Балет в России — отнюдь не «замок красоты» с задранными мостами, как красиво и неверно сказал великий поэт. Балет в России всегда был таким, каким его хотела видеть публика. И менялся, когда менялась она.

Все очень просто: это не роман, который можно сочинить «в стол», и не картина, которая может провести сотню лет на забытом чердаке, а потом ослепить другое поколение, как спавшая сто лет Аврора — принца Дезире. «Страсти по Матфею» Баха ждали своего второго исполнения почти пятьдесят лет. Ни один балет, даже гениальный, такого второго исполнения не дождался бы. Он живет только в сиюминутном контакте с публикой. Опустился занавес — и балета нет.

Если балет не нравился своим современникам, он умирал. А он, конечно, стремился жить и выжить. То есть быть таким, каким его хотели видеть.

С того, какой была публика золотого века русского балета и чего она от балета ждала, мы и начнем.

 

1. Публика

Кто смотрел балет в России XIX — начала XX века?

Немногие.

Ни о какой народной популярности советского времени и речи быть не могло. Балет был императорским. Подчинялся Министерству двора. Короне принадлежала монополия на балет точно так же, как на водку. Только, в отличие от водки, балет был дорогой забавой. К производству спектаклей прибавлялось ежегодное содержание огромной труппы, театра, школы, пенсионные расходы. Танцовщики находились на обеспечении казны с момента поступления в Театральное училище и — отслужив в театре положенный срок — до самой своей смерти. Никто другой, кроме короны, не смог бы содержать балет.

Не случайно стационарные балетные труппы в Европе XIX века посыпались вслед за монархиями. И к концу столетия толком остались только в России и Дании.

В России балет можно было увидеть только в столице и в Москве — там, где была «прописана» императорская труппа. Оба театра назывались Большими. Когда петербургский сгорел, труппа переехала через площадь в театр-цирк — перестроенный, он зажил под именем Мариинского. Императорские артисты иногда баловали гастролями провинцию. Но именно что иногда.

В 1882 году монополию Императорских театров отменили на бумаге, но по факту не изменилось ничего. Частные антрепренеры сумели освоить драму, а позже и оперу. Но балет так и остался императорским.

Дирекция Императорских театров вела политику в отношении публики, как считала нужным. И политика эта была проста: посторонним вход воспрещен. Или затруднен. В свободную продажу балетные билеты почти не поступали. Место в зале продавалось абонементом на сорок представлений сразу. Балет давали дважды в неделю за вычетом постов и летних каникул. Получалось всего около пятидесяти спектаклей в год, и благодаря абонементам «все представления были заняты одними и теми же посетителями».

Система абонементов попросту отсекала всех, кому была не по карману. Но не только. Абонемент почти невозможно было купить. Его приходилось «доставать». Выдающийся советский и российский филолог Дмитрий Лихачев в воспоминаниях о детстве писал, например, как его семья, обеспеченная, но не богатая, добыла абонемент на ложу третьего яруса «через знакомых оркестрантов и Марию Мариусовну Петипа». Третий, заметьте, ярус. По мере приближения к «бриллиантовым рядам» партера, бенуара, бельэтажа росли и цена абонемента, и вес рекомендаций. Все выше должны были быть знакомства, все крупнее взятки. Абонементы нельзя было одолжить (хотя пригласить гостей в свою ложу — можно). Их передавали по наследству. Высвобождались абонементы крайне редко, а «лист ожидания» блистал именами, какие простому смертному не снились. В 1907 году петербургский не студент, не мещанин, не рабочий — офицер возмущался: «абонировано уже 12 рядов кресел и из остальных рядов ⅓ всех кресел, а лож поступает в продажу только 16 штук».

Такая политика приносила плоды. Почти вся публика столичных балетных спектаклей принадлежала к высшему обществу и верхушке среднего класса. Говоря словами Льва Толстого, «собственно свет»: «свет балов, обедов, блестящих туалетов, свет, державшийся одною рукой за двор, чтобы не спуститься до полусвета, который члены этого круга думали, что презирали, но с которым вкусы у него были не только сходные, но одни и те же». Так обстояло дело в 1870-е, время действия «Анны Карениной».

Но и в 1880-е, и в 1890-е свет этот, как подсолнух, поворачивался за императорским светилом.

«Среди лиц самого двора, как в царствование Александра III, так и при Николае II, было мало любителей и ценителей театра. Интересовались они не столько театральным представлением, сколько высочайшим присутствием», — писал в воспоминаниях директор Императорских театров Владимир Теляковский, а уж он-то знал вопрос досконально, ибо карьера любого директора Императорских театров зависела от умения маневрировать среди сталкивающихся интересов высокопоставленной публики, от ее вкусов.

«— Откуда я? — отвечал он на вопрос жены посланника. — Что же делать, надо признаться. Из Буфф. Кажется, в сотый раз, и все с новым удовольствием. Прелесть! Я знаю, что это стыдно; но в опере я сплю, а в Буффах досиживаю до последнего конца, и весело… Нынче…

Он назвал французскую актрису и хотел что-то рассказать про нее; но жена посланника с шутливым ужасом перебила его:

— Пожалуйста, не рассказывайте про этот ужас.

— Ну, не буду, тем более что все знают эти ужасы.

— И все бы поехали туда, если б это было так же принято, как опера, — подхватила княгиня Мягкая».

Русский балет «золотого века» был массовым искусством для элитарной светской публики.

 

2. Начало

Он таким не стал — он таким родился.

Произошло это в XVIII веке, ибо балет был европейской забавой. В Россию его внесло через прорубленное Петром Великим окно. Заодно с табаком, немецким платьем, корсетами, фижмами, париками, мушками, трубками, бритвами, ассамблеями, дворцами в версальском вкусе, голландскими печками и каналами по образцу Амстердама.

(Любопытно, что все советские учебники истории балета дружно и неправильно возводят генеалогическую линию русского балета к шутам при дворе царя Алексея Михайловича (якобы первый театр) и скоморохам (якобы первые русские танцовщики). Скоморохи царя Алексея Михайловича и балетные представления при дворе Анны Иоанновны не имели ничего общего. В допетровской России корней у балета не было.)

Сначала были просто танцы.

Их насильно, но быстро сделали частью русского дворянского воспитания. В 1734 году в Шляхетский кадетский корпус выписали для преподавания танцев Жан-Батиста Ланде, ведавшего балетом в Стокгольме. В новой стране, в пустоватом Петербурге француз, очевидно, скучал без театра, потому что вскоре стал давать при дворе Анны Иоанновны балетные представления силами своих учеников-кадетов. Балет XVII–XVIII веков не походил на нынешний классический. Его основой был «король танцев» менуэт и все то, что танцевалось на балах смотря по моде: бранли, чаконы, гальярды, пассакальи, гавоты и так далее. Так что кадеты справлялись.

Вот он каким был, первый русский балет:

• балет танцуют на основе менуэта;

• балет танцуют во дворце;

• балет танцуют только мужчины;

• балет танцуют военные.

Странным образом этот новорожденный русский балет больше походил не на современный ему европейский, а на балет, когда тот сам только что родился.

Слово «родился» применительно к искусству можно сказать очень редко. Родились, например, фотография и кино — потому что у технических изобретений, которым они обязаны жизнью, есть даты и авторы.

Но и балет родился тоже. Несмотря на то что человечество плясало, сколько себя помнило.

Изобретателем балета был Людовик XIV. Сначала для тринадцатилетнего юноши были обычные королевские балы: церемониальные танцы-шествия. Но именно Людовик отделил от бала — балет и сам стал во главе. Ибо какая партнерша могла стать с ним вровень? Это был Балет Короля.

Тринадцатилетний Людовик дебютировал в «Балете Кассандры» в 1651 году. Объем его профессиональной нагрузки впечатляет. Один-два новых спектакля в год, по пять-шесть ролей в каждом. В 1653 году список пополнился «Королевским балетом ночи» и ролью Восходящего Солнца. Прозвище «король-солнце» — дань льстивой публики королю-артисту.

На анонимной гравюре Людовик в костюме Солнца: короткие панталоны, золотой венец с длинными лучами и перьями, король прямо держит спину, изящно провисают локти. Но прекрасней всего — ноги монарха. Тренированные, с «фасонными ляжками» (как называл это Лев Толстой), с развитыми, но не перетруженными икрами и крепкими тонкими лодыжками. Ноги танцовщика. Они обтянуты чулками, обуты в туфельки, еще больше подчеркивающие гладкость, тонкость, легкость, стать. Самому Людовику они очень нравились.

На большинстве его официальных парадных портретов — ноги, ноги, ноги: вытянутые к зрителю, выставленные вперед, в ярких чулках, высоко открытые. На позднем портрете кисти Риго эти знаменитые ноги (чулки на сей раз сиреневые) — кажется, последнее, что сохраняет форму, контрастируя с рыхлой, расползающейся состарившейся плотью, скрытой драпировками подальше от оценивающих взглядов.

Карьеру танцовщика король воспринимал всерьез. Он выступал не за закрытыми дворцовыми дверями, перед кучкой придворных, готовых хвалить и осла. Он танцевал в театрах, где число зрителей доходило до трех тысяч. Выступал и в комедиях-балетах Мольера. Его соло требовали профессионализма, практики, виртуозности.

Он сам был очень серьезен. Балет был не забавой. Вернее, не только ею.

В 1661 году в Париже открылась Королевская академия танца. По сути, это приравняло балет к изящной словесности, царице искусств. Шаг, конечно, очень смелый и неожиданный.

Король ничего не должен объяснять, но Людовик объяснил в своих «Мемуарах»:

«Принц и король Франции может рассматривать некоторые вещи не столько как свои собственные развлечения, сколько как развлечения его двора и всего его народа. Есть нации, где величие короля состоит в наибольшей степени в том, что его не дозволяется видеть, что может иметь резоны среди душ, привычных к рабству, которыми управляют с помощью страха; но это не есть дух наших Французов и это также далеко от того, чему может научить наша история, ибо если наша монархия имеет некоторую особенность, то это есть свободный и легкий доступ к монарху».

В балет ходят, чтобы лицезреть монарха. Это не потеха. Это ритуал. Балет танцуют, чтобы показать государство.

Так говорил король:

«Поскольку Искусство Танца всегда было известно как одно из самых пристойных и самых необходимых для развития тела и поскольку ему отдано первое и наиболее естественное место среди всех видов упражнений, в том числе и упражнений с оружием, и, следовательно, это одно из самых предпочтительных и полезных Нашему дворянству и другим, кто имеет честь к Нам приближаться, не только во время войны в Наших армиях, но также в Наших развлечениях в дни мира».

Не только говорил. Людовик выходил впереди кордебалета придворных. Но такая диспозиция — не подражание классической трагедии, где есть протагонист и хор. Солист и кордебалет не противопоставлялись друг другу и не противостояли, как участники трагедии. Они были единым целым. Солист-король — голосом, а кордебалет — его усиленным эхом, слитным во множестве повторений.

Важная деталь: лица кордебалета в балете короля были закрыты масками. Личностей там не было, имен тоже (хотя в балетах короля и принимали участие юноши из лучших дворянских семейств). Это сама Франция наступала на публику фронтально развернутым кордебалетом, в золотой пыли и бриллиантовом дыму. А впереди — король-полководец. Единственный, как солнце. «Король-солнце». «Государство — это я». Балет Людовика представлял идеальное государство.

Захватывающая, должно быть, картина представала глазам публики.

Блестели шелка и драгоценности. От прыжков покачивались плюмажи на шляпах и шлемах. Трещал паркет под каблуком: мужчины-военные танцевали в модных туфлях. Король быстрой ножкой ножку бил, выделывая изумлявшие современников трели-антраша (а танцовщиком он был действительно хорошим).

Вот такой балет и показали в юном Петербурге кадеты Шляхетского корпуса. Дитя Марса. Легко представить себе, как он выглядел для русской публики постарше. Смешно, странно, глупо. Непристойно.

Русскому дворянину приличествовала неторопливая важность. А эти — «прыгали, как резвая коза» (так позже скажет Карамзин о великом Вестрисе).

Но для самих кадетов танец, балет уже были частью привычного образа жизни.

Эти его менуэты, парики и пудра, игрушечные копья и доспехи, Гении и Славы, туфли на изогнутых каблуках и ноги в шелковых чулках… В юношеской энергии танцующих русских кадетов была та же энергия, что витала тогда над огородами, топкими набережными и деревянными особняками Петербурга, где одна только Нева была на ей положенном месте.

Кадеты возмужали, и для этого поколения русских дворян балет уже стал родным. И они стали его зрителями. Что учителя Ланде, разумеется, не радовало: воспитанники оканчивали корпус, начинали карьеру, а он оставался на бобах — вставал перед необходимостью собирать и готовить «труппу» заново.

В 1737 году Ланде подал проект постоянной балетной труппы и следующей весной набрал в нее детей из дворцовой прислуги. Школа и труппа сразу же сомкнулись как сообщающиеся сосуды (и остаются таковыми по сей день). Балет в России отныне стал профессиональным.

И сразу же окунулся в гущу профессиональных проблем.

В то время за тела, души и кошельки в европейском балете бились две национальные школы, оспаривавшие друг у друга право первородства: итальянская и французская. Новый балетный рынок, «аплодирующий кошельками», быстро привлек их внимание.

Французская школа восходила, как сказано, к балетам Людовика XIV. Была — и считала себя отчасти тоже королевской крови. С четким сводом правил, с хорошо контролируемой наступательной энергией, каллиграфическими прыжками, мельчайшей поступью. На ней была ясно видна печать рационализма Буало и Академии.

Итальянская школа считала себя — а возможно, и была — интереснее и более открытой эмоционально. Ее молниеносные прыжки, резкие порывистые линии, вихревые пируэты поднялись на сцену с городских площадей, на которых выделывали трюки акробаты.

Французские специалисты презирали итальянцев за вульгарность. Итальянские французов — за сухость и умствование. Русские придворные и государыни XVIII века не разбирались ни в том, за что корили итальянцев, ни в том, что ставили в упрек французам.

Как дилетантам (а новички часто падки на то, что сильнее блестит) им, несомненно, больше нравились итальянские танцы: броские, резкие, бравурные, блескучие, трескучие, не всегда опрятные. Петербургу кружил головы в буквальном и переносном смысле неаполитанец Антонио Ринальди по прозвищу Фоссано, «веретено». Но интеллектуальный Ланде был ловчее в интригах — и получил русскую танцевальную школу.

После смерти Ланде в 1746 году итальянцы сумели отыграть реванш. Снова был выписан в Россию Ринальди, теперь уже гремевший по Европе своей ученицей Барбарой Кампанини — знаменитой La Barberina, «Летающей Богиней» и любовницей прусского короля Фридриха Великого. Но ненадолго.

На стороне специалистов-французов была методичность выучки. Они пекли не звезд, как Фоссано с его Барбериной. Они воспитывали кордебалет. Выстраивали труппу. И сумели удержать русскую территорию за собой до конца XIX века.

Шарль Дидло, Жюль Перро, Артур Сен-Леон, Мариус Петипа. Французские хореографы (и педагоги) несли вахту в Петербурге практически без перерыва.

Менялись стили и моды. Балет Дидло был не похож на балет Тальони, а тот — на балет Перро или Петипа. Не менялось одно: русский балет оставался частью придворного ритуала. Как во времена Анны Иоанновны. Как при «короле-солнце».

Русский балет был прочно и разнообразно вписан в придворный календарь. Давались парадные балеты ко дням тезоименитств. По случаю коронации сочинялся специальный балет-аллегория (на «балеты короля» такие походили особенно). Российские монархи водили в театр глав иностранных государств (с обязательными гимнами перед началом спектакля).

Балет был дорогой игрушкой царствующего дома. Эдакой большой музыкальной шкатулкой, усыпанной каменьями, где все сверкает, тренькает, в мгновение ока вырастают или пропадают бутафорские леса и дворцы, вертятся куколки-балетницы, «амуры, черти, змеи по сцене скачут». Но и ритуалом тоже.

Структура классического балетного спектакля в расцвете золотого века строго следовала шаблону. Тем строже, чем ближе к зениту был расцвет.

Каждый акт начинался с небольшой пантомимной завязки, затем следовала сложно устроенная танцевальная композиция — дивертисмент или гран-па. После — молниеносная пантомимная развязка. Не потому что хореографам, а конкретно — Мариусу Петипа, не хватало фантазии на что-либо другое. Такая форма выработалась за годы практики и была оптимальной, чтобы показать зрителям всю труппу.

В основе гран-па — мощное восходящее движение. Гран-па начиналось с антре — танцевального выхода. Первым появлялся кордебалет. Почти неразличимые в своей одинаковости танцовщицы повторяли одинаковые движения, а затем расходились прямыми линиями по обе стороны сцены. Основание пирамиды было готово. Начиналось движение вверх, сужающееся до острия.

После кордебалета выходили корифейки — те, кого выдвинули на ступень повыше (для них сочинялись танцы из шести-восьми человек). Потом — вторые и первые танцовщицы; их в танце уже две-четыре. Затем солистки с собственными соло (вариациями). Солисток в труппе было немного, и между ними существовала жесткая конкуренция, поскольку от звания солистки уже рукой было подать до вершины карьеры — положения балерины. Для большинства это расстояние так и оставалось навсегда непреодолимым. Балерина выходила в антре последней. Затем следовало ее па-де-де с кавалером — сложная экспозиция, которая на самом деле была экспозицией балерины (кавалер лишь поддерживал даму в долгих позировках). Шла кода всего гран-па, она повторяла порядок выходов в антре и завершалась мощным танцевальным tutti. Последнее, что видела публика, — своего рода стоп-кадр: парадный портрет всей труппы с балериной и ее кавалером в центре. И в этот момент даже самый неискушенный зритель (если бы таковой и нашелся в зале) понимал: застывшая в великолепной позе балерина в обрамлении труппы — метафора монарха, сидящего в обрамлении придворных в царской ложе.

Балеты Людовика XIV прямо отражали придворную иерархию, место в которой определялось правом рождения и милостью короля. Русская балетная труппа больше походила на петровскую «табель о рангах». Мода на сюжеты могла меняться. Но главный смысл оставался неизменным. Балет показывал идеальную пирамиду идеального государства — мощного, цветущего, безупречно упорядоченного и сходящегося к царственной вершине: балерине, символизирующей фигуру монарха.

Неудивительно, что всем русским царям так нравилось бывать на балете. Некоторые даже на репетиции захаживали. Николай I однажды даже изволил в антракте пройти на сцену и лично показать кордебалету экзерсисы с ружьем; и в этом анекдоте примечательно все — и увлеченный монарх, и то, что кордебалет — с ружьями. В зеркале балета русская монархия созерцала самое себя. И это зеркало льстило.

Балет был портретом государства, которое, танцуя, играло мышцами, притворялось цветущим садом, а на самом деле упорядочивало амбиции четкой карьерной иерархией. В таком государстве все было хорошо и всего было много. Оно было молодо. Вечно молодо. Оно было вечным.

Людовик XIV был гением политического пиара, а классический балет — его лучшей идеей. (Она пережила и Людовика, и русских царей. Недаром советские руководители страны так любили водить своих высоких иностранных гостей тоже на балет.)

Своей ритуальной роли русский балет не изменял никогда. Даже и когда на радость светской публике склонялся к «Буффам», он в театр-буфф не сваливался. Держать равновесие русскому балету помогала корона.

 

3. Люди на сцене

Первый курс первой русской придворной танцевальной школы Ланде набрал не отходя далеко — из дворцовой прислуги. Вероятно, родители были против: дело было новым и непонятным. Но крепостных никто и не спрашивал. Первые русские балетные артисты были рабами.

Дети, должно быть, простодушно радовались. Вместо салочек и лапты они играли в «царей» и «богинь». Шелковые и бархатные костюмы одолжены на один вечер, стены дворца — всего лишь декорация, а за промашки учитель стегает смычком по рукам, спине, ногам. Но танцевать менуэт — не печки чистить, это дети быстро поняли. И родители тоже.

Танцевальный класс Ланде вырос в Императорское театральное училище. Оно получило свое здание (сперва на Екатерининском канале, потом — на Театральной улице). Стало государственным учреждением. И с этого момента — заветной мечтой для многих тысяч петербургских «бедненьких», людей низших сословий: мещан, вольноотпущенных, прислуги.

Мечтой теплой и прочной. Детям полагался казенный пансион. Государство их кормило, одевало, давало место в дортуаре и профессию. Потом — службу. За ней — пенсию. Балет в императорской России был поистине островком социализма.

Профессиональные критерии отбора были просты: стройность и миловидность. Тем труднее было ввинтиться в число избранных. В балет отдавали детей свои, театральные, не только артисты, но и парикмахеры, костюмеры, капельдинеры. «Происхождения пролетарского, как все мы грешные», — скажет потом про великую Павлову ее современница Ваганова. Но не скажет всего: дочь петербургской прачки, Павлова была еще и незаконнорожденной дочерью петербургского банкира Лазаря Полякова. Таких детей в Театральном училище тоже хватало. Оно хранило немало семейных секретов высшего общества.

Детям низшего или невнятного происхождения балет обещал колоссальный шаг вверх по общественной лестнице. В России второй половины XIX века не было социального лифта мощнее.

Мужчины-танцовщики могли достичь положения солиста, с ним приходило прочное благополучие (годовое жалованье солиста превышало тысячу рублей, преподавателя классических танцев в императорском училище — доходило до тысячи). За заслуги могли произвести в звание потомственного почетного гражданина. В исключительных случаях награждали званием Солиста Его Величества.

Женщин этот лифт мог вознести куда выше.

К концу XVIII века Марс в балете давно и навсегда уступил место Венере. На рубеже веков мужчины-звезды (Дюпор, например) еще могли получать больше балерин-партнерш. Но в первой трети XIX столетия — начали сходить со сцены. Начался век балерин. Примадонн. Женщин-звезд, за опасной и увлекательной жизнью которых публика следила с не меньшим увлечением, чем за их пируэтами.

Эротика, искусство, интриги, деньги, дуэли, титулы и угрожающий финал с одинокой нищей старостью сплетались в остросюжетный роман, который был лучше всех романов, потому что был настоящим и сочинялся у всех на глазах. Европа сходила с ума по Марии Тальони, Фанни Эльслер и не могла решить, которая лучше.

Русских балерин такого уровня — настоящих звезд — в XIX веке не было.

Во-первых, потому что имя делал Париж. Петербургские балерины там иногда показывались, некоторые даже не без успеха. Но не более. Вплоть до начала ХХ века балетный Петербург для Европы — просто богатая провинция.

Во-вторых, хоть танцевали русские, может, и не хуже иных соперниц (как Марфа Муравьева), были талантливы (как Надежда Богданова), а некоторые слыли записными красавицами (как Мария Петипа), им всем для европейской славы недоставало одного: жаркой биографии. А для нее — особой смеси авантюризма, готовности рискнуть (и сжечь мосты) без страха перед скандалом. Без этого дива — не дива.

Иностранные мемуаристы в один голос твердят о редкой благопристойности петербургских балетных артисток.

Русские танцовщицы не считали себя богемой. Они ее сторонились. Они ею не были. Русский Императорский театр был государственным учреждением. И его служащие держались соответственно.

Короткая вспышка богемного веселья пришлась разве только на «дней Александровых прекрасное начало» и самый кусочек «пушкинской эпохи». Тогда вокруг школы и балета крутились молодые гвардейцы, и это накладывало отпечаток. Но гвардейцы повзрослели, остепенились, их юные подруги тоже. Новые юноши уже не были так легкомысленны. Из петербургских гостиных ударило холодом благопристойности. И этот холодок прихватил инеем эротические тропики петербургского балета.

В полном соответствии с кодексом княгини Тверской, поучавшей Анну Каренину, все должно было выглядеть прилично хотя бы на поверхности. Страсти врывались только вместе с заезжими иностранными балеринами (те как раз были привычны к коротким романам и, впившись в поклонника, норовили высосать побольше: знали, что это ненадолго). И не получали высочайшего одобрения.

В Петербурге скандалов не любили. Балет был частью двора, а значит, должен был жить по его нормам. Только на этом условии социальный лифт петербургского балета работал.

Он взмывал не с самого дна общества. Но все равно: социальная дистанция между танцовщиками и их публикой была огромной. Изнутри петербургского балета она, однако, таковой не казалась. Члены императорской семьи заглядывали за кулисы, приглашали артистов к себе в ложи, могли поболтать — и похлопотать. Светские львы и вовсе были балетоманами. Аристократки устраивали благотворительные спектакли и концерты в своих особняках. Летом, во время маневров гвардии, специальные балетные спектакли шли в Красносельском театре, и там, по общим воспоминаниям, все держались намного раскованнее, чем в столице. Были и балеты специально для Эрмитажного театра с его крошечной сценой и бархатными скамьями, совсем близко придвигавшими публику к артистам. Были и домашние спектакли во дворцах великих князей или княгинь.

Закрытые представления отличала совершенно особая атмосфера.

Один такой, например, был дан в Петергофе 11 июля 1851 года в честь великой княгини Ольги Николаевны. «Это было в один из самых длинных дней в году, уже после захода солнца при загадочном дневном свете северного неба. Лес и вода служили здесь настоящей сценой для балета, расстояние от зрителей было таково, что плоты, на которых появлялись нимфы, были незаметны и весь танец казался парящим над водой», — вспоминал А. Гримм, воспитатель царских детей. Балерина Анна Натарова рассказывала: «В продолжение всего балета и особенно когда шла пантомима, слышно было пение соловья. Для этого был приглашен какой-то господин, который за пять рублей прекрасно щелкал соловьем, перемещаясь по берегу среди деревьев». На самом деле свистел литаврист оркестра и получил 50 рублей, но у Натаровой смешнее.

А главное, после спектакля не разошлись. Там же, в парке, танцовщикам накрыли столы с фруктами, творогом и простоквашей. Государь и государыня поднялись на сцену. Ответственный за спецэффекты декоратор театра, профессор перспективной живописи А. Роллер показал государыне секреты и трюки только что увиденного. После чего императорская чета вернулась к высоким гостям и парадному ужину, устроенному поодаль.

Роллер и хореограф Перро получили в подарок по перстню с темными топазами. Балерина Варвара Никитина — топазовую брошь. Солистка Анна Прихунова — изумрудные серьги. Солистка Зинаида Ришар — серьги рубиновые. Четырех солирующих наяд тоже не обидели. Снеткова получила брошь. Макарова — фермуар с рубинами. Соколова и Амосова — серьги бриллиантовые.

Близость двора и блеск публики в петербургском балете ощущались постоянно. Они заставляли танцовщиц вести себя как дамы. Но не только это. Благодаря постоянному присутствию двора и блеску зала женская часть труппы подогревалась на медленном огне больших надежд.

 

4. Люди вокруг балета

В 1860-е этот огонь разгорелся, и кипение началось.

«Никогда до тех пор не видели на дамах таких драгоценностей, никогда до того не принимали артистические подношения таких размеров, никогда не стояло у подъезда театра таких дорогих запряжек, как в те времена, когда Петербург веселился, точно вышедший из-под суровой опеки юнец».

Банки, комиссии, акционерные и кредитные общества, выкупные имения, фабрики, доходные дома, железные дороги — вдруг в воздух взвилось сразу много легких, «бешеных» денег. Благодаря железной дороге еще и ездить в Петербург стало легко. И балет Большого театра стал огромной лампой, на свет которой летели «угорать», как выражались в куплетах петербургские раешники.

Кто тянулся одной рукой за императором, кому хотелось себя показать, кому деньги жгли руки, а кто искал полезных для карьеры знакомств, но зал блестел. «Первый ряд партера занимали главным образом гвардейские офицеры — кавалергарды и конногвардейцы — клавшие свои медные каски или белые фуражки перед собой на барьер, отделявший кресла от оркестра». А бельэтаж был «живой выставкой самых дорогих ювелирных изделий».

Царская ложа оставалась, безусловно, главным предметом внимания. «В театре, где жизнь артистов протекала у всех на виду, они требовали „сугубой тайны“», как вспоминала прима времен Петипа Екатерина Вазем, «начальство всегда было начеку, следя за интересом, проявляемым царем к той или другой артистке, и старалось сделать ему приятное выдвижением ее на первый план». Некоторые дебюты были совсем уж странными, тем более что об очередной фаворитке государь быстро забывал, «отвлеченный кем-нибудь другим», и она возвращалась в безымянное море кордебалета. Но и там не скучала.

На каждом спектакле появление кордебалета вызывало волну в зрительном зале. Вздымались лорнеты и бинокли. «Со сцены ответ. Устанавливался общий любовный ток между сценой и балетоманами, и ток этот, то ослабевая, то вновь напрягаясь, продолжался во время всего действия — прерываясь временами дружными аплодисментами», — вспоминал директор Императорских театров Владимир Теляковский. Личные дела кордебалетных артисток пестрели штрафами за перемигивание и обмен знаками с публикой. Вокруг балета быстро сложилась субкультура балетоманов.

В отличие от веселых юных гвардейцев пушкинской эпохи, увлекавших 15–16-летних балетных девочек в первые эротические приключения, в отличие от восторженных студентов, выпрягавших лошадей из коляски суперзвезды Фанни Эльслер и тащивших экипаж на руках, балетоманы второй половины XIX века были, как правило, людьми немолодыми, хорошо устроенными и не проказничали. В балете они искали и находили содержанок — а также общество себе подобных.

От мемуаров Е. Вазем и А. Натаровой, от воспоминаний А. Плещеева, В. Светлова и К. Скальковского веет почти семейным теплом. Никаких убийственных страстей, разорений и дуэлей. Все это ушло вместе с александровской, пушкинской эпохой. О балетоманской эротике 1860–1890-х хочется сказать «уютная».

Ритуалы были важнее приключений. Перед спектаклем со сцены дамы непременно смотрели в щелочку в занавесе: кто где. На спектакле из зала смотрели в лорнеты и бинокли. В антракте балетоманы непременно собирались в курилке. Со сцены подруги подавали знак. Знаки были разнообразными: жестами можно было договориться и об ужине, и о подарке. После спектакля встречались. Ужин в ресторане Кюба или «Донон». Там уже все свои. Пили за дебют, премьеру, молодое дарование или просто за «наш балет»; разъезжались теми же парами, как приехали.

Балетоманы были двух типов.

Одни — на виду. Вернее — напоказ. И они оставили по себе самые колоритные воспоминания. Гулко били ладонями «ковшом», вызывая любимицу. Кричали через весь партер: «Жарь, Катька!» Собирали по подписке деньги на подарки к бенефису. Писали в газетах. У них были свои «партии» и свои «коноводы». Они держались кружком, но любили обращать новичков. Кружок сплачивал очень разных людей. Кого-то из них помнили бедным в юности, кого-то видели разоренным в старости, кто-то вообще не знал в жизни богатства. Кто-то читал лекции в университете, а кто-то остался богатым неучем. Кто-то тщеславно коллекционировал любовниц — чтобы непременно солистки и талантливые. А кто-то оставался платоническим обожателем сразу всех. Кто-то строил любовнице особняк, а кто-то по-отечески заботливо привозил из командировок французские трико небогатым (а небогатые тоже были) кордебалетным девам. Неважно. Они были «замечательными петербургскими чудаками и оригиналами». Видными и слышными.

А были и другие. По-настоящему высокого полета. С именем, титулом, состоянием. Такие не бросались в глаза, не посещали балетоманские ужины. Они «жили с танцовщицей». С ней была «вторая семья», нередко единственная, иногда — даже и законная.

У этих мужчин было влияние, в том числе и государственное. Направить его в нужную сторону было возможно через посредство балетной любовницы-супруги. Нужен пост? Концессия? Подряд? Чин? Орден? Титул? Место? Необходимо, наконец, встретиться с нужным человеком в обход субординаций и приемных? Ей давали взятку — и ночная кукушка показывала, что способна перекуковать любую дневную. А заодно — и продемонстрировать практическую хватку. То, что кордебалетная артистка Екатерина Числова, пассия великого князя Николая Николаевича, еще и «немножко шила», было знанием, необходимым для любого карьерного человека. Шире и ярче всех развернулась Матильда Кшесинская. По словам Теляковского, «нравственно нахальная», демонстрировавшая умение жить одновременно с двумя великими князьями.

Именно из их гостиных расползалась та гниль, которую не могли простить балету до самого 1917 года.

Кшесинская, конечно, была вершиной жанра. Она не только добилась увольнения неугодного ей директора Императорских театров (князя Сергея Волконского). Она не только брала взятки, торговала титулами и играла на бирже. В 1920-е, когда все уже было кончено, Аким Волынский назовет ее «Феей Оленьего парка». Совсем как мадам Помпадур, Кшесинская отдавала эротические услуги на аутсорсинг: приглашала на свои вечера молодых хорошеньких танцовщиц и пожилых богатых спонсоров. Тамара Карсавина, которая к приглашению получила от Кшесинской еще и отрез на платье лилового оттенка, обо всем этом в мемуарах пишет обтекаемо, как положено сестре философа Карсавина и супруге английского посла, но достаточно ясно.

Разумеется, всех этих мужчин с положением страшно заботила конфиденциальность. Но попробуйте удержать что-либо в тайне, если в театре служат в основном дамы. Слухи обрастали вымыслом. Будоражили петербургские столовые и гостиные. Висели коромыслом в студенческих комнатках. Просачивались на мещанские кухни.

Что бы ни показывали на сцене петербургского балета, все заранее знали, что там не ноги, а «ножки».

Революционные толпы, которые внимали речи Ленина с балкона особняка Кшесинской, о том, кто она такая, были осведомлены. А балета не видели ни разу. Им и ни к чему было. Они его уже ненавидели.

 

5. Власть женщин

В июле 1856 года в «Морском сборнике» была опубликована статья хирурга Пирогова «Вопросы жизни». Она, как вспоминал современник, «произвела громадное впечатление на всю читающую русскую публику и имела последствия неисчислимые». Именно с этой статьи пошла традиция «вопросов» в русской публицистике: «женского вопроса», «детского вопроса» и так далее.

Если говорить коротко, статья Пирогова — об уважении к детям и, шире, к человеческой личности вне сословной системы, о праве на достоинство и обязанности жить осмысленной жизнью. Формулировки знаменитого хирурга кратки, просты, ясны. Тем глубже и сильнее был произведенный ими эффект. «Женский вопрос, возникший у нас во второй половине 50-х годов, не только сразу получил в России право гражданства в обществе и литературе, но стал модным со времени появления в свете статьи Пирогова», — вспоминала активная участница движения за права женщин Н. А. Белозерская.

Совсем скоро в России дохнуло оттепелью. «После севастопольской войны начиналось у нас чудесное светлое время», — писал в воспоминаниях критик В. В. Стасов. «После севастопольской войны», конечно, означало «после смерти Николая Первого».

Воодушевляли русских активисток и новости, приходившие из Соединенных Штатов. Оглядываться на молодую Америку было принято: в ней видели поучительное сходство с Россией. По крайней мере с той Россией, в которой хотелось жить. Женское движение в России быстро набрало силу и обрело симпатии и сочувствие либеральной части общества.

