Из булочной на углу Невского и Караванной Таня с Шуркой вышли преисполненные решимости. Таня несла кирпичик ржаного хлеба. В руках у Шурки была большая белая булка.

Утреннее движение на проспекте схлынуло. Блестели мокрые тротуары. Проглядывало солнце. По ветру быстро неслись сырые облака с рваными краями. На улице видны были только домохозяйки, отправившиеся за покупками.

— Пойдем в сквер перед театром, там всегда много птиц, — предложила Таня.

Шурка помотал головой. Он боялся опять встретить в сквере шпиона в шляпе. Хотя и понимал, что это маловероятно.

— Ладно, — коротко согласилась Таня. Но поняла по-своему. В сквере у парка на скамейках играли в шахматы. Пробегали мимо артисты — в театр, студенты — в библиотеку. Если они с Шуркой собирались разговаривать с птицами, свидетели им были ни к чему.

— А парк у Инженерного замка? — предложила Таня.

Шурка любил этот замок — красноватый, с зеленым шпилем. Он был окружен неглубоким рвом с настоящим подъемным мостом. Построили его сто с лишним лет назад, уже никаких рыцарей нигде и не было. Он не слишком походил на картинки из романов Вальтера Скотта. Но само слово «замок» волновало сердце. Император, который приказал построить этот замок посреди русского города, видно, был мечтателем.

Пошли к Инженерному замку.

Там почему-то всегда было пусто. Было пусто и сейчас.

Голые ветви чернели на фоне голубого весеннего неба. Скамеек в этом парке не было. Не было, стало быть, и старушек, нянек с детьми, шахматистов, влюбленных. Пусты были и дорожки. Прохожие сюда не заходили: бежали мимо, по соседней Садовой, только головы и плечи мелькали за чугунной оградой. Когда-то в этом замке император-мечтатель был убит, и говорили, что его призрак до сих пор кивает из окон по ночам. Может, поэтому люди сторонились замка.

Во всем парке была только одна большая светло-мраморная статуя: император на коне.

Таня и Шурка убедились, что парк им подходит.

Они принялись отщипывать от хлеба и разбрасывать крошки.

Птицы взялись из ниоткуда. И сразу принялись толкаться и драться. Закипела суматоха.

— Товарищи воробьи! Товарищи воробьи! — постарался перекричать их всех Шурка.

Безуспешно.

— Если вы хотите еще, — Таня подняла хлеб над головой, — то вы должны ответить на наши вопросы.

Никто на нее внимания не обратил.

Воробьи прыгали на тоненьких ножках удивительно далеко и без устали. Как на пружинках. Самые храбрые шныряли между ботинок, клюя закатившиеся крошки. И все гомонили.

В ушах звенело, как на большой перемене в школе.

— Прекратите наконец! — крикнул Шурка. — Столько шуму от этой мелюзги!

Воробьи остановились. И снова зачирикали все разом:

— Возмутительно! Видели? Слышали? Обозвал нас мелюзгой! Нахальство! Мы что вам — дети? Между прочим, мы взрослые. У нас у самих дети! Их надо кормить! У нас полно хлопот! Ни секунды покоя! Целый день скачешь, как заводной! Еще тут с вами болтать! Некогда!

— Пожалуйста! — вспомнила о волшебной силе вежливости Таня.

Поздно. Фр-р-р-р-р — и вся воробьиная стая исчезла в ветвях, как будто куст втянул их в себя одним вдохом. Среди веток и сухих прошлогодних листьев невозможно было разглядеть бурых воробьев. Казалось, куст звенит и трещит сам по себе. Только и слышалось возбужденное: «Нет, каково?!», «А он нам…», «А ты что?», «А я ему…», «А он что?»

Таня подошла поближе:

— Товарищи воробьи!

В ответ ей грянул возмущенный звон. В нем удалось расслышать только «нахальство».

— Дураки! — объявила Таня.

И вся стая разом взлетела и скрылась.

— Никогда ни на кого не буду обижаться по пустякам, — поклялся Шурка. — Это ужасно глупо.

— Не знаю, так ли уж я рада, что птицы с нами разговаривают. Прежде воробьи казались мне милыми, — сказала задумчиво Таня.

— Да ну, ерунда! Просто они заняты, — ответил Шурка. — Ой, смотри, там сорока!

Черно-белая сорока, подпрыгивая, прохаживалась у самого памятника. На фоне мокрой земли и ноздреватого серого снега она казалась особенно нарядной — словно ее белые части выстирали и накрахмалили, а по черным прошлись одежной щеткой; длинные перья на крыльях и хвосте отливали то зеленым, то синим.

