ВРЕМЯ БОЛЬШИХ СНЕГОПАДОВ

В прошлую пятницу топчусь я на остановке, караулю такси. Голосую, как говорится. Вернее, имею желание голоснуть, если что-нибудь такое на дороге покажется — такси ли, ведомственная легковушка, допустим, или хотя бы, дьявол с ним, мотоцикл с коляской. Я уж на все готов: мороз жмет — минус тридцать с ветерком и время истекает.

Но ничего такого на дороге, как назло, нет. Идут самосвалы, панелевозы движутся, трактора колесные с прицепами, два автокрана проследовало и один артиллерийский тягач… А такси не появляется, ну хоть застрелись.

Троллейбусы, правда, время от времени подходят. Но они возле остановки не тормозят. Здесь как раз вдоль поребрика сугроб образовался метровой высоты — им нельзя тут стоять ввиду опасности транспортной пробки. Они, поэтому, дальше проскакивают метров на тридцать — туда, где чистое место. И ожидающие пассажиры с руганью гонятся за ними.

Только я один не гонюсь. Мне на троллейбусе тащиться время не позволяет. Я такси жду. Жду, отбиваю чечетку, уши кручу, чтобы окончательно не заледенели… А такси все нет.

Даже милиционер постовой не выдержал — подошел. Стрельнул у меня сигарету и спрашивает:

— Не здешний, что ли?

— Почему не здешний? — отвечаю. — Местный житель.

— Хм, — говорит милиционер, — а я подумал — приезжий.

— Бывает, — сочувствую я. — А в чем, собственно, дело?

— Да вот смотрю — ты, вроде, на такси целишься. А они, между прочим, как более свободный транспорт, сегодня кругом идут — через площадь Павловского и мимо Зяборевской бани. Не хотят в эту щелку лезть. Это троллейбусам деваться некуда — они к проводам привязанные…

— Тьфу! — говорю я тогда и голосую первому попавшему бульдозеру.

Бульдозер остановился. Сейчас, знаете, все останавливаются. И все берут. Это раньше только легковые машины пассажиров сажали, а теперь, пожалуйста, — маши любому грузовику, если в кабине свободно. Разобраться, так на грузовом транспорте даже лучше ездить. Такси тебя, во-первых, куда попало не повезет, а во-вторых, там по счетчику платить надо. А здесь пока что расценки умеренные — в любой конец рубль. Я сам однажды на траншейном канавокопателе ехал — в оперный театр опаздывал. И ничего — довез он меня прямо к месту. Только с черного хода подрулил. Возле парадного им пока не разрешается останавливаться.

У этого бульдозериста как раз в кабине было свободно — и он остановился.

— Куда едешь, хозяин? — спрашиваю я.

— А тебе куда надо? — отвечает бульдозерист.

— Мне?.. А ты как, вобще-то, торопишься?

— Ну давай короче — чего надо? — говорит бульдозерист. — Туда-обратно, что ли? Могу туда-обратно.

И тут я (до сих пор не понимаю, какая меня муха укусила) вместо того, чтобы сесть в кабину этого бульдозера и спокойно ехать куда надо, вдруг говорю:

— Слушай, друг: раз ты не торопишься и времени у тебя, видать, навалом — убери к свиньям этот сугроб, а? Смотри — ведь народ в нем утопает.

И действительно, против остановки возвышается недавно открывшийся институт ГИПРО-чего-то там, а в первом этаже новый «Гастроном» — люди постоянно идут туда-сюда, карабкаются через сугроб и вязнут в нем чуть ли не до пояса.

Бульдозерист от неожиданности растерялся.

— Вот дает дрозда! — говорит. — Да на хрена мне твой сугроб сдался?!

— Товарищ! — прошу я. — Серьезно. Ведь на такой технике сидишь — раз плюнуть!

— Ты чего привязался? — начинает злиться водитель. — Если ехать, то садись, а не ехать… — и хочет включить скорость.

— Браток! — говорю я, хватаясь за рычаги. — Поимей совесть! Отгреби! Минутное ведь дело!

— А ну убери руки! — говорит бульдозерист. — А то сейчас как отгребу — родных не узнаешь!

И поехал… Но потом, видать, передумал.

— Начальник! — кричит. — Эй!.. А может, тебя все-таки подбросить куда?

Но я уже завелся.

— Катись, — говорю, — отсюда!.. Подбрасыватель… Мне с тобой сидеть-то рядом противно.

Тогда бульдозерист помялся и говорит:

— А ладно!.. Была не была! Давай на бутылку красного — отгребу.

Дал я этому бульдозеристу рубль тридцать две копейки — на бутылку «Рубина». Все равно, думаю, это сейчас не деньги. Ну, что на них купишь, какого фига? Единственно — тот же «Рубин». Или, в лучшем случае, «Анапу». Так я «Анапу» не пью. У меня от нее изжога.

Бульдозер чистит проспект, а я стою, бью в ладоши и размышляю. Господи! — думаю. — Как просто, оказывается. Выложил рубль тридцать две — и нет сугроба. А что это за капитал. Так, копейки, мелочь — тьфу! Да только в нашей закусочной, в «аквариуме» мужички после работы столько просаживают на рассыпуху, что можно не один бульдозер, а целый тракторный парк на полный рабочий день откупить. Эх! — думаю. — Мать честная. Это ведь стоит единственный вечер не попить, и мы родной город в конфетку превратим.

Стою я так, размышляя, и слышу вдруг за спиной некоторый шум и разговор. Оглядываюсь — это давешний милиционер и с ним какой-то взволнованный гражданин в ондатровой шапке и в пальто с каракулевым воротником. Причем милиционер указывает на меня пальцем, а этот гражданин кидается и чуть ли не за грудки:

— От какой, — кричит, — организации?!

— Минуточку, — говорю. — Не топчите меня. В чем дело?

— Вы приказали снег отгрести?

— Ну уж и приказал, — говорю я. — Скажете тоже. Да разве ему, черту, прикажешь…

— Вы понимаете, что наделали? — приступает гражданин.

— А что такое? — спрашиваю.

— Я семь человек с работы снял на полтора часа! — машет руками гражданин. — Семь специалистов!.. Это наша подшефная территория… А теперь куда мне их прикажете?!

И точно, за ним — вижу — стоят семь молодых людей с лопатами. И вид у них довольно ошарашенный.

— Извините, — говорю. — Ей-богу не знал, что это ваш снег. А то бы, конечно, палец о палец не стукнул.

— Да, ситуация! — вздыхает один из семерки, здоровый парень спортивного сложения.

— Может, назад, в институт? — предлагает другой, очкастенькнй, в демисезонном пальтишке.

— Ты понимаешь, что говоришь?! — кидается теперь уже на него каракулевый гражданин. — Мы же специальное собрание проводили, обязательство брали! Как ты перед пародом отчитаешься, перед молодежью? Скажешь, что чужой дядя за тебя убрал?!

— Да, ситуация! — сдвигает шапку спортсмен.

— Есть идея! — говорю я. — Глядите — он только за остановку снег отпихнул, на чистое место. Давайте перекидывайте его дальше — как раз на полтора часа хватит, даже с хвостиком.

— А Цветметпроект? — оборачивается ко мне разгоряченный гражданин. — Это же их участок, они тоже обязательство брали. Вы понимаете, чем тут пахнет?

— Да, ситуация! — бормочет спортсмен. — Тогда — по домам.

— Я не могу, — расстроенно говорит очкастенькнй. — Как хотите, а не могу… Все еще работают, а мы уже домой. Другое дело, если бы мы за полчаса задание выполнили, тогда оставшийся час был бы наш.

— Ребята! Парни! — говорю. — Ладно, моя вина, елки-палки! Готов искупить. Тем более, все равно уже опоздал, куда торопился. Раз вам домой совесть не позволяет, а на работу нельзя — пошли со мной. Ну, как будто вы уже свое отмантулили…

И я повел их в «аквариум» — у меня еще шесть рублей в кармане было… А потом и они — видят, человек от души — тоже сбросились. Так что мы чудесно провели эти полтора часа. Я не жалею. Главное — с хорошими людьми познакомился. Парни оказались что надо. Все с высшим образованием, а очкастенький этот вообще — без пяти минут кандидат наук.

Так он мне увлекательно про свою работу рассказывал, так трогательно — ну, прямо, чуть не плакал.

 

ЧУЖАЯ НЕВЕСТА

Венька Гладышев, таксист четвертого автохозяйства, допустил хулиганский поступок. Непростительный. Из ряда вон выходящий.

Дело было в субботу вечером, часов около одиннадцати. Венька отвез пассажиров из центра в Академгородок, получил с них четыре рэ (на этом маршруте такса твердая — с носа по рублю, хотя счетчик ровно трешку бьет) — и присох на стоянке.

Желающих уехать обратно в город не было. Венька еще ждал, но понимал уже, что назад придется скорее всего гнать порожняком.

Тогда-то и подбежал этот парень. Высокий, довольно симпатичный, в замшевой куртке, при бакенбардах — все в строчку. Такой из себя мэнээс. Или, может, газетчик. Очень взволнованный чем-то. Открыл дверцу, засунулся в кабину чуть не до пояса:

— Шеф, есть работенка!

— Ну? — спросил Венька.

— Маленько тут в окрестностях покрутиться.

— Крутиться не могу, — сказал Венька. — У меня в двадцать четыре заезд. В город — пожалуйста.

— Шеф! Христом-богом! — взмолился парень. — Понимаешь, какое дело — невесту надо украсть.

Венька присвистнул!

— Ого!.. А откуда украсть-то?

— Да рядом здесь, за углом, свадьба — в кафе. Подскочим, я ее быстренько выведу.

— Это, чтоб потом выкупать? — догадался Венька. — Не-е. Разведете бодягу.

— Нет, тут другое дело, шеф. Покатаешь нас минут пятнадцать — и назад. Вот так надо, шеф! — парень чирканул ладонью по горлу. — Вопрос жизни — понимаешь?

Венька подумал секунду.

— А сколько кинешь?

— Ну, сколько-сколько. — Парень от нетерпения перебирал ногами. — Ну, пару рублей кину.

— Падай, — сказал Венька.

К этому кафе, где свадьба, они подъехали со двора. Там оказалось высокое крыльцо, неосвещенное, — парень, видать, знал ход.

Он прислушался к музыке.

— Порядок. Как раз танцы. Минут пять подождешь?

Выскочили они даже раньше. Невесту Венька не рассмотрел — темно было. Тоненькое белое привидение скользнуло в машину. Хлопнула дверца.

— Трогай, шеф, — велел парень.

— Куда ехать-то?

— Все равно.

Все равно — так все равно. Венька крутанулся переулками до Торгового центра, поворотил к Дому ученых, на Морской проспект, потом — вниз по Морскому, выехал на Бердское шоссе — темное уже и пустынное.

