– А ты сама где была, пока Бобка с мишкой бродил?
Таня, не поднимая лица, пожала плечами. И выдавила:
– В шахматы играла.
– Че-го?! Где? С кем? Зачем?!
Шурка понял: больше она ничего не скажет. Бесполезно допытываться. Сменил тему.
– Ну хорошо, все сбывается. Допустим. Но почему тогда у нас сбывается как-то наперекосяк? Всякая ерунда сбывается! Я желаю сейчас – сию секунду! – маму и папу. И тетю Веру тоже можно, и дядю Яшу, и чтобы не было войны, и все было хорошо! Ну? – Он подождал секунду. – И что? Где это?
– Может, мы как-то неправильно загадываем? – предположил Бобка.
Никто ему не ответил.
– А мишка твой поганый что говорит?
– Он не знает.
– Не знает? Это он нас сюда приволок! – взорвался Шурка.
И тут заговорила Таня. Голос у нее был унылый, будто она повторяла урок с чужих слов. А может, так казалось потому, что она говорила в колени, зачерпывая и пересыпая камешки.
– Недостаточно просто хотеть. Надо делать.
– Хорошо, – быстро отозвался Шурка. – Я готов сделать. Что?
– Ой, трамвай, – перебил их Лютик. – Смотрите! Трамвай! – вскочил он.
Все подняли головы.
Трамвай устало позвякивал. Через окна было видно, как качаются внутри кожаные петельки. Кое-где стекол в окнах не было: наверно, трамвай попал под взрывную волну. И все же он катил по рельсам посреди проспекта, держась рогулькой за провода!
– Нам нужен трамвай? – не поняла Таня. – Это какой?
Шурка пытался разглядеть, какого цвета фонари во лбу у трамвая, чтобы определить номер. Все ленинградские трамваи носили фонари сообразно маршруту: красный и синий, синий и желтый, белый и синий. Но у этого фонари не горели.
– Да-да! Отлично! Тот самый!
Лютик наклонился, чтобы подхватить на руки Бобку. И Шурка поперхнулся собственным дыханием.
Дело в том, что половины лица у Лютика, по сути, не было.
Лютик поймал вытаращенный Шуркин взгляд. Спохватился, тут же отвернулся. Большая ладонь взметнулась, прикрыла дыру, целая половина лица покраснела от смущения.
– Не пялься. Он стесняется. Не привык еще, – сухо пояснила Таня.
– Т-т-т-таня… Он же…
Шурка хотел сказать, что с такой раной человек вряд ли может ходить, думать, дышать, то есть жить, то есть он…
– Я знаю, – перебила Таня.
Зазвенев, трамвай остановился. Деревянные двери раскрылись. Все четверо рванулись, быстро забрались внутрь, плюхнулись на скамейки. Двери-гармошки стукнулись друг о дружку, и трамвай, позвякивая на стыках рельс, покатил дальше.
И если бы кто-нибудь сейчас остался на тротуаре, он бы увидел, как постепенно растаяли здания со всеми окнами, балконами, парадными, как оплыл и сам тротуар вместе с мостовой и трамвайными столбами. Трамвай проезжал твердое – и тотчас позади него все начинало зыбиться, колыхаться. Рассеивалось от долетавшего сюда речного ветерка. И не было больше ничего.