Шурка и Таня подошли поближе. Тень императорского коня легла на них. Земля в тени была сырой и холодной.

— Посмотри, да она же просто красавица! — не удержалась Таня.

Сорока остановилась, тревожно встряхнула хвостом.

— Сначала кинем ей крошек. Пусть видит, что мы пришли с миром, — предложил Шурка.

— И лучше булку, а не хлеб.

Шурка бросил горсть, крошки запрыгали по земле. Но сорока втянула голову в плечи и метнулась в кусты, как будто в нее полетели не крошки, а пули.

— Товарищ сорока!

— Извините, пожалуйста, за беспокойство! — обратилась в сторону кустов Таня.

— Это самая свежая булка. Сегодня испеченная, — добавил Шурка, теперь уже осторожно высыпая крошки перед кустами ровной дорожкой.

— Ненавижу беспокойство! Мне вредно беспокоиться! Из-за вас у меня началось ужасное сердцебиение! Ах! — отозвался из-за кустов слегка потрескивающий голос.

— Отойдем немного, — сказала Таня брату. — Она боится.

С почтительного расстояния они возобновили переговоры.

— Товарищ сорока, позвольте задать вам вопрос.

— Вопрос? Какой вопрос? Зачем вопрос? Не надо вопросов. Как бы чего не вышло. У меня от ваших вопросов сердце останавливается.

— Извините, оно у вас или ужасно бьется, или останавливается, — не удержалась Таня.

Шурка несильно ткнул ее кулаком.

— Нашего папу забрал…

Вышло еще хуже.

— Я не брала! Я ничего не брала! — застрочила сорока как полоумная. — Я ни при чем! Не знаю! Не слышала! Не видела!

— Мы знаем, что вы не брали, — проговорила Таня, еще больше раздражаясь, но стараясь этого не показывать. — Вот тупица, — беззвучно прошептала она.

— Это Черный Ворон забрал папу! — поспешно уточнил Шурка.

— Нет-нет-нет-нет-нет! — трещала сорока. — Не рассказывайте. Не хочу знать. Меньше знаешь — крепче спишь. Мое гнездо с краю. Мое дело сторона. — И, сверкнув на солнце зелено-синим, улетела.

Она уселась на мраморную голову, увенчанную каменным венком. Замок рыжей громадой высился позади. Император и бровью не шевельнул, сохраняя то же надутое грозное выражение. С сорокой на голове и грозным лицом он выглядел потешно.

— Трусливая дура! — крикнула Таня.

Сорока уронила из-под хвоста сверкнувшую на солнце каплю. Капля упала императору на грудь белым пятном.

— Да-а… — протянул Шурка. — Обещаю никогда ничего не бояться.

— Стыд и позор, — согласилась Таня. — Что ты делаешь! Шурка!

Шурка с виноватым видом замер. Он потихоньку прогрыз в булке дыру. Щеки его ходили из стороны в сторону. Он виновато смотрел на сестру, но жевать не перестал.

— Ну дай мне тоже, — смягчилась Таня и тоже отломила кусок.

Жуя булку, они вышли из парка на Садовую. Сновали пешеходы. Катили мимо трамваи.

— Танька, а какие еще есть птицы?

— Смотри! — вдруг воскликнула сестра. — Смотри!

С Марсова поля на Садовую вышла колонна пионеров.

Кумачовые лозунги, распяленные меж двух палок, плыли над головами детей, надуваясь, как паруса.

Рядом плыли фанерные таблицы с цифрами. Нули на них были похожи на изумленные глаза или удивленно раскрытые рты.

Факты и впрямь были устрашающие.

«Синица за год уничтожает 6 500 000 гус.»

— Гусениц, — пояснила Таня.

«Королек за год истребляет 1 000 000 вред.» — разглядела она на следующей. И прочла вслух:

— Вредителей.

«Истребляет», «уничтожает», «вредители» — на всех фанерках были эти слова. Синицы, воробьи, чижи, вороны и голуби давали вредителям решительный отпор, очищая советский Ленинград.

На пиках торчали маленькие деревянные домики с круглым входом-окошком и палочкой, на которую птица может присесть перед тем, как нырнуть внутрь.

— Это юннаты! Юные натуралисты! — обрадовалась Таня. — Вот кто знает.

Переменчивое весеннее солнце играло на медных трубах, которые несли музыканты. «Спасибо за наше счастливое детство!» — кричал транспарант, наливаясь солнцем. Алые лепестки пионерских галстуков трепетали на речном ветру.