«Каждый день, когда молодая жена моего брата возвращалась с педагогических курсов, на которых слушала лекции, она сообщала нам что-нибудь новое об оживлении, господствовавшем там. Там шли горячие толки об открытии для женщин особых университетов и медицинских курсов; устраивались лекции и собеседования о школах и о различных методах образования, и тысячи женщин принимали в них горячее участие, обсуждая разные вопросы в своих кружках. Появились общества переводчиц, издательниц, переплетчиц и типографщиц, в которых женщины, съезжавшиеся в Петербург и готовые взяться за всякий труд, лишь бы добиться возможности получить высшее образование, могли бы получить занятие. Словом, в этих женских кругах пульс жизни бился сильно и часто представлял резкую противоположность тому, что я видел в других сферах», — вспоминал теоретик анархизма князь П. А. Кропоткин. Здесь, на первых в России женских курсах, вскоре появились и первые русские революционерки-анархистки.

Противоположную точку зрения на «женский вопрос» вполне выразил великий князь Александр Михайлович: «Убежденный феминист мог бы порадоваться этому преобладанию слабого пола в русском революционном движении, однако биографы Шарлотты Корде нашли бы мало привлекательного в образах кровожадных русских старых дев, которые были скорее объектами для наблюдений Крафт-Эбинга или Фрейда, чем подлинными героинями. Тем не менее революционный хороший тон требовал от каждого уважающего себя либерала, чтобы он вставал при упоминании имени Веры Фигнер».

Эту точку зрения по большей части разделял петербургский свет — главный заказчик и зритель балета. Как заметил тот же Кропоткин, «Александр II ненавидел ученых женщин». А вот балет и танцовщиц император очень даже любил.

Балет попал в нерв эпохи. С одной стороны, русские феминистки и феминисты должны были бы его приветствовать: танцовщицы, женщины с профессией, сами зарабатывали. Именно этого права и возможности для всех добивались активистки женского движения. Именно поэтому требовали уважения, например, к профессии актрисы.

С другой стороны, балет соединял все, против чего русский «женский вопрос» ставился.

Любовный быт, например. Балетные дамы находились как бы вне общественного положения. Они были открыты для внебрачных связей. Не проститутки, но и не супруги. Неудивительно, что многие обеспеченные мужчины в столице очень эту альтернативу ценили, а многие общественные деятели видели в балете этакий публичный дом, увенчанный двуглавым орлом.

Передовых женщин сами танцовщицы тоже не напоминали.

Они были скверно образованы, как и все воспитанники Театрального училища. Общеобразовательные предметы стояли в расписании, но велись кое-как. «После нескольких вопросов: сколько будет 5×5 или 7×7, на которые он отвечал невообразимую чушь, учитель попросту спрашивал, что он хочет — получить ли по рукам линейкой или остаться без обеда, и Мартынов обыкновенно выбирал первое, получал порцию ударов по рукам и отправлялся на свое место».

Расписка в получении жалованья для многих была непростым ежемесячным испытанием. «Воспитанник Гусев написал: „четерентес платин“ вместо „четырнадцать с полтиной“, а воспитанница Галаева написала: „полютчеле Голове“ вместо „получила Галаева“».

Их жаргон напоминал жаргон то ли институток, то ли проституток. Все хорошие люди были «ангелами», «душечками», «милочками», «амишками». Все плохие — «дрянью», «ведьмой», «уродом». «Если вам встретится девица, которая будет беспрестанно употреблять в разговоре слово „сжальтесь“, сообщит вам, что будет вас „язвить“, потому что подруга ее в вас „стреляет“, и что вообще вы „отврат“ и „тошный“, то это наверное танцовщица».

Нравы театрального училища и правда напоминали нравы других закрытых женских учебных заведений — институтов. Старших — «обожали» во всем великолепии совершенно бессмысленных ритуалов. Как вспоминала Агриппина Ваганова, они в кулисах исподтишка вытаскивали из пачки «обожаемой» балерины Брианца ниточки канители. «Старшие секли маленьких. Секли обыкновенно планшетками от корсета, стальными, обернутыми замшей. Секли как следует, прямо по телу, любительницы, особенно когда рассердятся, секли той же планшеткой, но ребром, или свертывали полотенце жгутом, мочили его водой и им били. Бывало и так: — Видишь, — говорила старшая, — я сегодня не расположена тебя драть, поди к Сашеньке и попроси от моего имени, чтобы она тебя выдрала. Обыкновенно такая Сашенька была любительница посечь. Подходит к Сашеньке маленькая. — Сашенька! Машенька просит вас, чтобы вы меня выдрали. — Ложись! Следовали удары, и довольно сильные. Когда экзекуция кончалась, надо было сказать: „Покорно благодарю вас, что вы меня высекли“. Это уже было обязательно, и благодарность всегда выражалась. Сеченье происходило всегда после ужина, на сон грядущий. Ой, как били, как больно били! Об этом ни одна классная дама не знала… т. е., конечно, все знали, но не показывали вида, что знают. Старшие в свое время, как были маленькие, тоже были биты, еще больше, может быть. Весь этот порядок установился не от злобы, а от дурного образца. ‹…› Вот, бывало, после посещения родственников старшие кричат: — Маленькие, сюда! — и маленькие опрометью бегут к ним. — Ну, вот что: мы хотим вкусно пить чай. Ты… такая-то, принеси сахару, ты — чаю, ты — булки. К кому благоволили, тем поручали достать только кипятку. Но и кипяток даром не давался — надо было заплатить горничной гривенник, либо дать ленточку, а если этого нет, то отдать на другой день завтрак. — Ну, живо! — и девочки бежали доставать все, требуемое для вкусного чая».

А еще густая суеверность и вера в привидений. А еще ненасытные мечты о «взрослой» жизни за стенами — конечно, блестящей и пышной, как декорации и костюмы, как та публика, что собиралась в балете. Романтические мечты необразованных, изолированных от жизни девочек-подростков подпитывались легендами о романтически похищенных или сбежавших пансионерках (хотя чаще такие истории кончались визитом акушерки и удалением из училища).

Сторонники «женского движения» не просто требовали образования для женщин. Они протестовали против типичного «женского» образа жизни, исключавшего «всякие умственные движения и радости».

А танцовщицы… Директор Теляковский то ли записал по памяти, то ли сам придумал, но в таком случае придумал хорошо — разговор с одним балетоманом, вернее монолог по пьяной лавочке: «Судьба нас связала с ножками женскими — мы их особенно ценим и прочее. Но вы знаете, балетные артистки часто все уходят в эти очаровательные ножки; как собеседницы они часто скучны и однообразны. Это не француженки, с ними проводить вечера в одиночку скучно, поэтому мы любим общественность — театр, общий ужин у Кюба, балетоманские вечера, мы не прячемся, а наоборот, показываемся. ‹…› У каждого своя милая и верная пташка, у ней такие же милые товарки — все это молодо, свежо, весело и беззаботно, мы в своей компании, врем, что угодно».

Николай Страхов с его теорией «преждевременного отупения» все это, может, выслушал бы с интересом и сочувствием. Но балет не подпускал к себе посторонних. Он предпочитал «свою компанию».

 

6. Против балета

 

Ненависть родилась не сразу.

Сначала было презрение. В 1860-е годы красочный быт петербургского балета привлек всеобщее внимание. Балет оказался в эпицентре общественных дебатов. Его осыпали сатирическими стрелами Толстой, Некрасов, Салтыков-Щедрин. Невозможно сказать, в какой мере они, властители дум, выразили общественное мнение или создали его. Но для людей мыслящих, образованных, как тогда говорили — «передовых», для этого передового общества, пылавшего в лихорадке «вопросов», балет стал «язвой» и «городской гримасой».

 

Толстой и балет

В принципе, ненависть Льва Толстого можно носить как орден: Шекспира он тоже ненавидел. Вот только балет Петипа, балет времен Толстого, никто из современников и не подумал бы поставить в один ряд не то что с пьесами Шекспира, но с литературой вообще. Балет попросту не считался искусством.

«Потом скрипки заиграли очень тонко и весело. Одна из девиц, с голыми толстыми ногами и худыми руками, отделившись от других, отошла за кулисы, поправила корсаж, вышла на середину и стала прыгать и скоро бить одной ногой о другую. Все в партере захлопали руками и закричали браво. Потом один мужчина стал в угол. В оркестре заиграли громче в цимбалы и трубы, и один этот мужчина с голыми ногами стал прыгать очень высоко и семенить ногами. (Мужчина этот был Duport, получавший шестьдесят тысяч рублей серебром за это искусство.)»

Так видит балет Наташа Ростова в «Войне и мире». Пассаж Толстого не понравился замечательному историку балета Любови Блок, вдове Александра Блока: «Не смешно, потому что не похоже», — отрезала она. Как историк балета она права. Наташа Ростова у Толстого смотрит тот самый балет, который запечатлел гравер и скульптор Федор Толстой и которым восторгался Пушкин: тот балет, где Истомина «летит, как пух от уст Эола» и «быстрой ножкой ножку бьет». По терминологии Толстого: «семенит ногами» за большие деньги. И получается неправда. Пушкинские современники так про балет 1800–1810-х не думали.

Но современники самого Толстого и о балете 1860–1870-х думали именно так. Особенно современники молодые.

Все требовали «правды». Хотели верить, что можно одним усилием воли, «нравственным усилием», отринуть условности. А в балете «неестественным» было все, и все оскорбляло толстовский инстинкт правды. Стопы развернуты в стороны вопреки анатомической норме. В жизни люди не стоят с поднятой ногой. Не подчиняют тело геометрическим линиям, не соблюдают правило прямого угла. Не стоят они и на кончиках стоп. Ужасны были на взгляд Толстого и ноги напоказ по самые ляжки, затянутые в трико. Они казались издевкой над тем, что мужчине полагалось быть мужественным, а женщине стыдливой. Ужасны были бестолковые розовые атласные туфельки, не предназначенные для тротуаров, а тем более для лесов и полей.

Балет — сам был ужасен.

С его плюшевыми зверями и газовыми лампами, тюлевыми крылышками, полетами на тросике над сценой, картонными дворцами, морями из холстины, бархатными ленточками на белых шейках, бриллиантовыми сережками на пейзанках, гримом и громом (из сотрясаемого за кулисами медного листа), балет для Толстого был вроде той француженки, что встретилась в клубе Левину:

«Ему оскорбительна была эта француженка, вся составленная, казалось, из чужих волос, poudre de riz и vinaigre de toilette. Он, как от грязного места, поспешно отошел от нее».

А Стиве француженка понравилась. Но у Стивы была и пассия в московском Большом театре, танцовщица Маша Чибисова. Для нее он передавал «коральки», когда родным детям на шубки не хватало. Уже за одно это балет в мире Толстого следовало стереть с лица земли. Хороший, нравственный человек любить балет не мог.

 

Достоевский и балет

До каторги, в 1840–1843 годах, Достоевский — завсегдатай петербургского Большого. Доктор А. Е. Ризенкампф в воспоминаниях сетовал на неумение своего юного друга обращаться с деньгами, которые поглотили слишком дорогая квартира на Владимирском, «Минушки, Клары, Марианны». И балет.

Балет начала 1840-х, который влюбил в себя Достоевского, еще был окрашен светом заходящей звезды Марии Тальони. В 1837 году она приехала в Петербург и подписала контракт на пять лет. Первые же ее спектакли смели со сцены последние руины эпохи Дидло (или, в переводе на общекультурные понятия: балета пушкинской поры).

Легчайшие неуловимые пуантовые танцы, длинные газовые юбки, венки из роз, целомудренная сдержанность манер, мечтательное выражение лица — Тальони в чопорном и ханжеском Петербурге произвела сенсацию: восхищаться ею можно было без ущерба для репутации.

Русские танцовщицы дружно бросились подражать знаменитости. Особенно ее пуантам. То был еще даже не танец на кончиках пальцев, а просто подъемы «на носочки», эдакие цезуры в стихотворной строке танца.

В Петербурге поджимали губы, когда Тальони стала готовить роль баядерки в новом балете. Как огня боялись непристойного. Но Тальони вышла, и в Петербурге с облегчением выдохнули, согласившись: мир еще не видывал баядерки столь приличной. А некоторые балетоманы ныли (в узком, конечно, кругу), что петербургские солистки на одно лицо: все какие-то курносенькие, опрятные, без излишеств, одну от другой не отличить. В это время Достоевский тратил на билет последние деньги.

Потом в его жизни изменилось многое. Петербургский балет тоже изменился.

На фотографиях труппы второй половины XIX века мы видим полногрудых, глубоко декольтированных матрон. Лямки лифа чуть не лопаются под арбузной тяжестью. Грузные гузна, жирные предплечья, стиснутые золотыми, не бутафорскими браслетами; подол подколот, виден краешек упитанной ляжки. Таков петербургский кордебалет.

Для пикантности эту пышную женскую плоть выпускали на сцену в мужских костюмах: тореадоров, рыбаков, корсаров. Были еще варианты экзотические: индианки, испанки, египтянки, амазонки, дочери снегов. Или подчеркнуто невинные: бабочки, феи, пчелки, стрекозы, птички.

Обрамление из темно-красного бархата и золоченого гипса в зрительном зале довершало сходство «испанок», «матросиков» и «гимназисток» с маскарадностью публичного дома, только, конечно, очень дорогого и солидного.

Публика балетов была преимущественно мужской, а балетная труппа — женской. И хореографы второй половины XIX века виртуозно владели клавиатурой эротических аттракционов. Искусство заключалось в том, чтобы, теша мужчин в зале, при этом не задеть чувства высокопоставленных дам. Особенно в царской ложе. Вдовствующие императрицы были самыми ревнивыми блюстительницами приличий в императорском балете.

Они — и русская демократическая пресса.

Однако к ее дружному лаю на балет Достоевский не примкнул. О балете он упоминал редко. Но как о старой любви. В его письмах из путешествия по Швейцарии особо грандиозные пейзажи отмечены в таком духе, что мол, даже в балете такого не увидишь.

Лишь однажды Достоевский написал о балете чуть подробнее: в обзоре, посвященном не театру, а выставке в Академии художеств за 1860–1861 годы. Речь о картине «Великая княгиня София Витовтовна вырывает пояс у князя Василия Косого на свадьбе Василия II Темного»:

«Главное действующее лицо, София Витовтовна, дама более или менее полная, стоит посреди сцены с поясом, в положении танцовщика, который, надлежащим образом отделав свои па и старательно повернувшись на одной ноге, становится перед публикой, расставив руки и ноги. Вот так стоит София Витовтовна в трех картинах, с тою только разницею, что в руках она держит пояс князя Василия Косого, тогда как танцовщик упражняется обыкновенно с голыми руками. Все остальные фигуры расставлены так точно, как в последней картине балета, когда опускается занавес. На театре группировка исполняется по указанию балетмейстера; дело театральных групп состоит в произведении возможно большего эффекта, без особенно больших хлопот о естественности; а эффект сценический совсем не тот, совершенно другой, чем естественный. Сценический условен: он обусловливается потребностями театральных подмостков, и чтобы не говорить о других условиях, вспомним только о том, что актеры не имеют права стать спиною к зрителям и становятся не иначе как лицом, и уж не далее повертываются как в профиль. Через одно это естественность искажается; но зрители так привыкли к условиям сценического эффекта, что мирятся с ними, и — иначе быть не может. Эта привычка доходит до того, что зрители сносят терпеливо и не подвергают позорнейшим свисткам даже обыкновенное весло, выведенное на сцену в одном балете. Весло, правда, не совсем обыкновенное: оно значительно толще тех, которые употребляются для управления лодкой, и имеет посредине некоторый выступ или зарубку. Танцовщик, представляющий рыбака, несколько раз является с веслом, чтобы придать делу известную степень условной, сценической естественности. Зритель только не понимает, какой тут умысел в этой зарубке и в том, что бедному танцовщику взвалили весло далеко не грациозное и толще обыкновенного. Впоследствии дело объясняется. Когда по порядку наступают общие танцы с известными группами, танцовщик, между разными поворотами и изложением своих чувств посредством ног, приспособляется на самой средине сцены, один конец злокачественного весла упирает в пол, а другой себе в плечо. Все это делается как можно мягче, плавнее, грациознее. Затем танцовщица, главная из танцующих дам, примадонна, при помощи другого танцовщика, тоже между разными грациозными поворотами и изворотами, становится одною ногой на вышеупомянутую злокачественную зарубку весла, а другую протягивает так, как протянута рука на Фальконетовом монументе. Затем она медленно обводит ногою круг. Дюжий танцовщик крепко держит весло, но старается показать, что это ничего, так только, даже, что это для него составляет большую приятность. Танцовщица, для сохранения равновесия, держится одною рукою за его плечо, а другою, только одними пальчиками, за пальцы другого танцовщика, который помог ей взобраться на зарубку весла и проделать всю эту штуку. Потом танцовщица, с легкостью пуха, летящего „от уст эола“, соскакивает на пол и продолжает излагать свои чувства ногами. Зрители не оскорблены нисколько; напротив, они остались довольны и приказывают повторить те же самые проделки. Танцовщик опять выдерживает на своем плече трех- или четырехпудовую тяжесть легкой, как пух, танцовщицы, и нога, напоминающая фольконетовскую руку, опять торжественно и медленно делает надлежащий круг, при звуках более или менее очаровательной музыки».

Первое, что поражает: говорит знаток балета, и знаток внимательный. Препарасьон и остановка после пируэта в четвертой позиции описаны с пониманием дела. Да и гран рон де жамб, который обводит ногой балерина, замерев на весле, тоже. О каком балете речь, из описания Достоевского тоже понятно сразу: это «Наяда и рыбак», петербургская премьера 1851 года.

Второе, что бросается в глаза: ирония Достоевского целиком относится к картине. Но вовсе не к «Наяде и рыбаку» или балету вообще. Достоевский не смеялся над толстым веслом или финальной группой под занавес. Он защищал право балета на театральную условность. То есть на «ненатуральность» и «неестественность». Он говорил о своеобразном пакте между искусством и зрителями.

Но инерция эпохи уже набрала силу. Между передовым литератором и ненавистником балета полагался знак равенства.

Советские историки балета выдернули из статьи Достоевского несколько фраз и — переписывая цитату друг у друга (контекст давно уже никого не интересовал, равно как и сложность картины) — затрепали вконец. Достоевского следовало затолкать в группу «передовых» во что бы то ни стало. Его вес иначе перекосил бы удобную простую концепцию.

А современники… Они этого Достоевскому не спустили.

 

Салтыков-Щедрин и балет

И снова «Наяда и рыбак».

Ей Салтыков-Щедрин посвятил свою «Программу современного балета», написанную в 1864 году. На этот момент «Наяда», мягко говоря, не новинка: как уже упоминалось, хореограф Жюль Перро перенес свой лондонский балет в Петербург в 1851 году. От этой постановки сохранилось множество фотографий. Например, такая. Екатерина Оттовна Вазем, петербургская немка, холодноватая балерина и вообще женщина порядочная, в роли рыбачки. Коротенькие шортики поверх трико, тесная рубашечка с короткими рукавами, в рубашечке — бюст. Шапочка сдвинута набекрень на пышно взбитых волосах. В пухлых белых ручках гитара.

Фельетон Салтыкова состоит из двух частей. В первой — квазирецензия на спектакль. Единственная живая деталь во всей рецензии на «Наяду» — это пот, который градом катится с лица премьера Иогансона, разъедая грим и обнажая морщины: Иогансону на тот момент под пятьдесят и вариация, надо полагать, прыжковая. Как балетный критик, Салтыков-Щедрин Достоевскому проигрывал полностью.

Во второй части — фельетонное либретто «современного балета». В 1860-е фельетоны на русские безобразия, написанные в форме «либретто балета», были весьма распространены. Писали такие либретто даже на дурную работу петербургского водопровода. «Балетный» памфлет Салтыкова-Щедрина был направлен против братьев Достоевских. Так что «Наяда» подвернулась под ядовитое перо не случайно: как не плюнуть ядом в то, что уже хвалил Федор Михайлович.

Статья Салтыкова предназначалась в ноябрьскую-декабрьскую книжку «Современника», но была запрещена цензурой. В 1866 году Салтыков попробовал просунуть ее еще раз, на этот раз заменив «Наяду» более актуальной «Фиаметтой» хореографа Артура Сен-Леона. Безуспешно. А потом еще раз — в 1868-м, вместо «Фиаметты» уже «Золотая рыбка». На этот раз цензура статью пропустила.

Легкость, с какой вместо «Наяды и рыбака» в статье появилась «Фиаметта», а вместо «Фиаметты» — «Золотая рыбка», говорит вовсе не о том, что три эти балета были похожи друг на друга. Более того, они принадлежали разным авторам и разным стилям.

Но в них не видел разницы Салтыков-Щедрин. Перед его ненавистью все балеты были равны.

«Почему они пляшут? Они пляшут потому, что налаживают сети, они пляшут потому, что готовят лодку, они пляшут потому, что они поселяне и в этом качестве должны плясать», — эта фраза, например, переехала из 1864 года в 1868-й без изменений. Любой балет для Салтыкова-Щедрина это «галиматья», «пошлость», «невежество», «гиль». Хуже того — пошлость застывшая.

«Я люблю балет за его постоянство. Возникают новые государства; врываются на сцену новые люди; нарождаются новые факты; изменяется целый строй жизни; наука и искусство с тревожным вниманием следят за этими явлениями, дополняющими и отчасти изменяющими самое их содержание — один балет ни о чем не слышит и не знает. ‹…› Балет консерватор по преимуществу, консерватор до самозабвения». Это еще одна любимая цитата советских балетных историков.

Салтыков-Щедрин добавил ее в статью в 1868 году, когда стало ясно, что многие в обществе от «вопросов» уже порядком устали. В малиновом зеве театра, среди балетных русалок и наяд было так приятно забыться, зажмурить глаза, утомленные бесконечным коловращением «новых государств», «новых людей», «новых фактов». По-человечески это очень понятно. По этическим и гражданским меркам 1860-х — недопустимо.

В первом варианте «Программы современного балета» равно примечательны пассажи о «мужиках», которым балет был бы непонятен, не нужен и вообще не умел про них рассказывать. В сущности, эти «мужики» тоже были своего рода «толстым веслом» русской публицистики 1860-х: общепринятой условностью. Потому что мужики обычные, без кавычек, не только «Современника» и «Отечественных записок» не читали, балетов не смотрели, но и вообще грамотой не владели.

Но в своем глазу, как известно, бревна не видно, не то что бутафорского весла из балета «Наяда и рыбак».

 

Некрасов и балет

В предуведомлении к первой, неопубликованной редакции «Программы современного балета» Салтыков-Щедрин обронил важное слово: «стыд». В том смысле, что у балета его нет. «И до сих пор он с непостижимым нахальством выступает вперед с своими „духами долин“, с своими „наядами“, „метеорами“ и прочей нечистою силой». А «выйти на реальную почву» отказывается.

У Некрасова есть стихотворение, которое называется «Балет» (1866). И оно как раз о стыде.

Сперва герой в зрительном зале. Он рассматривает публику и ужасается: все, юные и старые, знатные и выскочки, красавцы и уроды, все обезумели в погоне за богатством и высоким социальным статусом (или его имитацией, что еще труднее), задушены долгами и залогами, и все на продажу. В балете ищут забвения, хотя бы эротического, но отпускает напряжение далеко не всех. Так проходят два действия.

А в третьем выходит Мария Суровщикова-Петипа. Балерина, красавица, жена хореографа Мариуса Петипа. На ней шелковая рубашка, порты, кушак, мягкие сапожки и кудрявый паричок на прямой пробор. Мария Сергеевна танцует номер «Мужичок» на музыку трепака. Зал у Некрасова взрывается овацией. А герою больно — своими розовыми пальчиками примадонна касается раны:

И ты думаешь: Гурия рая! Ты мила, ты воздушно легка. Так танцуй же ты «Деву Дуная», Но в покое оставь мужика! [30]

Дальше разворачиваются картины истинного крестьянского быта: убогого, безвыходного и страшного. Петербург, театр, балет, все забыто. И лишь горячий стыд сплавляет воедино разрозненные части стихотворения. Стыдно не за кого-то конкретно, а за то, что жизнь такая.

Но перед ядовитой прелестью балета, вернее, танцовщиц, Некрасов оказался так же бессилен, как и презираемые им балетоманы.

«С Некрасовым я была лично знакома. Он не раз бывал у меня в начале моей артистической деятельности, когда я жила в доме театральной дирекции, рядом с моей товаркой балериной Вергиной», — вспоминала Екатерина Вазем.

Александра, или, как ее называли в труппе, Шура Вергина была незаконнорожденной дочерью генерала. Отец от нее, однако, не отказался: и деньгами помогал, и связями. Но главное, Шура была прелестна: блондинка с голубыми глазами, фарфоровым румянцем, тонким носом, словом, действительно «балетная кукла», но кукла изящная. Некрасов к ней, по словам Вазем, «был очень неравнодушен». «Приезжая ко мне, он всегда просил пригласить Вергину, с которой вел беседы своим сиплым голосом». Можно себе представить.

По словам Вазем, «увлечение осталось безответным». Шура очень хорошо знала, чего хочет, и вскоре вышла замуж за графа Баранова, племянника министра двора графа Адлерберга.

Но разумеется, читатели «Современника» о Шуре не ведали ни сном, ни духом. Да никто бы и не узнал, если бы не Вазем. Воспоминания балерины — уже грузной, с трудом передвигающейся старухи — в советском Ленинграде (в совсем другой вселенной!) записал сын. Как говорит Гамлет у Шекспира, «актеры не умеют хранить тайн и все выбалтывают».

Но к тому времени, когда Вазем подоспела со своими показаниями, на дворе стояла советская эпоха и взгляды «властителей дум» 1860-х стали догмой и для советского искусствоведения, в том числе истории балета.

Мнения Толстого, Некрасова, Салтыкова-Щедрина и — в виде вывернутой наизнанку цитаты — Достоевского — стали догмой. Были выданы за исторический анализ и выводы.

«О чем эти картонные куклы печалятся, чему они радуются, зачем пляшут, с какого повода приходят и уходят?»; «Все это до такой степени противно и нестерпимо, что положение балетного посетителя можно сравнить разве с положением человека, внезапно очутившегося в обществе полоумных спиритистов»; «Галиматья»; «Пошлость»; «Бесстыдное вранье». Отсюда, от Чернышевского, Салтыкова-Щедрина, Некрасова, из демократических 1860-х, пошел уничижительный и извиняющийся тон, каким отныне полагалось говорить о русском балете той эпохи: искусстве в глубоком кризисе, вернее не искусстве вовсе.

Факты говорят об обратном.

В Петербурге того времени работали великие хореографы Жюль Перро, Артур Сен-Леон, Мариус Петипа. Лучшие хореографы столетия. Советские историки справились и с этим. Жюль Перро был объявлен растерявшим талант, Сен-Леон — пустозвонным трюкачом, а Мариус Петипа — метавшимся между «реакционными запросами» светской публики и зовом истинного, народного искусства.

Но люди 1860-х умели выговариваться до конца. До саморазоблачения. «Можно сказать утвердительно, что европейский балет находится в состоянии еще более младенческом», — угрожающе начинает Салтыков-Щедрин в своей «Программе современного балета», но за поворотом на нас обрушивается свет: «…нежели, например, поэзия гг. Майкова, Фета и проч.» Балет был приравнен к поэзии Фета и вместе с нею проклят.

Ныне классическое и самое знаменитое, это стихотворение Фета вызывало особую ярость:

Шепот, легкое дыханье. Трели соловья, Серебро и колыханье Сонного ручья. Свет ночной, ночные тени, Тени без конца, Ряд волшебных изменений Милого лица. В дымных тучках пурпур розы, Отблеск янтаря, И лобзания, и слезы…

«Тургенев находил, что Фет так же плодовит, как клопы, и что, должно быть, по голове его проскакал целый эскадрон, отчего и происходит такая бессмыслица в некоторых его стихотворениях».

Время для поэзии было самым неподходящим. Но именно этому времени суждено было стать для русского балета — и самого Петипа — «эпохой шедевров».

 

1. Маловероятный успех

О Мариусе Петипа известно все — и ничего.

Все — потому что его карьера в Петербурге сухо и подробно отражена в личном деле в Дирекции Императорских театров, которая наняла Петипа в 1847 году и уволила в 1903-м. Потому что большая часть его жизни прошла в Петербурге, в Мариинском театре, и была на виду у газет. Мы знаем, какие балеты он ставил, как они выглядели, нравились ли публике. Знаем, когда он брал отпуск, получал повышение, болел. Знаем о его двух браках и многочисленных детях.

Но о нем самом знаем очень мало.

Его коллеги-современники не писали мемуаров. Они вообще писали с трудом. В Ленинграде конца 1920-х балерина Петипа Екатерина Вазем, уже на пороге смерти, наговорила воспоминания сыну. Это один из немногих личных источников о петербургском балете XIX века, которыми мы располагаем. Писать мемуары принялось уже следующее поколение — поколение эмигрантов, бежавших от революции 1917 года. Но они — Карсавина, Фокин и прочие — застали Петипа уже седым худощавым старичком, с фальшивыми зубами и фальшивой улыбкой; им уже трудно было поверить, что он не всегда был таким. В их мемуарах он уже похож на памятник самому себе.

На старости лет написал мемуары и сам Петипа. Изобразил свою жизнь веселым легким восхождением наверх — жизнь питомца фей и баловня судьбы. Его воспоминания вполне оправдывают поговорку «врет, как мемуарист».

В самом конце жизни, когда его уже почти не приглашали работать в театре и появилось свободное время, вел он и дневник: скупые жалобы на погоду, здоровье и на то, что из театра опять «забыли» прислать за ним карету. Как и мемуары, этот дневник больше скрывал, чем рассказывал.

Начнем же с того, что о Петипа известно наверняка.

Мариус был сыном танцовщика, хореографа, учителя танцев, словом, на все ноги мастера Жана Петипа. Обоих сыновей, Люсьена (старшего) и Мариуса, с малолетства пристроили к семейному делу. На хлеб Петипа зарабатывали, кочуя по провинциальным театрикам: где-то удавалось пристроиться на несколько лет, откуда-то приходилось уезжать после короткого ангажемента. Довольствовались малым. Династия Петипа насчитывала несколько поколений, но не принадлежала к театральной аристократии (типа Вестрисов). Совсем как в сказке, старший брат оказался щедро одарен: и красотой, и статью классического танцовщика, и удачей, и еще более редким качеством — он отвечал вкусам эпохи. А младшему достался только кот в сапогах: Мариус был некрасивый, кривоногий, суховатый, с некрасивыми плоскими ступнями. Темпераментный актер, он сумел преуспеть в испанских и прочих характерных танцах, но самой природой был обречен болтаться на третьих ролях; на вторых в лучшем случае.

Люсьен стал самым успешным Петипа за всю историю семьи: его приняли в столичную труппу — парижскую Оперá. Он быстро взлетел на самый верх в иерархии труппы — стал танцовщиком-премьером. Он стал любимцем Парижа. Слыл одним из самых красивых мужчин своего времени. Балерины выстраивались в очередь: каждой хотелось танцевать в спектакле именно с Люсьеном. В парикмахерских выставляли его портреты, рекомендуя прическу с кудрями на пробор а-ля Петипа.

Родственники тотчас устремились из своих провинциальных дыр в Париж. Люсьен, однако, не повел себя как образцовый герой Бальзака, а, покорив столицу, принялся, как мог, подтаскивать за шиворот и проталкивать менее удачливых Петипа. Мариуса — прежде всего.

Он добился невозможного: младший брат получил дебют в Опера, в паре с суперзвездой Фанни Эльслер. Она стяжала славу как раз характерными танцами и темпераментными ролями. Молва без устали обсуждала ее кареты, туалеты, оглушительные гонорары, невероятные романы, ее поклонников с громкими именами и увесистыми титулами. Вся семья надеялась, что в ослепительном свете Фанни заметят и их Мариуса.

Но в Опера тот не закрепился. Свет Фанни, иными словами, высветил, что тарелка — не из того сервиза. И даже влияние Люсьена никак не могло исправить положение. Мариус продолжал ходить в классы Опера, смотрел спектакли, вертелся перед нужными людьми. Но к 1847 году уже было ясно, что нужен другой план. Мариусу 28 лет. Для танцовщика это очень много. К 28 годам с любым танцовщиком все уже давно ясно, сюрпризов не предвидится, дальше только движение под уклон (к сорока годам большинство оставляет сцену). В случае с Мариусом к 28 годам стало ясно, что карьера не удалась.

Вот тогда на семейных советах и возник Петербург.

Тогдашняя балетная карта отличалась от нынешней. Столицей балетного мира был Париж, он делал имя, его Опера была центром притяжения амбиций и кузницей новых имен, спектаклей, мод, стилей. Петербург был всего лишь провинцией — по слухам, богатой. Туда охотно приезжали на гастроли и так же охотно уезжали.

Но это было лучше, чем ничего. Особенно когда часы тикают, а двери Опера все не открываются. К тому же Люсьена «знали все». К тому же в Петербурге главным балетмейстером в тот момент служил свой, француз — Антуан Титюс. Легко себе представить, как братья Петипа провернули сделку. Договаривался Люсьен. Титюс был ему обязан: петербургский француз часто приезжал в Париж, чтобы набраться идей и посмотреть новинки Опера, которые потом переносил в Петербург. Что должны были подумать в Петербурге, когда красивый, элегантный, любимый публикой, балеринами, да всеми любимый Петипа-старший «продавал» младшего брата? Что приедет такая вот версия Люсьена. Не точь-в-точь Люсьен, но эрзац-Люсьен. Это естественный ход мысли. Эрзац-Люсьен вполне бы устроил петербургскую труппу.

С нелегкой руки советского историка балета Юрия Слонимского пошла гулять по статьям и книгам легенда, будто Петипа поступил в петербургский Большой театр под видом Люсьена. Этот вымысел Слонимского не стоило бы повторять здесь, если бы к настоящему времени он не врос в русскую балетную историю уже как неоспоримый факт. Конечно, быть такого не могло. Титюс и Люсьен Петипа были знакомы лично. Слава Люсьена Петипа гремела. Как он выглядит, знали — не в последнюю очередь благодаря модным журналам — все. Тем более в балетном мирке, который тогда был куда теснее нынешнего. Но для фантазий Слонимского был повод. Авантюра братьев Петипа отчасти и впрямь напоминала сделку цыган-конокрадов.

Начать с того, что Мариусу убавили возраст. 25 лет смотрелись привлекательнее 28. Старший брат, «продавая», раздул имеющиеся достоинства и приписал несуществующие, снабдил Мариуса нужными рекомендациями, сказал нужные слова. Момент тоже был выбран удачно — момент мутный и неустойчивый. Во-первых, в Петербурге как раз меняли директора Императорских театров: в 1847 году вместо князя Гагарина в кресло сел Александр Гедеонов. Во-вторых, на момент приезда Петипа-младшего театральный сезон в русской столице подходил к концу. Таким образом, Мариус получал фору. Чтобы осмотреться. Налечь на танцы за лето. Поднабрать форму. Петербургская дирекция, уверенная Титюсом и завороженная именем Люсьена, не беспокоилась о покупке — брала не глядя. С Мариусом подписали контракт, не успев поглядеть на него в деле, на сцене, или хотя бы в классе, а там и отпуск начался.

Когда открылся сезон и легионер впервые показал себя, стало ясно, что приобрели «не то». Это было слишком очевидно. За лето ни внешность, ни техника (вернее, ее отсутствие) измениться не могли. Хотя, немного испуганный собственной дерзостью, Мариус, по его воспоминаниям, ежедневно упражнялся все лето, то, что не было заложено в детстве и юности, не наверстывается за несколько усердных месяцев.