Но — стоп! Не в маршруте дело, а в том, что происходило за Венькиной спиной. А происходило там та-кое-е!.. Венька уши развесил и рот открыл. Он думал, что похищение это — хохма какая-нибудь, розыгрыш, а получился роман прямо. Художественное произведение. У этих двоих, оказывается, раньше любовь была. Потом он как-то неудачно выступил, она его, вроде, «пнула», проучить хотела. Он взбрындил и уехал — в экспедицию, что ли. А она подождала-подождала, тоже взбрындила и раз! — замуж. За школьного друга, кандидата какого-то.

Примерно так понял Венька из обрывков разговора. Не столько понял даже, сколько сам нарисовал эту картину. Потому что говорили они теперь — торопливо, перебивая друг друга, — не о прошлом уже, о настоящем. А слова-то, слова какие — кино, честное слово, кино!

«Лелька, дорогая! Что ты делаешь, подумай!.. Неужели на кандидатские позарилась? Это ты-то! Не верю! Поломай все, Лелька, порви — слышишь?..»

А она: «Ах!.. Ох!.. Аркаша, милый!.. Ох, дура я, дура! А ты — балда, балда! Хоть бы адрес оставил!.. Да поздно, Аркашенька, поздно!.. Да при чем здесь кандидатские — он человек хороший, ты же сам знаешь. Ой, мамочки! Да ведь я не та уже, не та! Понимаешь! Ты хоть это понимаешь?..»

И в таком духе, в таком духе.

Кого только не возил Венька: пьяных в сиську, иностранцев, писателей, базарных спекулянтов в кепках-«аэродромах», кидавших пятерки на чай, официанток из ресторанов с ихними фраерами развозил по хатам.

Но чтобы такое!.. У Веньки вспотели ладони, он по очереди вытирал их о свитер и, вытирая, слышал, как под ладонью бухает сердце.

Парень заливал здорово, напористо — невеста начала слабнуть. Венька почувствовал это. Парень тоже, видать, почувствовал, от уговоров перешел к командам:

— Никуда ты отсюда не выйдешь, не выпущу. Плевать нам на них, Лелька, плевать! На хороших, на плохих — на всех. Едем ко мне. Прямо сейчас!.. Шеф, разворачивай в город!

Запахло, кажется, воровством настоящим. Венька аж головой крутанул: вот-те на! Хотя что же? — не он ведь воровал. Его дело извозчичье. И в город ему, с пассажирами, вполне годилось.

Все же он пока не разворачивался, только скорость чуть сбросил. Потому что те двое окончательно еще не договорились.

Парень — «разворачивай», а невеста — «Аркашенька, опомнись! Что мы делаем, господи!..»

— Шеф, ну что ты телишься? Разворачивай! — простонал парень.

И тут Веньку тоненько щекотнуло что-то. Мысль — не мысль, а так — дуновенье. Атом какой-то проскочил по извилинам. И он, как тогда, на стоянке, спросил:

— А сколько кинешь?

Спросил и напрягся почему-то в ожидании ответа.

— Ну, сколько-сколько? — тоже, как там, на стоянке, сказал парень — только еще нетерпеливее сказал, злее: — Пару рублей сверху получишь!

Венька смолчал. Продолжал ехать.

— Ну, тройку, шеф! — сказал парень, нажимая на «р» — «трройку».

Венька резко тормознул. Включил свет в салоне и повернулся к ним.

Парня он проскочил взглядом — видел уже, — уставился на невесту. Глазами с ней Венька только на мгновение встретился — не успел даже цвет различить. Круглые, испуганные — и все. Она их сразу же опустила. Но и с опущенными… Нет, не видел Венька подобного ни в кино, ни на картине. Не видел!.. Такая она была вся… такая! Ну, не расскажешь словами. Да как рассказать-то? Про что? Про волосы? Про щеки… губы? Про то, какая шея? А такая: раз взглянуть — и умереть. Или напиться в драбадан, чтобы неделю ничего другого не видеть… И где только она росла-то? Чем ее поливали?..

Венька смотрел.

Становилось неудобно.

Парень усмехнулся углом рта и тихо, словно извиняясь, сказал:

— Видишь, какие дела, шеф? Помоги вот… уговорить.

Венька очнулся. Слова до него не дошли. Просто стукнулись о черепок и разбудили. И сразу же он понял, что сейчас будет. С такой ясностью увидел неотвратимость всего, дальнейшего — даже в животе холодно сделалось.

Еще почти спокойно, стараясь не сорваться раньше времени, он сказал парню:

— Вылезай — приехали!

— Как приехали? — не понял тот.

— А так. Дальше ты у меня не поедешь.

— Ты что, шеф, взбесился? — спросил парень. — Мало даю, что ли? Могу прибавить.

— Я тебе сам прибавлю. — Венька психанул. В секунду. Словно на него скипидаром плеснули. — Прибавить?! Сколько? Червонец — два? Н-на! — Он рванул из кожанки скомканные деньги. — Бери! И выметайся!

— А ну-ка не ху-ли-гань! — раздельно заговорил парень, с твердостью в голосе. И видно стало, что не такой уж он молодой, а вполне самостоятельный мужчина, умеющий, когда надо, командовать людьми. — И не маши хрустами! Ку-пец!.. Спокойно. Повыступал — и хватит! Все!

Ровно говорил, начальственно, как гипнотизировал.

Только Венька видал таких гипнотизеров. Не раз и не два. Он достал «уговаривалку» — монтировку Вымахнул из машины, рывком открыл заднюю дверцу.

— Вылезешь, козел?! — спросил, не разжимая губ. Парень вылез. Губы у него прыгали.

Невеста сунулась было за ним, но Венька, не глядя, так шарахнул дверцей, что невеста отпрянула в угол и закрыла лицо руками.

— Ладно, — сказал парень. — Я выйду. Но ты!.. Бандит!.. Понимаешь? Ты же бандит! Бандюга!.. И куда ты денешься? Я же тебя найду. Под землей раскопаю! Понял ты?!

— Ищи! — сказал Венька.

Он сел за баранку, развернулся, заскрежетав по гравию обочины, — и попер. И попер, попер! — только сосны замелькали, а потом и вовсе слились в сплошную черную стену, летящую навстречу.

Позади тряслась, давилась рыданиями невеста.

Только когда уже показались фонари Академгородка. она перестала трястись. Поняла, видать, что Венька не собирается ни грабить ее, ни чего другого с ней делать

— Зачем вы с ним так? — заговорила, шмыгая носом. — Ведь ночь. Это ведь километров десять. Как он теперь?

Венька молчал.

— Ну, я понимаю, допустим… Да нет, я ничего не понимаю. Вам-то какое дело? Кто вы мне, право? Брат, сват, судья?

Венька молчал.

— Может, я еще и не поехала бы. Думаете, это так просто, да?

Венька молчал.

Но молчал он только вслух. А про себя… Никогда еще, наверное, Венька так свирепо не ругался.

«Коз-зел!.. Козлина! — скрипел зубами он. — Куртку замшевую надрючил! Джинсы американские!.. Пару рублей сверху, а!.. Торговался еще, гад! ТАКУЮ увозить — и торговался! Гнида с бакенбардами!.. Сидел — мозги пудрил, вешал… лапшу на уши. И — пару сверху! Ромео выискался.»

Ах, если бы Веньке она сказала — увози. Да разве бы стал он торговаться! Кожанку бы снял. Рубаху последнюю. Половину таксопарка откупил. На руках бы нес все эти тридцать километров!

…Он остановился возле того же темного крыльца. Лег грудью на баранку: все, мол, точка.

Невеста взялась за ручку дверцы.

— Послушайте… Денег-то у меня с собой нет.

— Иди ты! — буркнул Венька. — С деньгами своими…

Она вылезла из машины, отбежала в сторону, остановилась — боком, настороженно, как собачонка: ногой топни — отпрыгнет.

— Вы подождите тогда — я вынесу.

— Эх! — оказал Венька и рванул с места.

Веньку судили товарищеским судом. Тот парень выполнил свое обещание — разыскал его. Венька мог отпереться. Свидетелей, кроме невесты, не было, а невеста молчала бы, как мышка. Скандал ведь.

Но отпираться Венька не стал. Да, сказал, высадил в лесу и «уговаривалкой» грозил — точно.

Его спрашивали: какая тебя муха-то укусила? Пьяный, что ли, был?

Венька не стал трогать подробности. Вообще отказался от объяснений. Сказал только:

— И еще бы раз этого козла высадил.

Его на полгода сняли с машины.

Сейчас он за восемьдесят рублей в месяц крутит в гараже гайки и «сосет лапу».

 

ВОГНУТЫЙ МЕНИСК

Все началось с крутого перелома в судьбе Ильи Петровича Смородина. Работал он долгое время руководителем группы. Поднимался в половине восьмого, мылся, брился, добирался до института, отстаивал день у кульмана — вот и все.

Хотя нет — не все. После работы Илья Петрович любил себя маленько вознаградить. Заходил в какой-нибудь попутный «Ветерок», где очередь покороче, и выпивал стаканчик-другой дешевого вина — «Рубина» там, вермута или портвейна. Чаще, конечно, приходилось пить «Рубин», потому что портвейн, как считающийся менее вредным для здоровья, мужички быстро расхватывали. Ну, значит, выпьет он, сухариком собственного изготовления закусит (он такие сухарики приспособился делать: обжаривал их на сковороде с капелькой маслица и потом еще чесноком натирал — и закуска оригинальная, и запах отбивает) — тогда уж и домой.

Так вот, повторяем, Илья Петрович и существовал много лет.

А тут вдруг назначают его ГИПом — главным инженером проекта то есть. Ну, ГИП — это, естественно, прибавка к жалованию, небольшая, каких-нибудь сорок пять рублей, а все же прибавка. Во-вторых, положение как-никак. Неудобно уже, вроде, за рассыпухой в очередь стоять. А вдобавок еще у него как раз в это время что-то внутренность скрутило. То ли от «Рубинов» этих, то ли от сухариков — черт его знает. И врач (хороший попался старичок, понимающий) между прочим сказал Илье Петровичу:

— Вы бы не налегали на вино-то, поостереглись бы. Этак ведь можно печень-то свою доканать. Человек вы, я вижу, интеллигентный — зачем вам? Другое дело — рюмочку коньяку иногда выпить. Это даже и полезно — сосуды расширяет…

Вообще-то, к врачам у нас редко кто прислушивается, а Смородин прислушался — поменял, как говорится, образ жизни. Отказался от прежних своих точек, стал выбирать заведения поприличнее — кафетерии, бары. Зайдет, выпьет пятьдесят граммов коньячку — культурно, сдержанно. Прямо как в фильме каком-нибудь заграничном, когда герой устало так и слегка небрежно говорит: «Один коньяк», — а бармен — плесь ему на донышко.