— Даешь День скворца! — дружно и нестройно выкрикивали пионеры, поравнявшись с кем-нибудь из прохожих, отчего иные улыбались, иные хмуро ускоряли шаг.

Таня и Шурка перебежали дорогу и пристроились в хвост колонне — хотя пионерами они еще не были.

Пионеры обернулись с приветливыми улыбками: мол, давай.

— Ура! — закричал Шурка. Он изо всех сил топал по мостовой, вскидывал кулаки.

— Извините, а где скворцы? — спросила Таня, постучав в серую спину.

— Скворцов тебе подавай, девочка? Ишь какая! — засмеялся пионер.

— Что тут смешного? — удивилась Таня.

— Песню за-пе-вай! — звонко приказала вожатая.

Трубы поднялись, загудели, выдувая вступительные такты. Вожатая с красным флажком забежала вперед колонны, размахивая флажком, как дирижер. И по ее знаку пионеры закричали, растягивая слова, так что почти сходило за пение:

Шурка радостно пел вместе со всеми. Слов он не знал. Но открывал рот и кричал «А-а-а-а!» или «И-и-и-и!», когда все тянули гласные.

Таня догнала высокую девушку-вожатую, энергично топотавшую по мостовой сапожками.

— Извините, пожалуйста.

— Чего тебе, девочка? — весело обернулась вожатая.

— А где же скворцы?

Вожатая громко захохотала: — Будут! — И побежала вперед, в голову колонны.

— Скворцы в апреле прилетят, девочка, — объяснил Тане толстый серьезный пионер в очках и кепке, переводя дух между куплетами. — А сначала кто-то должен сделать для них скворечники.

— Это верно, — согласилась Таня. Но все-таки была немного разочарована.

— А пока поем мы! — весело объявил его сосед — рыжеватый мальчик в кепке. — Ты умеешь петь, девочка?

— Не знаю, — сказала Таня.

— Умеет! — закричал Шурка. — Чего тут уметь?

Таня встряхнула головой. И тоже принялась подтягивать за поющими.

Нестройно, но бодро порхала в сыром воздухе песня, временами заглушая уличный шум:

Трубя и барабаня, пионеры свернули на Невский. Дошли до Дворца пионеров, окруженного парком, и, опустив транспаранты, устремились в ворота.

— Стоя-а-ать! — кто-то схватил Шурку и Таню за плечи. — Вам не положено.

Музыканты опустили трубы. Колонна медленно, как большая шершавая гусеница, взобралась по мраморным ступеням дворца и стала втягиваться в высокие дубовые двери. Но сторож в сером фартуке вытолкнул Шурку и Таню обратно на Невский.

— Почему это не положено? Мы советские дети!

— Вы еще не пионеры, — строго заметил сторож.

— Мы скоро будем пионерами, — возразила Таня. — Мне почти десять.

— Вот когда будете, тогда и приходите.

— Вы представитель отжившего поколения. Вас при царизме растили! — заявил ему Шурка.

— Бойкий какой нашелся! — охнул сторож. — Ты почему это не в школе?

— Приходите, когда подрастете! — звонко закричала им со ступенек вожатая и захохотала, показывая красивые белые зубы.

Сторож лязгнул воротцами.

— Противно, что в нашей советской стране еще есть вот такие сторожа! — сказала Таня.

— А мы на него пожалуемся кому следует, — пригрозил Шурка. — Где это видано? Будущих пионеров шугать!

— Да ну его, что с него возьмешь, — пожала плечами Таня. — Тем более что скворцы еще не прилетели.

— Что же теперь, ждать апреля?

— Идем! Есть идея. Тут рядом.

Они ловко перебежали Невский под самым носом у автобуса, который сердито погудел в рожок. Подошли к Фонтанке.

На широком мосту дыбились четыре бронзовых зеленоватых коня с колючими гривами — по одному на каждый угол. У ног их полулежали или изгибались атлеты, тоже зеленоватые и тоже по одному на угол. Люди, сновавшие взад и вперед, едва доходили головами до края их постаментов.

Таня подошла к гранитной ограде, тянувшейся вдоль всей набережной, перегнулась к воде. Летом здесь крутились утки, бойко работавшие оранжевыми перепончатыми лапками. Но сейчас черная от холода вода была пуста и по краям подернута серым льдом.

— И уток нет.

Шурка тоже посмотрел вниз. Полынья напоминала пустой черный глаз с серыми веками. Взгляд его поразил Шурку глубоким холодом и одиночеством.

