыт, подымал боевой дух у личного состава.

Сложными были учения, на которых курсанты действовали в конном строю вместе с артиллерией, минометами и танками. Но и здесь группа Прудникова была на высоте требований современного боя, успешно выполняла поставленные задачи. Михаил готовил курсантов придирчиво, тщательно, без упрощенчества и поблажек. Подчиненные редко слышали от него похвалу, но когда старшие командиры объявляли им поощрения за умелые действия, то они чувствовали, что большая заслуга в этом их командира. Курсанты любили Прудникова настоящей солдатской любовью. Они подражали ему буквально во всем: в строевой выправке и походке, в ношении формы и манере разговаривать, в отношениях со старшими и товарищами. Подражали потому, что было чему подражать. Брюки и гимнастерка с тремя кубиками в петлицах всегда были наглажены, пуговицы и пряжка ремня никогда не тускнели. Ходил Прудников и вне строя четким красивым шагом: не рисовался, был таким по натуре.

Распорядок дня, установленный Прудниковым для себя, нарушался только непредвиденными делами по службе. При всей занятости он выкраивал время для чтения художественной литературы, потому что любил ее, увлекался музыкой, спортом, был всегда жизнерадостным, энергичным и общительным, умел очень быстро находить общий язык с новичками-офицерами и заводить с ними дружбу.

В те годы не хватало преподавателей военных дисциплин, поэтому курсовые офицеры преподавали строевую, огневую, физическую, тактическую подготовку и топографию. Офицер днем проводил занятия, а ночью готовил конспекты, к тому же ему надо было приходить на подъем и самоподготовку, а также на вечернюю поверку курсантов.

«Мы не замечали дней, потому что работа с людьми увлекала нас», — вспоминают сослуживцы Прудникова полковники Никифор Григорьевич Дремин и Хасан Ахмеджанович Латыпов. Не замечали курсовые офицеры еще и того, что приобретали в напряженных учебных буднях методическое мастерство, обогащались знаниями и опытом воспитателей. Михаила Прудникова назначили на должность преподавателя огневой подготовки. В петлицах его гимнастерки вместо кубиков появилась шпала, а с ней и новые хлопоты.

Может, то утро воскресного дня 22 июня было единственным, когда Михаил Прудников собрался на загородную прогулку с семьей, но радио принесло страшную весть — гитлеровская Германия вероломно напала на нашу страну.

Пограничное училище имени Ф. Э. Дзержинского направило в маршевые роты своих лучших командиров и преподавателей. Среди них был и Михаил Прудников, как всегда подтянутый, бодрый, готовый к любым испытаниям человек.

Воины границы встретили врага под Москвой в те суровые дни, когда решалась судьба столицы. Михаил Сидорович Прудников командовал батальоном в боевой обстановке так же, как и в учебных буднях, был для подчиненных примером мужества и стойкости, военной смекалки и находчивости.

За отвагу при защите Москвы большая группа солдат и офицеров батальона получила ордена и медали Советского Союза. Вручил их Михаил Иванович Калинин.

Прудников готовил людей к новым боям, отдавал все силы и знания военного педагога для того, чтобы позиции батальона были недоступны для врага. И вдруг приказ — прибыть всем батальоном в Ставку Главного командования. Михаил воспринял это с недоумением: он не командующий армией, не комдив, а всего лишь командир батальона. В Ставку, да еще вместе с батальоном…

По прибытии на место назначения Прудникова пригласили в кабинет начальника управления, где сидели генерал, несколько старших офицеров и двое штатских. Здесь Прудникову объяснили все: и цель вызова, и предстоящие задачи, и порядок действий. Ему поручалось отобрать из батальона 30 самых надежных бойцов и перейти линию фронта для руководства партизанским движением в глубоком тылу врага.

— Отныне вы не Прудников, а Неуловимый, — сказал в заключение беседы генерал. — Связные будут приходить к вам по паролю. Всем необходимым вас обеспечат сегодня, а утром в путь.

С чего начать работу в тылу гитлеровцев, на кого опереться, как врасти целым отрядом в среду жителей района предстоящих действий? Эти вопросы не выходили из головы Прудникова всю дорогу до Торопца, откуда отряду предстояло выдвинуться на передовую и перейти линию фронта.

Лежал глубокий снег, подплавленный сверху теплыми мартовскими ветрами. В Торопце пограничники переложили продовольствие, боеприпасы, средства связи на изготовленные своими руками волокуши и двинулись к фронту.

Отряд прибыл на передний край в точно указанное время, но подразделения, которым было поручено найти в обороне гитлеровцев надежный лаз для партизан, сделать этого не могли. Прошел день, второй, а отыскать лаз так и не удавалось. Разведчики, возвращаясь из поиска, докладывали, что фашисты зорко стерегут все подступы к своей обороне.

На третьи сутки командир, комиссар и начальник разведки отряда решили вести поиск своими силами. День и ночь ходили они по переднему краю обороны нашей дивизии и только перед рассветом наткнулись на болото, скованное льдом. Михаил послал туда разведчика Демченко, и тот по возвращении доложил:

— Полный порядок, фрицев у болота нет.

Отряд быстро собрался и перешел линию фронта. Это было в четверг, 5 марта 1942 года. Так началась полная неожиданностей партизанская жизнь пограничников. Они искали верных друзей, доставали оружие, боеприпасы, продовольствие — словом, формировали боеспособное соединение.

Гестапо и абвер скоро почувствовали, что в лесах действуют партизаны, но выследить их расположение не могли. Вражеские агенты рыскали по деревням и лесам. Как-то на окраине села, когда партизанский наряд вышел на разведку, к нему подошла женщина лет сорока пяти, одетая в старенькое крестьянское одеяние.

— Сыночки, — сказала она, — там у меня под стогом соломы, в яме, прячется командир Красной Армии. Большой командир, спасать его надо. Фамилия его Сенин, звать Николаем.

Сообщение о командире Красной Армии партизаны не решились оставить без внимания. Они отыскали женщину и привели Николая Сенина в отряд. А через несколько дней он убежал из леса. Теперь было понятно, что Сенина заслало гестапо. Скоро связные партизан установили, что Сенин — заместитель командира полицейского отряда по борьбе с партизанами.

— Пока полицаи соберутся с силами, — предложил Прудников товарищам, — надо без шума уничтожить провокатора.

Выполнить это задание взялась разведчица Клава Иванова. Она пришла в Невель, устроилась у родственницы, познакомилась с Сениным и пригласила его на свидание в загородный домик. Предложение красивой девушки пришлось полицаю по сердцу. Он пришел на встречу и получил пулю в лоб.

Комбриг Прудников с каждым днем расширял связи с подпольщиками, пополнял ряды партизанского соединения смелыми и сильными патриотами.

Летом 1942 года в лесу близ Полоцка, где в заброшенном домике лесничего была конспиративная квартира Неуловимого, состоялась встреча с местными подпольщиками. Среди них Михаил увидел худенькую, невысокого роста женщину. Это была Лиля Костецкая, которую привела сюда разведчица Анна Наумовна Смирнова. Когда зашел разговор о расширении круга подпольщиков и связных, Лиля предложила:

— Мы можем завербовать немецкого офицера Мюллера.

Михаил Сидорович внимательно посмотрел на новую подпольщицу и ответил:

— Дело стоящее, только надо проверить его хорошенько.

Затем выслушал собравшихся, рассказал о предстоящих задачах и пожелал своим помощникам удачи.

Через некоторое время Лиля Костецкая передала, что «Инициатор» (так назвали разведчики Мюллера) идет на сближение с партизанами. Михаил Сидорович разрешил Лиле поручить ему дело: помочь «одной ее знакомой». Все прошло хорошо. В Москву полетело донесение о Костецкой и Мюллере.

В ответ пришло указание: «Поручите вашим людям добыть возможное количество чистых бланков паспортов и других документов». Комбриг ломал голову, советовался в подпольном райкоме партии, как выполнить задание центра, не подвергая опасности своих людей. И опять Лиля предложила смелый план:

— Надо устроить небольшой взрыв в помещении паспортного стола и изъять нужные нам документы.

— Кто это сделает? — спросил комбриг.

— Я. Дайте, что надо, и покажите, как взорвать.

План удался. Лиля принесла столько бланков документов, что хватило и центру и своему отряду. Пользуясь аусвайсами, разведчики партизан стали действовать еще решительнее: теперь для них были не страшны полицейские посты и облавы.

Кроме соединения Неуловимого, в Белоруссии действовали и другие крупные силы партизан. Их удары по вражеским коммуникациям приобрели такой размах, что гитлеровское командование решило провести большую карательную экспедицию под названием «Нюрнберг», рассчитывая сразу покончить с партизанами на важных стратегических направлениях Двинск — Полоцк — Невель, Резекне — Невель. Руководил операцией против партизан видный фашистский каратель группенфюрер СС, генерал-лейтенант фон Готберг. В его распоряжении были значительные силы наземных войск и авиация. Главный удар каратели решили направить северо-западнее и северо-восточнее Полоцка, как раз туда, где действовала бригада Прудникова.

План решительного наступления против партизан попал в руки Прудникова раньше, чем о нем узнали воинские части карателей. Мюллер, Костецкая и Смирнова приняли все меры, чтобы в деталях уточнить немецкий план. Мюллер лично прочитал приказ ставки, побывал на совещании старших офицеров, где обсуждались особо важные вопросы предстоящей операции «Нюрнберг», и, конечно, дал партизанам полную и точную информацию.

В штабной землянке на совещании Прудников подытожил мнения собравшихся:

— Я думаю, фон Готберг попытается зажать нас в треугольнике Полоцк — Невель — Витебск. Надо вырваться из этого мешка.

Пришли к единому мнению — просочиться мелкими группами в тыл фашистов и ударить им в спину. Тогда каратели потеряют ориентировку в отношении основных партизанских сил и будут бить по пустым местам.

Руководители партизанского соединения детально обсудили план предстоящих действий. Предстояло принять удар пяти полков СС, четырнадцати отдельных батальонов, нескольких отрядов из местных гарнизонов. Около 20 тысяч человек с артиллерией и танками бросило гитлеровское командование на уничтожение партизан. Бои завязали отряды Александрова, Афанасьева и бригада Фалалеева, находившиеся на главном направлении вместе с бригадой Прудникова. Партизаны действовали умело, мужественно, инициативно. Устраивали завалы и минные поля, которых фашисты боялись настолько, что стоило потом, когда не хватало мин, оставить признаки минирования, как вражеские подразделения останавливались и уходили другой дорогой, а там, в удобном для боя месте, натыкались на огонь партизан.

За два месяца партизаны бригады Прудникова уничтожили не менее тысячи солдат и офицеров противника. А из Берлина шли указания: «Усилить борьбу с партизанами! Уничтожить! Очистить! Сжечь!» Однако операция «Нюрнберг» провалилась. Под Полоцком появились новые вражеские группировки «Рихард», «Шнеехазе», но и штандартенфюрер СС Ламмердинг, сменивший обанкротившегося Готберга, не мог добиться успеха. Не раз по его сводкам бригада Неуловимого была полностью разгромлена и уничтожена. А партизаны продолжали действовать, наносили удары по фашистам в самых неожиданных местах и уходили невредимыми. Неуловимый стал таким, каким хотела его видеть и знать Большая земля, Родина.

В разгар зимних боев 1943 года из Москвы пришло сообщение: «Неуловимому. Вам подготовлен десант.

О готовности принять, сигналах, месте выброски срочно радируйте. Анатолий».

Принять десант из Москвы — дело для партизан не новое. Но теперь, когда кругом каратели и каждый день идут бои, как будто тут проходит линия фронта, осуществить это не так просто.

Решили послать группу разведчиков для поиска площадки, на которую можно принять десант.

Направление, в котором надо вести поиск, определили скоро, так как у начальника разведки Павла Корабельникова были полные данные о сосредоточении противника, но у него же были и сомнения, которые он решил высказать.

— А если фашисты перехватили сообщение?

У партизан был уже случай, когда вместо ожидаемого своего самолета прилетел фашистский бомбардировщик и сбросил смертоносный груз на лесной аэродром. Корабельников предложил:

— Надо подбросить фашистам утку. Сообщить в Москву, что ждем десант на Полоцк.

Предложение понравилось. В Москве знают, что на Полоцк высылать десант бессмысленно и попросят уточнить координаты, а гитлеровцы, если перехватят шифровку, станут укреплять оборону Полоцка. Подпольщики заметят это и сообщат в отряд.

Через два дня отряд Прудникова обосновался около Калачево и, обследовав местность, нашел в глухом лесу площадку для приема десанта — поляну небольших размеров: двести метров в ширину и двести пятьдесят в длину. Мюллер подтвердил, что в штабе фашистов никаких сведений насчет десанта нет. Теперь можно было действовать уверенно. Прудников дал в Москву радиограмму и указал точные координаты высадки десанта.

Прошла холодная ночь, минул и недолгий зимний день. Еще ночь и еще день. Партизаны ждали, и на третью ночь, как было условлено, зажгли семь костров, расположенных «медведицей». Шел час за часом, летело в костры горючее, но самолет не появлялся. На рассвете пришлось погасить костры. Такой же безрезультатной была и четвертая ночь. А на следующую Прудников услышал нарастающий гул моторов. Он приказал бойцам залечь вокруг поляны и сам скрылся в кромешной тьме леса, обступившего стеной ярко горящие костры.

Свой или чужой? Этот вопрос не выходил теперь из головы комбрига, волновал бойцов, но долго ждать не пришлось: через короткое время над поляной пронесся самолет. Вот он сделал круг, второй. Лес, сотрясаемый гулом моторов, осыпал людей хлопьями снега. Уже радость подступала к сердцам партизан, как вдруг машина пошла в пике на аэродром и выбросила из своей утробы фугасную бомбу. Горящая «медведица» факелом метнулась в небо и потухла. Взрыв потряс лес, а когда все стихло, послышались стоны раненых. Двое партизан — Петр Романюк и Анатолий Кузнецов — не поднялись с холодной заснеженной земли. Их похоронили тут же, неподалеку от «аэродрома».

— Надо разобраться во всем, друзья, — сказал Прудников. Потом приказал двум связным немедленно отправиться в штаб бригады, чтобы узнать через Мюллера о вражеском самолете. Связные сообщили: ошибки не было. Фашистский летчик совершал учебный полет и, заметив костры, посчитал их за партизанскую базу. А самолет из Москвы не вылетел из-за плохой погоды.

Наступила ночь, темная и тревожная. Опять на поляне в густом лесу запылала «медведица». Через минуту-другую над лесом пронесся самолет. Кружась над поляной, он рассыпал в небе черные точки, потом набрал высоту и ушел к линии фронта. Перед комбригом предстал первый парашютист.

— Как выглядит Крымская площадь? — Прудников посмотрел на плечистого молодого человека, стоявшего перед ним навытяжку.

— Площадь не изменилась, как и вся Москва. А в каком доме и в какой квартире вы там жили?

— «Орел!»

— «Ока!»

Прудников обнял парашютиста. Партизаны получили боеприпасы, медикаменты и целый мешок писем.

Комбриг дал на сборы двадцать минут, но и за это время Попов успел раздать письма тем, кто был здесь. Получил весточку и Прудников. Узнав знакомый почерк матери, он обрадовался, но, прочитав первые же строчки, окаменел от горя: мать сообщала, что на Ленинградском фронте погиб его старший брат Ефим. Михаил Сидорович стиснул тетрадный лист в кулаке и отошел в сторону, чтобы не показать своего горя товарищам.

Через двадцать минут отряд двинулся в обратный путь. Люди шли бодро, спешили доставить в бригаду самые дорогие подарки — взрывчатку и письма.

…Близилась весна. Москва сообщала о победах Советской Армии. Неуловимый продолжал вести бригаду по тылам врага, уничтожая вражеские гарнизоны, взрывая склады и базы, наводя ужас на фашистских вояк, уже отказавшихся совать нос в партизанский край.

Все, что затевали фашисты, знал Неуловимый, все видел глазами десятков подпольщиков и связных, разведчиков и советских патриотов из числа жителей.

Много сделали Лиля Костецкая и капитан Мюллер, но гестапо напало на их след. Лиля допустила оплошность: оставила в кармане пальто антифашистские стихи. Предательница Ефименко, завербованная гестапо для слежки за служащими городской управы, нашла это стихотворение и передала начальнику полиции. 3 марта 1943 года Лилю Костецкую арестовали. Начались пытки, но она не выдала партизанской тайны. 8 марта, когда фашисты вновь повели ее на очередную пытку, мужественная разведчица бросилась в прорубь реки.

Жестоко мстили гитлеровцам за храбрую разведчицу бойцы Неуловимого. Они не давали покоя врагу ни днем, ни ночью. Только летом 1944 года Прудников вывел свою бригаду на соединение с частями Советской Армии. Почти 900 дней и ночей провели партизаны в лесах Белоруссии, оккупированной фашистами. Около ста раз вступали они в схватки с врагом, более двадцати налетов совершили на гарнизоны врага, разгромили 8 подразделений и взяли в плен сотни фашистских солдат и офицеров, пустили под откос 511 эшелонов с войсками и техникой врага, подорвали 104 железнодорожных моста, взорвали и сожгли более 80 автомашин и тракторов, уничтожили 6 складов, крупную нефтебазу в Полоцке, сожгли 42 управы и комендатуры, сбили 10 фашистских самолетов.

Эти цифры — свидетельство мужества и воинского мастерства бойцов партизанской бригады. За каждой из них стоят живые и мертвые герои, чьи имена чтит наш народ. За умелое руководство бригадой и личное мужество, проявленное при выполнении правительственного задания в глубоком тылу врага, Михаилу Сидоровичу Прудникову было присвоено звание Героя Советского Союза.

 

Ф. ПЕСТОВ, капитан, военный журналист

ПОКА БЬЕТСЯ СЕРДЦЕ

Федор Пестов принадлежал к тому поколению журналистов, которые начинали свой трудовой путь незадолго до Великой Отечественной войны. Как и многие из их старших товарищей, газетчиков 20-х годов, они приходили в редакцию чаще всего не с дипломами журналистских факультетов, а с путевками райкомов партии или комсомола. Дипломы они получали уже после войны. Пестов получил его в 1959 году, окончив отделение журналистики Алма-Атинской высшей партийной школы. А впервые вошел в редакцию газеты как штатный сотрудник в 1937 году. Двадцать два года разделяли эти две даты. Для Ф. О. Пестова это почти вся его трудовая жизнь: после окончания АВПШ он не прожил и двух лет. Учеба в партийной школе была для Федора Осиповича подвигом. Прикованный к постели тяжелым недугом, он нашел в себе силы получить высшее образование и сотрудничать в печати.

Имя Федора Пестова особенно хорошо известно в Восточно-Казахстанской области. Здесь, в редакции предгорненской районной газеты, он начинал свой путь, здесь и закончил его: редактировал после войны ту же предгорненскую, а затем зыряновскую и таврическую районные газеты, выступал в них и в областной — в «Большевике Алтая» — с корреспонденциями и репортажами, очерками и рассказами. Сотрудничал он и в республиканской газете «Казахстанская правда».

Но мало кто знает, что Федор Пестов совершил за свою непродолжительную жизнь (он прожил 42 года) и еще один подвиг.

В выборе профессии Ф. О. Пестов был однолюбом, его страсть — журналистика. Но призвание призванием, а есть еще у каждого из нас сыновний долг перед Родиной. В один из майских дней 1939 года надел он военную форму. Думал — служить ему, как всем, два года, а вышло — семь с половиной лет. В первые же дни войны красноармеец Пестов стал курсантом артиллерийского училища.

Боевое крещение он принял в мае 42-го года на Калининском фронте. Огневой взвод лейтенанта Пестова не раз отличался в ожесточенных схватках с фашистскими танками. Воинское умение молодого офицера заметили. Он стал быстро продвигаться по службе: командир батареи, начальник штаба противотанкового дивизиона.

Вполне вероятно, что он далеко пошел бы по службе как офицер-артиллерист, если бы не болезнь. Она подкралась к нему, совсем еще молодому. «В артиллерии больше нельзя — врачи не пускают. Где же можно?» Пестов хотел бить врага на каком угодно посту, только бы бить. Врачи отвечали: «Пусть начальство думает, куда вас определить».

Начальство вспомнило о его довоенной профессии.

— В дивизионную газету!

Так в начале третьего года войны состоялось возвращение Федора Пестова в журналистику. Навсегда. Он быстро рос и как военный журналист. Через три месяца в кармане его гимнастерки было удостоверение, выданное армейской газетой, а еще через полгода капитан Пестов колесил по всему 2-му Прибалтийскому фронту в качестве разъездного корреспондента фронтовой газеты «Суворовец». До самой победы оставался он на этом посту.

Капитан Пестов много писал: в его домашнем архиве сохранилась изрядная пачка газетных вырезок.

Корреспонденции. Зарисовки. И больших размеров — на всю страницу дивизионки, и совсем-совсем короткие — миниатюры. Каждая из них — это живая картинка войны. В центре каждой вещи — человек, современник журналиста в шинели. Пестов не приукрашивал своих героев, старался показать их такими, какими они были в жизни. Его корреспонденции и зарисовки подкупают правдой, документальностью и искренностью.

Он мечтал написать книгу очерков о журналистах-фронтовиках. И писал ее, преодолевая недуг. Написанное не удовлетворяло, и автор безжалостно сжигал целые главы. Федор Осипович ясно сознавал, что дни его сочтены, прямо говорил об этом друзьям и в то же время продолжал работать. Ему очень хотелось «дотянуть до июля» 1961 года. «К июлю бы закончил книжку».

Он умер 12 марта. Но еще за день до своей кончины писал.

Так жил и боролся этот труженик пера. Жизнь его — пример мужества. Родина отметила его ратные подвиги в годы Великой Отечественной войны двумя орденами Красной Звезды и медалями. Нам, его товарищам по перу, хочется, чтобы память о журналисте Федоре Пестове сохранилась в сердцах людей.

Ф. Егоров.

Стояли по-летнему теплые, на редкость солнечные дни, задумчиво тихие, безветренные, напоенные стойкими запахами поздних осенних цветов, буйно разросшегося за войну лесного разнотравья. Наша дивизия, принявшая пополнение, новую технику и оружие, выдвинута на передний край. Солдаты копают траншеи, оборудуют блиндажи и землянки, устраивают пулеметные площадки, сооружают укрытия, назначение которых не сразу и определишь. Изнурительная, до конца выматывающая силы работа выполнялась без нажима, по-хозяйски расчетливо. Каждый солдат понимал: остановился на час, а в землю зарывайся глубже.

Не до отдыха и нашему небольшому редакционному коллективу. Дивизия пополнилась молодыми, необстрелянными солдатами. Они хотят знать боевой путь соединения, его героев, хотят послушать рассказы ветеранов. И мы даем рубрики: «Знай историю своей части», «Так дрались с врагом твои товарищи».

Вот и вчера на короткой редакционной летучке было решено: я рано утром отправлюсь в полк Ефима Лихобабина. В этом полку много участников и очевидцев интересных фронтовых эпизодов. Об одном из них я и должен написать.

Но сегодня обстановка изменилась и вышло так, что в редакции я остался один. Редактор майор Кузьмин уговорил-таки начальника политотдела полковника Молчанова, и тот разрешил ему идти с разведчиками за линию фронта. Заместителя Кузьмина капитана Горбачева вечером отвезли в медсанбат: открылась рана, полученная им еще в 41-м. Ушел на задание и ответственный секретарь редакции капитан Николай Логинов.

Собственно, в этом виноват я сам. Логинова можно бы и не отпускать. Нам с ним вместе поручили готовить следующий номер. Но едва мы остались вдвоем, как Николай — я нисколько не преувеличиваю — слезно стал проситься на передовую.

— Осточертели мне все эти бумажки, — говорил он. — Я уже штаны до дыр протер на этом проклятом секретарском стуле. Вы все ходите, а я словно на привязи.

— Но ведь кто-то должен делать газету, — попытался я урезонить секретаря.

— Вот ты оставайся и делай.

Логинов сунул в карман блокнот, карандаш, перекинул через руку шинель.

— Желаю, товарищ капитан, всяческих успехов, — с явной издевкой сказал он. — До завтра!

Я, конечно, понимал чувства Николая и не очень-то возражал против того, чтобы он побывал в полку. Что ни говори, человек действительно засиделся. А ему давно хотелось написать очерк о рядовом солдате.

Вскоре после ухода Логинова в редакцию зашел инструктор политотдела майор Яковлев. Разговорились. Он в общих чертах рассказал об обстановке и сообщил новость, о которой я не слышал.

По словам Яковлева, сегодня ночью один из батальонов полка, которым командует полковник Шабронов, предпримет наступление, чтобы улучшить свои позиции.

Дивизия занимала оборонительный рубеж юго-восточнее Великих Лук, в общем участок был укреплен неплохо. Но в районе полка Шабронова части противника подковообразно вдавались в наше расположение. С господствующей высоты немцы контролировали каждый наш шаг. И командование решило занять высоту. Проведение операции поручили батальону капитана Игната Абаньшина, волевого, смелого офицера.

Подготовка к штурму Святой горы началась задолго до того дня, когда майор Яковлев сообщил мне об этом. Днем на виду у гитлеровцев роты снимались с укрепленных позиций и уходили в тыл. С наступление?! же сумерек солдаты, соблюдая строжайшую тишину и осторожность, возвращались в свои окопы. Еще глубже зарывались в землю, маскировались. Наступал день — и передовая безмолвствовала.

Противника удалось обмануть. Как рассказал захваченный полковыми разведчиками пленный ефрейтор, фашистское командование решило, что мы оставили этот рубеж обороны и заняли другой, более удобный, или же вовсе отошли в тыл.

Когда подготовка к штурму высоты в основном закончилась и батальону дополнительно придали дивизион гаубиц, роту тяжелых минометов, танки, саперы старшего лейтенанта Солдатенкова получили приказ: с наступлением темноты сделать проходы в минных полях и проволочных заграждениях. Батальон выдвигался на исходный рубеж.

В это время и появился в батальоне Николай Логинов, наш ответсекретарь. Он сказал Абаньшину, что хочет идти на высоту вместе с солдатами. Закончив телефонный разговор, комбат ответил:

— Только не наседай на меня, Николай, с вопросами. Сам гляди.

Подошел замполит Морозов с лейтенантом.

— Наш комсорг, — представил он своего товарища, — лейтенант Кадырбаев.

Разговорившись с Кадырбаевым, Логинов спросил, каково настроение солдат.

— Задание будет выполнено, — просто ответил комсорг и добавил: — Знаете, у казахов есть пословица: «Земле служи — пота не жалей, Родине служи — крови не жалей».

Морозов и Кадырбаев предложили Николаю идти вместе с ними в роту старшего лейтенанта Ивана Сальникова, которая, судя по времени, уже должна выйти на исходный рубеж.

Шли молча, вслушиваясь в глухую предутреннюю тишину. Скоро быть бою. На опушке густого леса, клином вытянувшегося в сторону Святой горы, стоят замаскированные танки. Чуть впереди, огороженные срубленными деревцами, выстроились полковые пушки, готовые вести огонь прямой наводкой. В низине за крутым косогором укрылись минометчики.

В роту Сальникова остаток пути пришлось ползти по-пластунски: солдаты окопались всего в ста метрах от первых вражеских траншей. Проходы для пехоты и танков готовы — саперы сделали свое дело. Все ждут сигнала. Тишина тяжелым грузом давит на плечи, прижимает к земле.

Половина пятого. Вдруг все озарилось мгновенным огненным всполохом, протяжным стоном сотрясся воздух и совсем низко, над самой головой, со свирепым и зловещим шелестом пролетели снаряды дальнобойных орудий. Гулко и отрывисто заговорили орудия прямой наводки. Раздались короткие, сухие хлопки минометов. Застрочили пулеметы. Послышались первые залпы вражеских батарей, но они били наугад.

Николай Логинов лежал на дне тесного мелкого окопчика. Он думал сейчас об одном: надо быстро вскочить и что есть силы бежать к высоте, как только будет подан сигнал атаки. Но это немного позднее, а сейчас пока рано: артиллеристы ведут огонь по первой линии траншей.

Огонь перенесли дальше, к самой вершине. Двинулись наши танки с десантниками, вслед за ними поднялись роты. В предутреннем воздухе необыкновенно раскатисто прозвучало «ура!». Николай поднялся вместе с солдатами и, держа наготове автомат, рванулся вперед. Тяжелым молотом билось сердце, стучало в висках. Первая в жизни атака. Но капитан не испытывал страха. Он страстно желал одного: быстрее добежать до вражеских траншей.

По цепи солдат вдруг смертельным свинцом брызнул молчавший до самой последней минуты пулемет врага. Упал бежавший слева солдат. Он не проронил ни слова — ткнулся лицом прямо в землю, выбросив вперед правую руку с автоматом. В неестественно застывшей позе остановился сержант Ковалев. Вот он опустился на колено, выхватил гранату, с ожесточением выдернул зубами чеку, швырнул «лимонку» в сторону строчившего пулемета, грубо выругался и присел. Тяжело ранен. А вот гитлеровский солдат, не успевший удрать. Лежит на дне окопа с пробитой головой. Рядом с ним обер-лейтенант. У него на взводе парабеллум, он не успел выстрелить. Смерть опередила.

— Бегут, бегут фашисты! — закричал почти в самое ухо Логинову подбежавший капитан Морозов. — А флаг уже на высоте! Молодец, Максут! Молодец!

Но что это? Николай замер на месте. Остановился и Морозов. Затем они вместе, словно сговорившись, рванулись вперед, туда, где алел, плескался на ветру флаг, поднятый Кадырбаевым. Когда офицеры подбежали, Максут лежал на спине, устремив в небо затуманенные глаза. Морозов склонился над Кадырбаевым:

— Максут, Максут! Ну встань же, встань! Максут, дорогой!

Кадырбаев слабо простонал, протянул руку Морозову и тихо, почти беззвучно попросил:

— Лицом… вперед. На запад хочу смотреть. Пока бьется сердце… В строю я…

На полуслове застыли губы, жизнь остановилась. Морозов немигающими глазами посмотрел на Логинова и устало, медленно поднялся. Мимо, шурша накинутой на плечи плащпалаткой, проскочил Вахтанг Чхаидзе — адъютант Абаньшина. Он на бегу схватил воткнутый в бруствер флаг, высоко поднял его над головой и крикнул командиру первой роты лейтенанту Лебедеву:

— Комбат приказал подготовиться к отражению контратаки. Немцы наступают из Больших Крестов!

…Отбита пятая по счету контратака. Склоны Святой горы усыпаны вражескими трупами, но противник делает все, чтобы вернуть ее. С правого фланга просочились немецкие автоматчики. Своим огнем они не дают подойти нашему резерву. А пополнение нужно: от непрерывной бомбежки и артиллерийского огня из строя у нас выбыло много солдат и офицеров.

Абаньшин с тяжелой раной, без сознания, лежит в землянке. Убит командир роты старший лейтенант Сальников, и командование ротой принял капитан Логинов, наш ответсекретарь. Из всего батальона, командиром которого стал теперь Морозов, уцелело только пять-шесть офицеров. Связи с артиллерийской группой и полком нет. Телефонные провода перебиты, рация оказалась под обломками рухнувшей землянки. Связные, едва выбравшись из окопов, падали замертво. Невыносимо тяжело, но держаться надо, до наступления сумерек осталось немного, а там подойдет подмога.

Вахтанг Чхаидзе с перевязанной рукой, осунувшийся, еще более почерневший, обратился к Морозову:

— Разрешите, товарищ капитан, я до полка доберусь.

— Знаешь, Вахтанг, — сказал капитан, — сколько связных не вернулось?

Вахтанг коротко ответил:

— Знаю.

Морозов неловко привлек к себе адъютанта, молча поцеловал его и махнул в сторону тыла — иди, мол, других путей у нас все равно нет. Чхаидзе крепко сжал руку замполита, хотел, вероятно, что-то сказать, но застрявший в горле комок помешал. Вахтанг снял с плеча автомат, поднялся на бруствер, перевалился через него и, плотно прижимаясь к земле, медленно пополз.

Морозов пошел по траншее в роту Логинова: там угрожала опасность прорыва. Николай давал распоряжение бойцу Троеглазову, который лишь полчаса тому назад стал командиром взвода. Рядом на корточках сидели два солдата с окровавленными бинтами на голове. Кровь запеклась, почернела. Один из бойцов был совсем молодой. Он равнодушно поглядел на Морозова и продолжал чуть внятно говорить. Замполит наклонился над солдатом, вслушался, но ничего не смог разобрать.

Второй солдат жадно вдыхал воздух. По временам он поворачивал голову к соседу, просил:

— Юра, очнись. Очнись, Юра!

Установилась тишина. Немцы то ли совсем выдохлись, то ли стягивали силы для нового удара. Николай с ротой остался один. Морозов ушел на другой фланг. Усталость валила с ног, мучила жажда. Горчило во рту.

Хотя бы один-единственный глоток воды… Николай свернул папиросу, хотел было закурить, но с отвращением швырнул ее. С непривычки подкашивались ноги. Капитан присел на ящик из-под патронов.

Кто-то дотронулся до плеча. Николай вскинул глаза. Боец, фамилию которого он не знал, протянул ему несколько склеенных листов топографической карты. Постояв немного, добавил:

— Там еще, товарищ капитан, нашлась рация. Только она, кажись, немецкая.

Логинов развернул глянцевитые листы карты, привстал.

— Ну-ка, бегом туда, где все это обнаружено.

Вместе с бойцом, низко сгибаясь, они пошли вниз по извилистым траншеям. Миновали развороченный тяжелым снарядом блиндаж.

— Вот сюда, товарищ капитан, сюда идите, — говорил солдат.

Николай с трудом протиснулся в полузаваленную землянку. Боец зажег спичку. На низком самодельном столе были разбросаны топографические карты, стояла рация. Но работает ли она?

Вышли на свет. Логинов развернул карту и понял, что эти листы могут сослужить неоценимую службу. На карте нанесено расположение артиллерийских и минометных батарей противника. Эх, суметь бы связаться с полковником Толкушевым, командиром артгруппы, или же с командиром полка.

Вернулся посланный за связистом солдат. Малорослый, с впалой грудью, запыленный с ног до головы, радист необыкновенно громко доложил о прибытии.

— Фамилия?

— Терещенко! Да я из вашей роты, товарищ капитан. Не узнаете?

Чтобы не обидеть бойца, Логинов, улыбаясь, спросил:

— Да разве ты похож на Терещенко? Терещенко-то парень вон какой бравый… Ну вот в чем дело. Срочно нужно связаться с полком. Смыслишь что-нибудь во вражеской рации?

— Да, приходилось.

Терещенко опустился на колени, чиркнул спичкой, осмотрел аппарат и обрадованно подтвердил:

— Как же, приходилось на такой штуке работать. Действует, между прочим, безотказно.

Щелкнул какой-то рычажок, на передней стенке рубином вспыхнул круглый глазок. Терещенко работал ощупью, но быстро и уверенно. Вот уже в наушниках послышался шум, треск, тонкий писк. Раздался раздраженный немецкий разговор.

— Фашисты что-то друг друга матерят, — тоном знатока заключил Терещенко. — Это нам без переводчиков понятно.

— Проси Шабронова, — нетерпеливо потребовал Николай.

— Мне Шабронова, Шабронова. Говорят со Святой горы, со Святой горы. Как слышите? Перехожу на прием.

Томительное ожидание, секунды кажутся вечностью. Вдруг раздался далекий, но отчетливый голос:

— Я Толкушев, я Толкушев. Кто говорит? Доложите обстановку. Кто говорит? Доложите обстановку на Святой.

Через полчаса, шагая по заваленным ходам сообщения, Николай услышал, как над головой угрожающе прошелестел снаряд. Вскоре из-за скатов высоты, что в районе безымянного леса, где, должно быть, стягивались силы неприятеля для очередного броска, донесся глухой протяжный взрыв. Затем раздался огромной силы залп.

— Запела «катюша», — обрадованно зашумели солдаты.

Логинов облегченно вздохнул и только сейчас, когда окончательно убедился, что врагу не удастся больше предпринять ни одной контратаки, вынул из кармана смятый, вдвое свернутый блокнот, раскрыл его и неторопливо сделал первую короткую запись…

* * *

Володя Тюковин, старший наборщик нашей типографии, туго стянул шпагатом первую полосу газеты, смочил лист бумаги, сделал оттиск. Я поудобнее устроился за столом, стал вычитывать. Время близилось к двенадцати ночи. Второй полосы еще нет, ждем ответ-секретаря. Наборщики пока легли отдыхать. Иван Дудоладов, печатник, готовит машину. Как только будет выправлен оттиск первой страницы, он начнет печатать. А тем временем, по нашим подсчетам, подойдет Николай и будет готовить вторую полосу. Так или иначе, а к утру газета выйдет. Ее ждут в подразделениях. Солдаты уже знают, что сегодня на левом фланге батальон Абаньшина отбил высоту, что противник до десятка раз с яростью кидался в контратаку, стремясь вернуть выгодную позицию. Но наши бойцы держались крепко, не отступили.

Солдатский «телеграф» работал безупречно.