Он даже по-иному воспринимать себя начал — и в жизни, и на работе. Вот он: деловой человек, крупный инженер, виски седые, галстук, шляпа. Целый день он трудился в своем офисе, решал разные вопросы, давал указания, выслушивал шефа, ставил визы, согласовывал — и теперь может позволить себе рюмочку коньяку, подымить сигареткой, расслабиться, снять напряжение. Красиво, черт побери! Не то, что прежняя «вермуть» под сухарики, натертые чесноком.

Только с течением времени стал Илья Петрович замечать, что недоливают ему коньячок-то этот. Не то, чтобы очень уж бессовестно, не по двадцать граммов, допустим (двадцать-то граммов на пятьдесят попробуй не долей — это и слепой заметит), а так, знаете, деликатно — от пяти до десяти примерно. Вроде чаевые отчисляют.

Смородин, как инженер, прикинул быстренько, во что же такой недолив выливается. Если, мол, по пять граммов с рюмочки — это где-то гривенник. С бутылки, стало быть, рубль. При условии, конечно, что буфетчица более-менее совестливая. А та, которая понахальнее? Которая по десять недоливает? Два рубля с бутылки! Выходит, если она их за смену хотя бы пять штук разверстает — десятка у нее в кармане. Вот это арифметика.

Стали у него нехорошие мысли зреть. Глянет на какую-нибудь барышню — и аж зубами скрипанет: стоит, понимаете ли, кукла — все пальцы в перстнях, в ушах по люстре болтается, глаза от сытости заплыли. «Да что же это, — думает, — такое, а? Я за сорок пять рублей месячной прибавки десять лет в отделе спину гнул, а она буль-буль — и двугривенный, буль-буль — и десятка!.. Да черт бы с ними, с граммами: меньше выпьешь — дольше проживешь. Но ей-то с какой стати?»

Ну, думает он так, медленно закипает, а на открытый бунт все-таки не отваживается. Неудобно как-то. Стыдно. И перед буфетчицами не хочется мелочным себя выказывать, и перед теми, кто сзади напирает, желая поскорее остаканиться. У нас ведь народ не так воспитан, не в мелочности. Мы ведь широкие натуры, мы пфенниги не считаем, как где-нибудь там. Хотя, когда лет пятнадцать назад старые деньги на новые меняли, высказывалась такая надежда, что, мол, теперь люди станут за копеечкой нагибаться. Поскольку, мол, если старая копейка была все равно что ничего, то новая как-никак коробка спичек.

Ну, и кто за ней нагибается, если обронит?.. Нагнутся — держи карман.

Один случай все же допек Смородина. Как-то они с заказчиком, приезжим человеком из Улан-Удэ, засиделись в институте допоздна, зашли потом в кафетерий уже перед закрытием. Взяли по пятьдесят. Хотя заказчик, кажется, не против был выпить и соточку. Но Илья Петрович уже привык к своей интеллигентной мерке.

Буфетчица налила им, то бишь недолила, а потом глянула на часы и говорит:

— Охо-хо! Закрываться пора. Умоталась что-то я сегодня…

С этими словами взяла она бутылку, бухнула в стакан граммов сто семьдесят и — хлоп! Единым духом. Не поморщилась даже.

Елки!.. Им отмеряла, глазом выцеливала, а себе — не глядя. И залпом! А коньяк, между прочим, пятизвездочный. Заглотила рублей пять — и не поперхнулась. Прямо акула какая-то!

И Смородин дал себе слово: при первой же возможности хоть одну пристыдить.

Возможность скоро представилась. Буквально через день. Смородин оказался у стойки один. Правда, слева, ухватившись за прилавок, покачивался какой-то замызганный тип, да позади, за столиком, двое здоровых парней в спортивных куртках пили принесенное с собой пиво. Но справа никто не подпирал, не толкал в спину: давай, дескать, не задерживай.

Смородин дождался, когда буфетчица перельет коньяк из мензурки в стакан, потом сказал;

— Вы меня извините, но перелейте, пожалуйста, обратно.

— А что такое? — удивилась буфетчица. — Зачем?

— Да ничего. Перелейте. Лейте, лейте… Так. Подержите стаканчик еще — пусть капельки сбегут… Ну вот, а теперь смотрите. — Смородин поставил мензурку повыше — на стеклянную витрину. — Видите?

— Ну, вижу… Что?

— Как что? Смотрите: даже с боков миллиметра на полтора до риски не достает. А в середине еще впадина, тут вогнутый мениск образуется. Это же минимум грамм семь не долито.

— Я вам точно налила, — обиделась буфетчица. — Я вам долью, раз вы такой… Но я вам точно налила.

А тут еще этот тип, что слева, качнулся к Смородину:

— Здрря, браток… Здрря. Тисснейший челаэк, Люся… Тисснейший.

— А вы не вмешивайтесь, — окрысился Смородин. — Стоите — и стойте! — И к буфетчице — Да не надо мне доливать! (Он тоже обиделся). Что я — обеднею. Я же по-человечески с вами, я же не контролер какой. Ну нельзя же так, честное слово! Вы посмотрите сами-то, посмотрите…

Это он зря подчеркнул, что не контролер. Ему, может быть, наоборот, следовало построже: «Стоп! Контрольная покупка». На арапа ее взять. А он замямлил.

— Нечего мне смотреть, — сказала буфетчица и переставила мензурку обратно на прилавок, — Вот мой рабочий стол. Я здесь разливаю. Глядите — ровно.

Она глянула в мензурку сверху вниз, под углом градусов в семьдесят. Смородин опешил:

— Да при чем здесь рабочий — не рабочий? А если вы на пол поставите?

— Зачем мне на пол ставить? Вот мой рабочий стол — и все равно.

А тип снова:

— Тисснейший челаэк… тисснейший…

— Да иди ты!.. Ханыга! — взвился Смородин.

— Вы человека-то не оскорбляйте! — одернула его буфетчица. — Пейте себе — и до свидания. — Она булькнула коньяк обратно в стакан.

— Нет, уж позвольте! — запротестовал Смородин. — Позвольте!

Он схватил мензурку и — то ли от спешки, то ли потому что руки у него ходуном заходили, — вдруг выронил ее. Мензурка брякнулась на прилавок и — вдребезги.

— Да что же это вы делаете?! — растерялась буфетчица. — Чем же я торговать теперь буду?!

Смородин сразу же понял, что пропал. Все! Наступление захлебнулось. Гол влетел в свои ворота. Только что стоял у прилавка борец за справедливость, и вот его больше нет, а есть алкаш, забулдыга, хулиган.

— Ладно, — хрипло сказал он. — Сколько стоит эта поганая посудина?

— Поганая! — страшно оскорбилась буфетчица, как будто Смородин сказал так не про мензурку, а про нее. — Поганая ему!.. Другие пьют — не поганая, а ему поганая!.. Рубль пятьдесят она стоит.

Илья Петрович дрожащими руками отсчитал деньги: бумажный рубль и еще полтинник. И опять — выронил монету.

— Что ты мне их швыряешь! — зло закричала буфетчица. — Насвинячил тут, да еще швыряет, видите ли!

Двое амбалов в спортивных куртках поднялись из-за столика.

— Че такое, Люсь? — спросили. — Че он тут возникает?

— Да вот привязался… алкаш! Посуду мне разбил.

— А ну, пошли! — сказали амбалы, беря Смородина под руки.

— Пусть сначала коньяк свой выжрет, — напомнила Люся.

— Не буду я пить, — сказал сквозь зубы Смородин. — И отпустите руки. Сам уйду.

— Я те уйду! — закричала Люся. — Давай трескай. Знаю я вас. Накатаешь потом телегу…

Один из амбалов освободил Смородину правую руку.

— Хлебай по-быстрому, — сказал.

Господи боже ты мой праведный! Никогда еще в жизни Илью Петровича так не унижали. Едва не плача, чувствуя, как горячо закипает в глазах, он выпил коньяк. Да какое там выпил. Горло ему перехватило, закашлялся он, подбородок себе облил.

— Тьфу! — плюнула буфетчица. — Смотреть-то противно! А еще туда же — права качает.

Амбалы-добровольцы, широко шагая, повлекли Смородина из кафетерия. А тот обиженный ханыга гнался сзади и все пинал его, пинал — под коленки. То есть он, может быть, норовил пнуть повыше, но от бессилия не мог высоко поднять ногу — терял равновесие. И поэтому угадывал под коленки. У Ильи Петровича подсекались ноги — и он волокся, мешок-мешком, на полусогнутых.

…Ослепший, раздавленный, оплеванный, Смородин очутился на улице. В первое время он даже не различал прохожих — какие-то тени скользили мимо. Он ни о чем не думал. В голове клубился горячий дым, и только два слова вспыхивали в этом дыму: «Боже мой!.. Боже мой!.. Боже мой!..»

Потом он двинулся. Сделал шаг, качнувший его в сторону, другой, третий — выровнялся и пошел. Не домой. Никуда. Бесцельно. Просто пошел — и все.

Ноги сами привели Илью Петровича в знакомый по прежним временам шумный «Ветерок». Знакомая буфетчица Клава, глянув на его потерянное лицо, привычной скороговоркой спросила:

— Сто пятьдесят — двести?

— Стакан покажет, — машинально ответил Смородин.

— Значит — полный, — сказала Клава, привычно не доливая стакан на полпальца.

…В этот вечер в «Ветерке» имелся широкий ассортимент. Так что Илья Петрович после «Рубина» выпил еще и вермута, и портвейна, и «заполировал» сверху «Розовым крепким».

И все было как раньше. Только закусывать Илье Петровичу пришлось нелюбимыми конфетками, потому что фирменные сухарики он перестал поджаривать месяца три назад.

 

ВСТРЕТИЛИСЬ ТОЛЯ И ГРИША…

Писатель Толя и бригадир монтажников Гриша подружились. Мы столь фривольно называем их потому, что сами они друг к другу именно так впоследствии обращались.

Подружились они на отдыхе, в писательском доме творчества. Для непосвященных это может странным показаться и даже неправдоподобным — для тех, кто думает, что писатели живут в замках из слоновой кости или отгорожены от народа непреодолимой стеной. По крайней мере, в своих собственных творческих домах.

Так вот — чтобы исключить недоразумения: когда не сезон, в этих самых домах отдыхают шахтеры, доярки, железнодорожники, строители. Попадаются иногда и писатели.

Толя и Гриша сошлись на той почве, на которой чаще всего сходятся русские люди. Писатель накануне встречался, по случаю заезда, с местными коллегами, маленько переборщил — и с утра чувствовал себя неважно: мотор плохо тянул, и голова побаливала.