— Таня, я знаю, кто никуда не улетел!

— Ну?

— Лебедь в Летнем.

Но Таня не улыбнулась.

— Лебеди улетают. В Индию.

— А этот нет.

— С чего ты взял?

— Потому что ему осенью подрезают крылья и ставят домик. Мы с классом были на экскурсии, и нам рассказали. Идея?

— Идея.

Фонтанка вела прямо к Летнему саду, идти было совсем недалеко. Даже из названия ясно, что зимой он впадал в спячку.

По набережной Таня и Шурка вышли к ограде с чугунными сердитыми женскими лицами. Сад — нагой, заштрихованный прямыми черными линиями деревьев, — был виден весь насквозь, до самой Невы. За деревьями белел ее простор.

На воротах висел ржавый замок.

— Лебедь отменяется, — Таня потрогала замок. Его давно не отпирали.

— А мы через забор.

— Еще чего не хватало!

— А мы быстро пролезем, не заметят, — сказал Шурка.

— Я никуда не полезу.

Тем не менее Таня быстро оглянулась по сторонам. Прохожих было немного, и глядели они всё больше себе под ноги, а не на красивейший город, который выставил здесь напоказ свои лучшие виды.

Таня потрогала руками прутья решетки.

— Узкая.

— Главное, чтобы пролезла голова, — подсказал Шурка.

— Пальто придется снять, — сказала Таня, расстегивая тугие пуговицы. — Ну, Шурка, смотри, если я схвачу бронхит, то из-за тебя!

— Ты делай вид, что ты гуляешь и тебе жарко.

— Мы, между прочим, ничего плохого не делаем. Мы только поговорим с лебедем — и назад.

Таня двинулась по тротуару в пальто нараспашку, затем мгновенно, как ящерица, высунулась из рукавов и юркнула за ограду, утащив пальто за собой.

— Шурка! — крикнула она. — Ну!

— Дети, это что, не для вас написано? Парк закрыт, — откуда ни возьмись вынырнула женщина в котиковой шапочке и с сумкой в руке. — Вы почему не в школе?

Она схватила Шурку за воротник.

— Пустите!

— У нас собака в парк убежала! — находчиво закричала Таня и для убедительности принялась кричать в никуда: — Бобка! Бобка!

— Собака убежала, — захрипел Шурка.

— Вот сестра собаку пусть и ищет, а ты тут стой, — строго сказала женщина и осталась стоять, будто других дел у нее не было. — А родители ваши где? Вы почему это одни по улицам шастаете? А? Где ваша мать?

Шурка не выносил, когда маму называли «мать». В этом слове было что-то серое, картонное. Он лягнулся. Тетка ахнула и от удивления разжала хватку. Шурка проскользнул в парк.

— Хулиганы! — неслось ему вслед. — Прохожих калечат! Милицию вызову! В детдом вас! — вопила тетка, отряхивая платье и ушибленную ногу.

А в парке было прекрасно и тихо. Шум города осыпался по его краям. Статуи были укрыты под серыми от влаги высокими ящиками. Деревья стояли по колено в снегу. Снег был плотный, слежавшийся, мокрый. Пруд лежал тихим черным зеркалом. Лебединый домик высился в середине, повторяясь в опрокинутом виде до малейшей детали. Выглядел он необитаемым, как заколоченная на зиму дача.

— Ты уверен, что им подрезают крылья? — спросила Таня.

Шурка осторожно метнул в пруд на пробу несколько крошек хлеба. От них по воде побежали круги. Больше ничего. Крошки мокли.

Вдруг послышался шорох. Легкий шлепок.

Таня ахнула.

Снежная, сахарная, мраморная прекрасная птица заскользила по воде. От лебедя позади расходился в стороны треугольник, всё удлинялся и расширялся.

— Смотри! — закричал Шурка, хотя оба они и так глядели во все глаза на это чудо.

— Уважаемый господин лебедь, — почтительно проговорила Таня, прижав к щекам ладони. — Спасибо вам, что вы не улетели от нас в теплые края.

Лебедь с достоинством выбрался из воды и, встряхивая головой, проглотил крошки одну за одной. Он никуда не спешил.

— Танька, — шепнул Шурка и показал ей рукой: поодаль, за оградой, виднелась та самая женщина с сумкой. Теперь рядом с ней стоял немолодой усатый милиционер, которому она что-то возбужденно втолковывала. Плохой знак.

Действовать следовало без промедления.

— Уважаемый господин лебедь, нашего папу унес Черный Ворон, мы его ищем.