В коридоре кто-то шарит по двери, отыскивая впотьмах скобу. Я бросаюсь к выходу и широко распахиваю дверь. Николай! На его лице измученная улыбка. Он перешагивает порог, бросает шинель подходит к столу и медленно опускается на табурет.

— Дай — ка, Иван Григорьевич, стакан горячего чаю, — просит он печатника Дудоладова.

— Мне целую полосу отводи. — Эти слова уже относятся ко мне. — Эх, как дрались люди, черт возьми. Да… дрались наши… выстояли…

Николай кладет на стол руки, безвольно опускает на них свою большую косматую голову и тут же засыпает. Но я уже по опыту знаю, что этот сон будет совсем коротким. Самое многое через час Коля отдаст в набор первый мелко исписанный лист.

ЗА ТЕХ, КТО…

Это было на латвийской земле в самый канун нового, 1945 года. На попутной машине я возвращался в редакцию. Оперативный материал с переднего края был передан по телеграфу, и в моем распоряжении оставались свободные сутки. Я решил воспользоваться ими и побывать в родной дивизии, повидаться со старыми друзьями, разузнать новости. Но, по правде сказать, у меня была и еще одна цель: навестить своего давнишнего приятеля, командира батальона, майора Павла Борисенко.

Крепко сдружила нас с Павлом беспокойная фронтовая жизнь, сблизили, сроднили солдатские окопы и блиндажи, сделали неразлучными друзьями тяжелые пути-дороги, марши и походы по нехоженым болотам, каких так много в Калининской области.

А теперь вот разминулись наши тропки, разошлись. Борисенко служит все в том же полку, теперь он командует батальоном, стал майором. Славный из него вышел командир. Мне же так и не удалось вернуться в строй: из дивизионной газеты перевели во фронтовую. Но всегда я помнил о своем друге, втайне мечтал непременно увидеть этого беспокойного человека, смелого, отчаянного, но расчетливого в бою, этого двадцатитрехлетнего майора — самого молодого командира батальона во всей дивизии.

Нет, честное слово, никогда не пожалею, что сейчас вот, в такую темень, бреду по заснеженному лесу вслед за провожатым, которого мне дали в штабе полка. Батальон Борисенко пока стоит в обороне, но это, видать, ненадолго. Так я понял из беседы с заместителем командира полка майором Вороновым.

Провожая нас, Воронов несколько раз напомнил, чтобы мы держались как можно правее. Слева недалеко гитлеровцы и, чего доброго, попадешь к ним в лапы. Уже перед самым уходом майор спросил Степанова — бойца из взвода разведки, которому было поручено проводить меня, — хорошо ли тот знает местность.

Солдат совершенно спокойно и, как мне показалось, даже с некоторым вызовом ответил Воронову:

— Хоть глаза завяжите, найду.

И вот мы со Степановым вдвоем в забитом снегом глухом лесу. Снег рыхл, мягок. Тяжело. По всем расчетам, мы уже должны быть на месте, однако разведчик все дальше и дальше углубляется в лес. Время от времени слышны короткие сухие одиночные выстрелы то справа, то слева.

— Да скоро ли, Степанов?

Боец останавливается, стоит тихо, К/Чему-то прислушиваясь. Сдвинул на лоб шапку, усердно почесал затылок, неопределенно чмокнул губами. Потом произнес:

— Здесь где-то. Но передохнем. Эх, закурить бы, елки-палки. Вы не богаты куревом-то?

Снова, глубоко утопая в снегу, продвигаемся вперед. Небольшой спуск. Вдруг почти в самое ухо звонко, предупреждающе грозно:

— Стой, кто идет?

— Что ты, как дурной, орешь? — зло, но и радостно огрызнулся Степанов.

— Стой, говорю. Кто это?

— К комбату надо, вот товарищ корреспондент тут со мной.

Мы остановились. Часовой что-то глухо проворчал себе под нос и мигом скрылся, словно провалился сквозь землю. Вскоре появились два бойца.

— До комбата? — спросил один из них нарочито строго.

— Да, к нему.

— За мной, — повелительно скомандовал все тот же голос.

Скатываемся куда-то вниз, тут под спуском снегу еще больше. Приглушенный разговор. Слышится хруст плащ-палатки. Ага, это занавешен вход в землянку. Чтобы попасть в нее, нужно низко нагнуться и почти на четвереньках проползти в узкую щель. Но вот, наконец, можно встать во весь рост. Осматриваюсь. На столе развернут большой лист карты. Над ним, склонившись, сидит Борисенко. Он вскидывает голову, и мы встречаемся взглядами.

— Постой, постой, — тихо, переходя на шепот, бормочет Павло. — Федор, ты, что ли?

— Ну, конечно, я, Паша.

Обнялись.

— Вот, черт, а я тут думаю, что за корреспондент ко мне прорывается. Мне же позвонили. Ну садись.

Я сел на снарядный ящик, вынул пачку папирос. Закурили. Сидим, отчаянно дымим, глухо откашливаемся, на минуту погрузившись в радостно-волнующие думы.

Кроме комбата, в землянке находятся еще двое: боец-связист и ординарец Борисенко. Связист спит, широко разбросав ноги. Ординарец, совсем юный парень, усердно протирает автомат, украдкой, будто нечаянно, бросая в нашу сторону вопросительные взгляды.

— Ну рассказывай, как ты и где? — складывая карту, обращается ко мне Борисенко. В голосе его усталость. Конечно, Павел ни за что не сознается, что его безжалостно валит с ног слабость, но я-то, знаю, что батальон сделал сегодня тридцатипятикилометровый марш и прямо с ходу занял оборону. Солдаты уже отдыхают, а вот командиру батальона нельзя: он должен нанести на карту обстановку, узнать подробности о противнике, распорядиться насчет питания, боеприпасов.

— Да что я, мои дела на виду. Ты о себе лучше, Павлуша. С удовольствием послушаю.

Борисенко засмеялся, мотнул головой:

— Удовольствие! Ты все так же, как прежде, чудишь. Наслаждение получит от моего рассказа! Ну какие новости? Вот доколачиваем фашистов здесь, в Прибалтике. Немного осталось их, но все еще крепко сопротивляются. Трудно маневрировать техникой: видишь — лес, глубокий снег, болот чертова пропасть. А впрочем, ты сам понимаешь. Или уже разучился воевать, теперь все на бумаге шумишь?

— Всяко, Паша, и нашему брату достается, не сладко порой бывает.

— Ну ты не обижайся, я ведь с тобой по-свойски, по-товарищески. У меня, между прочим, нет оснований на вас, журналистов, обижаться. Только вот зря мне выговор влепили.

— Какой выговор?

— Да из дивизионки как-то пришел корреспондент, тот, что вместо тебя там работает сейчас.

— Хамид Кайсаканов?

— Ну, ну, Кайсаканов. Капитан, казах. Перед самой атакой на станцию Резекне как-то забежал ко мне. Поговорили, он ушел. Я думал, в другую часть, а он — в одну из моих рот. Вскоре пошли в наступление, и он тоже. Командир взвода был ранен, Кайсаканов принял командование — и вперед. Когда станцию взяли, я его встретил. Батюшки! Так и ахнул. А тут откуда ни возьмись начальник политотдела. Отличившихся велел к награде представить, в том числе и Кайсаканова, а мне, извольте радоваться, — выговор. Да я что, нянька, что ли, ему? У меня батальон, я за него в ответе. А тут этот Кайсаканов. Но должен сказать тебе — материал потом в газете появился толковый.

Я отлично изучил характер Борисенко и знаю, что ему сейчас хочется говорить не о войне, а о чем-нибудь мирном, спокойном, тихом. Он уже подошел к этой теме, надо только поддержать ее, и разговору о литературе, истории, о роли человека на земле не будет конца до рассвета. Сколько у нас с Борисенко бывало таких вот бесед!

Павло попал в военно-пехотное училище с первого курса педагогического института. Мечтал получить высшее образование и преподавать детям русский язык и литературу. Страстно любит поэзию. Уйму стихов знает на память. В вещевом мешке таскает томики любимых авторов, может часами спорить о литературном мастерстве какого-нибудь поэта.

Война, передний край рядом, до противника, что называется, рукой подать, а мы, бывало, до хрипоты спорим и шумим о литературных новинках, о том, что наши поэты и писатели отстают от горячих боевых дел, не поспевают за событиями.

Все эти давние споры я вспомнил сейчас, сидя вместе с Павлом в его тесной землянке в ночь под Новый год. Всплыло в памяти и много других картин — смешных и веселых, страшных и тяжелых.

Между тем ординарец собирает на стол ужин. Штыком-кинжалом раскрыл две банки консервов, разогрел их, нарезал хлеба, поставил котелок вкусно дымящейся каши, наполнил чашки чаем. Борисенко вскинул брови на солдата:

— Может, лучше из фляжки, Вася, а?

— Как скажете, товарищ майор, — широко развел руками тот.

— Пожалуй, из фляжки. Гость ведь у меня сегодня, да к тому же Новый год. Давай по чарке!

Ординарец слил в котелок чай, нацедил в кружки водку. За что же выпить эти положенные нам сто граммов? Ну конечно же, первым делом за победу, за скорую победу над врагом.

— И за прекрасное будущее, — добавил Борисенко. Он держит кружку в правой руке и продолжает начатую мысль:

— Сейчас особенно много говорят солдаты о жизни, что наступит после войны. Об этом разговор был, конечно, и раньше, но в более конкретные и, я бы сказал, реальные, что ли, формы он начал облекаться вот именно теперь. Ну это естественно: близок конец войны, и каждый хочет поскорее вернуться к своим оставленным делам.

— Да-а, — уже мечтательно, как будто обращаясь к самому себе, продолжает мой собеседник, — жизнь-то, оказывается, штука очень интересная, заманчивая, увлекательная. Чертовски хочется жить. А с чего же мне-то начинать жить после войны?

— А институт? Надо же заканчивать институт. Это нелегко дастся, но отступать не следует.

— Как отступать! — почти крикнул Борисенко. — Ты что, с ума сошел? Окончу, стану педагогом.

Выпитые сто граммов настраивали на откровенный разговор. Борисенко вздохнул:

— Спеть бы, что ли? Что-нибудь задушевное, близкое, родное.

Но в это время в темном далеком углу землянки что-то зашумело, затрещало, потом раздался приглушенный, шипящий звук и послышался голос, который стал выводить надсадно, измученно, устало:

Оказывается, Вася завел недавно подобранный на одном из хуторов старенький патефон с одной-единственной, в двух местах расколотой пластинкой.

— Ерунда, — зло махнул рукой Борисенко. — Подцепил дрянь и таскается с ней. Кому нужна такая нудь?

Удивительный этот юноша — Павел Борисенко. Правильно кто-то сказал, что война явилась тем оселком, на котором очень остро отточились, ясно, отчетливо обозначились все чувства человека, все грани его характера. Я это хорошо теперь вижу на примере своего товарища.

Комбат подзывает ординарца и приказывает выбросить пластинку.

— Нам, солдатам, такие песни не подходят, — сказал он. — Это такая слизь, Вася, одна тоска и скука. — Потом предложил мне: — Помогай, а я начну. Вполголоса, тихонько, просто для себя.

Комбат оперся обеими руками о пошатнувшийся и скривившийся стол, слегка сощурил глаза, глядя на огонь, и легко и свободно запел:

Вдруг остановился:

— Понимаешь, друг, за сердце берет!

Повернулся к ординарцу:

— А ну-ка, Вася, «Бьется в тесной печурке огонь».

Все время дремавший связист встрепенулся и повторил несколько раз:

— Я «Заря», я «Заря». Хорошо, есть. Товарищ майор, вас просят.

Борисенко кинулся к телефону.

— Слушаю. Порядок, полный порядок. Хорошо. Спасибо, вас тоже поздравляю.

Сел на прежнее место.

— Командир полка звонил. Через два часа наступаем. Замечено передвижение больших колонн противника. Наносим удар с фланга, откуда фашисты не ждут. Поздравил с Новым годом.

Тут же Борисенко отдал распоряжение, чтобы явились командиры рот за получением новой боевой задачи. Комбат взглянул на часы — было без десяти минут двенадцать.

— С нами идешь или поедешь в редакцию? — спросил меня майор.

— Что ты, какая тут редакция? С вами, конечно.

Вася начал убирать со стола, а мы с Борисенко вышли из землянки. Комбат тихо напевал:

Было темно и тихо, так тихо, что если долго постоять неподвижно, то услышишь, как падает крупными, тяжелыми хлопьями снег. С трудом верится, что где-то вот здесь, совсем недалеко, лежит целый батальон солдат. Скоро будет подана команда, и бойцы тихо, без шума и суеты снимутся с этого рубежа и ко всему привыкшие — к ночным неожиданным переходам, к дождям и бурям — пойдут навстречу врагу, чтобы внезапным ударом сбить его и уничтожить.

Комбат неотрывно и внимательно смотрел в сторону, где все сильнее и громче раздавалась ночная канонада. Он словно надеялся там что-то увидеть и запомнить. Потом я услышал его деловой, уверенный голос, каким он командовал в бою:

— Скоро, дружище, скажем: последние залпы. Последние залпы… Как это хорошо!

ПОДВИГ АЛЬЖАНА ДЖАЛГАСБАЕВА

За окном вагона бежала выжженная зноем желтая степь. В голове офицера роились мысли: где-то далеко бушует война, и он, Альжан Джалгасбаев, учитель из Джамбула, скоро тоже будет на фронте. Ему дадут людей, и он поведет их в бой. Удачным ли он будет?

Через два дня Альжану пришлось увидеть суровую, без всяких скидок и поблажек войну…

Командир батареи пригласил недавно прибывшего офицера к себе на наблюдательный пункт.

— В случае чего… Вы, Джалгасбаев, принимаете батарею. Сейчас идите на огневые, знакомьтесь с людьми. Вечером встретимся…

Комбат хотел еще что-то сказать, но земля вокруг содрогнулась, со стен блиндажа посыпались мелкие комочки, в прорезы, сделанные для стереотрубы, вполз вонючий запах сгоревшего пороха. Второй вражеский снаряд разворотил бревна наката. Командир батареи, отряхнувшись, махнул рукой:

— По местам!

Альжан в сопровождении связного побежал на огневые позиции. Но не успели они удалиться и на сотню метров, как их догнал боец, бывший с командиром батареи на наблюдательном пункте.

— На НП, скорее, товарищ лейтенант. Там… — Солдат не мог сразу закончить фразу. Придя в себя, связист пояснил: — Все погибли: в блиндаж попал снаряд…

Медлить нельзя: после интенсивного артиллерийского обстрела враг крупными силами пошел в контратаку. Джалгасбаев, приняв от связиста телефонную трубку, дал команду батарее открыть огонь. Били по наступающим гитлеровцам и десятки других батарей орудиями самых различных калибров. Казалось, ничего вокруг, кроме вот этого страшного шума и огня, нет — идет бой, первый его бой.

Через четверть часа грохот и шум смолкли, и поле придавила тишина. Не перед новым ли штурмом наступило это гнетущее безмолвие?

И только тогда, когда в тыл потянулись раненые, когда неведомо откуда взявшиеся задымили в укрытиях походные кухни, Джалгасбаев встал, выпрямился во весь рост, ощутив в теле непривычную свинцовую тяжесть. «Вот и принято боевое крещение», — подумал про себя Альжан…

Какой путь пройден, по скольким фронтам и дорогам пришлось мыкаться! Исколесил всю Смоленщину, Белоруссию, Латвию, Литву, за полтора года двадцать раз принял участие в боях за железные дороги, пятнадцать раз форсировал большие и малые реки, был участником двенадцати таранов сильных вражеских позиций, отбил больше ста яростных контратак — не всякому это удавалось вынести. Кто хоть один раз в своей жизни имел случай очутиться перед раскрытой пастью фашистского дзота и слушать, как задевают каску пули, тот поймет, что значит в такое мгновение иметь власть над собой, чтобы выбрать момент, оторваться от земли и метнуть в свинцовую глотку врага гранату. Или какая внутренняя собранность нужна, как надо уметь держать в руках взвинченные до предела нервы в тот момент, когда ты вступаешь в единоборство с врагом и когда знаешь, что шансов на успех мало.

…Под вечер гитлеровцы пошли в восьмую контратаку. Измотанные бесконечными боями, усталые бойцы, казалось, не в силах были больше встать на ноги. Вторые сутки — огонь, огонь, огонь. Позиции обороняющихся покрылись плотным облаком порохового дыма. Нередко прямо на огневые позиции, в траншеи и блиндажи, врывались фашисты. Тогда поднимались и те бойцы, у которых хватало сил ровно настолько, чтобы выдернуть чеку у «лимонки» и оттолкнуть ее от себя. Тут же, рядом со стрелками, находился и лейтенант Джалгасбаев.

— Не ослаблять огня. Огонь! — отдавал он команду.

Батарейцы стояли, думая только о том, чтобы выдержать контратаку, измотать врага и затем добить его.

Орудия били не смолкая. Но в тот момент, когда фашисты, казалось, берут верх, единственное орудие, чудом уцелевшее от бомбежки, вдруг замолчало. Офицер перегнулся через щиток: у лафета, повиснув на станине, умирал наводчик сержант Сериков. Лейтенант подскочил к нему, приподнял, взглянул в лицо: мертв. Командир батареи встал на место погибшего. Орудие продолжало бить по гитлеровцам. Враг откатывался, приближался вновь, но пройти рубеж, обороняемый советскими воинами, ему так и не удалось.

За эти бои трем воинам из батареи Джалгасбаева присвоили звание Героя Советского Союза. Сам Альжан был награжден орденом Отечественной войны первой степени — седьмым орденом по счету.

Выглянувшее солнце тотчас же скрылось за черным дымом. Люди что-то кричали, но услышать их было нельзя. Гул, все сотрясающий, страшный гул стоял на земле, висел в воздухе. Так начался день 8 апреля 1945 года — день героического штурма города и крепости Кенигсберг. Когда исполинские вздохи сотен орудийных стволов на миг замерли, поднялась пехота.

Никакая сила не могла задержать поток людей. Командир батареи, гвардии старший лейтенант Джалгасбаев смотрел на наступающих, торопил своих батарейцев. Вдруг Альжан оцепенел. Когда его солдаты вкатили пушку на первые камни мостовой Кенигсберга, из пробитой в стене бреши высунулось тупое рыло вражеского орудия и, покачавшись, остановилось. Еще минута — и это чудовище изрыгнет смертоносный металл. А совсем рядом проходят наши полки. Над потемневшими стальными шлемами бойцов — кумачовые знамена. Альжан мигом очутился около своего орудия. Выстрел, затем второй, третий. Стена рухнула, похоронив под обломками гитлеровский расчет вместе с разбитой пушкой.

— Вперед! — крикнул Альжан.

Артиллеристы шли вместе с пехотинцами. Так в упорных боях минул день. А с вечера заклокотала река Прегель: ее хлестали длинные плети пулеметных очередей, столбы воды вздымались от разрывов бомб и снарядов.

Как бы Альжан хотел быть вместе с пехотинцами, которые форсировали водный рубеж, но нельзя: он нужен здесь, на батарее. Офицер держал свои орудия наготове. А когда пехотинцы переплыли Прегель, Джалгасбаев открыл огонь по противнику.

Вскоре в дикой пляске рассыпавшихся ракет офицер увидел, как с того берега Прегеля, сняв каски, стали приветливо махать стрелки — солдатский жест благодарности. Альжан услышал победное «ура!» и понял: Кенигсберг пал.

ВОЗВРАЩЕНИЕ

Кто знает, ценой каких усилий пришлось выбивать гитлеровцев с господствующих высот, кто видел радость на обожженных боем лицах воинов, когда они узнали, что наши на высоте, кто помнит погибших товарищей, тот никогда не забудет эти сорок восемь огненных часов!

Никто глаз не смыкал: тяжело было.

Пехота не дожидалась конца артиллерийского шквала. Тут же, за своими снарядами врывалась она в траншеи и завязывала рукопашные схватки. Вдруг наступило затишье. Всего лишь минуты затишья, а как это действует на чувства человека, только что находившегося в непрерывном вихре свиста, разрывов и грохота — хуже, чем канонада!

Артиллеристы еще ближе подкатывали свои орудия, вкапывали их, подтаскивали снаряды. И также вдруг снова разгорался бой, и к людям возвращалось непередаваемое душевное состояние. Дрогнул противник. На всем участке стал отступать в беспорядке.

— Пошли! Пошли!

— Ура-а!

— Высоты наши!

Эти слова пролетали над атакующими, их подхватывали и несли, как на крыльях, вперед.

Вот тогда осколком снаряда был ранен гвардии рядовой Лаврентий Иванов. Он слегка отпрянул от прицела, спиной навалился на станину, но тут же вскочил: не хотел поверить, что ранен.

Не сделав и пяти шагов, Иванов упал. Понял, что уходит из боя, от товарищей, произнес умоляюще:

— Куда вы меня? Я же могу еще…

Санитары положили его на носилки. Сознание на минуту вернулось к Иванову, он пытался сопротивляться, просить, умолять, но, окончательно обессилев, затих…

* * *

Прибавилась еще одна нашивка за ранение — седьмая. Иванов поправлялся и думал только о друзьях. «Где они сейчас, каким путем пробираться в часть? А если не найду их, не разыщу?» С этими тревожными мыслями он вышел из госпиталя, щурясь от обильного дневного света.

— Найду! — уверенно вслух сказал Лаврентий и направился на вокзал.

Навстречу поезду неслись поля, изрезанные тонкими нитями проселочных дорог, лес, окутанный голубой дымкой. Хотелось помечтать, и Лаврентий, в который уж раз, стал воображать встречу с батарейцами. В бою ли они будут, на отдыхе ли? Утром или вечером явится он к ним?

Хорошо на душе, легко, когда знаешь, что там, куда едешь, ждут. Хорошо!

— Грустишь? — спросил подсевший к Лаврентию солдат.

— Что ты, еду в свою часть — и грустить.

— Я вот тоже еду к себе. Едем к нам, — неожиданно сказал сосед, — в артиллерию большой мощности!

Иванов отрицательно покачал головой. Солдат не унимался:

— У нас хорошие ребята, едем!

— Послушай, дорогой. Ехал бы ты к себе домой, на родину, а я бы стал тебя тянуть в другой дом, согласился бы ты?

— Нет!

— Ну так что же ты?.. Меня там ждут, понятно? Я не впервой возвращаюсь к себе в часть после ранения. Орден получил. К себе еду, это чувствовать надо.

На этой остановке он сошел, а часов через пять на автомашине уже проезжал то место, где был ранен. Вот стоят теперь безмолвные высоты, некогда изрыгавшие огонь.

Лаврентий снял пилотку и смотрел на поле боя, которое омочил своей кровью. Но думал не о себе — о товарищах. Вспомнил, как ранило у них… орудие и как они всем расчетом спасли его.

Это он, Иванов, первый тогда заметил на правой станине орудия вмятину от осколка снаряда и сказал с досадой:

— Задело чуток!

Бойцы внимательно осматривали легкую рану своего орудия, гадали, откуда прилетел осколок.

— Наверное, от того снаряда, который разорвался за орудием, — сказал заряжающий Цветков.

— Нет, — возразил заместитель наводчика младший сержант Илья Дубовиков, — осколок ударил откуда-то с левой стороны. Жаль, что поцарапало. Если бы орудие осталось целехоньким, мы после войны в музей отправили бы его, как редкость, — не то шутя, не то серьезно добавил Дубовиков.

Бойцы ответили на это усталой улыбкой.

Солнце давно село. На темно-синем небе мерцали звезды. Было тихо.

Вдруг рядом застрочили автоматы, пули ударялись в орудие. Из леса, что находился всего в пятидесяти метрах от расчета, донеслись нервные выкрики на немецком языке. Ясно было, что просочившиеся гитлеровцы надумали захватить орудие. Но расчет не мог вести огня — неприятель находился в мертвом пространстве.

И он, старший сержант Иванов, отдал тогда приказ отвести орудие с насыпи. Артиллеристы бережно скатили пушку. Однако и это не выручило: фашисты не выползали на насыпь, а, прикрываясь ею, кидали гранаты.

— Дубовиков, остаетесь здесь с Кибалиным. Пока орудие не отвезут на сто метров, стоять, не пускать фашистов! — шепотом сказал Иванов.

Батарейцы не отступали. Они везли орудие по склону насыпи, чтобы в удобном месте пересечь ее и затем неожиданно ударить по врагам, засевшим на противоположном скате.

Отличился тогда Илья Дубовиков. Из-за насыпи послышались голоса: гитлеровцы были рядом. Связав вместе три противотанковых гранаты, Дубовиков выполз на насыпь, выдернул чеку и бросил гранаты. Воспользовавшись суматохой, он сполз вниз и хотел приготовить вторую связку, но не успел: разорвавшийся невдалеке снаряд тяжело ранил его в правую лопатку. Кибалин бережно взял товарища и на руках понес. Очнувшись, Илья захотел проститься с орудием, и никто не смог отговорить его.

Когда просьбу выполнили, Илья поцеловал холодный остов затвора. На глаза его набежали слезы. Глотая их, он тихо сказал:

— Два года был на этом месте — у затвора. А вот… прощаюсь…

Вспомнилось Иванову и то, как через два дня они навестили отважного сержанта, сообщили ему радостную весть: за геройство Илья был награжден орденом Красной Звезды.

— А как вы разделались с фашистами в тот вечер? — спросил он у друзей.

— В упор, картечью, — ответил Иванов.

Илья вернулся в строй. Осталось в строю и орудие, а он, старший сержант Иванов, его командир, оказался в госпитале.

Но вот теперь и он возвращается в строй. Он найдет своих боевых друзей. Непременно найдет.

Хорошо накатанная дорога вела на запад.

НА ПЕРЕПРАВЕ

Погода капризничала: то накрапывал мелкий дождь, словно пропускаемый через сито, то большими хлопьями сыпал снег. А к утру, когда только начинала пробуждаться нерасторопная зимняя заря, подул резкий, холодный ветер. Он срывал снег с деревьев, затягивал тонким узором льда еще не замерзший ручей. Настил только что выстроенного моста также покрылся ледяной коркой — двигаться нужно было чрезвычайно осторожно, особенно подводам.

Старшина Борислав Вышинский, подойдя к мосту, на минуту остановился. Посмотрел на крутой спуск к нему и про себя сказал:

— Помочь придется лошадям, пожалуй, не вылезут.

И заспешил через переправу в лес: нужно торопиться с доставкой боеприпасов, гитлеровцы вот уже три раза контратаковали подразделение. Гранаты и патроны у бойцов на исходе. Капитан Теводянц приказал Вышинскому немедленно доставить их в роту.

Когда Вышинский прибежал в отделение боепитания, там уже была готова повозка к отправке на передовую. Взяв вожжи из рук ездового Шиловского, старшина кнутом ударил лошадь, и та пошла крупной рысью. Еще один небольшой подъем, и будет переправа. А от моста езды всего десять минут. «Успеем, успеем», — думал Вышинский, идя за повозкой.

Лошадь с силой рванула в сторону, пугливо выставила вперед уши: за вершину дерева задел вражеский снаряд и с оглушительным треском разорвался в воздухе. Сбивая сучья, звучно шурша, по лесу полетели осколки. Снова взрыв, за ним еще и еще… Враги вели очередной артиллерийский налет, нащупывая переправу.

Словно ураган пронесся по лесу. Многолетние стволы деревьев в нескольких местах были расщеплены, снег почернел.

Еще не стих в лесу раскат от последнего разрыва, а старшина Вышинский уже опять был на дороге, торопился к переправе, зная, что вот-вот должен быть второй налет. Так и вышло. Лошадь только ступила на первые бревна настила, как снаряд ухнул на мост и разворотил его. Осколком убило лошадь.

— Ящики с повозки давай сюда! — крикнул Вышинский, подбегая к берегу.

Рядовой Шиловский и старшина Мариненко взяли по ящику, поднесли их к Вышинскому, и он, взвалив ящики на спину, вброд пошел через ручей, к тому берегу. Немецкая артиллерия злобствовала, разрывы сливались в единый гул. Промокший до нитки в ледяной воде, Вышинский продолжал на себе переправлять боеприпасы. Взяв по последнему ящику, вброд перешли Шиловский и Мариненко.

…Бойцы вели по наступающим только прицельный огонь.

— Хорошо бы сейчас «лимонок!»

Капитан Теводянц с тревогой посматривал: все не видать старшины. Кто-то радостно крикнул:

— Несут!

Теводянц бросился по траншее навстречу Вышинскому, крепко сжал его руку. Потом спохватился, приказал:

— Немедленно раздать патроны и гранаты! А остальные ящики перетащить сюда.

Он посмотрел на заледеневшую одежду тех, кто доставил боеприпасы, подумал с уважением: «Герои!»

«ВСЕ НЕ БЫЛО СЛУЧАЯ»

Заряжающий Андрей Неподобии на бронированном щитке противотанковой пушки белилами старательно выводил цифру «5». Когда он окончил работу, его позвали к командиру орудия.

Старший сержант Никулин был недалеко: в небольшой лощине разбирал с бойцами итоги нынешнего боя. Заряжающий Неподобии быстро пришел на вызов и доложил:

— Товарищ старший сержант, красноармеец Неподобии по вашему приказанию явился!

— Хорошо, садитесь, — ответил Никулин. — Командир роты, — продолжал он, обращаясь к бойцам, — которому было придано наше орудие, объявил всему расчету за отличные действия благодарность. Я буду ходатайствовать, чтобы двоих из нашего расчета представили к правительственной награде. За смелые и решительные действия я думаю представить к награде ящичного Тарасюка и замкового Травникова. У нас останется только один Неподобии, не отмеченный наградой.

Да, командир орудия мог гордиться своим расчетом: сам он награжден орденом Красного Знамени, наводчик — орденом Красной Звезды, а остальные номера имели медали «За отвагу». На счету этого прославленного расчета противотанковой пушки было пять подбитых танков, около двадцати уничтоженных пулеметных точек, несколько дзотов и блиндажей, больше сотни гитлеровцев.

Только заряжающий Неподобии так ни в чем до сих пор и не отличился. Командир орудия сказал ему с упреком:

— Вот вы пишете на щитке число подбитых танков, а сами-то лично ни одного так и не подбили. Что же это вы, товарищ Неподобии, а? Имея такое приличное телосложение, вам вроде и стыдновато ничем не отличиться.

Неподобии встал и смущенно ответил:

— Да случая все нет, товарищ старший сержант.

Высокий, широкоплечий, он смотрел на Никулина сверху вниз. Невольно каждый улыбается при виде двух этих фигур.

— Танки! — крикнул наблюдатель.

Расчет быстро занял свои места. Никулин приказал катить орудие вперед. Когда пересекали большак, почти рядом разорвалась мина, смертельно ранило наводчика.

— За наводчика Неподобии! — крикнул Никулин.

— Есть! — ответил тот.

Черный танк, лязгая гусеницами, стреляя из пулемета и пушки, выползал на дорогу. Расчет не мог открыть огонь: на пути ручей. Орудие нужно было перекатить через него и установить в разрыве небольшого леса. Видя это, Неподобии подбежал к ручью и лег вдоль него.

— Катите орудие! — крикнул он, опуская голову в воду.

Расчет с разгона перекатил пушку через ручей. Танк в это время был не дальше четырехсот метров. Неподобии, промокший до нитки, весь в иле, подбежал к орудию и прильнул к прицелу.

— По танку бронебойным — огонь!

Выстрел. Танк со скрежетом повернулся на гусенице и встал как вкопанный, окутался густым черным дымом.

Командир орудия подбежал к наводчику и, тряся его правую руку, взволнованно сказал:

— Молодец, Неподобии, молодец! Давно бы так.

Неподобии, глядя сверху на Никулина, смущенно развел руками:

— Не было все случая, товарищ командир…

КАПИТАН ГЕОРГИЙ ПЫЖИКОВ

В ночь перед наступлением мы с капитаном Георгием Пыжиковым сидели в наспех сделанном блиндаже. По низким то и дело осыпающимся стенкам нашего нехитрого убежища бегали, путались тени, жирной струей поднималась к бревенчатому потолку копоть от самодельной лампешки. Я наблюдал за тем, как внимательно и с каким удовольствием капитан Пыжиков рассматривал в газете фотографию трижды награжденного летчика. Потом он отложил газету в сторону и сказал:

— Значит, мы с вами земляки? А все-таки хорошая у нас Сибирь! Правда?.. Люблю горы, лес. Какой там воздух! Бывали вы у нас в Красноярске?

И, не дав ответить, продолжал:

— Если после войны будете там, то уж я вас прокачу на «эмке». Я ведь шофер, а вот на войне стал офицером-пехотинцем.

Пыжикова вызвали в штаб. Забежав оттуда в землянку, он, как показалось мне, очень спокойно сказал:

— Иду в бой. Сейчас. Прощаться не будем — утром встретимся, — и он опустил плащ-палатку, которой была занавешена дверь. Я слушал, как капитан кого-то торопил, как над чем-то засмеялся. Потом все стихло.

Командиру штурмовой группы капитану Георгию Пыжикову было приказано атаковать немцев в лоб. Остальные группы обходили вражеские позиции справа и слева. Выполнение задачи осложнялось тем, что противник устроил перед своими траншеями всевозможные «сюрпризы», не говоря уже о минных полях и проволочных заграждениях. Пыжиков со своей группой должен был атаковать неприятеля в тот момент, когда две фланговые группы займут исходное положение.

Ночь выдалась на редкость темной. Командир, воспользовавшись этим, подвел своих бойцов вплотную к вражеской обороне. Этим обусловливалась внезапность атаки. Но тут случилось неожиданное: один боец упал в яму, в которой на проволоке были подвешены порожние консервные банки.

Капитан Пыжиков стиснул зубы. Гитлеровцы открыли по группе сильный огонь. В воздухе висели ракеты. Пришлось лежать не шевелясь. Выйти отсюда можно было только понеся бессмысленные потери, броситься в атаку — тоже.

Пыжиков лежал с бойцами под непрерывным огнем. Минуты казались часами, часы — вечностью.

Забрезжил рассвет. Отчетливо было слышно, как разговаривали фашисты. Чувствовалось, что они нервничали. Наконец огонь начал стихать и вскоре совсем прекратился. Гитлеровцы, по-видимому, решили, что с русскими все покончено. Пыжиков шепотом приказал: «Приготовиться к атаке». Эти слова передавали не поднимая головы.

В смелости своих людей капитан не сомневался: с ними он бывал в подобных переплетах. Если бы можно было заглянуть во вражеские траншеи! Что там? Может, фашисты выставили оружие и ждут, когда русские пойдут в атаку…

Пора… Капитан вскочил и что было сил побежал к траншее. Солдаты, давно ожидавшие этой минуты, бросились за своим командиром…

Был жаркий рукопашный бой. В ожидании его Пыжиков, казалось, стал старше лет на пять.

Мы встретились, как условились. Дул теплый ветер, шурша высохшей травой. Георгий Пыжиков снял пилотку, пригладил белокурые редкие волосы и заговорил, немного волнуясь:

— Смотрите, сколько у меня пробоин на одежде.

Сапоги, брюки, гимнастерка, ремень и пилотка были прострелены в нескольких местах. Более тридцати пулевых пробоин насчитали мы с ним.

— А меня-то и не задело, — засмеявшись сказал Георгий, — и не заденет, ни за что не заденет: я жить хочу… Ты приезжай ко мне после войны: прокачу с ветерком!

ПАРТОРГ «ПОДВЕЛ»

Наводчик орудия рядовой Григорий Будилов, облокотившись на бруствер ровика, пристально смотрел, как темно-лиловый запад медленно окрашивался багрянцем вечерней зари. Григорий вздохнул и собрался было идти на отдых. Но оттуда, куда он так долго смотрел, донеслось беспокойное кряканье диких уток. Будилов напряг зрение, но не увидел дичи.

— Время подошло. Поди ты, как быстро, а? Осень! А как в Сибири сейчас, дома-то?..

— Сегодня фашист, по-видимому, боится и нос высунуть.

Григорий увидел парторга Александра Смирнова и улыбнулся.

— Чего же не отдыхаете, Григорий Николаевич? — осведомился парторг.

— Душа попросила перед сном свежего воздуха. Ну и вышел, да задержался.

— А вам письмецо из дому.

Будилов поспешно протянул руку, взял письмо и, смущаясь, сказал:

— Детишки пишут, узнаю почерк, возьмите прочтите…

Они опустились на дно траншеи.

«Здравствуй многоуважаемый папа, Григорий Николаевич. Низко кланяются тебе твои родные и знакомые», — начал читать Александр Смирнов.

Будилов глядел в стенку окопа и медленно крутил правый ус.

— Это меньшой пишет. Он у меня мастак в грамоте-то.

«Нынче у нас, дорогой папа, урожай хороший. Собрали много овощей».

— Так, так, значит, не будут голодными. Молодец парнишка, молодец, — не терпелось Григорию.

«А еще поздравляем тебя, папа, с награждением орденом и медалью», — закончил читать парторг.

Наводчик повернул голову к парторгу.

— Откуда же они про награды-то узнали?

— Командование сообщило. А почему же вы сами не поделились радостью?