Скандала все же не случилось. Просто потому, что танцовщики-мужчины вообще мало интересовали и петербургскую публику, и рецензентов, и саму дирекцию. Неудачная покупка балерины породила бы куда больше толков.

Вдобавок в петербургской труппе уже служил швед Христиан Иогансон. Он вел роли благородных героев, роли, требовавшие сильных классических танцев, которыми Петипа толком не владел. Петипа же вполне достойно справлялся с мимическими ролями и характерными танцами. Балерины-партнерши на него не жаловались. Словом, для открытого конфликта просто не было запала. А сам Мариус был, безусловно, из тех людей, которые ловко просовывают ногу в приоткрывшуюся дверь. Потом пролезают плечом. Ну а затем подтягивают менее удачливых родственников. Это у Петипа было семейное; кровь не водица.

Бродячая жизнь приучила Мариуса трезво смотреть на вещи. Позади были нищета и неприкаянность, то же самое ждало вне Петербурга. Он сразу же запрятал свое самолюбие подальше. Страх снова остаться ни с чем обострил инстинкты. С первого же своего сезона в петербургском Императорском театре Мариус принялся изо всех сил доказывать свою «нужность» и быть «приятным». Умное поведение и обаяние еще никому в театре не мешали. В свое новое место он вцепился, как клещ.

В новом для себя театре он быстро разобрался, что к чему. А разобравшись, начал обзаводиться друзьями и покровителями.

Расклад на 1847 год был простым. Ведущая балерина петербургского Большого театра Елена Андреянова была любовницей директора Императорских театров Гедеонова. Петипа действовал как умный царедворец. Он сумел Андреянову — носатую, «не первой молодости» и в труппе ненавидимую — обаять. Друзей в труппе у нее не было, так что она это оценила. Андреянова, как и Мариус, занимала демихарактерное амплуа, они стали часто танцевать вместе. И тогда Петипа ввернул ей — а через нее и дирекции — свои услуги как балетмейстер.

В Париже Петипа-младший подготовился. Отслеживал все новинки Опера. Там было на что посмотреть. Мариус забирался на ярус, чтобы лучше видеть группы кордебалета целиком. Рядом лежали ноты, лежала тетрадь. Петипа-младший вслепую строчил карандашом и там и там. Отмечал содержание пантомимных сцен, зарисовывал геометрию танцевальных групп и соло, запоминал детали. Дома Люсьен, участвовавший во всех спектаклях, мог подсказать недостающее. Вот эти записи (а не теплые кашне, как он потом напишет в мемуарах) и стали его главным багажом, когда Мариус приехал в Петербург.

Директору Гедеонову он пообещал «парижские новинки» специально для Андреяновой. И в первый же свой год в Петербурге поставил «Пахиту» хореографа Мазилье. Андреянова была в восторге: в «Пахите» было где поиграть, было где блеснуть испанскими танцами. Новинка имела огромный успех.

Гедеонов остался доволен пробой новичка. Заработанный кредит доверия Мариус тотчас обналичил: по его настоянию место преподавателя женских классических танцев в петербургском театральном училище предложили Жану Петипа. Отец приехал не с пустыми руками, и в феврале 1848 года предприимчивые отец и сын Петипа уже поставили в Петербурге недавнюю парижскую «Сатаниллу» того же Мазилье. Конечно, опять с Андреяновой в главной роли. Опять успех.

Стратегия отца и сына хорошо просматривается. Неважно, что там у Мариуса в документах, оба знали, сколько ему лет на самом деле и сколько травм позади. Позиция танцовщика ненадежна. Над Мариусом — постоянная угроза того, что контракт не продлят. Но может, оценят в качестве балетмейстера? А что? Титюс уже одной ногой на пенсии. К тому же готов замолвить словечко, уходя. А что Мариус звезд с неба не хватает, а просто воспроизводит чужие работы, так и Титюс занимался тем же. И тоже звезд не хватал. Может, Мариусу, наконец, повезет?

Не повезло. На место главного балетмейстера в Петербург пригласили хореографа Жюля Перро, чья слава гремела в Европе.

Мариус Петипа был никем, Перро — знаменитостью. Петипа ничего толком не сочинил сам, а Перро — уже взял художественные высоты «Жизели», «Корсара», «Катарины», «Ундины», «Эсмеральды», и европейские балерины зеленели от желания в них танцевать. Статус первого хореографа Европы окончательно был признан за Перро в 1845 году, когда в его коротком балете «Па де катр», усмирив ревность, вышли одновременно все мегазвезды того времени: Мария Тальони, Фанни Эльслер, Карлотта Гризи и Фанни Черрито.

Приезд Перро в Петербург разом уничтожил все набранные Петипа очки.

Мариуса все чаще посылали в Москву, все дольше становились эти командировки. А в Москву, по позднему выражению директора Теляковского, традиционно ссылали все ненужное «в смысле живого и неживого инвентаря».

В Петербурге постановок уже не давали. Перро занимал его в своих премьерах, не обижал. Но себя самого Мариус обмануть не мог. Случилось то, чего он боялся: он стал только лишь стареющим характерно-мимическим солистом. Его покровительница Андреянова тоже старела, ее связь с Гедеоновым распадалась. А сам Гедеонов совершал одну придворную ошибку за другой: с новым министром Двора графом Адлербергом, которому подчинялись Императорские театры, он явно не сработался.

Можно было бы написать: «теперь Петипа рассчитывать приходилось только на себя». Но именно это в петербургском театре было невозможно. Никто не выживал в одиночку.

И Мариус кропотливо начал выстраивать связи заново. Снова подтягивать себя вверх.

В 1854 году он женился на танцовщице-выпускнице Марии Суровщиковой. Разница в возрасте — почти 20 лет. Какие чувства к ней испытывал Петипа, неизвестно. Но мысль о том, чего можно добиться в театре через красивую жену-балерину, наверняка пришла Петипа в голову: слишком на виду в Париже были подобные пары — Перро и Гризи, Сен-Леон и Черрито. Мария Суровщикова (не чета баснословным Гризи и Черрито) танцевала откровенно слабо. Должна была вкладывать в туфли «двойной носок», как шептались в гримуборных, и больше полагалась на «обаяние хорошенькой женщины», но это обаяние в те времена в Петербурге значило для успеха больше, чем филигранные танцы. «Суровщикова есть тип любимой петербургской танцовщицы — бельфамистый херувимчик», — написал о ней Александр Дружинин. Он имел в виду пикантное сочетание женственно-пышнотелого стана с почти детским личиком. Карьера Марии стала главной ставкой Петипа в его битве за место под скудным северным солнцем.

Сам хороший актер, он учил и Марию прежде всего прекрасно выглядеть на сцене. Владеть руками и ногами, естественно двигаться. Быть грациозной, играть, пленять. Привлекательная любезная жена, с которой охотно беседовали в антрактах высокие зрители, которой дарили подарки, была инвестицией.

Для Марии Петипа начал и сочинять балеты. Она не могла похвастаться мастерством классического танца? Но ведь и он этот самый танец знал плохо. Первые балеты Мариуса Петипа выгодно подавали обаятельную красавицу.

А главное, он тщательно обдумывал каждый свой шаг в посудной лавке петербургских светских связей. Андреянова выпала из фавора? У директора Гедеонова теперь новая фаворитка — актриса французской труппы Мила, Мари Дешан. Не танцовщица, увы. Но Петипа дождался момента, и в январе 1855 года предложил для бенефиса Дешамп дивертисмент «Звезда Гренады» со своей очаровательной юной женой.

В июле 1855 года умер Жан Петипа, и в сентябре Мариус поспешно занял место отца в Театральном училище. Даром что сам женского классического танца хорошо не знал. «О классическом танце у нее были довольно-таки примитивные понятия», — потом рассказывала Екатерина Вазем о самой заметной ученице Мариуса Петипа — его собственной дочери Марии. Но все же это было «место», где платили жалованье и можно было пересидеть трудные годы. «Место», которое страховало его положение в Петербурге.

А главное, с этого «места» открывался отличный обзор на новые связи и новые романы между юными танцовщицами и высокопоставленными покровителями. Эту особенность петербургского балетного быта Мариус Петипа быстро поставил себе на службу.

Его первые самостоятельные балетики не вызвали всеобщего восторга. О самобытном таланте они не говорили. Но говорили — о кропотливой светской работе.

В 1857 году Петипа сочинил одноактную безделушку «Роза, фиалка и бабочка» на музыку композитора-дилетанта, зато принца, Петра Ольденбургского. Формат спектакля (8 октября 1857 года) тоже примечателен: закрытое придворное представление в Царском Селе. И еще один красноречивый факт: Мария танцевала эту премьеру, будучи на девятом месяце беременности — всего через девять дней после спектакля родила девочку, Марию-младшую. Это говорило не только о феноменальной технике корсетного мастера, но, главное, о том, что в хореографии Петипа образца 1857 года можно было успешно продержаться и такой: очень-очень беременной.

Закулисная работа стала приносить первые плоды. Годовое жалованье Марии Суровщиковой-Петипа Гедеонов повысил: теперь она получала 800 рублей и полубенефис. Это была прощальная любезность: в мае, окончательно рассорившись с министром двора, Гедеонов покинул пост. Новым директором в мае 1858 года стал Александр Сабуров.

Петипа сделал еще один маленький, но верный светский шажок: балетик «Брак во времена Регентства». Тоже пустячок, но со «взрослыми» декорациями Роллера и на основной сцене петербургского Большого театра. В главной роли, конечно, жена. Но роль вторая, не менее заметная и без ревности выдвинутая вперед, была заботливо отдана Анне Прихуновой. С ней жил князь Гагарин, предводитель дворянства и близкий друг министра двора Адлерберга, непосредственного шефа Дирекции Императорских театров. И еще шажок: в апреле 1859 года с помощью мужа Мария умело распорядилась своим правом на бенефис — в спектакль «Корсар» предусмотрительно поместился «танец невольниц» на музыку (конечно же!) принца Петра Ольденбургского. Петипа вполне мог бы написать книгу «Как заводить друзей и оказывать влияние на людей».

А Жюль Перро тем временем ставил балеты для приглашенной парижской звезды Амалии Феррарис — какая недальновидность! Петипа «догадается» вставить «танец невольниц» на музыку князя Ольденбургского в балет Перро «Корсар», а ведь Перро мог бы и сам сообразить… Нет, чуткий театральный наблюдатель мог уверенно сказать: дни Перро в Петербурге сочтены.

Жюль Перро не только не умел плести светские кружева. Он принадлежал к типу романтического «художника», живущего лишь искусством. Наивно верил, что вдохновенная работа говорит сама за себя. И вскоре прослыл в Петербурге «трудным».

В Петербурге это свойство оказалось для Перро роковым. Отношения его с труппой и влиятельными покровителями танцовщиц портились. Сабуров, богач и жуир, его терпеть не мог. Его драматические балеты, прежде столь любимые всеми, нравились публике все меньше. Все чаще Перро молча просиживал репетицию, окруженный растерянным, сочувственным или злорадным ожиданием танцовщиц, и только под конец открывал рот: «Дамы и господа, прошу прощения, сегодня вдохновения нет». Слова «депрессия» тогда еще не знали, но это, несомненно, была она. И когда директор театров Сабуров получил из Парижа сугубо деловое письмо от хореографа Артура Сен-Леона о том, что тот не прочь показать себя Москве и провинциям, но-де на Петербург не претендует, так как знает, кто такой Перро, письмо это достигло цели: и Сен-Леон, и его адресат именно что знали, кто такой Перро.

В 1859 году Сен-Леон незамедлительно получил приглашение в Петербург. И доказал свои слова делом. 1 сентября началось действие контракта. 13 сентября у Сен-Леона уже готова была премьера нового балета — «Жавотты, или Мексиканских разбойников».

Для Петипа, уже ждавшего, что Перро свалится со дня на день, это стало очередным карьерным ударом. На стороне Сен-Леона было все, что было у Перро (слава, мастерство, европейское влияние), но и немного больше: невероятная трудоспособность (этот на репетициях в молчании не сидел, вдохновения не ждал), и светская ловкость, и мастерство театральных интриг. И талант.

Сен-Леон — фигура в русской истории балета недооцененная. Все классовое сочувствие советских историков досталось оскорбленному и гениальному Перро. Сен-Леон был добродушно-весел (или умел всегда казаться таким). Не терял головы. Прекрасно вел дела. На закулисные драмы реагировал с циничным юмором («Вы мне передайте, если вашу вариацию будут хвалить ваши подруги, я вам ее тотчас переделаю», — говаривал он балеринам). Публику он удивлял и развлекал.

Петербургский балет 1860-х, в который плевала ядом демократическая критика, был балетом Сен-Леона. Этого советские историки не забыли и не простили. В советской истории балета он — отрицательный персонаж. «Безвкусица», «стилизация», «дешевые зрелищные балеты» — вот как будут описывать Сен-Леона в советской истории балета. На русский балет XIX века они накладывали современные им идеологические схемы. Амплуа Сен-Леону выделили тоже современное: эдакий «безродный космополит» и «формалист».

Между тем письма Сен-Леона, написанные из Петербурга в Париж, передают обаяние личности, легкий нрав, острый ум. Все современники в один голос твердили: работать с Сен-Леоном было сущим удовольствием. Петипа предстояло многому научиться у него. Сен-Леон стал одним из важнейших людей в биографии Петипа-хореографа.

Но поначалу казалось, что он лишь отнял выцарапанное Мариусом у судьбы, разбил очередные карьерные надежды. Сразу по приезде Сен-Леона в Петербург стало ясно, что он здесь преуспеет, что он — надолго. Петипа впервые задумался об отступлении.

Вернее, наступлении. На Париж.

Момент был благоприятный: карьера Люсьена пребывала в зените. Ему еще оставалось два года выходить на сцену; несмотря на возраст, он оставался безупречным кавалером и красавцем. А главное — в 1860 году Люсьен стал maitre de ballet, главным балетмейстером парижской Опера (перебив лакомое место у метившего на него Сен-Леона, кстати). И Петипа-младший весной 1861 года принялся собираться на родину.

Ставкой были «парижский рынок», жена Мария да рекомендательные письма принца Ольденбургского.

Представления в Опера супругам Петипа получить удалось — дебют состоялся 29 мая 1861 года. В мемуарах Петипа описывает эту поездку (конечно же!) в радужных тонах. На самом деле он был разочарован, ибо прекрасно понял: не случилось. Париж любил мгновенные сенсации. Ею Мариус и Мария Петипа не стали. Их полууспех (о котором кисло известила петербургских читателей «Северная пчела») равнялся поражению. В Париже Мариуса поздравляли. Но приехать еще — не пригласили.

Оставался Петербург. Оставалось либо выжить подле профессионально неуязвимого Сен-Леона, либо пропасть. Навсегда напуганный бедностью и неприкаянностью своей прошлой кочевой жизни, Петипа решительно выбрал первый вариант.

В средствах у него сомнений не было. За четверть века до мопассановского «милого друга» Петипа пришел к тому же открытию: от влиятельных мужчин можно всего добиться через женщин.

Он вернулся к проверенным методам. Для начала «освежил» принца Ольденбургского. Пока Сен-Леон показывал свои новинки публике петербургского Большого театра, Петипа работал с публикой куда более избранной. 15 ноября 1861 года в Царском Селе состоялся очередной придворный спектакль — «Эвтерпа и Терпсихора», музыку написал принц. В этой своей постановке Петипа, конечно же, отвел Марии роль Терпсихоры.

Пошел в ход и уже испытанный на Андреяновой алгоритм. К новому директору Императорских театров — вот сюрприз! — он оказался так же легко приложим, как и к прежнему. Любовницей Сабурова была итальянская балерина-гастролерша Каролина Розати. Великолепная мимистка, она «не любила балетов с большим количеством танцев для балерины, в чем, конечно, сказывался ее возраст», вспоминала Вазем. Розати попросту была грузна, немолода, и Сен-Леон, мастер затейливых ажурных вариаций, был рад ее спихнуть кому-нибудь другому. Сен-Леон предпочитал легконогую русскую Марфу Муравьеву. Вот тут-то Мариус Петипа снова просунул ногу в приоткрывшуюся дверь — и предложил Розати новый балет. Сшитый по ее мерке. И утомляться в трудных вариациях старой приме не понадобилось.

В то время только и разговоров было о Суэцком канале в Египте: как строили, как собирали бюджет, как продавали акции, как воровали. Петипа ухватился за актуальную тему. Балет для Розати был из «древнеегипетской жизни». Розати прочла либретто и пришла в восторг (понятно: опытная артистка сразу увидела, что ей выстлана наилучшая возможность блеснуть тем, что у нее было, и не биться над тем, чего уже не было). Любовник-директор Сабуров подписал бюджет. Расчет Петипа оказался верен, а игра — по-своему честной. По опыту с Андреяновой Петипа уже знал, как правильно подавать на сцене стареющих примадонн. А что Розати уже не многое могла в смысле классических танцев, так оно было даже лучше: Петипа-хореограф в этом смысле тоже не многое мог. На примере своей жены Марии он знал, как с этим управляться.

Недостатки обоих, и хореографа и балерины, были искусно завуалированы, достоинства — прежде всего пантомимные — искусно поданы. Премьера «Дочери фараона» с Розати в 1861 году оказалась триумфальной. Сабуров назначил Петипа «вторым балетмейстером». Еще один рубеж был взят.

К слову, ветреный любовник Сабуров в 1862 году безжалостно доложил графу Адлербергу, министру двора, о том, что публика охладела к Розати и контракт с ней продлевать не стоит. Сама Розати, впрочем, трезво оценивала свой возраст (ей шел тридцать шестой год) — и вскоре благоразумно покинула сцену. Взамен уехавшей звезды Сабуров предложил поднять гонорары отечественным — Марии Петипа и Марфе Муравьевой. Карьера Марии шла в гору.

Но положение Петипа оставалось по-прежнему шатким. «Высылка» в Москву маячила над ним постоянно. Сен-Леон работал неимоверно много. Сен-Леоном все были довольны. У Сен-Леона было все, чего не было у Петипа. Например, эффективность. Он работал с молниеносной быстротой. И лишь посмеивался, когда Петипа выписывал себе репетицию за репетицией, увязая в изготовлении балета, как в клею. Сен-Леон не опасался соперника: он видел, что Петипа ему не соперник.

Но у Петипа было просчитанное преимущество — красавица-жена: «очаровательно миловидная женщина с чудными изящными ножками». И этот расчет не подвел там, где приходилось сдаваться перед более опытным коллегой. На обаяние Марии Сергеевны Петипа слетались влиятельные поклонники. Ей рада была в своем дворце Великая княгиня Елена Павловна. Ее чарам поддался даже негнущийся прусский посланник Отто Бисмарк. Муж красавицы вел себя по-житейски мудро. В 1860-е супруги дружно работали над совместной карьерой. Ибо не умевшая толком танцевать Мария Сергеевна нуждалась в муже-хореографе не меньше, чем он — толком не умевший сочинять — в ней.

Положение Марии Петипа упрочилось еще больше после того, как вокруг директора Сабурова разразился скандал (на сей раз эротические приключения привели директора в театральное училище). Его место занял граф Александр Борх, давний поклонник Марии Петипа.

А трудоголик Сен-Леон, уверенный в собственном профессионализме, то и дело выбирал других. Вместо старой Розати — воздушную немку Адель Гранцов. Вместо Марии Сергеевны Петипа с ее «мармеладными» пуантами, которым не помогала даже двойная вкладка в туфли, — мастерицу пуантового танца, виртуозную Марфу Муравьеву. Все это вылилось в шумную борьбу балетоманских партий «петипистов» против «муравьистов», отчасти перекинувшуюся в газеты. «Весьма примечательно, — пишут биографы Марии Петипа С. и И. Боглачевы, — что петипистами были исключительно мужчины, зато в рядах ценителей таланта Марфы Муравьевой было немало дам. Этой балерине на ее бенефисе от имени петербургских дам высшего света был поднесен бриллиантовый браслет с надписью „Дань скромности“».

Почему так — понятно. Подавая Марию, Мариус Петипа пользовался средствами, которые объясняют, почему потом критик Серебряного века Аким Волынский обвинил Петипа в «проституировании классического танца». Мариус играл на эротическом контрасте. «Бельфамистый херувимчик» то танцевал с саблей. То выходил в мужском костюме, представляя партеру ладные ножки, — в Петербурге 1863 года это была единственная возможность увидеть женщину в штанах. А то и в костюме русского mujichok (волосы Марии были спрятаны под кудрявый парик). Этот маскарад действительно отдавал атмосферой публичного дома, но — дорогого и респектабельного.

В конце концов Мариус, можно сказать, доигрался, и красавица предпочла мужу-хореографу — как обсуждали петербургские сплетники — принца Николая Черногорского. В 1866 году супруги Петипа разъехались. С 1867 года Мария больше не выступала в балетах мужа. (На развод пара, жившая в ярком свете своих высокопоставленных покровителей, так и не решилась: скандалов в Петербурге не любили.)

Пятью годами раньше это могло бы опрокинуть карьеру Петипа.

Но сейчас он устоял. Он успел поставить достаточно балетов для Марии, чтобы оценили его самого. Второй после Сен-Леона, он успел упрочить свое положение в театре. Можно даже сказать, ему повезло: он вовремя освободился от балерины, полневшей, теряющей форму и интерес к танцам, но изнурявшей дирекцию капризами, как будто она все еще была звездой. В 1869 году она простилась с публикой, которую уже не интересовала.

Подоспел и второй подарок судьбы. Он тоже выглядел как семейная неурядица. Верный брат Люсьен, все эти годы удерживавший (в том числе и для остальных Петипа) плацдарм парижской Опера, в 1868 году оставил пост главного балетмейстера. И этот пост заинтересовал Сен-Леона.

Его отношения с Дирекцией Императорских театров искрили и били током постоянно. Неимоверно работоспособный, Сен-Леон несколько лет умудрялся одной ногой стоять в парижской Опера, одновременно будучи главным балетмейстером в Петербурге (что также означало периодические командировки в Москву). Пополнял новинками обе сцены. Контрактов ни разу не срывал.

Петербургская дирекция неохотно подстраивалась под его график, настаивая на приоритете Петербурга. Понятия «отпуск» для Сен-Леона уже давно не существовало. Это подтачивало здоровье. Усталость давала о себе знать. Прошения и письма Сен-Леона к петербургской дирекции были все еще корректны по форме, но уже все больше напоминали требования. Петербургская дирекция кривилась, но выпускать ценное приобретение из рук не желала. Особенно, надо полагать, парижские успехи и обширные артистические связи Сен-Леона, на зов которого в Россию мчалась любая европейская балерина, мешали русским чиновникам разжать пальцы.

В феврале 1869 года Сен-Леон заключил с Петербургом новый контракт, на два года. И уже его-то решил не продлевать: манил Париж. Там, в Париже, эту безумную многолетнюю гонку между двумя столицами 2 сентября 1870 года и оборвал сердечный приступ.

Что при этом известии почувствовал Мариус Петипа, неизвестно. Но растерянность наверняка тоже. Через двадцать три года унижений, интриг, борьбы за место, неуверенности, тревог Мариус Петипа получил то, что хотел: он стал главным балетмейстером петербургского Большого театра.

Ему за 50. Он пересидел всех. Он остался один. Но с чем?

Сен-Леон к 49 годам уже давно был самым популярным и много работающим хореографом, признанным во всей Европе авторитетом.

Жюль Перро между тридцатью и сорока сочинил все свои главные балеты (а затем жил долго и в театральном смысле ничем не примечательно).

Мариусу Петипа предстояло войти в «полосу шедевров», когда ему было уже под 70. Свой последний многоактный шедевр — «Раймонду» — он сочинил в 79 лет. «Я феномен», — не без гордости записал он в дневнике.

Он был осторожным и ловким карьеристом. Но не только. Всю свою долгую жизнь он не забывал учиться. Собирал знания и впитывал чужой опыт. Годы ученичества растянулись. Уж очень низко стояла планка изначально. В Петербурге Мариус Петипа появился провинциалом, кое-как обученным танцу и совсем никак не умеющим его сочинять. Учиться пришлось много и многому.

Пять встреч в его жизни оказались решающими.

Во-первых, Перро.

Когда ты, с высоты верхнего яруса, своей рукой переписываешь всю «Жизель», это не может оставить прежними твои представления о том, что такое танцевальный театр и как строится действие. Петипа сперва зубрил. Потом механически повторял (уже после отъезда Перро из Петербурга он возобновил несколько его балетов). Потом научился понимать — и пользоваться открытиями Перро. На примере «Жизели» их очень легко показать. Перро начинает действие с острой пантомимной завязки. Затем оттягивает финал большим танцевальным ансамблем (крестьянским танцем в первом акте, grand pas вилис во втором). Затем — молниеносная развязка. Иногда прием не срабатывал. Но чаще всего — все получалось, и танцевальный ансамбль насыщался электрическим током. Другое дело, что сам танец Перро удавался не всегда: сильной стороной хореографа было построение историй и характеров. А для этого требовалось, чтобы он сам был лично, душевно задет. Просто придумать и поставить балет, потому что так в контракте, он не мог: «Простите, дамы и господа, сегодня вдохновения нет». За что в конце концов и поплатился местом. Для Петипа это тоже стало уроком. Пуще огня он боялся «личного». Нет, его муза должна была работать независимо ни от чего.

Второй важной встречей была встреча с Сен-Леоном.

Если Перро Петипа презирал за «неумение жить», то Сен-Леон стал прямо-таки его ролевой моделью. Петипа подражал всему: неунывающей работоспособности, строгой эмоциональной дисциплине, которая оставляла на поверхности только маску «доброго малого». С оглядкой на Сен-Леона научился делать «домашнее задание»: компоновать группы кордебалета на бумаге или при помощи фигурок — и только потом выходить к артистам. У Сен-Леона он научился тому, что публику надо развлекать. Удивлять. А все остальное — потом. Но главное, работа бок о бок с Сен-Леоном преподала ему важнейшие уроки композиции. Именно Сен-Леону Петипа был обязан своим владением формой гран па, столь же четкой, как форма сонатного аллегро в симфонической музыке.

В своих лучших балетах Петипа именно этого и добился: приложил частные танцевальные приемы Сен-Леона к методу построения драмы, перенятому у Перро.

Это не решило всех его профессиональных проблем.

Третьим подарком судьбы стала встреча с Христианом Иогансоном. Классический премьер петербургского балета, он не был соперником Петипа-танцовщика — он и не мог им быть. Классический танец Петипа, обученный кое-как, знал поверхностно. Женский классический танец — еще хуже. Другое дело — Иогансон. Выученный основательно, академичный, безупречный. И у него было понимание танцевальной лексики, которое дается только вместе с глубокой профессиональной культурой — ее Иогансон унаследовал у Августа Бурнонвиля, у датской школы, одной из лучших в то время (да и по сю пору). Понимание взаимосвязи движений, ритма и синтаксиса фраз. Понимание, столь нужное учителю танцев, каким Иогансон стал, сойдя со сцены. И жизненно необходимое хореографу. Без него нельзя сочинить даже простую трехчастную вариацию.

Петипа учился. Являлся в женский класс Иогансона. И, что называется, брал себе на карандаш упражнения для беглости ног, которые Иогансон километрами сочинял для своих учениц прямо по ходу урока. Добрейший и не ревнивый, «Христенька», как его все называли, к промышленному шпионажу относился со скандинавской невозмутимостью: он ведь назавтра мог выдать еще столько же нового и разнообразного. Ранние вариации Петипа довольно примитивны. Их схема нага: а — б — а. Репризы внутри каждой части прямы. Конструкция очевидна. Но это только ранние! Зато соло фей в Прологе «Спящей красавицы» (1890) и вариации Раймонды (1898) — это уже пяти-шестичастные пьесы, и они равно поражают ясной логикой и непостижимой сложностью мысли.

Четвертый подарок оказался самым трудным. В середине 1880-х в Петербург приехали итальянские балерины.

 

2. Итальянский ураган

 

С середины 1870-х до середины 1880-х петербургский балет выглядит каким-то размагниченным.

От фотографий танцовщиц с осевшим корпусом веет ленцой. Кажется, дамы держатся вертикально только благодаря корсету: их тянет присесть и прилечь. Все в теле, у некоторых кордебалетных лямки лифа словно вот-вот лопнут под тяжестью огромного балкона (а на балконе — огромный бриллиант). Балерины не столь дородны, но не первой молодости, публикой давно выучены назубок и приелись еще солистками. В серой пелене этого десятилетия они неотличимы друг от друга: Никитина? Горшенкова? Иогансон?

Ветер извне не доносит ничего. Окна в театре давно не открывали: последней гастролершей была немка Адель Гранцов, и с 1873 года в Петербург балерин-иностранок не приглашали — император специально повелел обходиться своими силами. Александру II было уже немало лет, у него была княгиня Юрьевская, и балетные тонкости его не интересовали.

Вину за «тусклое десятилетие» советские историки возложили на Петипа. Ну и на «политическую реакцию», конечно.

Над ними можно посмеиваться. Но вот Любовь Блок, вдова поэта и великий историк балета, в своей книге «Классический танец» тоже винила Петипа: «Балетмейстер никуда не вел». И была неправа. Блок судила императорский балет мерками советского театра с его «художественными руководителями», с позиций модернистского ХХ века, обособившего и поднявшего фигуру «автора».

Но императорский балет жил по иным эстетическим законам. Самобытности от Петипа и не требовали. Он обслуживал труппу, следил за исправностью репертуара; его авторские амбиции никого не заботили. Лишь бы была довольна публика и заняты танцовщицы. Самих же танцовщиц балет интересовал не слишком.

Это закладывалось уже в школе. Все знали: на работу дирекция все равно пристраивала более или менее всех выпускников — не в балет, так в драму, не артистом, так хоть в костюмерные. Это было, прежде всего, гуманно. Театральное училище было закрытым учебным заведением. С детства запертые в театральном гетто, изолированные, питомцы ни к какой иной жизни просто не были приспособлены. Чтобы выгнали из театра, нужно было вести себя совершенно безобразно. По служебной лестнице в балете поднимали согласно выслуге лет — сенсаций ждать не приходилось. А там уже и гарантированная пенсия.

Неудивительно, что петербургские родители из низших слоев общества мечтали о балете для своих чад: он гарантировал кусок хлеба. А еще можно было попытаться сыграть в лотерею. Это родители понимали тоже.

Конечно, порядки в Театральном училище были суровыми, нравы грубыми, а еда скудной, но все-таки контраст с тем, что осталось дома, был разительным. Отосланные с детства в балетный интернат, «многие воспитанницы до выпуска из школы не представляли себе той бедности, в какой живут их родители». Зато видели, какие подарки подносили солисткам и балеринам. Жадно читали, какие драгоценности передавали из зала после спектакля. Видели бриллианты на рядовых танцовщицах. Эти бриллианты уж точно не были куплены на жалованье артистки кордебалета. Ученицы делали выводы. «Все, что было выдающегося по красоте, со школьной скамьи шло прямо на содержание».

«В день выпуска у подъезда стояли кареты, а в раздевальной комнате или у таких классных дам, как Ч-на и Г-ва, лежали готовые богатые туалеты, и питомица училища, переодевшись, прямо выпархивала в карету и ехала на готовую квартиру, где ждали ее объятия содержателя». И так с самых пушкинских времен, о театральных нравах которых немало ядовитого написала в мемуарах Авдотья Панаева. Уклад этот был нерушим.

Богатые старики были не нынешние, обточенные фитнесом, подтянутые скальпелем пластического хирурга, с керамическими коронками — «шестьдесят, а на вид не дашь». Нет. Были самые что ни на есть «шлюпики» и «мышиные жеребчики». С юной свежей плотью танцовщиц они составляли контраст в стиле Гойи. Но в театре тогда платили сущие копейки. «Перворазрядные солистки получали по пяти рублей разовых — сумма, равная той, которую зарабатывали легковые извозчики». И опрятная бедность в качестве альтернативы обеспеченному старичку однозначно решала вопрос в пользу последнего. А ведь кому-то еще и везло! Кому-то выпадали и не старички, а вполне молодые люди. А кому-то даже и не просто обеспеченные, а богатые и знатные. Миллионеры, графы, князья, иногда великие. А некоторые даже и женились. Соперница Марии Суровщиковой-Петипа по сцене — Марфа Николаевна Муравьева — стала госпожой Зейфарт и после всего семи лет в театре оставила сцену во имя семейной жизни с предводителем петербургского уездного дворянства. Список балетных дам, сделавших блестящую законную партию или проживших жизнь в довольстве прочного, хотя и незаконного, сожительства, можно длить и длить. Их квартиры, туалеты, выезды, драгоценности — балетным девицам было о чем задуматься.

Танцовщицы «работали над отношениями» и оберегали свою хрупкую семейную жизнь, не скрепленную законом. До балета ли? «Исполнение было вялое и безжизненное, труппа пораспустилась, кто стал маменькою, кто стал бабушкою, большинство пополнело». Если случался приступ тщеславия и хотелось в первую линию кордебалета, в солистки, даже в балерины, то полагалось дать взятку режиссеру труппы или самому Петипа.

«Хозяином труппы», как льстиво называли его историки балета, Петипа не был никогда. Он видел, как в свою власть верили его коллеги-хореографы — тот же Перро — и как разбивалась эта иллюзия в Петербурге. Взятки, понятно, оплачивали высокопоставленные содержатели, и с их стороны это было подслащенной формой прямого приказа балетмейстеру. Петипа брал, дамы занимали места. Некоторое время все были довольны.

Пока всеобщая расслабленность не дошла до того, что в балерины пролезли серые мыши, а в первой линии кордебалета очутились совершеннейшие «рожи».

И тут балетоманы — те из них, кто в самом деле смотрел балет, а не приходил глядеть на свою любовницу, — восстали.

 

Константин Скальковский

«Женщина состоит из платья, души и тела», — писал Скальковский в своей книге «О женщинах» (СПб., 1886). Для своего времени то был бестселлер — у книги было одиннадцать переизданий. Точка зрения Скальковского на предмет была в Петербурге столь же популярна, сколь и презираема. На биографии автора это отразилось прямо.

Вообще в истории балета о балетоманах второй половины XIX века сложилось мнение уничижительное и ошибочное. Их рисовали кучкой старичков, которые пускали слюни при виде тугих ножек и под видом рецензий исторгали свои сладострастные восклицания на газетные страницы, а больше никаких дел у них не было; ну разве что ужины с танцовщицами.

Разумеется, были среди них и очаровательные паразиты, проживавшие капиталы и имения. Были и сладострастные старички в орденах — любители юной плоти. И гвардейцы, из которых страсть к танцовщицам навсегда выветривалась вместе со свадебным шампанским (свадьба, конечно, была с девушкой из подходящей семьи). Для них балет был эротическим приключением прежде всего.

Для других многого добившихся петербургских мужчин балет был чем-то вроде послеобеденного guilty pleasure, формой интеллектуального отдыха, а отношение к танцовщицам — отеческим. Они тоже дарили подарки. Но в своем стиле. Например, из командировок привозили юным артисткам кордебалета (еще без покровителя) дорогие французские трико. Или покупали драгоценности в складчину. И не какие-нибудь там бриллиантовые серьги, на которые и большого воображения не надо, а только кошелек. Петербургские издания взахлеб описывали, например, поднесенные Марии Петипа «браслет, брошку и серьги, сделанные из шариков горного хрусталя, на которых сидели бриллиантовые мухи; золотой танцевальный башмачок с бриллиантовой пряжкой, сделанный по мерке ее ноги, и миниатюрные дамские часики внутри брошки из горного хрусталя», — сделанные на заказ, при участии профессора Горного института академика Н. И. Кокшарова. Ученый муж не стеснялся своей балетомании — в такой форме она не осуждалась обществом, а была простительной, хотя и немного смешной слабостью большого человека.