— Черный Ворон сам находит кого надо, — загадочно изрек лебедь.

— Как это?

— Лучше ответь-ка, дорогая, не я ли в этом парке всех прекрасней?

— Вы! Вы! — торопливо закричала Таня. — Знаете ли вы, где Черный Ворон?

— Конечно. Я знаю всё. Я самый умный. Но прежде скажи: видела ли ты где-нибудь еще такую белую шею?

— Нет. Ваша белее всех шей Ленинграда.

— Танька, торопись.

— Не правда ли, я белее всех этих статуй? Они к тому же всего лишь каменные, — не унимался лебедь, изучая свое отражение в черной воде.

— Вы белее всех!

— Танька, сворачивай уже дипломатию, — простонал Шурка.

Милиционер явно смотрел в их сторону.

— Господин лебедь, скажите, пожалуйста, куда Ворон отнес нашего папу? Скорее, пожалуйста! Прошу вас! — взмолилась Таня.

Шурка подпрыгивал на месте: пора было бежать — там, за оградой, дело принимало скверный оборот. К милиционеру и женщине с сумкой присоединился сторож парка, в руке у него бренчала связка ключей.

— Ничто так не вредит красоте, как суетливость, запомни, девочка, — наставительно произнес лебедь, склонив голову набок: в профиль он тоже себе нравился.

— Танька, брось. Он же ничего не знает. Просто тебя дурачит.

— А вот и знаю, — прошипел лебедь, но собственное отражение снова его отвлекло. — Красиво, не правда ли? Настоящая классическая красота.

— Отвечай, глупая птица! А то я завяжу узлом твой дурацкий шланг! — заорала Таня.

— Таня! Там!

Теперь все трое — сторож, усатый милиционер и женщина с сумкой, оставив позади отпертые ворота, шли по большой аллее. Женщина с сумкой указывала на Таню и Шурку пальцем, как будто хотела пришпилить им нарушителей общественного порядка.

Сердце у Шурки застучало в горле. Таня побледнела. Преследователей было трое. Само имя Ворона, казалось, притягивало погоню.

Справа парк был очерчен канавой. Слева — Фонтанкой. Позади — высокая решетка с копьями. Впереди… Таня схватила Шурку за руку и бросилась вправо. Вслед им ударил сверлящий свисток. За ним — второй.

Когда милиционер набирал воздух в грудь, свистел сторож. Когда набирал воздух сторож, испускал трель милиционер. Выходило даже красиво.

Преследователи неслись крупной рысью. Хлюпал снег.

Таня и Шурка кубарем скатились по пологому берегу канавы.

— Танька, промокнем!

Но сестра стиснула его ладонь до боли. Они выскочили на лед — но ничего не случилось. Канавка была так неглубока, что за зиму промерзла до дна, и лед еще держался.

Они, скользя, пробежали на другой берег — лед потрескивал под ногами. Помогая себе руками, взобрались по склону, где сквозь снег торчала колючая прошлогодняя трава.

Страшный хруст раздался позади. А потом визг.

Таня и Шурка обернулись: сторож и милиционер сообща вытаскивали на берег женщину. Шляпка ее свалилась на лед. Сумка и подол платья промокли. Ноги беспомощно скользили по снежной каше крутого склона, как будто женщина бежала на месте. Ее весенний лед не выдержал.

Таня и Шурка опрометью понеслись мимо Марсова поля. Мимо канала, за которым спал другой парк, к домам. Туда, где в проходных дворах можно было уйти от любой погони. Туда, где румянцем, пряниками и бирюзой сверкали в небе купола старого собора.

Редкие прохожие косились на них. В этом городе с его строгими красивыми домами, площадями, мостами, проспектами не принято было бегать.

Дети обогнули собор, пробежали по мосту через канал, забежали в тесный темноватый двор. Стены домов образовывали прямоугольник с квадратом неба вверху. Здесь можно было отдышаться.

На земле поленницей лежали только что, видимо, привезенные дрова. От них приятно пахло смолой.

Шурка сел на приступочку. Таня тоже тяжело дышала.

— Всё, — захныкал Шурка. — Я больше не могу. Я устал. Хочу домой, есть, пить и писать.

— Шурка, ты чего?

Воздух медленно густел, голубел: еще недлинный весенний ленинградский день повернул к вечеру.

— Милиционеры за нами бегают, птицы с нами разговаривают, надоела эта дурацкая игра. Хочу домой! Пойдем домой!

— А как же папа?