— Был я до войны рядовым колхозником. Всю жизнь свою в Сибири провел, руки ни на кого не подымал. Понимаете, какая-то у меня жалость к людям. Каждого мне жаль. А вот как пришел на передовую и увидел фашиста, так и тянутся сами руки к его горлу. Что со мной случилось? — Будилов пожал плечами. — Стеснялся как-то писать, что удостоился наград, боялся, жена не поверит. Думаю себе: приеду — расскажу и про то, как фашисты поганили советскую землю, и как над ребятишками измывались — словом, обо всем, а потом уж расстегну шинель да и покажу свои ордена: смотри, мол, женушка, хорошо или нет твой Григорий Николаевич воевал. Подвели вы меня, товарищ парторг, секрет мой открыли.

Последние слова Будилов сказал шутя.

Посмеялись. Закурили.

— А знаешь, — сознался парторг, — я написал твоим и о том, что стал ты коммунистом.

Долго они говорили. Вспоминали далекие края свои, семьи, знакомых. Уже небо густо усеялось звездами, а они все не шли отдыхать…

 

Я. ЗАХАРОВ, подполковник запаса

ЗДРАВСТВУЙ, АХМЕТ!

Это было в начале июля 1942 года. Нещадно палило солнце. Где-то далеко, у самого горизонта, возвышались, подпирая небо, лиловые конусы терриконов. В пожелтевшей от зноя пыльной траве мирно стрекотали кузнечики, не подозревая, что всего лишь в километре проходит передний край войны. Один из кузнецов откуда-то сбоку шлепнулся на пыльный ботинок Ахмета.

— Храбрый какой! Хорош. На передовую надо. Сейчас все храбрые там нужны, — сказал Ахмет добродушно и как бы самому себе.

В узких щелочках его красных от бессонницы глаз загорелись веселые искорки. Боец шевельнул носком ботинка, и кузнец опять стрельнул в траву. Все так же щурясь, Ахмет продолжал наблюдать за кузнечиком, который повис на тонкой былинке чабреца, а потом раскачался и прыгнул на комья рыжей глины.

Мы сидим с Ахметом на бруствере свежего, только что отрытого окопа. Он протирает маслянистой, остро пахнущей тряпицей винтовочный затвор и рассказывает мне о родном Казахстане, о том, как начал воевать, а я на всякий случай делаю заметки в блокноте.

До прихода в наш 726-й стрелковый полк Ахмет был подносчиком в расчете станкового пулемета. Война застала его в Молдавии, где молодой боец проходил срочную службу. Там он и выпустил по врагу первую пулеметную очередь. Наводчик был убит, и Ахмету пришлось самому взяться за рукоятки «максима». Был ранен. После госпиталя оказался в учебном полку, а потом попал в нашу 395-ю стрелковую дивизию, которая сразу после формирования была брошена под Мариуполь, чтобы закрыть брешь в обороне на левом фланге Южного фронта. Остановить врага удалось только на реке Миусе.

Именно тогда, во время оборонительных боев, по примеру донецкого шахтера Максима Брыксина в дивизии многие стрелки стали выходить на передний край, устраивать снайперские засады. В дивизионной газете начали появляться заметки о боевых делах снайперов.

Я был тогда комсоргом полка. Комиссар Цибульков предложил комсомольцам организовать в полку свою снайперскую школу. В числе первых бойцов этой школы оказался и молодой казах Ахмет Ералиев. Невысокий, коренастый, с бронзовыми крутыми скулами и жесткими, отливающими синевой короткими волосами, он чем-то напоминал боксера. Не знаю, занимался ли Ералиев боксом до войны, но на фронте его снайперские удары были неотразимы.

Первый раз пошел он «на охоту» со снайпером Александром Ипатовым. Я хорошо помню Сашу — худощавого, неторопливого, собранного парня.

Весь день бойцы пролежали в одном окопе, наблюдая за противоположным берегом Миуса. Мела поземка, лицо обжигал морозный ветер.

Снайперы заметили двух гитлеровцев, пробиравшихся в маскхалатах по скрытой тропе к блиндажу.

— Бей, — полушепотом сказал Ипатов Ахмету. — Только не торопись.

Последние слова опытного снайпера заглушил сухой винтовочный выстрел. Ипатов, наблюдавший в бинокль, увидел, как первый фашист споткнулся, выпрямился и рухнул в снег. Второй пустился бежать по направлению к блиндажу, но пуля (стрелял уже Ипатов) настигла и его.

Через два месяца после первого выхода «на охоту» снайпер Ералиев уже имел на своем счету около сотни истребленных гитлеровцев. На его груди засверкала боевая медаль «За отвагу». По примеру комсомольца Ералиева в пятой стрелковой роте стали выходить в засаду все солдаты, и роту теперь называли снайперской. Почин подхватили воины других подразделений. Снайперы полка не позволяли врагу поднять голову. За время обороны на Миусе пятая рота имела на боевом счету около 600 уничтоженных или выведенных из строя захватчиков. Рота эта была гордостью не только комсомольской организации, но и всей дивизии. А лучшего из снайперов Ахмета Ералиева называли в полку грозой фашистов.

Весной 1942 года Ахмета вызвали в штаб фронта на слет снайперов. Возвратился он сияющий от радости. Еще бы! Сам командующий фронтом вручил ему и еще двум снайперам дивизии — Максиму Брыксину и Петру Фаустову — именные снайперские винтовки. Ахмет очень гордился своей «снайперкой», на ложе которой поблескивала металлическая пластинка с надписью: «Знатному снайперу А. Ералиеву от Военного Совета фронта».

Однако «опробовать» новую винтовку на Миусе Ахмету не пришлось. Вскоре дивизия в составе других частей 18-й армии была вынуждена оставить оборонительный рубеж. Тяжело вспоминать, как покидали мы донецкие станицы, шахтерские поселки, города. Пишу я эти строки и вижу печальные, наполненные укором и болью глаза, какими глядели нам вслед женщины, дети, старики.

Никогда не забуду глаз черноволосой девчушки лет одиннадцати-двенадцати. Перед тем как покинуть родимый дом, а может быть, и родную Украину, она в своем садочке набрала полное ведро перезрелых кроваво-черных вишен, принесла солдатам, которые расположились возле колодца. Кто перематывал перед дальней дорогой портянки, кто наполнял холодной водой походные фляги. Девочка несмело подошла к колодцу и, чтобы все видели, поставила ведро с вишнями на крышку сруба. Окинула большими глазами солдат, уткнулась лицом в перепачканные соком ягод ладошки и заплакала навзрыд. Кто-то попытался утешить ее, но девочка, казалось, ничего не слышала. Горько всхлипывая, не открывая лица, босая, она побрела по пыльной дороге вслед за матерью, которая понуро шагала впереди, неся в одной руке узелок с пожитками, а в другой — синий эмалированный чайник…

И во время отступления снайперы дивизии брали на мушку перекрестки дорог, устраивали засады на коммуникациях, уничтожали мотоциклистов-разведчиков.

Немеркнущей славой покрыли себя наши снайперы в дни героической битвы за Кавказ. Мастерски используя горно-лесистую местность, они разили врага метким огнем из-за выступов камней, с верхушек деревьев, огнем в упор при отражении вражеских атак.

Чтобы представить, в каких условиях сражались защитники Кавказа, как стойко и мужественно отстаивали они каждую пядь советской земли, приведу короткую выписку из сохранившегося у меня экземпляра «Боевого пути» дивизии, составленного по штабным документам того времени.

Год 1942. «14 октября в 6.00 противник силами до полутора полков при поддержке двух дивизионов артиллерии, 20 самолетов начал наступление и к 18.00 вышел двумя ротами к балке 1,5 км севернее высоты 288.2, ротой — на развилку дорог 1 км севернее Хатино, район хребет Котх 2 км юго-западнее высоты 514.2.

Противник, овладев хребтом Котх, окружил второй и третий батальоны. Окруженные вели бой, оказывая упорное сопротивление. Батальоны несколько раз переходили в контратаки, прорвали окружение и отошли на новый рубеж по приказу командования.

Исключительный героизм в этом бою проявили снайперы И. Остафейчук, истребивший из винтовки за 8 часов боя 52 фашиста, снайпер А. Ералиев — 21, снайпер В. Курка — 2».

726-й стрелковый полк, в котором служил Ахмет Ералиев, занимал оборону на склоне хребта. Пользуясь численным превосходством в живой силе и технике, гитлеровцы просочились сквозь наши боевые порядки и стали окружать штаб. Пятеро снайперов — Ипатов, Фаустов, Ералиев, Остафейчук, Семенчук, составлявшие в оборонительных боях особую группу, случайно оказались в районе штаба полка. Они и вступили в схватку с ротой вражеских автоматчиков, окружавшей штаб. В упор расстреливая наседавших гитлеровцев, пятерка снайперов уничтожила около тридцати фашистов и сорвала намерение противника обезглавить полк.

Однако вслед за автоматчиками в район расположения штаба прорвалась и вражеская пехота. Теперь гитлеровцев было не менее сотни. Пятерка снайперов не дрогнула, смело вступила в неравный бой. Больше трех часов сдерживали снайперы натиск врага, сражаясь плечом к плечу со всеми, кто был способен держать в руках оружие.

Но вот подошли к концу боеприпасы. Выстрелы с нашей стороны становились все реже, а гитлеровцы успели подтянуть минометы и обрушили на район штаба шквальный огонь. В донесении командира потом сообщалось, что в этом бою снайперы погибли. Только один из славной пятерки остался в живых — Иван Остафейчук. Израненный осколками мины, с разбитым прикладом снайперской винтовки, он несколько часов пробирался ползком по лесу и был потом подобран санитарами. Он и рассказал мне, как стояли насмерть снайперы, обороняя штаб полка, и как сложили головы его боевые друзья…

Фронтовики, которым довелось переживать потери боевых друзей, невзгоды и тяготы на пути к победе, поймут мое волнение, с которым подходил я к историческому музею, когда впервые приехал в столицу Казахстана по делам службы. Еще до поездки в Алма-Ату я рисовал в своем воображении, как подойду в музее к экспозиции, посвященной героям боев — казахстанцам, и увижу среди множества фотографий незнакомых фронтовиков портрет Ахмета Ералиева, а может быть, и его снайперскую винтовку с монограммой Военного совета. Ахмета, конечно, я узнаю сразу. Узнаю и скажу: «Здравствуй, Ахмет! Давно мы с тобой не виделись. Почти четверть века. А ты все такой же. Нисколько не изменился. Хочешь, я расскажу тебе о твоих друзьях-снайперах? О твоем учителе — Максиме Брыксине? Помнишь, когда мы отступали, по полкам разлетелся слух, будто Брыксин сдался в плен? Фашисты даже листовку сбросили с фотографией его винтовки, на которой была такая же, как на твоей, монограмма. Слух тот оказался вражеской фальшивкой. Брыксин был тяжело ранен и отправлен в глубокий тыл, куда-то за Урал. А винтовку его фашисты подобрали на поле боя и состряпали провокационную листовку. Потом Максим возвратился в строй, стал офицером. Вася Курка тоже стал лейтенантом в семнадцать лет и получил орден Красного Знамени. Жаль — не дожил до победы: погиб на Сандомирском плацдарме. А тебя представляли к ордену Ленина»…

О многом я хотел рассказать Ахмету. Ведь он не знает, как наши бойцы, истекая кровью, отстояли Кавказ. В батальонах тогда оставалось по 18–20 бойцов, но мы держали оборону и выстояли. Потом дивизия пошла вперед, разгромила врага на Кубани, освободила Таманский полуостров и получила наименование Таманской. Не знает Ахмет и о том, что за освобождение Житомира шахтерская наша дивизия была награждена орденом Красного Знамени, а за взятие Бердичева — орденом Суворова. Шахтеры выполнили свою клятву: дошли до Берлина!

Стоит ли говорить, как обожгла меня обида, когда в обширной экспозиции музея не увидел я ни портрета, ни имени снайпера Ералиева. Огорчение еще больнее кольнуло в сердце, когда я узнал от сотрудников музея, что они ничего и не слышали о таком снайпере, не слышали даже такой фамилии. Этого я никак не ожидал и потому, наверное, растерялся перед сотрудницей музея, не нашелся сразу что сказать в ответ. Слова пришли позже.

— Как же так? Это же знаменитый снайпер Южного фронта! Впрочем, мало ли что могло случиться? Сколько примеров, когда живые герои узнавали о том, что они — Герои, через десять, двадцать лет после войны. Ахмет был очень скромным человеком. Он, может быть, и домой ничего о себе не писал. Как же узнать, где жил Ахмет, где он родился? Через адресный стол? Но там обязательно спросят отчество, год рождения разыскиваемого. А я не знаю. Искать в степях Казахстана на такой огромной территории человека, который жил здесь двадцать с лишним лет назад, зная только его имя и фамилию, — все равно, что искать иголку в стоге сена. А найти надо. Непременно. И сделать это должен я по праву однополчанина, по долгу совести. Может быть, я и хожу по земле только потому, что он остался там, в горах Кавказа.

Осень была на редкость погожая, ласковая. Над степью под синим куполом неба неторопливо плыли позолоченные солнцем облака. Из труб Казахстанской Магнитки поднимались высокие дымные столбы. На широкой глади водохранилища вспыхивали и гасли то голубые, то розовые блики угасающего дня.

Я только что опустил в почтовый ящик письмо, адресованное в Главное управление кадров Министерства обороны, и все еще был во власти дум о Ералиеве. В том, что в списках личного состава нашего полка обязательно найдут фамилию снайпера, у меня не было ни малейшего сомнения. Только бы узнать, каким военкоматом он призывался.

Я думал о том, как бы радовался Ахмет, если бы увидел вот это огромное водохранилище в ковыльной степи Казахстана, если бы увидел этот новый город, взметнувший в небо десятки заводских труб, сотни корпусов многоэтажных зданий. А может быть, он и родился где-то поблизости от этих мест и, конечно, слышал легенду про Муздубая, который жил отшельником в юрте возле степного родника. Его не любили в округе. И потому кочевники-казахи объезжали его юрту стороной даже тогда, когда умирали от жажды. Муздубай — по-казахски «злой бай». Так и называлась местность вокруг родника. Сейчас — это заводская территория. Здесь строится металлургический гигант, продукция которого уже теперь отправляется во все концы страны и за ее пределы. От злого бая уже давно не осталось и следа. Только бьющий из-под земли живой родник, заботливо обложенный плитками из цемента, напоминает людям о старой легенде. А в жаркие дни из родника утоляют жажду все, кто работает неподалеку, — и казахи, и русские, и украинцы, и литовцы… Посланцы почти всех союзных республик строят Казахстанскую Магнитку. Сколько бывших скотоводов приобрело здесь огневые профессии! И Ахмет мог бы стать доменщиком, сталеваром, как Герой Труда Еламан Байгазиев. Или строителем, как Иван Заверуха, награжденный орденом Ленина. Больше сотни пятиэтажных домов построил со своей бригадой этот бывший артиллерист. Город в городе!

Размечтавшись, я представил, как бы шли мы рядом с Ахметом по Ленинскому проспекту и вспоминали бои-походы… Вспомнили бы, конечно, и село Есауловку, где его принимали в партию, хутор Безымянный, откуда он вышел на свою первую снайперскую «охоту». В этом хуторе я впервые понял, что такое снайпер.

В тот обычный день войны, когда на переднем крае установилось затишье, мы с комбатом капитаном Гоняевым решили потренироваться в стрельбе. Возле полуразбитого сарая комбат обнаружил под снегом кучу пустых бутылок. Их сложили сюда, видать, еще тогда, когда и хутор, и весь Донбасс были в глубоком тылу. Тогда и бутылки были на вооружении: их везли к фронту со всех концов страны. Наполненные горючей смесью, в руках отважных истребителей танков они были страшнее пуль и гранат. Сколько сгорело фашистских танков, подожженных этим бесхитростным оружием!

Комбат принес штук десять пустых бутылок, поставил их в одну линию на лед застывшего озерка перед штабной землянкой.

— А ну, комсорг, покажи пистолет. Так. Смазан отлично. Наверное, и не стрелял из него ни разу?

Капитан был прав. До этого я носил наган и совсем недавно получил взамен «ТТ».

— Вот и проверим, чей лучше бьет. Условимся: двадцать шагов, десять патронов.

Уже после первых выстрелов комбата я понял, что для меня в стеклянной шеренге мишеней не останется. Пришлось идти к сараю и выбирать из кучи осколков целые бутылки.

В азарте соревнования мы с комбатом и не заметили, как на берегу озерка, за нашими спинами, собрались «болельщики». В их числе оказались и снайперы, которые пришли на передний край, чтобы ночью отправиться «на охоту». Результат моей стрельбы был неплохим: десятью выстрелами я превратил в осколки семь бутылок. В одну, зеленую с крутыми плечиками, послал три пули, но она как заколдованная продолжала стоять на месте.

Кончив стрелять, я услышал за спиной чей-то смех. Обернулся и увидел Ахмета Ералиева. Он стоял, придерживая на плече ремень своей снайперской винтовки, и добродушно хохотал.

— Не так надо, — сказал Ахмет.

— Ну-ну, покажи, как надо, — подхватил комбат. — Посмотрим, чему вас научили в школе снайперов.

— Покажи, Ахмет. Только не подведи! — подзадоривали солдаты.

Ахмет взял мою «заколдованную» бутылку с крутыми плечиками, отнес на противоположный берег озерка и там укрепил ее в развилке обгрызанного осколками ствола старой ивы. Бутылку он положил на бок, донышком в сторону противника. Отойдя шагов на полсотню, Ахмет вскинул винтовку и выстрелил почти не целясь. Сухо щелкнул выстрел, словно удар кнута. Бутылка осталась на месте. Теперь настала моя очередь смеяться, подковырнуть Ахмета:

— Вот это показал! Называется — снайпер!

Ахмет, однако, был невозмутим. Мне показалось, что он даже обрадовался промаху.

— Не надо смеяться. Смотреть надо.

— А чего смотреть? Вон она бутылка, целехонькая.

— Смотри, пожалуйста.

Я подбежал к иве. Пуля Ахмета прошла через горлышко и вышибла дно…

Припомнив этот эпизод, я отчетливо представил гудящий лес в горах Кавказа, брезентовую палатку сан-роты, в которой лежал замотанный кровавыми бинтами снайпер Иван Остафейчук. Я держу в своей руке большую, мозолистую ладонь шахтера и чувствую, как трудно, как больно говорить ему об оставшихся там, на хребте Котх, в районе штаба, товарищах. «Накрыло всех минометами… Не осталось живого места…»

Мелькнула мысль, что не вернется никогда Ахмет в родной Казахстан, и померкли передо мной краски осеннего пейзажа преображенной степи, которыми я только что любовался.

Потянулись дни ожидания. Ответ пришел недели через две: «В связи с отсутствием в Главном управлении кадров данных о награждении Ералиева А., ваше письмо направляется для проверки по архивным документам».

Значит, я не туда обратился. Надо бы сразу написать и в архив. Пришел и ответ из архива. Хоть через два месяца, но пришел.

За окном кружила белогривая метель. Ветер насвистывал что-то сердитое, резкое. В недобрый час, видать, пришел почтальон. От конверта, а потом и от развернутого листка пахнуло острым холодком.

«В имеющихся на хранении приказах по награждению личного состава 726 стр. полка за 1943 год и в книге учета награжденных этого полка за 1943 г. Ералиев А. не значится.

Документов указанного полка по учету награжденных за 1941—42 гг. на хранении в архиве МО нет».

Нет, я не обиделся: разве виноваты работники архива в том, что не оказалось у них под руками нужных документов? Но почему же их там нет? А впрочем… Ведь не зря говорят: «На войне как на войне». Всякое могло случиться. Машина с документами могла попасть под бомбежку, утонуть во время переправы, сгореть от попадания снаряда. Сколько людей погибло бесследно, а бумаги…

Терпение и настойчивость — этими качествами отличался среди снайперов Ахмет Ералиев. А я написал всего одно письмо и усомнился. О Ералиеве писали в газетах, его фамилия упоминалась в сводке Совинформбюро. Не может быть, чтобы не осталось документов в архиве. Я написал начальнику архивохранилища еще одно письмо. На этот раз ответ пришел очень быстро. «Вторично сообщаю, что наградных листов в фонде 395-й стрелковой дивизии за 1941–1945 гг. нет, — гласил категорический ответ. — Рекомендую обратиться за справкой в отдел Главного управления кадров». В тот самый отдел, куда я уже обращался раньше.

Нет надобности перечислять, куда и сколько еще было послано писем, запросов. Важен результат: прошло еще полгода, и я держал в своих руках копию наградного листа Ералиева. Документ пришел в конверте с необычным штемпелем и начинался словами: «По существу вашей просьбы, изложенной в письме в Верховный Совет, сообщаю…»

Нашелся наградной лист! Вот она заветная графа с домашним адресом награжденного: село Баканас Алма-Атинской области. А вот и реляция — краткое описание подвига: сержант, снайпер-истребитель, верный сын казахского народа. В районе обороны батальона у с. Димитровка с 15 февраля по 19 апреля уничтожил 74 немецких оккупанта, в том числе двух наблюдателей и двух корректировщиков огня минометных батарей противника. Несмотря на то, что плохо владеет русским языком, опыт истребления фашистов передает красноармейцам своим личным примером. Достоин правительственной награды — ордена Ленина.

Пробегаю глазами фамилии подписавших реляцию. Командир полка майор Маркиянчик. Помню. Совсем еще молодой, но не по годам серьезный и волевой. Погиб во время отступления под станицей Кущевской. Рассказывали — мина ударила прямо ему под ноги…

Комиссар полка Цибульков. Был намного старше командира, ходил прихрамывая. Встретить его можно было и в солдатской землянке, и в окопе боевого охранения, и в хозяйственном взводе. Часто встречал я его в школе снайперов в Есауловке. Комиссар был тяжело ранен в бою за хребет Котх. Прошит очередью из автомата. Пули прошли через легкие…

А вот и заключение старших начальников — командира дивизии, Героя Советского Союза полковника Петраковского и комиссара Санюка: «Достоин правительственной награды ордена Красного Знамени». Что ж! Может быть, правильно поступило дивизионное начальство: орден Красного Знамени за 74 истребленных фашиста — награда вполне достойная. А вот заключение Военного совета армии. «Достоин правительственной награды медали «За отвагу». Почему только медаль? Несправедливость? А память подсказывает: да ведь здесь же ошибка! Медаль «За отвагу» Ералиев получил на армейском слете снайперов, который проходил в начале года… Командующий армией генерал Камков наградил тогда многих участников слета медалями и приказал по возвращении снайперов в свои полки представить их к орденам. И даже дата подтверждает ошибку: наградной лист составлен 21 апреля, а подпись генерала помечена 17 апреля. На четыре дня раньше. Потому, что медаль уже была вручена и приказ подписан.

Жаль, что так получилось нескладно. Но теперь эту ошибку уже не исправить, ее утвердила война. Будь Ахмет в живых, уверен, что и он не стал бы добиваться ее исправления. Ведь не за награды проливали мы кровь, а за то, чтоб Родина была свободной.

Однако надо сообщить на родину Ахмета. Ведь по найденным документам он числился без вести пропавшим с 14 октября 1942 года. С того самого дня, когда разгорелся бой в расположении штаба. В полку считали, что Ахмет погиб, но раз не был похоронен, в документах поставили «пропал без вести».

Заказываю по междугородному телефону село Баканас.

— Сейчас я ничего не смогу ответить. Надо уточнить по картотеке. Позвоните завтра утром. Это очень интересно. Обязательно уточним, — ответил по телефону райвоенком майор Бекбосинов, когда я вкратце рассказал о судьбе снайпера.

Утром, готовясь к разговору, вернее, к его продолжению, я приготовил лист бумаги, карандаш, чтобы записывать адреса друзей и родственников Ахмета. Вот и долгожданный звонок. С волнением беру трубку.

— Баканас на линии. Говорите! — приказала телефонистка.

— Товарищ майор? Здравствуйте. Я насчет родственников Ералиева. Удалось что-либо узнать?

— Конечно. Записывайте. Ералиев Ахмет, 1917 года рождения. Сержант. Состоит на военном учете. Проживает в селе Коктал.

— Кто проживает — жена, дети?

— Он сам проживает.

— Ахмет Ералиев? Он жив?

— Конечно! Их было три брата: Асабек, Журюсбек и Ахмет. Двое не вернулись с войны. Ахмет вернулся. Был тяжело ранен… Алло! Вы меня слышите?

Да, я слышал голос майора и не верил своим ушам. Жив! Снайпер Ералиев жив! Наш Ахмет. Гроза фашистов. Гордость полка!

— Спасибо, товарищ майор. Мы скоро встретимся!

 

С. ГЕЛЬФАНД, лейтенант запаса

ГОРСТЬ ЗЕМЛИ

Да, это была горсть земли. Обычной и в то же время — необычной. То была горсть земли севастопольской. Она была доставлена из города-героя в Чимкент и вручена нашему земляку. Принимая ее, по-мужски смущенно вытирая глаза, он мысленно переносился в эти минуты на Черноморье. Он словно бы наяву видел сейчас и Севастополь грозового 42-го и еще раньше — Одессу.

Одессу в октябрьскую ночь 41-го. Одессу израненную, исковерканную, пылавшую, словно кратер огромного вулкана. После многодневной героической обороны наши войска покидали город, чтобы, продолжая борьбу, вернуться в него. Принимала солдат на свой борт и «Абхазия».

Прощаясь с городом, старшина сигнальщиков невольно вспоминает и жестокие бои, что шли здесь, и родные, милые с детства места.

Память торопливо перебирает самое важное. Вот слышится Григорию глуховатый голос батьки:

— Ну и вымахал, хлопче. Пора и в матросы подаваться.

Гриша любил отца самозабвенно и гордился им. Иван Андреевич — двадцать лет ходивший по морям-океанам революционный моряк. Гриша с малолетства заслушивался его рассказами о том, как батя кочегарил на «Трансбалте», а потом был машинистом на «Декабристе» и «Сибирякове», как возил в Россию нелегальную литературу, встречал Ленина, как в семнадцатом году навсегда связал свою жизнь с партией большевиков. В тридцатые годы отец прихворнул. И стал Иван Андреевич, сын полтавского хлебопашца, механиком Овидиопольской сельхозартели «2-я пятилетка». Закончил бы Гриша школу юнг, куда поступил, но болезнь отца покоя не давала: пришлось недалеко, в Новом Буге, учиться, техникум сельскохозяйственный кончать.

…Вечер пятнадцатого октября 41-го года. Пылает Одесса. В глазах Григория Оноколо стоят слезы. Уходят войска из города. Уходит из порта «Абхазия». Накануне она вывезла на Большую землю — к местам новых битв полк морской пехоты под командованием ветерана гражданской войны Я. И. Осипова, полк, вписавший яркую страницу в летопись героической обороны Одессы. И еще — прославленную 25-ю Чапаевскую дивизию, которая вместе с моряками, несмотря на огромное превосходство противника, мужественно сдерживала его натиск. Восемь рейсов сделала «Абхазия». Нынче девятый. Уже заканчивается погрузка частей прикрытия, незаметно оставивших свои позиции. Одесса…

Это отсюда он ровно два года назад — октябрьским днем 39-го — уходил на флот. Стал курсантом военно-морского училища. Там же в Ленинграде, где он учился, избрали молодого коммуниста вожаком комсомольской организации батальона. Их выпустили досрочно: сгущались над нашей страной тучи войны. Так и оказался Григорий опять на родном море, теперь холодном, неспокойном.

— Отдать концы! — прозвучала команда.

— Шапки долой! До свидания, Одесса! Жди, мы вернемся! — прокричал тот же зычный голос.

Это было в ночь на 16 октября. О ней напишет много лет спустя тогдашний Наркомвоенмор Н. Г. Кузнецов:

«Шестьдесят восемь дней героической обороны Одессы остались позади. Впереди были еще самые тяжелые испытания как для ее бывших защитников, так и для всей страны. Но главное состояло в том, что у советских людей росла вера в победу, а надежды гитлеровцев на молниеносную войну с каждым днем таяли, хоть их армии и были еще сильны.

Подвиг моряков-черноморцев, воинов Приморской армии и жителей Одессы, подвиг всех, кто оборонял ее, — одна из ярчайших страниц истории Великой Отечественной войны…»

В этот подвиг внесли свою лепту Григорий и его славные товарищи, с гордостью носящие на груди медаль «За оборону Одессы».

…А враг рвался дальше. Смертельная угроза нависла над Севастополем. И пассажирский черноморский теплоход «Абхазия», ставший в суровую пору войны санитарным транспортом, шел на подмогу славному городу. Это был уже не первый рейс с того самого дня, когда началась беспримерная в истории двухсотпятидесятидневная эпопея Севастополя.

Поздним декабрьским вечером, приняв на борт несколько тысяч красноармейцев и командиров, а также снаряды и продовольствие, корабль покинул новороссийскую бухту. Курс — Севастополь. С суши, воздуха, моря рвется к Севастополю озверелый враг. Город ждет подкреплений. Единственный путь к нему, окруженному фашистским кольцом, — морской.

— Гляди в оба, старшина! — бросает Грише стоящий на мостике старший помощник капитана Заикин.

Звучит это не командой, скорее, напоминанием. Но Гриша и без того знает — иначе нельзя: и его «Абхазия», и другие корабли что ни день подвергаются атакам фашистских бомбардировщиков и торпедоносцев, в море шныряют гитлеровские подлодки, немудрено попасть в расставленные врагом минные ловушки.

…Уже при подходе к берегу сильный и резкий толчок потряс «Абхазию»: рядом с ней взорвалась магнитная мина. Она вывела из строя сердце корабля — машинное отделение.

Команда БЧ-5 во главе с инженером-механиком А. А. Тарлецким отремонтировала машину, и с помощью лоцмана транспорт вошел в порт. Тогда же на рассвете войска высадились на берег, и час спустя началась погрузка раненых. Григорий помогает врачам и санитарам принимать раненых, а сам то и дело поглядывает на город.

— Вон видишь, — показывает ему дружок, пулеметчик Саша Соколов, коренной севастополец, — видишь: то Меккензиевы горы. Там как раз и наступают фашисты. Там и бьются сейчас братишки. Ох, тяжело, Гриша.

И старшина переводит взгляд направо, затем налево, поднимает его, следуя указаниям друга. Вокруг нескончаемый гул, над городом идет воздушный бой, неподалеку рвутся снаряды. А «Абхазия», приняв тех, кто еще вчера пролил кровь за родную землю, подождет до темноты и уйдет в открытое море навстречу риску и опасности.

Так день за днем, ночь за ночью. Рейс за рейсом. Севастополь, осажденный, но не сдающийся, израненный, окровавленный, но гордый и непреклонный, ждет помощи с Большой земли. И снова несет вахту экипаж транспорта, медицинский персонал. И снова возвышается на мостике фигура стройного и широкоплечего, с обветренным сосредоточенным лицом старшины сигнальщиков. Снова в поход. В опасный рейс, навстречу стервятникам с черно-белыми крестами, подлодкам, минам.

— Слышал, Гриша, — это к старшине подошел Женя Волковинский, политрук БЧ-5, внешне скромный, будто и несмелый, а когда требуется — один из храбрейших в команде. — В штабе рассказывали, будто Гитлер специальный приказ издал: потопить наш транспорт во что бы то ни стало. Ну мы еще посмотрим, как им это удастся…

Григорий молчит. Он несет боевую вахту. От него, как и от его товарищей-сигнальщиков, зависит многое. И судьба тех тысяч красноармейцев и краснофлотцев, что идут сейчас на защиту черноморской крепости. И тех, кого транспорт «Абхазия» должен завтра снять с берега, — раненых бойцов и командиров, снять для того, чтобы некоторое время спустя они вновь взяли в руки оружие…

— О чем задумался, старшина? — прервал раздумье знакомый голос. Это подошел комиссар «Абхазии» Шульгин. Гриша, как и большинство членов экипажа и медиков, уважал Николая Захаровича. Был комиссар человеком душевным, неохочим до пышных речей и нравоучений, простым, требовательным и правдивым. Сейчас взгляды их встретились, и сразу же оба посмотрели в сторону берега. Там, не так уж далеко от них, маячила огромная светложелтая полоса — горел Севастополь. Там бесновалось пожарище. Гудела земля от грохота снарядов и бомб. Корабль уходил на Батуми.

— Так о чем грустишь, Григорий? — переспросил комиссар.

— О многом… О Севастополе нашем, о хлопцах этих вот, — он показал на раненых. — Нам бы туда, где они побывали, в Севастополь, на защиту его!

— А мы разве не защищаем его? Что ни день — со смертью в обнимку ходим. Войска на подмогу везем, раненых спасаем!

— И то правда, — признал Григорий.

Он вспомнил тот суровый зимний день. Кажется, девятого января. Бушевавшая накануне снежная буря к утру приутихла, и в ясном морозном воздухе, пронизанном лучами солнца, сигнальщики увидели шедшие в сторону Южной бухты самолеты. Стервятники направлялись бомбить стоявшую у Графской пристани «Абхазию».

Произошло все так неожиданно, что изготовившиеся к бою артиллеристы даже не заметили, как вздрогнул, а затем резко покачнулся корабль. Уже стреляя, они не обратили внимания на то, что подошедшая к транспорту для приема продуктов огромная баржа, оказавшись в центре бомбового удара, исчезла в морской пучине, унося с собой членов ее экипажа. Спасать тех, кто еще находился на поверхности воды, бросились «абхазцы», в их числе погибший позже Женя Волковинский. Каким-то чудом «Абхазия» осталась невредимой.

И еще. Тогда же, в январе, во второй половине. В полночь. Транспорт держит курс на Севастополь. Играет, беснуется снежная крутоверть. Она будто непроницаемым щитом закрывает «Абхазию» от всего мира. Сквозь порывы ветра радист едва улавливает сигналы Севастополя и Большой земли:

— «Абхазия», «Абхазия!»

А она молчит, не может отвечать, чтобы не раскрыть врагу свое местонахождение. Она мечется в открытом море, маневрирует, ловко уклоняясь от торпедных атак врага, одна, без защиты эскорта, ушедшего куда-то в сторону. И все же выполнила свой долг, на третью ночь пришвартовавшись в порту назначения.

* * *

Историю знаменитого в годы войны черноморского «плавучего госпиталя» я узнал недавно, хотя с Григорием Ивановичем Оноколо, старшиной сигнальщиков транспорта «Абхазия», знаком много лет. Мы оба живем и работаем в одном городе. Слышал я, что он бывший моряк. Но Григорий Иванович не очень любит говорить о себе.

Однажды встретились мы с ним в зале кинотеатра. Показывали документальный фильм «Корабли не умирают». Фильм этот рассказывает о судьбе «Абхазии», ее мужественных людях. С экрана глядели на нас боевые черноморцы, строгие и решительные. Сидевший рядом со мной Григорий Иванович был весь захвачен фильмом. Очень волновался. И я понял: этот фильм о нем, Григории Оноколо, о его корабле.

— Да, корабли не умирают, — повторил он название фильма, когда сеанс закончился. — А могла умереть наша «Абхазия» в любой из тридцати трех рейсов, которые она сделала за одиннадцать месяцев. Только подумать: обычное транспортное судно, маловооруженное, подвергалось четырнадцать раз артиллерийскому обстрелу, на него сброшено около пятисот авиабомб, наши зенитчики отбили более сорока групповых атак вражеских самолетов…

Потом, уже дома, он мне показывал книги о действиях краснофлотцев Черноморья. Книги с надписями: «На память боевому другу от Ф. И. Родионова». И письма, снимки, документы. И конечно, вспоминал. Особенно о Камыш-Буруне — маленьком, но важном в стратегическом отношении порте. Именно сюда, на Керченский полуостров, где Советское командование готовило наступление, спешно подтягивались наши резервы. Рейсы в Камыш-Бурун были проверкой мужества и боевого мастерства экипажей кораблей.

Уже в первый раз придя сюда, «Абхазия» подверглась многочасовой жесточайшей бомбардировке. Буквально через пять-семь минут Григорию с товарищами приходилось сообщать:

— Курсовой сто десять — три самолета!

— Курсовой сто — восемь «юнкерсов»!

Яростно отбивали их атаки артиллеристы «Абхазии», с трудом пробивавшейся к причалу по узкому фарватеру. Бомбы угодили в соседний корабль и баржу. Все гудело вокруг, груды земли и камня, смерчи воды вздымались вверх, с силой разбивались о корабль. Но войска были сгружены, раненые взяты. Отстреливаясь и искусно маневрируя, транспорт, чудом уцелевший в этой кутерьме, ушел в море.

Не легким был и следующий рейс в Камыш-Бурун, когда, оказавшись одна среди льдин, не имея возможности выгружать войска у причалов, «Абхазия» вела ожесточенный бой с налетевшими на нее немецкими бомбардировщиками. Бойцы добирались до берега по льдинам и доскам, под огнем противника. Каждый рейс мог быть последним. Но спасала выдержка людей, воинская сноровка.

— И еще, — добавляет Григорий Иванович, — мастерство моих боевых товарищей Белухи и Родионова, а также нового старпома Григория Лукича Надточего.

