Врач глядел на коня, ворчал:

— Думал, пару трюков у меня подсмотрел — и сам с усами теперь. Бог весть сколько людей в зверей этот болван переметал, пока я его не нашел. А все из жалости! Дурак. В мире должен быть порядок. Сделал — получи. И жалеть их нечего. Лучше бы ты этому у меня научился! Болван.

И задернул занавеску.

Поморщился:

— Фу, как он орет. Уши закладывает.

Валя маленький визжал и визжал. Никто к нему не шел. Бобка прижимался к неживой Луше — обхватил, как будто она все еще могла его защитить. И только икал.

Визг Вали пробивался к Шурке сквозь тяжелое желе вокруг. «Кричит, — тупо ворочалась мысль. — Что же мама не идет? А Таня?» Шурке казалось, что Бобка и там, и там. Один — большой, как есть, и одновременно другой. Такой, каким был давно, когда мама, когда папа, когда Таня, когда в Ленинграде они были все.

— Бобка, — шептал он визгу младенца, но губы не шевелились.

Воздух был как смола — вязкий, густой. Застывающий. Шурка с лавки вставал, вставал, вставал, будто пробивая головой липкую толщу.

— Иду! — крикнул он. Но из груди вырвался только пузырек воздуха.

Врач подвинул стул. Сел. Притянул к себе Лушину кружку с чаем. Макнул губы.

— Тьфу, — скривился. — Ни в одном доме не получишь самого обычного чаю.

Заглянул:

— Что это у нее тут? Малиновый лист? Ладно.

Стал цедить, стараясь не обжечься.

Шурка поднял свинцовую ногу. Передвинул вперед. «Давай, — приказал другой ноге. — Пошла. Ну!»

— Напрасно, — заметил на это Серый между глотками. — Способность бояться человеку нужна. Для самосохранения.

Шурка волок ступни как два чугунных утюга. Наклонял тело. Выдирал руки. Одну, другую, снова первую, снова вторую. С каждым шагом казалось, что смола схватит руку, ногу и больше не отпустит. Серый наблюдал. Хмыкал. Покачал головой. Сказал: «Ай-ай-ай».

«Пошла. Пошла. Пошла», — командовал то руке, то ноге Шурка.

Наконец дошел до комода.

Руки вниз тянулись долго-долго, как сквозь застывающее стекло. Нащупали тельце. Оно было теплым, потянул вверх — нет, тяжелое, как железный шкаф. «Ничего», — приказал себе Шурка. Сначала правой руке. Потом левой. «Ну!» Вдруг вспомнился кровяной человек на школьном плакате: куст в красных и синих веточках. Шурке показалось, что внутри у него полопались все жилы. Все учтенное плакатом кровеносное хозяйство: сосуды, вены, артерии, капилляры, кровяные шарики.

— Эк тебя тогда приморозило. Больше ничего не страшно, ничего не удивляет. Неинтересно с тобой. Скучный ты. Ладно. Как хочешь, — недовольно раздалось за спиной, и младенец вдруг легонько взмыл к Шуркиной груди. Руки прижали его. Жидкое стекло снова стало воздухом.

— Но ты учти, — пробормотал Серый с чашкой у рта. — Это я добренький. А люди могут тебя не понять. Доиграешься.

Шурка прижимал Валю маленького к груди. Луша торчала посреди избы. Внутри ее сведенных рук моргал и икал Бобка. От Вали по телу расползалось тепло. Сердце бухало. Было страшно.

А Серый трепался — наставлял:

— Бояться надо. Это не стыдно. Это правильно. Всего боишься — дольше живешь.

Подумал немного, добавил:

— Неинтересно. Но долго.

Громко икал Бобка. Так, что больно стукался плечами о деревянные Лушины ободья.

— Ладно, — пробормотал Серый. Перевернул чашку, убедился, что вытянул из нее все до капли. Потряс даже. Стукнул на стол.

Грохнул стулом — передвинул так, чтобы видеть обоих — Шурку, Бобку.

— К делу. Игнат — дурак. Но что с него возьмешь: лошадь. Дело, значит, такое. Вы мне — глаз. Он все равно мой, — быстро поправился он. — А я вам, если просите, так и быть — Таню.

Протянул руку и пощекотал Валю маленького по щечке.

— Правда? Вот он не даст соврать.

Бобка опять икнул.

Тот поморщился:

— Фу. Невозможно уже. Прямо подскакиваю каждый раз. Ну попей воды, что ли?

— Поч-чему? — выдавил Бобка.

— Помогает от икоты, — быстро отозвался тот. Изобразил, что спохватился: — Ах, ты не об этом — почему.

Сунул пальцем в сторону Вали маленького:

— А о том? Почему — то?

Пожал плечами:

— Потому что я Ловец снов.

Заложил ногу за ногу, руки замком. Ждал. Дождался.

«Он не так себя называл в Ленинграде», — мелькнула у Шурки мелкой рыбешкой мысль. Слишком близко к поверхности: Ловец снов заметил ее, подцепил.

— А ты что, всего-навсего Шурка? — обернулся к нему всем телом. — Даже люди, возьмем любого человека: он и сын, и брат, и мерзавец, и шутник, и обжора, и советский пионер, и все это одновременно. Или вот Шурка, — вдохновенно озарилось его лицо. — Шурка, Саша, Сандро, Алекс — и все это, заметьте, один и тот же Александр. Более того, он же Шуренок, Шуртей, Шурик. И Санька — тоже он.

— Теперь я вас окончательно узнал, — перебил Шурка.

— Врете, — пискнул из Лушиных объятий Бобка.

— Не вру, — изобразил обиду Серый.