— Мама же сказала, что он уехал! В командировку Ты сама говорила… Пойдем домой!

Таня вздохнула.

— Давай хоть в кино сходим? Глупо как-то. Мама денег дала, чтобы мы повеселились. А мы только пирожки купили. И хлеб.

— Не хочу в кино. Хочу домой!

— Ну не реви, — рассердилась Таня. — Ты, между прочим, первый затеял с Черным Вороном.

— А теперь не хочу!

— Ладно. Пошли.

— Домой?

— Домой.

Шурка шмыгнул, соскользнул с поленницы, отряхнул пальто.

Они вышли из арки и по каналу пошли к Невскому.

В «Норд» они все-таки зашли. Это было по пути. Выпили горячего шоколада с галуном взбитых сливок, купили лимонад и набор крошечных пирожных-птифуров.

Коробка была крест-накрест перевязана шелковой ленточкой. Бутылки нежно звякнули в бумажном кульке.

Из-под ног, когда они выходили из кондитерской, порхнул голубь. Наверняка и он умел разговаривать. Но проверять это Шурке не хотелось.

Он представил, как они сейчас дома сядут пить чай с этими крошечными корзиночками, буше и тортиками с ноготок, и у него слюнки потекли.

Таня, видимо, думала о том же самом. Всю дорогу домой они молчали.

Перекресток с Литейным они благоразумно прошмыгнули, прячась за прохожими.

Продавщица пирожков, видно, уже распродала свой жаркий маслянистый товар: на углу никого не было.

Таня и Шурка свернули к своей парадной. Воздух сделался синим-синим, будто в нем развели чернила. Уютным светом наливались чужие окна, ласково подгоняя тех, кто еще не дома.

По лестнице Таня и Шурка поднялись с трудом. От усталости казалось, что в коробке не пирожные, а камни.

Вот наконец родная дверь, таблички с именами всех соседей. На каждой — кому как звонить. Против фамилии Тани и Шурки стояло «три длинных».

Но им не нужно было звонить — Таня отперла дверь своим ключом.

Темный общий коридор с тусклой желтой лампочкой дохнул привычными звуками и запахами. Бормотало радио, наигрывал патефон, что-то обсуждали соседки, кто-то пел, кто-то спорил.

Пахло десятью разными ужинами, которые одновременно готовились сейчас на общей кухне. Кто-то кипятил белье, пахло горячей мыльной пеной. Пахло старыми вещами, навеки сосланными в общий коридор из всех комнат: велосипедами, санками, сундуками, корытами. Шурка и Таня давно научились обходить их, не задевая даже в темноте.

Одно было не таким, как обычно.

Они остановились перед своей дверью.

— Что это?

На двери белела узенькая полоска бумаги с залихватской и неразборчивой сиреневой росписью.

Шурка потрогал красную сургучную печать. Она висела на двух веревочках. И полоска, и веревочки соединяли дверь с косяком, так что нельзя было открыть дверь, не порвав полоску и не сломав печать.

— Не трогай, Шурка! — остановила брата Таня. — Мы же не знаем, что это такое.

— Мама, ты там? — забарабанил в дверь Шурка.

Прислушался. Тихо.

— Мама! — застучал он уже ногой.

Скрипнула дверь напротив. Старуха, с которой никто не дружил, высунула седую косматую голову:

— Уходите отсюда! Быстро уходите! — испуганно зашептала она.

— Почему? Где мама? — громко спросила Таня.

— Я же передала вам кошелек. Спасибо скажите, что вторая дверь их запутала.

— Кого?

— К тетке своей идите, сказано вам. Я сделала всё, что могла. Хватит с меня неприятностей.

Дверь лязгнула, изнутри трижды повернулся ключ, старуха заперлась.

— Совсем уже… — рассердилась Таня.

— Где мама?

— Пошли пока на чердак, — предложила Таня. — Чего еще остается. Там маму подождем.

— Я есть хочу, я уста-а-ал, — заныл Шурка.

— На работе, наверное, задержалась.

Таня потянула брата за собой.

По пути сняла со стены ключ от чердака: он тоже был общим, как и кухня, ванная и туалет. Соседи брали ключ по очереди, когда отправлялись повесить выстиранное белье или снять высохшее.

— Давай ей на работу позвоним, — ныл Шурка.

— У нее теперь другая работа, забыл? И номер она нам не оставила.

— А Бобка?

Их шаги звонко отдавались от ступеней, стен и потолка, еще сохранившего остатки лепных фигур.