Обо всем этом вспоминал Григорий Иванович, разглядывая присланные друзьями снимки. Вот они на встрече в Севастополе, затем — в июне 1967 года — в Одессе. Григорию не удалось принять участия в этих встречах. Но он сердцем был с боевыми товарищами, приславшими ему приглашения. Они писали ему потом: «В Севастополе мы собрались под руководством нашего «старосты» — доктора Ефима Александровича Рагозина на встречу ветеранов с новым лайнером «Абхазия», ее молодым экипажем. Мы вручили ему эстафету мирного плавания, а военным морякам — наказ продолжать славные традиции черноморцев. Три дня мы встречались с моряками-севастопольцами. Такие не подведут…»

Да, тогда не довелось Григорию Ивановичу встретиться с дорогими его сердцу людьми. Зато ранней осенью 1968 года выпало ему побывать среди друзей. Бывшего моряка с «Абхазии» трудящиеся Новороссийска пригласили на торжества по случаю двадцатипятилетия со дня разгрома немецко-фашистских захватчиков в этом городе. Он не участвовал в освобождении Новороссийска, но с городом-героем, портом, к которому была «приписана» «Абхазия», портом, откуда они везли помощь Одессе и Севастополю, Ялте и Камыш-Буруну, связано многое. За тридцать три рейса «Абхазия» прошла под огнем тридцать тысяч миль, перевезла до ста тысяч воинов и гражданского населения.

— Вот сколько жизней спасла наша «Абхазия», вернее, ее люди, — с гордостью говорит бывший старшина сигнальщиков, заканчивая свой взволнованный рассказ о подвиге, который длился одиннадцать месяцев.

«Да, Гриша, пережитое не забывается. И мы отдаем дань погибшим товарищам. Тебя вспоминаем. Рады, что ты не вышел из строя», — читаю я вслух еще одно письмо ветеранов «Абхазии».

Григорий Иванович смущенно улыбнулся.

— Да, не вышел из строя. Уцелел…

Помолчал немного, перебирая события в памяти. Потом рассказал, как это было:

— 10 июня 1942 года мы в сопровождении эсминца «Свободный» шли в Севастополь с войсками. Швартовались, как обычно, у Сухарной балки. Ночью.

В тревожной тишине сходили на берег воины, сгружались боеприпасы. А с рассветом не меньше полусотни фашистских стервятников закружилось над бухтой. Вокруг рвутся бомбы. Грохочут наши зенитки. В этом аду медики переносят раненых в штольню. Страшной силы удар потряс судно. На корабле вспыхнул пожар. И все-таки экипаж остается на местах. Старшина сигнальщиков, стоя на мостике, докладывает капитану, что прямо на них идет новое звено «юнкерсов». Взрывы: один, другой, третий… Григорий прикрывает собой командира, и острая боль сразу в нескольких местах пронзает его тело. Старшина падает без сознания, изрешеченный осколками, тяжело контуженный.

— Пришел в себя на следующий день, уже в штольне, — заканчивает рассказ Григорий Иванович. — Узнал, что командир жив. Как тонула родная «Абхазия», не видел. Узнал об этом много времени спустя в госпитале. А позже боевые друзья сообщили подробности.

Но «Абхазия» живет и сейчас. Это новый корабль, принявший эстафету мужества. Корабли не умирают, как не умирают и подвиги, совершенные во имя жизни.

* * *

Вот, собственно, и вся история — маленькая страничка летописи Великой Отечественной войны. Героическая история «Абхазии», о которой напомнила присланная бывшему старшине сигнальщиков, председателю Чимкентского областного объединения «Казсельхозтехника» Григорию Ивановичу Оноколо горсть священной севастопольской земли.

 

Н. УРАЛЬСКИЙ, гвардии полковник запаса

НА БЕРЕГАХ ЛОВАТИ

Шла весна 1965 года. Страна готовилась торжественно отметить двадцатилетие Победы над фашистской Германией. Ветераны войны выезжали на поля былых сражений. Я выехал в Новосокольники Псковской области. Район этого города был местом тяжелых боев в январе 1944 года. В одном из них погибла смертью героя ефрейтор Лия Молдагулова. Вместе с товарищами из Новосокольнического райкома партии, военкомата и райкома комсомола мы отыскали ее безымянную могилу. А 9 мая на Маноковском братском кладбище, близ поселка Насва, куда торжественно перенесли останки героини, при большом стечении народа открылся обелиск. На одной из его граней была укреплена мемориальная доска с надписью: «Здесь похоронена Герой Советского Союза, дочь казахского народа Лия Молдагулова, снайпер 54-й отдельной стрелковой бригады, погибшая 14 января 1944 года в боях за деревню Казачиха».

Митинг над могилой Лии, поездки в Казачиху, Насву, Починки — по тем местам, где зимой 1943/44 года развертывалась новосокольническая операция, всколыхнули память, и перед мысленным взором встали образы боевых друзей — живых и мертвых соратников, ожили картины суровой борьбы за каждое поле, за каждый взгорок этой древней псковской земли. Вспомнилось, как дрался 4-й батальон нашей бригады, атаковавший гитлеровцев в Насве. Позиции фашистов, занимавших оборону по гористому берегу реки Смердель, были очень удобны. Между ними и нашим передним краем трудно преодолимой преградой вилась река: лед почти по всей ее длине был превращен разрывами мин и снарядов в крошево. Единственным нашим спасением была железнодорожная насыпь, проходившая за рекой вдоль скатов гористого берега неподалеку от линии обороны врага. Здесь, под ее прикрытием, наши подразделения накапливались для броска в атаку. Обстановка под Насвой была сложна. Приходилось под огнем преодолевать большое открытое пространство, с боем брать не только Насву, но и сильно укрепленные высоты. Наши атаки то и дело сменялись контратаками фашистов. Одна за другой вспыхивали ожесточенные рукопашные схватки. Все населенные пункты близ Насвы были сметены огнем артиллерии. А люди должны были выстоять и победить. И они победили.

Я расскажу об одной из тех, кто, не жалея себя, шел здесь под смертный дождь свинца и беспримерным мужеством своим добывал победу. Я расскажу о Лии Молдагуловой.

* * *

В начале августа 1943 года в один из вечеров я приехал с передовой. Только присел к столу — звонок из штаба армии.

— Говорит полковник Горохов. Как фашисты, Николай Матвеевич?

Я доложил обстановку на фронте бригады.

— Могу тебя порадовать, — выслушав мой доклад, сказал Горохов. — Команду снайперов к тебе направил.

Это была действительно большая радость: я горячо поблагодарил начальника отдела кадров армии. А наутро снайперы уже были в расположении бригады. Их выстроили на линейке. Я смотрю и не верю глазам своим: ждал бравых парней, а в строю — девчата. Дело в том, что не только в нашей бригаде, но и во всей армии не бывало еще девушек-снайперов. Однако не выдав своего удивления, рассказал им о положении на фронте, поставил задачи и пожелал успехов. А мысль о том, справятся ли девчата с боевой работой снайперов, все-таки тревожила. Ну хотя бы вон та, что на левом фланге, — кареглазая, черноволосая, небольшого росточка, совсем еще девочка. По плечу ли ей фронтовая служба?

— Кто она? — спрашиваю начальника отдела кадров подполковника Андреева.

А она в ответ по-девичьи звонко:

— Снайпер Молдагулова, товарищ гвардии полковник.

— Снайпер? — переспросил я ее.

— Так точно!

Передо мной стояло хрупкое юное создание. Подумал: «Нет, рано ей под огонь». И отдал подполковнику распоряжение:

— У нас есть раненые. Пусть девочка идет на кухню, кормит их.

Но не успел я отойти и пяти шагов, как девочка, оставив строй, преградила мне дорогу:

— Я не картошку приехала чистить, а фашистов бить.

Я, честное слово, опешил. Стою и молчу. А она повторяет:

— Да, да, товарищ гвардии полковник, фашистов бить.

Беру у нее винтовку, вынимаю затвор, думаю: «А в каком у тебя состоянии боевое оружие?» Смотрю в канал ствола, а он блестит как зеркало. Открываю чехол оптического прицела — на нем ни пылиночки. Осматриваю приклад, а на нем монограмма с гравировкой: «За отличную стрельбу от ЦК комсомола». Возвращаю винтовку. Гляжу в глаза этой девочки. В них решимость бойца.

— Так вот ты какая! — уже не скрываю ни удивления, ни уважения.

А она в ответ:

— Такая, товарищ гвардии полковник.

— Ну что ж, — говорю, — иди, бей фашистов.

Так я впервые встретил Лию Молдагулову в нашей бригаде. А было ей в ту пору всего лишь восемнадцать. Но она уже успела повидать и человеческое горе, и смерть близких — ощутить дыхание войны.

Мать Лии умерла, когда девочке не было еще и шести лет. Некоторое время росла у бабушки, у дяди.

А в предвоенные годы жила в Ленинграде в детском доме на Охте. Грозовой 41-й застал ее в пионерском лагере на Свири. Там воскресным днем 22 июня услышала она зловещее слово «война», впервые увидела жестокость врага. Над лагерем появились два самолета с чернобелыми крестами на крыльях. Включив сирены, они стали снижаться и с бреющего полета расстреливать детей… Десять маленьких тел, завернутых в простыни, сквозь которые проступала кровь, с той поры почти неотступно стояли перед глазами потрясенной Лии. Девочка вспоминала эти первые жертвы фашистского зверства и в деревне под Ярославлем, куда был эвакуирован детский дом, и в Рыбинском авиационном техникуме, где она училась после семилетки, и в приемной военного комиссара, в ожидании решения своей судьбы. Она просилась на фронт. А комиссар, неловко заправляя единственной рукой пустой рукав под пояс гимнастерки, думал то же, что чуть позднее думал я: «Ведь совсем еще девочка — восемнадцати нет». И вслух по-отцовски внушал ей:

— Нет, дочка, иди учись, где учишься. Кончишь техникум, самолеты будешь строить для фронта.

А она ему отвечает в точности то же самое, что позже и мне:

— Нет, я должна бить фашистов!

После очередного отказа Лия вновь являлась на прием. И добилась своего. Военком выдал направление 2 «Комсомолка Молдагулова направляется Рыбинским райвоенкоматом в женскую снайперскую школу для прохождения дальнейшей военной службы». Это была Центральная женская школа снайперской подготовки при ЦК ВЛКСМ. Уже после войны я просматривал ее архив, встречался с сослуживцами и земляками Лии. И передо мной раскрывался прекрасный образ комсомолки, в душе которой загорелась неутолимая жажда бить жестокого врага, посягнувшего на любимую Родину. Вот первый документ, в котором упомянуто имя девушки, — это приказ начальника школы подполковника Кольчака: «За отличную боевую и политическую подготовку объявляю благодарность Молдагуловой Лии». Девушки, служившие с Лией, рассказывали мне, что ночью, уже после отбоя, Молдагулова шепнула своей подруге Наде Матвеевой:

— Знаешь, Надюша, я плачу от радости: ведь это моя первая награда — благодарность боевого офицера.

Второй документ — рапорт капитана Селифанова: «В период с 19 по 21 июля (1943 г. — Н. У.) рота фронтовиков совершила 75-километровый марш с тактическими занятиями. На протяжении всего похода курсанты держали себя бодро, явных отставаний не было…» Далее шло описание подробностей марша. Среди них нет той, которую я узнал от боевых подруг Лии. Марш был завершен. Уставший капитан стоял перед строем роты и оглядывал шеренги бойцов. Он, мужчина, устал. «А каково им, девчатам?» — думал Селифанов. Но строй есть строй — святое место: здесь не всякому чувству можно волю давать. И офицер почти на крике выдохнул:

— Спасибо за службу!

— Служим Советскому Союзу! — прозвучало в ответ.

А когда подали команду «вольно!», Лия призналась Зине Поповой, подруге, что стояла рядом в строю:

— Знаешь, Зинуша, как ноют ноги и как болят плечи от ремней вещмешка и винтовки!

— Я покрепче тебя, да и то мне тяжело, — ответила Зина.

И это все, что было сказано хрупкой девочкой о тяготах похода. На марше она ни разу не отстала, не подала даже признака той усталости, что давила плечи и наливала ноги свинцом. Лия закаляла волю, характер бойца. Не зря же роту курсантов капитана Селифанова называли ротой фронтовиков: в подразделении все ждали со дня на день приказа об отправке в действующую армию, на передний край.

Я прочитал письма, какие Лия писала своей сестре перед отправкой на фронт. Они потрясли меня родниковой чистотой чувств этой изумительной девушки. Она беспокоится о жизни, здоровье, настроении милой Сапуры, справляется о тетушке Эжеме и других родственниках, ее интересует «жизнь родной республики». Очень сдержанно сообщает о себе: «Ты уже знаешь, что я учусь в снайперской школе, но пока мое письмо достигнет границ Казахстана, мы уже, вероятно, закончим учебу. В настоящее время… находимся в лагерях и готовимся к зачетам. По окончании… наверное, сразу на фронт. Все с нетерпением рвемся туда. Вот уже несколько дней, как приезжает к нам смена со всех концов нашей Родины. Мне очень хочется, чтобы приехала хоть одна казахская девушка, ведь в нашем наборе ни одной казашки, кроме меня».

Читая это письмо, чувствуешь и глубокий подтекст, напоминающий о пережитом с первого дня войны. Но Лия переносит на бумагу эти чувства без нажима, коротко, не тревожа сестру: «Получаю письма от подруг по детдому, они работают в Ярославле ткачихами. Одна в детском доме пионервожатой… Вообще-то писать можно много, если начать с того времени, как мы расстались, но на это у меня нет бумаги… Сколько я пережила, да вообще все мы… кажется, не восемнадцать лет, а целые полвека прожили». И тут же, вслед за приветами приписка: «Сегодня ходила в лес за цветами. Набрала букет. Лес близко, кругом луга и поля, цветов много, и какие красивые! Вот, чтобы не одной мне наслаждаться, я шлю тебе гвоздичку, незабудочку, земляничку. Лия».

Какие тонкие струны звучали в ее душе! Но над родной землей грозным смерчем клокотал пожар войны. И девушка с нежной, чуткой душой поэта мучилась муками Родины и жила священной ее борьбой.

Когда эшелон с выпускницами снайперской школы, следуя на Северо-Западный фронт, миновал Москву, Калинин и Торжок, Лия часами не отходила от вагонного окна. Взгляд ее впитывал нескончаемые картины разрушений — спаленные деревни, руины станций, городов и свежие курганы братских могил.

— Лия, садись ужинать, — звала ее Надя Матвеева.

А Лия, вся погруженная в себя, шептала:

— Вот так же, как с этими деревеньками, фашисты расправляются сейчас с моим Ленинградом.

И склонялась над белым листком. «Милая Сапура, — писала она сестре, — выехали позавчера, и сегодня, думаем, будем уже у цели. Но точно неизвестно. Куда я держу путь, я думаю, ты и так поймешь. Я сама попросила послать меня в действующую армию…»

Однако в тот памятный день, когда я проводил смотр команде первых девушек-снайперов, все это было мне, конечно, неизвестно. И, возвратив винтовку Лие, я уходил с линейки в глубоком раздумье: «Справится ли девчоночка?». Но фронт дает ответы на такие вопросы быстро: в бою и сильный духом и слабый раскрываются вполне. Вскоре мне доложили об исходе одной операции, в которой не последнюю роль сыграла Лия Молдагулова.

Нам дозарезу нужен был «язык». Но гитлеровцы так зарылись в землю, так замаскировали свои позиции, что разведчики, непрерывно наблюдавшие за их передним краем, вот уже пять суток не могли определить, где удобнее всего подобраться, чтобы действовать наверняка. Вместе с бойцами из группы захвата — Липатовым, Манайдаровым, Серобабой и командиром отделения разведчиков Глушко — не спускала глаз с вражеской линии обороны и снайперская группа Лии. И вот уже на закате, когда в лучах заходящего солнца зарозовели пристывшие лужицы, когда синие тени стали ложиться от каждого кустика и взгорка, Молдагулова засекла врага.

— Товарищ Глушко, — легонько толкнула она отделенного, — в районе третьего ориентира дымок.

Тот припал к окулярам стереотрубы… Точно: около едва приметного кустика дымчатой кисеей чуть курилась синь. Присмотрелись к тому кустику, очертаниям взгорочка, тени, падавшей от него, и сомнения рассеялись: третий ориентир — не что иное, как хорошо замаскированное пулеметное гнездо. Командир разведроты старший лейтенант Нищеренко и взводный — лейтенант Лутиков разработали план вылазки. И группа захвата по-пластунски двинулась вперед. Молдагулова и ее снайперы изготовились к бою: их задача — в случае опасности прикрыть разведчиков прицельным, губительным огнем. Вот Глушко и Липатов уже под кустом. Но за ним вдруг вспыхивает свет карманного фонарика: на смену озябшему пулеметчику пришел другой. Наши разведчики замерли. И как только у пулемета остался один, они прыжком накрыли фрица. Все произошло мгновенно: кляп — в рот, руки — за спину, и скрученного веревками врага разведчики волокут к своим. Через четыре минуты гитлеровцы замечают исчезновение солдата: взвивается ракета, начинается пальба. Но на каждую вспышку Лия и ее подруги отвечают точным огнем. И умолкают фашистские пулеметы, захлебываются автоматные очереди. А в наших окопах даже бывалые бойцы не могут сдержать восхищения:

— Ну и молодцы девчата! Бьют-то как, по-снайперски!

Когда «языка» доставили в штаб, ему, между прочим, задали вопрос: зачем он дымом себя демаскировал? Признался: иззяб, стал ужин греть. Наши рассмеялись:

— Ну а Лия тут как тут: и помогла ему согреться. Так хрупкая невысокая девушка становилась известным в бригаде бойцом. В ней сочетались превосходные качества, о которых хорошо сказал в одном из писем ко мне Василий Иванович Ефимов, бывший начальник политотдела нашей бригады. «Лию Молдагулову, — писал он, — я помню хорошо… эта маленькая худенькая казашка казалась мне застенчивой, скромной, и только глаза выдавали ее скрытую смелость, дерзновенную решительность и готовность пожертвовать собой за правое дело защиты Родины».

Такой она осталась и в моей памяти — немногословная, предпочитающая слушать, обдумывать. Но уж если говорила, то в слове была и мысль, и выражалось чувство. Вероятно, поэтому каждая встреча с ней запомнилась, запечатлелась в памяти.

Однажды на поляне, рядом со своей землянкой, Василий Иванович, собрав девушек-снайперов, рассказывал им о боевом пути бригады. Лия слушала не шелохнувшись. В рассказе политработника перед девчатами как ‘бы раздвигался грозовой горизонт войны, открывалось широкое поле битвы, в исход которой и она, Лия, вносила вклад на своем небольшом участке. Василий Иванович говорил о смысле декабрьских боев в 42-м году У деревни Язмище. На этом участке фронта фашисты намеревались прорвать нашу оборону, чтобы выйти в тылы 3-й ударной армии, начинавшей штурм Великих Лук. Наша бригада не только задержала полнокровную 93-ю дивизию гитлеровцев, но и разбила ее наголову, вернула все, что фашистам удалось захватить 1 декабря. Врагам пришлось перебрасывать сюда подкрепления из-под города Холм. В бригаде живет непоколебимая традиция — «Ни шагу назад!». И потому Язмище, переходившее несколько раз из рук в руки, все-таки осталось за нами.

— Запомните, девушки, имена тех, кто отличился в этих боях, — говорил Василий Иванович. — Когда в последний раз 4-й батальон овладел окончательно Язмищем, сержант Соболевский со своим отделением в первых рядах преследовал врага. Он увидел, как шестеро фашистов кинулись в блиндаж. Сержант ринулся туда же. Стреляя в упор, он свалил четверых. Но и сам получил пять ранений. На истекающего кровью храбреца бросилось двое уцелевших фашистов. Он заколол их штыком.

Много других эпизодов напомнил девчатам подполковник Ефимов. Рассказал и об итоге боев: 4-й батальон несколько километров гнал врага, не давая ему передышки; наступала и вся бригада. Было взято 43 населенных пункта. Среди них и Язмище, и Житница, и Ремжино. По рукам девчат пошла газета со стихами бригадного поэта Алатырцева. Кто-то прочитал их вслух:

Подсев тихонько к девушкам, я ждал, какова будет их реакция. Поднялась Лия.

— Мне восемнадцать лет. А временами я думаю, что прожила все пятьдесят. Это оттого, что воюю я уже пятьдесят дней. Видела смерть ленинградских мальчишек и девочек, кровь товарищей. Теперь я сама охочусь за фашистским зверьем. Уже уничтожила пять извергов. Это — за Ленинград. Но я еще не отомстила за всех товарищей, за сожженные города, за молодость, которую отняли у меня фашисты. Я воюю пятьдесят дней и становлюсь воином. Пусть знает мой Казахстан, пусть знают дорогие мои ленинградцы — я буду воином.

За Лией выступали Зина Попова, Валя Яковлева и другие девушки. Они клялись беспощадно бить врага.

И эта клятва изо дня в день подкреплялась боевой работой. Месяц спустя снайперы бригады увеличили свой счет уничтоженных фрицев в несколько раз. Снайперская «охота за фрицами» вошла в повседневную жизнь частей.

Несмотря на непрерывность этой «практики», мы не забывали об учебе снайперов. В бригаде время от времени устраивались специальные курсовые занятия, организовывались школы снайперов, проводились их сборы для обмена боевым опытом. На одном таком сборе отрабатывались темы: «Снайпер в наступательном бою», «Снайпер на охоте за фрицами», «Снайпер в разведке», «Снайпер в тылу врага». До двухсот человек участвовало в сборе. Саперы для них даже «класс» оборудовали: врыли столбики, на столбики положили протесанные с двух сторон жерди. Получилось почти как в настоящей аудитории — ряды скамей. Перед этим «залом» — столик: те же столбики и жерди. За столом Василий Иванович Ефимов, начальник штаба бригады подполковник Иван Викторович Рудый, ну и мне, комбригу, разумеется, здесь же положено быть. Вижу: в первом ряду Лия. Сидит, как всегда, сосредоточенная, положив на колени каску. Присмотрелся я и хотя всякое приходилось видывать, а тут сердце сжалось: на каске порядочная вмятина.

— Что за вмятина? — спрашиваю Лию.

Но вместо Молдагуловой встает Зина Попова, потом Надя Матвеева. Рассказывают. На правом фланге 4-го батальона против 3-й его роты у фашистов появился снайпер. Уже больше недели охотились за ним наши лучшие стрелки. Но безуспешно. А он нет-нет да и подстрелит кого-нибудь из наших. Шестерых ранил, одного убил. И тогда майор Моисеев приказал старшине И. И. Варлахину, командиру роты автоматчиков, куда входила и снайперская группа Поповой, поручить Молдагуловой уничтожить фашиста. Началась охота. Три дня Лия со своей группой безуспешно выслеживала матерого врага. А на четвертый, уже к вечеру, Попова, наблюдавшая за лесной опушкой в стереотрубу, заметила, что, несмотря на тишину, безветрие, на одном дереве качнулась ветка.

— Он! — подала Зина знак Лие.

И только взялась за чучело, чтобы высунуть его, отвлечь внимание фашиста на себя, как Лия уже схватилась за винтовку. Да, видно, погорячилась (сказалось нервное напряжение нескольких дней слежки), поднялась над бруствером чуть выше, чем следовало. Этим немедленно воспользовался фашист: грянул его выстрел. К счастью, неточный. А Лия тут же расквиталась с врагом. Она отчетливо увидела дымок выстрела, силуэт стрелка и нажала спусковой крючок. И Попова и Молдагулова зафиксировали, как фашист, обламывая ветви, рухнул наземь.

Мы разобрали этот случай и, конечно, пожурили Лию, внушая ей и всем участникам сбора, что самый благородный порыв должен сочетаться с трезвым, холодным расчетом.

— Да, но ведь я все-таки убила фашиста, — слабо возразила Лия.

— Хорошо, что поединок закончился в твою пользу. Но не сплоховал бы фашист, и быть бы тебе раненой, а то и убитой, — ответил я.

А командир батальона Моисеев объявил Молдагуловой благодарность: большое дело уничтожить снайпера в рядах противника.

Эти события происходили под городом Холм, на берегах старинной русской реки Ловати. Здесь решалась судьба северо-запада России. Правее нас в Ловать уперлись панфиловцы. Мы соревновались за отличное выполнение боевых заданий с полком Баурджана Момыш-улы. Плечом к плечу с панфиловцами, прославившимися на всю страну подвигом двадцати восьми гвардейцев, выдержали не один натиск гитлеровских войск. А теперь и сами готовились к решающему наступлению. Этим и объяснялась совершенно неотложная надобность в «языке». В нем нуждалась не только наша бригада, но и вся 22-я армия, весь 2-й Прибалтийский фронт.

Майору Моисееву было приказано послать в тыл врага группу разведчиков. Темной ночью двенадцать отважных перешли линию фронта. Но день, проведенный в фашистском тылу, не увенчался успехом. К вечеру разведчики под командованием лейтенанта Гусева подобрались к деревне Новички, что в пятнадцати километрах западнее Холма. Отсюда оккупанты меньше всего ожидали наших бойцов. И все-таки держались осторожно: не выходили за околицу. Нужно было принимать решение. И тут к Гусеву обратилась Лия:

— У меня есть план захвата «языка». Я взяла с собой одежду деревенской девушки…

Она скрылась в кустарнике, а через пять минут перед лейтенантом уже стояла кареглазая дивчина, повязанная клетчатым платком, в юбочке и блузке.

— Шинель, брюки, каску дарю вам, — озорно улыбнулась Лия. И в тон шутке погрозила пальцем: — Однако не насовсем. До скорого свидания.

— В случае чего, дай знать. Мы тебя огоньком прикроем, — уже вдогонку сказал ей лейтенант.

А Лия тропочкой пошла неспешно, словно бы с гулянья возвращалась домой. Поравнявшись с крайним домом, вошла во двор, прислушалась. Из-за резных ставен доносилась чужая речь хмельных мужчин. «Ага, подгуляли фрицы», — обрадовалась Лия. Быстро огляделась — на улице ни души. Тихо вошла в сени и резко открыла дверь в комнату. За столом сидели два гитлеровца, ели яйца, пили вино. Хозяйка дома хлопотала у печи.

— Матка, млеко, — требовал у нее один.

— Хенде хох! — крикнула разведчица, выхватив из накладного кармана юбки пистолет.

Тот из немцев, которому хотелось молока, схватился за кобуру. Но тут же рухнул под стол, сраженный выстрелом. Второй оказался благоразумнее и поднял руки. Возвратилась Лия к своим товарищам, когда стало уже совсем темно. Разведчики тут же обыскали, коротко допросили «языка». Это был командир батареи тяжелых орудий обер-лейтенант Тиман.

— Хорошего «языка» добыла, Лиечка, — уже на ходу пожал Гусев руку Молдагуловой. — Генерал будет доволен.

Радист передал в штаб срочное донесение: «Язык взят. Идем на прорыв». Лишь после того как разведчики отошли на полкилометра, над Новичками взвилось в небо несколько зеленых ракет, донеслись встревоженные голоса фашистов и собачий лай.

— Поздно хватились, — довольный, бросил реплику Гусев.

Через линию фронта разведка пробивалась с боем. Приняв донесение радиста, мы поддержали ее огнем. Больше часа шла ружейно-пулеметная перестрелка. Наконец с передовой сообщили: «Группа Гусева благополучно возвратилась. «Язык» на машине направлен в штаб». Вскоре подкатил и грузовик. Автоматчики со смехом и шутками сняли из кузова совсем обалдевшего гитлеровца в офицерской форме.

За взятие «языка» Лию представили к награде.

Так Лия вырастала в опытного бойца. Она вела «охоту за фрицами», ходила в разведку, вместе со всеми подымалась в атаки, дралась в рукопашной.

Но особенно ярок был взлет ее духа в бою за деревню Казачиха. Этому бою предшествовали ожесточенные схватки, которые не стихали несколько суток в районе Насвы. Каждый день мы отбивали по нескольку атак фашистской пехоты, наступавшей во взаимодействии с танками. Уже в самой Насве отдельные кварталы и даже дома по нескольку раз переходили из рук в руки. Лия все это время была в первых рядах своего 4-го батальона. От ее метких пуль под Насвой навек легли в псковскую землю больше тридцати фашистов.

День 12 января 1944 года был особенно тяжелым. 4-й батальон уже пробился на западную окраину Насвы. Фашисты вновь бросили против него пехоту и танки. И тут случилась беда: выбыл из строя командир роты автоматчиков, той роты, где служила Лия. Управление боем нарушилось. А гитлеровцы все усиливали натиск. В критическую минуту Лия вскочила и крикнула:

— Братья — казахи и русские, за мной!

И бросилась вперед. Увлеченные примером, солдаты устремились в атаку. Соседний батальон, видя, что 4-й атакует, тоже бросился вперед. К вечеру Насва была взята.

И когда завязался бой за деревню Казачиха, Лия также была в первой цепи атакующих. Она первой ворвалась в траншею врага и, длинной очередью из автомата скосив восьмерых фашистов, схватилась врукопашную с их офицером. Этот острый эпизод по горячим следам событий был отражен в листовке, которая потом распространялась в войсках. Вот он, этот документ: «…немецкий офицер схватил Лию за фуфайку. Она вырвалась и мгновенно направила свой автомат в его грудь. Но немецкий бандит успел выстрелить первым. Голова у Лии начала кружиться, струйкой потекла кровь по ее смуглому лицу, руки ослабли. Но она не выпустила автомата. Отважная комсомолка собрала последние силы и дала длинную очередь по фашисту. Гитлеровец упал. Это был последний (78-й. — Н. У.) немец, убитый уже умирающей девушкой-героем».

Так 14 января 1944 года в 16 часов дня в районе деревни Казачиха Новосокольнического района Псковской области погибла смертью героя славная дочь казахского народа Лия Молдагулова. А 17 января со всеми воинскими почестями Лию похоронили у деревни Починки. Бригада же, развивая успех, гнала врага все дальше на запад. Закаленные в боях батальоны мстили за павших под Насвой и Казачихой, за нашу любимую Лию.

Бригада была уже далеко от этих мест, когда из ЦК комсомола Казахстана пришло письмо, в котором от имени комсомольцев республики бойцам и партийной организации соединения выражалась благодарность за то, что они воспитали такого храброго, стойкого воина, каким была их землячка Лия. А несколько позднее — 4 июля 1944 года — Президиум Верховного Совета СССР своим Указом посмертно присвоил Лии Молдагуловой звание Героя Советского Союза.

* * *

Митинг на Маноковском кладбище, открытие обелиска над новой могилой героини до глубины души взволновали меня. Я давно уже собирал материалы о жизни и подвиге знаменитого снайпера нашей бригады. А после поездки по местам боев с помощью Главного управления кадров Советской Армии разыскал В. И. Ефимова, служившего начальником политотдела в нашем соединении. Василий Иванович очень хорошо помнит и бои за Насву, Казачиху и подвиг, совершенный там Лией Молдагуловой. Вот что написал он мне в конце 1965 года:

«Дорого фашисты заплатили за Алию. Окопы были завалены их трупами, ими же было усеяно и поле преследования.

Алия спасла жизнь не только своего (4-го. — Н. У.), но и соседних батальонов. Она спасла бригаду от полного разгрома, который нависал над ней, и обеспечила своим благородным поступком выполнение задачи бригадой. Вот за это-то Лия Молдагулова и была представлена нами к званию Героя Советского Союза».

Большое письмо В. И. Ефимова я опубликовал в газете Новосокольнического райкома партии «За урожай». Жители этого района свято чтут память Лии, которая, не жалея себя, сражалась за освобождение их сел и деревень. В самой Казачихе, где погибла героиня, сельчане установили мемориальную доску в память о бессмертном ее подвиге. В летнем парке районного центра Новосокольники установлен бюст Лии работы скульптора П. М. Криворуцкого. А в Насве имя Лии Молдагуловой присвоено средней школе.

Обо всем этом я рассказывал в Алма-Ате, Актюбинске и в Чимкенте. Больше всего запомнился Чимкент. Там, как и в Насве, одна из школ носит славное имя Лии. В 1965 году во дворе этой школы дети выстроились на линейку по случаю традиционного праздника первого звонка. Но на этот раз праздник был особенный — открывался памятник Лии Молдагуловой. Со скульптуры соскользнуло покрывало, и взорам собравшихся открылась фигура девушки-солдата. Из-под тонких, словно ласточкины крылья, бровей, взгляд, устремленный вдаль. Что она видит там, за голубою дымкой? Может быть, околицу деревни Казачиха? И кажется, что Лия вот сейчас спросит меня словами песни, которую она любила:

Нет, не сразила тогда, в 44-м, вражья пуля нашу Лию! Тяжело раненная, она нашла в себе силы подняться с сырой земли. И гордо выпрямиться во весь рост.

Ведь герои не умирают.

 

3. ТАНХИМОВИЧ, майор в отставке

ОПАЛЕННЫЕ ГОДЫ

Не звонкие ребячьи голоса, а приглушенные стоны. Не парты, а тесно, одна к одной, приставленные узенькие койки. Они во всех классах и коридорах. А как же иначе, если страна пока не оправилась от ран, нанесенных самой жестокой и разрушительной из всех войн, если только начинают подниматься из руин и пепла города и села, если не хватает не только госпиталей, но и хлеба, топлива, электроэнергии, жилья. Не затихла еще горечь утрат и не зарубцевались окончательно раны у тех, кто победил в этой кровопролитной, страшной войне. Там, на фронтах, она кончилась. Там уже не рвутся больше снаряды, молчат пушки, не падают плашмя в истоптанный множеством ног, почерневший от дыма снег, в росные клевера, на бетонные плиты мостовых скошенные пулеметными очередями солдаты. А здесь, на одной из улиц Алма-Аты, в школьном здании, превращенном в госпиталь, как и в других госпиталях, война продолжается с неослабевающей силой, но ведут ее не полководцы, а врачи, отвоевывая у смерти человеческие жизни.

…Стонут больные. Некоторые еще не вышли до сих пор из сражений и, забывая, где находятся, мечутся во сне и продолжают отдавать команды, поднимают в атаки свои отделения, роты, батальоны, выводят их из окружения, бросаются со связками гранат на танки. Дают еще знать о себе ампутированные руки и ноги — ноют к непогоде. Еще не все искалеченные в боях сумели подняться с госпитальных коек.

Вот кто-то из таких, молодой, исхудавший, стоит, пошатываясь, обвиснув на костылях, и боится сделать первый шаг, все еще не веря, что стоит, и не замечает, как на лбу у него вспухают градинки пота. Это видит придерживающая его за руку медсестра. И крутые тени под глазами, и ставшую по-цыплячьи беспомощную шею, и выпирающие ключицы видит она отчетливо и закусывает губы.

— Смелее. Ну!

Шаг. Еще шаг.

— Вот и отлично!

Кого-то везут в операционную.

— Сколько можно возить одного и того же человека под нож?

— Столько, сколько необходимо, чтобы поставить на ноги, чтобы жил. И три, и пять раз. Ясно?

— Кто это так говорит?

— Это новый начальник госпиталя. Вчера вступил в должность. Чекуровым Петром Романовичем зовут. Вон палаты обходит.

Он, слегка прихрамывая, идет коридором. А навстречу ему с одной из коек, упираясь в подушку локтями, приподнимается инвалид:

— Н-не подходи! Не да-ам! Не да-ам! — кричит он исступленно и пытается здоровой рукой стащить повязку с культи.

— Спокойно, — начальник госпиталя силой укладывает больного на подушку и придерживает немного.

— Ух-ходи! Кто звал? — Лицо инвалида искажено, глаза дикие, блуждающие. — Утешать явился? Сам-то вон какой, а я… я… Видишь? На, гляди, — захлебывается он, высовывая из-под одеяла ногу: у нее нет ступни. — На, гляди. Отсиделся в тылу…

Начальник госпиталя присел на койку. Что мог ответить он на это? Сказать, что не отсиживался? Нет, говорить этого не следовало, по крайней мере сейчас. И он ждал, когда успокоится инвалид. А тот уже не мог не кричать, был не в силах остановиться и все ожесточеннее, все неистовее колотил обрубком руки себя по лицу, глазам. Нелегко было ему, молодому, сильному, смириться с тем, что, сколько бы ни продолжалась теперь его жизнь, уже не расстаться с костылями или коляской, что все оставшиеся на его долю месяцы и годы придется просить, чтобы помогли прикурить папиросу, взобраться по ступенькам лестницы.

— Ухх-оди!

И вдруг на весь коридор раздался спокойный, требовательный голос:

— На гауптвахту. На трое суток!

— Куда? — удивленно спросил инвалид.

Начальник госпиталя склонился над ним. Он был готов поручиться, что не впервые видит этого человека. И уже не мог отвести взгляда от его приметного, запоминающегося лица, от широких, будто переломленных надвое густых бровей.

«Да ведь там… Под Сталинградом… Его принесли самым первым… Потому и запомнился… Но почему культя?»

— Меня на гауптвахту?!

— Да, тебя. Ты в дивизии Родимцева был?

— Доктор! Вы?

— Но я же сохранил тебе руку.

— Это ее после, под Будапештом. А сейчас ногу… Хотят снова. По колено. Одной ступни мало? Все равно не дам. Не позволю.

— Неправду говоришь. Или выдохся? Эх, солдат, солдат!

— Доктор. Тогда опять вы… Может, не до коленки, оставите хоть…

Нервы снова сдали.

— Хорошо. Я. Договорились. — Врач поднялся и зашагал по коридору.