Бригадир тоже был не в лучшей форме.

После завтрака вышли они вместе прогуляться по городку, похрустеть осенними листиками. Пошли рядом. Познакомились.

— Ну что, Григорий, — не знаю отчества, — сказал в одном месте писатель. — Может, по пятьдесят грамм? — и кивнул головой в сторону открытой рюмочной.

— Я не против! — легко согласился бригадир. — Меня на это дело уговаривать не надо.

Вошли.

— Только уж что по пятьдесят, — сказал Гриша. — Давай по сто пятьдесят. В честь знакомства.

— Нет, старик, — отказался писатель. — Душа-то, она широкая — примет. Да вот организм узкий — сопротивляется.

— А я возьму. Меня пятьдесят даже не щекотят.

Взяли они — каждый свою дозу, выпили, закурили: бригадир — «Беломор», писатель — сигаретку «Элита». Закурили — разговорились. Оказалось, между прочим, что они одногодки, — оба с тридцать девятого. Хотя внешне — никто бы не подумал. Бригадир Гриша здоровый был, краснощекий, глаза голубые, чистые, с веселой сумасшедшинкой. Писатель Толя — небольшой, сухощавый, с залысинами, под глазами мешочки.

Толя докурил сигарету, шевельнул левым плечом, поморщился:

— Пожалуй, старик, я еще пятьдесят приму.

— На вторую ножку! — оживился Гриша. — Ну, тогда и я повторю.

С тех пор у них и повелось.

Писатель Толя приехал сюда поработать. Работал он над новой книжкой коротких новелл, в два-три дня «доколачивал», как сам выражался, сюжетик и тогда позволял себе расслабиться — посидеть вечерком в баре.

Бригадир Гриша должен был лечить радикулит. Но он еще дома, перед отъездом, почувствовал себя хорошо и, в силу беспечности характера, решил на лечение плюнуть. О чем и объявил весело уже на следующей встрече:

— А я, Толик, курсовку свою выбросил. Псу под хвост. Помнишь, как у Василия Шукшина: «свернул трубочкой — и сунул». — Гриша знал литературу. А Шукшина особенно уважал.

— Не зря ли, Гриша? Смотри: погусарствуешь здесь — а он тебя дома опять догонит.

— Ну и хрен с ним. Догонит — тогда и полечусь… Ты посмотри, что вокруг делается! — (А вокруг, правда, бушевала осень — такая, что под сердцем щемило). — И чтобы я — каждый день на процедуры? Да гори они!

Словом, собирались они вместе довольно часто. Беседовали о разном. Схватывались, например, спорить о хоккее. Это уж как водится.

— Ну, вот Харламов, — горячился Гриша. — Что он в последнее время показывает?.. Серпантин этот свой? Схватит шайбу, поволокет — все за ним: вот, думают, будет банка. А он накрутится досыта — и бздынь! — потерял. Хоть бы своему кому отдал, а то — чужому.

— Ну, как же, — спорил Толя. — Он свою задачу выполняет: изматывает противника, отвлекает на себя.

— Своих он изматывает! Побегай-ка от ворот до ворот впустую. Не-ет… Я бы, на месте тренера, ему сказал: или ты играй, понял, или… У меня в бригаде был один такой… мудрило, рационализатор. Наделает шороху, нафинтит: счас, дескать, мы — левой ногой до правого уха. Ну, я подождал, подождал и взял его за жабры. Дома, говорю, рационализируй… в часы досуга, понял? А здесь давай план. И качество. Забивай, короче, шайбы! А то я тебе забью. Я те так забью! — Гриша сжимал полупудовый кулак.

Засиживались они таким образом часов до десяти — одиннадцати. Потом Толик подводил черту:

— Ну, старик… Я, пожалуй, и спать. А то ведь завтра снова на Голгофу.

— Давай, — не удерживал его больше Гриша. — А я пойду администраторшу поуговариваю. — Гриша бил клинья к администраторше — грудастой, большеглазой даме. Но пока безуспешно.

…В другой раз затрагивали производственный вопрос.

— Что, Толик? — спрашивал Гриша. — Трудно — инженером человеческих душ?

— Трудно, — честно сознавался Толя. — Не знаю, как другим, а мне трудно.

— Вот я и говорю!.. У меня же техникум как-никак. Не полный, правда, диплом я не защитил, так получилось. Ну, покрутился какое-то время в итеэр, плюнул и ушел бригадирить. И ты знаешь— лучше. Во-первых, тебя не едренят так в хвост и в гриву — раз. Во-вторых, ты все своими руками пощупать можешь — каждый болтик. А я очень люблю, чтоб своими руками. Ну, а в-третьих, заработок выше…

— Какой, кстати, заработок, Гриша?

— Так-э… В добрые месяцы — до четырехсот рублей… А у вас как? Если не секрет.

— У нас?.. Ну, если напишешь да напечатают — тогда гонорар. А вообще-то, многие служат — получают оклад: надежнее… Я вот, например, служу.

— Где?

— В журнале. Зав. отделом.

— Это что? Вроде начальника участка, по-нашему? И сколько?

— Сто семьдесят.

— Не густо… Ну, а гонорары?

— С этим, старик, сложнее. Тут мы кустари-одиночки. С одной только разницей. Вот представь себе: сделал кустарь табуретку, вынес ее на рынок — получил пятерку. Простая операция: товар — деньги. А теперь представь: ты литератор. Сделал свою «табуретку», принес на рынок — в издательство то есть. Там ее покрутили-повертели — две ножки отломали. Как идеологически шаткие. Или художественно недоброкачественные. Две оставшиеся взяли, через полгода заключили с тобой договор — выплатили двадцать пять процентов. Спустя какое-то время — еще тридцать пять. Остальные — после выхода книжки. А это — года через полтора. А ты в долгах уже весь, как сукин сын… Хотя многие очень неплохо живут. Очень даже… Тут ведь индивидуально.

— Дела, — чесал в затылке Гриша. — А я вот помню, года четыре назад, у вас же, в «Литературке» вашей, заметка была. Писал какой-то дух, что надо бы за книжки гонорар сразу не выплачивать. Пусть ее сначала читатели оценят, выскажут свое мнение: если толковая — получи сто процентов, а неважная — держи половину. Я тогда подумал: прав мужик. А это что же получается?.. Погоди-погоди… Ну, а если сам он, допустим, строитель? Сдал дом, так? Жильцы помыкались квартал-другой: между панелями дует, полы рассыхаются, батареи текут. Хоп ему: пятьдесят процентов в зубы — и умойся!.. Как же вы, в своей же газете, пропустили такое?

— Демократия, Гриша, — посмеивался Толя. — Глас народа…

Разговаривали на интимные темы, о женщинах — мужики ведь.

— Как дела-то? — показывал глазами в сторону администраторской Толя. — Есть сдвиги?

— Сегодня поставил вопрос ребром, — сообщал Гриша. — Когда? «Почему, — говорит, — я должна уступать вашей настойчивости?» А чувства? — спрашиваю. — Гриша бил кулаком в широкую грудь. — Чувства надо уважать — нет? «У всех, — говорит, — чувства». У кого это еще, интересно? «Да есть тут… некоторое количество». Давай, говорю, раз так, посчитаем, сколько… на сегодняшний день. Кто и кто конкретно? Покажи…

— Да-а, — поднимал бровь Толя. — Вообще-то, подружку не мешало бы завести. Не такой уж грех, а?.. «Ночью хочется звон свой…» М-да… Но ведь для этого, черт-те… подход надо знать. Слова какие-то произносить. Вот чего сроду не умел.

— Ты?! — изумлялся Гриша. — Да за тобой же… любая! Свистни только. — Гриша искренне убежден был, что у артистов и писателей эта проблема не стоит; баб у них — как грязи.

— То-то, что не любая, старик, — виновато улыбался Толя. — Далеко не любая. Я в данной области, как говорится, тюфяк. Абсолютнейший. Бывает, уже и наедине остаешься. И по глазам видишь: ждет она, что ты ее сейчас… за разные интересные места. Так нет, руки, понимаешь, костенеют. Ну, словно тебе предстоит из человека в козла обратиться. Был-был человеком, и вдруг — мме-е-е!

— Темнишь, — качал головой Гриша. — Придуриваешься.

— Как хочешь, старик… Не ты один, кстати. Другие тоже не верят. Наоборот даже — сердцеедом считают. Реабилитируете потом, дьяволы… посмертно.

Так вот и прожили они месяц душа в душу. Расстались друзьями. Писатель на прощание подарил Грише свою книжку. Надпись сделал: «С нежностью»…

…Гриша прочитал книгу в поезде. Проглотил часа за три, не спускаясь с полки. Полежал маленько и вдруг — как уколотый — сел. Треснулся макушкой в потолок вагона. И схватился за голову: «Мать-перемать!..»

Но не от боли схватился. «Как же так, а?.. Ведь был человек рядом. Месяц целый!.. Поддавали, братались! О чем говорили-то? О че-ем?!. Его же расспросить надо было, выпотрошить: как, куда, зачем? Он же знает! Вот она — книга-то, вот! Ведь тыкаешься, как цуценя мордой! Только пузыри надуваем — мы да мы! А он знает. Чувствуется же!.. Что?! Фиг теперь — раньше надо было. Вот дуб, а! Вот… клык моржовый!..»

Не знаем уж, телепатия тут или что другое, но о том же примерно (он улетал на день позже) думал в самолете писатель.

«Бездарно, бездарно! — качал головой он. — И ведь талдычат отовсюду: новый человек, в корне изменившийся. На экскурсии возят. За «круглые» столы сажают — толку-то от них, искренности-то. А тут — вот он: голенький, душа нараспашку — кореш! И что же? О чем я с ним? «Пас на пятачок… бабы… сто пятьдесят… сколько в месяц кидают?» Но это же у всех — от и до! Это же одинаковое. А его собственное? Такое, о чем, может, только себе? Господи, да что это за стиль у нас, что за чириканье повсеместное?! Почему? Скользим… как на воздушной подушке… Ай, как бездарно!..»

 

ВЕЧЕРИНКА

В гости Квасов отправился прямо с работы.

Ради этого он ушел минут на десять пораньше. Квасов всегда в таких случаях старался уйти минут на десять раньше. Или даже на пятнадцать. Чтобы опередить начало часа пик на транспорте.

Но, видимо, не один Квасов был такой умный. Все автобусы и троллейбусы оказались уже битком набитыми, водители поэтому на остановках открывали только передние двери, задние же, из которых торчали прищемленные хвосты плащей и авоськи, открывать было вообще небезопасно — еще выпадет какой-нибудь неаккуратный пассажир.