— С мамой, где же еще, — пробормотала, запыхавшись, Таня. — Она его после работы забрала из садика. И они вместе пошли к кому-нибудь в гости.

Дети поднялись на чердак, отперли люк. Простыни, пододеяльники, наволочки отозвались вздохом.

Таня втащила Шурку внутрь.

— Темно, — проворчал он.

— Зато почти тепло. А глаза скоро привыкнут. Садись сюда, на ящик. Этот — будет стол. А эта газета — скатерть.

Таня разгладила забытый кем-то шуршащий лист. Со страницы большие буквы кричали о шпионах, вредителях, о трудовых советских победах. Таня поставила на нее коробку с пирожными. Развязала ленточки.

Нежный вид пирожных заставил забыть обо всем.

— Я вот это буше, — сказал Шурка.

— А мы руки не помыли.

Шурка обтер руки о пальто. Встретил укоризненный взгляд сестры, вздохнул.

Таня подошла к окну, отперла его, собрала с подоконника немного снега. Себе и брату. Пальцы вмиг стали красными, от холода заболели. Но ощущение чистоты успокоило обоих.

Шурка съел буше, Таня — трубочку с кремом. Таня — эклер, Шура — корзиночку. Бутылку лимонада они по очереди передавали друг другу.

— Таня, а Таня… — начал Шурка. Но Таня вдруг кинулась всем телом вперед, захлопнула коробку. В ту же секунду шум множества крыльев обрушился на них, вздымая пыль.

На чердаке жили голуби.

— Пошли вон! — закричала Таня, размахивая руками.

Голуби осели на пол трепещущим серым покрывалом. Они недовольно гудели в нос:

— Кто такие? Что такое? Сидят едят. Сидят едят! У нас сидят! Наше едят!

— Ничего это не ваше! — крикнула им Таня.

— Наше, наше, наше!

— Мы вас обижать не будем, посидим, дождемся маму и уйдем.

— Одни! Одни! Одни! — обменялись мнением голуби. Среди них всегда царило согласие.

— И вовсе мы не одни, — возразил Шурка.

— Мы посидим и уйдем, — объяснила Таня.

— Знаем таких. Сперва временно, а потом постоянно. Вы с кем? Вы кто?

Пришлось объяснить про Черного Ворона. В сердце у Шурки зажглась надежда: может, голуби знают?

— Возмутительно! Возмутительно! Возмутительно! — забулькали они. Но неясно было, к кому или чему это относилось.

— Так вы знаете, где Черный Ворон?

— О! О! О!

— Знаете или нет?!

— У! У! У!

— Вот тупые, — рассердилась Таня. — Злобные и тупые.

— Мы можем обменять эти сведения на пирожные, — встрял Шурка. И зря.

Голуби взвились в воздух, хлопая крыльями. В воздухе, казалось, нечем стало дышать.

— Отдай! Наши! Мы здесь живем! Всё наше!

Клювы и крылья ударяли больно.

Таня сдернула с веревки чье-то махровое полотенце и принялась вращать им как пропеллером.

Голуби шарахнулись прочь.

— Наше! Наш чердак! Наш! Наш! Наш! — гудели они с безопасного расстояния.

— Это мы еще посмотрим!

Таня подняла кусок доски и кинула в голубей.

Они отпорхнули еще дальше. Теперь в темноте слышался только гул, слов было не разобрать.

Шурке всё это надоело. Он хотел обратно в тот мир, где воробьи чирикают, вороны каркают, сороки трещат, а голуби воркуют. Где мама, папа и Бобка дома.

Таня крепко обняла его. Они вжались в угол, обняв друг друга. Вглядывались в темноту, чтобы не пропустить внезапный вражеский маневр. Но голуби то ли спали, то ли хорошо притворялись. Темнота была полна теней, шорохов, вздохов, лунный луч слепо трогал всё, что подворачивалось. Тени медленно и нестрашно ходили по стенам и потолкам. Они словно вливались в глаза, заполняя изнутри. Они текли, текли, текли…

Первое, что увидел Шурка утром, была пустая коробка, перемазанная кремом. К следам крема прилипло несколько сизых перьев.

— Гады!

Шурка пнул коробку ногой. Но голубей и след простыл: они разлетелись по своим сорным дневным делам.

Таня спала, натянув до подбородка боевое полотенце, носки ботинок торчали из-под него.

— Танька, — потормошил Шурка сестру и засмеялся: — Вот нам от мамы сейчас влетит.

— Чего? — Танька вытянула ноги и заохала: — Ой, гвоздики в ногах… Ужас! Мы что, всю ночь здесь просидели?