Были среди балетоманов и персонажи по-настоящему яркие. Русский Растиньяк, например: Сергей Худеков, редактор-издатель «Петербургской газеты». Жалкий листок тиражом шестьсот экземпляров он превратил в популярнейшее ежедневное издание, где печатался Чехов, купленные имения — в лучшие русские дендрарии. А самого себя — в одного из известнейших русских специалистов по садоводству и сельскому хозяйству. (Умер он в Ленинграде в 1928 году — какой ужасный культурный перепад в пределах одной биографии.)

Константин Скальковский тоже был личностью впечатляющей. Директор Горного департамента. Про его взятки, отдельный вагон, лукулловы пиры и позу знатока женщин ходили в Петербурге анекдоты. Но, на минуточку: список его научных трудов, записок, путевых заметок, разнообразных учреждений весьма длинен. Из Горного департамента он с полным правом метил в министры. Но не преуспел. В его воспоминаниях иногда проскальзывает, что помешал этому балет: скомпрометировал. В высших сферах не захотели видеть министром автора трактата «О женщинах» и инициатора газетных дебатов о том, обязаны ли танцовщицы брить подмышки. Не то чтобы петербургский господин с подобными взглядами, положением и образом жизни был исключением; конечно же, нет! В Петербурге возможно было все. Но Скальковский сделал свой образ жизни открытым. Даже подчеркнутым. Он писал о нем в газете, выпускал книги. И вот это в Петербурге было чересчур. Демократическую и либеральную часть общества воротило от высокопоставленного жуира, взяточника и любителя дам. А тех, кто вел подобный образ жизни, думал похоже и мог бы посочувствовать, отталкивало то, что свои образ жизни и мнения Скальковский выставил напоказ.

Скальковский добавлял в мемуарах: ну и пусть — балет, мол, все равно лучше министерского портфеля. Но под защитной иронией дребезжала обида. «В знак презрения к „высшим сферам“ он, будучи ярым юдофобом, немедленно вызвал к себе какую-то захудалую еврейку, торговавшую на Александровском рынке всяким старьем, и за бесценок продал ей свой придворный камергерский мундир и все свои ордена».

Балет он любил по-настоящему. Там же в воспоминаниях Скальковский описывает, как прочел «Письма о танце и балетах» Новерра и прозрел в балете великое искусство, непохожее на другие. Но тут же отшучивается. И его можно понять. Видеть в балете серьезное искусство в то время было куда неприличнее, чем содержать танцовщицу и любить «ножки». Второе все-таки вызывало снисхождение («мужчины есть мужчины»), но первое было равносильно психиатрическому диагнозу. Точно так же в 1910-е будут потешаться над интеллектуалом Акимом Волынским, который после книг о Леонардо да Винчи и Мережковском пустился с пламенной серьезностью писать о балете, да еще в бульварных «Биржевых ведомостях».

«Золотое перо» русской журналистики того времени — Влас Дорошевич — писал о Скальковском: «доктор сравнительной кокотологии», автор книг «о кокотках, о кокоточках, о кокотеночках»; в Скальковском Дорошевич видел тип «старого порнографа, который не может видеть женской ножки без того, чтоб мысленно не взбежать по ней, как таракан».

Но не все так просто. «Поистине надо быть записным балетоманом, чтобы смотреть в 150-й раз „Конька“ или в 40-й раз „Зорайю“». И он смотрел. И в 151-й, и в 41-й, и в 152-й раз влекла его обратно в зрительный зал отнюдь не похоть, но постоянное ожидание чуда, неоткрытой звезды, прекрасной незнакомки, как проникновенно писал о чувствах Волынского Вадим Гаевский, сам знающий эти чувства не понаслышке.

Именно на то, что петербургская действительность никаких чудес не обещала, и жаловался Скальковский в своих балетных статьях начала 1880-х. Пока в одну из своих многочисленных поездок по Италии не познакомился с миланской сопрано и педагогом Вирджинией Ферни-Джермано, а та не порекомендовала ему Вирджинию Цукки, «божественную Цукки», о которой в России слыхом не слыхивали.

 

Цукки

«Цукки в действительности было лет тридцать пять, ибо она сама считала 28». Родилась она в 1847 году в Парме. То есть когда Скальковский написал чрезвычайно будоражащий репортаж в «Новом времени» и принялся наводить из Петербурга мосты, по которым Цукки шагнула прямо на сцену летней антрепризы Михаила Лентовского, было ей и не 35, а все 38. Великая Тальони, например, оставила сцену в 36. Десять лет Цукки убавила себе очень смело.

Рассчитывала она, видимо, на артистизм и на то, что техника, закаленная в миланском классе знаменитого педагога Карло Блазиса, вывезет там, где уже сдают мышцы (особенно если вынуть из вариаций опасные трюки). Скальковский развеял ее последние сомнения, рассказав, что и в свои 38 Цукки побьет более молодых русских соперниц — располневших матрон, озабоченных только счастьем в личной жизни (если такие сомнения у «божественной» вообще были). Имя шло впереди нее. И антрепренер Михаил Лентовский сделал ставку.

В Лондоне он купил часть декораций отшумевшей в «Альгамбре» феерии «Путешествие на Луну». Пуантовые трели прославленной итальянки были вставлены в спектакль наряду с прочими постановочными чудесами.

У Лентовского была «купеческая» слава: на его представления собиралась публика торгового, мелко-чиновничьего и мещанского сословий. Деньги на постановки давали тоже купцы. Лентовский превосходно выучил, как и чем удивить, поразить, ошарашить, покорить эту свою публику.

Выкачивать из балета деньги тогда еще никто толком не умел. В России Цукки никто не знал. В «Путешествии на Луну» самой Цукки было совсем чуть-чуть: под популярнейший мотив «Помнишь ли ты» она танцевала пуантовый вальс. Но танцевала так, что молва быстро облетела город (кого-то из балетоманов пишущих Скальковский все-таки пригнал, да и сам не покладал пера). И вскоре пароходики, возившие публику на острова, и сам зал трясло от аншлага.

Важных торговых людей из первых рядов партера вытеснили петербургские балетоманы. Скальковский писал, что на берегах Большой Невки засияло хореографическое искусство и в этом блеске померкли прочие спецэффекты феерии. Потом Цукки вышла в мимодраме «Брама», и сенсация взорвалась. Чехов в фельетоне написал: «Сатана постарел, ездит все на Цукки смотреть, не до отчетности ему теперь», великой актрисой признал Цукки Станиславский, а полновесный рубль отваливали только за то, чтобы постоять в проходе. «Цуккимания» набирала обороты с каждым спектаклем. Блеяние «антицуккинистов» тонуло в овации.

Как же танцевала Цукки? Скальковский, влюбленный в свое открытие, мычал только, как это все «изящно эротично» и «кокетливо-мило». Но на вопрос ответить все же возможно. Во-первых, танцевала она на свои года. Как ни любил ее Скальковский, но и он не смог соврать: технических трудностей итальянка избегала. «Петербургская газета» докладывала: «Характер исполненных ею танцев не заключает в себе выдающихся технических трудностей — ни двойных туров, ни антраша, ни кабриолей, ни воздушной элевации». Но и придраться было не к чему: «исполненный артисткою и без малейшего утомления повторенный вальс на стальных пуантах доказал, что и техническая ее сторона выработана в значительной степени». В уме Цукки не откажешь: она отлично понимала, как обойтись без того, чего она уже не могла, но так, чтобы этого никто (или почти никто) не заметил.

«Брама», главная ее сенсация, был похож на будущие первые немые киноленты — и глупейшим мелодраматическим сюжетом, и упрощенной выразительностью пантомимы. Он был пуст, прост и тем идеален: темперамент и харизма Цукки-актрисы заполняли его до электрического треска. Что спектакль глупейший, все признали сразу. Как и то, что волшебным образом Цукки нашла грань между убедительностью и условностью жеста и превратила смехотворную шелуху «Брамы» в чистое и горячее театральное золото. Актрисой она была изумительной.

Любить ее вне сцены было куда труднее. Контраст с петербургскими танцовщицами, старавшимися выглядеть и вести себя как дамы, был разительным. Несмотря на лето, ходила Цукки по саду Кинь-Грусть в облезлой беличьей шубе, так как боялась в России холодов. Была умна, но совсем малограмотна и скупа до чрезвычайности. Грызла ногти, чесалась пятерней, рук не мыла — протирала лимоном. А еще от нее постоянно тянуло коньяком, который она таскала с собой в огромном ридикюле и прихлебывала даже в паузах между танцами; как она после этого не падала с прославленных «стальных пуантов» — загадка.

Вопреки, вернее благодаря всему этому, Скальковский, уже остыв к женщине, был заворожен постоянным преображением невежественной лохматой пьянчужки в великую актрису. Цукки была наделена острым театральным инстинктом, вкусом и чувством формы. Даже случайное движение у нее выглядело законченным и осмысленным. Более того: вписанным в некий культурный код, неведомый, впрочем, самой актрисе. Раз она на репетиции мимоходом подняла какую-то тряпку, запахнулась в нее — вылитая греческая статуя.

При виде Цукки не все справлялись с когнитивным диссонансом так же великодушно, как Скальковский. Ее манеры многих шокировали. Ее лысая шубка, вульгарные туалеты и взъерошенные кудри смешили. Ее бутылка и грязные ногти вызывали оторопь. В Петербурге ее прозвали «Степкой-растрепкой» и «раскорякой».

В антрепризе Цукки собирала зал — сборы в императорском балете все падали. Но директор Императорских театров Всеволожский держал перед итальянкой дверь на замке. Между ним и балетмейстером Петипа царило дружеское согласие.

В 1885-м, в год приезда Цукки, Петипа исполнилось 67 лет. И Цукки ему очень не понравилась.

Во-первых, она сразу внесла беспокойство. Беспокойства Петипа к тому времени уже хлебнул сполна и надеялся, что оно в его жизни позади.

Во-вторых, Петербург давно изменил Петипа. Государь посылал первому балетмейстеру подарки, а то и сам заходил за кулисы, великие князья там прямо паслись, балетоманы здоровались за руку. Русские танцовщицы старались держаться комильфо, и Петипа сам себе уже казался отчасти из благородных. На официальных портретах (фрак, бородка, ордена) он выглядит не богемным персонажем, а сенатором.

Но Цукки, с ее жутким ридикюлем, скупостью, немытыми руками, растрепанными волосами и неизменным запахом коньяка, Цукки была комедианткой и богемой. Беспечная и скупая, выжимавшая из поклонников подарки, по-крестьянски неутомимая, с непременной «мамочкой» (которая и не родственница даже) и непременным меховым тулупчиком «от сквозняков». Она напоминала Петипа, что и он — того же племени. Что его родители — провинциальные артисты. Что молодость его была молодостью бедняка и бродяги. Что за место под императорским солнцем пришлось биться в кровь и работать «как негр». Что он сам себя сделал. Такие напоминания всегда некстати.

И потом, Цукки в Петербург приехала бы и уехала, а в посудной лавке балеринских самолюбий и балетоманских интриг Петипа предстояло жить.

Посудную лавку между тем трясло.

Одни требовали для Цукки немедленного контракта с Императорскими театрами. Другие — чтобы ее ноги здесь не было.

Присмотревшись, можно было обнаружить, что партия противников Цукки состоит в основном из тех, у кого в балете есть своя «курочка», и их друзей. В Цукки, грязноватой и пьяноватой, но погружавшей зал в священное оцепенение, многие русские танцовщицы впервые почувствовали для себя угрозу.

Отсутствием школы итальянку попрекали, конечно, без оснований.

Училась она в Милане — там преподавал Карло Блазис, один из главных педагогов и теоретиков-систематизаторов первой половины XIX века. Школа Блазиса вытянула и несколько подсушила линии французского танца — в них появились ампирная ясность и ампирная же жестковатость. Но и точность, прочность, быстрота. В Милане — под натиском местного темперамента — добавилась угловатость. Цукки в России некоторые обвиняли в аттитюдах на согнутом колене: мол, а у нас даже кордебалет коленные чашечки втянуть в состоянии. Но уж конечно, Цукки танцевала так не потому, что не могла иначе. Ее так научили. Как научили и поджимать ноги в антраша, крепко захватывать и вытягивать спину в арабесках, стартовать в пируэт с короткого неглубокого толчка. Блазис любил поверять гармонию геометрией в буквальном смысле слова — сплошь прямые линии и углы: все «большие позы» в его учебнике подчеркнуто взяты на 90 градусов, ноги и руки напряженно вытянуты, тело схвачено в строгой вертикали.

Учебник Блазиса вышел в 1820 году — ампирные платья и жесткие неудобные кушетки были на пике моды (эта жесткость ампирной мебели в методике Блазиса очень ощутима). Его автор был еще очень юн и амбициозен. Ему предстояло жить долго. Он состарился в Милане. Даже и Цукки успел поучить. Так что мода успела совершить оборот, а время подменилось географией: французская школа 1820-х (с поздними авторскими поправками самого Блазиса) воспринималась в Петербурге середины 1880-х не старой французской, каковой была на самом деле, а новейшей «итальянской».

В Петербурге танцу учили или французы (отец и сын Петипа, Гюге), или ученики французов. Так что школа Цукки и школа ее русских соперниц происходили из одного и того же корня. Разница была в другом. Цукки рвалась работать. В работе видела смысл жизни и хлеб насущный. Рассчитывала только на профессию и работала много. А русские танцовщицы — нет.

Шум вокруг Цукки решил исход дела. Прославленная итальянка заинтересовала императорское семейство.

Решающие смотрины состоялись в Красносельском театре 6 августа 1885 года: «двор, дипломаты и иностранные военные уполномоченные, вся высшая военная иерархия, аристократические дамы и цвет нашей военной молодежи в блестящих нарядах и мундирах наполняли красивую, в русском стиле отделанную залу Красносельского театра, чтобы посмотреть на Цукки в состязании с русскими танцовщицами», — с волнением писал ее друг Скальковский. Итальянская дива была измучена летним сезоном, попала в спектакль с минимального количества репетиций, но, видимо, «друг» Скальковский ясно объяснил ей, что сейчас на кону. Стиснуть зубы она умела. Номера из «Путешествия на Луну» быстро переделала для концерта, техника ее не подвела, а несложное обаяние не знало разницы между купцом из сада Лентовского, Константином Сергеевичем Станиславским или кавалергардом, похожим на глянцевитый голландский огурец («Глупая говядина! Неужели я такой!» — думал Вронский).

Александру III с семейством Цукки тоже очень понравилась. Русский царь был чужд сложных интеллектуальных удовольствий. И Цукки в очередной раз доказала, сколь демократична природа ее таланта.

Кратковременный контракт с дирекцией был подписан, и в октябре Цукки появилась на императорской сцене. Ее быстренько вставили в «Дочь фараона» вместо заболевшей (вернее, «заболевшей») Евгении Соколовой. Барышники были в экстазе и драли по двадцать рублей за трехрублевое кресло. Все ждали сенсацию. И получили.

Цукки залила старый ветхий спектакль таким ослепительным светом, что в его всполохах все показалось живым, важным и пролетело в мгновение ока.

Кстати, свет и всполохи в данном случае совсем не трюизм. Рассказывали (а Бенуа в воспоминаниях повторил), как на балетоманском ужине Цукки попросили разыграть картину из «Брамы». Самую глупую и эффектную: где разбойники отступают под одним лишь взглядом героини. Цукки, дама веселая и простая, тотчас поддернула повыше платье и взлохматила волосы. «Разбойники» навертели на головы салфетки. Игра началась. И участники потом с изумлением рассказывали о настоящем гипнозе: даже в ресторане Цукки была взрывом энергии, от которого глаза застилало, а по телу бежала дрожь.

В общем, когда Евгения Соколова, наконец, «поправилась» и вновь вступила в законные права на «Дочь фараона», все — уже без смягчающего действия гипноза — поразились, какая же это беспомощная громоздкая чушь: еле высидели спектакль. Кассовый балет Петипа вмиг стал обветшалым, глупым, устаревшим.

В балетах Петипа русских балерин стали уже прямо сравнивать с Цукки, и преимущества итальянки выступили еще ярче.

Русских танцовщиц сложно винить. Их со школы обступала жизнь, которая развеивала иллюзии, обостряла инстинкт выживания и учила разбираться в людях. Они, может, и не знали слова «цинизм», но циничны были вполне. Невозможно воспринимать всерьез любовное крушение Жизели или Эсмеральды, или ту же дочь фараона, которая кидается в Нил от похотливого нубийского царя, если с юности только и думаешь, как бы найти себе покровителя, продаться половчее. Невозможно быть на сцене кем бы то ни было, кроме себя самой, если со сцены принято было подавать знаки в зал: проведет танцовщица пальцем по губам — хочет ужинать после спектакля, по ушам или руке — намекает на соответствующее украшение в подарок, и так далее.

Развлекательные спектакли-сказки при таком отношении к делу еще хоть как-то держались на плаву, но вообще русский балет к середине XIX века изрядно просел в качестве. Более или менее пристойно из всех балерин выглядела только Екатерина Вазем, которая находила чисто немецкое удовольствие в том, что работа проделана чисто, грамотно, опрятно. А больше никто.

Цукки поразила русскую публику, профессиональную особенно, именно тем, что танцевала всерьез. Жизнь и смерть балетных героинь, обставленная наивными декорациями и еще более наивными сюжетами, была ее жизнью. Выступление на сцене — священнодействием. «Осмысленность», «священный огонь» — русские балетные рецензенты спешно учили новые слова.

Цукки брала в руки тамбурин, проводила рукой по всклокоченным волосам, и… «Она делала балеты Маэстро правдивыми, она воскресила прошлое столетие, она улыбалась на сцене, и весь этот гипс поднимался из могилы и, рыдая, шел нам навстречу, у нас кружились головы, мы чувствовали, как театр наполняется смыслом и святым духом, что поистине существует единое подлинное, всеобъемлющее искусство и что девушка — его пророк». Это из новеллы современного датского писателя Питера Хёга, совсем не о России и не о Цукки, но это именно то, что случилось в петербургском театре середины 1880-х, когда Цукки вышла в надоевших всем «Эсмеральде», «Дочери фараона», «Тщетной предосторожности». Цукки показала русским танцовщицам, что балет может быть серьезным, интересным: он может быть большим искусством. (И все это на фоне ядовитой демократической критики, давно списавшей балет со счетов искусства как такового.)

На дирекцию впечатление произвели цифры. «За свое четырехмесячное пребывание в Петербурге Цукки собрала что-то около семидесяти тысяч рублей», — подсчитал Скальковский. «400 процентов» прибыли, из которых самой гастролерше достались восемь тысяч рублей. Если учитывать, что в ее возрасте силы и возможности у танцовщиц убывают чуть ли не с каждым месяцем, Цукки продала остатки мастерства умно, вовремя и выгодно. А были еще драгоценные подарки от поклонников. Например, бриллиантовое колье ценою в тридцать тысяч рублей от князя Васильчикова, которое в ее бенефис подали на сцену в открытой коробке, так что даже государь заметил это с неудовольствием. Цукки казалось, что это только начало.

Но это была вершина, за которой пошел спуск.

Старые балеты, подходившие ее возможностям, она уже все перетанцевала. А в новинке, поставленной к бенефису, — комедийном «Приказе короля» — выглядела довольно жалко: ее комедийное обаяние развеялось под гулкими сводами многоактного спектакля с непременным дивертисментом в конце. Казалось, Петипа не очень понимает, что с актрисой делать. И это Петипа! Когда-то сам слывший мастером пантомимы во вкусе Цукки и пугавший на сцене холодноватых и благопристойных русских балерин своими жаркими объятиями и непритворными поцелуями.

«Приказ короля» был первым балетом в новом — Мариинском — театре, куда переехала труппа, и в тот вечер больше говорили о том, как Петипа составил из кордебалета «электрические табло», радостно освоив техническую новинку, чем о Цукки.

Тем не менее еще два сезона она в Мариинском театре продержалась. Ее шумно проводили. И даже кричали «Мы вас не отпустим!».

Но новый контракт она не получила.

Вскоре Цукки в Россию все-таки вернулась — опять на частные сцены, с которых все для нее здесь началось. Но, увы, ей действительно было уже много лет, ее возможности убывали. В дешевом антураже антреприз ее игра приобрела совсем балаганный привкус. Случилось столь же невероятное, сколь и ожидаемое: Цукки приелась. Это во-первых.

А во-вторых, теперь уже в Петербурге она была не одна.

Запах гонораров Цукки немедленно почуяли миланские волчицы помоложе. И по открытому ею маршруту «частная антреприза — Мариинский театр» соперницы «Степки-растрепки» ринулись на Петербург.

О стареющих мышцах им беспокоиться было нечего. Они были в расцвете сил и возможностей. Они рвались себя показать. Даже пауза в несколько недель была бы для стареющей Цукки в Петербурге роковой. И она таковой стала: русская столица увидела «других дев» — и обомлела.

В Петербурге привыкли думать, что «наш балет» — лучший и других просто нет. Даже о Цукки до ее приезда никто толком не знал.

Снобизм этот отчасти имел под собой основания. Турбулентность в тогдашней Европе, так пугавшая русских царей, — все эти вспышки революций, протесты пролетарского сословия, локальные войны — на пользу балету не пошла. Европейские дворы беднели, некоторые вовсе перестали существовать. Без постоянного полива деньгами, без жаркого солнца монархии балет в Европе попросту засох. Скромный и стойкий, как цветок герани, цвел он только в бидермайеровском Копенгагене под присмотром хореографа Августа Бурнонвиля.

Так что когда мы говорим о кризисе в русском императорском балете 1870–1880-х, то это только согласно французской поговорке: есть кризис и кризис. С точки зрения балета, например, парижского это было совсем не плохо: в Париже балет задавили бурные побеги оперетты и бульварных театров, куда более милых новой буржуазии.

Балет в Европе 1870–1880-х — это балет концертирующих балерин. Одиночек на пустой сцене. Причем без партнера (мужчин давно вымыло из профессии) и «оркестра»: то, что иногда выставляли на сцену в качестве кордебалета, скорее было группой статисток. О полнометражных спектаклях и говорить нечего: этот вид искусства просто исчез. Постепенно поумирали и хореографы — старшие сверстники Петипа. А новых не появлялось.

Но Карло Блазис, как уже говорилось, жил и работал долго. Теоретик, он сумел систематизировать и передать свои знания дальше. Его жгучие амбиции зарядили энергией следующее поколение миланских педагогов. И даже дали педагогов-звезд, как Катарина Беретта, например, или Энрико Чекетти. Так что балетная школа при театре «Ла Скала» в 1870-е выглядела этаким забытым на опустевшей планете конвейером: уже никому и не нужно, а он все печатает и печатает новеньких звенящих балерин.

В самом Милане недоставало слишком многих слагаемых: двора, бездонной бочки бюджета, публики. «Ла Скала» был оперным домом par exellence, и мощная радиация итальянской оперы не оставляла балету шанса. Выпускницы миланской школы просто вынуждены были кочевать.

Они бродяжничали по городам и весям, сменяя одна другую. Хлебных мест было куда меньше, чем голодных до работы миланских балерин. Милан — Рим — Берлин — Лондон — Париж — везде, где есть театр с ложами, люстрой и колоннами у входа. Про Петербург было известно, что чужих туда, увы, не зовут. Так что когда Цукки сумела изменить статус-кво, бездомные миланки не раздумывали и минуты.

Для русской публики они оказались совершеннейшим сюрпризом.

Закаленный профессионализм итальянок настолько отличался от того, что умели (вернее, не умели) русские танцовщицы, что разглядеть родовое сходство двух школ — школы Блазиса и петербургской — было невозможно. Оно превратилось в огромную разницу — между плохими и хорошими танцами.

«Когда какой-нибудь русской танцовщице приходилось сделать пируэт, то об этом балетоманы заявляли торжественно в фойе за три дня, затем уже накануне танцовщица не ела, не пила и на вопросы не отвечала, а только огрызалась, в момент же пируэта публика благоговейно замирала, у всех дыхание спирало. А танцовщица, слегка вспотев и с налитыми на шее жилами, с заметным усилием делала свои круги», — иронизировал Скальковский.

Итальянки же свободно вертели двойные и тройные пируэты, зависали в невероятных позах-паузах, длившихся как нота на фермате, разукрашивали вариации тер-а-терными фиоритурами, расчерчивали сцену невесомым пуантовым бегом, которого в Петербурге не видели с тех пор, как оставила сцену прославленная Марфа Муравьева.

Патриотический писк о «школе» (которой якобы не было у Цукки) умолк. Рецензенты не знали, как еще поднять планку комплиментов гостьям — она давно потерялась в стратосфере, язык немел: после первого действия казалось, что это сенсация, во втором — что совершенство, «дальше которого хореографическое искусство идти не может», но в третьем оно все-таки шло еще дальше.

Петербургскую публику опустошал восторг. А итальянки все высаживались и высаживались. Их имена уже сливались в какую-то вибрирующую арию. Антониетта Дель-Эра, Эмма Бессоне, Альбертина Флиндт, Елена Корнальба, Луиджия Альджизи, Пальмира Полини, Аделина Зоцо, Карлотта Брианца, Пьерина Леньяни, Мария Джури, Джованнина Лимидо, Луиджия Чералле, Росси, Велла, Черри, Ривольта.

Мариинского театра на всех не хватало. Но итальянок это не расстраивало — они приземлялись на частных сценах (а некоторые даже и находили императорский контракт невыгодным). И вот уже итальянки в Петербурге конкурировали не с русскими, а друг с дружкой. Вот уже перестали удивлять двойные пируэты и даже тройные стали для публики обычным делом: их от балерины ожидали и требовали. Вот уже про сверкающую Эмму Бессоне балетоманы пустили стишок:

Привстав на газоне, Слоновьей ногою вращала Бессоне, —

ноги у нее, в самом деле, были мощные.

Наконец все это стало напоминать нашествие саранчи.

Итальянские балерины, обрушившиеся на Петербург, принадлежали к одному и тому же артистическому типу, и выучка в одной и той же школе лишь усиливала их взаимное сходство. Тип этот был чрезвычайно распространен и популярен в Европе и Америке с 1860-х и до конца века. Он задавал тон исполнительскому театру того времени. Господство его было закреплено беспримерной славой итальянской певицы Аделины Патти — «Золотой глотки» или, как говорили ее немногочисленные враги в Петербурге, «музыкальной табакерки» (но они и балерин-итальянок называли «машинами»).

Танцующие итальянки были этакими балетными «патти»: здесь и впечатляющее современников техническое мастерство, и звонкость голоса (телесный тембр итальянок тоже можно назвать «звонким»), и интеллект, не выходящий за границы своего искусства, и единственная краска в палитре — почти детская веселость. Это искусство не было примитивным. Не было оно и «акробатикой» или «трюкачеством», как хотели бы думать советские балетоведы (в их идеологической схеме балет мог быть только русским или плохим). Но как сказал Сезанн о Моне — «он был только глазом», как сказал Курт Хонолка о Патти — «она была только голосом», так итальянские балерины были только «ногами».

Хотя и великолепными.

Совершенная техника формирования движения, ясность и естественность ритма, точность, легкость, чистота линий. Интересно, что даже сугубо профессиональное замечание современника (Эдуарда Ганслика) о Патти — «Ее высокое мастерство гораздо лучше проявляется при исполнении стаккато, чем во время плавных пассажей» — можно переадресовать итальянским балеринам: в балетном аллегро, царстве сольных вариаций и виртуозных код, пируэтов, прыжков, пуантового бега и стремительных темпов они чувствовали себя куда лучше, чем в медленной кантилене адажио, которую нетерпеливо разрывали.

Европейской и американской публике этот новый артистический тип пришелся очень по душе. Слушать такую певицу или видеть такую балерину было так же приятно, как держать в руке какой-нибудь добротный и надежный механизм.

Индустриальная эпоха была полна оптимизма и торжествовала победу за победой. Фонограф, гектограф и фотография, ровный свет электрических лампочек и ровная твердость танцевальных стаккато, железная дорога и стальные пуанты. Виртуозные чудеса итальянских балерин вплетались в триумфальный венок индустриальной эпохи. Было совершенно ясно, куда движется прогресс и как его достичь: тройной пируэт лучше двойного. Это успокаивало. Это радовало. Мир представлялся уютным, хорошо просчитанным, хорошо контролируемым и хорошо освещенным благодаря новым «свечам Эдисона», сменившим неустойчивое мутное и душное мерцание газовых фонарей. «Пение Патти не затрагивает душу и не согревает. Оно являет образец совершенной, чистой красоты; в то время как музыка в лице Вагнера, Верди, Листа и даже Малера и Рихарда Штрауса была подчинена зловещим демоническим силам, Аделина Патти воплотила тоску буржуа по простому наслаждению. Опера ради удовольствия, ради услады слуха, ради ослепительного парада — вот мир Патти». И мир итальянских балерин.

Петербургская публика, публика привилегированная, была вполне буржуазной если и не по происхождению и идеалам, то по своим вкусам и привычкам. Итальянки повергли ее к своим ногам.

Актеры азартны. И русские танцовщицы ревниво потребовали места на пиру. Русская труппа, разогретая Цукки, оскорбленная постоянным сравнением с Корнальбой, Дель-Эра, Брианцей и Леньяни, бросилась обратно в профессию.

Очень помог приезд в Петербург Энрико Чекетти — единственного мужчины в отряде итальянских амазонок: Чекетти-солист был живой рекламой Чекетти-педагога, тотчас открывшего частный танцевальный класс. Русские балетные юноши принялись упражняться с гирями — итальянец-то вертел и поднимал партнерш, как перышки. Русские солистки выходили с уроков Чекетти таинственные и просветленные. Некоторые теперь даже и на каникулы ехали не в Ниццу, Париж или Монте-Карло (заказывать гардероб, играть, полнеть, «отдыхать»). А в Милан: работать. Потеть под грозным оком знаменитой Катарины Баретты. В императорской школе теперь во всех закоулках можно было видеть фигурки, напоминавшие вертящихся дервишей (как вспоминала Тамара Карсавина): дети бросились, как умели, подражать итальянским звездам. На их счастье, Чекетти вскоре пригласили в Императорское театральное училище.

Конечно, дородные гусыни в бриллиантах из четвертой линии кордебалета не исчезли. И щедрый покровитель или муж по-прежнему был в жизни главным. Но все уже было подготовлено для бурного артистического расцвета (обычно описываемого скороговоркой имен: Кшесинская — Трефилова — Преображенская — Ваганова — Павлова — Карсавина).

А что же Петипа?

Всю свою карьеру он строил на иных принципах. На умении эффектно подать публике (мужской публике) «бельфамистых херувимчиков». Его муза — Мария Суровщикова-Петипа: обаятельная, «грациозная», неуклонно полнеющая и как танцовщица — беспомощная. Хореография Петипа 1860-х была ей под стать.

В 1870-е и до середины 1880-х петербургская труппа следовала в этом русле. Балетные дамы — пухлые и ленивые. Танцевать не хочется, не можется, ни к чему: жизнь все равно устраивается через покровителей, а не через успехи в профессии. Ежедневного утреннего класса для кордебалета было не предусмотрено. Окончив школу, кордебалетные танцовщицы переставали упражняться. Это многое говорит об уровне и характере кордебалетных танцев, которые ставил Петипа в то время. Это говорит о них все.

Лень, рыхлость, дряблость парализовали и хореографию Петипа. «Из балетов без длинных церемоний выпускались важнейшие па и вариации и ничем не заменялись» — все равно с ними никто бы не справился. Петипа держался за место и избегал конфликтов с танцовщицами, вернее их покровителями. Он начал заведомо ставить так, чтобы никто не перетрудился. Это вошло в практику. В январе 1885 года Петипа возобновил «Своенравную жену» — балет своего коллеги Жоржа Мазилье «Черт на четверых». «У двух балерин танцев не было и на пять минут времени», — сообщал Скальковский. И это при том, что в парижской премьере 1845 года танцы были «очень разнообразны, очень многочисленны, очень оживленны», а партии обеих солисток, особенно Карлотты Гризи, просто огромны.

Потихоньку в газетах зашептали, что Петипа выдохся. Провалился же он с «Приказом короля» к бенефису Цукки… Или нарочно провалил, надеясь, что неприятная ему гостья скоро уедет?

Но высадившийся десант молодых соперниц Цукки не оставил ему надежд: они вынудили Петипа играть по новым правилам.

В 1886 году в Петербург приехала Антониетта Дель-Эра. Она тоже начала с антрепризы, дав первые спектакли летом в саду «Аркадия». И тоже была приглашена в Мариинский театр. Но в отличие от Цукки, которая выходила в том, что дают, — и либо наполняла пространство своей харизмой, либо проваливалась, Дель-Эра не церемонилась. В свой бенефис она решительно показала Петипа, как с ней надо обращаться.

То есть, отодвинув пожилого хореографа, сама натолкала в один спектакль номера из разных балетов, пока не получила нужную ей крепость смеси. Ровно в четыре раза гуще, чем привыкла петербургская публика. Скальковский публике тотчас объяснил: «Для каждого балета, принимая во внимание среднюю силу балерин, сочиняется одно трудное большое па. Остальные танцы — бульон или крем. Дель-Эра, рассчитывая на свою молодость и на свою силу, взяла и в один спектакль исполнила три больших па из трех разных балетов… ‹…›…мало того, взяла да еще повторила, по требованию жестокой публики, одну из самых трудных вариаций на пуантах в „Сильвии“. Все это было сделано легко, с уверенностью и без малейших признаков усилия или усталости».

Вероятно, это самоуправство не слишком порадовало Петипа. Легко представить: оно его взбесило.

Но гостьям требовались дебюты и бенефисы. Сочинять их было его прямой обязанностью.

В 1887 году Петипа сочинил для Эммы Бессоне «Гарлемский тюльпан». Всего два года после провальной «Своенравной жены». Всего год после катастрофы Цукки в «Приказе короля». Но что это? Петипа не узнать! «Не преувеличивая нисколько, можно сказать, что в одном первом действии Бессоне протанцевала столько, что хватило бы, по совести, для целого балета, между тем, она продолжала в том же роде».

«Слоновьи ноги», точные, могучие и неутомимые, получили работу себе под стать.

Это означало только одно: Мариус Петипа принял вызов.

Он мог в глубине души презирать своих богемных гостий. Но что творилось в глубине его души, мы уже никогда не узнаем. Он работал, и работа звала. Итальянки жаждали показать (публика — увидеть), чтó могут. А могли они все, эти совершенные танцующие инструменты.

Можно вообразить их первые репетиции: скучающие нетерпеливые взгляды итальянок, задетое самолюбие старого хореографа.

Петипа пришлось приноравливаться. Затем его охватил азарт, дух соперничества. Он почуял восторг полной профессиональной свободы.

С которой, однако, не знал, что делать.

Итальянки танцевали слишком хорошо. И слишком много. Какой балет выдержит столько танцев? Петипа попал в другую беду — из огня да в полымя. Огромные танцевальные номера, рассчитанные на итальянок, разрывали тело спектаклей, причинно-следственные связи рвались. Действие разваливалось на куски.