За госпитальными окнами у проходившего мимо грузовика забарахлил, застрелял мотор.

Тра-т-та-та! Тра-т-та-та! — застучало дробно, пулеметной очередью. Даже стекла зазвенели. И на какой-то миг исчезло школьное здание. Показалось, что все еще там, в самом пекле боев за Сталинград, в одном из медсанбатов. И что это только сейчас сброшенная бомба угодит в блиндаж и, неестественно взмахнув руками, рухнет, будто в яму, санитар, не окажется рядом медицинских сестер. И когда сверху, с наката посыплется земля, он испугается, что она попадет в незашитую рану в животе раненого сержанта, которого оперировал, и накроет его собой, своим стерильным халатом. И будет в те секунды думать только о бойце, о том, что надо сохранить ему жизнь, закончить операцию, не дать сыпавшейся сверху земле закупорить рану — тогда уже ничто не поможет, тогда конец.

Тра-т-та-та-та… продолжал стрелять по окнам госпитального здания забарахливший мотор. И к тому моменту, как ему стихнуть, перед мысленным взором шагавшего по коридору врача, с какой-то удивительной стремительностью, которую ни понять, ни объяснить нельзя, успели пройди опаленные войной годы.

…Известие о войне захватило в городе, где на немо-щенные окраинные улицы, если особенно настойчиво начинал дуть со степи ветер, наметало песчаные заструги.

То был Семипалатинск. Он приехал туда на работу после окончания медицинского института. В этом городе на втором этаже одного из зданий к двери прикреплена табличка: «П. Р. Чекуров. Зам. зав. облздравотделом».

Он все еще не мог привыкнуть ни к табличке, ни к своей фамилии на ней. Больно уж весомо и солидно выглядела она, набранная золотыми буквами на черном фоне, и совершенно не подходила к нему, молодому, долговязому и порывистому врачу, только год назад окончившему учебу. Он все еще не научился ходить медленно, степенно, а все бегом, все «на рысях», чтобы успеть как можно больше сделать за день.

Ну какой заместитель заведующего облздравотделом на улице, на глазах у людей, кинув на землю портфель, бросится к лошаденке, впряженной в пролетку и надсадно старающейся вытянуть ее из песчаного бархана? На пролетке восседала шестипудовая заведующая домом малютки. А он бросился, выхватил у кучера кнут. Тот наотмашь, с кряканьем стегал им выбившуюся из сил конягу. Кнут переломил о колено, отшвырнул в сторону и ошалелыми, потемневшими от гнева глазами, уставившись на заведующую, потребовал:

— Сейчас же слезайте. Ну!

И ту будто ветром сдуло с пролетки. Не исключено, что поступил он так потому, что накануне побывал в доме малютки и увидел, как хозяйничает там, словно в своей вотчине, эта заплывшая жиром особа. А когда вернулся за портфелем, услышал вдруг о начале войны. Это из раскрытого окна дома, возле которого оставил свою поклажу, донесся голос диктора. Там на всю мощность включили динамик. И сразу к дому стал стекаться народ.

Через три месяца военврач Чекуров уже в 21-й армии. Вернее, он пробирается туда. Стоят поезда. Рельсы скручены в жгуты, железнодорожное полотно изрыто воронками от снарядов, от станционного здания остался лишь черный остов. Рядом растрепанный небольшой лесок. А вдали, у самого горизонта, горит Гомель. Там уже гитлеровцы. И где-то невдалеке от него, на одном из оборонительных рубежей, дерется 21-я. Туда, в эвакоприемник и должен попасть, согласно предписанию, Чекуров. А впереди не полотно, а сплошное крошево из шпал и железа. Придется, видимо, пешочком. На этой полуразрушенной станции, забитой расшвырянными и поваленными набок составами, их собралось тридцать врачей. Все они разыскивают свои части. И никто из тридцати еще ни разу не был в боях, еще не нюхал пороху.

Шли кромкой леса. Шли долго, почти весь день. Вдали били орудия. Иногда, незнакомо горбатясь, стороной проплывали чужие бомбардировщики. Слабо подрагивала земля. А может, это только кажется с непривычки, что она дрожит. Все проголодались. Кто-то предложил сварить кашу. Предложение приняли, ссыпали гороховый концентрат в единственное на всех ведро и, не подозревая даже, чем это может кончиться для них, развели костер. Поняли, когда на дымок пожаловали вражеские штурмовики и сбросили у кромки леса на поляну, где горел костер, несколько бомб.

Вот тогда военврач Чекуров и те, кто был с ним рядом, впервые поняли, что такое война. И еще они до конца узнали, как тяжело терять товарищей. Похоронили девятерых. И не успели отойти от могил, как на тот же дымок с большака примчалась колонна фашистских танков. Теперь путь отрезан и вперед и назад. Оставалось одно: логом пробираться к Десне и на тот берег. Но тут выяснилось, что пятеро врачей не умеют плавать. Что же делать?

Вопрос этот почему-то задали ему, Чекурову, хотя среди врачей он был самым молодым. И как-то так получилось, что он принял на себя ответственность за благополучие этой пятерки.

— Собирайте хворост. Живо. Вяжите из него пучки и сами обвязывайтесь хворостом. Ремнями, ремнями связывайте. Все ремни мне сюда. Мне.

Когда-то он наблюдал, как переправлял таким способом через полноводную Или чабан своего не умеющего плавать друга.

Когда выбрались на противоположный берег Десны, на том месте, где полчаса назад собирали хворост, уже лязгали гусеницами танки. Но теперь это уже не имело значения.

Шла война.

У небольшой укрытой садами деревеньки Волоконовки, что в Курской области, уже несколько дней не стихали бои. Эвакуацией раненых, подлежащих отправке в тыл, распоряжался молодой долговязый военврач, порывистый, громкоголосый.

— Противошоковый укол старшине.

— Эту группу куда, товарищ военврач?

— Сейчас.

— Я сам дойду до машины.

— Погодите. — Не нравится Чекурову вид капитана, который собирается дойти до машины без посторонней помощи и уверяет, что его лишь слегка царапнуло.

— Пустяк же!

— Погодите! — Беглый осмотр и команда: — На стол капитана. Готовить к операции.

— Кто будет оперировать?

— Я.

А чуть позже операционная сестра сообщила подругам:

— Вот так пустяк! Сквозное черепное ранение.

— А теперь как?

— Будет жить.

Бьют за Волоконовкой орудия. Встает дыбом земля. Стекаются в село, где расположился медсанбат, раненые.

Над операционным столом склонился военврач Чекуров. Он протягивает руку:

— Зажим… Пинцет. Зажим.

На лбу врача широкий кровоподтек. Это четыре дня тому назад его хлестнуло тросом. И его и военфельдшера Шаргуленко.

— Фельдшер тоже у стола.

— Зажим, Шаргуленко.

— Есть зажим.

— Жгут. Быстро.

— Вот.

У Шаргуленко кровоподтек и на лбу, и через всю щеку к подбородку. Ему досталось сильнее.

Четыре дня тому назад недалеко от села Шеповатое под Харьковом они вытаскивали из лога раненых. Наступила ночь. Гитлеровцы подошли ближе. Лог уже простреливался, и, когда взлетали ракеты, приходилось лежать не двигаясь. К утру всех из лога перенесли в более укромное местечко. И тут узнали, что фашисты обошли Шеповатое с двух сторон, отжали к лесу оборонявшие этот участок войска.

Так получилось, что про крохотную колхозную ферму в спешке временного отступления забыли. Вот-вот сюда ворвутся вражеские танки. Впереди образовался «ничейный» кусок ржаного поля. Он полого разбегается в стороны. На краю его горбатится небольшой мосток с поваленной набок машиной. Сечет крупный дождь, колотит по раскисшим опустевшим дорогам на «ничейной» земле, по всему полю за фермой.

Раненые лежат на соломе в колхозном амбаре, покрытом оцинкованным железом. Невдалеке от него штабель конных саней. Кто-то уложил их заботливо в ожидании зимы: сани отдельно, оглобли отдельно. Сечет дождь. И ни одной машины нигде. Да если бы и появились? Толку-то. Грязища такая, что ноги не вытянуть из нее. Лишь от большака доносится гул. Но до большака не меньше четырех километров. И неизвестно, чьи там гудят машины. Похоже, что неприятельские.

Раненые — их сорок человек — лежат в амбаре и вслушиваются в зловещую, ставшую такой непривычкой тишину, и со скрытой надеждой поглядывают на военврача. Они-то отчетливо представляют себе, что с ними будет, когда сюда ворвутся фашисты.

— Доктор, как же теперь?

— Спокойно. Без паники.

Он знает, что говорит пустые слова. Их сорок, и никто из сорока не сможет самостоятельно сделать шагу. А в его распоряжении две медицинские сестры, почти подростки, и Шаргуленко. И никакого транспорта. Надо что-то предпринимать. Эта зловещая тишина вот-вот кончится.

Так и есть. Вначале прокатилась тяжелая и низкая полоса гула: шли бомбардировщики, шли над самой землей и разворачивались где-то за большаком. Разорвался снаряд, другой. Сбивая с деревьев листья, ударила пулеметная очередь. Перед мостком взорвалась легкая ротная мина. И если бы не непролазная грязь, возможно, враги уже были бы на ферме. Кроша кирпич, ударил в фундамент стоявшего на отшибе сарайчика бронебойный снаряд. Сразу же заурчал мотор.

Военврач побледнел, однако заставил себя спокойно пройти мимо раненых. С приступки амбара он увидел, что по дороге, отбрасывая из-под гусениц шматки грязи, мчится наш тяжелый танк. Один танк на всем участке, который можно охватить глазом. Было нетрудно понять: его только что исправили, завели и теперь уводят из-под носа у неприятеля. Башня танка скошена, орудие глядит слегка вниз.

И еще сумел определить военврач, что танк минует ферму, пробежит в сотне метров от нее. Не раздумывая, он кинулся наперерез. Успел вовремя, встал на пути, раскинул руки.

— Стой! Стой!

Поднялась крышка люка, высунулся танкист, скомандовал:

— Садись на броню.

— У меня раненые. Там вон, на ферме.

— Сколько?

— Сорок. И все лежачие.

— Чем же мы сможем помочь, если лежачие? Вот-вот фашисты здесь будут. Ничем не поможем, — решительно заявил танкист.

Военврач не менее решительно шагнул к гусеницам, и было очевидно, что он не уступит, не отойдет. Не давить же его?

— Я что, должен врагу свою машину пожертвовать? Ну, уж нет, — попробовал танкист убедить врача.

— Там саней много, — вспомнил врач. — Если прицепить их?

— Э, была не была, — повеселел вдруг командир танка.

Все плотней ложатся вокруг фермы снаряды. Но десять саней уже прицеплены за танк. В них раненые.

— Всех поместили?

— Всех, товарищ военврач.

Медсестры уже на броне. Но когда танк тронулся, петля на тросе выскользнула из крюка и, жикнув в воздухе, ударила стоявших возле саней фельдшера и военврача. Но только это было сущим пустяком по сравнению с тем, что могло произойти, не окажись в самый последний момент здесь танка.

Когда добрались до кромки леса, ферма позади уже пылала: там начали хозяйничать вражеские автоматчики.

Танкист дружески обнял военврача:

— Отлично получилось. Сорок жизней вы с фельдшером отстояли.

— Не м&, а вместе с вами, — обрадованно вздохнул военврач, отыскивая глазами медсанбат.

Вторично руководить эвакуацией раненых ему пришлось уже в Сталинграде. Вначале по нескольку суток без отдыха простаивал он у операционного стола в подвале гостиницы «Интурист». Раненые лежали всюду: на полу, на кроватях, сидели, опершись о стены. Их набралось пятьсот. На следующий день — уже тысяча, затем две тысячи.

— Военврача Чекурова срочно в штаб.

И вот он стоит подтянутый, худой перед начальником медслужбы армии и докладывает, что явился по вызову. Получается это у него не совсем четко, не совсем по-военному.

— Вам, товарищ капитан медицинской службы, мы решили поручить эвакуацию раненых из «Интуриста». Получайте предписание. С этой минуты вся ответственность за них ложится на вас. Ясно?

— Ясно.

И уже менее официально:

— Действуйте, Петр Романович.

Не так-то просто под непрерывным автоматным и пулеметным огнем, под незатихающей ни днем, ни ночью бомбежкой вывезти из осажденного города к реке две тысячи бойцов, нуждающихся в срочной госпитализации. Их свозили на пришвартовавшийся к берегу в стороне от причалов, укрытый ветками и похожий сверху на зеленый мысок пароход «Память Азина». Кого привозили, кого приносили на носилках, приводили под руки, притаскивали на загорбках труженики-санитары.

Пароход сразу пропах дезинфекцией и лекарствами.

— Если полостное ранение, сюда, в кормовую часть.

— Какая разница, кого куда?

— Говорят — сюда полостников.

— Кто приказал?

— Военврач. Вон он. Остальных дальше.

— Здесь приказано подготовить операционную. Несите столы. Инструмент тоже сюда.

— Почему здесь?

— Соображать надо.

— А ты, гляди-ка, сообразил?

— Не я. Военврач Чекуров приказал. Здесь удобнее. Кипяток рядом и места больше. Кают-компания же.

Отчалили тихо, выбрав туманное утро, когда в воздухе почти не было вражеской авиации. Плыли только днями, имитируя заросший лесом островок. Может быть, и никудышная это была имитация, а все же помогала. При малейшей опасности приставали к берегу. Ночами, чтобы не выдавать себя огнями (а без них плыть было просто невозможно), тоже отстаивались в укромных местах. Сразу был установлен строгий порядок: посменные дежурства, осмотры, перевязки, раздача лекарств. Велись операции.

Шел к Саратову укрытый ветками пароход с ранеными, круша и расталкивая бортами хрусткие, еще не окрепшие льдины. Холодало все сильнее, и Волга побелела — по ней тащило шугу. Назад пароходу пути не было. Он с трудом дотянул до причала, и пока раненых снимали, окончательно вмерз в береговой припай.

Возвращаться военврачу со всем своим персоналом пришлось уже поездом. В вагон он забирался с одной мыслью, овладевшей всем его существом, отоспаться. За все недели, что не смыкал глаз там, в сталинградском пекле, за все недоспанные ночи на пароходе. И он посчитал не сравнимой ни с чем удачей, когда в переполненном донельзя вагоне ему досталась верхняя боковая полка. На ней же можно вытянуться, шапку и одну полу шинели кинуть под себя, второй полой укрыться. Красотища! А как только закрыл глаза, его будто теплой волной омыло, навалилась приятная дрема. Вагон качнулся, поплыл, за окном тьма и косые искры от паровоза, как бы делящие ночь на светящиеся полосы.

И сколько потом ни убыстрял или ни замедлял бег состав, ни тормозил резко, если надо было таким способом уйти из-под очередной бомбежки, военврача Чекурова это не касалось. Он спал, и все для него перестало существовать. Все, кроме детства, куда привел его сон.

Вот уже щекочет шею рыжая отцовская борода:

— Петяшка, сынок!

…Про отца же рассказывали, — вклинивается со стороны в сновидение, — что он брал под мышки два мешка, набитых под завязку песком, и на спор заносил их без роздыха по крутой и шаткой лесенке на верх колокольни. Еще рассказывали, как после возвращения с царской службы пришел он на одну из вечерок, увидел там девушку (на нее имел виды сельский гармонист), взял ее за руку и увел с собой, сказав: «Никому тебя не отдам. Так и знай».

Это было неслыханной дерзостью. Обидеть гармониста — такого деревенские парни обычно не прощают. Роману же Чекурову простили, а может, побоялись связываться.

Сон между тем продолжал ткать свое полотно, путать середину, концы, начало событий, рвать их, склеивать вновь по одним только ему подвластным законам. У той, которую отец увел от гармониста, серебрятся виски, добрые морщинки легли возле глаз. Она всю себя готова отдать своему Роману и детям. А их у нее ни много, ни мало — четырнадцать. И среди четырнадцати он, Петяшка Чекуров, самый озорной.

— У-у-у! — подает голос паровоз. И необъяснимо уже превращается в волчий голодный вой, от которого стынет между лопатками. Вой ближе, а пурга все яростнее пеленает небо и землю. И неизвестно, в какой стороне село. Сил больше нет.

— Петяшенька, братик, сгинем же!

А ты шагай, шагай.

— Не можу я.

— Сможешь. Давай руку.

Из снежной замяти навстречу идущим несется темный ком, хрипит.

— Ой, волки! — пугается младший братишка.

Но это Букет. Его они подобрали щенком, выкормили. Букет и указал дорогу домой. Как только нашел в такой буранище? Как не испугался волков?

А вскоре случилось, что перебили Букету ногу.

— Пристрелить придется, — сказал отец.

— Н-не дам!

Усадил Петюшка щенка в бочку, запаковал ему ногу в самодельный лубок и выхаживал все лето. А к осени, чуть прихрамывая, носился, высунув язык, Букет за своим лекарем. Тогда же и определилась будущая профессия Петюшки Чекурова.

— У-у-у! — Но это уже не волки, а пчелы.

— Лезь, Петяшка, собирай рой. Не бойся, лезь.

И вовсе не лезь, а слезай. И не Петяшка, а капитан.

— Слезай, капитан, чаек готов. Все царство небесное проспишь.

Набирая скорость, поезд торопится к Сталинграду. Впереди по всему горизонту уже вторую ночь растекается зарево.

Нашел свой медсанбат военврач в расположении 65-й армии генерала Батова.

И опять сутки за сутками у операционного стола.

— Жгут. Зажим.

И ставшее привычным:

— Военврача Чекурова в штаб.

Одно дело оперировать, другое — не менее ответственное и сложное — переправлять раненых в тыловые госпитали. Как переправлять? Чем? Железные дороги забиты и разбиты. На автомашинах? Не позволяют заносы, морозы.

Выход все же нашли. Летчицы авиационного полка Валентины Гризодубовой садились на своих «кукурузниках» на передовой, забирали тех, кого надо было эвакуировать, и на бреющем полете возвращались на тыловой армейский аэродром, куда тяжелые «дугласы» доставляли горючее, продовольствие, обмундирование. Они и забирали раненых, увозили на Большую землю (так по почину партизан стали звать глубокий тыл и фронтовики).

На краю армейского аэродрома и разместился эвакоприемник, которым командовал военврач Чекуров. Отправку раненых «дугласами» поручили ему.

В ту неделю лютовали морозы. Вихрилась поземка. В палатках эвакоприемника топились железные бочки, приспособленные под печи, и самодельные титаны из авиабомб. В них грели воду.

Взлетали, уходили в туманную изморозь «дугласы». Приземлялись, возвращаясь с передовой, «кукурузники». Один из них сел уже в темноте. Операцию раненому сержанту пришлось делать при свете фар, подогнав трехтонку к пологу палатки. Операция прошла удачно.

— Чайку не выпьете? — предложила Чекурову (оперировал он) медицинская сестра после того, как раненого прямо со стола унесли в самолет.

— Выпью.

Эмалированная кружка приятно грела руки. Из головы не выходил сержант. И уже не оставляла мысль, что оперировать такие костные повреждения, как у него, надо иначе. Но чтобы убедиться в правильности задуманного, нужна совсем другая обстановка, нужны сотни экспериментов над животными. И все же в душе крепла уверенность, что этими, еще не начатыми пока, экспериментами в будущем надо заняться. Конечно, если… Заключалось это «если» в том, что шла война, и, когда бомбили аэродром (как позавчера, например), бомбили и эвакоприемник.

Шла война.

Уже увезли на Большую землю гитлеровского фельдмаршала фон Паулюса и его генеральскую свиту. Уже неудержимо росло, ширилось наступление советских войск. И в воинском эшелоне, двигавшемся к Воронежу, снова на верхней вагонной полке отсыпался капитан. Шел, лязгая буферами, эшелон, пробираясь через станции с растолканными по запасным путям полуобгоревшими составами из теплушек. И на одном из крохотных разъездов этот эшелон разыскал «кукурузник». Самолетик приземлился у самого железнодорожного полотна. Летчик зашагал вдоль вагонов, заглядывая в каждый, и громко спрашивал:

— Кто здесь капитан Чекуров?

— Я Чекуров.

— Начальник санитарной службы фронта полковник Санович послал за вами. Полетим, товарищ военврач.

— Что ж, полетим.

Эшелон еще пыхтел на разъезде, а самолет уже взял курс на Поныри…

— Прибыл по вашему приказанию, — попытался отрапортовать, как положено по уставу, военврач. В ответ услышал очень мирное, отеческое:

— Садись, садись, Романыч! Ты думаешь, с какой целью я тебя из эшелона выхватил?

— Полагаю, скажете.

— Мудр ты, как я погляжу. Конечно, скажу. Ты же у нас дока по части эвакуации раненых. И на санях их по грязи увозил из-под носа у фашистов. И пароходами, и «дугласами» отправлял. А сейчас мы думаем поручить тебе организовать переброску раненых самолетами из Курска в Елец. В ближайшее время здесь, надо полагать, будет жарковато.

После не один том испишут историки, оценивая битву на Орловско-Курской дуге. И конечно же, никто из них не упомянет, что в одном из логов этой дуги укроется под накатами блиндажа небольшой медсанбат с эвакоприемником. Для истории медсанбат никакая не величина. А он был, нес свою службу, принимал раненых, перевязывал и отправлял в тыл.

Бомба угодила в блиндаж в тот момент, когда Чекуров стоял у операционного стола. Содрогнулся накат. Неестественно взмахнув руками, рухнул, будто в яму, санитар. Рядом не оказалось медицинских сестер. Сверху упал пласт земли. Опасаясь, что пласт засыплет еще не зашитую рану в животе оперируемого сержанта (а тогда конец, тогда уже никакая операция не поможет), капитан прикрыл его собой, своим стерильным халатом. Он думал в ту долю секунды только о сержанте и ни о чем другом. Он лег на раненого, считая, что это единственное, чем можно ему помочь. А вместо наката над головой уже неестественно голубело небо. Военврач попытался подняться и не сумел. Все вокруг закружилось и стало окрашиваться в яркие тона, уплывать.

— Сестер убило! Санитара!

— Военврача убило. Чекурова! — услышал он как сквозь вату и только тогда понял, почему не может подняться. И еще он понял, что не убило его, а только ранило. По-видимому, в ноги: оттуда, все усиливаясь, шла боль и онемение.

Сержант глухо стонал. «Живой», — подумал о нем капитан.

Примчался хирург из соседнего блиндажа. И вот военврач уже лежит на том самом столе, за которым только что работал.

Его перевязали, положили на носилки и понесли. А он все еще думал о сержанте, о незаконченной операции и о том, что «вот и отвоевался», силился еще вспомнить что-то важное, нужное и не мог.

По небу в сопровождении истребителей шли наши бомбардировщики и исчезали вдали. Яростно били пулеметы. За опушкой темного леса стояло пламя.

Знаменитое сражение на Орловско-Курской дуге началось.

Растет, ширится боль. Покачиваются носилки, над ними склоняется хирург.

— Ничего, Петр Романович. Будете жить.

Чекуров прикрывает в знак согласия веки и думает о том капитане, которого оперировал в начале войны: сквозное черепное ранение. Как-то он? Выжил, нет?

За той, первой, было несчетное число других операций.

Перед глазами, словно это не отошло в прошлое, а происходит только сейчас, сию минуту, подвал гостиницы «Интурист», пароход «Память Азина», шуга на Волге…

Растет боль. Звенит нудно в ушах. Неужели более тридцати тысяч раненых удалось отправить из сталинградского пекла? Да, удалось. Командующий фронтом генерал Рокоссовский, объявляя приказом благодарность врачам (и ему, Чекурову, в том числе), назвал эту цифру. А что было после Сталинграда?..

Сопровождающий носилки врач наклоняется ниже, к самому лицу Чекурова.

— Ничего, капитан, — говорит он. — Все обойдется. Вы везучий.

И опять Чекуров соглашается с ним, закрывает на миг глаза, чтобы вспомнить, как звали ту женщину-врача. И не может: красивая, густые волосы, стянутые на затылке жгутом. Вьющиеся прядки выглядывают из-под пилотки у висков. Она подбежала к автомашине, вскочила на подножку:

— Давайте я покажу дорогу шоферу. Я уже была там. А вы дождитесь следующей и по моему следу через тот вон переезд.

Он уступил ей место в кабине. «ЗИС» тронулся и сразу набрал скорость. А из-за кромки леса за станцией навстречу ему вынырнуло звено штурмовиков с черно-белыми крестами на крыльях…

И всем следующим машинам с ранеными, и той, на которой был капитан Чекуров, пришлось у переезда объезжать лежавший кверху колесами искореженный и еще дымившийся «ЗИС».

«Как же звали ту женщину-врача?»

* * *

Он стоит посредине госпитального двора в белом халате. На голове у него стянутый на затылке тесемкой высокий докторский колпак.

— Вы понимаете, что нельзя так? — доносятся до меня слова, как бы скрепленные энергичным наклоном головы.

В этом решительном наклоне, в этом «нельзя» — весь он, Петр Романович Чекуров. Врач, чьей работоспособности, жизненной энергии, какой-то особой потребности делать добро людям остается только позавидовать. И я завидую ему. Я давно знаю этого человека.

Час назад диктор радио передал Указ Президиума Верховного Совета Казахской ССР о награждении заслуженного врача республики, кандидата медицинских наук Петра Романовича Чекурова Почетной грамотой Верховного Совета.

К врачу быстро подходит коренастый человек. Это Егор Васильевич Сиденко. Он только что приехал из Чилика. Глаза у него сияющие, радостные.

— На работу собираюсь, Петр Романович, — сообщает он, трясет Чекурову руку. — Видите: бегаю!

— Вижу.

В 1941 году под Вязьмой поднял своих бойцов в атаку командир отделения Сиденко и натолкнулся на взметнувшийся впереди столб огня. Что-то горячее впилось в бедро. То был осколок мины. Его вскоре вытащили, но нога перестала сгибаться. Ее будто впаяли наглухо в бедро. Пришлось прыгать на костылях. И когда, проклиная их, свою беспомощность, незатихающую ни на минуту боль и ставшую обузой ногу, Егор Васильевич придвигал к себе тростью валенок, чтобы хоть ненадолго выбраться из дому на свежий воздух, к нему стремглав бросалась дочурка. Это уже у нее вошло в привычку.

— Счас, папка, счас.

Она помогала натянуть валенок. А когда он ковылял по двору, провожала его взглядом, приплюснув к оконному стеклу лицо. И как же она поразилась, увидев отца после четырехмесячного отсутствия без костылей: он сел к столу, ровно согнув обе ноги.

— Папка-то у нас! Папка! Как все. Папка-то! — кричала она громко, призывая в свидетели всех, и смеялась счастливо, будто колокольчики рассыпала по всему дому.

Не слышал этого ее смеха Петр Романович. Возможно, в то утро он опять стоял возле операционного стола.

Когда-то под Сталинградом, в пекле сражения, пришла мысль, что надо как-то иначе заставлять срастаться искалеченную кость. На то, чтобы найти это «иначе», ушли годы.

Новое направление в костной хирургии назвали аллопластикой. Операции методом аллопластики, то есть заменой поврежденных суставов бедра, колена металлическими (из кобальта), проводятся сейчас с успехом в Москве, в клинике академика Волкова, профессором К. М. Сивашом. Проводятся они и в Алма-Ате кандидатом медицинских наук П. Р. Чекуровым.

— Видите: бегаю уже, — радостно сообщает Сиденко и трясет врачу руку.

— Вижу, в добрый час!

 

В. ГИРШ, младший лейтенант запаса

СЛЕД В ЖИЗНИ

В металлургическом цехе работал с 1937 по 1942 год

Балхашский горно-металлургический комбинат.

загрузчиком Герой Советского Союза Миллер П. К.

Мемориальная доска у входа в металлургический цех.

Эта мемориальная доска появилась в 1965 году, в день, когда страна праздновала двадцатилетие Победы над гитлеровской Германией. И сразу в редакцию городской газеты пошли письма. За что удостоен П. К. Миллер высокого звания? Вернулся ли он с фронта? Где находится сейчас? Как сложилась его судьба? Эти вопросы интересовали людей разных специальностей: металлургов, обогатителей, строителей. Интересовали они и молодых балхашцев, и ветеранов города, тех, кто знал Петра Климентьевича, кому довелось с ним работать.

И совсем не простая задача — ответить на эти вопросы. Несколько дней ушло на поиски старожилов, знавших Миллера. Поиски, расспросы… Они ведут в Усть-Каменогорск.

Подлетаю к центру Восточного Казахстана. Соседка по самолету, учительница, когда мы разговорились, обрадованно сказала:

— Я его очень хорошо знаю. В почетные пионеры его принимали в нашей школе. Могу проводить. Да его найти нетрудно: попадете на улицу Рабочую — его там все знают.

Петра Климентьевича очень тронуло человеческое внимание, память балхашцев. С волнением рассматривал он фотографию мемориальной доски, которую я передал ему по поручению группы ветеранов комбината. Посыпались вопросы. Миллера интересовало все, что касается Балхаша: каков сейчас комбинат, кто из его старых друзей продолжает там трудиться, где сейчас центр города, в каком месте построили телевизионный центр, как озеленен Балхаш, много ли жилья там строится…

Интерес этот вполне понятен. Семь лет, прожитые Петром Климентьевичем в этом городе, оставили в его жизни неизгладимый след. Здесь он получил первую рабочую профессию — профессию металлурга. Здесь появилась семья, родились дети. Отсюда ушел сражаться с фашистами.

В Балхаш приехал он в 36-м году. Немногим раньше кавалерист Петр Миллер заканчивал службу в рядах Красной Армии. Молодые бойцы, готовясь к демобилизации, подумывали о том, как жить дальше, где приложить свои силы. А заманчивых дел в то время было немало: вся страна строилась. Однажды солдат собрали в клубе и перед ними выступил приехавший в часть представитель «Прибалхашстроя». Он рассказывал о том, что геологи нашли в безлюдной степи несметные природные богатства, что здесь со временем будет большой медеплавильный комбинат, вырастет город. И что для стройки нужны крепкие, выносливые, работящие люди.

Тут же в клубе началась запись добровольцев. Их оказалось немало.

Долгим был путь Петра Миллера и его товарищей по полку до Балхаша. Сначала добирались от Душанбе до Караганды. Здесь им сообщили, что придется на несколько дней задержаться: железную дорогу до Балхаша вот-вот должны закончить. Но в ожидании пришлось просидеть чуть ли не месяц. Потом медленно-медленно, в течение нескольких суток, поезд двигался по только что построенной дороге до станции Бертыс.

Вначале Петр работал в военизированной охране, потом пошел на стройку. Одновременно учился, участвовал в комсомольских субботниках и воскресниках.

И вот курсы закончены. Сдан в эксплуатацию и металлургический корпус. Все готово к первой плавке балхашской меди. Смене, где старшим загрузчиком Петр Миллер, поручается произвести загрузку отражательной печи. Это было волнующее зрелище. Сотни людей собрались в цех, чтобы быть свидетелями громадной важности события не только в жизни Балхаша, но и всей страны — рождения медеплавильного комбината.

— Никогда не забуду об этом, — говорит Петр Климентьевич. — Выбили шпур, и по желобу потекла раскаленная масса штейна. Что тут было! Кричат «ура!», все поздравляют друг друга, обнимают, целуют…

Без устали работал Петр Миллер. О нем, о его смене говорили с уважением, отмечали в приказах, писали в газетах.

Не было тогда в городе таких, как сейчас, дворцов, но молодежь, комсомольцы умели и в тех условиях интересно, с пользой проводить свой отдых. В армии Петр был отличным снайпером. И у него появилась мысль организовать кружок спортсменов-стрелков на комбинате. Желающих оказалось много. Миллер стал общественным инструктором Осоавиахима.

Кружковцы не только учились стрельбе, но и прыгали с парашютной вышки, совершали многокилометровые лыжные переходы.

В 1941 году город продолжал строиться. Были воздвигнуты новые корпуса комбината, выросли кварталы жилых зданий, школ, клубов. Люди трудились, мечтали, строили планы.

А 22 июня в степной город пришла весть о войне. В военкомат посыпались заявления балхашцев. Рвался на фронт и Петр.

Но сейчас, как никогда раньше, стране нужна была медь. Тем, кто стремился на фронт, отвечали: ваш фронт здесь, в цехах комбината.

На предприятии была введена железная дисциплина военного времени. Прогул — преступление. Опоздание на работу — преступление. И хотя люди работали нередко в две смены, эти требования соблюдались строго. Но как-то среди нарушителей оказался Миллер. А произошло это так. Он должен был заступить на смену в двенадцать ночи. Чтобы не проспать, пришел в цех за час до начала работы. Переоделся, присел на скамейке и задремал. Когда очнулся, часы показывали двадцать минут первого. Здорово ему досталось тогда. Но больше такого не случалось.

Шел второй год войны. Фронту нужны были солдаты. 5 мая 1942 года Петра Климентьевича провожали жена с сыном и дочерью, товарищи по работе.

Ускоренные курсы младших командиров. Фронт.

Петр Климентьевич хранит фотографии военных лет. Они напоминают ему о крепкой солдатской дружбе, о друзьях, с которыми он познал горечь поражений и радость побед.

С интересом рассматриваю я снимок, на котором Петр Миллер заснят вместе с комбатом Титовым и командиром минометной роты Изюмцевым, тоже Героем Советского Союза, большим другом Миллера. Фотография эта сделана в городе Станиславе. Там Петр Климентьевич лежал в госпитале после тяжелого ранения.

А вот Петр Миллер в чехословацком городе Кошице, в группе курсантов школы политработников.

О разных эпизодах напоминают ему эти фотографии. А те пятьдесят минут подвига, за которые ему присвоено звание Героя Советского Союза, Петру Климентьевичу не забыть никогда.

В 1943 году полк, в котором служил Петр Климентьевич, с упорными боями вышел к Днепру. В ночь на 26 октября старшего сержанта Миллера вызвали в штаб.

— Ваш взвод через час вместе с другими подразделениями должен форсировать реку. Подготовьте людей к переправе, — приказал командир.

Пять лодок, в одной из которых находился и Петр Миллер, скрылись в ночной мгле, сгустившейся над Днепром. Фашисты яростно обстреливали переправу.

Только одна лодка достигла противоположного берега. Из пяти бойцов в ней остались двое: Миллер и раненный в плечо Федор Паршин.

Окопавшись, они вступили в неравный бой. Уничтожив две огневые точки и около десятка фашистов, Миллер и его друг обеспечили переправу своего батальона.

На следующий день, расширяя плацдарм, гвардейцы перешли в наступление. Враг отчаянно сопротивлялся, цепляясь за каждый клочок земли, яростно бросаясь в контратаки. Петру Миллеру с группой солдат пришлось залечь за узкоколейкой. Четырежды гитлеровцы атаковали, но безуспешно. На поле боя дымились два фашистских танка. Был здесь и третий: он извергал смертоносный металл, но почему-то не двигался с места. Вдруг стрельба прекратилась. Три гитлеровца вылезли из люка и закопошились у танка — отказал мотор.

Со связкой гранат старший сержант пополз к танку. Вот он уже совсем рядом. Миллер что было сил швырнул связку. На месте взрыва остались убитые фашисты.

Однако враг, получив подкрепление, возобновил атаки. В это время части еще одной советской дивизии вышли к Днепру и тоже начали переправу. Им надо бы помочь, но полк, в котором служил Миллер, теснимый неприятелем, стал отходить к берегу. И тут у Петра появилась дерзкая мысль. Он влез в немецкий танк, захлопнул люк и открыл стрельбу по наступающим гитлеровцам.

Когда боеприпасы кончились, Петр взглянул на часы: 50 минут продолжался этот необычный бой.

А по броне уже стучали: «Рус, сдавайс!». Миллер достал пистолет, проверил обойму: всего три патрона. Два выпустил он в фашистов, открывавших люк. Третий оставил для себя. Надежды на спасение не было. Снова приподнялся люк. Петр поднес пистолет к виску и… услышал родное «ура!». Это соседняя дивизия, форсировав Днепр, перешла в наступление.

И вот уже один из наших офицеров, свидетель удивительного поединка, крепко обнимает Петра:

— Молодец, товарищ, выручил! Ты настоящий герой!

Вынув блокнот, он торопливо записывает имя, фамилию и номер части Петра.

Случались и другие истории. Было это под Киевом в небольшом дачном местечке. Ночью командира взвода противотанковых ружей Миллера вызвали в штаб. Идти метров триста, но туман такой, что немудрено и заблудиться.

Часа два искал штаб. Вот и голоса слышны, и вдруг совсем рядом:

— Хенде хох!

Петр метнулся в сторону.

— Хальт! — раздалось прямо в лицо.

Сильный удар сбил его с ног. Оглушили прикладом по голове, кто-то пнул в живот, рукояткой пистолета выбили зубы. Избитого, окровавленного, потерявшего сознание, его куда-то потащили. Потом очнулся. Ныло все тело, мучила жажда.

— Пить, — простонал Петр.

Его подтащили к луже. И когда он опустил голову, чтобы напиться, с силой толкнули в спину. Миллер рванулся; почувствовав, что высвободилась одна рука, набрал полную горсть песку и швырнул в фашиста. Тот дико заорал, закрыв руками глаза.