— Мама небось сама не своя там. Соседей на ноги подняла. Милицию вызвала. В больницы звонит.

— Ужас какой! Бежим скорее!

К их огромному облегчению, на двери не было больше ни таинственного листка с чьим-то автографом, ни печати на веревочках.

Шурка с облегчением засмеялся.

Таня вставила ключ.

Ключ не подошел.

Она и Шурка уставились на него, как будто надеясь прочесть ответ в его бороздках.

Вдруг их дверь отворилась сама. Изнутри. На пороге стояла тетя Рита в халате. На голове у нее были бигуди.

— А вам чего? — мрачно выплюнула она.

— Мам-мммм-ма… — тихо завыл Шурка.

— Где наша мама? — спросила Таня, стараясь заглянуть за тетю Риту.

Комната родителей выглядела как вчера утром. Только одежда на вешалке была чужой. На комоде стояли чужие фотографии. А на кровати, под чужим красным одеялом, лежал дядя Коля, муж тети Риты.

— Мама твоя где? — ощерилась в улыбке тетя Рита. — Дурная ты или дурочку разыгрываешь? Пошли вон отсюда, а то милицию позову.

— Моя скрипка, — проговорила Таня помертвевшими губами: ее глаза остановились на футляре, прислоненном к печке.

— Ничего тут твоего больше нету. Мы тут теперь живем. Всё теперь наше.

— Отдай ей пиликалку, тебе она зачем, — лениво отозвался с кровати дядя Коля. — На улицах за копейку играть, может, будут, сиротки.

Дверь перед носом Тани захлопнулась.

Шурка часто моргал. Таня стояла ни жива ни мертва. Они никак не могли переварить услышанное.

Дверь снова отворилась. В Танины руки ткнулся прохладный гладкий футляр.

Дверь снова хлопнула. Теперь уже окончательно.

Шурка был так перепуган, что не мог даже заплакать, только дрожал. Таня тупо прижимала к груди футляр. Большая тяжелая мысль всё никак не желала поместиться в уме, как ее ни укладывали, как ни поворачивали.

— А ну пошли отсюда!!! — завопил кто-то на другом конце коридора.

Видно, опять поссорились на кухне соседки, подумал Шурка.

Из кухни выбежала соседка тетя Катя — тощая, но жилистая и сильная. В мокрых красных руках она держала полотенце. Лицо у нее было перекошено. Точно, на кухне поругались, подумал Шурка.

Мокрое кухонное полотенце хлестнуло его по лицу. Потом обрушилось на Таню.

— Из-за вас нам всем потом расхлебывать! А ну пошли отсюда! — тетя Катя принялась обеими руками толкать их к выходу. От нее пахло мылом. Шурку мотало как тряпичного. — Здесь мы живем!

— Мы тоже! — пискнул Шурка.

— Что вы делаете! — крикнула жалобно Таня.

— Ничего вашего здесь нет! — это опять высунулась тетя Рита: видимо, ей хотелось полней ощутить вкус победы.

В коридор стали выглядывать соседи.

— Помогите! Пустите! — извивалась Таня.

Но никто не спешил на помощь.

Тетя Катя волокла Таню и Шурку по коридору.

— Правильно! Так их! Наплодились враги! Всё их гнездо уничтожить пора.

— Гони их отсюда!

— Еще не хватало, чтобы из-за них на нас кинулись!

— Мы же ничего не сделали! — крикнул Шурка.

— Нет-нет-нет-нет-нет! — застрочило и затрещало отовсюду, захлопали двери.

— Как бы чего не вышло…

— Не рассказывайте. Не хочу знать…

— Меньше знаешь — крепче спишь…

— Я ничего не знал…

— Я ничего не слышала… Не видела…

— Мое дело — сторона…

Коридор вмиг онемел и ослеп.

Тетя Катя выбросила детей на лестничную площадку. Большая дубовая дверь захлопнулась, блеснув на прощание всеми своими табличками. Замок щелкнул. Тишина в подъезде стала звенящей.

— Глянь, Шурка, — прошептала Таня еле слышно.

Там, где еще вчера была табличка с их фамилией и надписью «три длинных», остались только четыре дырочки. В них было что-то такое окончательное, бесповоротное, что противиться этому было уже поздно.

— Идем к тете Вере, — бесцветным голосом проговорила Таня, тронув Шурку за плечо.

Он широко открытыми глазами смотрел на четыре дырочки, словно сквозь них ушло что-то важное.

— Идем, — повторила Таня.