Должно было произойти некое качественное изменение, которое превратило бы эти классические ансамбли, эти «задержки действия» в само действие.

«Я задумал написать либретто на „La belle au bois dormant“ по сказке Перро. Хочу сделать mise en scene в стиле Louis XIV. Если мысль Вам по нутру, отчего не взяться Вам за сочинение музыки?» — такое письмо отправил 13 мая 1888 года своему новому музыкальному сотруднику директор Императорских театров Всеволожский.

Петипа сел писать подробный музыкальный план, ибо его уже предупредили, что в балете его новый сотрудник-композитор не понимает ничего. Петипа пишет в расчете на профана. Подробно и четко планирует всю музыкальную постройку. Размечает номера. Размер и характер музыки, даже количество тактов.

Потому что если инструкция недостаточно точна, приходится все поправлять, делать заново. Бестолковость неопытного сотрудника то и дело раздражала Петипа. Присылаемое — не нравилось. Петипа, с трудом сдерживаясь, писал вежливо-ядовитые письма:

«Дорогой маэстро,

Признаюсь, я был жесток! Но лучшее — враг плохого (вот это „плохое“ особенно чудесно. — Ю. Я.), и если мне посчастливится добиться успеха, надеюсь, что, оценив все Вашим опытным взглядом, Вы меня простите. Танец получился длинноватым, и если Вы разрешите, я произведу в нем небольшую купюру».

Он не верил в успех. Он не верил даже и просто в то, что это кончится хорошо. Не только он. Результата не мог предсказать никто. Этим бестолковым маэстро был Чайковский.

Встреча с ним стала пятой судьбоносной встречей в жизни Петипа. Старый хореограф и его труппа приготовились вступить в «эпоху шедевров».

 

Современные афиши «Жизели» выглядят странновато. На афише московского Большого театра стоят имена сразу трех хореографов: Жан Коралли, Жюль Перро и Мариус Петипа. То же на афишах Мариинского. Да на любой афише любого театра, где только идет «Жизель».

Случайный зритель подумает, что все трое дружно сочинили этот балет. Неслучайный — знает, что имеются в виду как бы археологические напластования: сперва, мол, над спектаклем потрудились Коралли и Перро, потом свое добавил Петипа, потом подключились советские хореографы-редакторы; слоеный пирог их усилий мы и наблюдаем на сцене сейчас.

Тем не менее и это ошибка. Имен Жана Коралли и Жюля Перро на афише быть не должно.

Ошибка эта возникла давно, поддерживалась совершенно сознательно и совершенно конкретными людьми, они накидывали петли ложных доказательств, годами наматывали новые витки ложных теорий, их последователи уже принимали все это как факт. Ученые смежных областей — например, музыковеды — тоже брали все на веру и повторяли. В конце концов, клубок лжи стал таким плотным, что за ним уже никто и не пытался увидеть истину.

Но мы сейчас же и попытаемся.

 

1. «Жизель» в Петербурге

В 1830–1840-е годы, которые историки балета традиционно, хотя и не вполне корректно называют «эпохой романтизма», танцующий мир был прост. Был Париж с театром Опера. И было все остальное. Парижская Опера была флагманом, ведущим производителем самой разнообразной балетной продукции: спектаклей, хореографов, педагогов, танцовщиков. Отсюда люди и идеи разъезжались по всей остальной Европе.

Примером этого служит балет «Сильфида».

В Опера показали «Сильфиду» в 1832 году. Заглавную партию исполняла Мария Тальони. Хореография была сделана по фигуре этой необычной танцовщицы. Мария была некрасивой, худощавой, длинноногой, длиннорукой, ее всегда серьезное лицо было желтовато — словом, она выглядела совершенно некондиционно в глазах профессионалов и публики прошлой эпохи, ценившей хорошеньких кокетливых женщин. Но отец Марии — Филиппо Тальони, педагог, балетмейстер и антрепренер своей блистательно выученной танцам гениальной дочери, — превратил ее «недостатки» в художественный стиль. Манифестом его и стала «Сильфида».

Хотя сам Филиппо Тальони ни о каких манифестах не думал, а просто старался скрыть недостатки и подать достоинства своего некрасивого ребенка. Длинные тощие руки, худосочность Марии Тальони превратились в бесплотность девы воздуха, благодаря летучим прыжкам, протяжным позам и феноменальному умению Марии подолгу замирать на кончиках пальцев одной ноги; казалось, ее могло унести со сцены сквозняком. Худые ноги дочери Филиппо прикрыл длинной тюлевой юбкой до самых щиколоток. Аппетитные коллеги Марии норовили подразнить публику мелькнувшим «бедром испуганной нимфы» — после целомудренной Марии и «Сильфиды» все это разом стало «забавами старых обезьян». Собственно, то, что эпоха вдруг стала прошлой, стало ясно как раз на «Сильфиде». С нее и принято отсчитывать новую эру в балете.

Успех отца и дочери Тальони был громким. О «божественной Марии» писали и говорили все. Всем хотелось увидеть новое чудо. И Тальони тотчас начали пожинать дивиденды парижского успеха.

Приглашая Марию Тальони, каждый театр покупал и «Сильфиду» в постановке ее отца. Гениальная дочь была и лучшей исполнительницей, и лучшей рекламой для отцовского произведения. А оно, в свою очередь — идеальным спектаклем для того, чтобы показать возможности Марии. Они были неразрывны и неразлучны. Платить при этом полагалось и автору музыки — композитору Шнейцхофферу. В то время объектами авторского права были только печатные произведения. То есть в случае балета — либретто и музыка.

Так что удовольствие увидеть у себя Марию Тальони в ее коронной роли было довольно дорогим. Не у каждого театра были на это деньги. Не на каждый театр было время у отца и дочери Тальони.

У Королевского театра в Копенгагене, например, денег на эту игрушку точно не было. Поэтому балетмейстер Август Бурнонвиль сам отправился в Париж. Посмотрел «Сильфиду» Тальони. Запомнил, что смог. И уже дома объяснил задачу местному композитору (на музыку Шнейцхоффера денег у датчан тоже не было) и декораторам. Сам сочинил хореографию. Получилась «Сильфида». Для нас, уже перешагнувших ХХ век с его гипертрофированным вниманием к авторству и фигуре автора, это, конечно, «Сильфида» Бурнонвиля. Но для современников Бурнонвиля это была просто «Сильфида». Датчане радовались, что у них теперь тоже есть остромодный спектакль, о котором кричала Европа.

Так же поступили и в миланском «Ла Скала». Так же поступили и в Петербурге. Парижская Опера была вроде авторитетного журнала дамских мод. Одежда с модных картинок ведь не копировалась буквально — они лишь служили портным и читательницам в качестве гида новейших фасонов и идей. В языке балета того времени понятия «оригинал» попросту не было. Каждый знаменитый (читай: парижский) балет был своего рода «брендом-зонтиком», под которым умещалось множество версий, сделанных местными хореографами.

Были ли эти спектакли похожи? Где были точки совпадений с оригиналом? Это зависело от памятливости очередного балетмейстера. Но даже самый цепкий ум немногое бы запомнил в точности с одного-двух просмотров из зрительного зала. Даже самые беглые заметки и записи не успели бы за всем и за всеми: за репликами пантомимных диалогов, за переменами формаций кордебалета, особенно если они аккомпанировали соло или дуэту; да ведь и соло и дуэты тоже требовали внимания.

Но к копированию никто и не стремился. Запоминали, как получалось, «ключевые моменты» и общие решения, остальное добирали, как умели, дома, самостоятельно. Вторичные спектакли, которые разлетались по Европе, никак не могли быть копиями первого, парижского — это за пределами возможностей человеческой памяти.

Петербургский императорский балет сначала попытался сэкономить на «Сильфиде» совсем уж радикально. Штатного балетмейстера Императорских театров Антуана Титюса даже не пустили посмотреть парижскую «Сильфиду». Он питал воображение слухами и сообщениями газет. В 1835 году результат показали на сцене Александринского театра с Луизой Круазетт и Фредериком Малавернем в главных партиях. Неудивительно, что он провалился.

В итоге через два года пришлось платить втридорога. В 1837 году в Петербург по контракту приехали отец и дочь Тальони. Императорский Большой театр купил подлинную (опять-таки: это наши термины, а не современников Тальони) «Сильфиду» в полной комплектации: с музыкой Шнейцхоффера, хореографией Филиппо Тальони и великой Марией в главной роли. Затраты оправдались: публика валила валом на европейскую знаменитость. Петербург впервые увидел «новый танец» Тальони с ее пуантами, русские танцовщицы бросились подражать. Они оказались в сложной ситуации в 1842 году, когда суперзвезда уехала.

Выходить в ролях Тальони после самой Тальони было чистым самоубийством. Они были скроены и сшиты Тальони-отцом по индивидуальной мерке Марии, с учетом ее очень своеобразного телосложения и недосягаемой для русских танцовщиц техники. К тому же балет был как модная одежда: всем стараниям отечественного производителя публика предпочитала парижское. Что отражалось на гонорарах: приглашенные иностранки всегда получали намного больше местных. Русские балерины были в невыгодном положении. Но не для всех оно было невыгодным одинаково. На стороне молодой балерины Елены Андреяновой был влюбленный директор театра.

Тем временем Париж уже кадил новой богине — Карлотте Гризи в новом балете «Жизель».

Газеты и журналы того времени мало отличались от нынешних в своем интересе к «раскрученным» именам. А «Жизель» могла ими похвастаться, как мало какая другая постановка. Сценарий написал поэт, всему Парижу известный журналист и модник Теофиль Готье. Он в «Жизели» ссылался на поэзию Гейне и Гюго. Опытный сценарист Сен-Жорж помог все это привязать к театральной практике. Музыку сочинил Адольф Адан, тоже очень модный баловень Парижа. Пели дифирамбы Карлотте Гризи в партии Жизели. Не забывали и ее партнера по спектаклю: Люсьен Петипа слыл главным красавцем-мужчиной. Слухи о романе Карлотты и Люсьена, позже полностью подтвердившиеся, уже побежали за стены театра, упрочивая интерес к спектаклю.

Компания знаменитостей-создателей и чисто бульварный интерес, конечно, помогли успеху премьеры. Но было и большее. «Жизель», как игла, угодила в нерв времени.

Хотя действие происходило в средневековой немецкой деревушке, балет был о современном Париже. Крестьяночка Жизель, не по-крестьянски опрятная, пикантная и грациозная, с ее простодушием, любовью к танцам и веселью, готовая броситься в любовную авантюру, конечно, была современной горожанкой. Такой ее и увидела публика. Не крестьянкой, но — гризеткой. Это был хорошо понятный, знакомый, овеянный уличными легендами и симпатичный публике городской персонаж. Да и граф Альберт в исполнении «модного мужчины» Люсьена Петипа был не немецким аристократом, а парижским бульвардье.

Во втором акте действие разворачивалось на ночном кладбище. Из могил восставали вилисы — «умершие девственницы» в белых пышных платьях не покойницкого и тем более не славянского (как ложно намекало название этих призраков, почерпнутое из фольклора), а очень модного бального фасона: с тугим корсажем, пышной тюлевой юбкой, в атласных башмачках актуальной модели, в России называемой «стерлядка». Не славянские привидения, а ночные парижанки, оставляющие по себе облачка пудры (вовсе не кладбищенский туман). Они оживали, оживлялись, и готовы были до смерти закружить в танце любого, кто объявится в их владениях.

«Смертоносное кружение» прекрасных белоснежных покойниц заставляло вспомнить ночные балы с их исступленным, не всегда добродушным и уж точно не всегда невинным весельем. А главное, несмотря на театральный антураж, узнавался вальс — модный танец, который в массовой культуре того времени было принято изображать в роковых тонах: где вальс, там одержимость, безумие, эротическое затмение, очень похожее на смерть. Жизель-вилиса спасала возлюбленного-предателя от общей участи. Но и сама исчезала, почти как андерсоновская Русалочка, оставляя героя на руках у вовремя подоспевшей земной невесты.

Много говорили о сильном впечатлении от постановки. О красавице балерине. О поэтичном лунном кладбище с его смертельным балом, эротически влекущим и страшным. Вообще, вместо рецензий писались какие-то поэтические новеллы по мотивам балета: каждый норовил пересказать взволновавшую его историю своими словами. Что именно происходило на сцене, что танцевали и как, из этих писаний почти невозможно понять. О хореографии «Жизели» говорили мало либо ничего. Была ли она хорошей? Плохой? Какой? Сама по себе она никого не интересовала.

Золотое сияние успеха «Жизели» заметили и в Петербурге. Елена Андреянова забеспокоилась. Принялась тормошить своего любовника — директора Гедеонова. В Париж срочно выслали за добычей штатного балетмейстера Антуана Титюса.

Титюс вернулся в Петербург с нотами, книжечкой либретто и тем, что успел запомнить или записать после спектакля.

Разумеется, в Петербурге танцы и пантомимные сцены он сочинил сам. Запомнить в точности хореографию парижского спектакля со множеством участников он бы просто не смог. Тем не менее, опытный постановщик, Титюс, надо полагать, был натаскан выхватывать с лету главное. Что же до партии балерины, то танцы в ней всегда менялись при каждом вводе новой исполнительницы, такова была повсеместная практика. Это входило в круг разнообразных забот главного балетмейстера. Сочинить танцы Жизели заново, применительно к возможностям Андреяновой, Титюс был просто обязан. Дело свое он знал. Андреянова вышла в главной роли. Был ли это настоящий успех или он был срежиссирован журналистами, не желавшими ссориться с всесильным директором — любовником Андреяновой, мы никогда не узнаем. Газеты писали о ней вполне восторженно. А следующее поколение русских балетоманов уже не видело ее за звездами первого ряда: Марией Тальони, Фанни Эльслер, Карлоттой Гризи, танцевавшими в Петербурге. Русская столица могла пожалеть денег на новый спектакль, но никогда — на приглашенную звезду.

Производство спектаклей в петербургском Большом театре больше напоминало современную индустрию голливудских блокбастеров. Звезда в главной роли и эффектность постановки там значили почти все. Титюс же был опытным состоявшимся специалистом (в 1842 году ему уже за шестьдесят). Уверенно вел труппу. Большего от него не требовалось.

Советские историки, однако, никак не хотели принять, что имеют дело не с авторским театром. А потому Титюса не жаловали, и выражений для своего негодования не выбирали: он был и «лишенным дарования балетмейстером с сильно устаревшими вкусами» (Ю. Бахрушин), и «старцем», следующим не искусству, а моде (В. Красовская). Однако «Жизель» он по сценарию Готье и Сен-Жоржа поставил в Петербурге вполне добротно, раз спектакль шел потом еще более десяти лет.

Повторим еще раз: петербургская «Жизель» 1842 года не была копией парижского спектакля 1841 года, несмотря на то что именно такое мнение, ничем не обоснованное, защищалось в советском балетоведении как факт. Петербургская «Жизель» была таким же локальным феноменом, как датская «Сильфида».

…Дальше началась обычная жизнь обычного спектакля. Каждый раз, когда вводилась очередная новая исполнительница, очередной главный балетмейстер был обязан пройти с нею роль и заменить вариации, а нередко и всю танцевальную партию, таким образом сажая ее «по фигуре» балерины.

Титюса на посту главного балетмейстера петербургского Большого театра сменил Перро, того — Сен-Леон. При них в петербургской «Жизели» выступали гостьи-звезды: Фанни Черрито, Фанни Эльслер, первая парижская Жизель Карлотта Гризи, Адель Гранцов. Появлялись и русские балерины (Лебедева, Муравьева). Они были очень разными, эти новые Жизели петербургского спектакля. Противоположными полюсами были, например, тер-а-терная демихарактерная актриса Фанни Эльслер и прыгучая, воздушная, привольно чувствующая себя в «абстрактном» танце и блеклая в пантомиме Адель Гранцов.

В «Жизели» убирали номера. Вставляли номера. Сокращали. Надставляли. Если музыка Адана к новым номерам не подходила или ее не хватало, нужное дописывал штатный балетный композитор. Так что партитура «Жизели» постепенно все больше приобретала вид старой кулинарной книги, куда подклеивались любимые рецепты. Это была обычная по тем временам жизнь спектакля. Внося мелкие изменения, целого ни Сен-Леон, ни Перро не касались. Это также подтверждает, что постановка Титюса была профессионально добротной и устраивала всех.

Но то, что однажды было остромодным, однажды из моды должно выйти. «Тринадцатый час» пробил и для «Жизели».

В Петербурге пульс ее появлений на сцене начал затухать еще при Перро. Ненадолго вспыхнул после дебюта великолепной воздушной немки Адель Гранцов в 1865–1866 годах. Но время взяло свое. Перерывы в репертуаре все удлинялись.

В 1870-е годы нормой стали гигантские многолюдные балеты со спецэффектами. Сверкающие, красочные, мажорные. Даже если герой попадал в загробный мир, то и там везде горел полный газовый свет, с наведением которого, к досаде балетоманов, не всегда справлялась машинная часть.

Двухактная «Жизель» казалась на их фоне сначала камерной, потом — куцей. Когда «Жизель» взяла для своего бенефиса Екатерина Вазем в 1878 году, то балет, по словам балерины, «не шел на нашей сцене уже сравнительно давно». «К моему бенефису в следующем сезоне новой постановки не предвиделось. Приходилось возобновлять что-нибудь из старенького». Для сытности Вазем прибавила к «Жизели» отрывок из «Метеоры» Сен-Леона, также давно не шедшей. Забылись былые восторги и поэтические словоизвержения, которые вызывал этот спектакль по всей Европе в 1840-е. В 1878 году «Жизель» для петербургской публики и труппы стала, как видим, «чем-нибудь из старенького».

Потом стала просто рухлядью.

Вспомнили о ней по необходимости. В 1887 году — в разгар «итальянского десанта» — Петипа пришлось срочно сооружать спектакль для новой гастролерши, 23-летней Эммы Бессоне.

Приезд итальянок нанес чувствительный удар не только по самолюбию русских танцовщиц и кошелькам балетоманов. Он сокрушил русские балеты — репертуар, в котором гостьям предполагалось выступать, коль скоро они получали контракт с Мариинским театром. Хореография, с укороченными и облегченными балеринскими партиями, рассчитанная на «миловидность» и «грацию» «бельфамистых херувимчиков», — эта хореография под напором итальянок расползалась, как ветошь. Ее приходилось постоянно латать, перелицовывать. А чаще всего — просто выкидывать. И заменять новой.

С этой проблемой Петипа столкнулся и в «Жизели».

«Новое время» (а о положении дел за кулисами Скальковский был прекрасно осведомлен) предупредило читателей:

«Дебютирует г-жа Бессоне или в четверг, или в воскресенье на Святой неделе в известном балете Теофиля Готье и Корали „Жизель“, музыка Адана, который для нее заново поставлен с участием лучших наших сюжетов: г-ж Иогансон, Никитиной, г. Гердта и др. Само собою, что балерина будет танцевать собственные вариации, чтобы показать свой талант с наиболее выгодной стороны».

Декорации и костюмы также были сделаны новые. Постановка вызвала ажиотаж.

Мариинский театр был совершенно полон, лучшие ложи и кресла были записаны заранее, а публика — какая всегда бывает в первые представления балета, то есть самая элегантная и с таким видом, как будто присутствует при некотором священнодействии. Были и представительницы нашего балета: М. П. Соколова, Е. П. Соколова, К. О. Вазем-Насилова, А. В. Шапошникова. Была и г-жа Цукки, подававшая сигнал горячих аплодисментов своей сопернице. В антракте, к сожалению единственном, шли, как всегда, горячие споры о достоинствах и недостатках новой звезды и страсти возбуждались.

О Бессоне осталось восторженное, но лошадиное описание: «Это была небольшого роста, коренастая, полная жизни смуглая брюнетка, с огненными, чрезвычайно красивыми и выразительными глазами, с блестящими как перлы зубами, с крепкими мускулистыми ногами, выказывавшими сразу огромную силу. Такие ноги были у знаменитой Феррарис, которой Бессоне не уступала в апломбе, крепости носка и энергии. Воздушности же или так называемого баллона у артистки не было и в помине».

Это очень непохоже на дух парижского спектакля. Вместо угара и отчаяния парижского бала с Бессоне в спектакль ворвалась физическая радость бытия. Радость крепкого здоровья. Вместо романтических кладбищенских теней — электрический свет.

Но такая «Жизель» публике 1880-х понравилась! «Танцы Бессоне во 2-м действии блистали силою, смелостью и законченностью. ‹…› В адажио Бессоне сделала также несколько новых и чрезвычайно смелых и красивых групп, например, когда она стояла на носке в положении неустойчивого равновесия, слегка только касаясь колена своего партнера».

Можно сказать, что публика 1880-х — после эпохи Сен-Леона, после десятилетий Петипа — разучилась воспринимать романтический балет. У нее отмерли соответствующие эстетические рецепторы. Это будет правдой.

Можно увидеть и другое. Исполнение Бессоне, четкое, точное, сильно артикулированное, словно промывало хореографию чистой холодной водой. Наконец-то можно было увидеть, что именно сочинил хореограф. Балерина почтительно отступала если и не в тень (с такими-то зубами и ногами), то на положение послушного инструмента, амбиции которого заключаются в отчетливом, ритмически безупречном воспроизведении.

А можно увидеть и третье. К дебюту Бессоне в «Жизели» Петипа уже разобрался, как вести себя с этими совершенными инструментами, механическими соловьями, золотыми глотками, вернее железными пуантами, которые могли, по тогдашнему выражению, без устали пройти на кончиках пальцев Невский проспект туда и обратно.

Бессоне ворвалась в постановку с нескольких репетиций. Ее лошадиной энергии все было нипочем.

Над самим же спектаклем Петипа начал работать задолго до ожидаемого приезда гостьи. Это было полным обновлением, с новыми костюмами и декорациями. Подтянуть всю постановку к новым вкусам и новым ожиданиям публики Петипа был просто обязан. А значит — изменить и хореографию тоже.

В любом случае, для сомнений в том, что нынешний кордебалет «Жизели» — это хореография, сочиненная Петипа в 1880-е, пока не обнаружено фактов.

Чисто оценочные суждения о том, что именно он — автор танцев вилис, появились давно. Их высказали и Вадим Гаевский в «Дивертисменте» (1981) и Вера Красовская в «Романтизме» (1995). Гаевский указал на «обнажение кулис» прямыми параллельными линиями кордебалета: прием действительно немыслимый для балета 1830–1840-х годов, изо всех сил создававшего замкнутую, отгороженную со всех сторон картинку. Красовская писала о слишком прямой для романтического балета симметрии.

В действительности, не владея точными фактами, сложно сказать, сам ли Петипа придумал это «обнажение кулис» в «Жизели» или научился у «Жизели» — и после ввел в свою «Баядерку».

Но наблюдения верны. В «Жизели» мы видим ту же эффективную простоту, простоту на грани фола, что и в «Баядерке». Антре кордебалета вилис в «Жизели» строится, как выход кордебалета «теней» в «Баядерке» (или кордебалет «теней» заимствует идею у кордебалета вилис). Не буквально. Но методически: монотонные повторы простейшей комбинации простейших движений с прогибом корпуса, многократно усиленные за счет того, что их одновременно проделывают несколько десятков танцовщиц. Монотонные до смелости. Монотонные настолько, что это перестает быть монотонным и превращается в художественный прием: повторы не наскучивают — они гипнотизируют.

С 1880-х, после дебюта Эммы Бессоне, «Жизель» в Петербурге шла в том виде, как ее вернул на сцену Мариус Петипа. Отныне он был ее единственным автором. И если переделывал — то уже собственный текст. Сам менял партию Жизели применительно к каждой новой исполнительнице. Рамками музыки Адольфа Адана Петипа ни в 1884, ни в 1887, ни позже стеснен не был. Штатный композитор Людвиг Минкус вносил все требуемые хореографом поправки: писал новые номера, увеличивал количество тактов, переписывал или убирал ненужное.

Это движение остановилось только с увольнением Петипа из петербургского театра в 1903 году. Текст «Жизели» стал более или менее каноническим. Во всяком случае, когда роль после воздушной Анны Павловой, еще работавшей с Петипа, самовластно взяла себе коротконогая коренастая Матильда Кшесинская с ее «стальными носками» и попирающей пол тер-а-терной техникой (совершенно типаж Бессоне), директор Императорских театров Теляковский записал в «Дневнике»: «Кшесинская очень противная Жизель». Роль с чужого плеча сидела на ней вкривь и вкось.

Парижская «Жизель» 1841 года к этому времени была утрачена. Последний раз в Париже ее возобновил Люсьен Петипа в 1863 году. Спектакль не шел почти десять лет и основательно забылся. Первый исполнитель партии Альберта, Люсьен Петипа, конечно, помнил кое-что. Но именно «кое-что». Выпадая из непосредственной физической памяти танцовщиков, любая хореография быстро испаряется. Петипа-старший спокойно досочинил то, чего не помнил, — иначе просто быть не могло. Привести балет в постановочный вид было его прямой обязанностью главного балетмейстера парижской Опера.

В спектакле Люсьена Петипа выступала русская гостья Марфа Муравьева. Затем роль переняла Зина Меран, раз промелькнула еще одна русская — Надежда Богданова, затем роль безраздельно отошла к Адель Гранцов, и вместе с нею в октябре 1868 года, когда Гранцов получила травму, «Жизель» исчезла из парижского театра навсегда. Как ранее исчезла в Лондоне, Милане, везде.

Единственным в мире театром, где «Жизель» все еще шла, остался петербургский Большой. «Жизель», которая там шла, была сочинена Мариусом Петипа. Так же как датская «Сильфида» была сочинением Августа Бурнонвиля.

Именно петербургская «Жизель» Петипа как единственный выживший экземпляр в ХХ веке была переснята в более или менее точных копиях (на сей раз именно копиях!) по всему миру. Копиях, потому что в ХХ веке само отношение к авторству хореографии изменилось полностью. Для ХХ века именно хореография стала главной драгоценностью балетного спектакля.

Повторим еще раз: в «Жизели», которую мы знаем сейчас и которая идет в театрах, нет ни парижских танцев Жана Коралли, ни ранних петербургских по версии Титюса. Это целиком работа Мариуса Петипа.

Нет там и хореографии Жюля Перро, имя которого почему-то стоит на современных афишах.

Почему оно, кстати, вообще на них стоит?

Этот вопрос ведет нас, увы, к самой большой балетной фальсификации в истории балета. Совершена она была в советское время. То есть мы вновь возвращаемся к вопросу, поднятому в предисловии: к искажениям, которым подверглись классические балеты — не только на уровне текста. Была переписана их история вообще. Но об этом — в последней главе.

 

2. Автора!

Вопрос о том, кого считать автором балета (этого коллективного текста, рожденного усилиями либреттиста, композитора, хореографа, декоратора, дирижера, машинистов, костюмеров, парикмахеров — и всей труппы) и что — текстом балета, защищенным авторским правом, встал еще при жизни Петипа.

В 1840-е годы головой всему был либреттист. Он был как бы художественным директором всего проекта. Ниже будет процитировано письмо датчанина Августа Бурнонвиля, которого в Париже поразило это положение дел: он описывает его едко, но верно.

Либретто и музыка — как печатная продукция — вот то единственное, что было защищено тогдашним авторским правом.

Эта практика превратила авторство хореографии в «дикий Запад». Чей балет «Сильфида»? Августа Бурнонвиля или Филиппо Тальони? Оба ответа — неправильные.

Но так было до 11 июля 1862 года, когда парижский суд, гражданский трибунал департамента Сены, создал прецедент, навсегда изменивший отношения хореографов к работам друг друга.

Судились Жюль Перро и Мариус Петипа. И — нет, не из-за «Жизели».

Свидетелем на стороне Перро выступал Артур Сен-Леон. То есть понятно, что отношения Петипа с Перро и Сен-Леоном были в Петербурге уже испорчены. Об их открытом конфликте ничего на данный момент фактически не известно. Но мнения своего о младшем коллеге — мнения насмешливого и лишенного уважения — Сен-Леон не скрывал в письмах из Петербурга. Осложнялось все тем, что старший брат Мариуса — Люсьен Петипа — был в то время главным балетмейстером парижской Опера и братья Петипа стояли друг за друга горой. Двери Опера перед Перро-хореографом, недавно уволенным из Петербурга, были крепко закрыты, и Люсьен Петипа придерживал ручку. Суд обещал быть интересным. «Судебная газета» (Gazette des Tribunaux et le Droi) следила за событиями.

Обиды копились давно. Яблоком раздора послужил майский дебют Марии Сергеевны Петипа в парижской Опера. Муж-хореограф показал балерину в номере «Космополитана», сочиненном Перро для своего петербургского балета «Газельда». Имя Перро как имя автора хореографии на парижской афише было указано. Конфликт вспыхнул из-за того, что Перро накануне запретил паре исполнять свой танец. В мемуарах Мариус Петипа утверждал, что в запрете не было ничего личного к супругам Петипа: Перро всего лишь бойкотировал парижский театр, который бойкотировал его. Мариус Петипа — мемуарист крайне ненадежный. Однако в том, что запрет был категоричным, сомнений нет. Петипа его проигнорировали. Рассерженный Перро подал в суд. Сумму ущерба он оценил в 10 тысяч франков.

В вопросе, что считать текстом балетного спектакля, в вопросе, вокруг которого было сломано потом столько копий и до сих пор нет исчерпывающей ясности, парижская адвокатура образца 1862 года попыталась навести образцовый порядок.

Адвокат Перро утверждал, что хореография — такое же искусство, как скульптура или музыка, и хореограф-автор вариации — все равно что композитор, сочинивший арию.

Куда он метил, понятно: музыка тогда была общепризнанным объектом авторского права.

Одно «но»: его клиент не записывает свои сочинения, а импровизирует. Но тут уж свидетель защиты Сен-Леон под присягой сообщил, что Мария Петипа исполнила ровно тот танец Перро, что шел в Петербурге.

В ответ адвокат Петипа вышел на совсем уж запредельную искусствоведческую высоту. Он объяснил суду, что па — все эти плие, батманы, прыжки, пируэты — принадлежат азбуке классического танца, как буквы — алфавиту. Па характерных танцев и вовсе часть фольклора. Да и хореография: это текст, да, но такой текст, который существует только в тот момент, когда его исполняют. А стало быть, балерина, исполняющая танец, со всеми особенностями ее психофизики, — тоже часть текста. Как же обвинять в плагиате того, кто сам — часть текста?

Это понимание классического балета — столь же глубокое, сколь и верное.

Но тут уж у судьи, видимо, голова пошла кругом, и он предпочел вернуть всех на землю. К более ортодоксальным понятиям авторского права. Выяснив, что музыкальный плагиат места не имел (разрешение композитора Петипа получил заранее), судья объявил предмет спора слишком незначительным. Перро присудили 300 франков за ущерб (больше, видимо, моральный).

Адвокат Петипа попытался отбить и их. Он сослался на франко-русские юридические отношения в области авторского права. Их попросту не существовало. Авторское право иностранцев в России не признавали. Русские издатели того времени переводили и публиковали иностранные книги, ничего не платя их авторам. Балет «Газельда» со спорной «Космополитаной» был сочинен в Петербурге. На это и упирал адвокат Петипа. Но парижский судья увидел дело иначе. Тяжба шла между французскими гражданами — Жюлем Перро и Мариусом Петипа, стало быть попадала под французский, а не русский закон.

И вот это как раз самое важное. Последствия этой части судебного решения были для истории балета огромны. И больше всего они — а не смешная сумма в 300 франков — значили для Петипа и всех остальных хореографов-французов, работавших в России.

Петербургский балет XIX века сочинен хореографами-французами почти полностью. Эстафета шла от одного к другому, были в ней и гении, были и просто знатоки своего дела. Столетие начал Шарль Дидло. Затем были Алексис Блаш, Антуан Титюс, Жюль Перро и Жорж Мазилье, Артур Сен-Леон, закончил столетие Мариус Петипа.

В описываемое время в Петербурге шли одновременно балеты Перро, Сен-Леона, Титюса, Мазилье, Коралли, Петипа, и кто там у кого и сколько «брал чужого» — никто не думал и не смотрел.

Судом 1862 года французская юстиция внятно показала, что ее руки дотянутся, если надо, до любого французского гражданина. То обстоятельство, что петербургские хореографы являлись французскими подданными, было в глазах суда весомее того, что работали они в России.

Балетный мир был тогда тесен, все знали всех. Суд между Перро и Петипа, вернее его вердикт, стал предельно ясным сигналом для всех.

Иск, поданный на Люсьена Петипа уже в следующем году, когда тот возобновил «Жизель», быстро показал, что балет стал минным полем, чреватым юридическими проблемами и финансовыми потерями. Там, где разводили руками критики и журналисты (а потом и историки), заговорили адвокаты. Прежняя практика собственных «спектаклей по мотивам», сходство которых с оригиналом было ограничено лишь возможностями памяти, быстро сошла на нет. Она стала попросту юридически опасной.

Все, что Мариус Петипа поставил «чужого» в Петербурге после 1862 года, все то «чужое», что он позже принял в наследство вместе с постом главного балетмейстера (например, «Корсар», «Сильфиду», «Жизель»), он уже был обязан полностью заменить собственной хореографией. И заменил. Иного быть попросту не могло. Иное означало бы бесконечные судебные тяжбы в Париже. А их у Петипа не было. И не было по одной причине: во второй половине XIX века Петипа стал главным и — за редкими исключениями — монопольным автором хореографии, которую показывал петербургский Большой театр.

Петипа жил долго. Он дожил до того, что в 1900 году москвич Александр Горский с благословения директора Теляковского, который Петипа терпеть не мог, заново поставил «Дон-Кихота» Петипа в московском Большом театре. Что-то у старика взял, что-то взял из другого его же балета (так вариация Уличной танцовщицы была вставлена сюда из «Зорайи» Петипа), что-то выбросил, что-то изменил. Ярость Петипа была беспредельной.

Это была ярость оскорбленного автора.

Обратиться в парижский гражданский суд Петипа, увы, уже не мог. Во-первых, потому что «разбойник» Горский был русским подданным. А во-вторых, 8 января 1894 года русским поданным стал сам Петипа.

Последняя фраза его мемуаров говорит об умении владеть собой: «Да хранит бог вторую мою родину, которую я люблю всем сердцем». Вторая родина под конец жизни обошлась с ним жестко.

С его балетами после смерти автора она — открыв счет советским «редакциям» — обошлась еще хуже.

 

Публика петербургского балета второй половины XIX века была более или менее постоянной. Создался уникальный театральный симбиоз. Можно уверенно говорить о механизме зрительских ожиданий. И Петипа столько же зависел от него, подчиняясь, сколько его и создавал.

Об этом механизме и пойдет речь.

 

1. «Баядерка»

Салтыков-Щедрин не любил балет и в нем не разбирался. Ему, как уже говорилось, что «Наяда и рыбак» Перро, что «Золотая рыбка» Сен-Леона — разницы никакой («Как их вообще можно сравнивать!» — воскликнет балетный историк или просто просвещенный любитель балета). Все одно: «язва общества». Салтыков-Щедрин писал о балете:

«Я люблю балет за его постоянство. Возникают новые государства; врываются на сцену новые люди; нарождаются новые факты; изменяется целый строй жизни; наука и искусство с тревожным вниманием следят за этими явлениями, дополняющими и отчасти изменяющими самое их содержание — один балет ни о чем не слышит и не знает».