И снова удары. В голову, в живот, в спину. Бросили бить, потому что сами устали. Уверенные, что их пленник не может и пошевелиться, гитлеровцы сели передохнуть. Вскоре один задремал, другой взялся помогать пострадавшему. Еще двое сидели в стороне и посмеивались над пленником: предвкушали поощрение за пойманного «языка».

А мысль Петра напряженно искала выхода. Только хитрость может спасти его. А что, если?.. Он со стоном медленно приподнялся на колени. Фашисты равнодушно посмотрели в его сторону. А Петр, расстегивая брюки, стал жестами объяснять: надо, мол, по естественным надобностям. Солдаты заржали, а один из них, махнув рукой туда, где кусты, скомандовал:

— Шнель!

Шаг. Еще шаг. Рывок! И немецкий автомат в руках Петра. Несколько коротких очередей — и четверо гитлеровцев остались лежать у дороги. Пятый бросился бежать, но Петр догнал его и заставил поднять руки. Потом навесил на него все пять автоматов и повел в свой штаб.

Сдав пленного, явился к комбату.

— По вашему приказанию…

— Погоди, погоди, а что это у тебя за вид?

Миллер рассказал обо всем.

Комбат сначала расхохотался, но потом глаза его посуровели.

— Сейчас не грех и посмеяться, но могло быть и хуже. А «языка» твоего надо будет к Вилли направить. Не знаком с ним? Славный парень. Скоро месяц как перешел на нашу сторону. Фашистов ненавидит люто. Отец его коммунист, расстрелянный гестаповцами… Ну да ладно. Пока приведи себя в порядок, отдохни немного. Потом приходи: получишь задание.

К вечеру Миллер снова явился к комбату. Командир подвел его к карте.

— Вот здесь, по данным разведки, которые подтвердил доставленный тобой фашист, ожидается наступление танковой колонны. Придется тебе со своими ребятами встретить ее.

Миллер со взводом обосновался у берега небольшой речушки. Вскоре послышался гул моторов. Из-за бугорка вынырнул бронетранспортер, а за ним — группа танков. Когда расстояние сократилось метров до пятидесяти, бойцы дали залп. Объятые пламенем, бронетранспортер и следовавший за ним танк остановились. Остальные повернули обратно.

Старший сержант взял двух бойцов и вместе с ними пополз к подбитым машинам. Когда добрались до бронетранспортера, из люка поднялась рука с белой материей. А потом показались два фашиста. Миллер решил проверить содержимое бронетранспортера. К большому удивлению, обнаружил в нем два мешка сахару, мешок муки и чемоданчик, наполненный золотыми кольцами, серьгами, медальонами.

С пленными и трофеями солдаты отправились в свое подразделение.

Но надо же такой беде случиться: по пути в свой батальон Петр был ранен в ногу.

Опять госпиталь.

Здесь и прочитал он Указ о присвоении ему звания Героя Советского Союза. Так высоко Президиум Верховного Совета СССР оценил те пятьдесят минут, что провел Миллер в фашистском танке. Петра Климентьевича тепло поздравляли врачи, сестры, раненые.

Врачи требовали, чтобы он полежал еще несколько дней, но Петр настаивал:

— Отпустите, а то все равно убегу. Могу ли я теперь отлеживаться?

И снова Миллер на передовой, подбивает вражеские танки, уничтожает гитлеровцев. Участвует в освобождении Украины. Снова был ранен на Карпатах. Немного подлечился — и опять бои, теперь уже в Чехословакии.

Перед самым концом войны его направили на учебу в офицерскую школу. Здесь и встретил он День Победы.

* * *

А как сложилась жизнь Петра Климентьевича после войны?

Жена его, Федосья Андреевна, еще в 1944 году переехала в Усть-Каменогорск к родителям. Петр Климентьевич приехал с фронта к семье. Да так и остался здесь. Стал работать на свинцово-цинковом комбинате. И хорошо работал, о чем свидетельствуют его трудовые награды: грамоты, благодарности.

Несколько лет назад ушел Петр Климентьевич на пенсию. Живет с женой и сыном Юрием в домике, который построил своими руками. Сын, отслужив в армии, работает на ТЭЦ.

Здесь же, в Усть-Каменогорске, живет и дочь Петра Климентьевича Валентина. У нее уже своя семья.

А Петр Климентьевич, став пенсионером, не сидит без дела. Он активный общественник: возглавляет уличный комитет, является нештатным уполномоченным милиции. Его часто можно видеть в кругу молодежи, выступающим перед школьниками, комсомольцами. Он напутствует молодых ребят, уходящих в армию, рассказывает им об огненных годах войны.

…Когда мы прощались с Петром Климентьевичем в аэропорту, он обещал приехать погостить в Балхаш, просил передать сердечный привет всем помнящим его товарищам.

Свое слово он сдержал. Вскоре балхашцы тепло встречали Героя. С волнением ходил он по улицам города, в котором прошла его комсомольская юность, с интересом знакомился с медным гигантом, который неузнаваемо изменился за последние годы. Состоялись сердечные беседы с товарищами, с которыми когда-то вместе работал в металлургическом цехе, с комсомольцами комбината, с пионерами балхашских школ. Петр Климентьевич поделился воспоминаниями о боях с фашистами, рассказал о товарищах по оружию.

Уже много лет не живет Петр Климентьевич Миллер в Балхаше. Но балхашцы считают его своим земляком, гордятся его подвигом.

 

О. РУТКОВСКИЙ, сержант запаса

КОННЫЙ РЕЙД

Предпоследняя военная зима. Гитлеровцы огрызаются с остервенением: плохо на фронте, не лучше и в тылу. Их постоянно беспокоят крупные рейдовые соединения, особенно одно из них — партизанское соединение Иванова.

Эскадроны его, закаленные в боях в лесах Брянщины и волынского Полесья, и подвижны, и маневренны. Соединение ведет бои в одном месте, а конники главразведки тем временем где-то за десятки километров изучают тылы врага. Найдено слабое звено, и наступает время операции.

Полесский город Шацк. Зимняя предрассветная мгла. Тишина. Гитлеровские патрули настороженно посматривают по сторонам.

А спешившиеся кавалеристы устанавливают пушки и минометы на окраинах. Внезапный грохот разрывов заполняет округу. Не по-зимнему легко одетые выскакивают из домов фашисты. Улицы, еще минуту назад такие тихие и пустынные, гремят под копытами коней. Одиночные выстрелы и автоматные очереди, взрывы брошенных в окна гранат, храп лошадей и блеск клинков. Эскадроны рвутся к центру города.

У здания полиции первыми оказались конники взвода Тилитаева. Командир, осадив взмыленного коня и бросив в ножны клинок, прямо с седла прыгает на верхнюю ступеньку крыльца и скрывается в открытых настежь дверях. За ним устремляются автоматчики. Несколько очередей и одиночных выстрелов внутри здания. Взрыв гранаты… На крыльцо, позванивая шпорами, не спеша выходит взводный.

— Все, хлопцы, — говорит он оставшимся на улице конникам и переводит автомат на предохранитель. — Ездовым вместе с первым отделением грузить трофеи.

Сбор здесь, как всегда, через пять минут после зеленой ракеты.

Конники бросаются в разные стороны, а к крыльцу подкатывает обоз. Ездовые укладывают на сани боеприпасы, медикаменты и все, что необходимо бойцам рейдового соединения. Погрузка идет споро, командир лишь изредка делает замечания.

Операция закончена. Люди собираются на крыльце. Сюда же подходят жители, приглашают в гости… В это время через распахнутые ворота во двор вскакивает всадник. Не слезая с седла, он что-то тихо говорит на ухо Тилитаеву.

Белесое зимнее небо прочерчивает зеленый хвост ракеты. Взводный, вскочив в седло, отворачивает рукав кавалерийского полушубка и поглядывает то на часы, то на подъезжающих конников. Идут последние секунды пятой минуты.

— Доложить о наличии людей, — поворачивается Тилитаев к командирам отделений.

Но и без докладов видно, что весь взвод уже в сборе: требовательности командира в бою и в быту побаивались даже самые отчаянные хлопцы.

Тилитаев смугл и худощав. Он из Казахстана, а командует взводом конников на Украине. Отличный стрелок, хладнокровный минер, смелый разведчик и самый лихой в соединении кавалерист. «Наш Сашка родился на коне и сразу с шашкой», — писали о нем как-то в многотиражке соединения.

Застоявшиеся на морозе кони грызут удила и рвут поводья. Короткая команда. Скрип санных полозьев. И взвод на рысях идет к сборному пункту эскадрона. Тилитаев и двое взводных докладывают о прибытии командиру эскадрона Родителеву.

Эскадрон повзводно движется дальше. Через несколько минут командиры эскадронов Родителев, Стеклянников и Харченко о чем-то говорят с командиром отряда имени Щорса капитаном Зимниковым.

У штаба соединения эскадроны строятся поотрядно: ленинцы, невцы, щорсовцы, фурмановцы и котовцы. Колонна из полутора тысяч всадников, сотни саней и нескольких батарей проходит по городским улицам.

За городом на развилках дорог от нее один за другим отделяются эскадроны и растворяются в снежных просторах. И только радиоволны их раций снова летят в ночной тишине навстречу друг другу. Соединение продолжает рейд. А радиоволны то сливают его в мощный поток, конной волной разбивающий крупные гарнизоны гитлеровцев, власовцев, бандеровцев, то снова делят его на отряды, эскадроны и взводы, ведущие самостоятельные боевые операции, которые, как вешние ручьи, смывают с земли грязь фашистской оккупации.

Праздничное утро 23 февраля во взводе Тилитаева началось, как обычно, осмотром и чисткой оружия. В разгар этой работы в дверях среди клубов морозного пара возник Ванюшка Заварзин. Уроженец соседнего с Казахстаном Алтайского края, он считался почти земляком командира взвода.

— Саша, — обратился он к Тилитаеву, — ездовые сено привезли. Выйди и скажи, куда сваливать.

Вслед за командиром во двор высыпал почти весь взвод: от качества сена зависит здоровье коня, а от него — жизнь хозяина.

Взводный медленно обошел несколько возов пахучего сена и остановился у последних саней, о чем-то напряженно думая.

— Куда сгружать, командир? — не терпелось иззябшим ездовым.

— Пока никуда. Оставить сено на санях.

…Солнце клонилось к западу. Вдоль железной дороги Ковель — Люблин медленно тащился обоз с сеном. Видно, что возчикам не впервой везти сено по наряду гитлеровцев. Одни из них не спеша идут возле своих саней, другие, развалившись на верхушках возов, дымят самокрутками и лениво покрикивают на лошадей. И ни те ни другие не обращают внимания на двух посиневших от холода часовых, которые в огромных эрзацваленках топчутся у врытого в землю бункера. Тем тоже не до обоза с сеном.

— Ес ист зер кальт, — сипит часовой и начинает тузить своего напарника.

— Дывысь, як воны душу кулаками гриють, — цедит один из возчиков, обращаясь не то к лошадям, не то к сену.

А обоз тем временем тянется мимо домиков, в которых разместился гарнизон, охраняющий переезд и небольшой мост. Мороз разрисовал узорами окна и загнал обитателей внутрь. Из-за построек не видно и часовых у бункера. И тут происходит нечто удивительное: сено на санях бесшумно разваливается, из него выскакивают вооруженные люди, которые в полном молчании бегут к домикам. Секунда… вторая… третья… Вслед за жалобным звоном стекол гремят взрывы гранат. А по темным пустым глазницам вылетевших окон и беленьким стенам хлещут струи пулеметных и автоматных очередей. Минута… вторая… третья… Из домиков уже не стреляют, а еще через несколько минут они горят, с треском осыпая искрами окружающий лес. Тяжелый взрыв сотрясает пожарище и поднимает в воздух то, что недавно было мостом… И вот уже снова только скрип снега под полозьями нарушает тишину погруженного в зимний сон леса.

— Так, выходит, зря мы вас утром из-за сена ругали, — оборачивается к Тилитаеву ездовой.

— Тебе виднее, — прячет улыбку командир. — Сам в сене немцам «подарок» ко дню Красной Армии возил. Теперь это сено и для коней вдвое полезнее будет!

Кони — любимая тема Тилитаева, которую он включает в любой разговор. А всякая коняга под ним, как по щучьему велению, превращается чуть ли не в сказочного тулпара, на котором он выделывает такие номера джигитовки, что и у опытных кавалеристов широко открываются глаза.

— Человеку нужно сказать, что ты от него хочешь, а конь все чувствует и понимает сам. Вот поэтому все ваши мысли, когда вы сидите на коне, должны быть правильные и умные. Думайте о нем больше, чем о себе, чтобы ему не стыдно за вас было, — полушутя-полусерьезно поучал конников Саша.

Понятно, что все заядлые «лошадники» душой тянулись к Тилитаеву.

Был во втором взводе паренек из-под Рязани — Михаил Сосулин. Очень любил читать стихи Есенина. Иногда по примеру земляка, как он с гордостью называл поэта, сам брался за перо. Плоды своего творчества относил в многотиражку соединения. Но землячество с Есениным помогало плохо: стихи получались неважные, и их не печатали. По выражению сотрудников многотиражки, уж очень они были «лошадиные». Их автору даже советовали подобрать в качестве литературного псевдонима какую-нибудь «лошадиную фамилию». Но упрямый рязанец не сдавался, и на бумаге снова и снова появлялись всем давно надоевшие поэтические образы: огненные глаза, лебединые шеи, шелковые гривы, бархатная шерсть и развевающиеся хвосты.

И вот «лошадиный поэт» стал командиром отделения во взводе Тилитаева.

— Держитесь, хлопцы, теперь он и вас стихи писать заставит, — смеялись в эскадроне над его отделением.

Но Тилитаева прельстил совсем иной талант рязанца: Михаил Сосулин перед самой войной с отличием окончил зоотехнический факультет Московской сельскохозяйственной академии имени Тимирязева и получил звание зоотехника. По совету взводного незадачливый поэт стихов уже не писал, а занялся зоотехникой. И так поставил уход за лошадьми, что на них вскоре стали с завистью поглядывать конники из других эскадронов. Лучшего коня из взвода передали комиссару соединения Волостникову. Это уже было признанием достигнутых успехов.

Вот поэтому-то, когда взвод отправился на разведку в город Турийск, Тилитаев выслал вперед «зоотехническое» отделение.

Хлопья мокрого крупного снега валили так густо, что за пятьдесят метров всадник был уже не виден. На полушубки разведчики натянули трофейные плащи с капюшонами. Теперь даже на небольшом расстоянии их можно было принять за конный разъезд гитлеровцев.

Лошади крупной машистой рысью несли всадников мимо одиноких будто вымерших хуторов, разбросанных среди зимних полей. Турийск показался из снежной пелены так внезапно, словно вынырнул со дна Турии, на берегу которой он стоял. У первого дома спешились.

— Нимцы тилькы на станции. В мисти их нэма, — испуганно сообщил разведчикам хозяин.

— По коням! За мной! — скомандовал отделенный, вскакивая в седло и не дожидаясь, пока усядутся остальные, дал шпоры коню. В лицо привычно и упруго ударил встречный воздух. Сзади метрах в пятидесяти шло отделение.

Впереди, у самого тротуара, застыла ржавая коробка танка.

«Наверное, стоит здесь с боев сорок первого», — подумал зоотехник, придерживая коня у танка. Вдруг из-за машины вышли трое. Прямо перед Сосулиным стоял молодой немецкий офицер. За ним два пожилых солдата. Мгновение обе стороны недоуменно смотрели друг на друга. Потом глаза офицера округлились: у всадника под капюшоном плаща он увидел красную ленту на кубанке.

— Партизан! Шнель шиссен! — рука офицера судорожно рвет застежку кобуры парабеллума.

От грома выстрела короткого кавалерийского карабина конь так резко рванулся вперед, что седок чуть не оказался на земле рядом с рухнувшим офицером. Этот рывок и спас его от выстрелов в упор вскинувших винтовки солдат. А когда он обернулся назад, то не поверил глазам: на улицу из домов, как горох из дырявого мешка, сыпались гитлеровцы. Отделение, отрезанное от своего командира, хлестнуло по ним из автоматов. Но видя, что силы уж очень неравны, повернуло коней. Сосулин не мог последовать их примеру: позади толпа врагов, по бокам — дома и заборы, и только впереди улица по-прежнему была тиха и безлюдна. И он посла л коня вперед, к центру города, туда, где была тишина и неизвестность. Вслед затрещали выстрелы.

За поворотом обширная площадь. Из дверей костела на нее валит густая толпа. «Езус, Мария!» — со страхом выкрикнул кто-то из толпы. А всадник, мелькнув через площадь, уже скрылся в ближайшей уличке, которая вывела его на огороды.

Позади снова защелкали выстрелы.

«Пусть меня… Только не коня… не коня… Живым схватят… Только не коня…», — лихорадочно бьется одна и та же мысль.

Огороды кончаются. От полей их отделяет дорога. Вдоль нее глубокие канавы и изгороди из колючей проволоки.

«Изгороди не объехать. Проволоку не оторвать. Взять эти обе двойные преграды на коне? Но он к этому не приучен», — мелькает в голове у Михаила.

Крики и стрельба выбежавших на огороды преследователей хлещут по натянутым до предела нервам. Вперед! И никогда не ходивший на препятствия конь легко берет первую двойную преграду. На дороге он сдал немного назад — и второе двойное препятствие позади… Позади узкие улицы города, позади погоня, а впереди спешившийся и занявший огневую позицию взвод Тилитаева.

— Вот видите, хлопцы, человеку нужно сказать, что ты от него хочешь, а конь все чувствует и понимает сам, — говорил взводный на обратном пути.

Проходят дни и недели. Соединение, наводя панику и неразбериху в тылу противника, рейдирует по Волыни. Разведка и диверсии, большие и малые бои.

Огромное село Забужье. По его улицам кавалеристы спускаются к отлогому берегу реки, чтобы напоить коней. И с трудом верится, что эта река — Буг — государственная граница нашей Родины. Глядя на нее, молчат и о чем-то думают конники. Молчат отделенные. Молчит и командир взвода, словно окаменев в седле.

Это отсюда началось вероломное вторжение вражеских полчищ. Это отсюда они дошли до Москвы, Ленинграда и Сталинграда, пролив крови больше, чем течет воды в Буге. И вот мы снова там, откуда началась война.

От Буга соединение движется на северо-восток и выходит к границам Белоруссии: для дальнейших операций нужен контакт с соединением, действующим в южной части Брестской области. На связь посылают взвод Тилитаева.

Штаб белорусского соединения расположился в лесу, километрах в двадцати к востоку от Бреста. Выполнив задание, Саша и его конники отправились отдыхать. И когда они уже укладывались спать, послышались звуки узбекской песни. Самое удивительное было то, что пел не солдат, пела девушка…

На ней была выгоревшая защитная гимнастерка. Такая же юбка и маленькие щегольские сапожки. Из-под сдвинутой на правую бровь синей пилотки на спину спускались длинные черные косы.

— Это Ширин — наш комсорг. Если б вы знали, какая это разведчица! А как она стреляет, как ездит на коне! — восхищенно зашептал парень с немецким автоматом на шее, не спуская с девушки глаз.

История ее жизни казалась легендой. Ширин родилась в Узбекистане. Незадолго до начала войны четырнадцатилетняя девочка вместе с матерью переехала в Брест, куда был переведен ее отец. Он погиб в первые часы войны. В дни обороны крепости в одном из ее казематов умерла мать. Осиротевшая девочка оказалась одна на территории, занятой врагом. Женщина, у которой Ширин жила на квартире до начала войны, переправила ее из города к своей сестре на хутор. В белорусской семье девочку-узбечку приняли как дочь. Здесь Ширин могла бы спокойно ожидать конца войны, которая принесла ей уже своим началом столько горя. Но юная патриотка хотела драться с врагом и для этого пробралась к партизанам.

Весной 1942 года отряду потребовались медикаменты. Как их достать? К кому из городских врачей обратиться?

— Разрешите сходить в Брест мне. До войны по соседству с нами жил старый врач-еврей. Он должен помнить меня, — горячо говорила Ширин.

За это предложение было и то, что большие черные глаза и длинные косы делали ее похожей на еврейку. Не вызывая подозрений, она могла общаться с евреями, которые тогда были под строгим надзором полиции.

Когда задание было уже почти выполнено и Ширин со старым врачом шла по улице, они попали в облаву. Полицаи и немцы хватали молодежь и гнали на биржу труда: так начиналась дорога на фашистскую каторгу в Германию. Казалось, на спасение не осталось и малейшей надежды.

— Говорите мне что-нибудь по-еврейски, — торопливо шепнула своему спутнику Ширин. Старик заговорил по-еврейски, а девушка, улыбаясь, отвечала ему по-узбекски. Так, оживленно «беседуя», они поравнялись с двумя полицаями.

— Стой! Документы! — окликнул их один из полицаев.

— Брось, не видишь с пьяну, что ли, — это же юде! — остановил его напарник.

— Ишь как трещат, и слов не разберешь. Ну да пусть пока поговорят. Скоро мы их отправим, только в другую сторону! — услышали они за спиной голоса и смех полицаев.

Отряд получил медикаменты. Так благодаря девушке из Узбекистана и старику, носившему на груди накануне своей гибели желтую шестиугольную звезду, были спасены жизни людей различных национальностей…

Как-то Ширин снова отправилась из леса на задание. Распростившись с партизанами на последней заставе, она двинулась дальше одна. И вдруг из-за кустов ее неожиданно схватили два дюжих полицая, неизвестно как и для чего оказавшиеся в лесу. Девушка рванулась — в руках полицаев осталась только ее куртка. А еще через мгновение они, навеки сохранив на своих лицах удивленное выражение, лежали на лесной тропинке, прошитые автоматной очередью.

Это были лишь отдельные штрихи удивительной биографии девушки из Узбекистана, о которой казаху Тилитаеву и его людям рассказали белорусы под Брестом.

На следующий день конники Тилитаева были в своем соединении. Оно расположилось в лесу на севере Волыни, неподалеку от железной дороги Брест — Ковель.

Раннее июньское утро. Только что проснувшийся лес полон птичьего щебета и той влажной пахучей свежести, которая скапливается за ночь и при свете солнца распространяется повсюду, бодря все живое. В этот ранний час к взводу, охранявшему восточную опушку леса, из штаба возвратился командир. Едва спрыгнув с коня, Саша стал объяснять обстановку:

— Фашисты подтягивают крупные силы и окружают лес. Штаб партизанского движения Украины приказал из окружения не выходить, а принять бой. Это отвлечет армейские части врага и облегчит нашим прорыв фронта. Поэтому, ведя бой здесь, мы будем помогать прорыву линии обороны врага на фронте.

А потом, убедившись, что все понимают серьезность задачи, отдал распоряжение:

— Окопы рыть в полный профиль. Коней укрыть в соседней балке.

В небе появляется «рама».

— Неспроста этот пакостник здесь кружится, — вздыхает Ванюшка Абрамченко и снова с ожесточением роет ячейку для ручного пулемета…

Оборона готова. И вовремя.

Солнце уже опускалось, когда с запада, медленно извиваясь, поблескивая боками автомашин и бронетранспортеров, надсадно завывая моторами, поползли вражеские колонны.

Третьи сутки подряд гремит бой. Никто не может сказать, в который раз идут в атаку гитлеровцы и власовцы.

— Без команды не стрелять, — снова и снова передает по цепи Тилитаев.

Все ближе мелькают за деревьями пестрые плащ-накидки и маскхалаты. «Форвертс! Форвертс!» Пестрые фигуры уже не только не ложатся, но и не прячутся за деревья. Еще один бросок — и они растопчут защитников леса. И снова, в который раз, им приходится откатываться назад, бросая убитых и раненых.

В цепях залегших гитлеровцев непонятная возня.

— Фойер! Фойер! — слышится оттуда.

— Мало им было огня! Еще хотят, — не говорит, а хрипит потерявший голос Тилитаев.

Впереди вспыхивают яркие языки пламени. Огнеметы. Так вот о каком огне кричали фашисты! Языки пламени ширятся, растут. Огненный вал с треском и шипением катится на окопы.

— Сгорим! — взлетает чей-то испуганный возглас.

— Без паники! Горит хвоя и сушняк, а не лес! Убрать от окопов все, что может гореть, — слышится уверенный голос командира.

Обдирая в кровь руки, люди под прикрытием приближающегося огненного вала оттаскивают ветки и валежник. Огонь все ближе. Вот уже в нем дико воют тяжело раненные власовцы, оставшиеся там, где захлебывались их атаки. А партизаны слезящимися от жары и дыма глазами уже ловят на прицел фигуры врагов.

На четвертый день боев от командования соединения поступил приказ: прибыть к штабу соединения для выхода из окружения. Но как оторваться от противника, если он то и дело бросается в атаки? Нужно оставить заслон, который ценой собственной жизни задержит врага. Остаются добровольцы.

За огромным сосновым пнем залег Адам Иванчук из Городницы. Он спокоен в любой обстановке. Однажды, когда подрывники минировали железнодорожную линию, Адам находился в группе бокового охранения. Тихий свист оповестил, что мина заложена и охранение может сниматься. И когда все поднялись, на насыпи остался лежать один Иванчук. Оказывается, парень задремал, когда других в это время била нервная дрожь. Тогда за свое чрезмерное спокойствие он получил от Тилитаева трое суток ареста. Правда, за неимением гауптвахты он отсидел их в самим же вырытой яме. Сейчас его сверхъестественной хладнокровие было как нельзя кстати.

Справа, от него окопался москвич Андреев. До войны работал на автозаводе. Мечтал стать инженером-автомобилистом. Война перевернула все планы. Но весельчак Андреев ни в каких обстоятельствах не терял оптимизма. Он и сейчас, после того как пулеметной очередью ему перебило ноги, превозмогая боль, пытается шутить.

Андреева перевязал сам истекающий кровью Яков Шпильберг, врач из небольшого волынского городка Горохова. Яков говорил на двенадцати языках. Стоило радисту принять любую из европейских радиостанций, он начинал переводить содержание передачи. Из других эскадронов на него приходили смотреть как на чудо. Во взводе Шпильберг был всего две недели. Когда гитлеровцы оккупировали Горохов, Якова, как и всех евреев, загнали в гетто. Там он вступил в боевую группу, которая с оружием в руках встретила фашистов, когда те приступили к уничтожению гетто. Еврея Шпильберга спрятал украинец Шевчук, которому когда-то врач своей операцией спас жизнь. Два долгих года Яков просидел на чердаке. Однажды во дворе послышалось бряцание оружия и разговор. Говорили по-русски. Через несколько минут Шпильберг уже обнимал конников разведки. Два дня спустя он был во взводе Тилитаева, а теперь раненый лежал с автоматом на лесной опушке.

В заслоне остались также старшина эскадрона Губин и секретарь партгруппы Гиманов. Первый был из Камня-на-Оби, второй — из Казахстана.

Возглавил оставшихся начальник особого отдела. Сдержанный и суховатый лейтенант государственной безопасности Бобыр был безгранично храбр. И на этот раз он остался на самом опасном месте.

Все они остались просто и буднично. Не было высоких слов о долге и подвиге. Был сам подвиг. Они задержали врага. И погибли сами. Погибли для того, чтобы их товарищи по оружию, соединившись с фронтом, снова вышли к государственной границе нашей Родины, а затем, пройдя по Европе, закончили войну в Берлине.

 

Г. РАБОТНЕВ, лейтенант запаса

В ЛОГОВЕ

Тихий городок. Тихие зеленые улочки. И живет, посмотришь со стороны, неприметный народ, обычный — рабочие, колхозники, скромные работники районных организаций, инженеры. Но поговоришь с ними по душам и увидишь, какими были эти «тихие» люди в иную, тревожную для Отчизны пору. Какие у многих из них необыкновенные судьбы.

Как-то к Степану Петровичу Пастухову зашел сосед. Сидели, курили, неторопливо, по-стариковски беседовали о том о сем. На столе лежал раскрытый фотоальбом. Сосед механически перебирал снимки, изредка бросал: «Кто это?», «А это?»

Вдруг он откачнулся от стола и как-то странно посмотрел на Пастухова. Спросил, переходя на шепот:

— Что это, Степан Петрович? Фашист тут у тебя?

— Фашист? — Пастухов рассмеялся, взял со стола снимок. Вгляделся, помолчал. И сказал удивленному соседу не очень понятное:

— Это на нем шкура только волчья. А человек он — дай бог нам с тобой быть такими…

Потом побывали у Пастухова дотошные красные следопыты, пригласили его на встречу с учащимися школы № 1. И тогда впервые узнали талгарцы, что живущий уже много лет в их городе Степан Петрович Пастухов — соратник легендарного разведчика Н. И. Кузнецова. Что именно об этом Пастухове неоднократно упоминает в книге «Сильные духом» Герой Советского Союза Д. Н. Медведев. Узнали и необыкновенную историю своего земляка.

* * *

Это было 7 ноября 1942 года. В сотне километров от Ровно — кусочек советской территории. В городе, ставшем фашистской «столицей» Украины, — гнездо оккупационного чиновничества и гитлеровской военщины, гестаповские застенки, а здесь, в Сарненских лесах, — торжества по поводу двадцатипятилетнего юбилея Октября. Накануне, 6-го вечером, бойцы и командиры партизанского отряда Дм. Медведева слушали по радио выступление Сталина. По советской традиции отмечать революционные праздники добрыми делами в ночь на 7-е они устроили немцам «фейерверк». Два эшелона с военными грузами, шедшими на фронт, оказались под откосом. Это отлично сработали мины, заложенные саперами Маликова и Шашкова. Подрывники вернулись с задания гордые и счастливые.

Вечером в партизанском лагере состоялся концерт художественной самодеятельности. У костра кругом расположились бойцы. Пастухов, только что вернувшийся вместе с Маликовым с задания, сидел на пеньке, отдыхал, слушал выступления певцов и декламаторов, когда пели хором, с удовольствием негромко подтягивал сам.

«Высоко в горы вполз Уж и лег там в сыром ущелье, свернувшись в узел и глядя в море…»

Это вышел к костру Николай Кузнецов. Толковый парень. Вместе с ним и группой других партизан Пастухов изучает премудрости разведывательной работы, которые преподает опытный чекист, помощник командира по разведке А. А. Лукин.

Каждому из слушателей курсов предстоит выполнять особые, отличные от будничной партизанской работы, задания. И все-таки в тот ноябрьский вечер Степан не предполагал, что уже в самое ближайшее время Кузнецов исчезнет из отряда, а в Ровно появится лейтенант Пауль Зиберт.

Отряд и прежде получал ценные сведения из Ровно, райцентров Сарны и Клесово, с узловой железнодорожной станции Здолбунов, через которую шли поезда с Восточного фронта и на Восточный фронт из Германии, Польши, Чехословакии.

Кроме Кузнецова, донесения из города передавали другие разведчики, а также местные подпольщики, руководимые Т. Ф. Новаком. В числе других курьеров ходил в Ровно и Степан Пастухов.

* * *

Больше месяца наводила страх на немецкие гарнизоны группа медведевцев, пришедшая в Ковельские леса. Призыв Родины «Пусть горит земля под ногами оккупантов!» приобрел буквальный смысл: факелами пылали подорванные то на одном, то на другом участке дороги вражеские эшелоны. Пастухов до тонкости изучил подрывное дело, заложенная им мина всегда срабатывала вовремя.

И все-таки однажды случилась «осечка».

До прохода поезда в сторону Киева, как сказал Степану старик стрелочник, оставалось минут десять. Мина, казалось, стояла надежно.

Но тут на путях показались гитлеровцы — офицер и четверо солдат. Шли медленно, осматривая каждый стык, каждый «шпальный ящик», проем между шпалами. Из-за зубчатой кромки леса выглянуло солнце. А грунт вокруг мины нарушен как раз на освещенном скате насыпи!

Но группа миновала место, где перед рассветом поработали подрывники. Укрывшиеся на опушке леса, они облегченно вздохнули. И вдруг один из патрульных повернул назад. Остановился, ковырнул носком сапога землю. Что-то крикнул.

— Обнаружили, гады! — чертыхнулся Пастухов. — Что будем делать? — спросил у товарищей.

Впрочем, что ж тут гадать…

Фашисты окружили подозрительное место, о чем-то горячо переговаривались. Сейчас поднимут тревогу. И Степан крутнул рукоять взрывной машинки…

Возвращались в лагерь молча. Говорить не хотелось. Да и что говорить? На пятерых паршивых фрицев израсходовали 20 килограммов толу, которого и без того в обрез.

Но случилось так, что не потеряли на этот раз партизаны взрывчатку, а, наоборот, нашли.

Когда-то в Ковельских лесных массивах гремели бои первой мировой войны. Еще сегодня встречаются здесь полузасыпанные окопы.

Шли подрывники с задания, остановились передохнуть в окопчике.

— Что это, склад подземный, что ли? — с удивлением спросил Григорий Сарапулов.

Из-под заросшего бурьяном глинистого пласта выглядывал угол деревянного полусгнившего ящика. Копнули партизаны — еще и еще ящик в нише окопа. Отодрали доски — в ящиках снаряды. Резец времени прошелся по стальным цилиндрам — иные словно жук-короед изъел.

— Смотри, немецкое клеймо: Берлин.

— Вот вам и взрывчатка!

— Попробуй ее тронь…

— А что, главное — боеголовку свинтить, а тол выплавить — плевое дело.

Находка взволновала партизан. Осторожно вынесли они на бруствер окопа пролежавшие 30 лет в земле боеприпасы. В лагерь пришли уже затемно, каждый с тяжелой ношей.

А через несколько дней тол, выработанный заводами кайзеровской Германии, уже подрывал германские эшелоны Адольфа Гитлера.

* * *

Поздней осенью 1943 года фронт стремительно продвигался на запад. Шестого ноября войска Красной Армии освободили Киев. А уже в середине декабря имперский комиссар Украины Эрих Кох отдал приказ об эвакуации немецких учреждений из Ровно. Следуя своему же приказу, отбыл в Берлин и сам гаулейтер.

В Москву ушла радиограмма с просьбой разрешить отряду Медведева передислоцироваться к городу Львову — новой «столице» оккупированной Украины. Разрешение было получено.

Здесь предстояло все налаживать заново — организовывать явки, подыскивать надежных людей, конспиративные квартиры. Другие задачи: выявлять тех, кого фашистское командование и руководство украинских буржуазных националистов оставит в городе для шпионажа и диверсий. Необходимо также разведать план минирования города.

Шестерых медведевцев в сопровождении группы, руководимой лейтенантом Борисом Крутиковым, решили дослать во Львов раньше.

Медведев и Лукин наметили такую схему: во Львове действуют шесть разведчиков — четыре основных, попарно (Пастухов с Кобеляцким и Воробьев с Харитоновым) и при них двое связных — Наташа Богуславская и Женя Дроздова. (Кандидатуру Пастухова командование утвердило сразу: надежный человек, до войны работал во Львове инженером коммунального хозяйства, знает город, его подземные коммуникации. Это может очень пригодиться при разведывании плана минирования.) Связные передают информацию на «маяк», расположенный где-нибудь в лесу. Отсюда радист Бурлак связывается с Крутиковым, который с основной частью группы находится километрах в 100–150 от города.

Кузнецов направлялся в новую «столицу» самостоятельно.

По бумагам, которыми снабдили Крутикова, его отряд именовался специальной группой украинских националистов, идущей «на связь к руководству». Обычно документы изготовляли в отряде. Николай Струтинский мог смастерить любую печать или штамп, а Александр Александрович Лукин — расписаться хоть за самого Гитлера. «Липа», с которой жил в Ровно, а затем приехал во Львов Пауль Зиберт, — тоже их работа.

На этот раз документы были подлинные. В канун нового 1944 года на медведевцев напоролась рота националистов — «военных старшин», выпускников каких-то бандеровских курсов. Экзамен им устроили своеобразный: ночной марш по лесам. Несостоявшиеся старшины провалили выпускной экзамен — были разбиты наголову. Партизаны взяли тяжелый пулемет, миномет и другое оружие, боеприпасы. В их руки попали также новенькие, еще не выданные дипломы, украшенные печатями и завитушками подписей.

Этими-то дипломами и снабдили двадцать одного бойца из группы Крутикова.

Путь крутиковской группы ко Львову подробно описан в книге Героя Советского Союза Дм. Медведева «Сильные духом». Рассказывается о том, как новоявленные «бандеровцы» установили связь с националистами, узнали их пароль, и те передавали медведевцев по цепочке, от села к селу, как своих, с проводником. Но упоминающийся в книге боец по кличке Корень был на самом деле (об этом стало известно позже) бандеровским агентом. Кроме того, один из проводников узнал Наташу Богуславскую, которая перебежала в отряд Медведева от националистов, «прихватив» с собой подводу оружия. И для отряда начались злоключения: партизаны попали в тяжелые бои, из которых вышли с большими потерями. Погибли Богуславская, Дроздова, Бурлак, другие товарищи. Ранен командир. Утеряна рация. Но группа упорно продвигалась ко Львову.

Д. Н. Медведев пишет:

«Тридцать человек, смертельно усталые, молча брели по лесу. На носилках, наскоро сделанных из ветвей, Харитонов и Кобеляцкий несли раненого Крутикова. Нужно было где-то остановиться, отдохнуть. Нужно было поговорить и решить, что делать дальше.