Хорошо, что Квасову требовалось только в один конец и не надо было заезжать домой. Раньше, бывало, в таких случаях сбор назначался на попозже, и все обязательно заезжали домой — переодеться в праздничное и побриться. Потом это как-то само собой отпало. Бриться стали с утра или вовсе не брились, если не было острой необходимости; с утра же надевали рубашку поприличнее, что-нибудь шерстяное или вязаное, что-нибудь безгалстучное. На Квасове, в частности, была надета коричневая немаркая водолазочка.

Он все же не сразу полез в троллейбус — зашел сначала в магазин. Нет, не за подарком. Подарок Квасову, слава богу, искать не требовалось. Когда-то на подобные вечеринки принято было являться с подарками. В крайнем случае складывались заранее и покупали общий. Однако со временем этот обычай потихоньку зачах. Теперь каждый покупал бутылку — и с тем являлся.

Был, правда, отрезок, когда бутылкам придавалась универсальная роль — они служили как бы и подарком, и пополнением к столу. И, конечно, все изощрялись друг перед другом: доставали по блату, с наценкой, всякие там импортные и марочные, привозили из командировок пузанчиков в плетеных корзиночках. Но впоследствии это тоже отпало.

Теперь заскакивали в магазин, который поближе, и брали что есть.

Квасов взял пол-литра водки, купил еще три пачки сигарет (всегда на этих вечеринках прокуриваешься впрах) и вышел.

Людей на остановке вроде поубавилось. Водители уже открывали задние двери, только делали это в неожиданных местах, не доезжая до самой толпы или далеко проезжая ее, — рассасывали опасное скопление пассажиров. Какой-то гражданин сосредоточенно гнался за автобусом. Он бежал, накренясь и держа на отлете руку с авоськой, в которой стояли две бутылки молока. Белое-белое молочко, как белый зайчик, мелькало на фоне грязной укатанной дороги…

Дверь Квасову открыл хозяин. А за его спиной, растопырив перепачканные мукой руки, стояла улыбающаяся хозяйка.

— Хенде хох! — крикнул Квасов, прицеливаясь в них бутылкой (уж он-то знал, как надо входить к именинникам).

— Караул! — негромко сказал хозяин, поднимая руки. После этого маленького этюда Квасов сразу перешел ко второй, задушевной части.

— Ну, что, папа? — сказал он и ткнул хозяина кулаком в живот. — Быстры, говоришь, как волны, дни нашей жизни, а? Да-да-да, старик!.. Ну, поздравляю тебя, поздравляю! Расти большой и морально устойчивый.

— Да ты кого поздравляешь? — спросил хозяин. — Ты не меня, ты вон ее поздравляй.

— Черт рытый! — закричал Квасов, хватаясь за голову. — Змей Горыныч! Что же ты не сказал, чей день рождения?! Фу, как нехорошо! Вот вляпался…

— Да ерунда, — сказал хозяин.

— Какая разница, — сказала хозяйка.

— Что значит, какая разница! — буйно запротестовал Квасов. — Кого нам приятнее целовать, а? Ну-ка, подставляй мордасы, именинница!

— Карамба! — Хозяин заломил руки и немножко повращал белками, играя в ревнивца. — В моем доме!

— Проходи, — рассмеялась хозяйка, подставляя щеку. — Твоя уже здесь.

Квасов вошел в комнату, отсалютовал уже собравшимся, сделал кровожадные глаза на винегрет и пробрался в угол за фортепьяно.

Ну, все! Можно и отдохнуть. Он честно отработал свою входную арию. Пусть теперь другие изощряются.

Он сидел за фортепьяно на маленькой табуреточке, и прямо перед ним был длинный, как паровоз, стол, который очень удачно закрывал всех прочих ожидающих, так что Квасову видны были только их макушки.

— Ложись! — дурашливо шумел тем временем в коридоре очередной входящий (это он заносил бутылку над головой как гранату).

— Мамочки! — пугался хозяин.

— Есть здесь именинник? — вопрошал гость. — Или нет здесь именинника?

— Есть, есть, — отвечал хозяин. — Только не именинник, а именинница.

— Старуха! — бушевал гость. — Ай лав ю! — Слышались звуки поцелуев.

— Карамба! — хрипел хозяин.

Все шло обыкновенно. Хорошо шло. Нормально. Потом заявился Стасик.

— О-о! — обрадованно воскликнул он, увидев Квасова, и полез к нему в угол, загребая локтем фужеры.

Он присел возле Квасова на корточки, долго тряс ему руку, говоря:

— Ну, я же и рад, старик!.. Ты не представляешь, как я рад!

— Ну, как ты, а? — допытывался Стасик. — Ах, черт побери, как здорово!.. Так поедем мы с тобой на охоту, старик? Тут дедок один интересный наклюнулся. Егерь. Браконьерствует помаленьку, сыч, да хрен с ним. Главное — обещал на куропаток сводить. Собаку, говорит, дам. Может, врет, — да наплевать…

— Мальчики-и! — пропела выросшая над ними хозяйка. — Давайте за стол. Что же вы?

— Сядем рядом, — предложил Стасик.

— Нет-нет! — сказала хозяйка. — Может, вы еще в шахматы играть затеете. Попрошу мужчин разбить дам.

Квасов со Стасиком подчинились и разбили.

Квасов разбил хозяйку и ее подружку — высокую красавицу, похожую в профиль на голубя-дутыша. Подружка была глубоко декольтирована. Платье прикрывало лишь непосредственно грудь, оставляя свободным обширное пышное надгрудье. Стиснутое окаемом, пространство это сдержанно пульсировало, намекая на таившуюся где-то под ним раскаленную лаву.

— Водки не надо, — попросил Квасов, удерживая чью-то руку с бутылкой. — Только сухое.

— И это называется мужчины! — напряженным голосом сказала подружка, и надгрудье ее угрожающе вздрогнуло.

— Ну, хорошо, — сдался Квасов. — Тогда — до полосочки.

— Что, старик? — засиял через стол глазищами Стасик. — Решил водочки! Ну, тогда и я.

— Всем, всем водки! — скомандовал хозяин. — По полной! За именинницу!

…Через полчаса гости перетасовались, за столом возникли промывы, и Квасов со Стасиком, ерзая по стульям, сползлись, наконец, вместе.

— Слушай, — зашептал Стасик, — ты всех здесь знаешь? Кто этот оптимист?

— Почему оптимист? — спросил Квасов, подняв глаза на долговязого молодого мужчину.

— Он с бородой, — грустно сказал Стасик. — Люди, носящие бороду, имеют интерес к жизни… Так поедем мы с тобой на охоту? У меня есть знакомый егерь… я говорил тебе?

— Да, ты говорил мне, — подтвердил захмелевший Квасов. — Ты рассказывал мне об этом бесстрашном человеке.

— Вот видишь, — сказал Стасик. — У него четыре собаки.

— Зачем нам четыре собаки? — спросил Квасов. — Скажи — зачем?

— У-у-у! — покрутил головой Стасик. — Какие собаки! Львы!.. Но мы возьмем двух.

— Хорошо… Значит, берем двух собак…

Они брели по глубокому искрящемуся снегу. Впереди, положив на спины лисьи хвосты, бежали две собаки. Рядом шагал громадный егерь. Бородатый человек, имеющий интерес к жизни. Егерь взмахнул рукой, и по веткам елок расселись белые куропатки. Одна куропатка захлопала крыльями, раскрыла клюв и закричала:

— Охотнички!..

— Охотнички! — кричал опасно вихляющийся хозяин. — Послушайте, что человек рассказывает.

Рассказывал что-то бородатый гость — кандидат наук. Это Квасов вдруг так подумал про него: «кандидат наук». Бородатый что-то рассказывал женщинам, значительно поднимая брови.

— А на фига его слушать? — спросил Стасик.

— Да мы слушаем, слушаем, — заверил хозяина Квасов. — Честное слово. Ну, хочешь последнюю фразу?.. У нас, у вас, у капуцинов, неотвратимы и сизы…

— По всем законам медицины, — подхватил Стасик, — торжественно растут носы.

— Молотки! — восхищенно сказал хозяин. — Все правильно! — И временно отвязался.

А Квасов и Стасик стали пробираться на самый конец стола, к стенке, и по дороге лягали стулья, чтобы забаррикадировать проход. И когда пробрались и посмотрели назад, то увидели, что стулья расположились очень хорошо, без просветов, выставив острые углы.

Они присели и, почти сомкнувшись лбами, потихоньку спели свою любимую: «Нас оставалось только двое из восемнадцати ребят…»

Стасик дирижировал под столом рукой.

— Как на охоте, старик, — растроганно говорил он. — Правда?

Потом они запели другую, тоже хорошую песню: «Будет еще небо голубое, будут еще в парках карусели…»

— А-а-а! Вот вы где! — закричали в этот момент разыскавшие их жены.

— Что это они здесь делают? — изнемогая от смеха, спросила жена Стасика.

— Да это они здесь поют, — ответила жена Квасова.

— А вот мы их сейчас перепоем! — сказала жена Стасика, подбоченившись.

И они, действительно, перепели их, дружно грянув:

Тогда Квасов решил пойти на кухню — варить кофе.

Oн долго колдовал там над плиткой, но зато сварил настоящий кофе по-турецки, с аппетитной коричневой пенкой. Хотел уже разлить его по чашкам — себе и Стасику, когда в кухню влетел хозяин.

— Карамба! — обрадовался он. — Черный кофе! Блеск! Дай попробовать.

Квасов подал ему кастрюлечку. Хозяин попробовал, выплюнул кофе в раковину, сказал: «Горячий, черт! Пить невозможно!» — и долил кастрюлечку холодной водой.

— Оставить тебе? — спросил он.

— Не надо, — сказал Квасов, направляясь в комнату. — Пей до дна.

Он вернулся в комнату и сразу увидел, что там назревает что-то неприятное.

Побледневший Стасик сидел за столом и, пристукивая ладонью, настойчиво говорил:

— Нет, я был на охоте. Вы что, не верите?.. Я был на охоте! — повторил он. — Был! И я подстрелил белую куропатку!

— Верно, верно, — захихикал подоспевший хозяин. — Она белая, точно. Беленькая. Я вчера видел — он ее по проспектику вел.

— Она крашеная, — сказала жена Стасика.

— Так выпьем за крашеных куропаток! — иронически провозгласил кандидат наук. Он не смотрел на Стасика, но каким-то образом усмехался все-таки в его сторону.

— А я не буду! — сказал Квасов.

— И это называется мужчины! — прорычала подружка хозяйки. Ее расплавленное надгрудье вспучивалось протуберанцами, извергалось и клокотало.

Квасов зажмурился. Он зажмурился так крепко, что даже на минуту оглох.

Когда уши отпустило, Квасов близко услышал голос Стасика:

— Не трогайте человека. Пусть поспит.