Ядовитое обаяние цитаты неоспоримо. К тому же в советской науке демократические классики 1860-х были «начальством», а начальство всегда право. Советские балетные исследователи цитату подхватили и превратили в научную аксиому. «Балет консерватор по преимуществу, консерватор до самозабвения», — к этому утверждению подгонялись факты и выводы. Советские исследования по истории балета были лишь обширным комментарием к словам Щедрина. Нечто замкнутое, застывшее, не отвечающее на внешние раздражители. И конечно же, с культурной точки зрения бессмысленное. Таким представал петербургский балет второй половины XIX века в книгах и статьях советских историков (даже самых лучших). С единственным исключением, сделанным для идеологически доброкачественного Жюля Перро, — но, как мы покажем далее, и ему придумал и «сделал карьеру» патриарх советского балетоведения Юрий Слонимский.

В действительности все обстояло ровно наоборот. Русский балет гнался за модой и старался быть современным. Балетоманы уже и тогда над этим добродушно посмеивались, а лучше всех, как всегда, высказался острослов Скальковский: «Начал Лессепс строить в Египте Суэцкий канал — у нас г-н Петипа ставит сейчас „Дочь фараона“; генерал Черняев принялся колотить среднеазиатских ханов — „Конек-Горбунок“ изображает те же манипуляции на балетной сцене; поехал Дон Карлос воевать с испанцами — а тут сейчас идет „Дон Кихот“; россияне захотели отнимать у англичан Индию, не имея о ней понятия, — наш неутомимый балетмейстер наглядно знакомит будущих завоевателей, а ныне гвардейских поручиков с Индией при помощи „Баядерки“; черногорцев, геройски поднявшихся на помощь восставшей славянской братии, он прославляет в „Роксане“».

Это была эпоха, когда слово «прогресс» было у всех на устах. Прогресс вторгался повсюду, сжимал пространство и ускорял время железными дорогами, первыми линиями метро и конок, сигналами телеграфа. У многих от этой гонки кружилась голова и сводило желудок: было страшновато. Многие предпочитали спасение от действительности.

От прогресса можно было бежать. Недаром в викторианской Англии расцвел жанр сказки, а движение Arts and Crafts в 1880-е принялось замедлять индустриальный бег времени ручным ремеслом.

Прогрессу можно было с восторгом отдаться.

У русского балета был свой, третий путь — сделать турбулентную «современность» уютной, не страшной. Балет не отшатывался от «злобы дня». Он ее укрощал, украшал и приручал. Проклятые «вопросы», что трясли русское общество, в балете принимали форму сказочных мелодрам, обставленных пышно и тесно, как тогдашние гостиные, где не протиснуться было среди мягких пуфиков, козеток, диванчиков, манивших присесть, прилечь, отдохнуть, и где густые тропические растения в кадках намекали, что здесь — не север, Россия, а страна вечного лета.

Не только «ножки» манили всех этих высокопоставленных петербургских мужчин в балетные кресла и ложи. Это была своего рода терапия, обращавшая заботы трудного дня — в сказку. Расслабляющий интеллектуальный массаж. После него особенно приятно было отправиться ужинать.

Сен-Леон и Петипа, в конце концов, были вовсе не единственными, кто находил вдохновение в ежедневных газетах. Свою «Аиду» Верди, например, написал на открытие Суэцкого канала, который Петипа уже почтил «Дочерью фараона». Жюль Верн отозвался на арктические экспедиции Норденшельда романом «Найденыш с погибшей „Цинтии“». Петипа — по тому же случаю — преподнес петербургской публике балет «Дочь снегов».

Это с одной стороны.

А с другой — двадцать с лишним лет осторожной, унизительной борьбы за место в Императорском театре не прошли для Петипа даром. Места к тому же можно было лишиться в одночасье. У Петипа за эти годы было достаточно поводов, чтобы убедиться: с артистами в Императорском театре не церемонятся (с покровителями — другое дело). Молниеносная отставка Перро не могла не произвести на него впечатления. Это можно предположить по его почти невротической боязни сделать новый шаг. Новый — а вдруг неудачный? И Петипа предпочитал то, что уже было. Чужое. Проверенное. То, что уже когда-то имело успех, не могло привести к провалу.

Получался парадокс. Основой остроактуальной «Баядерки» Петипа стал балет «Шакунтала», поставленный Люсьеном в Париже по сценарию Теофиля Готье почти двадцать лет назад: мелодрама с любовным треугольником баядерки, знатного воина и царевны.

Перед Петипа-младшим встала очень конкретная задача. Сделать из типичного для 1850-х двухактного спектакля четырехактный, согласно вкусам 1870-х. Старенькую «Шакунталу» требовалось растянуть ровно вдвое.

С либретто ему помог журналист и балетоман Сергей Худеков. Но основная надстройка происходила в структуре спектакля.

Сценарные наброски Петипа сохранились и даже опубликованы в сборнике «Мариус Петипа». Так что увидеть, что затевал Петипа, может всякий.

Он растягивал сценическое время за счет больших танцевальных номеров. Петипа вставил в историю праздник в честь божества: появились огромное шествие и дивертисмент, на взлете которого и погибала баядерка. Вот уже целый акт.

Появилось grand pas, в котором воину мерещился призрак баядерки в окружении белых «теней» на фоне Гималаев. Вот еще один акт готов.

Появился большой свадебный дивертисмент царевны Гамзатти (даже имя Петипа взял из «Шакунталы») и благородного воина и pas d’action, в котором призрак убитой баядерки расстраивал свадьбу, — это стало заключительным действием.

Пропорции разрослись.

Чтобы слово «гигантомания» обрело конкретность: в одном лишь шествии на празднике в честь божества Петипа планировал 36 (!) позиций. Вот они:

«1. 12 вторых корифеек

2 4 гурона

3 4 священнослужителя

4 1 Великий брамин

5 4 священнослужителя

6 12 негритят

7 1 раб

8 4 придворные дамы

9 1 Гамзатти на паланкине, ее несут четверо мужчин, другие четверо мужчин идут рядом с паланкином

10 12 вторых танцовщиц

11 12 фигурантов, несущих длинные палки (они пройдут еще раз)

12 12 первых корифеек

13 4 кшатрия

14 1 Раджа на паланкине

15 4 носильщика. 4 рядом с носильщиками с опахалами и саблями. 2 кшатрия

16 6 фигурантов

17 Они несут идола

18 7 индусов из вторых танцовщиков — Пишо и др.

19 6 вторых корифеев

20 8 индусов в одинаковых костюмах

21 6 женщин из народа в одинаковых костюмах

22 4 индуса — ученики

23 1 идол птицы

24 6 корифеев

25 8 кающихся, вооруженных раскаленным железом, — статисты

26 6 фанатиков из народа, они бросаются под колеса

27 12 индусов, тянущих колесницу, народ, как мужчины, так и женщины, выходят из одной кулисы и возвращаются в другую

28 8 паломников — статисты. Те, кто возвращается до выхода Солора

29 8 индусов в одинаковых костюмах

30 4 индуса ученики

31 8 человек, которые несли обоих идолов

32 4 кшатрия

33 1 факир при Солоре

34 1 Солор в паланкине. 4 носильщика. 4 рядом с носильщиками с опахалами и саблями

35 12 фигурантов (№ 11)

36 6 держащих тигра»

В шутке Скальковского про балетный ответ на русские амбиции касательно Индии была только доля шутки. Русские газеты тогда подробно писали о восстании сипаев и крахе Британской Ост-Индской компании, которая фактически правила Индией с начала XVII века. России и Англии предстояла «большая игра», как назовет это потом Киплинг. В 1876 году королева Виктория стала официально именоваться «императрицей Индии». А уже 23 января 1877-го Петипа показал премьеру «Баядерки».

Но балет этот подключал куда более широкий культурно-бытовой контекст. «Баядерка» соприкасалась с повседневным опытом балетной публики во множестве точек.

Здесь и петербургский Английский клуб, членами которого были многие сильные мира сего, проводившие свой досуг и в балете тоже. Недаром одна из лож в Мариинском театре называлась ими «Инфернальной» — по кличке комнаты в Английском клубе, где шла карточная игра по-крупному.

Был здесь и излюбленный богатыми петербуржцами Английский магазин на Невском. Именно там, кстати, невзирая на дороговизну, закупали ткани и аксессуары для балетов: шелк, бархат, золотое шитье, страусовые перья.

И обычай приглашать английских гувернанток.

И английский чай, который в «Анне Карениной» разливает гостям, приехав из театра, Бетси Тверская.

Вспомните: светские персонажи «Анны Карениной» также говорят по-английски, играют в теннис, читают английские романы. Скачки в Красном Селе — тоже, кстати, чисто английская затея, на манер скачек в Аскотте. Так было в 1870-е. Так было и позже.

«В обиходе таких семей как наша была давняя склонность ко всему английскому… Дегтярное лондонское мыло, черное как смоль в сухом виде, а в мокром — янтарное на свет, было скользким участником ежеутренних обливаний, для которых служили раскладные резиновые ванны — тоже из Англии. ‹…›

За брекфастом яркий паточный сироп, golden syrup, наматывался блестящими кольцами на ложку, а оттуда сползал змеей на деревенским маслом намазанный русский черный хлеб. Зубы мы чистили лондонской пастой, выходившей из тубочки плоскою лентой. Бесконечная череда удобных, добротных изделий да всякие ладные вещи для разных игр, да снедь текли к нам из Английского Магазина на Невском. Тут были и кексы, и нюхательные соли, и покерные карты, и какао, и в цветную полоску спортивные фланелевые пиджаки, и чудные скрипучие кожаные футболы, и белые как тальк, с девственным пушком, теннисные мячи в упаковке, достойной редкостных фруктов. Эдемский сад мне представлялся британской колонией», — вспоминал Владимир Набоков.

Образ такого колониального рая и представляла «Баядерка».

Англо-русские отношения то и дело балансировали на грани войны. «Большая игра» за влияние в Афганистане, Иране, Тибете, военные действия в русском Туркестане — для многих влиятельных балетоманов они были заботами служебной жизни. А для всех остальных в зале Мариинского театра — постоянной темой газетных и журнальных статей. Так или иначе тема затрагивала всех, постоянно присутствуя на заднем плане сознания (так же как «русская угроза Индии», то ослабевая, то вспыхивая, постоянно присутствовала в массовом сознании британцев).

Где Англия, там и Индия, где Индия, там Англия. Через эту сложную призму и смотрела «Баядерку» Петипа публика петербургского театра.

Это был образ Индии, но как бы уже завоеванной русской короной. Мечта давняя: о казаках на берегу Индийского океана грезил еще Павел I. И так же давно и мирно сбывшаяся в форме Английского магазина на Невском проспекте, магазина, где было все — от чая до бриллиантов, от резиновой ванны до страусовых перьев, — изобилие, отразившееся в постановочном изобилии «Баядерки» с ее гуронами, тиграми, попугаями, факирами, шахматами, кальянами, шальварами (там же, в Английском магазине, и купленными). Не долголетием ли этой мечты (и Английского магазина) объяснялось и долголетие «Баядерки» на императорской сцене?

В конце 1900 года Петипа отредактировал «Баядерку» в последний раз. Премьеру показали 3 декабря.

А 22 января 1901 года скончалась королева Виктория. Похоронная процессия от станции Виктория до Паддингтонского вокзала была столь же сложно устроенной иерархически, сколь и многочисленной. Шли королевские особы, шли военные чины, шли сановники, шли солдаты, шли матросы, шли кони, покачивались плюмажи и сабли. Шла, совсем как в марше «Баядерки», Британская империя. И необычная — белая — вуаль покойной королевы так ясно рифмовалась с длинными белыми вуалями кордебалета «теней» в «Баядерке».

«Век Виктории» закончился.

Век Петипа — догорал.

 

2. «Спящая красавица»

К началу 1890-х в жизни Петипа установилось редкостное благополучное спокойствие. Позади была нищая беспокойная молодость, позади — унизительная, полная тревог и неуверенности зрелость. Он обрел покой в семье.

Позади трудный брак с Марией Суровщиковой, внебрачные связи, внебрачные дети. В 1883 году «я впервые узнал, что значит семейное счастье, приятный домашний очаг. Женившись на дочери артиста Леонидова, Любови Леонидовне, я познал цену доброй, любящей жены, и если до сих пор, несмотря на преклонный возраст мой, я бодр и здоров, то смело могу сказать, что всецело обязан этим заботам и любви жены моей, дарующей мне и поныне полнейшее семейное счастье», — строки эти были вынуты из мемуаров Петипа при публикации, видимо, как слишком уж личные: «невозможную» жизнь с первой своей женой Петипа тоже там описал.

Он обрел покой и в театре. Даже недавно разразившийся итальянский шторм, грозивший карьере непонятно чем, как оказалось, не был страшен: Петипа сумел ответить на его вызов.

В начале 1890-х итальянки еще царили. На главные роли в премьерах ставили их — миловидную Карлотту Брианцу и феноменально виртуозную Пьерину Леньяни. Но в ролях второго и третьего плана, в кордебалете в этих же самых спектаклях уже были заняты будущие русские балерины, которых итальянская техника не станет смущать — они ее освоят: Кшесинская, Преображенская, Трефилова, Ваганова. Как Ваганова вспоминала потом, они, воспитанницы, вытягивали из тюников черноокой красавицы Брианцы золотые нити себе на память, пока звезда, стоя в кулисах, благосклонно делала вид, что не видит этих детей, не чувствует, как ее подергивают, осторожно теребят, потягивают за накрахмаленные юбки.

В итальянских виртуозках Петипа теперь видел не вульгарных выскочек, не угрозу своему положению, вкусам, навыкам — а послушные совершенные инструменты, которые могли все.

Его балеты «эпохи шедевров» стали портретами этих балерин.

Партия Авроры в «Спящей красавице» сочинена для Карлотты Брианцы.

Партия Одетты-Одиллии в «Лебедином озере» — для Пьерины Леньяни.

Партия Раймонды — тоже портрет Леньяни в блеске возможностей.

С 1881 года директором Императорских театров стал Иван Всеволожский. Это тоже оказалось большим событием в жизни Петипа. Едва ли не впервые на своем веку он работал с директором, у которого не было любовницы-балерины, который не искал эротических приключений в театре и училище. И которому просто нравилось, что делал Петипа.

На посту директора Императорских театров Всеволожский пробыл до 1899 года. Последний великий балет Петипа — «Раймонда» — появился на свет в 1898-м. Годы директорства Всеволожского совпадают с «порой шедевров» Петипа. И это совпадение не случайно. Так комфортно, как при Всеволожском, Петипа никогда не работалось ни до, ни после.

Вот что Петипа пишет в мемуарах: «За эти долгие годы артисты (читай: сам Петипа. — Ю. Я.) нахвалиться не могли своим директором — благородным, любезным, добрым. Он был настоящим вельможей в лучшем смысле этого слова. Я имел честь быть его сотоварищем по искусству».

Кажется, что читаешь балетное либретто и речь, может быть, как раз о сказочном Флорестане Четырнадцатом из «Спящей красавицы».

Другие современники были язвительнее. Но даже они, в сущности, толковали о том же, что и Петипа.

«И. А. Всеволожский был тип придворного человека. Он считал себя маркизом эпохи Louis XIV. В пенсне, с полипом в носу, пришепетываньем и всхлипываньем — он считал себя выше всего окружающего и про театр выражался — „C’est une bouge!“. Островского пьес он не выносил», — писал П. Гнедич в «Книге жизни».

«Полип в носу» — это, конечно, носовое произношение человека, по-французски говорящего охотнее, чем по-русски, une bouge означает «притон», а «важнейшими из искусств» для Всеволожского стали опера — и балет. На подготовку «Спящей красавицы» был выделен совершенно скандальный бюджет. Она побила предыдущий рекорд расходов дирекции на балет — «Ливанскую красавицу», фантастический блокбастер 1863 года, унесший из бюджета дирекции около сорока тысяч — столько выручали в то время все Императорские театры вместе за месяц; сумма свела с ума тогдашних журналистов, куплетистов, сатириков, памфлетистов. Расходы на балет не привели в восторг и современников Всеволожского. Помощник Всеволожского Погожев подсчитал, что постановка «Спящей» втянула более 25 процентов годового бюджета монтировочного департамента всех петербургских Императорских театров. Только костюмы, декорации, машинерия, реквизит обошлись почти в 42 000 рублей.

Готовилась не просто премьера — готовилась «бомба».

Всеволожский, конечно, понимал риск. Провал столь огромный, столь заметный мог стоить ему директорского поста. Он подстраховался единственным очевидным способом: пригласил в соавторы спектакля лучших. Именно в соавторы: сам Всеволожский написал либретто балета и сделал эскизы костюмов. Его работа отвечала колоссальному масштабу зрелища. Одеть требовалось все огромное население пролога, первого, второго и третьего актов. Премьеров, солистов, мимических актеров, кордебалет, миманс, статистов. Свиты фей, пажей, придворных дам, участников кадрилей, вальсов, парада сказок. Эскизы Всеволожского к «Спящей красавице», хранящиеся в Театральной библиотеке в Петербурге, составляют несколько томов.

Когда Петипа узнал, что музыка заказана стремительно набирающему славу русскому композитору Петру Чайковскому, он не обрадовался. Сочинение музыки для балета требовало владения определенной суммой профессиональных навыков, подкрепленных опытом. Но спорить со Всеволожским не стал — он тоже по-своему был царедворцем и границу своих добрых отношений с директором-вельможей понимал очень хорошо.

Все трое тотчас вступили в оживленную переписку. Во время приездов Чайковского в Петербург — встречались. По письмам видно, каким внимательным уважением Всеволожский окружил своих соавторов. Как тщательно прятал Петипа раздражение и панику за любезностью. И как добродушно старался Чайковский быть на высоте, послушно переделывая написанное, как просил Петипа, терпеливо снося раздражение, которое, конечно же, заметил. Но каждый при этом работал с воодушевлением. Каждый шел на уступки и перемены, если такие требовались в интересах остальных соавторов спектакля. Каждый был в своем роде величиной — и ни один из них не был «величиной» в ущерб целому.

Нет никаких оснований полагать, что к премьере 3 января 1890 года Всеволожский, Чайковский и Петипа получили хоть в какой-то мере не то, чего хотели и добивались. Все части гигантского механизма были пригнаны ровно так, как стремились его авторы.

Тем не менее именно костюмы на премьере стали источником нервозности. В Прологе тюник Авроры — Карлотты Брианцы — во время пируэта зацепился за шпагу жениха — Альфреда Бекефи, одного из четверых, аккомпанировавших балерине в адажио. Итальянка, как и все ее соотечественницы, славилась вращениями: пируэт был таким мощным, что от зацепившейся за злополучную шпагу пачки оторвался лоскут. Еще хуже вышло в последнем акте. В адажио Брианца мазнула по пышному шитому рукаву своего кавалера, Павла Герда: вырвала себе клок волос и до крови рассекла руку.

Как острил после премьеры Скальковский в «Новом времени»: балерина выглядела спокойной, только когда держалась подальше от своих разодетых кавалеров.

Портних тотчас засадили переделать костюмы? Нет. Петипа внес спешные поправки в хореографию.

Шелковые, бархатные, расшитые золотом, серебром, галуном, канителью, стеклярусом, бисером, украшенные настоящими кружевами и настоящими страусовыми перьями; изобильные, расточительные, очень сытные, очень тяжелые; задавшие работу огромному количеству портних, шляпниц, сапожников, реквизиторов — эти костюмы по эскизам Всеволожского были не просто самой дорогостоящей частью спектакля.

Костюмы определяли, как следует выглядеть хореографии. Потому что «Спящая красавица» не была балетом. Она была балетом-феерией.

Жанром модным и остро актуальным. В 1880–1890-е феерии заполонили европейские столицы, вытеснив со сцены «балет» в том понимании, в каком балетом была, например, старая «Жизель».

Феерия «Эксельсиор» (1881) Луиджи Манцотти показывала борьбу Духа тьмы с цивилизацией. «Первый поезд пересекал Бруклинский мост в Нью-Йорке; Вольта работал в своей лаборатории на берегу озера Комо, и удар электрического тока отбрасывал Духа тьмы, пытавшегося повредить батареи. Далее изображались центральный телеграф в Вашингтоне, строительство Суэцкого канала и другие индустриальные победы, „в конце концов Дух тьмы проваливался сквозь землю у бюста Фердинанда Лессепса, и следовали танцы разных народов“». Популярность «Эксельсиора» была шумной.

Феерия «Пресса» (1898) в лондонском театре Эмпайр также стяжала огромный успех. Мартовский выпуск русского «Театра и искусство» сообщал читателям:

«70 хорошеньких кордебалетчиц в соответствующих костюмах изображают все органы лондонской прессы, начиная от Times и кончая модными журналами и листками спорта. ‹…› Вот четыре девы… степенно и торжественно выступают, трубя громко в большие трубы: это сама Times. ‹…› Галопируют очень удачно костюмированные листки спорта. Костюмы вообще очень дороги и эффектны».

Феерия того же Эмпайр под названием «Парижская выставка» (1889) окончательно проясняет и генезис жанра и причины его бешеной популярности. Балеты-феерии были театральным аналогом Всемирных промышленных выставок — главного развлечения и главного эмоционального переживания индустриального общества Викторианской эпохи.

Первая Всемирная промышленная выставка прошла в Лондоне в 1851 году с грандиозным размахом. Для нее специально выстроили Хрустальный дворец. За пять с половиной месяцев ее посетила почти треть всего населения Великобритании. О ней много писали и говорили в Европе и Америке. «Одним из чудес мира» и «началом золотого века» назвала ее королева Виктория, выразив то, что воодушевляло всех.

Впечатление, произведенное выставкой на современников, было огромным. Она не просто показала технические достижения. Она говорила о мощном движении технического прогресса: бродя в бурлящей многолюдной толчее по павильонам, ты видел его и чувствовал буквально, ты был его частью. Это коллективное переживание глубоко впечатлило современников. В павильонах Всемирной выставки индустриальное общество смогло увидеть самое себя — удивляясь, любуясь, гордясь.

Экспонаты Англии занимали на выставке больше места, чем такие же изделия всех других стран, вместе взятых. Большое внимание посетителей привлекали машины, показанные в действии. Выставка заявила человечеству о том, что мир вступил в век изделий из металла и машин. Широко были представлены и роскошные ювелирные изделия, и огромные вазы из яшмы, и потоки сукна и кружев, и мебель самых различных стилей и даже целые дворики, построенные в подражание архитектуре разных эпох (например, «средневековый дворик»).

Сходство выставки с огромным универмагом напрашивается само. По образцу Хрустального дворца тотчас начали возводить торговые пассажи по всей Европе. В сниженном виде павильоны Всемирной выставки превратились в витрины магазинов.

Выставка не просто показывала достижения настоящего. Она обещала будущее. И будущее это было, конечно, светлым — не только благодаря торжеству электричества. Основой его должны были стать разум, научно-технические достижения, международное сотрудничество.

«По старой привычке и по старым преданиям, люди еще дрались, войны шли своим чередом, — писал В. В. Стасов, — но народы уже выросшие и окрепшие в своем самосознании после варварских и нелепых наполеоновских войн, начинали все более и более приходить к чувству взаимной симпатии, взаимной любви и взаимной помощи. Всемирные выставки выступали помощниками и распространителями этих идей».

Это важное переживание общество желало повторять еще и еще. Всемирная промышленная выставка превратилась в важный общественный ритуал. Она и проводилась с регулярностью ритуала. В 1855 году — в Париже. В 1862-м — в Лондоне. В 1867-м — в Париже. В 1873-м — в Вене. В 1876-м — в Филадельфии. В 1878-м — в Париже. В 1886-м — в Мельбурне. В 1888-м — в Барселоне. В 1889-м — в Париже. Были и локальные варианты. В 1861 году в Петербурге, например, прошла выставка русской мануфактурной промышленности. Ее лучшие экспонаты затем поехали на Всемирную выставку в Лондон.

Индустриальный восторг эпохи выливался в форму каталога товаров, перечисления, называния, собирания предметов, разложенных в витринах на всеобщее обозрение.

В балете он принял форму дивертисмента. Чередования танцевальных номеров, как бы разложенных по коробкам. Артур Сен-Леон с его феноменальным чутьем шоумена сразу оценил возможности жанра — и перспективы счастливого союза. Он писал Нюиттеру еще в 1867 году: «Если стопа мадемуазель Сальвиони не позволит нам быть уверенными в серии представлений, проще будет отправить на Выставку балет „Ручей“. Честно говоря, я думаю, балет от этого только выиграл бы, да и случай, чтобы его показать, восхитительный».

Петипа тоже не остался чужд всеобщей одержимости промышленными выставками. В 1886 году он поставил дивертисмент в феерии «Волшебные пилюли». Там, в частности, перечислялись в танце всевозможные игры: «крокет, лото, шашки, кости, бильбоке, шахматы, бильярд, кегли, карты всех мастей, воланы, домино».

«Карты пышно рассыпаются по всей сцене. ‹…› Даже цвета волос балерин соответствуют карточным мастям: пики — брюнетки, трефы — шатенки, черви — золотистые куафюры и бубны — светлые блондинки. Невозможно было пойти дальше по части изобретательности, щегольства и пикантности», — писали «Русские ведомости».

Однако Петипа все-таки шел еще дальше. В дивертисменте «Царство кружев» на разубранной кружевными панно сцене сменялись танцы, представлявшие венецианские, брюссельские, английские, испанские, русские кружева, а маленькие воспитанники Театрального училища изображали золотое и серебряное плетение.

Роман Золя «Дамское счастье», который сразу приходит на ум при описании этого дивертисмента, роман, захлебывающийся в описании ломящихся прилавков универмага, задыхающийся от кружев, шелков, мотков, вышел в 1882-м.

«Спящая красавица» Всеволожского — Чайковского — Петипа тоже предстала в волнах шелка и бархата, в пене кружев, в блеске золотой отделки.

Она была непохожа на «Свободу прессы», «Эксельсиор» и другие европейские примеры жанра лишь настолько, насколько русское общество (и место, которое в нем занимал балет) отличалось от европейского.

Всемирные выставки и европейские феерии были зеркалом, в котором индустриальное общество созерцало самое себя. И видело там гигантский универсальный магазин.

«Спящая красавица» также была зеркалом, поставленным перед русской публикой. Но в нем отражался не универмаг.

«Спящая красавица» была гимном не техническому прогрессу. А монархии. Блеск и сила упорядоченного, цветущего, разумного государства и государя были одним из ее главным смыслов. Совершенно как в прототипе классического балета — «королевских балетах» Людовика XIV, эпоху которого Всеволожский прекрасно знал, о которой думал с художественной ностальгией и на которую совершенно прозрачно намекал своим балетным Флорестаном Четырнадцатым, отцом принцессы Авроры.

Именно благодаря этому «Спящая красавица» получилась произведением более значительным и глубоким, чем ожидала публика. Музыка Чайковского стала главным «слабым звеном», ибо тоже придала целому какую-то не вполне понятную сложность.

Премьера потому прошла с полууспехом.

Государь смог пробормотать только: «очень мило». Это «мило» Чайковский записал в своем дневнике с несколькими восклицательными знаками, оно еще долго потом не давало мнительному композитору покоя.

Представляется все же, что прямодушный император Александр в тот момент действительно растерялся. Как и все в тот вечер.

Опасения Петипа оправдались. Больше всего после премьеры в газетах ругали музыку Чайковского.

 

3. «Щелкунчик»

«Щелкунчик» — в том виде, каким его замышлял в черновиках Петипа, — казался поразительной загадкой.

«Щелкунчик» популярен. В разных постановках разных хореографов он идет по всему миру. Есть «Щелкунчики» и пародийные, но спросом пользуются, конечно, самые консервативные: визит в театр — то есть Чайковский, пуанты, вальс снежных хлопьев, девочка-танцовщица с зубастой куклой в руке — превратился в такой же атрибут Рождества, как бородатый толстяк в красной шубе, городская иллюминация и распродажи.

Тем страннее выглядят наброски Петипа к спектаклю.

Поначалу все обещает привычную нам сегодня образность. Петипа следовал, в общем, сказке Гофмана, но — и это, как мы увидим дальше, важно — пользовался не немецким оригиналом, а французским пересказом Дюма. Есть детский бал и елка, есть ночное нападение крыс и чудесное спасение-превращение. В набросках спектакль уже разбит на два акта, какими мы их знаем: бал и бой с крысами в первом, дивертисмент во втором. Есть, наконец, тот прочный, добротный, осыпанный снежком уют, который вот уже более ста лет составляет обаяние «Щелкунчика».

«…в ту же минуту и король, и войско, и победители, и побежденные исчезают бесследно.

Царство кукол

Марципаны

Леденцы

Ячменный сахар

Лес рождественских елок

Фисташки и миндальное пирожное

Роща варенья» [98] .

А дальше начинается:

«Приют гармонии

Дудочки

Толпа полишинелей

Карманьола

Станцуем карманьолу

„Да здравствует гул пушек!“

Паспье королевы

В добрый путь, милый дю Мюлле» [99] .

5 февраля 1891 года подробнейший сценарно-музыкальный план «Щелкунчика» был Петипа закончен и затем отправлен Чайковскому. Не было там ни карманьолы, ни паспье королевы. В окончательной версии «Щелкунчика» образы Великой французской революции исчезли.

Пометки Чайковского на сохранившемся документе показывают, что композитор не спорил, своего не предлагал, послушно следовал за балетмейстером. Небольшие изменения в окончательном плане Петипа все-таки сделал. Все их Чайковский перенес в свой экземпляр.

Уточнения минимальны. Так, в первом акте Чайковский, перенося правку Петипа, вычеркнул коротенький дивертисмент (Китайский танец, Испанский танец, Итальянский танец, Английский танец — жига, Русский трепак, с общей кодой в виде французского канкана). На полях написал: «галоп для детей и выход родителей в костюмах incroyables». Там же на полях Чайковский записал за Петипа: все-таки «В добрый путь, мосье Дюмолле (16 или 24 такта)». Но и это затем вычеркнул. Понятно, что так, без дивертисмента и «мосье Дюмолле», действие первого акта стало гораздо компактнее и динамичнее. С образами Французской революции Петипа расправился решительно. Как и со всем, что притормаживало веселый бег этого маленького праздничного балетика.

Зато дивертисмент с испанским, арабским, китайским и русским танцем, на этот раз развернутый (вместо прежних 32-тактных кусочков — 60–80-тактные номера), сохранился во втором акте. Там же — и Полишинели: кордебалет, пляшущий вокруг «Матушки Жигонь и ее деток».

В таком, окончательном, виде «Щелкунчик» и был написан Чайковским. Мариус Петипа, подготовив все, передал саму постановку второму балетмейстеру Льву Иванову: в его хореографии «Щелкунчик» и увидел свет в 1892 году.

Петипа чрезвычайно редко отказывался от постановок. И на этот раз причины у него были веские. В тот год он много болел. К физическим недугам прибавилось личное горе: смерть 15-летней дочери Евгении в 1892 году многодетный отец переживал тяжело.

Но театр под руководством «милейшего» и «добрейшего» Всеволожского по-прежнему был местом, где Петипа чувствовал себя ценимым, уважаемым — и, возможно, находил утешение.

Всеволожский и Петипа хотели одного и того же, планы балетов рождались в свободном, даже дружеском обсуждении.

«Щелкунчик» не был исключением. Опытный придворный, дипломат и знаток эпохи Людовика XIV, Всеволожский прекрасно осознавал поэтику балета как придворного ритуала. В замысле «Щелкунчика» дипломатические заботы и придворный церемониал сходились напрямую. Императорский балет о Французской революции — парадокс только на первый, поверхностный, взгляд потомка. У современников Петипа вопросов бы не возникло.

Замыслу «Щелкунчика» как балета, насыщенного образами Великой французской революции, предшествовали красноречивые события.

В 1888 году на Парижской бирже были выпущены облигации первого русского займа. Речь шла о 500 миллионах франков, а главное — о большом развороте российской внешней политики: от Германии — к Франции. Великий князь Владимир Александрович отправился с неофициальным визитом в Париж, где разместил столь же неофициальный заказ на полмиллиона винтовок для русской армии.

На следующий год были выпущены еще два займа — уже в 700 и 1200 миллионов. А летом 1890 года начальники русского и французского генштабов — Н. Н. Обручев и Р. Буадефр неофициально договорились о совместных военных маневрах.

Именно в это время Всеволожский и Петипа начали обдумывать парадный спектакль. А «Щелкунчик» задумывался именно как придворный спектакль вроде тех, что полагались к коронациям, бракосочетаниям, именинам, дням рождения членов царской фамилии или визитам королевских особ. Парадный спектакль, устраивать которые Всеволожский умел и любил (и собственно вдохнул в этот жанр новую жизнь: петергофские парадные балеты «золотого века» стóят отдельного рассказа).

О том же говорит и камерный формат задуманного в черновиках «Щелкунчика»: два акта, сравнительно небольшое число участников. Для обычной публики Мариинского театра в ходу были балеты-«блокбастеры» в четырех-пяти действиях и с огромной массовкой.

Да и «Марсельеза» в 1887 году звучала иначе. Уже не революционная песня, а французский государственный гимн. Именно в таком качестве и ввел ее в план «Щелкунчика» Петипа.

Петипа и Всеволожский в «Щелкунчике» смотрели на Французскую революцию сквозь чисто театральную призму. Прообразом на ранней стадии замысла, отразившейся в черновиках, были театрализованные народные гулянья, которыми в республиканской Франции традиционно отмечали 14 июля.

В Петербурге ждали высоких французских гостей. И умелый царедворец Всеволожский подготовил милый и элегантный «план быстрого реагирования»: своего рода балет-тост.

План, вне всяких сомнений, был представлен Министерству двора. И там же, видимо, отвергнут. Потому что уже в феврале 1891 года Петипа отослал Чайковскому подробный чистовой сценарий «Щелкунчика» уже без карманьолы, трехцветных розеток и «Марсельезы».

А 13 (25) июля 1891 года в Кронштадт вошла французская военная эскадра. Хоть и встречал ее сам Александр III, до масштаба высокого государственного визита, традиционно отмечаемого придворным балетом, этот не дотягивал.

Сыграли и «Марсельезу», император с непокрытой головой прослушал государственный гимн под пораженными взглядами публики и иностранных корреспондентов. И русский монарх, внемлющий «Марсельезе», и само русско-французское сближение стали сенсацией европейской политики. К нему пришлось привыкать. В августе страны подписали соглашение о политической договоренности, ровно через год упрочили его военной конвенцией. Начался, как позже вспоминал генерал Игнатьев, затяжной «медовый месяц франко-русской дружбы», который «врезался в памяти целых поколений. ‹…› Французский генералитет рассказывал мне об этом, захлебываясь от восторга».

Убийство президента Карно и смерть императора Александра в 1894 году не остановили процесс. В 1896 году новый русский император отправился в Париж с официальным визитом, памятником которому стала закладка Моста Александра III. Французский президент Феликс Фор ответил визитом в 1897-м. Вот тогда-то Невский проспект увидел трехцветные розетки и транспаранты, а казачьи лошади при звуках «Марсельезы» принялись привычно пятиться задом, оттесняя крупами толпу, как обычно делалось при разгоне демонстраций. Бюджет Министерства двора был, очевидно, уже надорван дипломатическими празднествами (тем летом пожаловали также король Сиамский и германский император Вильгельм). Специальный придворный балет к приезду президента Фора давать не стали, высокому гостю показали 11 августа танцевальные номера из «Жизни за царя» и камерный «Сон в летнюю ночь».