Все оказалось труднее, чем они предполагали. Они потеряли товарищей, лишились рации, обессилели. Впереди километры и километры пути.

И двое из них предложили идти назад.

Они стали уговаривать Крутикова возвращаться в отряд…

— Пастухов, — позвал Крутиков.

— Слушаю, — откликнулся Пастухов.

Кобеляцкий и Харитонов, державшие носилки, опустили их на землю.

— Пастухов, — повторил Крутиков, стараясь казаться спокойным. — Хочу знать твое мнение.

— Приказ есть приказ, — пробасил Пастухов. — Надо идти дальше…

— Кобеляцкий, ты?

— Идти, и никаких разговоров!

…Крутиков знал, что все равно, что бы ни было, он поведет группу вперед, и если сейчас обратился к товарищам, то только за поддержкой… Крутиков приподнялся на локтях и крикнул, побагровев от напряжения:

— Пораженцев щадить не буду! Вперед! Выйдем из лесу, найдем деревню, возьмем лошадей и — вперед!»

Такой деревней оказалось польское село Гута-Пеняцкая. Крестьяне крепко держали оборону, не допускали сюда националистов, да и немцы побаивались тут, в глухих лесах, безобразничать. Руководил сельской обороной Казимир Войчеховский. Сначала он недоверчиво отнесся к людям с бандеровскими трезубами на шапках, но потом, убедившись, что имеет дело с партизанами, предоставил им и жилье, и пищу, и лошадей.

В точно намеченный срок, 20 января 1944 года, Пастухов и Кобеляцкий выехали из Гуты-Пеняцкой во Львов. (Вторая пара разведчиков, Воробьев с Харитоновым, выехали несколько позже.) У Пастухова, старшего разведдвойки, было письмо Казимира Войчеховского к живущему во Львове отцу. Он же дал Степану свое пальто модного городского покроя, и теперь Пастухов походил на мелкого чиновника. Кобеляцкий облачился в немецкую шинель.

На станции Золочев, куда довезли разведчиков гута-пеняцкие крестьяне, им предстояло сесть на Львовский поезд.

Назавтра медведевцы были во Львове. Старик Войчеховский тепло встретил их.

— Милости прошу! Друзья моего сына — мои друзья. Живите у меня, сколько надо, и можете рассчитывать на мою помощь.

За столом старик, как-то просветлев и словно даже помолодев, сказал:

— А какой сегодня день-то, друзья, — особенный день. Ленинский. Двадцать первое — день памяти товарища Ленина.

И это окончательно убедило разведчиков в том, что Войчеховский — человек надежный. Вот только квартира у него крайне неподходящая, тесная. Решили срочно подыскивать другое пристанище: старик был портным, и с самого утра стали приходить посетители. Народ всякий, случайный…

Но поиски новой квартиры не давали результата. По адресам, полученным в отряде, многие уже не проживали — выехали еще до оккупации или погибли. А попадались и такие, кто сотрудничал с гитлеровцами.

Помог случай. Шел Степан по Лычаковской улице, задумчиво перебирал в памяти львовян, знакомых по довоенному времени. Из-за угла стремительно вышел мужчина и столкнулся с Пастуховым.

— Извините!

— Прошу прощения… Руденко?!

— Пастухов?

Крепко пожали друг другу руки. Давненько не виделись старые товарищи. Впрочем, по времени, может быть, и не так давно, а по событиям — целая вечность прошла после того, как инженер-строитель Пастухов работал вместе с инженером-дорожником Руденко. Кто он сейчас? А главное — с кем?

— Какими судьбами во Львове, Степан Петрович?

— Да мы тут вдвоем с товарищем. В Ровно работали в военно-строительной конторе, теперь вот контора во Львов эвакуировалась. Ну и мы тоже. А ты?

— Я что? Я кассир. Деньги считаю. Марки, пока они еще в ходу.

— Пока? А потом? — прощупывал знакомого Пастухов.

— Потом видно будет, — с хитринкой глянул Руденко и отрезал: — Да ты не темни, Степан. Ведь вижу, дело у тебя ко мне, а сомневаешься, крутишь.

«Нет, не тот это человек, который может быть провокатором», — подумал Пастухов и рискнул:

— Ладно, не буду крутить. Ни в какой я не в конторе. И не двое нас во Львове, а значительно больше.

И сказал о главном: нужны квартиры. Надежные люди тоже нужны. Руденко подумал минуту. Оживился:

— А что, если познакомлю я тебя, Степан, с моими жильцами Василием и Юлианом Дзямба? Братья ненавидят фашистов, люди честные, по-моему, подойдут для вас. А квартира, что ж, понравится — можете жить у меня.

Вечером медведевцы пришли к Руденко. Василий и Юлиан оказались молодыми парнями и сразу понравились разведчикам. Но, не поддаваясь первому впечатлению, Пастухов долго еще задавал им будто бы ничего не значащие вопросы, а о себе и Кобеляцком сказал с усмешкой, загадочно: «Мы-то кто? Мы могильщики. Бьем да хороним — вот и вся работа».

В конце концов разговор среди пятерых пошел душевнее, откровеннее. Руденко дал разведчикам с десяток квартир, на хозяев которых можно положиться. А Василий Дзямба предложил:

— Есть у меня на примете отличный парень с обеспеченной квартирой. Владимир Панчак.

— Что значит «обеспеченная» квартира? — спросил Кобеляцкий.

— Ну, в общем, такая, какую вы ищете. Живет хлопец один, никого посторонних. Ход отдельный, из кухни — выход на чердак. Лестница основного хода деревянная, скрипучая. Так что если кто идет…

Владимир Панчак, или, как звали его знакомые, Дзюник Панчак, жил в самом центре города, по улице Николая, дом 23. В трех кварталах — отделение гестапо, рядом — дома, где живут германские офицеры. Наблюдать отсюда за жизнью новой «столицы» Украины — удобнее не придумаешь.

Степан Петрович хранит, как память, потрепанный солдатский календарь за 1944 год.

13 февраля. Это число заштриховано синим карандашом. Рядом — загадочное: «Фараон». Попади книжка в руки гестаповцев — вряд ли что-нибудь подскажет им этот «фараон». А для чекиста Пастухова календарь был его дневником, по которому он после войны отчитывался в Москве.

Итак, 13-е… Начался этот день с приятной новости, вычитанной из местной газетенки, издаваемой оккупантами на украинском языке.

«9 февраля 1944 года, — писала газета, — вице-губернатор д-р Отто Бауэр, шеф правительства дистрикта Галиция, пал жертвой большевистского нападения. Вместе с ним умер его ближайший сотрудник, испытанный и заслуженный начальник канцелярии президиума губернаторства дистрикта Галиция герихтсрат д-р Гейнрих Шнайдер. Они погибли за фюрера и империю».

Медведевцы уже несколько дней ждали это запоздалое сообщение. С неделю назад, проходя мимо театра, они увидели остановившийся у подъезда серый «фиат». Офицер, сидевший рядом с шофером, вышел, небрежно хлопнув дверцей машины, и направился в театр. Разведчики невольно остановились: так поразил их этот офицер. Оба узнали в нем Николая Кузнецова.

Ну, теперь жди больших дел! И действительно, уже через три дня во Львове только и разговору было, что об убийстве неизвестным гауптманом среди бела дня вице-губернатора Галиции и его начальника канцелярии. Это был «почерк» разведчика Николая Ивановича Кузнецова.

Да, начался день 13 февраля с приятного. А закончился по-иному. Хозяин квартиры, придя вечером домой, с тревогой сообщил, что видел в городе Григория Коваля. Он не то бандеровец, не то мельниковец, но в общем порядочная сволочь. Такой, чтобы выслужиться перед фашистами, может любого продать, не задумываясь. Тем более, что он в чем-то провинился перед немцами и теперь из шкуры лезет, чтобы выслужиться перед ними.

Хлопцы «атамана» Мельника, подобно бандеровцам, — махровые националисты и антисоветчики. Но хотя «батьки» между собой в постоянной грызне за лучшую кость с фашистского стола, и те и другие служат Гитлеру верой и правдой.

— Ну и что? — спросил Кобеляцкий. — Мало всякой нечисти во Львове?!

— Да понимаете, — заволновался Панчак, — Коваль меня хорошо знает и, когда бывает во Львове, хотя я и не приглашаю, приходит ко мне ночевать.

— Нда-а, — хмуро протянул Пастухов. — Такая компания нас не устраивает. Он что, этот твой Коваль, и сегодня может прийти?

Дзюник молча кивнул.

— А ну, давай, Дзюня, оборудуй стол! — распорядился Пастухов. — Чтобы было похоже на пьянку.

Все трое заметались по квартире, и через минуту на столе стояли бутылки, стаканы, немудрящая закуска, а в углу на стуле наигрывал патефон.

Панчак не ошибся. Едва закончились приготовления, как в дверь постучали. Хозяин открыл:

— A-а, это ты, Грыць? Ну проходь.

— Добрый вэчир, — сказал с порога коренастый парень в шикарном пальто и котиковой шапке. — А цэ хто у тэбэ? — он неприязненно смотрел на медведевцев и продолжал стоять у дверей, будто раздумывал, входить или, может быть, повернуть назад.

— Да ты проходи, парень, чего там стоишь! — весело сказал Пастухов, поднимаясь из-за стола.

Гость молча снял пальто, шапку, повесил их на вешалку, приблизился к столу. Руки никому не подал, сел.

— Значит, интересуешься, что мы за народ? — начал Пастухов. — Правильно. Время такое. Смутное. Мало ли какие люди могут встретиться. Но в нас можешь не сомневаться. Вот спроси Дзюню, он нас знает. Инженеры мы, строители, эвакуировались из Ровно.

— Цэ ж мои добри знайоми. Их и батько мий знае. Воны до нього и прыихалы.

— 3 Ровно? До твого батька? — Коваль исподлобья смотрел на партизан. — Ни, тут щось не тэ. Чого тоди воны у тэбэ сидять, а нэ у батька? Брэхня!

— Хватыть, Грыцко, давай лучше выпьемо. — Дзюник разлил вино в стаканы.

Коваль выпил, ни с кем, даже с Панчаком, не чокнувшись, и встал:

— Ну, я пишов.

— Да что ты, парень, — возразил Пастухов. — Время-то десять, комендантский час. Пропуска, небось, нет.

Панчак с трудом усадил Коваля на стул. Снова налил вина. Пастухов наклонился к патефону, чтобы перевернуть пластинку. И тут из кармана его пиджака с глухим стуком выпал «кольт».

— Эге! Таки, значить, вы строители, — криво усмехнулся Грыць. — Десантники вы, вот кто.

— Какие десантники? В центре города! — пытался разубедить мельниковца Степан. — А пистолет — что ж, многие сейчас с оружием ходят: война.

Коваль стоял и, видно было, не собирался больше садиться. Отпустить? Чтобы пошел в гестапо, которое тут рядом, в трех кварталах? Нет, это не годится.

— Послушай, парень. Хочешь, возьми ты себе эту пушку. Она мне не нужна.

Степан положил заряженный «кольт» на стол. Сам отвернулся к трюмо и, достав расческу, стал причесываться. Михаил Кобеляцкий с Панчаком ушли на кухню якобы готовить кофе и внимательно следили оттуда за незваным гостем. Пастухову в зеркало хорошо видна была комната, угол стола, где лежало оружие. Причесываясь, он придерживал в рукаве миниатюрный бельгийский «маузер», а сам продолжал уговаривать Коваля. И вдруг к оружию потянулась рука, белая, с наманикюренными ногтями. Сомнений не оставалось: перед разведчиками враг, опасный и коварный. Мгновение — и, повернувшись к несговорчивому бандиту, Пастухов пустил ему пулю в висок. Коваль рухнул на стул, затем сполз на пол.

В дверях кухни, белый как снег, стоял Дзюник. Обойдя его, Кобеляцкий приблизился к убитому.

— Такие дела, Степа… Куда ж мы его теперь, а?

И в самом деле, куда? Значит, обезвредить врага — это было лишь полдела. А попробуй теперь спрятать концы.

Выход подсказал попавший на глаза мешок из-под сахара, плотный, большой, с германским орлом на штампе.

Назавтра Панчак подогнал к дому пролетку.

— Подкинешь, дядько, мешок сахару до базару?

— А мне что? Грузи. Абы гроши платили.

Кобеляцкий, кряхтя, тащил по лестнице мешок.

Пастухов сзади придерживал ношу. Сели в пролетку вдвоем. Дзюник, провожая их, ковырнул пальцем угол плотно зашитого мешка. Присел на корточки.

— Нет, вроде не сыплется. Ну давай, с богом! Продать вам удачно сахарок!

Возница усмехнулся:

— Такой товар сейчас с руками оторвут. Где раздобыли-то?..

— Ты, старина, знай свое дело, маши кнутом, — оборвал его пассажир в немецкой шинели.

— Я ничего, я так… — Извозчик подобрал оброненные вожжи и тронул с места.

Отпустили пролетку за квартал от рынка. Михаил потащил «сахар», Степан, рассчитавшись с возницей, тоже пошел следом, зашел за угол, выглянул: пролетка застучала обратно.

Кобеляцкий стоял в базарной толчее. Отмахивался:

— Да нет, не продается, сам купил.

Степан помог ему взвалить мешок на плечи, и через четверть часа они были у старика Войчеховского. Попросили позволения спрятать до прихода наших «одну вещь». Вырыв в углу двора, под мусорным ящиком, яму и закопав мешок, они вновь подвинули ящик на место. Посмотрели друг на друга:

— Был фараон и нет фараона, — сказал Кобеляцкий.

Так в карманном календаре Пастухова появилась загадочная надпись.

Через неделю (об этом рассказывает другой помеченный карандашом листок календаря) у Пастухова произошла встреча с новым «фараоном». В связи с притоком беженцев из Ровно, и особенно после убийства Бауэра, жандармерия усилила наблюдение за каждым, кто казался подозрительным. Однажды на улице Легионов Пастухов скорее почувствовал, чем увидел, что кто-то неотступно следует за ним. Он пересекал проходные дворы, петлял по закоулкам, садился в трамвай, и всюду вот уже три часа неотступно следовал за ним юркий тип в зеленой гуцульской шляпе с перышком. Как избавиться от него? Пустить в ход оружие? Но на улицах столько народу.

Степан направился в сторону Краковского базара. Как зачумленный, обходили львовяне этот зловещий район, где оккупанты расстреляли несколько десятков тысяч людей. Свернул в узкую темную улочку полуразрушенного Еврейского квартала. Стал за углом. Шпик, не ожидая такого маневра, запыхавшись, проскочил мимо и… тут же получил пулю.

Возвращался Степан домой, думал: нет, так не годится, нужны хорошие документы. Кроме слежки на улицах, усилилось наблюдение во дворах, контроль за жильем и жильцами, участились облавы. Вот уж и дворник подозрительно косится: кто, мол, такой?

А ходить по городу необходимо. Каждый день. Особенно привлекал разведчиков вокзал. Здесь появлялись важные особы фашистского рейха, и вообще это объект № 1 для диверсий. Но сколько ни толкались разведчики на привокзальной площади, проникнуть на вокзал не удавалось. Нужны были специальные документы. Какие?

В толпе то и дело появлялись люди в фартуках и с тележками — так называемые «возпари». Они подвозили чемоданы немецких офицеров к поездам и от поездов. Пастухова осенило:

— Где бы добыть такую телегу, а, Миша? — сказал он Кобеляцкому. — Ведь эти «рикши» запросто проходят на вокзал.

— Слушай, Степа, да это же то, что нам нужно, — обрадовался Кобеляцкий и вдруг крикнул одному из «возпарей»:

— А ну, стой! Документы!

«Возпарь», приняв дюжего незнакомца в немецкой шинели за полицая, засуетился, полез за пазуху.

— Вот, прошу, пане. Документы в порядке.

«Полицейский» внимательно изучил аусвайс, патент на право работать носильщиком. Небрежно бросил их на тачку:

— Иди!

Ясно, какие нужны бумаги, неясно только, где их взять. Вот когда пригодился бы Струтинский…

Василий Дзямба и Дзюник Панчак обнадежили медведевцев:

— Есть тут один человек — пан Владек. Он вам сделает документы.

— А кто он?

— Капитан польской армии. А больше мы ничего о нем не знаем, кроме того, что ему можно доверить такое дело. Да он о вас ничего и не узнает.

Так разведчики связались со львовским подпольем. «Пан Владек», вернее, Владислав Бик, как медведевцы узнали позже, играл видную роль в польской патриотической подпольной организации. Он передал Дзямбе и Панчаку все нужные бумаги — аусвайсы, патенты, даже номерные знаки на тачки. Вот только самих тачек не хватало.

Выручил один из «возпарей» — В. Т. Межба. Разведчики узнали, что он бывший кадровый военнослужащий. По стечению обстоятельств не успел уйти из Львова в дни эвакуации. Проверив, что Межба не сотрудничает с немцами, Пастухов решил говорить с ним начистоту.

— В прятки не будем с тобой играть, Виктор Тимофеевич, — сказал он, придя к нему. — То, что ты не ушел с Красной Армией… одним словом, ты знаешь, как это называется. Теперь будешь помогать нам. Тебя пока еще никто не демобилизовывал.

Кому это «нам» — Межба понял сразу. И сразу обещал, что сделает все, что надо. Пастухов сказал, что пока нужно немногое — две вот таких тачки, как у него.

— Мастера, который делает тачки, я найду, — обещал Межба. — Но необходимы деньги — полторы тысячи злотых.

Пастухов тут же отсчитал деньги.

А через пять дней на львовском вокзале появились двое новых «возпарей».

Подвезем чемоданчик, господин лейтенант?

— Пан офицер, подбросим вещи?..

И вокзал — вот он. И, поскольку в пропуск вписано: «С выходом на перрон», то вот они — эшелоны, считай, примечай, что и куда везут.

Итак, с документами утряслось. А как быть с дворником, с его подозрительностью? И не благодаря ли ему однажды глубокой ночью, часа в два, дверь квартиры Панчака задрожала от тяжелых ударов.

— Открывай!

Дзюник вскочил с постели:

— Что будем делать, Степан Петрович?

— Не открывать, — шепнул Пастухов, — пока не уйдем!

Они обычно спали, не раздеваясь. А вот Дзюник — он стоял посреди комнаты босой, в нижнем белье.

В дверь уже колотили чем-то тяжелым, когда медведевцы по лестнице, идущей из кухни, стали подниматься на чердак.

— Кто здесь? — позевывая, спросил сонным голосом Панчак. — Что людей по ночам…

— Не разговаривать! — рявкнули за дверью, и Дзюник, рассчитав, что друзья уже на чердаке, отодвинул засов.

— Пся крев! — выругался полицейский, — не то украинец, не то поляк, сбил Панчака с ног и ринулся в квартиру. За ним ворвались еще четверо полицаев и жандармов.

Вдруг на кухне грохнул выстрел, тяжело бухнуло упавшее тело…

Знал бы Дзюник, что Пастухов еще только на середине лестницы, а Кобеляцкий стоит над ним и тщетно пытается открыть чердачную дверь. Знал бы он, что днем приходили проверять газовое оборудование и дворник открывал панчаковскую квартиру своим ключом. Газовик, осматривая трубы, удивился, что дверь из кухни на чердак открыта. «Не положено!» — сделал он дворнику замечание и, уходя, вогнал в притвор двери аршинный гвоздь. И вот сейчас Кобеляцкий пытался справиться с ним. Когда внизу раздался многоголосый говор, а по стенам затемненной кухни пробежал луч фонарика, Кобеляцкий одолел наконец чердачную дверь. Она с треском распахнулась. Одновременно хлопнул выстрел. Пастухов свалил с нижней ступеньки верзилу полицейского. Бросить в остальных преследователей гранату? Но там Дзюник… Впрочем, он уже на кухне. Догнать своих было для него делом нескольких секунд.

Бежали по темному чердаку, натыкаясь на балки и укосины, достигли слухового окна. Не слышно, чтобы кто-то поднялся на чердак следом. Значит, испугались преследователи.

Через слуховое окно Пастухов, Кобеляцкий и Панчак вылезли на крышу. Сыпал снег. Попробуй теперь пройти по скользкой железной кровле, не свалиться вниз. Придерживаясь за гребень крыши, трое ползли все дальше от опасного места. А квартал был уже оцеплен. По чердаку, который беглецы только что покинули, с улицы начали стрелять из автоматов. Нет, вниз спуститься нельзя. Сразу попадешь в лапы фашистам. Но и крыша кончилась. Оборвалась. Внизу, благодаря снегу, проглядывалась кровля — не кровля, забор — не забор. Там тянулась стена рухнувшего в бомбежке здания. Она примыкала торцом к самому дому, на котором сидели разведчики. Выбора не было.

— Надо прыгать! — шепнул Пастухов.

— Сорвешься, Степа, — предостерег Кобеляцкий.

— Теряем время! А они с собаками, жди, нагрянут. — И Степан взялся за острый край крыши. Примерился, рухнул вниз. Больно ударился бедром об острые зубцы кирпичной стены. Удержался. Отполз на метр, махнул рукой: давай следом за мной! Прыгнул Кобеляцкий, затем Панчак. Он не удержался на стене, но Михаил успел ухватить его за руку.

Балансируя, как эквилибристы, беглецы шли по стене, местами ползли. Стена уперлась в здание, к счастью, невысокое. Вскарабкались, подсаживая друг друга, снова попали на какой-то чердак.

— Тут живут одни высшие германские офицеры, — с трудом сказал, стуча зубами от холода, Дзюник.

— Переждем. Больше идти некуда, — решил Пастухов и сел на балку. Разулся, снял портянки. — А ну, давай ногу, хлопец!

Пока он обматывал ноги Панчака портянками, Кобеляцкий натянул на него свой свитер. Вдали то приближался, то удалялся собачий лай. Это фашисты затащили на крышу овчарок. Однако снегопад сделал свое дело — спрятал следы. Но если даже пес дойдет до обреза крыши, никакая сила не заставит его прыгнуть вниз: самая надежная и умная овчарка теряет уверенность перед обрывом, перед неизвестностью.

Беглецы наощупь обследовали свое убежище. Наткнулись на перегородку. Разобрали ее, сложили кирпичи горкой. Решили ими отбиваться, когда нагрянут фашисты — патронов-то совсем мало. Пастухов с Кобеляцким положили в карманы по последнему патрону, а Дзюнику — у него оружия не было — дали «лимонку».

Рассвело. Стрельба и взрывы умолкли. Все чердаки прошили фашисты свинцовыми строчками, каждый подвал, прежде чем войти, забросали ручными гранатами. Весь квартал проверен, каждая квартира обыскана, каждый дом. Кроме одного — того, офицерского, который вне подозрений.

День разведчики переждали в своем надежном убежище. А в сумерки спустились по черной лестнице во двор и, перемахнув через забор, оказались на улице. Пастухов накинул Дзюнику на плечи свое пальто.

— Давай, хлопец, отогревайся. Это пальто тебе — как эстафета от очень хорошего и отважного человека, Казимира Войчеховского. И слушай, что я тебе скажу. Немедленно уходи из города. Спасибо тебе за список. Будь уверен, что он пойдет куда следует.

Больше Пастухов и Кобеляцкий Дзюника не видели. После войны они узнали, что, вступив в ряды Советской Армии, он погиб смертью храбрых при освобождении Прибалтики.

* * *

В доме № 17 по улице Лелевеля, у стариков Шушкевичей появилось двое жильцов — «возпарей». Смирные, положительные люди. Никакого от них беспокойства: за квартиру заплатили вперед, с утра до вечера на работе.

Пастухов и Кобеляцкий действительно работали много. Колеся по Львову со своими тележками, они установили, где находится штаб гарнизона, склад горючего, казармы жандармерии. Особенно хорошо изучили свою улицу Лелевеля и прилегающие — Мохнатского, Колеча, Зимарович. Объекты тщательно наносились на план города. Вот только досадно, что нет связи и передать разведданные в отряд невозможно. Но 10 апреля сведения, накопленные разведчиками, пригодились как нельзя более кстати.

Накануне, 9-го, над Львовом прошла четверка истребителей с красными звездочками на крыльях. Они сбросили листовки, в которых предупреждали жителей о предстоящей бомбардировке города.

— Я знаю, что надо делать, Михаил! — оживился Пастухов, прочитав листок, пришедший оттуда, с Большой земли. У хозяина, кажется, есть электрический фонарик. Как бы одолжить этот фонарик незаметно?

Под домом № 17 — глубокий подвал с метровыми каменными стенами. Жильцы собрались здесь заранее — с вечера. Не было только Шушкевических постояльцев. Пастухов полез с фонариком на чердак, а Кобеляцкий остался внизу, чтобы предупредить товарища, если его сигналы привлекут чье-либо внимание с земли.

Когда-то в доме № 17 была мыловарня. Поэтому над крышей не просто выступала дымовая кирпичная кладка — с чердака уходила вверх метра на полтора довольно широкая, частично обрушившаяся труба. Степан протиснулся в нее и направил луч фонаря навстречу нарастающему гулу. Свет не был виден ни с земли, ни с соседних крыш, зато его безусловно заметили с неба. Раз, два, три — и исчез светлячок среди могильно-черного, предупрежденного об опасности города. Раз, два, три — и снова чернильная темень. Он знал, что вот такая, планомерно, трижды вспыхивающая световая точка привлечет, не может не привлечь внимания советских пилотов.

Вдруг его осветило словно вспышкой электросварки: это бомбардировщики «подвесили» парашют с осветительной бомбой. Горящий термит залил округу голубоватым светом, и в тот же миг с неба упал в пике Пе-2. За ним второй, третий… Землю потрясли бомбовые взрывы. Труба закачалась, на голову сигнальщика обрушились верхние кирпичи. Но когда погасла термитная свеча, а по гулу слышалось, что где-то снова заходят на цель самолеты, Степан опять замигал фонариком: раз, два, три… Раз, два, три…

И не дрогнуло ли в радости сердце у советского аса, когда увидел он, что тот внизу, окруженный врагами, вызывающий огонь на себя, жив!

Бомбы обрушились именно сюда, в этот район, где не старинные здания, а в основном немецкие казармы, гаражи и военные склады.

…И об этом событии говорит карманный календарь Пастухова: 9 апреля в нем помечено красным карандашом. Глядя на багровую девятку, Степан Петрович докладывал в 1944-м, приехав в Москву, о том, что в ту ночь бомбы попали в склады на улице Лелевеля, в здание СС-жандармерии на улице Колеча, в гитлеровскую типографию на улице Зимарович, уничтожили автомашины.

А 1 мая в календарь вписаны таинственные символы: «Соловей. Канарейка». Но не о певчих птичках думали разведчики в тот весенний день.

— А что, Миша, не прилетят ли сегодня наши соколы? Я думаю, устроят наши немцам первомайский «концерт». Примечал разведчика над вокзалом?

— Я тоже считаю — «концерт» будет…

И «возпари» отправились на вокзал. Возили чемоданы и узлы, а сами поглядывали на небо. Неужели не прилетят? Как было бы кстати. Сегодня здесь особенно респектабельная публика. Вон в окружении свиты генерал. Он что-то оживленно рассказывает почтительно окружившим его офицерам.

«Ишь, заливается, — подумал Пастухов. — Прямо соловей. А с фронта бежит. Потому и веселый. Ну где же вы, родные?». И опять посмотрел на небо.

Советские самолеты появились внезапно, под вечер. На этот раз советское командование не предупреждало о готовящейся бомбардировке: ведь объектом налета избран железнодорожный узел, забитый эшелонами с эвакуирующимися оккупантами. Немцы даже не успели объявить воздушную тревогу. Первые бомбы вздыбили черными фонтанами землю на дальних путях, когда на перроне и в здании вокзала еще никто не подозревал об опасности.

Погасло электричество. Началась невообразимая паника и давка. Все ринулись в подземные переходы.

«Возпарей», потерявших в толчее свои тачки, увлек общий поток.

— Не теряй из виду генерала, — шепнул Пастухов.

И друзья еще энергичнее заработали локтями.

Кольцо генеральской свиты давно рассеялось, и медведевцы, подсвечивая путь фонариком, оказались совсем рядом с генералом.

С воем прошел почти на бреющем бомбардировщик, и где-то совсем рядом оглушительно грохнуло. Воздушная волна, осколки ударили по бегущим. И в этот момент, не отрывая рук от пояса, Кобеляцкий и Пастухов в упор несколько раз выстрелили в фашистов. Кобеляцкий находился совсем рядом с генералом и, конечно, не промахнулся. Пастухов свалил неотступно следующего за своим шефом майора.

Хлопки пистолетных выстрелов потонули в лае немецких зениток и треске обрушивающихся перекрытий. Толпа, обезумевшая от ужаса, кружила медведевцев, швыряла из стороны в сторону, била об опоры перекрытий. Наконец они оторвались от толпы и укрылись в подземной уборной, где и переждали до утра.

* * *

Пастухов и Кобеляцкий стали разрабатывать план перехода линии фронта. Интересной информации у них накопилось достаточно: и панчаковский список предателей, тайных и явных, и сведения о системе обороны Львова, и схема минирования города, которая составляла, пожалуй, самую сложную часть задания. Людей, связанных с составлением этой схемы, медведевцы не знали и связаться с ними не могли. И все же день за днем картина коварного замысла фашистов прояснялась: они решили взорвать древний город, превратить в груду развалин предприятия, старинные здания, исторические памятники.

Но что именно минируется, где проходят кабели, откуда будут идти электрические команды к замурованной в фундаменты взрывчатке? Вот что предстояло узнать.

… Идет Степан по Академической улице. Идет, как и все прохожие, только чуть-чуть медленнее других. И чуть-чуть зорче смотрит по сторонам. Что это?

Прокладывают телефонную линию? Пастухов еще больше замедлил шаг. Вот и кусок кабеля лежит. Только никакой он не телефонный, а силовой.

Назавтра утром Степан еще раз пришел сюда с Кобеляцким. Эге! Тут и ночью шла работа. Днем тянут основную линию, а ночью — ответвление. Вот она, брусчатка, потревожена…

Такое ответвление ушло от основного кабеля к зданию ратуши, к театру, к трикотажной фабрике, к штабам воинских частей.

Махина гостиницы «Жорж». Никаких видимых следов снаружи. Но здание наверняка будет взорвано. Сейчас в гостинице невероятная толчея, она переполнена до отказа эвакуированными. Разведчики без труда прошли мимо дежурящих у входа автоматчиков. А если и задержат «возпарей», они скажут, что ищут клиентов, кому надо, может быть, довезти вещи к вокзалу.

Прошли медведевцы во двор. Отсюда проникли в подвал. И тут обратили внимание на небрежно замазанный цементом квадрат. А вот еще! Сомнений не было: в кирпичные стены замурована взрывчатка.

И гостиница, как и другие объекты, наносится на карту.

Наконец разведаны и пункты, откуда немцы намерены осуществлять свой план. Это ТЭЦ и здание гестапо.

В доме Шушкевичей смятение. Днем к старикам приходил офицер в черном эсесовском мундире. Его сопровождали полицейские.

— Где ваши квартиранты? — строго спросил офицер у перепуганного хозяина дома.

Старик, предугадывая, что его постояльцам, таким славным парням, грозит опасность, не задумываясь ответил:

— Они уже здесь не живут, господин офицер. Эвакуировались в Краков.

Жандармы наведались также к Руденко, интересовались, кто у него живет.

Надо было уходить. И — немедленно. Иначе можно провалиться и загубить ценную информацию. В который раз пожалели посланцы чекистского отряда, что не имеют рации!

Они покинули Львов в ночь на 10 июня. Но уже за околицей поняли, что это не так просто — перейти линию фронта. Всюду заградительные отряды, по всем дорогам пикеты. Эсесовцы, фельджандармерия, националисты. Несколько суток тщетно пытались разведчики пробиться через заслоны. Возле поселка, по странной иронии судьбы именуемого Берлином, они напоролись на оборонительный район и лишь чудом не попали в руки к фашистам. Уходили оврагами, с трудом волоча пудовые от налипшей глины сапоги.

В ночь на 21 июля они были в расположении 63-й Отдельной танковой бригады, которая участвовала в разгроме гитлеровской группировки под Золочевым и теперь готовилась для броска на город. Как завороженные, смотрели медведевцы на советских солдат в погонах: они впервые видели их, наши погоны.

Командир бригады, пожилой полковник, с удивлением рассматривал «городских партизан», о которых ему только что доложил начальник разведки. На первый взгляд, эти двое не внушали доверия.

Но заговорили незнакомцы, а затем начали наносить на карту фашистские оборонительные укрепления, огневые точки, штабы, склады, узлы связи, заминированные здания — и видавший виды военачальник только развел руками:

— Ну, знаете…

А разведчики спешат:

— Время не терпит. Разрешите, проведем ваших людей в самый центр города.

— Как это?

— А подземным ходом.

Полковник испытующе посмотрел на Степана:

— Что ж, проведете в центр города сотню автоматчиков, армия спасибо скажет.

Группа, сопровождаемая медведевцами, вышла на рассвете.

Как и в других городах, под Львовом целые речки по трубам текут: водопроводные, канализационные магистрали. Канализация в дни войны действовала процентов на тридцать. Так что подземными тоннелями можно было легко пройти куда угодно. Если, конечно, разбираться в этих лабиринтах. Центральный тоннель выходил в обрывистый берег небольшой речушки. Кустарник будто специально прятал от людей эту далеко не романтичную пещеру.

Пастухов вел автоматчиков по тоннелю главного стока. Изредка, подсвечивая себе фонариком, заглядывал в план подземных коммуникаций, бросал: «Здесь направо!», «Осторожно, тут надо пригнуться!». И наконец: «Стоп! Это центр. Над нами театр и площадь».

Старший лейтенант, командир автоматчиков, остановил группу. Пастухов застучал подковами сапог по железным скобам канализационного колодца. Осторожно приподнял чугунную крышку люка. Луч утреннего солнца заглянул, заструился по сырому зловонному сумраку и тут же погас. Пастухов спустился вниз. Горячо заговорил:

— По площади немцы бегут к Академической улице. Вот бы из пулемета в спину их, а, товарищ старший лейтенант? И сразу бы из двух колодцев! Тут в пятидесяти метрах еще люк на площади.

Пригнувшись, Кобеляцкий бежит по подземному ходу ко второму колодцу. За ним — солдат с ручным пулеметом, десяток автоматчиков.

Гитлеровцы сосредоточивались справа и слева от широкой Академической улицы. Бежали по площади от театра, волокли коробки с лентами.

И вдруг одновременно заговорили два советских пулемета. Фашисты растерялись. Огонь косил их беспощадно, и некуда было деться от него. А на Академической улице уже показались танки с красными звездами.

А теперь дальше, к собору святого Юра. Снова ошеломляют немцев внезапные удары в спину. И в этом районе так же, как и возле театра, успешно развивают наступление советские войска.

Скорей наверх — туда, где на городских магистралях уложена под брусчатку сама смерть. Сколько еще осталось времени до того момента, когда встанет она клубами черного дыма над десятками прекрасных зданий города? Там, у электропультов, немцы получат сообщения о павших объектах — и включат рубильники.

На Академической еще стреляют и вдоль улицы и с чердаков засевшие там гитлеровцы. А на перекрестке, будто не замечая опасности, работает группа людей.

— Быстрее, товарищи! — торопит Пастухов солдат, и без того усердно орудующих саперными лопатками.

Вот он, кабель! Рубить его! Но ни у кого нет топора. Лопатки и тесаки не берут упругую многожильную массу.

— Гранаты!!

Две «лимонки» подложены под кабель. Группа разбегается, прячется за углами домов. Взрыв разбрасывает в стороны и без того развороченную брусчатку, рвет кабель. Так же успешно разрублен кабель и возле здания гестапо.

* * *

Семь долгих месяцев партизаны копили, прятали в себе ненависть к врагам. И вот теперь в их руках автоматы, и можно открыто, не таясь, уничтожать фашистов на улицах родного города. Пастухов и Кобеляцкий вместе с советскими воинами выбивали немцев из домов и подвалов, поднимались по лестницам на чердаки, косили фашистов оттуда.

Улица Зимарович. Изученные кварталы. Знакомые дома. Откуда-то отсюда, как сказал промчавшийся на «виллисе» майор-танкист, немецкий корректировщик направляет огонь своих батарей. Уже десяток зданий проверен наступающими — нигде никого. Повезло медведевцам — обратили внимание на мансарду одного из домов. Всегда вон то окошечко под самой черепицей было замуровано. Сейчас оно открыто. Пастухов с Кобеляцким взбежали по лестнице наверх. Немец, что-то кричавший в телефонную трубку, не слышал, как выросли сзади две фигуры. Он не закончил свое сообщение…

Потом был сквер, на газонах которого маячили танки с черными крестами. Пять «тигров». Немецкие экипажи, потеряв связь с командованием, собрались в кучку и обсуждали, что им делать. И совсем по-партизански, из какой-то подворотни чесанули по ним из двух автоматов медведевцы. Лишь одному танкисту удалось вскочить в машину и захлопнуть люк. Заурчал мотор, рванула с места, одновременно разворачиваясь, стальная махина. И… застряла, заклинилась между домами. Кто знаком со Львовом, с его узкими улочками, тот поймет, как попал в ловушку единственный из пяти экипажей уцелевший танкист.