— Пусть он поспит на диванчике, — твердо отвечала хозяйка.

Они отнесли Квасова в соседнюю комнату, положили там на диван и, больно выкручивая ноги, долго стаскивали ботинки. Квасов терпел. Его несколько раз перевернули, укладывая поудобнее, поспорили шепотом — снимать ли брюки, решили не снимать и ушли на цыпочках.

Квасов открыл один глаз. В комнате был полумрак. Возле работающего телевизора стояло кресло, из-за спинки которого торчали две стриженые детские головки. Ребятишки смотрели фильм про гадкого утенка.

Квасов тоже стал смотреть. Он смотрел, пока не устал глаз. Тогда Квасов зажмурил его и открыл другой.

Потом он, кажется, задремал…

Разбудила Квасова хозяйка. Все гости давно разошлись. Только хозяйкина подружка, уже одетая, стояла еще в коридоре.

Спросонья Квасов не сразу понял, что ему вменяется в обязанность проводить подружку.

— Твоя уже уехала, — сказала хозяйка. — Да не беспокойся, нашлись у нее провожатые, — добавила она, поджав губы и тем самым как бы давая понять Квасову, что и он свободен от обязанностей.

Очнувшийся хозяин подлетел к нему с «посошком». Квасов выпил, взбодрился, даже почувствовал некоторую лихость. Ему все равно стало, кого провожать и куда — хоть к черту на кулички.

Такси они поймали быстро. Квасов открыл дверцы — и подружка села, отмерив ему места ровно столько, чтобы лишь втиснуться рядом.

Почему-то сразу они заговорили на ты. Подружка, размахивая сигаретой, бурно жаловалась ему на какого-то зануду-режиссера, а Квасов, смутно понимая, о чем разговор и кто же она, собственно, такая, утешал ее, говоря: «Да плюнь ты па него, старуха».

На поворотах подружка припадала к нему мягким плечом и слегка разворачивалась — так что лицо ее оказывалось совсем рядом, и Квасов без труда мог поцеловать его. Но он был занят другим: все старался понять, чего это ее так бросает. И наконец сообразил. Подружка сидела в такси, положив ногу на ногу, и не собиралась менять столь неустойчивой позы. Белое могучее колено ее возвышалось над спинкой переднего сиденья. Один раз Квасов, жестикулируя, нечаянно коснулся рукой этого колена — подружка снова прижалась к нему, хотя никакого виража не было, и глухо сказала:

— Значит, так вот сразу…

Ехать надо было далеко, куда-то на Северный поселок. Подружка забывала предупреждать водителя о поворотах, отмахиваясь при этом и говоря почему-то: «Ах, да он знает!»

Но водитель — грузинского вида паренек — не знал. Он проскакивал перекрестки, а потом зло дергал машину и, разбрасывая руки, кричал:

— Ну, гавары — куда далше?!

Наконец они приехали на эти самые чертовы кулички, к крайнему дому поселка, недавно построенному, с неубранными еще кучами строительного мусора вокруг. «Такси отсюда не поймать, — подумал Квасов. — И мечтать нечего». Он вылез из машины, но дверцы не отпустил, придерживая их рукой.

Подружка, догадавшись, что Квасов не собирается оставаться, снова сделалась независимой, в глазах ее вспыхнуло прежнее выражение: «Это называется мужчины!» — и она пожелала непременно сама рассчитаться за такси. Квасов весело запротестовал. Они даже слегка поборолись, потому что подружка все порывалась кинуть водителю трешку. Квасов все же поймал ее руку с деньгами, сложил неожиданно податливые пальцы и, словно запечатав, поцеловал их.

Подружка вдруг жалобно шмыгнула своим большим красивым носом, развернулась и побежала к подъезду.

— Кто такая? — спросил на обратном пути водитель.

— Сам не знаю, братишка, — признался Квасов. — Первый раз вижу.

— А-э, нэ люблю таких баб! — передернулся водитель. — Сидела тут, болтала, понимаешь!.. Чего болтала?!

Квасов не ответил. Он поерзал на сиденье, устраиваясь поудобнее, и назвал улицу, куда ехать. Водитель присвистнул.

Была глубокая ночь. Счетчик отстукивал четвертый рубль.

«Тьфу! — обозлился вдруг Квасов. — Черт-те что!»

 

УЖИН С ИНОСТРАНЦЕМ

К Ивакиным Петру Андреевичу и Марии Сергеевне приехал в гости их немецкий друг из ГДР. То есть он приехал не специально к ним, а в Академгородок — на симпозиум по генетике. Но Ивакины непременно решили принять его дома. Сам Петр Андреевич познакомился с ним во время одной командировки, говорил, что немец мировой, свой в доску, проявлял большое гостеприимство — и поэтому надо бы его тоже встретить хлебом-солью. Не ударить в грязь лицом.

Стали думать — в какой форме хлеб-соль организовать. Мария Сергеевна сказала:

— Я пельменей настряпаю. Чего тут голову ломать: раз в Сибирь приехал — значит, сибирские пельмени. И сытно, и традиция.

— А может, а-ля фуршет? — засомневался муж. — У них там предпочитают фуршеты.

Пришел шурин хозяина — брат, стало быть, Марии Сергеевны, Иннокентий, и тоже сказал:

— Не устраивай заваруху. Сделай десяток бутербродов — и хорош. Немцы — они ведь исключительно на бутербродах. На завтрак — бутерброд, в обед — бутерброд, а вечером уж обязательно бутерброд. Хозяйка, однако, заупрямилась.

— Нет, как хотите, — сказала, — а я все-таки пельмени приготовлю. Пусть хоть поест человек. А то что же это: там на бутербродах, здесь — на бутербродах.

Ну, кто же не знает, что такое пельмени по-нынешнему. Это только говорится так: «Сегодня у нас пельмени — заходите». А к пельменям-то наворочают еще горы салатов разных сортов, селедку под «шубой», колбасу поставят, сыр — это уж непременно, будут и огурчики соленые, и помидорчики, и грибки, и холодец.

Такой, примерно, стол получился и у Марии Сергеевны.

К назначенному часу муж привез гостя. Немец оказался действительно симпатичным. Улыбался, извинялся, дамам всем ручки перецеловал. Вот только по-русски понимал слабо. И так как присутствующие — и хозяева, и немногочисленные гости — тоже были, мягко выражаясь, не полиглоты, то объясняться пришлось главным образом на пальцах. Это несколько затруднило общение, но, как мы в дальнейшем убедимся, не очень.

Сели за стол. Налили по первой — в большие стограммовые рюмки (раз по-русски решили — пусть уж тогда все будет по-русски).

Чокнулись за радостную встречу.

Немец отхлебнул из рюмки и хотел поставить, но хозяин ему не позволил:

— Нет-нет-нет! У нас так не делается! Только до дна. Вот как надо — глядите. — И он залпом выпил свою рюмку.

Давно отвыкший от таких доз, Петр Андреевич крякнул, передернул плечами и непроизвольно понюхал корочку хлеба.

Понюхал и смутился.

— Это я тебе хотел показать, Курт, как у нас ее, проклятую, настоящие, хе-хе, мужчины пьют. «Под корочку» называется. Ну, конечно, — заторопился он, — если не при такой закуске и не дома, вот как сейчас мы, а так… где-нибудь…

Гость половины слов не понял, но догадался, что ему демонстрируют некий местный обычай.

— Эт-то… нюхайт? — заинтересовался он. — Мошно …мне? — И протянул руку.

— Ни в коем случае! — перехватил корочку шурьяк. — Ты что? Додумался — такому учить! — Он повернулся к немцу и, потрясая корочкой, громко, как глухому, стал объяснять: — Эт-то опасно! Понимайт?! Шлехт! Очень вредно!

— У нас один чудак понюхал, — сказал шурин спокойнее, для всех. — Из нашей лаборатории. Видит — другие нюхают, дай, думает, и я тоже. И что вы думаете. Потянул носом, отнюхнул маленькую крошку, она ему — в дыхательное горло… И привет — отбросил коньки.

Задохнулся.

— Нет, — затряс головой немец. — Нет-э… — Он на этот раз совсем ничего не уловил.

— Ну, понимаете?! — снова закричал шурин. — Понюхал он! Так?.. А крошечка! Маленькая! Кляйн, — туда ему!.. И он, — шурин руками и языком показал, как «отбрасывают коньки», — капут!.. Понимаете?

— О! — округлил глаза гость. — Капут! Из это? — он с ужасом ткнул пальцем в корочку.

Немца поспешили успокоить: дескать, это уникальный факт. Дикий случай. Раз в сто лет, может быть. Не придавайте значения.

А шурину сказали:

— Иди ты со своими историями знаешь куда?.. Он же не поймет ничего. Подумает еще, что у нас люди хлебом травятся.

— Значит, лучше пусть бы нюхал?! — обиделся шурин.

…Поданы были пельмени — в большом блюде, дымящиеся, сочные. Под них, естественно, выпили вторую. Гость пришел в отличное расположение духа.

— Зибирьски пельмень! — торжественно поднял он палец. — Хо-о! Зибирьски! Настёящий!..

— Ну, положим, это еще не настоящие сибирские, — сказал шурин. Он забыл про свою обиду — легкий был человек, отходчивый. — Настоящие-то теперь уж не делают.

— Почему это ненастоящие? — обиделась хозяйка.

— Да нет, сеструха, они у тебя хорошие. Просто блеск — не заводись. Но я-то про самые настоящие, про деревенские, какие раньше делали. Он же не знает… Курт, слушай! Курт! — закричал он через стол. Шурин был в хорошем возбуждении от выпитого. Сам он про настоящие сибирские пельмени только слышал, но ему страшно хотелось, чтобы и немец понял, какие они, в чем их главный смак. Которого теперь уже нет! Где там! Вот они — цивилизацией подкошенные! — Слушай сюда!.. Гляди! Во-первых, мясо не крутят на мясорубке. Боже упаси! Его надо рубить. Топором. Тяп-тяп! — усекаешь? В специальном таком корыте рубить — в деревянном… Во-вторых, тесто! Тесто надо хорошо промесить. Крепко! Вво-так, вво-так! — Он показал руками, как надо месить. — И обязательно мужчине… ману — понял? Женщина не справится. Фрау — найн!.. Но главное — следи! — главное! Их надо выбросить на мороз. Чуешь? Туда! — Он вскочил, распахнул балконную дверь. — Туда! На мороз! И чтоб застыли. До стука! До звона! А уж потом — в кипяток. Вот тогда зибирьски!

Немцу было хорошо, весело. Он решил, что шурин рассказывает ему анекдот про какого-то мужчину, которого крепко связали, потому что «фрау — найн», и выбросили с балкона.