Фейерверк в Петергофе зато был большой: в трех действиях.

* * *

В 1892 году премьера «Щелкунчика» — сладкой рождественской истории — прошла в постановке второго балетмейстера Льва Иванова, человека мягкого, тихого, полуразрушенного неудачным браком со слишком яркой женщиной — первой русской опереточной дивой Лядовой, тихо пьющего и неамбициозного. Он жил и работал в тени Петипа, но, похоже, не слишком этим тяготился: битвы самолюбий и чащи интриг были не для него.

Петипа передал ему свои записи и композиционные наброски. Но не слишком настаивал на том, чтобы Иванов им следовал. 1892 год оказался для Петипа тяжелым. Болезни, скорбь по умершей дочери ввергли его в творческую апатию. Он был немолод и под прикрытием «доброго короля» директора Всеволожского словно бы впервые разрешил себе болеть, страдать и не биться за карьеру в кровь. Он отказался от многих намеченных планов. Постановку «Золушки» — передал Энрико Чекетти и Льву Иванову, Иванову же — «Жертвы Амуру» и «Волшебную флейту», а также частично «Пробуждение Флоры» для придворного петергофского спектакля (а уж придворным спектаклем Петипа при обычных обстоятельствах никогда не пренебрег бы!).

«Щелкунчик» полупровалился. Но в отличие от «Спящей красавицы», которую петербургская публика быстро сумела полюбить — и полюбить страстно! — так в этом полупровале и застрял. Редактировать Петипа балет уже не стал, хотя обычно продолжал переделывать спектакли и после премьеры. «Щелкунчика» Петипа не тронул. И вовсе не из уважения к трудам своего скромного помощника. Несчастных обычно жалеют. Но в несчастности Иванова было что-то такое, что над ним потешались даже танцовщицы кордебалета; все считали его пустым местом.

В 1897 году о «Щелкунчике» заговорили снова: балетоманы попытались «дать направление» дирекции и пустить в газетах нечто среднее между слушком и мнением, будто Петипа следовало бы пройтись по «Щелкунчику» кистью мастера. Но разговорами все и ограничилось.

Объяснение было простым. Петипа не нравилась музыка Чайковского. Это был не вопрос вкуса. Петипа мог любить Чайковского — как слушатель. Но как хореограф — предпочитал своего верного Людвига Минкуса. Скептицизм Петипа только укрепился на «Спящей красавице». Но на стороне Чайковского был Всеволожский. И Петипа пришлось ускользать от задания дипломатично.

Тяжелыми 1892-й и 1893-й оказались не только для Петипа. Как писал самый близкий композитору человек — его брат Модест, — в то время он «словно перестал принадлежать себе и нехотя должен, не может не подчиниться чему-то мощно и неотразимо овладевшему им. Что-то захватило его волю и распоряжается вопреки ему. ‹…› Это таинственное „что-то“ было безотчетно тревожное, мрачное, безнадежное настроение, ищущее успокоения в рассеянии, какое бы оно ни было. Я не объясняю его предчувствием близкой смерти: для этого нет никаких данных. Да и вообще отказываюсь от непосильной задачи разгадать эту последнюю психологическую эволюцию глубин духа Петра Ильича».

В этих строках — объяснение сразу всему. И тому, почему Чайковский за «Щелкунчика» вообще взялся («успокоение в рассеянии»). И тому, почему, в сущности, погубил спектакль.

Он не саботировал работу. В литературе о Чайковском о сценарии написано подробно. О том, что Чайковский читал (и любил) сказку Гофмана. О том, что сам Петипа Гофмана не читал, а пользовался глянцевым пересказом Дюма. Но конфликта с Петипа на стадии сценария и музыкального плана не произошло. Как замечали исследователи его творчества, композитор умел быть упрямым, если действительно был недоволен. Однако же в «Щелкунчике» все инструкции Петипа послушно выполнил.

Но как! Петипа заказал Чайковскому во втором акте адажио, «долженствующее произвести колоссальное впечатление — 48 тактов». Впечатление оно действительно производит колоссальное. Но — совсем не в том смысле, что вкладывал Петипа. «Трагическое отчаяние» — это еще самое сухое определение, которое подобрали музыковеды для этого адажио. Оно в «Щелкунчике» как черная дыра, страшная вибрация которой чувствуется и в вариациях солистов. Словно внезапный ужас смерти парализует куколок-балетниц. Как концептуально преодолеть пропасть между розово-сияющим Конфитюренбургом — и этим адажио Чайковского, еще не придумал ни один хореограф. Петипа уже тогда увидел, что эта пропасть непреодолима.

Иванов закрыл на нее глаза — и просто перешел по воздушному мосту старой доброй балетной сказки. Антониетта Дель-Эра демонстрировала в этом адажио «стальной носок», подолгу выстаивая в аттитюде на пуантах при минимальной поддержке кавалера, и тупо сияла улыбкой. А что еще ей оставалось?

«Не могу не указать на параллель с тем, что предшествовало всякому резкому повороту в его жизни. Как перед избранием музыкальной карьеры в начале 60-х годов, как в Москве перед женитьбой, как в 1885 году, перед тем, что из уединения он выступает „на показ людям“, — так и теперь чувствуешь, что „так продолжаться не может“, что готовится новый перелом, нечто кончается и дает место чему-то новому, неизвестному. Смерть, явившаяся разрешить положение, имела характер случайности, но что она предстала, когда так больше не могло продолжаться, — для меня несомненно, и я не могу отделаться от впечатления, что 1892, 1893 годы в жизни Петра Ильича были мрачным кануном какого-то нового, светлого обновления», — писал Модест Ильич.

Внезапная смерть Чайковского 25 октября 1893 года, известие о которой потрясло все русское общество, произвела сильное впечатление на Петипа, несомненно, усугубив его тогдашнее состояние.

По распоряжению императора Всеволожский немедленно занялся траурными мероприятиями. Лев Иванов не мог похвастаться быстротой, с которой работал (или вернее был приучен работать при Сен-Леоне) Петипа. Траурный концерт памяти Чайковского состоялся только 17 февраля 1894 года и вместо целого балета представил только одно действие. Иванов сочинил элегическое grand pas на музыку второй картины «Лебединого озера», давнего и неудачного балета Чайковского, впервые показанного в 1877 году в Москве и там же провалившегося. Критики (то есть все те же балетоманы) приняли новинку с оскорбительным равнодушием.

Оскорбительным, потому что один зритель в зале совершенно точно понял, что тогда родилось.

Летний отпуск, а затем придворный траур по смерти императора Александра Третьего, с осени 1894 года притушивший на время театральные огни, дали Петипа необходимую отсрочку: хореограф успел поправить здоровье и прийти в себя.

Именно траурный концерт памяти Чайковского — вернее, гениальное grand pas, поставленное Ивановым, — выбил его из депрессии. Инстинкт соперничества — самый сильный из его инстинктов — снова вспыхнул в старом хореографе с прежней силой.

Петипа придумал «Лебединое озеро».

 

4. «Лебединое озеро»

Свою деятельность на посту директора Императорских театров Иван Всеволожский начал с того, что уволил штатного балетного композитора — излюбленного и верного сотрудника Петипа — Людвига Минкуса. Практику работы с балетом Минкус знал в совершенстве, работал быстро и «как надо» — легко предположить, что Петипа был в ярости. Но к тому времени уже давно был приучен глотать обиды: он видел, что предыдущие директоры предыдущих балетмейстеров не ставили ни во что. Он трезво оценивал свое положение.

Всеволожский, однако, сумел наладить с Петипа дружбу.

Неизвестно, как именно он примирил хореографа с увольнением Минкуса. Но отступать от собственных планов не собирался. Политика Всеволожского была ясна: один театр — много композиторов. И начал он ее с приглашения Чайковского. И именно с «Лебединого озера», о котором слыхал. Шел 1885 год.

Последний раз в Москве «Лебединое озеро» дали 2 февраля 1883 года. А в начале 1886-го издатель Чайковского, Юргенсон сообщил композитору в письме, что Всеволожский запросил у московской конторы экземпляр партитуры одного акта. Директор подумывал об одноактном балете в постановке Льва Иванова для летнего спектакля в Красном Селе. Из чего ясно, что Петипа знал о провале «Лебединого озера» в Москве, еще переживал отставку Минкуса, боялся связываться с котом в мешке и наверняка сумел придумать для директора удобоваримый предлог «почему нет».

Спектакли в Красносельском театре давались в присутствии императора. Удачный дебют здесь открывал двери Мариинского театра. Ровно так, например, добилась ангажемента в Императорский театр вызвавшая столько споров Вирджиния Цукки. Здесь случай был похожим. Всеволожский понимал, что после многих лет музыкальной диеты с Пуни и Минкусом, штатными балетными композиторами, приучать публику императорского балета к современной музыке придется осторожно. Директор красноречиво просил Юргенсона прислать ему тот акт, который «лучше».

Юргенсон посоветовал четвертую картину. Чайковский ответил: вторую. Но до сцены тогда не дошла никакая.

Тем не менее «Лебединое озеро» осталось в сфере активного интереса дирекции. Интерес этот закипал на медленном огне. За шесть месяцев до премьеры «Спящей красавицы» Чайковский записал в дневнике, отчитываясь о сделанном: «Партитура „Лебединого озера“». Американский исследователь творчества Чайковского Ролан Уайли считает, что к публикации нот это отношения не имело — партитура выйдет только спустя семь лет. Композитор, очевидно, привел рукопись в порядок ввиду будущей постановки и, как считает Уайли, вероятно, отправил ее в Петербург. В 1892 году были сделаны эскизы костюмов Одетты и «лебедей». А Петипа начал балетмейстерские эскизы. Ни о каком Льве Иванове в то время речи не шло: 2-ю картину будущего балета Петипа начал придумывать сам. В 1893 году постановка полного «Лебединого озера» уже была запланирована.

Никто не спешил. Никто не мог вообразить, что Чайковского вдруг не станет. Его внезапная смерть потрясла всех. Никто не готовился к тому, что вторую картину «Лебединого озера» из эскиза к премьере придется превращать в номер траурного концерта. Меньше всех был готов Петипа.

Вероятно, Петипа поделился тогда своими сомнениями с Всеволожским. Очевидно, его аргументы были обоснованны и убедительны. И наверняка встретили понимание. Потому что вскоре Всеволожский пригласил Чайковского на встречу, где был и Петипа, и вместе они предложили Чайковскому отложить «Озеро», а написать новый балет (в тесном сотрудничестве с «нашим опытным балетмейстером»): «Саламбо» или «Ундину». Чайковский выбрал «Ундину». Дальнейшее известно, ибо вылилось в историю создания «Спящей красавицы».

Каждый редактор знает, что есть случаи, когда принесенную рукопись лучше всего положить в ящик — и начать все заново. Даже если писатель — очень хороший. Особенно если писатель — очень хорош. Так Всеволожский и Петипа и поступили, когда вместо постановки «Лебединого озера», уже написанного, но совершенно не годного, предложили композитору «свежий старт».

А тем временем «продолжали думать», как победить «Лебединое озеро», раз уж оно есть.

Смерть Чайковского внезапно разрешила эту ситуацию. Петипа и балетный дирижер Рикардо Дриго сели с ножницами и бумагой — стали резать, клеить, переставлять, менять тональности или оркестровку. Нужные номера и связки Дриго дописал сам или выбрал среди других произведений Чайковского. Вместе они сделали из «Лебединого озера» — «большой спектакль». В полном соответствии с законами формы, выведенными Петипа в бесчисленных авторедакциях. В полном соответствии с матрицей, по которой Петипа, как будто забыв о своем возрасте и физической дряхлости, с феноменальной безошибочностью печатал шедевр за шедевром в это последнее десятилетие ХХ века: от «Спящей красавицы» до «Раймонды».

Наконец, Дриго отложил ножницы и клей. Петипа признал результат съедобным. В мемуарах и вообще «официальных» высказываниях о Чайковском Петипа сумел остаться дипломатичным.

Но работать предпочитал — с Чайковским покойным.

Парадокс в том, что именно музыка Чайковского, столь им не любимая, стала для Петипа «охранной грамотой», когда в его театр ворвались «шариковы» — энергичные люди с красными бантами. Об этом пойдет речь в заключительной главе книги — «Разрушение театра».

Сам Петипа этого уже не увидел. В 1910 году он скончался в Гурзуфе.

 

1. Редакторы-руководители

Театр Петипа начал разрушаться до 1917 года. Процесс напоминал эрозию. До Петербурга наконец дошла ударная волна «Русского балета» Дягилева с его модернистским театром (или как его называли тогдашние русские критики, «нового балета»). К тому времени немало танцовщиков императорской Мариинки прошли искус европейского успеха «нового балета», прежде всего балетов Фокина, которые — даже на уровне главных ролей — не требовали виртуозности, отрицали формальную строгость классического танца, имели в виду совсем иной тип игры, манеру движения и даже предпочитали иную внешность. Мариус Петипа и Матильда Кшесинская ненавидели друг друга по-человечески. Но Кшесинская, с ее уверенным отчетливым танцем и плотно сбитым проворным телом, крепко и прямо схваченным корсетом, воплощала излюбленный театром Петипа тип балерины. А вот дягилевская прима Тамара Карсавина в балетах родной Мариинки смотрелась странно: томные жесты, «неправильный небрежный лепет, неверный выговор речей» — приблизительные позиции, недостаточно развернутые в стороны ноги, «мармеладные» пуанты (против «стального носка», введенного в оборот балеринами-итальянками). Еще меньше отвечала эстетике театра Петипа только другая великая балерина Серебряного века — Анна Павлова.

Популярным примам, естественно, подражали солистки, корифейки, даже кордебалет. И скоро вся петербургская императорская труппа затанцевала небрежно — как Павлова и Карсавина, — но без артистической гениальности первой и невероятного чувства стиля второй. Из партий опять стали вынимать сложные пассажи и заменять упрощенными — собственного сочинения.

Это была бы не беда. К оригиналу всегда можно было вернуться: при жизни Петипа, в первые годы ХХ века, режиссер труппы Николай Сергеев сделал подробную инвентаризацию всех текстов и записал хореографию по специальной системе нотации.

Но разразилась революция 1917 года.

Она покончила с привычным обществом, стилем жизни, с самими высшими классами. Театр Петипа, петербургский балет «эпохи шедевров» был неотделим от повседневной жизни его постоянных зрителей. И ушел в небытие как часть их жизненного уклада.

Ушел — в самом буквальном смысле слова. Революционный 1917 год отправил в бегство и публику, и артистов. Труппа попросту обезлюдела. Те критики, которые еще не уехали, в 1918, 1919, 1920 годах сокрушались: солисток срочно переводили в балерины (балерины — уехали все), корифейкам поручали соло, а из кордебалета выдергивали танцовщиц, уж просто чтобы заткнуть любые бреши. Кордебалета к тому же осталась горстка. Монтировочная часть не справлялась со спектаклями. Не было света. Не было дров. Танцовщицы в кулисах ждали выхода, окунув ноги в валенки. Немало спектаклей погибло именно в это время: их просто было не осилить, их просто перестали исполнять.

Вся русская культура пережила ударную волну страшной силы. Новые хозяева жизни требовали нового искусства: пролетарского. Каким оно должно быть, мало кто знал. Наиболее радикальные пролетарские деятели называли Чайковского «буржуазным нытиком». Носились с планами переделать «Спящую красавицу» так, чтобы принцесса Аврора стала Зарей Революции. Но в это же время в Петрограде Александр Бенуа принялся создавать комиссию по сохранению сокровищ искусства и архитектуры, доставшихся «в наследство» пролетариату. И сумел сохранить больше, чем ничего.

Балету повезло меньше. Матильда Кшесинская с ее беззастенчивым («нравственно нахальным» и «зловонным», по выражению Владимира Теляковского) искусством жить в свое удовольствие оказалась для работ Петипа поистине злым гением. Народные массы ничего не знали о балете, в театре не бывали. Но кто такая Кшесинская, знали все: которая «спала с Николашкой». А теперь вот на ее балконе появился другой.

Это был важный — и всем обывателям понятный символ революции. В советское время каждый школьник знал о речи Ленина к восставшим, произнесенной с балкона захваченного большевиками особняка Кшесинской.

Когда у Ленина дошли руки и до театров новой страны, он сразу же предложил балет закрыть, оставив человек десять — двадцать «на Москву и Питер» для антропологического курьеза. Новому обществу балет был не нужен. Он был слишком «императорским».

Вовремя вмешался нарком просвещения Луначарский (вероятно, один из немногих в этом новом правительстве, кто балет все-таки видел сам), и театры удалось сохранить.

Но не «театр Петипа» как художественный феномен. Или хотя бы как исторический текст, своего рода (если воспользоваться популярными советскими дефинициями, обозначавшими наследие прошлого) «литературный памятник» или «музей старого быта».

В балет — на освободившееся массовой эмиграцией место — пришли новые люди. Они стали делать свои, новые карьеры. И не было сдерживающего якоря «традиции»: она прервалась. Вот так просто обстояло дело. Вот такой простой была сила, покончившая с театром Петипа.

Некоторые из этих новых были на самом деле «старыми». До революции они были неудачниками. Новое время освободило для них дорогу — дало шанс. Они не собирались его упускать. Они нацелились на жизненный реванш. И они его взяли.

Такими новыми-старыми были, прежде всего, бывшая балерина Агриппина Ваганова и танцовщик Федор Лопухов.

Революция, лишив Ваганову императорской пенсии и мужа, покончившего с собой, заставила ее стать педагогом в самое трудное, голодное время: 1918, 1919, 1920 годы. По пословице: несчастье помогло. Педагогом она, былая «царица вариаций», знавшая о трудностях танца все, оказалась феноменальным. За несколько лет ее выпускницы триумфально восполнили кадровые потери, нанесенные труппе революцией (вернее, эмиграцией).

Федор Лопухов провозгласил себя хореографом-авангардистом. В течение 1920-х он заполнил своими работами бывший Мариинский театр. Балеты его не удерживались в репертуаре. Публике они нравились так же мало, как другие тогдашние образцы хождения авангардистов в народ — супрематический фарфор и ситчик в тракторы. Лопухов был великим экспериментатором, но хореографом плохим: его открытия принесли плоды другим, более талантливым коллегам.

Все бы ничего, если бы Ваганова и Лопухов удержались только в этих жизненных ролях.

Но увы. Жизнь — точнее, все тот же кадровый голод — заставила их стать еще и «начальниками». Подвинула руководительское кресло. И перед этим искусом ни та, ни другой не устояли.

В 1920-е именно Лопухов — как глава труппы — решал, каким спектаклям Петипа жить, а каким — умереть.

Подобно многим авангардистам, Лопухов обладал таким типом мышления, которое исключало память и историю. Истории «до» авангарда не было. По известному манифестному выражению, Пушкина полагалось сбрасывать с корабля современности. Лопухов сбрасывал Мариуса Петипа.

В то время Лопухов уже носился с идеей балета как симфонии и равного брачного союза танца с музыкой. Поэтому именно музыка стала критерием отбора. На то, что в театре Петипа отношения танца с музыкой были принципиально иными (см. раздел о «Лебедином озере»), Лопухов обращать внимания не стал. Он этого просто не понимал. Повторим, это авангардистское, внеисторическое мышление. Музыка любимых сотрудников Петипа — Минкуса, Пуни — была для него мусором. Индульгенцию балетам Петипа давали только «серьезные» Чайковский, Глазунов, Адан. Право на жизнь, соответственно, получили «Спящая красавица», «Лебединое озеро», «Раймонда», «Жизель».

Парадоксально, но «старый» балет новой публике, хлынувшей в театры, понравился (а авангардистские балеты Лопухова — нет). Понравился загадочной герметичностью, но также наивно пышной зрелищностью. Недаром классические балеты и сегодня так нравятся самым неподготовленным, первобытным зрителям — детям.

А еще понравился той частью своего существа, что роднила эстетику театра Петипа со вкусами городского мещанства, в том числе самого высокопоставленного. В «Лебедином озере», иными словами, всегда было нечто от настенного коврика с лебедями. И это нечто повеяло родным, новый зритель отозвался душой.

Публика вовсе не хотела видеть вместо принцессы Авроры Зарю Революции, невзирая на все горячечные предложения пролеткультовцев. Она хотела видеть именно принцессу Аврору — в розовых шелковых пуантах и красном тюнике с золотой канителью.

Лопухова можно осуждать. Но можно и понять: в начале 1920-х постановочные силы труппы все еще были ограничены. Она все еще теряла кровь (в 1924-м уехали Ольга Спесивцева, Георгий Баланчивадзе, Александра Данилова и собиралась, но погибла перед самым отъездом, Лидия Иванова). Лопухов был в положении человека, в чьем воздушном шаре дыра, газ выходит, и надо любой ценой облегчить корзину, выбрасывать за борт груз. Он принял решение, как умел. Не факт, что кто-то другой на его месте справился бы лучше.

К началу 1930-х авангард в роли «советского искусства» утратил привлекательность и даже стал гоним. Лопухова из театра выбросили.

В 1931 году вместо него главным балетмейстером бывшего Мариинского театра стала Ваганова. Ее положение было сложным на иной лад.

Ее педагогические усилия снискали ей славу и авторитет. К началу 1930-х Ваганова оказалась в почетном, но и опасном статусе. Вроде инженеров еще «царской» выделки, «старых специалистов», которые остались служить советской индустрии. Вроде царских генералов, которые остались в строю. С одной стороны — ценные знания и опыт их защищали, обеспечивали высокое положение в новом обществе. С другой — ходили эти люди по тонкому льду. Через несколько лет он под ними и затрещал. Но в 1931 году беда была еще далеко.

Ваганова села в кресло Петипа. Но к самому Петипа, которому не нравилась в пору своей незадавшейся танцевальной карьеры, она не питала добрых ностальгических чувств.

Да и не могла их себе позволить.

На новой должности ей пришлось доказывать советское номенклатурное «соответствие занимаемому положению». То есть стать хореографом. Пришлось выкручиваться. И в 1933 году Ваганова сделала свою «редакцию» «Лебединого озера». То есть переделала балет Петипа — Иванова. Впервые показав балетному сообществу, что не боги горшки обжигают, что «золотой запас» и «наследие» вовсе не так уж неприкосновенны. Что так — можно.

В 1937 году Ваганову постигла участь большинства «старых специалистов» — над ней устроили показательное судилище-собрание. Но ей повезло. Ее «всего лишь» выбросили из театра. Не убили, не сослали, не посадили. Даже место педагога в школе оставили. Разрушительный эффект ее обращения с «Лебединым озером» проявился спустя годы. Перед самой войной педагог-репетитор Владимир Пономарев и танцовщик Вахтанг Чабукиани раскурочили «Баядерку». Причем Чабукиани среди руин похлопотал, чтобы у него — исполнителя главной мужской партии, воина Солора — появилось побольше вариаций.

Худшее было впереди. В 1951 году главным балетмейстером стал стареющий классический солист Константин Сергеев. Кстати, в «Лебедином озере» Вагановой он исполнял главную мужскую роль.

Сергеев очутился в том же положении, что когда-то Ваганова. Он не был хореографом. У него не было для этого ни знаний, ни таланта. Но была должность. И Сергеев принялся доказывать свое ей соответствие по рецептам Вагановой.

В 1952 году пала «Спящая красавица». Теперь она шла в «редакции Сергеева». Затем пришел черед всех остальных. «Раймонды», «Жизели», «Корсара» и так далее.

От этого удара «театр Петипа» так и не оправился.

Классические балеты в Петербурге так и идут в виде «редакций Сергеева». С этих «редакций» стали делать свои «редакции» и в других советских театрах. А с нелегкой ноги «беглецов» Рудольфа Нуреева и Натальи Макаровой ленинградские «редакции», только уже в очередной редакции (Нуреева или Макаровой), разошлись по Америке и Европе. В перелицовывании балетов Петипа немало балетмейстеров-бездарностей нашли себе теплое убежище.

Тексты самого Петипа перестали существовать как тексты. А сам он превратился в эфемерную мифическую фигуру, в автора без произведений.

Эти люди не были, как Лопухов, авангардистами, отсчитывавшими новую историю с самих себя. Не были и хунвейбинами, разрушителями старого. Автору приходилось бывать в гостях у многих деятелей послевоенного советского балета, в том числе у вдовы Константина Сергеева — балерины Натальи Дудинской. У всех них квартиры были заставлены дорогим антиквариатом. Нет, эти люди знали ценность старых вещей.

Не были и дикарями. Они бы возмутились, они бы протестовали, если бы кто-нибудь осмелился «редактировать» симфонии Бетховена, оперы Верди, романы Толстого, перестраивать петербургские дворцы или приделывать руки Венере Милосской.

Но с Петипа поступать так — было «можно». Их сознание не видело здесь противоречия.

Варварски калеча балеты Петипа, они искренне полагали, что тем самым оказывают Петипа услугу. Делают его «лучше», «современнее». То есть исходили из предпосылки, что русский балет «эпохи шедевров» — нечто заведомо ущербное, неполноценное. Не совсем искусство. Вот почему вся чудовищная практика советских «редакций» вообще стала возможна.

Карт-бланш на нее выдали теоретики — советские историки балета.

 

2. Смерть автора

Балетоведение — крошечная отрасль искусствоведения — по-настоящему расцвело в советское время, под оранжерейной сенью ленинградского Института истории искусств (или, как тогда его называла молва, Института испуганной интеллигенции). В начале 1930-х еще получалось верить, что от советской действительности можно спрятаться в штудиях чего-то от этой действительности очень далекого.

Но это быстро прошло. История русского балета, которая писалась советскими учеными, была насквозь идеологизирована согласно партийным доктринам. У людей поумнее это получалось поизящнее (но не бессознательно: публиковать книги и защищать диссертации хотелось всем). У людей не слишком блестящих — топорно. Но общей участи не избежал никто, даже, казалось бы, совершенно не-советская вдова Александра Блока Любовь Дмитриевна, автор великого труда о развитии техники классического танца.

Советское искусствоведение оперировало строгой иерархией искусств. Литература занимала одну из высших ступеней. А ценность вклада определялась тем, насколько произведения соответствовали новому строю. Классики были или доброкачественно прогрессивными (например, Салтыков-Щедрин, Добролюбов, Некрасов), или ущербно реакционными, отсталыми.

Балету не повезло: «прогрессивные» литераторы 1860-х его ненавидели. Русский императорский балет в советской исторической иерархии искусств рухнул на самое дно (при этом в иерархии современной советский балет был на высоте: танцовщики становились лауреатами, депутатами и гордостью страны). Приговор обжалованию не подлежал.

История русского балета, таким образом, стала не исследованием феномена, но подтягиванием фактов к уже заданной идеологической картине. Если факты не годились, их отбрасывали. Или заменяли подходящими. В ход шло все: несуществующие или «отредактированные» цитаты, подтасовки, прямая ложь.

Возводимое здание было простым и поэтому стройным. Русское было хорошим, иностранное — плохим. Русские танцовщики и хореографы на протяжении столетий затирались «засильем иностранцев». Художники страдали и преследовались в «реакционной атмосфере». А кто не страдал (как Сен-Леон), те не были художниками (а были карьеристами, халтурщиками и так далее). Дирекция театров только и занята была тем, как бы прихлопнуть все живое и насадить «реакционное», — ибо от царского двора хорошего ничего исходить не могло по определению.

Мариуса Петипа удалось запихать в это прокрустово ложе не без определенных интеллектуальных усилий и «ловкости рук». У него была отнята биография, а у его балетов — история.

Ниже мы рассмотрим два выразительных примера.

Первый — показывает, как у Петипа в СССР отняли целый балет. А на место автора назначили (совсем как будто партийным распоряжением) другого хореографа — с идеологически более подходящей биографией. Миф возводился тщательно и вдохновенно. Ставка была высока: речь о шедевре, счастливая сценическая жизнь которого длится по сей день, а заглавная роль считается у балерин чем-то вроде роли Гамлета. Этот балет — «Жизель». Миф живет по сей день, хотя ему давно пора на свалку — ту самую, где стоят ненужные гипсовые статуи Ленина и прочие советские истуканы.

 

3. Юрий Слонимский, «Жизель» и хореограф-призрак

Вот — история.

Рождение «Жизели» в Париже в 1841 году было стремительным. Исследователь-любитель Михаил Смондырев кропотливо разобрался в противоречивых сообщениях мемуаристов, неточных цитатах историков и восстановил хронологию работы над спектаклем.

28 марта 1841 года Теофиль Готье и Сен-Жорж встретились, чтобы обсудить идею.

29–31 марта затею обсудили и одобрили в парижской Опера.

1 апреля композитор Адольф Адан сел за работу.

8 июня кабинетная работа Аданом была завершена.

С такой скоростью не могли работать только декорационные цеха: новый спектакль обставили из старых запасов.

28 июня состоялась премьера.

Стремительность этого броска объясняется просто: имя Теофиля Готье могло отомкнуть двери и покрепче дверей парижской Опера.

Он был безусловным центром сверкающего круга, края которого захватывали Виктора Гюго, Александра Дюма, Генриха Гейне, Жерара де Нерваля, Эжена Делакруа и немало сильных мира сего. Журналист, острослов, поэт, денди, модник, атлет, любитель балерин, он был идеальным героем Парижа 1840-х. Он был, если пользоваться современной терминологией, celebrity. Живи он в наши дни, за каждым его шагом следили бы папарацци, его лицо смотрело бы с обложек глянцевых журналов, одним движением руки он превращал бы какой-нибудь свитер в бестселлер, его инстаграм собрал бы миллионы подписчиков, а его твиты моментально разносились бы по всему миру. И уж если бы он вдруг обратил свой взор на балет, именно туда сразу же устремилась бы толпа других модников и простых обывателей, жаждущих «не отстать». И устремилась. «Жизель» стала остромодным спектаклем, посмотреть который рвался «весь Париж». Что уж говорить о провинциях вроде русского Санкт-Петербурга! Там только и ждали, чтобы перенять последние «глазки да лапки».

«Хочешь полюбить балет — полюби танцовщицу», — гласила позднейшая мудрость петербургских балетоманов. И в случае Готье она была полностью справедлива. Идея «Жизели» была элегантным способом произвести впечатление на красавицу балерину Карлотту Гризи, с которой парижская Опера подписала контракт в начале декабря 1840 года. «Красавицу с фиалковыми глазами», как потом поэтически уточнит Готье.

Степень влияния Готье была без преувеличения огромной. Датский хореограф Август Бурнонвиль был проездом в Париже как раз во время репетиций «Жизели». Он негодовал и ужасался в письме жене в Копенгаген:

«Балетмейстеров не просят придумывать тему и содержание, а вместо этого принуждают воплощать идеи профессиональных либреттистов… положение их (балетмейстеров) не только малопочтенно, но и не облечено никакой властью… Вдобавок эти либреттисты обладают ведущим правом голоса, утверждая исполнителей на роли и выбирая композитора; следовательно, все, за что балетмейстер собственно отвечает, это лишь общая сценическая композиция».

Такова была общая практика того времени. И парижские балетмейстеры знали свое место. Готье был в центре всеобщего внимания. И в этот центр вывел за руку Карлотту Гризи.

По рождению Гризи принадлежала артистическому кругу. Ее двоюродная сестра Джулия Гризи была знаменитой оперной певицей. Юная Карлотта — в глазах кузины и матери — поначалу чуть не погубила себя, связавшись с очень некрасивым, очень умелым и очень неудачливым танцовщиком Жюлем Перро, своим учителем танцев. Но по счастью, несмотря на рождение дочери, Карлотта не вышла за него замуж официально. Перро вместе с ученицей амбициозно метил попасть в труппу Опера. Условие было таким: подписать контракт с обоими. Перро получил отказ. Парижскому театру он был не нужен. Семья Гризи вмешалась. Мать и сестра взяли на себя знакомство Карлотты с директором парижской Опера. Старшие Гризи провели операцию очень ловко. Выманили Карлотту из дома якобы по магазинам, а сами привели к директору. Карлотта растерялась под их натиском — и сольный контракт подписала. Без ведома Перро. Невенчанный муж мог в ответ только устроить бурную домашнюю сцену. Юридических прав у него не было.

Такую историю, во всяком случае, описал жене из Парижа Бурнонвиль. Сам он услышал ее от Перро, а тому — расставив акценты как надо — преподнесла Карлотта. Оба супруга предпочли сделать вид, что Карлотта попала в западню матери и кузины.

Мотивы старших Гризи Перро, понятно, с заезжим датчанином обсуждать не стал. Они были прозрачны и оскорбительны. Муж-неудачник, по мнению старших Гризи, тормозил карьеру жены — и артистическую, и женскую: со своей красоты Карлотта в Париже могла получить куда больший капитал. Забегая вперед: мать и сестра оказались правы. Карлотта Гризи окончила свою театральную карьеру одной из самых высокооплачиваемых европейских балерин, стала супругой князя Радзивилла.

Но тогда, несомненно, чувствовала вину перед мужем.

Он был ее учителем танцев, он превратил ее с профессиональной точки зрения в балерину высшего уровня, с ним она лелеяла планы покорить Париж. И вот теперь — предала. Была ли любовь? Главной супружеской лаской Жюля, позже станет рассказывать Карлотта, было встать ей на бедра, чтобы, сильно нажав, добиться от них большей выворотности — непременного требования техники классического танца, требующей, чтобы ноги были полностью развернуты вовне, от пальцев стопы до самого бедра. Балет в этом браке был «сильнее страсти, больше, чем любовь».

Но благодарность Карлотта, безусловно, испытывала, и ею подпитывались жалость и чувство вины. Карлотта, уже понимая, что жизнь разводит их с Перро, все же попыталась дать ему почувствовать, что между ними все по-прежнему. Вот почему Перро тоже виделся с Готье, вот почему участвовал в разговорах о будущей «Жизели» с Аданом. Вот почему Бурнонвиль в письме жене писал, что Перро остался, по-спортивному говоря, «тренером» Карлотты. Вот что дало Адану основания заявить потом в мемуарных заметках — не без свойственной ему склонности к фигурам речи и преувеличениям: «произведение было поставлено, так сказать, в моем салоне». Не стоит воображать себе при этом Перро, который буквально компонует хореографию прямо в гостиной у Адана, натыкаясь на стулья и столы. Музыка еще не была написана. Репетиции еще не начались. Хореограф — еще не назначен. Гризи, Перро, Готье часто и много говорили о «Жизели» в его гостиной — вот и все, что имел в виду Адан.

То, что между ним и Карлоттой отнюдь не «все по-прежнему», Перро понял очень скоро. Постановку «Жизели» поручили немолодому штатному хореографу Опера Жану Коралли. Главную мужскую роль начал репетировать премьер Люсьен Петипа. Карлотту захватили репетиции. Перро же досталась роль некрасивого мужа-неудачника при популярной жене.