— Вот, примите трофей!

— В полной сохранности, только кресты закрасить! — доложили «городские партизаны» командиру подоспевшего подразделения.

27 июля… В этот день заполыхало над Львовом красное знамя.

Легендарный разведчик медведевского отряда Николай Иванович Кузнецов не дожил до этого дня.

* * *

Низкорослый седой человек стоит у обелиска. Когда он приезжает в Алма-Ату, то всегда приходит сюда, в парк имени 28-ми гвардейцев-панфиловцев, к вечному Огню славы. Вот и сейчас. Он стоит, держа кепку в руке, и смотрит на мечущееся пламя. О чем думает в такие минуты Степан Петрович Пастухов? Не о партизанских ли кострах, когда-то согревавших его и его товарищей в лесах под городом Ровно? А может быть, встает перед ним человек, которому благодарные соотечественники зажгли такой же огонь на земле многострадальной Украины?

Человек стоит возле обелиска… Один из тех, кому по праву принадлежит и кусочек этого монумента, и частичка памятного огня. Один из тех, кто, жертвуя собой, шел на самые опасные боевые задания, в самое пекло, в стан врага. Шел, чтобы приблизить нашу победу над фашистской сворой. Чтобы светило солнце на чистом небе Родины и в парках звенел счастливый детский смех.

Поклонитесь, люди, этому скромному и сильному духом человеку!

 

Ю. ПЛОТНИКОВ, рядовой запаса

ПУТЬ ГЕРОЯ

В шестнадцать лет он окончил курсы трактористов в родном «Октябрьском» Павлодарской области и теперь был счастлив тем, что ему доверили новый трактор. Вслушиваясь в ночные звуки, жадно вдыхал запахи родной степи. Он мечтал выучиться на агронома, увидеть эту благодатную землю в хлебах, колышущихся под солнцем.

В то утро началась война. В Максимо-Горьковском райвоенкомате, куда пришел Ваня Кривенко с Мишей Смышляевым, им вежливо отказали: «Не мешайте, ребятки! По домам, по домам». Во второй раз выпроводили, а на третьем «заходе» старший лейтенант с запавшими от бессонницы глазами, не сдержавшись, выругал «сопляков, которые путаются под ногами».

Летом 42-го друзей сняли с поезда за Павлодаром. С котомками за плечами, босые, с обожженными степным ветром носами, они ночью тайком сели в товарняк, который шел на запад: там был фронт!

Потянулись трудные дни. Ваня работал на тракторе за троих. Ходил с воспаленными от недосыпания глазами, молчал, ждал… 27 декабря 1942 года он нашел дома повестку из военкомата. Федосия Харитоновна, мать, стояла с узкой бумажкой в дрожащих руках, без кровинки в лице.

— Сынок! — и заплакала, без сил опустившись на лавку.

В военкомат Ваня прилетел как на крыльях.

— А, это ты, орел! — улыбнулся старший лейтенант. — Тракторист? В танковые пойдешь?

— Куда нужно, туда пойду.

— Добро, парень. Поедешь сперва в Читу, на курсы механиков. Желаю успеха.

Потом были долгие месяцы учебы в Чите, Челябинске. На полигоне, когда танк шел «в атаку» и меткий выстрел разил цель, он часто ловил себя на мысли: «Когда же в бой? В настоящий бой?!».

И этот час пришел. Боевое крещение молодого сержанта состоялось 3 января 1944 года. Советская Армия, все дальше отбрасывая фашистских захватчиков, разгромленных на Курской дуге, форсировала Днепр на огромном семисоткилометровом фронте. Вторую танковую армию 1-го Украинского фронта, наступавшую в районе станции Фастов, противник встретил бомбежкой и массированным артиллерийским обстрелом. Когда водитель Кривенко через смотровую щель увидел огромное поле с горящими «тиграми», «пантерами» и нашими «тридцатьчетверками», когда его танк сделал первый боевой выстрел и помчался на вражескую батарею, давя убегающих в панике фашистов, он в какую-то минуту успел подумать, что эта, настоящая война, совсем не похожа на те наивные картины победных сражений, которые он рисовал в своем воображении раньше. Сперва страшно было наезжать на немцев: ведь живые люди… Потом пришла святая ненависть: слишком много повидал юноша-сержант такого, чего нельзя ни простить, ни забыть.

Разве забудешь поникшее тело друга Михаила Капрынина, его залитую кровью гимнастерку, разорванную осколком снаряда в том месте, где был комсомольский билет и орден Красной Звезды? Разве забудешь повешенных фашистами на электрических проводах ни в чем не повинных стариков и женщин под Звенигородкой?

И в жесточайших боях за Умань танкист мстил за них. С наблюдательного пункта командир танковой бригады полковник Пискунов видел, как разъяренная «тридцатьчетверка» прямым ходом устремилась на противотанковую пушку и подмяла ее под себя со всем орудийным расчетом. Развернувшись, танк помчался в направлении двух других орудий, стрелявших по нему прямой наводкой, лавировал и давил, давил, давил. А за ним летели другие смельчаки.

— Молодцы! — не выдержал полковник и оторвался от бинокля. — Какие молодцы! Чей экипаж? Кто водитель?

— Командира разведывательного взвода лейтенанта Масаева, товарищ полковник! — доложил офицер с наблюдательного пункта. Водитель — сержант Кривенко.

А через несколько дней после того как пала под натиском танкистов Умань, командир гвардейской Уманской краснознаменной ордена Суворова 50-й танковой бригады полковник Пискунов приказал выстроить разведроту.

— За смелость и находчивость при выполнении трудной боевой операции в боях за Умань гвардии сержант Кривенко Иван Илларионович награжден орденом Красной Звезды, — зачитал приказ комбриг.

— Служу Советскому Союзу! — волнуясь, ответил Ваня.

— Отлично служите, товарищ Кривенко, — улыбнулся Пискунов, пожимая руку сержанту. — Поздравляю с первой боевой наградой.

Как ободрили Ивана эти слова! Сколько раз потом, презирая смерть, он личным примером увлекал за собой товарищей! Так было у поселка Жулинка, на Южном Буге, когда они несколько часов удерживали ключевые позиции у моста, не давая фашистской танковой дивизии переправиться. Подбитый танк Кривенко развернул орудие и бил по противнику в упор. Так было и возле местечка Сороки, в Молдавии, когда смелым маневром экипаж «тридцатьчетверки» заставил сдаться роту гитлеровцев и захватил два дальнобойных орудия. На груди сержанта появился второй орден.

А третий… Это случилось осенью 44-го при форсировании Западного Буга, под Брестом.

Шли холодные проливные дожди. Танки, орудия вязли в непролазной грязи. Фашисты были уверены, что их позиции, укрепленные бетонированными дотами, русским не прорвать. В ночь перед наступлением Иван писал матери: «Мама, я жив-здоров, настроение боевое, чего и вам желаю. Завтра погоним фрица в его берлогу… Хватит, потоптал нашу землю — теперь расплачиваться будет!».

На рассвете вспыхнули ракеты, разливая мертвенный свет по притихшей реке. Яркие разрывы «катюш» осветили туманный противоположный берег, ощетинившийся глазницами дотов. «Тридцатьчетверки», сорвав маскировку, пошли в атаку первыми. Но попытка форсировать Буг с ходу оказалась неудачной. Шквальным огнем из пулеметов и противотанковых огнеметов враги срывали переправу советских воинских частей. Кривенко заметил, что наибольший урон наносят нашим два дота, замаскированные в кустах. Он сказал об этом командиру.

— А ну-ка, Ваня, рубани их подкалиберными снарядами! — крикнул лейтенант Масаев наводчику Сорокину. — Прячутся, гады… Ну погодите, сейчас мы ковырнем вас маленько…

Сверкнул белыми зубами заряжающий сержант Кали Беляев:

— Готово, товарищ командир!

Выстрел, еще один… Взметнулись вверх обломки камня, бревен, в черном дыму захлебнулись доты. Танк прибавил скорость и прошел сквозь пламя и дым. В образовавшуюся брешь с нарастающим «ура-а!» рванулась советская пехота. Немцы не выдержали и побежали…

Враг оборонялся ожесточенно, неся огромные потери. И долгую осень и холодную зиму танкисты провели в тяжелых боях. Ивана согревала дружба боевых друзей. Сам он — украинец, Сорокин — русский, Кали — казах, а командир Аслам-Гирей Масаев — кабардинец. Они отлично понимали друг друга, потому что каждый думал об одном и том же: поскорее очистить землю от фашизма.

В каких только рискованных операциях ни бывал экипаж Кривенко! Все танкисты имели ранения, а Кривенко был словно заколдован.

— В сорочке ты родился, сержант! — шутливо говорили ему.

А под самой Варшавой, в канун победного года, Иван провалился на рекогносцировке под лед и обморозил ноги. Досаде и огорчению не было предела: готовилось наступление на Варшаву, а тут — в тыл! Иван Сорокин, провожая его в госпиталь, посмеивался, подмигивая товарищам:

— Ну отсыпайся за нас на перине. А мы в бой пойдем…

Но «отсыпаться» Кривенко не стал: чуть дело пошло на поправку, он, обманув бдительных сестер, сбежал в часть.

17 января 1945 года советские войска освободили столицу Польши. В Варшаву Кривенко вступил с польским десантом на броне своего танка.

Гитлер неистовствовал: город был разрушен, взорван, на проводах — тысячи повешенных повстанцев.

— Звери, — сжимал кулаки Иван, не утирая невольных слез. — Какие звери!

Теперь он мстил и за этих несчастных.

В Люблине, взяв в плен фашистского солдата, советские танкисты узнали от него, что неподалеку от города есть сахарный завод, на котором томятся 3000 польских пленных под охраной 110 гитлеровцев.

В узких каменных улочках польских городков на советские машины устраивали засады «фаустники». Рискуя остаться совсем без разведки, командир бригады полковник Пискунов, бесстрашно разъезжавший на своем «виллисе», все же отдал приказ взять завод во что бы то ни стало.

— Это наш интернациональный долг — выручить пленных поляков, — сказал он, — спасти их от расправы.

Завод был окружен массивными высокими стенами и казался вымершим. Оставив одну машину в засаде для наблюдения за местностью (танки находились в тылу противника), две «тридцатьчетверки» снарядами проделали «двери» в стене и ворвались через пролом на территорию завода. По советским танкам ударили из орудий, с чердаков били «фаустники» и пулеметчики.

Пленные поляки поняли, что пришли русские, и подняли восстание. С голыми руками они шли на вооруженных до зубов охранников, падали, сраженные пулями, а на их место вставали все новые и новые. Кривенко на бешеной скорости гонялся за фашистами, давил орудия, крошил грузовики, повозки. Иван Сорокин отбросил люк, молниеносно поставил на сошки пулемет и начал бить короткими прицельными очередями по чердакам. Кали Беляев несколько раз выстрелил по чердакам осколочным…

Охрана выбросила белый флаг: сопротивление было бесполезным. Более шестидесяти фашистов было убито, остальные шли к танкам с поднятыми руками. Кривенко вылез на лобовик и очутился в объятиях худого высокого поляка. Тот рыдал от счастья, по его изможденному лицу катились крупные слезы…

— Я есть капитан… капитан, — говорил он, стуча кулаком в грудь. — Я дзенькую, товарищи!

Их окружили освобожденные, и через несколько минут недавние узники качали советских бойцов. Орден, которым польское командование наградило советского танкиста за освобождение Варшавы, напоминает теперь о тех далеких днях.

О том, что было в тот день дальше, говорится в скупых строках наградного листа: «…Умелым действием товарища Кривенко разведывательный взвод дерзко овладел городом и удержал его до подхода главных сил. При этом уничтожил пушек — 10, бронетранспортеров — 8, автомашин с военным грузом — 30 и 800 фашистов».

10 февраля 1945 года находящийся в засаде танк Кривенко был атакован группой танков противника. Экипаж не струсил, принял неравный бой. При этом уничтожил два вражеских танка и до взвода пехоты противника.

Товарищ Кривенко достоин правительственной награды — присвоения звания Героя Советского Союза».

— Как это случилось? — спрашиваю я его. Вы об этом ничего не рассказывали.

— А чего тут рассказывать? — говорит Иван Илларионович, словно отмахиваясь. — Как поляков освободили, один танк пошел их сопровождать в Люблин, а тот, который был у нас в засаде, передал нам по рации, что видит, как в направлении к городу движется немецкая танковая дивизия. Ну я поставил машину тоже в засаду, и когда подошел авангард фашистской колонны, мы ударили. Две передних «пантеры» подбили сразу. Пехоту косили из пулеметов. Так и держали дорогу, пока не подошел наш моторизованный корпус…

Для этого человека героизм — норма. Ничего удивительного и героического не видит Иван Илларионович и в том, что его танк вошел в пригород Берлина — Шпандау первым, когда немцы спокойно разгуливали по улицам, работали магазины, кинотеатры, и никто не подозревал, что в городе русские; и в том, что в ночь перед последним наступлением на Берлин он один блокировал выход вражеских танков из Шпандау и поджег в неравном поединке «пантеру», а ствол могучего «тигра» метким выстрелом согнул в дугу; и в том, что разогнал в городском саду какое-то фашистское подразделение и раздавил там более сорока автомашин.

— В разведке всякое бывает, — спокойно говорит Кривенко и неожиданно добродушно улыбается. — На фрицев мы страху нагнали конечно, это дело ясное. Да ведь и сами поволновались.

Километров пятнадцать гнали по Шпандау, потом какого-то фашистского майора затащили на улице в танк. Он нам сказал, что это уже Берлин. Мы не поверили. А он глаза таращит, одурел с испугу. Тут и мы, признаться, заробели: наши еще к пригородам приближаются, а мы у фашистов в самом логове. И приятно, знаете, и страх малость берет. Командир наш, Масаев, свободно по-немецки разговаривал, это помогло нам сориентироваться…

Иван Илларионович на минуту замолкает, лицо его становится задумчивым.

— Убили его у самого рейхстага, — вздохнул Кривенко. — Высунулся из люка на него посмотреть, а тут «юнкерсы» сзади налетели… Я погнал танк по прямой, потом резко рванул машину влево. Если бы продолжал идти прямо, не сидел бы тут сейчас с вами: на этой прямой три бомбы рядом легли.

* * *

Двадцать четыре года прошло. У Кривенко семья, три дочки растут. А сам он преподает в училище механизации— в том самом «Октябрьском», из которого сбегал в 41-м на фронт… В год празднования 20-летия Победы над фашистской Германией Иван Илларионович был на торжественном параде войск в Алма-Ате, стоял рядом с другими прославленными воинами, защитившими Родину в жестоких боях с фашизмом. Он гордится ценным подарком министра Обороны СССР Маршала Малиновского — золотыми часами с дарственной надписью…

— Как будем встречать День Победы, гвардии старший сержант? — шутливо спрашивает его весной директор училища механизации Елин. — Выступишь?

— Наша победа нынче в поле, — отвечает Иван Илларионович. — Сеять ребята будут. А выступить — что ж, оно можно.

Прост он, правдив и скромен, как все мужественные и сильные люди.

 

С. ЧЕСТНОВ, гвардии капитан запаса

ИСТРЕБИТЕЛЬ ТАНКОВ

В домашнем архиве учителя казахской средней школы села Казгородок Муташа Сулейменова хранится небольшая, изрядно потрепанная тетрадь. Давайте заглянем с разрешения автора в этот фронтовой дневник наводчика, а впоследствии командира расчета 45-миллиметровой пушки, и вспомним вместе с ним, как все было.

Год 1944-й. Конец июня. Наши войска только что вышли на левый берег Днепра, заняли оборону вблизи Могилева. Я в составе батареи 45-миллиметровых пушек 364-го стрелкового полка 139-й Краснознаменной стрелковой дивизии.

Бойцы отдыхают перед боем. У каждого свои думы, свои заботы. Вот к станине орудия привалился Вася Климов — наш командир орудия. Весельчак, балагур, каких редко встретишь. Стоит кому-нибудь загрустить по дому, по семье, как Климов вот он, рядом. И уже нет на лице солдата тоски-печали, а горькие думы уносятся прочь.

Как-то в первые дни службы в артрасчете, когда на боевых стрельбах я не поразил ни одной цели и, понятно, был в отчаянии, Климов подсел ко мне, хлопнул легонько по плечу своей сильной ладонью, спросил:

— Из Казахстана, значит?

Я удивленно посмотрел на Василия. Ждал, что он, как командир, за плохую стрельбу «стружку» снимать будет, а то чего доброго и в наряд пошлет. А тут… Сижу молчу. Климов как бы про себя продолжает:

— Слыхал про ваш край. Степи там, говорят, необъятные и пасмурных дней никогда не бывает. Ткнешь яйцо в песок — вмиг испечется!

Я улыбнулся. Хоть и горько было на душе, но улыбнулся. И стал рассказывать Климову о Казахстане, о богатствах, которые хранятся в недрах нашей Карагандинской области, о тучных хлебах, что шумят на полях колхоза имени Чкалова. И невеста, мол, есть, Алтынай звать, что в переводе на русский значит «золотая». Вот кончится война, сыграем шумную, веселую свадьбу.

Климов внимательно слушал мой рассказ, то удивленно вскидывая брови, то прищуривая свои светлые проницательные глаза. Потом сказал:

— Вот видишь, Муташ, какая у нас земля хорошая да богатая. А люди? А наши невесты? И эту землю, этот народ думают растоптать гитлеровцы…

— Не бывать этому, Василь! — крикнул я и сам удивился своей горячности.

— Правильно, Муташ, — поддержал меня Климов и тут же добавил: — Но, дружок, лозунгами да призывами врага не разобьешь. От каждого солдата и командира требуются выдержка, упорство, высокое мастерство. А ты вон… мимо…

Достал кисет, клок бумаги. И уже позднее, попыхивая самокруткой, добавил:

— Учись, Муташ. Тренируйся. Ни один снаряд, выпущенный тобой, не должен проходить мимо цели. Если трудно будет, помогу…

Стоит ли говорить, что после этих слов командира я всерьез занялся нашей «сорокапяткой». Через неделю-другую без промаха бил по целям, через месяц — стал наводчиком. А чуть позднее узнал, что Климов так же, как и я, призван в армию из Казахстана и хорошо знает наш степной край. Видать, тоже иногда грустил по дому, по родным местам…

Пишу на исходе дня. И не могу сдержать слез.

Только что похоронили Васю Климова, нашего командира.

…Бой разгорелся на рассвете 28 июня. Под прикрытием артиллерийских батарей и самолетов началась переправа. Днепр в районе Могилева не так уж и велик. Но попробуй переплыви даже маленькую речку, если по тебе хлещут очередями пулеметы, а тяжелые снаряды поднимают вокруг водяные смерчи.

Мы переплыли. На плоту. Всем расчетом. Дружно выкатили на крутой берег «сорокапятку», заняли полузасыпанный окоп, оставленный гитлеровцами, открыли огонь.

Весь день ухали взрывы, слышался треск пулеметов. Каждый дом, каждую улицу брали с боем. Стоило стрелкам ринуться в атаку, как Климов командовал нам:

— Вперед!

И мы поспевали за пехотинцами. Знали, что в боевых порядках стрелков огонь нашего орудия принесет больше пользы. «Вперед! Вперед!»

И вдруг команда оборвалась на полуслове. Я обернулся. Климов лежал у станины орудия, раскинув в стороны большие, опаленные в боях руки.

— Василий! Вась…

Командир был еще жив. И когда я подполз к нему, он тихо сказал:

— Вот и все, земляк… Отвоевался. А тебя ждет… Алтынай. Золотая, значит. Хорошее имя…

Август 1944 года. Весь день идет дождь, мелкий, надоедливый. Еще вчера подошли к городу Осовец. Хотели взять его штурмом, но не смогли: гитлеровцы прочно закрепились. Их пулеметы были установлены на высоте перед боевыми порядками нашего стрелкового полка. Высота господствует над окружающей местностью. Перед батареей стояла задача: по сигналу подавить пулеметные точки врага и вместе с пехотой ворваться в город.

Сейчас, когда я пишу эти строки, можно сказать, что задача в основном выполнена. Только на западной окраине города еще идет бой. Мы же находимся во втором эшелоне, приводим в порядок и себя и технику.

Расчет на этот раз действовал на левом фланге стрелковой роты. После того как была взята высота, мы обстреляли вражескую самоходку, что притаилась за углом двухэтажного дома. Она и сейчас стоит там с подбитой гусеницей, обгорелая. Потом помогли стрелкам выйти к центру города, захватить группу гитлеровских солдат и офицеров.

После смерти Климова меня назначили командиром расчета. Наводчиком орудия стал молодой русоголовый паренек, призванный в армию из освобожденного Донбасса. Однажды он спросил:

— Товарищ сержант, почему нашу «сорокапятку» называют иногда «смерть расчету»?

— Дураки называют, — отрубил я. Но тут же спохватился. — Смерть тому, кто не умеет стрелять, применяться к обстановке. Смелому да умелому, говорил Суворов, и сам черт не страшен!

Не знаю, говорил ли так великий полководец. Наверное, говорил. Ну да не в этом дело. Нужно было убедить солдата в том, что наша «сорокапятка», если за прицелом стоит мастер огня, такое же грозное оружие, ну, скажем, как танк или САУ. Сам-то я отлично понимал, что против гитлеровской брони нужны более мощные пушки. И они уже есть! Но и наша «сорокапятка» пока не подводила.

Бой за Осовец показал, что новый наводчик — парень не промах. Действует четко, энергично, обдуманно. Я даже слышал, как, заряжая пушку, он со злым озорством кричал: «Смерть расчету? — Ha-ко выкуси!»

1945 год. Апрель. Война близится к концу. Только что форсировали Одер. Наша батарея, как отметил комдив, действовала с огоньком. Артиллеристы в числе первых переправились через водный рубеж, окопались на небольшом плацдарме. Но бой обещает быть затяжным, жестоким. Вот по траншее бежит связной. Что-то кричит. Но что — не слышно. Затихшая было перестрелка разгорелась с новой силой…

Да, в прошлый раз я не ошибся. Сражение за плацдарм длилось трое суток. Ствол нашего орудия накалялся от стрельбы так, что на нем можно было печь лепешки. Ранило наводчика. Я сам встал к орудию и продолжал стрелять по атакующим гитлеровцам. Вдруг что-то с силой ударило в правую руку. На миг помутилось сознание. Позднее понял, что ранен. Как мог, перехватил бинтом вену, остановил кровь. Потом подоспели санитары. Но от эвакуации в медсанбат отказался: я не мог уйти с поля боя в эту жаркую минуту. Так, пожалуй, поступил бы и Вася Климов.

* * *

…Еще вчера писал эти строки, а сегодня в госпитальную палату влетела наша сестрица Оля.

— Победа, мальчики. По-обе-еда!

Мой сосед по койке, обожженный в бою танкист, сбросил с себя одеяло и, растопырив руки, силился поймать в объятия девушку. Кто-то закричал «ура!. А я лежал и плакал: то ли от радости, то ли от того, что многие из моих фронтовых товарищей не дожили до этого светлого дня. Среди них был и мой первый фронтовой наставник, мой командир Василий Климов, который больше всего на свете любил жизнь…

* * *

Дневник Муташа обрывается на записях, сделанных в Москве после Парада Победы, в котором он, Сулейменов, принял участие.

А после демобилизации Сулейменов вернулся в родную Карагандинскую область. И с увлечением учит ребятишек в школе.

 

В. ФИЛИНСКИЙ, старший лейтенант запаса

ФЛАГИ ПОБЕДЫ

Противник не смог сдержать порыва наступающих. Через несколько минут они уже были у рейхстага. Мгновенно, как маки, заалели на здании различные по форме и величине красные флаги. Их было так много, как цветов в саду. Здесь взвился флаг воина 1-го батальона 756-го стрелкового полка младшего сержанта Петра Пятницкого, сраженного вражеской пулей на ступеньках здания. Флаг воина-героя был подхвачен младшим сержантом П. Д. Щербиной и установлен на одной из колонн главного входа. Здесь взвились флаги лейтенанта Р. Кошкарбаева и рядового Г. П. Булатова из 674-го стрелкового полка, младшего сержанта М. Еремина и рядового Г. Савенко из 1-го батальона 380-го полка, сержанта П. С. Смирнова и рядовых Н. Т. Беленкова и Л. Ф. Сомова из 2-й роты 525-го полка, сержанта Б. Я. Япарова из 86-й тяжелой гаубичной артиллерийской бригады. В одновременном водружении многих флагов проявился массовый героизм советских воинов.

(«История Великой Отечественной войны

Лейтенант Рахимжан Кошкарбаев стоял с биноклем в руках у оконного проема четвертого этажа «дома Гиммлера». То, что он видел перед собой, никак не вязалось с картой. На ней все пространство от министерства внутренних дел («дома Гиммлера», как окрестили его штурмовавшие солдаты) до рейхстага было заштриховано зеленым цветом. Но лейтенант не видел перед собой даже кустика. Только голая площадь, изрытая траншеями, противотанковыми рвами. Прямо торчит какая-то будка, похожая на трансформаторную. Слева через всю площадь тянется узкий канал от Шпрее.

Мостик через него полуразрушен, висит неизвестно на чем. За каналом приземистое четырехугольное серое здание с большим стеклянным куполом — рейхстаг. В наползавшем от Шпрее тумане, смешанном с дымом пожарищ, маячат возле рейхстага и справа, в глубине парка, и за ним, танки, самоходки, бронеколпаки.

То, о чем думал Рахимжан, разглядывая эту площадь — Кенигсплац — по карте, думали и те, кто находился здесь рядом с ним: наверно, эти несколько сот метров искореженного асфальта были последними на долгой дороге войны.

Сам лейтенант принял первый бой в начале 1945 года. В 674-й полк 150-й дивизии, костяк которой был сформирован в Кустанае, Рахимжан Кошкарбаев прибыл со свежим пополнением из Фрунзенского пехотного училища. Всего-то и было за его плечами четыре месяца войны, но какие это были месяцы! Если к Висле дивизия пришла во втором эшелоне, то на Одере его батальон первым на участке дивизии вступил в бой. Никогда не забудутся раннее утро 16 апреля, высоты Одера, залитые белым светом прожекторов, страшный гул 22 тысяч артиллерийских стволов, ведущих огонь по вражеским укреплениям. И тусклый диск солнца в черной взвихренной мгле занявшегося дня.

На Одере лейтенант получил первый боевой орден. Вручал ему награду командир батальона майор Алексей Семенович Твердохлеб — богатырского сложения человек, начавший войну в 41-м сержантом. Два дня назад, когда они пробивались от взятой штурмом тюрьмы Моабит, где теперь размещался командный пункт дивизии, по темной, глухой, как щель, улице к мосту через Шпрее, к стоящему за ним «дому Гиммлера», в Твердохлеба выстрелил с чердака прятавшийся там «фаустник».

Рахимжан видел майора последний раз лежавшим на плащпалатке. Комбат был чисто выбрит, подворотничок гимнастерки сверкал белизной: Твердохлеб готовился к торжеству Победы. С тех пор как дивизия втянулась в каменный мешок Берлина, майор не уставал напоминать своим солдатам:

— Брать рейхстаг будем мы. Нам выпал счастливый жребий поставить последнюю точку в этой тяжелой войне.

В день гибели комбата лейтенанта Кошкарбаева принимали в партию. Коммунистов созвали в коротком перерыве между боями, и, глядя в глаза боевым товарищам, испытывая еще не знакомое ему волнение, Рахимжан сказал:

— Клянусь с честью нести высокое звание члена Ленинской партии!

— Лейтенант Кошкарбаев! — крикнули сразу. — К командиру батальона!

Рахимжан бегом спустился в подвал. Новый комбат Давыдов стоял со своим заместителем по политчасти Васильченко у окна, обращенного к площади. Вдоль стены, поглядывая в то же окно, стояли солдаты. Кошкарбаев кое-кого узнал: они были из полковой разведки.

— Есть боевое задание, — обратился комбат к лейтенанту.

— Слушаю! — вытянулся Рахимжан.

— Надо водрузить флаг на рейхстаге. — Давыдов помолчал. — Обстановка — сам видишь: наши залегли у канала. Задание не приказное. Возьмешься добровольцем — молодец! Нет — другого попросим.

— Доверие оправдаю, — сказал Рахимжан.

— Ну смотри, — и Давыдов кивнул замполиту. — Дай ему флаг.

Васильченко протянул алое полотнище и крепко обнял лейтенанта:

— Будь здоров, брат!

— Разведчики пойдут с тобой, — напутствовал Рахимжана Давыдов. — Мы поддержим огнем. Начинай.

— Есть! — Кошкарбаев поправил связку гранат на поясе и, выпрыгнув в окно, скатился вниз, в воронку. Что-то тяжелое упало на него. Пронзительный свист пуль и пощелкивание их о камень наполнили все вокруг.

«Привалило, ранен» — мелькнуло в голове Рахимжана и тотчас он услышал торопливый голос:

— Целы, товарищ лейтенант?

Это молоденький боец Гриша Булатов выпрыгнул за ним из окна и скатился в ту же воронку.

— Сам как? — спросил Рахимжан бойца.

— В порядке. А вот другие не выскочили, не смогли.

Прыгавшие следом разведчики Санкин и Долгих были тяжело ранены. Об этом Кошкарбаев и Булатов узнали после взятия рейхстага, а сейчас лежали они вдвоем, тесно прижавшись друг к другу, и не могли поднять головы.

Посвист пуль стих.

— Вперед! — сказал Рахимжан, и Булатов бросился за ним к куче щебня. Рванул снаряд. Все заволокло дымом. Скрытые его пеленой, они бежали к будке, которую Кошкарбаев недавно рассматривал из окна в бинокль. Вблизи она вся оказалась изрешеченной осколками, сюда заползли раненые в утренних отбитых атаках. Дырявые стены будки прикрывали их не от огня, а от наблюдения из бойниц рейхстага.

«Нельзя привлекать внимания гитлеровцев к будке», — решил Рахимжан и бросился в вывороченную разрывом яму. С ревом пронеслись над головой штурмовики. Здание рейхстага окуталось гарью: бомбы и пулеметные очереди с самолетов прошили его. От «дома Гиммлера» ударили гвардейские минометы. Им вторили тяжелые гаубицы с того берега Шпрее. В клубах черной копоти над Кенигсплацем терялись огненные искорки трассирующих пуль.

Кошкарбаев и Булатов, кидаясь от одного фонтана взрыва к другому, добежали до канала. Здесь, под мостиком, пережидая ответный огонь из рейхстага, Рахимжан развернул флаг и написал на нем химическим карандашом фамилии — свою, Булатова и номер полка.

— Там, в рейхстаге, сам Гитлер, товарищ лейтенант? — спросил Булатов.

— Все может быть, — ответил Рахимжан, сворачивая флаг.

Они, как и все бойцы четырех советских батальонов, штурмующих рейхстаг, не знали, что в этот день, 30 апреля, Гитлер застрелился в бункере имперской канцелярии. Пожалуй, не знали этого и те пять тысяч отборных солдат СС и фольксштурма, что засели в рейхстаге и около него. И моряки из Ростока, которых накануне сбросили сюда на парашютах и которым сам Гитлер давал инструкцию держаться до последнего, уверяя, что это принесет победу, очевидно, тоже не знали, что фюрер уже покинул их. Этим, наверное, и объяснялось то, что гарнизон рейхстага сражался с безумным отчаянием обреченных.

Вскоре после полудня над площадью взвилась зеленая ракета.

— Не нам ли сигнал? — вслух подумал Рахимжан и хлопнул по плечу Булатова:

— Ну, Гриша, к рейхстагу!

Булатов кинулся вперед, Кошкарбаев за ним. Они бежали из последних сил, спотыкаясь о выбоины. Внезапно Булатов остановился, и Рахимжан, налетев на него, обхватил бойца руками.

— Ты чего? — спросил он шепотом.

— Стена, товарищ лейтенант!

Они осторожно двинулись вдоль нее. Рахимжан подтянулся к заложенному кирпичом окну.

— Становись мне на плечи, — приказал он Булатову и подал ему флаг.

Григорий просунул палку в верхнюю щель окна, отвалившийся камень звонко стукнулся об пол.

— Тише ты! — сказал Кошкарбаев.

— Готово, товарищ лейтенант! — чуть ли не крикнул Булатов и соскочил с плеч.

И тут снова взвилась ракета, и они увидели свой флаг: он тяжело свисал из амбразуры рядом с парадным входом рейхстага.

Послышались быстрые шаги многих ног.

«Немцы!» — схватился за пистолет Рахимжан.

Возбужденный бас спросил:

— Кто такие?

— Свои, — радостно закричал Булатов.

— Из батальона Давыдова, — ответил Кошкарбаев. — А вы?

— Мы из батальона Неустроева.

Плотные ряды штурмующих групп один за другим вливались в темное здание рейхстага.

…После войны встретились в Алма-Ате лейтенант Рахимжан Кошкарбаев и старший сержант Илья Сьянов, возглавлявший штурмовую группу батальона Неустроева. Вспомнили площадь перед рейхстагом, последние метры великой войны и бой в самом рейхстаге, который шел еще почти двое суток после того, как на фронтоне его разведчики 756-го полка Егоров и Кантария водрузили Знамя Победы.

Полторы тысячи вооруженных до зубов фашистских солдат в подвалах рейхстага против трехсот советских бойцов, блокировавших выходы! Только 2 мая гарнизон рейхстага капитулировал.

Была еще после войны у Рахимжана Кошкарбаева встреча со Знаменем. Он увидел его, заключенное в толстое стекло, как в кристалл, знакомое простреленное полотнище, сшитое из двух кусков простого русского кумача. Оно высилось под самым куполом Исторического военного музея в Москве, а на полу под ним лежали фашистские знамена и штандарты.

Было 9 знамен, врученных Военным Советом 3-й Ударной армии каждой из дивизий, бравших Берлин. Рахимжану было радостно сознавать, что именно его 150-я дивизия, вышедшая из казахстанских степей, первой донесла знамя до рейхстага. Что это о нем, боевом этом знамени, утром 1 Мая — на тысяча четыреста десятый день войны — Совинформбюро сообщило: нашими войсками в центре Берлина взято здание германского рейхстага и водружено Знамя Победы.

А как же флаг самого Рахимжана Кошкарбаева и Григория Булатова? Он сделал свое дело и исчез, как безымянный герой. Есть о нем, однако, интересное свидетельство военного корреспондента газеты 150-й дивизии Василия Субботина. «Когда после — второго или третьего мая, — пишет он, — мы, несколько бойцов и офицеров, поднялись наверх рейхстага… то именно от этого флага и оторвали мы тогда целую полосу. (Флаг Кошкарбаева и Булатова после капитуляции гарнизона рейхстага поставили на крыше, но не над куполом, где развевалось знамя Егорова и Кантарии, а над карнизом. — В. Ф.)

Тут следует сказать еще раз, откуда он появился, этот флаг, и что он представлял собой. В каком-то разрушенном пустом доме, перед рейхстагом еще, разорвали красную перину… Все перины у немцев сшиты из толстого крепкого темно-красного тика. Я хорошо помню: в тех местах, где было прострочено, оставались следы ниток.

Это полотнище было такое длинное и тяжелое, что даже тут, на крыше, на сравнительно большой высоте рейхстага, оно развевалось слабо.

Вот и было принято решение укоротить его. Не помню, кому первому пришло это в голову, но оторвали мы от него порядочно. Потом оторванный кусок разделили между теми, кто здесь был. Каждый взял себе хоть немного на память…

Не знаю, как у моих товарищей, но лоскуток этого флага — небольшая ленточка его — хранится у меня и сейчас».

В мае 1965 года Рахимжан Кошкарбаев был в составе советской делегации в Берлине на праздновании двадцатилетия со дня разгрома гитлеризма. Присутствовал на параде народной армии ГДР и подразделений группы войск Советской Армии. Мимо трибуны, где он стоял, плечом к плечу маршировали воины, символизируя нерушимую дружбу двух братских стран.

В дни пребывания Кошкарбаева в Берлине бригада судостроителей, носящая его имя, была с Рахимжаном у Бранденбургских ворот. Отсюда хорошо видны Тиргартен — парк у рейхстага, площадь и сам рейхстаг, отстроенный, но без купола, над которым когда-то реяло Знамя Победы. Бригадир судостроителей Вилли Ротер и парторг верфи на Шпрее Вальтер Хенниг рассказали Рахимжану, что после войны площадь рейхстага, попавшего в западную зону оккупации, служила черному рынку. Там, где советские штурмующие роты поливали своей кровью каждый камень, американские солдаты меняли на тушенку и сигареты вещи берлинцев. А сегодня заправилы Западного Берлина вкупе с руководителями ФРГ готовы запродать своим американским хозяевам само будущее немецкого народа, ввергнув его в пучину новой мировой войны, разжигаемой империалистами.

— Этому не бывать! — твердо сказал Рахимжан своим немецким друзьям.

У него сейчас очень мирная профессия: Рахимжан Кошкарбаев директор гостиницы «Алма-Ата» — самой фешенебельной в столице Казахстана. Но военный билет лейтенанта запаса лежит в нагрудном кармане его пиджака, рядом с партийным билетом, врученным ему в горящем Берлине в канун штурма рейхстага.