— Туда! — бил он себя по коленям. — Mop-роз! Туд-да! Ха-ха-ха!..

И всем остальным стало хорошо. Гость был простой, не чванливый, мало и походил-то на иностранца — если бы не выговор.

— Ну, что же конь, говорят, о четырех ногах — и то спотыкается. А мы еще и по третьей себе не привинтили. Давайте-ка, чтоб не спотыкаться. — Петр Андреевич снова наполнил пузатые рюмки.

А тут и пельмени горяченькие подоспели — новая порция.

— О-о! — изумленно уставился на полную рюмку гость. — Много… Го-лё-ва бо-леть. Так? — Но водку все же выпил.

— Да где там много, Курт, — сказал хозяин, тоже выпив. — Разве это мы пьем? Разве так здесь, в Сибири, раньше пили. Тут, брат, такие кряжи встречались, говорят… Не просто пили — ели. Накрошит в чашку хлеба, спиртом неразведенным зальет — и ложкой! Во! А ты говоришь — много.

Это немец не понял — наморщил лоб.

— Ну… брот — понимаешь? И этот… Как его?…

— Шнапс, — подсказал шурин.

— Во-во! И все это вместе. Перемешать. Тюря, короче.

Гость все равно не понял.

— Ну, как тебе?.. Маша! Дай-ка глубокую тарелку.

Петр Андреевич плеснул в тарелку граммов двести, стал крошить хлеб.

— Петя, ну что ты придумал! — возмутилась было Мария Сергеевна.

— Да пусть посмотрит, что особенного. Я же тебе говорил — он парень свой. Свой ты парень, Курт?

— Ну натюрлих, Петя! Свой, да, свой!

Петр Андреевич зачерпнул пару раз из тарелки — ничего, прошло.

— Вот так, примерно, — подмигнул он. — Ваши-то, поди, не смогут — слабы. А мы еще, как видишь, умеем. У нас — гены. Про гены-то понимаешь? Ты ж генетик — должен понять.

Гость пришел в неописуемый восторг и непременно решил тут же попробовать редкостное блюдо. Ему подвинули тарелку. Дали ложку.

Гены у немца были, ясное дело, другие, но кушанье ему неожиданно понравилось. Он дохлебал его до дна и попросил добавки.

Мужчины сгрудились вокруг гостя. Подбадривали его.

— Ай-да Курт! Вот это по-нашему. Ну все! Быть тебе сибиряком. Пропишем навсегда!

Хозяйка на другом конце стола тихо говорила жене брата:

— Хорошо, что я их не послушала насчет бутербродов. Вот бы оконфузилась-то… Ты гляди, как он ее прихлебывает! Наши бы давно уже тепленькими были, а этот — ни в одном глазу…

…Потом пели песни. Начал Курт, сделавшийся чрезвычайно бодрым после своего подвига. Он красиво исполнил какую-то бойкую немецкую песенку, подыгрывая при этом себе на ложках.

И тогда Петр Андреевич с шурином и остальные грянули бурлацкими голосами: «По диким степям Забайкалья…» Половину слов они перезабыли, мотив врали, но упорно продолжали петь и петь, считая, видно, что если уж показывать товар лицом — то именно такой: коренной, изначальный, кондовый.

После того, как был домучен «Ермак» и добит «Стенька Разин», гость стал прощаться. Проводить его до гостиницы отправились Петр Андреевич и шурин.

…Вернулись мужчины через полчаса — осоловевшие, зеленые.

— Ну и здоров пить, дьявол, — сказал шурин. — Нет, я ничего не имею: человек он, видно, хороший — простой, доступный. Но столько трескать! Вот и верь после этого, что они там — наперстками… Сеструха! Сварила бы ты нам кофейку. Для поддержки слабнущих сил.

— Да-да, Маша, кофе! — поддержал его хозяин. — Обязательно. Посидим хотя бы часок как люди. Поговорим. С Иннокентием-то сколько уже не виделись… И убери ты к чертям всю эту жратву! Смотреть невозможно — мутит! Поместимся за журнальным столиком…

Мария Сергеевна сварила кофе, и они маленько еще посидели — так, как давно привыкли сиживать. Только на этот раз Петр Андреевич отказался от рюмки коньяку. «Нет, — сказал, — и так перебор — куда же еще?»

А Иннокентий выпил: он был помоложе, покрепче.

 

ДЯДЯ СЕРЕЖА И К°

Хотя, как известно, мы давно и основательно закопали разнообразные пережитки прошлого, все же отдельные рецидивы показывают, что терять бдительность ни в коем случае нельзя, надо, как говорится, держать порох сухим. Так, например, у нас один ответственный товарищ чуть было не попал в тиски частного капитала и спасся буквально чудом. То есть, конечно, в прямом смысле, чуда никакого не было, а скорее проявилась закономерность нашей действительности, но об этом позже. История стоит того, чтобы рассказать о ней по порядку.

Как-то к директору парка культуры и отдыха Олегу Давидовичу заявился некий старичок и предложил свои услуги по очистке парка от пустых бутылок. Директор, между прочим, посетителя опознал — старичок этот и раньше промышлял здесь сбором бутылок, Олег Давидович даже имя его припомнил — дядя Сережа. Опознал он его и, как стреляный администратор, сразу заподозрил что-то неладное. Странно получалось: человек испрашивает разрешения заняться делом, в котором ему и так никто помех не чинит.

И Олег Давидович для начала тоже решил напустить туману.

— Спасибо, отец, — сказал он. — Для этой цели у нас свои, штатные рабочие имеются.

— Да твои штатные рази станут бутылку брать? — сказал дядя Сережа. — Не станут они.

— Это почему же? — заинтересовался директор.

— На окладе люди, — пояснил дядя Сережа. — У них голова не болит — чего завтрева пить-есть.

Олег Давидович подумал, что старик прав — штатные, черти, не очень-то интересовались бутылками. Наоборот, от них еще и прибавлялось стеклотары — после получки.

— Ну, допустим, — сказал он. — Тогда говори прямо, не темни — чего от меня-то хочешь? Ты ведь их и так собираешь. Я знаю. И ты, и другие.

Тут дядя Сережа и открыл карты.

— То-то, что другие, — хмуро согласился он. — С-под носу рвут, сукины дети!.. А ты мне бумагу выдай: так, мол, и так — разрешается собирать бутылки одному дяде Сереже Бокунову.

— Подряд, значит, хочешь взять? — рассмеялся Олег Давидович. — Ловко!.. Ну, а я-то что с этого иметь буду?

— Ну… хоть тридцать процентов, — помяв шапку, сказал дядя Сережа

— Чего тридцать? — не понял директор.

— От выручки. Тридцать процентов — тебе, остальные, значит, нам с племяшем. Мы с племяшем работать будем.

— Дед! — побагровел Олег Давидович. — А в милицию ты не хочешь? Тебе здесь что — частная лавочка?.. Тридцать процентов… Капиталист выискался… Я тебя спрашиваю, какая мне разница, кто собирать будет — ты или другой какой любитель?

— Как это какая? — искренне удивился дядя Сережа. — Да ты глянь на других-то. Ведь он же, подлец, морды с похмелья не ополоснет, не отряхнется — так прямо жеваный, в соплях, прости господи, и лезет на народ. Тьфу!.. Опять же его ломаная бутылка не интересует, он целую выискивает, газоны топчет, пакостит. Одно слово — рвач… А у нас спецодежда, мы газонов не топчем — бутылку берем инструментом, на расстоянии. Мы тебе и стеклобой подберем, и заграничную тару, и бумажки граблями вычешем…

«А что, — думал Олег Давидович, слушая резоны дяди Сережи. — Дать ему для смеха бумагу. Без печати, конечно. Пусть орудует. Хуже не станет. По крайней мере, других алкашей отвадим. А то, действительно, бывает, такое чучело забредет — перед отдыхающими стыдно.

В общем, состоялась у них сделка.

Через несколько дней директор вышел на территорию парка, глядит — работают.

На дяде Сереже синий комбинезон, племянник — здоровенный глухонемой детина — в оранжевой безрукавке, какие дорожные рабочие носят. Идут гуськом по краю аллеи, гуляющим не мешают. У племяша нюх на пустые бутылки врожденный — верно дядя Сережа говорил. Остановится он, помычит, направление рукой укажет. У дяди Сережи в руках длинная палка с петлей на конце. Пошарит он под кустом палкой, нащупает бутылку, петлей захлестнет — и готово. Племяш принимает у него бутылку и кладет в специальный мешок с металлическими застежками.

Солидно действуют, как инкассаторы.

Олег Давидович даже залюбовался ими: Европа и только. Иностранцам можно показывать.

Спустя малое время дядя Сережа с племянником прочно укрепились в парке культуры и отдыха. Попервости другие сборщики еще совались в парк, но племянник очень скоро их отвадил. Как человек глухонемой, он с ними разъяснительной работы не проводил, а просто брал одной рукой за шиворот, другой — за штаны и выбрасывал через ограду. Племянник отличался бычьим здоровьем и, что удивительно, при его занятиях совершенно не пил. В то время как конкуренты все были мужички с трачеными, ослабевшими организмами. Так что они даже и протестовать не пытались.

Постепенно дядя Сережа заменил и клиентуру. Олег Давидович стал замечать, что горластой и нахальной шпаны в парке поубавилось. Теперь все больше шли люди солидные и боязливые. Перед дядей Сережей ломали шапку. Он же только бровью поводил: дескать, вам — направо, вам — налево.

Клиенты проходили под указанный кустик, аккуратно выпивали, яичную скорлупу заворачивали в бумажку и прятали по карманам.

И никаких «ты меня уважаешь?» Насчет этого у дяди Сережи было строго. Если какой-нибудь товарищ забывался, племянник его быстро урезонивал. Несмотря на глухоту, слышал, гад, посторонние звуки исключительно. Подошвами, что ли, их чувствовал?

Скоро пошла о парке культуры и отдыха добрая слава. Среди мужской части населения. Дескать, место, действительно, культурное, охраняемое, и, что самое главное, в вытрезвитель оттуда не забирают. Дядя Сережа с племянником такого прокола в работе не допустят. Если другой товарищ переберет, они его устроят ночевать в пустом шахматном павильоне, а потребуется — и свяжут вежливым образом. Плату возьмут вполовину той, что в вытрезвителе, и по месту работы сообщение не отправят.

Такое сложилось мнение в неофициальных кругах.

И в официальных, а конкретно — на исполкоме районного Совета, — активизацию работы парка отметили. Правда, имя дяди Сережи здесь не фигурировало. Все лавры достались Олегу Давидовичу.

Вот тогда-то директор и перетрусил слегка.