Роль нелепая и смешная, ибо в том кругу, куда так легко вернулась Карлотта Гризи, «все люди разделялись на два совершенно противоположных сорта. Один низший сорт: пошлые, глупые и, главное, смешные люди, которые веруют в то, что одному мужу надо жить с одною женой, с которою он обвенчан, что девушке надо быть невинною, женщине стыдливою, мужчине мужественным, воздержанным и твердым, что надо воспитывать детей, зарабатывать свой хлеб, платить долги, — и разные тому подобные глупости. Это был сорт людей старомодных и смешных. Но был другой сорт людей, настоящих, к которому они все принадлежали, в котором надо быть, главное, элегантным, красивым, великодушным, смелым, веселым, отдаваться всякой страсти не краснея и над всем остальным смеяться».

Круг богемный, артистичный, несколько циничный и очень обаятельный. Бурнонвиль с его трудолюбивой скромной честностью и морализмом провинциала-лютеранина опишет его домой в письмах как «Содом и Гоморру».

Бурнонвиль приехал в Париж в середине апреля 1841 года, он застал Перро в катастрофическом состоянии. Тот бросил заниматься, отяжелел, утратил форму — а стало быть, и надежду попасть в труппу Опера. Он был подавлен. По выражению Бурнонвиля, «от него ничего не осталось, кроме его уродства и скверного нрава».

Карлотта тем временем наслаждалась флиртом сразу с двумя поклонниками — Люсьеном Петипа и Теофилем Готье, и за ходом любовной кадрили этих троих к премьере «Жизели» уже следил «весь Париж».

Можно себе представить, как их потешал Перро со своей провинциальной угрюмостью, который никак не умел отряхнуться и пойти дальше. Карлотта окончательно стряхнула его самого летом 1842 года. Газеты уже открыто писали, что называть ее отныне следует «мадемуазель», и английский историк балета Айвор Гест, конечно, был слишком англичанином и слишком джентльменом 1950-х, когда давал понять, будто о романе Карлотты и Люсьена обманутый муж узнал из газет.

«Жизель» тем временем все давала в Париже полные сборы. Год такого успеха для спектакля того времени — это очень много. Новинки обычно жили быстро и умирали тоже.

Это история. Место Жюля Перро в ней печально, унизительно, но совершенно ясно.

Но эту историю поправили в СССР.

В 1937 году под редакцией историка Юрия Слонимского вышел сборник «Классики хореографии». Там приведены отрывки из мемуаров и теоретических трудов разных хореографов. В том числе Бурнонвиля: «Моя театральная жизнь». Судя по списку работавших над сборником, мемуары Бурнонвиля перевел музыковед Иван Соллертинский — только он из всех владел датским. Но письма Бурнонвиля жене еще не вошли в оборот историков как источник. Может быть, это отчасти извиняет Слонимского?

Во всяком случае, игнорировать их — нахлобучивая поверх совершенную неправду или же просто фантазируя — было бы труднее.

Фантазии Слонимского достаточно было легкого толчка.

Фраза Бурнонвиля «„Жизель“, где Теофиль Готье и балетмейстер Коралли делили идею и постановку с танцовщиком Перро, чья жена Карлотта Гризи исполнила заглавную роль…» разбудила воображение историка. Датским он, повторим, не владел, сам книгу целиком прочесть не мог. В контексте датского текста фраза звучит мимоходом, через запятую в списке всего интересного, что Бурнонвиль увидел проездом в Париже 1841 года.

Но Слонимский сразу понял, какие перспективы эта фраза перед ним открывает.

И был ослеплен. До сих пор все знали, что балетмейстером парижской «Жизели» был Коралли. А тут вдруг: «делил идею и постановку».

Проверять сведения Бурнонвиля, разбираться, почему тот так написал и что, собственно, имел в виду, советский ученый не стал. Он погнался за дивидендами, которые сулило столь грандиозное «открытие». Впрочем, даже и в переводе Соллертинского (а оригинал разночтений не предполагает: «Giselle, hvor Theophile Gautier og Balletmester Coralli deelte Ideen og Arrangementet med Danseren Perrot») видно, что фраза Бурнонвиля не претендует на исчерпывающую точность. Упомянут Готье, но не упомянут второй соавтор либретто Сен-Жорж. Композитор Адан среди соавторов вообще не назван. На основании одной этой фразы Бурнонвиля Слонимский мог провозгласить как минимум еще две подобные «сенсации»: что якобы Сен-Жорж в «Жизели» не участвовал и что музыку писал не Адан (ведь их не упомянул Бурнонвиль!).

Но Слонимский закрыл на это глаза. Бурнонвиль с его мемуарами стал его главным свидетелем. На его показаниях Слонимский начал строить «дело». Очень в духе 1937 года.

На то время ни одного балета Перро в репертуарах театров не сохранилось. «Корсар» и «Эсмеральда», некогда ставшие его триумфом, к концу XIX века шли в версиях Петипа. От славы Перро-хореографа остались только пожелтевшие газетные страницы.

Выживший балет, да еще такого уровня, как «Жизель», превращал Жюля Перро из фигуры забытой и полулегендарной — в остроактуальную. Его художественную величину не надо было доказывать — доказательство шло на сцене. Учитывая, что от всего балета XIX века осталось меньше десяти спектаклей, куш был велик. Соблазнителен. И Слонимский поддался. Он принялся «делать карьеру» Жюлю Перро. Карьеру Слонимского-историка этот ход укреплял очень сильно.

Сейчас работа Слонимского неприятно напоминает действия советских следователей НКВД, которые сами строили дела, а нужные показания — «организовывали». Где Слонимский был просто небрежен, где фальсифицировал сознательно, а где искренне верил в то, во что хотел, и это ослабляло его способность к здравой оценке, сейчас уже не понять. В его трудах хватало и первого, и второго, и третьего. С практикой НКВД его труды роднило то, что вердикт в них рождался первым — и уже к нему подтягивались факты.

Вторым ключевым свидетелем Слонимского стал Адан с его пресловутой «гостиной», в которой якобы был «поставлен» балет. Хотя фигура речи в словах Адана была очевидной, Слонимский предпочел прочесть ее буквально.

Очень кстати из откликов на премьеру 1841 года были выдернуты слухи о том, что Перро что-то сделал для «Жизели». О том, что это уже и тогда были именно слухи, Слонимский распространяться не стал. Возможно, советскому исследователю трудно было вообразить себе саму ситуацию свободной прессы с ее пестротой мнений и приемов, с ее погонями за «эксклюзивом»: ему все казалось официальной директивой на манер газеты «Правда». А тот факт, что Готье, соавтор «Жизели», о вкладе Перро «почему-то» ничего в своем отклике на премьеру не писал, Слонимский отбросил.

Слонимский умел быть избирательным в свою пользу. Факты, которые концепции отвечали не полностью, выворачивались. Из цитат изымались важные фрагменты. Переводы творчески редактировались. Факты недостающие — просто придумывались.

Так, в своей книге «Жизель. Этюды» Слонимский приводит подробное описание якобы парижской «Жизели» 1841 года, сделанное молодым Мариусом Петипа во время спектакля. Но быть такого просто не могло. Петипа не мог писать во время спектакля. Слишком уж подробна запись. Когда бы он тогда успевал глядеть на сцену? Вдобавок, текст написан чернилами. В те времена к услугам пишущего не было ни шариковой ручки, ни ручек с резервуаром, перо требовалось окунать в чернильницу, записи — промокать или высушивать. Все, что в XIX веке писалось наспех, на коленях, писалось карандашом.

Сделать эту запись дома, например после спектакля (попробуем на миг поддержать теорию Слонимского!), Петипа тоже не мог. Запись действительно подробная. Для такого нужно обладать почти цирковой мнемонической техникой. Ее у Петипа не было. Ровно наоборот. По нем осталось множество записок, написанных самому себе — «мемо», как мы бы назвали это сейчас: поговорить с тем-то, упомянуть то-то, проверить то-то, тому-то показать то-то, самому что-то посмотреть и так далее. В его архиве в Театральном музее имени Бахрушина сохранились даже листки, где самому себе на эскизах написано: «хорошо» — как если бы Петипа не рассчитывал, что запомнит, который вариант выбрал.

Но Слонимскому не нужна была истина. Ему нужно было во что бы то ни стало поставить знак равенства между русской «Жизелью», которая шла в Ленинграде 1937 года и досталась в наследство от Императорского театра, и парижской «Жизелью» 1841 года. То есть тем самым — доказать, что именно Жюль Перро был соавтором именно того балета, который мы видим сейчас и в России, и по всему миру.

По пути пришлось отбросить еще несколько фактов. Например, свидетельство современника — директора Опера Леона Пилле, который радостно удивлялся в письме, что «Жизель», «кажется, обречена принести состояние. Коралли обнаружил свежесть идей, на которую я думал, он не способен».

Ведь кому, как не директору театра, а Пилле занимал этот пост в 1840–1847 годах, знать истинное положение дел.

Ведь обнаружил неожиданную свежесть идей, которой у него никто не подозревал, и русский хореограф Лев Иванов, когда сочинил гениальное grand pas в «Лебедином озере».

Ведь остался в истории автором одного шедевра балетмейстер Харальд Ландер, сочинивший «Этюды».

Зачем было приписывать «Жизель» Жюлю Перро, который и так обессмертил свое имя «Эсмеральдой», «Корсаром», «Pas Des Quatre»?

Зачем было отнимать авторские права у Мариуса Петипа? Чем не устраивал Слонимского Жан Коралли, хореограф премьеры 1841 года?

Ответ лежит в советской идеологии, которой была пропитана вся история искусств. Талантам «при царизме» полагалось страдать, быть непонятыми, умирать в безвестности и нищете.

Петипа в эту схему не вписывался.

Его балеты во плоти доказывали гениальность. А успешная карьера — то, что «при царе» Петипа отлично работалось.

Поэтому советским историкам пришлось сочинять своего собственного «Петипа». Этакого спящего красавца, который ставил всякую муть на потеху «великосветской черни», пока его не расколдовали звуки музыки Чайковского. Убрать из списка работ Петипа «Жизель» было просто необходимо: без нее новый образ получался гладким.

Перро же на роль автора «Жизели» в советской истории балета подходил идеально. Его «анкета» была безупречна. Танцевальная карьера была испорчена неказистой внешностью, а театрально-административная — тяжелым неуживчивым нравом. Из петербургского Большого театра Перро к тому же уволили — «пострадал при царизме». Тут и Слонимский подоспел с «Жизелью», которую записал Перро в актив. Из полузабытой легенды Перро превратился в колоритную актуальную фигуру. Классово и идеологически доброкачественную.

В ХХ веке это не единственный случай, когда «Жизель» стала объектом манипуляции.

Точно так же в угоду идеологии и Серж Лифарь в своей книге о «Жизели» старательно и вопреки всем фактам отсек русскую «Жизель» Петипа от того спектакля, который шел в ХХ веке в парижской Опера. Доказывал, что в Париже — это тот самый, исконный французский спектакль 1841 года.

Но у Лифаря был свой интерес, отличный от тех, что двигали Слонимским. Книга Лифаря вышла в 1942-м. Красноречивая дата. Париж оккупирован немцами. На востоке, в СССР, немецкая армия ведет бои. А тут в самом сердце французской столицы идет русский балет? Страшно представить, каких усилий стоило Лифарю с его украинским происхождением не только спастись от отправки в лагерь, но удержаться на посту главы парижского балета. Он откликнулся поздравительной телеграммой Гитлеру на взятие немцами Киева. Уж истиной касательно какого-то там балетика он пожертвовал, не моргнув глазом. Тем более что это был не первый и не последний случай в практике Лифаря. Лифарь был одним из самых активно пишущих хореографов ХХ века. Он издал множество псевдоисторических и псевдомемуарных книг, степень вымысла которых историкам прекрасно известна. Тем не менее этот скепсис почему-то не распространился на книгу Лифаря о «Жизели». Так, американская исследовательница творчества Адана Мариан Смит обширно ссылается на Лифаря как источник (!), тем самым компрометируя научную ценность своих трудов.

Балет XIX века был космополитичным. Хореографы-французы свободно пересекали российскую границу в обоих направлениях, не задумываясь о собственной национальной принадлежности и национальной природе того, что они сочиняют. В ХХ веке за них задумались историки.

Противостояние Запада и СССР (всего «западного» против всего «русского») стало частью государственной идеологии по обе стороны. Вот почему «Жизель» стала объектом фальсификации и Слонимского, и Лифаря.

В случае Слонимского еще необходимо принять во внимание советский контекст 1937 года. Страну сотрясали юбилейные торжества: сто лет со дня гибели Пушкина. Утюг включи — и там тоже будет что-то про Пушкина. Сознательно или нет, Слонимский в своей теории стал воспроизводить отчеканенный советской пропагандой мотив. Гениальный поэт, некрасивый муж популярной красавицы. Жюль Перро, с его внешностью гнома, талантом и неудачной карьерой, был «пушкиным». Легконогая Карлотта Гризи — «натали». Красивому элегантному Люсьену Петипа отошла роль «дантеса». «Светская чернь» расселась в зрительном зале. Теория Слонимского звучала «знакомо». Это придало ей убедительность.

С легкой руки Слонимского ничем не подкрепленная гипотеза стала фактом. И советские историки балета (с мэтром во главе) бросились искать пресловутую черную кошку в черной комнате: определять, что именно в нынешней «Жизели» сделал Жюль Перро.

Неудивительно, что все попытки провалились.

Если кто и заподозрил, что теория Слонимского — всего лишь теория, притом неверная, то вступать в полемику с маститым на тот момент ученым не осмелился, ни письменно, ни устно. Советское балетоведение было авторитарным сообществом. На страже порядка стояла система научных званий, доцентские и профессорские оклады. Спорить с мэтром было равносильно профессиональному самоубийству. Ведь не печатали же десятилетиями труд Любови Блок. Выгнали же из профессии Вадима Гаевского.

В этой погоне за несуществующей черной кошкой к своеобразному пределу честности подошла лишь Вера Красовская и лишь в своей последней книге — «Романтизм», которая должна была выйти в 1985 году (но вышла только в 1996-м, потому что Советский Союз успел развалиться и спонсировать издания прекратил):

«Считая Перро всего лишь „советчиком Карлотты“, самое большое — автором ее партии, невозможно определить границы его полномочий. Ибо партия Жизели накрепко связана, во-первых, с партией Альберта, во-вторых, почти всюду — с кордебалетом. А это указывает на причастность Перро и к созданию многих мизансцен. Но что же тогда принадлежало Коралли? ‹…› Вряд ли главный балетмейстер Оперы Коралли согласился бы подгонять аккомпанемент кордебалета к танцу Жизели и Альберта, сочиненному изгоем Перро».

«Советчиком Карлотты» и автором ее партии называл Жюля Перро английский историк балета Айвор Гест, с трудами которого Красовская была хорошо знакома. О Жюле Перро он написал отдельную книгу. Посвящена она… Юрию Слонимскому.

Именно из рук Геста версия Слонимского, как фальшивый купон, пошла гулять в западном научном сообществе, переползла на западные афиши «Жизели».

Именно от Слонимского Гест впервые услышал о Перро как соавторе «Жизели». Переписка двух историков завязалась несмотря на железный занавес и «трудности перевода». Гест не знал русского. Слонимский — английского. Каждый писал на своем языке. Ответы переводились со словариком. Встретиться лично им в жизни ни разу не довелось, а трудность переписки во времена холодной войны придавала сообщениям советского коллеги щемящую ценность. О Слонимском в предисловии к своей биографии Жюля Перро Гест пишет очень тепло. Но, к сожалению, «дорогой Юрий» ослепил и направил своего (в общем добропорядочного коллегу) на путь фальсификации.

Гест подтянул к гипотезе Слонимского тяжелую артиллерию западных архивов. В отличие от невыездного Юрия Слонимского, Гест мог забраться и в Королевскую библиотеку в Копенгагене, и в архивы парижской Опера.

Наблюдать за усилиями его загипнотизированной мысли довольно занятно. Источники, к которым обратился Гест, моментально развеяли выдумку Слонимского. Попытки Геста удержать фантом можно назвать героическими. Бессмысленными, впрочем, тоже. Чести английскому ученому они не сделали.

Гесту пришлось манипулировать фактами. Проделал он это по-своему блистательно. Сразу вспоминаешь, что по первой и главной своей профессии он был адвокатом. В данном случае он был адвокатом Жюля Перро. А задача адвоката, как известно, вовсе не установить истину, но — защитить своего клиента.

Имени Перро не было на афишах «Жизели». Нет его и в платежных документах парижской Опера, ныне хранящихся в Национальной библиотеке. Мы не располагаем прямыми сведениями о том, проверил ли Гест этот источник (косвенно можем судить, что да, проверил: на платежные документы Опера он ссылался, например, в случае Люсьена Петипа). Гест сделал довольно смелый вывод, что Перро согласился работать не только бесплатно, но и «на условиях анонимности». Как этот «секрет» удалось бы сберечь в театре, где работало несколько сотен человек? — этим вопросом Гест предпочел не задаваться. Да и зачем вообще было устраивать секрет, Гест тоже предпочел не объяснять. Что ж, жизнь иногда странна. Секрет и секрет. Попробуем поверить.

Но увы, доказательства, основанные Слонимским на мемуарах Бурнонвиля, тоже рушатся.

Бурнонвиль в 1841 году написал из Парижа много писем. О том, что Перро работал над «Жизелью», да еще и на таких странных условиях, в письмах этих нет ни слова. Невероятно, чтобы «преданный и любящий муж» (как подписывался Бурнонвиль) не поспешил поведать столь яркую историю «своей дорогой жене»: он старательно собирал для нее наблюдения, сплетни, скандалы. Передал и все, что узнал от самого Перро о перипетиях его семейной жизни. Но предположим, что такое письмо было — просто потерялось в дороге (хотя ни о какой пропаже в переписке супругов не упомянуто, а сам архив Бурнонвиля хранится в Королевском театре).

Как назло для концепции Слонимского (и Геста; и почты, которая теоретически могла потерять письмо), дотошный датчанин в этой поездке вел еще и дневник.

Но и там нет ничего подобного. Есть много упоминаний и Карлотты, и Перро, и парижской Опера. Бурнонвиль бывал на репетициях, занимался в классе, смотрел спектакли, видел на репетициях Карлотту, видел Люсьена Петипа. Встречался с Перро — в основном в кафе, заходил и в гости. Но ни разу, ни в одной дневниковой записи все три слагаемые «Перро», «Жизель», «репетиция» не сходятся воедино: Перро на репетициях «Жизели» в Опера в дневниках Бурнонвиля нет.

Для любого ученого дневник и письма — источник куда более надежный, чем мемуары.

Айвора Геста это поставило в тупик. Но ненадолго.

Письма Бурнонвиля, где о работе Перро над «Жизелью» нет ни слова, Гест не упомянул вовсе. Возможно, они не попали в поле его зрения?

Зато попали дневники. Но Гест, повторим, был здесь не ученым, а адвокатом. Адвокатом Перро. С помощью дневников он надежно поместил ключевого свидетеля на «место преступления»: доказал, что Бурнонвиль был в театре в то время, когда шли репетиции «Жизели». Но что он там увидел, это Гест — следите сейчас за его руками! — описал уже по мемуарам Бурнонвиля: «Готье и балетмейстер Коралли делили идею и постановку с танцовщиком Перро». Как делили — это Гест повторил за Слонимским: сочинил танцы и дуэты Карлотты. Эффектная подмена в последний момент все же позволила привести все шаткое построение к нужному выводу.

Никакие источники этого вывода не подтверждают. Да и трудновато совместить образ подавленного мужа-рогоносца с образом хореографа, деловито сочиняющего танцы поэффектнее для жены с ее любовником.

Совсем трудно себе представить, что Перро проделал огромную работу, как пишет Гест, «на условиях анонимности». В театре, где любой спектакль рождается в присутствии множества людей? В Париже? С его газетами? С его молвой, которая могла быть сильнее и эффективнее любых официальных сообщений? Туманные слухи о туманном вкладе Перро в постановку в газетах мелькнули. Однако Теофиль Готье в своей статье на премьеру «Жизели» ничего не написал о якобы вкладе Перро. А ведь мог бы. Опасаться Готье было некого и нечего. Жена владельца газеты La Presse Дельфина де Жирарден была его хорошей приятельницей. Просто не было никакого «вклада Перро».

Что же было? Слова Адана — это фигура речи: «так сказать», вставляет он. Мемуарная фраза Бурнонвиля полна фактических неточностей. Какое зерно истины в них все же можно отыскать? Скорее всего, при самом зарождении спектакля, когда идея еще не приняла форму, никакие решения не были приняты официально, а Перро еще хотел верить златым горам, обещанным Карлоттой, он много говорил о «Жизели» с женой и Аданом. Наверняка у него появлялись идеи того, как бы он сделал этот балет. И возможно, эти соображения подали Адану какие-то идеи. А может, и нет.

На таких правах списки авторов любого балета можно расширять до бесконечности. Ибо балет — искусство коллективное: в создании каждого спектакля принимает участие множество людей, а еще больше — тех, кто встречается с непосредственными участниками спектакля и что-то им при этом говорит.

Соавтором хореографии каждой версии «Каменного цветка» с музыкой Сергея Прокофьева тогда уж следует называть балетмейстера Ростислава Захарова. Ведь это он первым работал вместе с композитором. Какие-то его идеи и пожелания точно были учтены в музыке.

Соавтором хореографии каждой версии «Ромео и Джульетты» Прокофьева должен быть назван балетмейстер Леонид Лавровский. Это с ним композитор работал над музыкой балета изначально.

Соавтором хореографии «Легенды о любви» должна бы стоять на афишах балета Юрия Григоровича его жена Алла Шелест — это при ее деятельном интеллектуальном участии — по слухам! — рождался балет в Ленинграде.

Но на афишах этих балетов стоят сегодня имена только тех хореографов, которым хореография действительно принадлежит. И это справедливо.

Жюль Перро не был соавтором хореографии в парижской «Жизели» 1841 года.

К петербургской «Жизели», какой она подошла к рубежу 1917 года (за которым начался уже советский балет), Перро тоже отношения не имел. Как не имел его и Коралли.

Хореограф у нее был только один.

Именно в его хореографии этот балет унаследовали советские театры, а от них, уже в измененном виде, — весь мир.

На сегодняшних афише «Жизели» московского Большого театра, на афише «Жизели» петербургского Мариинского театра, да и везде, где только идет «Жизель» в наши дни, должно стоять имя только одного хореографа: Мариуса Петипа.

 

4. Федор Лопухов: монолог с Петипа

Петербургский императорский балет был плотью от плоти петербургского высшего общества — эстетически, символически, идеологически, исторически, экономически (и даже эротически). Его история — это история счастливого симбиоза с русским двором и его повседневной жизнью в великом и малом.

Но рассматривать русский балет под таким углом в советское время было не просто невозможно, а смертельно опасно. Это было бы уже прямым восхвалением «царизма». Расстреливали в 1930-е и за меньшее.

Найти из этого концептуальный выход было необходимо — иначе бы пришлось не защищать диссертации, а заморозить и захоронить весь русский балет, как некий неприкасаемый штамм сибирской язвы. И выход нашли. Советская история русского балета была придумана как история балета, который постоянно кусал кормившую его руку, а рука эта только и раздавала тычки, пощечины, подзатыльники. Только в таких рамках и возможен был разговор. Исследование превращалось в доказательство идеологически заданного результата.

Советская история русского балета письменно оправдала и разрушение текстов Петипа советскими хореографами-«редакторами».

В 1963 году вышел том Веры Красовской «Русский балетный театр второй половины XIX века». Предисловие открывалось фразой: «Предлагаемая книга посвящена русскому балетному театру второй половины XIX века — самостоятельному и завершенному этапу в истории отечественной хореографии». При этом в главе о «Спящей красавице» Красовская описала под видом премьеры 3 января 1890 года в Мариинском театре даже не спектакль, шедший при жизни Петипа (во «второй половине XIX века — самостоятельном и завершенном этапе отечественной хореографии»). Она описала именно спектакль Константина Сергеева 1952 года. Разумеется, читателей она об этом не предупредила. Номера, мизансцены, детали, особенности постановки, присущие оригиналу Петипа, но испарившиеся после переделки балета Сергеевым, Красовская не упомянула вовсе.

Да они никого уже и не интересовали. Ведь речь шла не о конкретном балете, а о большой советской «энциклопедии классического танца». Выражение принадлежит Юрию Слонимскому. И оно разбежалось по научным работам и журналистским статьям, оно прилипло к «Спящей красавице».

Оно не имело ничего общего с постановкой Петипа — Чайковского — Всеволожского: балетом-феерией, где танец был всего лишь одним из чудес, аттракционом наравне с движущейся панорамой, пышными костюмами и крысами феи Карабос.

Зато отвечало характеру той «редактуры», что проделал Константин Сергеев в 1952 году. Он добивался на сцене постоянного и всеобщего танцевания. Повсюду заменял обычный шаг — на pas de bourrée. Всех, кого можно, переобувал из туфель на каблуках — в атласные для классических танцев. Тем, у кого раньше не было, сочинял вариации. А кому нельзя было сочинить классический танец, тех вообще выбрасывал (например, купировал фарандолу и танцы придворных во втором акте и кадрили в третьем). Сергеев убирал миманс, в массовых танцах сокращал кордебалет (в вальсе первого акта — почти на 30 процентов). На просторно освобождавшейся сцене всем оставшимся участникам приходилось танцевать проворнее и размашистее. Так что танец в «Спящей красавице» Сергеева стал вроде всеобщей туреттовой болезни.

Статус «энциклопедии классического танца» развязывал руки остальным — тем, кто хотел что-нибудь оттуда убрать или добавить. Что может быть нормальнее, чем обновить энциклопедию или какую-нибудь из ее статей согласно новейшим знаниям?

Этим и занимались советские хореографы всю вторую половину XX века.

С костюмами Всеволожского было тоже покончено. Аристократ, сноб и директор Императорских театров просто не мог быть допущен на праздник искусств иначе, чем в виде злой феи Карабос. Кодекс советской науки был в этом отношении так же строг, как классицистская система амплуа.

В случае с «Лебединым озером» Слонимский придумал Всеволожского заново. А Красовская из истории создания «Спящей красавицы» Всеволожского просто выкинула.

Апофеозом этого идеологического подхода стал сборник, посвященный Петипа. В нем собрали мемуары покойных и размышления еще живых. Советские деятели были приглашены к гробу Петипа, как феи к колыбели принцессы Авроры (и горе неприглашенным! — хуже могло быть, только если вас не пригласили участвовать в правительственном концерте).

Федору Лопухову в сборнике досталась двойная роль — сразу и «покойного» мемуариста и «живого» колумниста. Он в сборнике комментировал балетмейстерские черновики Петипа.

По возрасту Лопухов еще застал императорский балет. Но ничего в нем не понял и понять не хотел. В 1920-е Лопухов стал главным советским хореографом-авангардистом — и принялся изобретать новый балет новой страны.

Он разделил участь других русских авангардистов. В 1930-е за ним «пришли». Он был бит в 1936 году партийной «Правдой», но уцелел физически. Карьера была подорвана навсегда. Он так и не стал одним из хореографов-«начальников», пожизненным главой какого-нибудь крупного театра. Отчасти из-за статьи в «Правде», отчасти — из-за сестры Лидии, мудро перебравшейся в Англию и вышедшей замуж за видного экономиста — барона Джона Мейнарда Кейнса.

Лопухов, надолго отлученный от сочинения балетов, полюбил писать теоретические работы. Удавалось это ему плохо. Он даже свой лучший балет, танцсимфонию «Величие мироздания» (1923), умудрился убить косноязычным манифестом: все бросились высмеивать писания Лопухова и пропустили, что на сцене родился балетный «Черный квадрат». Лопухова это не научило ничему. Даже мемуарам он постарался придать некую «научную» окраску: своих коллег он там систематизирует и классифицирует — у кого «пузырчатые» мышцы, у кого продольные, у кого жесткое плие, у кого мягкое. Таким тоном Базаров рассуждал о женщинах.

С годами у него сложилась репутация «главного интеллектуала» советского балета. Большей частью благодаря тому, что, по известному выражению, «в России надо жить долго». Все патриархи, пережившие террор, войну, борьбу с космополитами и самого Сталина (да еще при нем пострадавшие), превратились в овеянных легендой «старцев», носителей высшей мудрости. С 1960-х к Лопухову прислушивались. Более удачливые его сверстники были скомпрометированы собственной удачей — темная ее природа отталкивала балетное поколение, разбуженное теплым ветром хрущевской «оттепели».

Для этого и следующих советских поколений Лопухов уже был отчасти мифом. В мифе времени не существует. Поэтому людям 1960–1970-х Лопухов казался чуть ли не сверстником Петипа. Оба были «старцами».

На таких правах Лопухов и комментировал наброски Петипа в упомянутом сборнике. Как равный равного.

В комментариях к черновикам «Баядерки» он говорит и о публике балетов Петипа тоже:

«Это шествие актеров и статистов, демонстрирующих костюмы. Действенное и образное начала в нем отсутствуют. Однако для русских зрителей 70-х годов Индия была полумифической страной; разрабатывая марш столь детально, Петипа имел в виду познакомить их, в меру скромных возможностей балета, с бытом и нравами обитателей Индии».

В этом пассаже неверно все.

Во-первых, шествие это не было демонстрацией костюмов. Оно было демонстрацией труппы в ее официальной иерархии с учетом неофициального (но еще более важного) расположения сил.

Во-вторых, образность и «действенное начало» шествия публике времен Петипа были предельно ясны. Шествие было обширнейшей экспозицией «времени и места действия».

В-третьих, совсем уж абсурдна идея, будто для петербургской публики Индия была «полумифической» страной. Публика была образованной. Как минимум читала газеты. Как максимум сама влияла на повороты российско-английской политики, на индийском направлении в том числе. (Зато балетные артисты, и правда, знакомились с миром через волшебный калейдоскоп балетов, в которых выступали. Времена Петипа и времена Лопухова в этом почти не различались.)

Но в рамках советской идеологической дисциплины, называвшей себя историей, петербургская публика могла быть только такой: невежественной, консервативной, искусству чуждой.

В комментариях Лопухова к «Щелкунчику», задуманному Петипа, уже прямо складывалась красочная карикатура: «смелый художник бунтует против великосветской черни».

«Я всегда хотел понять мастера Петипа, — писал Лопухов. — Но, полагаю, его искусство не может быть ни понято, ни объяснено, если, пусть приблизительно, не узнаны интеллект этого человека и думы, двигавшие им в творчестве».

Черновики «Щелкунчика» разбудили фантазию бывшего хореографа-авангардиста.

«Сохранившиеся записи по „Щелкунчику“ приоткрывают его душу, хотя этого слова я не люблю», — взволнованно писал Лопухов.

Петипа набрасывал на листке черновика:

«…в ту же минуту и король, и войско, и победители, и побежденные исчезают бесследно.

Царство кукол

Марципаны

Леденцы

Ячменный сахар

Лес рождественских елок

Фисташки и миндальное пирожное

Роща варенья».

Но Лопухов не от этого подпрыгнул на стуле: «Вот тебе на!» «В заметках мастера есть слова, мимо значения которых невозможно пройти. Отец героини Штальбаум назван в сказке Гофмана советником. А Петипа именует его председателем. Это слово, как известно, вошло в обиход в революционной Франции. Разве не странно, что Петипа использует его при разработке сказки о Щелкунчике? Но вот я переворачиваю страницу и нахожу фразу: „приют гармонии“, которая перекликается с праздником „Высшего существа“ Робеспьера, с робеспьеровскими мечтаниями о гармонии общества и природы, о добродетели и чувствительных, чистых сердцах!»

А дальше диалог «черновик — комментарий» накаляется. Возбуждение Лопухова с каждым пунктом переходит в экзальтацию. Лопухов не фальсифицирует историю — он сам верит в вымышленного Петипа. И заклинает духа, почти как Германн, пытающийся вырвать у старой графини тайну трех карт.

«Приют гармонии

Дудочки», — пишет Петипа. «Может быть, уличный оркестр?» — пишет рядом Лопухов.

Петипа: «Толпа полишинелей». Лопухов тут же: «Прослойка?»

Петипа: «Карманьола». Лопухов: ″?!″

Петипа: «Станцуем карманьолу». Лопухов: «Еще сильнее!»

Петипа: «Да здравствует гул пушек!» Лопухов: «Еще значительнее».

Петипа: «Паспье королевы

В добрый путь, милый дю Мюлле».

Лопухов на это: «Слова из детской песенки, намекающие на бегство Карла Х в Англию. Песенка антиправительственного содержания».

Вывод Лопухова прям:

«Тогда можно, держась фабулы сказки-игры с безобидными мизансценами — танцами конфет, включить в „Щелкунчика“ свои тайные мысли: „Станцуем карманьолу!“ и „Да здравствует гул пушек!“ Все очень глубокомысленно!

Конечно, Петипа понимал, что его фантазии в условиях Мариинского театра абсолютно неосуществимы. Карманьола есть карманьола — танец народного восстания, и доступ ей на императорскую сцену был закрыт».

Так не мог думать Петипа.

Это написано человеком, прошедшим опыт ленинградских 1930-х годов. Это в 1934 году в ленинградском театре (бывшем Мариинском) показали балет «Бахчисарайский фонтан», в котором, как писал инициатор всей постановки и композитор Борис Асафьев, главной идеей было перерождение тирана через красоту и страдание, и (как уже в наши дни проницательно написал Вадим Гаевский) всем понятно было, чья тень ложилась на страницу, когда рука выводила слово «тиран». Ленинград 1930-х страшно развил в людях искусство тайных мыслей — и оруэлловского «двоемыслия», умолчаний — и просто молчания.

Лопухов недоумевал: почему Петипа отдал постановку Иванову? Почему не переделал ее потом, когда всем стало ясно, что скромный помощник не взял планку? Ответ у Лопухова был готов: «Отказавшись от того, что его волновало, Петипа утратил всякий интерес к спектаклю: он стал для него чужим».

И это снова говорил трагически зажатый голос из ленинградских 1930-х. В 1929 году Лопухов показал своего «Щелкунчика»: с акробатической хореографией и супрематическими цветными плоскостями вместо декораций, «снежинки» при этом напоминали американский мюзик-холл. Эта премьера стоила Лопухову поста главного балетмейстера в бывшем Мариинском, теперь — Государственном академическом театре. В 1936 году передовица «Правды» под названием «Балетная фальшь» прихлопнула балет Лопухова «Светлый ручей». То, что с самим Лопуховым не расправились, как с Мейерхольдом, а «всего лишь» выбросили из профессии, многие тогда сочли чудом. О боли нерожденных замыслов и разорванного творческого пути Лопухов знал все. С содрогающимся от сочувствия сердцем он вчитывал свою боль в черновики Петипа.

Лопухов не ученый — ему позволено «вчитывать» и фантазировать, коль скоро его чувства задеты; проблема лишь в том, что написанное им было некритично принято на веру в советском балетоведении (а постсоветскому не до того, оно почти не существует в настоящий момент).

Хоть Лопухов про свои предположения и утверждал гордо, что «покоятся они не на кофейной гуще», — увы, именно что на кофейной.

В 1970 году, когда был выпущен сборник Петипа, конечно, уже ничто Лопухову не угрожало. Он и не лукавил, изображая Петипа таким вот бунтарем под сенью императорского орла.

К 1970 году советский миф о русском балете «эпохи шедевров» и его авторе стал таким привычным, что уже всем давно казался правдой.

На гипсовых ногах, но стоит этот миф и по сей день.

Эта книга вряд ли отправит истукана на свалку. Но если пробьет в нем хотя бы несколько дыр, автор будет считать свою задачу выполненной.