– Завтра хлеб купим, Бобка, – пробормотал Шурка. – Идем.
И они пошли.
– Это вряд ли, – тихо откликнулась Таня. – В кошельке, Бобка, который мы потеряли, карточки на весь месяц были.
Шурка насупился: нечестно бить лежачего.
Таня тоже это поняла:
– Ладно. Тетя Вера придумает что-нибудь.
Бобка обрадовался:
– Хорошо. Ну их! Надоело уже в очередях стоять.
Ему очень нравилось держать сестру за правую руку, а брата – за левую.
Таня и Шурка молчали. Оба думали о тете Вере, ее бидончиках с кашей или супом, о том, что придет она поздно. А живот болел сейчас. Бобка смотрел на черные цепочки следов: снег был слабенький.
– Две недели, Бобка, это ерунда! – Шурка постарался придать голосу бодрость.
В животе ныло.
– Пятнадцать дней.
– Чего? – протянул Шурка.
– В октябре тридцать один день, – сухо отозвалась Таня, и тотчас Бобку дернули за руку назад, а Бобка ее отдернул.
– Шурка, ты чего встал? – обернулась Таня.
На стене висел плакат. Он не изображал фашиста в виде клыкастой обезьяны в рогатой каске. Он не изображал женщину в косынке, с мускулистой рукой и сдвинутыми бровями, позади которой торчали штыки и красные знамена. Ничего этого на плакате не было. Казалось, его просто забыли снять еще с того невероятного времени – «до войны».
Тихо падал снежок. Таня тоже смотрела как зачарованная. Даже перестал выть и скрестись живот.
Уже начало темнеть, и плакат от этого казался голубым. Зеленоватый парень в кепке как будто утонул в море, но светился улыбкой. Рояль можно было принять за черный плавник акулы. Фиолетовые губы то ли смеялись, то ли пели. Плакат звал в кино.
– А деньги в кошельке тоже были? – дипломатично спросил Бобка. Он старался не выказывать особой надежды.
Таня и Шурка, покрепче ухватив рукавички, подхватили его с обеих сторон. Протопали мимо главного входа. Раньше он был стеклянным, теперь его для надежности забили досками, но оттуда дышало теплом: кинотеатр был жив!
– А билеты? Мы что, без билетов? – напоминал Бобка, еле успевая оставлять на мокром голубом снегу темно-синие отпечатки.
Таня и Шурка быстро прошли дворами, обогнули здание кинотеатра. Высокие черные двери выпускали публику после сеанса.
Шурка осторожно отжал дверь. Она поддалась. В мирное время пришлось бы держать ухо востро: на щелку света тут же бы прилетели билетерши. Но теперь, из-за военного затемнения, улица сама была готова поспорить с кинозалом, чья чернота гуще.
Все трое просочились внутрь. Отогнули тяжелую портьеру. Зал был заполнен дрожащим бледным светом. Чернели головы – в платках, шляпках, фуражках, кепках, с косами и коротко стриженные. Фильм уже начался. Таня, Шурка и Бобка неслышно вдавились на свободные места.
На натянутой простыне люди бегали в летнем, у мужчин рукава рубашек были закатаны до локтей. Они шагали, бегали, танцевали. Никто не вжимал голову в плечи.
Бобка чему-то засмеялся. Он тоже забыл, что у него болит живот, и следил за приключениями веселого шофера, который распевал песни своим пассажирам. На экране булькала и брызгала музыка.
Шурка скосил глаза. Таня терпеливо смотрела на экран. Не улыбалась, не хмурилась.
Рядом кто-то зашуршал бумажкой. Засопел. Зачавкал. Бобка принялся крутить головой. Шурка обернулся: темно. В темноте он почувствовал запах повидла. Хлеба и повидла. И пожалел, что не у всех есть тетя Вера, которая объяснит, что воспитанный человек ест беззвучно и с закрытым ртом.
– Гляди, гляди, Бобка! – он показал пальцем на экран.
Там, к счастью, не ели и не пили. Но интересного тоже было мало: репетировали оперу. Бобка нехотя повиновался.
На Танином лице лежал лунный свет от экрана.
Шурка задумался: это не Витька обчистил их фронтовой тайник. И не он сам. Тогда кто? Кроме них, о плане никто не знал.
Он вынул карандаш. Понял, что в темноте писать бессмысленно. Тихонько толкнул сестру локтем.
Танин профиль дрогнул.
– Как ты думаешь, – прошептал Шурка, – это нормально, что у нас троих… э-э-э… все время болит живот?
– Да, – коротко и просто ответила сестра. И вдруг добавила: – Не крал Витька твой железяки. Это я их забрала. Как узнала, что вы на фронт собрались, так и приняла меры. Между прочим, проследить за тобой оказалось легко.
– Как это? – вскочил Шурка. – Ты?! Откуда?!
– Ты сам мне написал. Ой, смотри… – Таня уставилась на экран.
– Кто, я?!
Он не сразу вспомнил свою записку: «Дорогая Таня! Когда ты…»
– Тише вы! – шикнули из темноты. – Мальчик, сядь! Не маячь!
– Совсем обнаглели! Людям не мешайте! – зарокотало отовсюду.
Таня дернула Шурку вниз за пальто.
Человек, который не умел есть как воспитанные люди, утер бумажкой рот, смял ее, пульнул вниз. И тотчас Бобка сорвался со стула, нашарил в темноте бумажный комок, развернул и (Шурка с мгновенной болью понял, что не забудет этого, пока будет жив, даже если проживет триста лет, как попугай) принялся ее облизывать.