После исполкома к нему запросто могла нагрянуть какая-нибудь делегация по обмену опытом. А чем ему предстояло делиться?.. Дядя Сережа зло не искоренял, а только упорядочивал его. Ему и невыгодно было искоренять, поскольку все его предприятие держалось на пустой бутылке. Олег Давидович, как диалектик до мозга костей, прекрасно это понимал. Дядя Сережа действовал согласно волчьему закону: «Цель оправдывает средства». Целью же его было получение как можно большего числа бутылок — другими словами, прибылей и сверхприбылей. И он, хитрый змей, решал свою задачу посредством насаждения культуры.

Целью же Олега Давидовича была культура как таковая и, в конечном счете, воздействие при помощи ее на сознание отдыхающих — в смысле поворота их от зеленого змия к тому же шахматному павильону, карусели и открытой эстраде.

Вот какая получалась политика.

Дядя Сережа между тем развернулся на полную катушку. В каникулярное время он нанял за гроши двух пацанов, сам теперь бутылкой не занимался, оставив за собой только организацию посетителей. На работу стал ходить при галстучке. Сидит себе на скамеечке, покуривает, наблюдает за рассредоточением человекопотока.

Пацаны освоили инструмент, с удовольствием удят бутылки.

Племянник сгружает их в деревянный ларь, раз в два дня подгоняет арендованный где-то пикап, отвозит товар на пункт сдачи.

Конвейер, одним словом.

Олег Давидович затосковал окончательно. Понял, наконец, что на территории вверенного ему парка окопалось и пустило корни частнособственническое предприятие, да еще с эксплуатацией детского труда.

Неизвестно, чем бы это кончилось. Возможно, разворотливый дядя Сережа подмял бы под себя все учреждение, объявил парк вольным городом и отделился от России. И тогда уж Олегу Давидовичу, точно, была бы петля.

Но неожиданно пришло спасение.

И вот тут стоит остановиться, чтобы воздать должное нашим планомерным усилиям по перековке человека. Что ни говори, другими стали люди, даже такие, казалось бы, неисправимые хищники, как дядя Сережа.

Дядя Сережа, вместо того, чтобы пустить образовавшиеся излишки капитала на расширение дела: арендовать, допустим, еще какой-нибудь сквер или стадион, — вместо этого он в один прекрасный момент взял и запил. Вглухую.

Запил и, конечно, исчез с горизонта.

Когда через несколько дней один из штатных рабочих парка Сизов, отчасти по собственной инициативе, отчасти по заданию директора, заглянул к дяде Сереже в его халупу на окраине города, он застал такую картину: дядя Сережа, полуживой, сидел среди вороха пустых бутылок, а племяш, как всегда трезвый, чистил ему ливерную колбаску.

На недоуменный вопрос Сизова дядя Сережа, пьяно куражась, ответил:

— А на какую плешь мне ваши бутылки! Мне вон свои девать некуда. — И пхнул ногой загремевшую стеклотару.

А племянник дяди Сережи, по-своему истолковав его жест, взял Сизова за штаны и выбросил на улицу головой вперед.

Говорят, что через неделю пропившийся в пух и прах дядя Сережа приходил к Олегу Давидовичу — плакал и в ногах валялся.

Но Олег Давидович постарался не упустить этой, может быть, единственной возможности освободиться от гнета частного капитала и, приплюсовав сюда еще травму, полученную Сизовым, категорически заявил:

— Нет, любезный! У нас тут своих пьянчужек достаточно. Нам посторонних не надо.

 

КОГДА ПОЕТ ДУША…

Недавно общественность нашего города была взволнована необычайным фактом.

А именно: в воскресенье, 7-го января, белым днем по улицам Гарина-Михайловского, Энтузиастов и Лесоповальной промчался трамвай, из которого доносилось громкое религиозное пение. Трамвай видели (и, соответственно, слышали пение) на остановках «Рынок», «Крупнопанельная», «Ликеро-водочный завод», «Планерная» и «Костылина». Свидетелей, короче говоря, оказалось множество, так что уже на другой день по городу распространились самые разнообразные и невероятные слухи. Отдельные товарищи отстаивали даже такую мысль, что теперь богослужение у нас будет перенесено исключительно в трамваи, а оставшиеся церкви, как в городе, так и в области, позакрывают и что, мол, этот трамвай надо рассматривать как первую ласточку.

Что же касается нас, то мы не собираемся выдвигать свою версию, а просто хотим рассказать один случай, очевидцами которого нечаянно оказались именно 7-го января в трамвае, следующем по маршруту: «Вокзал» — «Сады».

Дело было так.

На остановке «Нарымская» — это как раз перед базаром — вошла в трамвай многочисленная компания: двое мужчин, две молодые женщины и одна бабушка.

Мужчины, наверное, были родные братья. Возможно, даже близнецы. Такие белобрысые оба, носатенькие, похожие немножко на киноартиста Крамарова. А женщины, видать, их супруги. Одна довольно крупная блондинка, а вторая — дробная, чернявенькая, в заячьей шапочке и с золотым зубом. А бабушка, получалось, — чья-то мамаша. Или близнецов, или которой-нибудь из жен.

Но дело не в этих подробностях.

Дело в том, что они, видать, возвращались из компании и все были хорошо подгулявшими. Включая бабушку.

Но не слишком. Не до такой безобразной степени, когда мужчины уже не выговорят ни тятя, ни мама и голова у них вертикально не стоит, а женщины глаза со стыда отворачивают от пассажиров.

Нет, эти просто веселые были. И немножко шумные. Им очень хотелось песни петь.

И они вскоре запели.

Подбила всех чернявенькая. Она их сначала тормошила: «Ну, давайте споем! Давайте, а!» — а потом затянула:

А братья «Крамаровы», мотнув носами, подхватили:

Пассажиры сначала отнеслись к этому по-доброму: улыбались сдержанно, не открывая ртов, — дескать, пусть подурачатся люди. Тем более, что каждый по опыту знает: в подобных случаях так уж сразу обрубать человека нет нужды. Он маленько повыступает, а потом или заснет, или собьется с текста и замолчит.

У нас уже ехал один такой гражданин от самого вокзала. Остановки объявлял. Продышал себе дырочку в окне и смотрел, не отрываясь, наружу. Перед остановкой откачнется от окна, крикнет на весь вагон: «Бурррыынска!» — и сам от собственного крика упадет со скамейки. Маленько полежит, очухается и снова займет наблюдательный пункт.

Едет, никому не мешает.

Но эти не заснули и не сбились. Одну песню допели — вторую начали:

В общем, недооценили мы эту компанию. Или, вернее будет сказать, — переоценили. Чувствовалось, что у них бодрости хватит еще до конечной остановки. И надо было принимать какие-то меры. Но, в то же время, момент был упущен. Пассажирам поэтому оставалось только морщиться да сдвигать брови.

Однако нашелся решительный человек. Тетенька одна пожилая, одетая в полудошку и пуховую шаль. Она как раз ближе всех к этой компании сидела.

— Ну-ка прекратите безобразничать-то! — сказала тетенька. — Здесь вам не оперный театр!

— Да мы же ничего, только поем, — улыбнулась чернявенькая.

— Да пой ты! — остервенилась тетенька. — Пой!.. Вот домой приедешь — и пой там хоть до упаду! Дери глотку! А здесь тебе не пьянка-гулянка, а трамвай — общественное место.

Из глубины вагона отдельные голоса поддержали тетеньку: действительно, мол, черт-те что такое! Ну, выпили — так спите себе на здоровье. А то, понимаешь, концерт устроили… Капелла бандуристов, понимаешь!..

Чернявенькая еще попыталась отшутиться:

— Так ведь сегодня праздник. Рождество как-никак. Но и это у нее не прошло.

— То-то, что праздник, — сурово сказала тетка в полудошке. — В рождество-то христово люди бога славят, а вы что?.. Тьфу, бессовестные!..

Однако чернявенькая тоже оказалась с характером женщина.

— Бога славят? — спросила она. — Можно и бога. — Толкнула ногой одного из братьев и запела:

Братья, видать, чернявенькую понимали с полувзгляда, потому что сразу задрали вверх свои крамаровские носы и грянули на весь вагон:

Тетка в полудошке опешила. Другие пассажиры тоже на мгновение растерялись. Две девушки-студентки переглянулись с любопытством и негромко заговорили между собой.

— Какие странные слова… Может быть, «воссияй миру светом разума»?

Какой-то молодой парень не выдержал и сказал: «Щас я их, гадов!» — вскочил было с места, но сосед, интеллигентный мужчина, удержал его.

— Нет-нет, — сказал он. — Это дело чреватое… А вдруг они верующие. У нас, знаете, свобода вероисповедования.

Студентки опять переглянулись и зашептали друг дружке:

— Действительно… Неудобно как-то… Оскорбление чувств… Да-да…

Остальные пассажиры, услышав про свободу, поотворачивались и с озабоченным видом стали прогревать дырочки в замерзших окнах.

Никто больше не мешал компании петь.

Кроме их собственной бабушки.

Бабушка оказалась очень смешливой. Она прикрывала беззубый рот варежкой, хихикала и говорила своим разошедшимся снохам или, может быть, дочкам:

— Нюськя! Дуськя!.. Да что вы, дуры такие!.. Да перестаньте!.. От, черти-кобылы!

В самый разгар псалмопения товарищ, объявлявший остановки, рявкнул: «Плллар-на!» — и упал со скамейки.

Заслушавшиеся студентки, ойкнув, выскочили из вагона.

А вместо них вошел молоденький лейтенант милиции.

Лейтенант вошел и стал недоуменно оглядываться.

Нюська, Дуська и братья «Крамаровы» пели уже «Отче наш» на мотив вроде бы как «Сулико».

— Сынок, — сказала смешливая бабушка. — Шумни на них, чтоб перестали… От дуры дак дуры!

Лейтенант, успевший сориентироваться в обстановке, покраснел.

— Шумни, сынок, — просила бабушка. — Постращай их маленько.

Тогда лейтенант нагнулся к бабушке и, стесняясь, объяснил ей потихоньку, что не может этого сделать. Вот если бы они пели лирические песни — тогда можно было бы их привлечь, как за нарушение порядка в общественном месте. Но поскольку они божественное поют, то он, со своей стороны, затрудняется…

Вдобавок еще интеллигентный гражданин усугубил сомнения лейтенанта.

— Не думаю, — сказал он, — далеко не уверен, что этот вопрос в компетенции милиции.

Короче говоря, эти самые Нюська с Дуськой и веселые их мужья без помех исполнили весь свой божественный репертуар, а про Рождество и «Отче наш» успели даже прогнать по второму разу.

Вылезли они, кстати, не доезжая «Садов», — на остановке «Лесопилка».

Чернявенькая Нюська выходила последней. В дверях она остановилась и, будучи уже на недосягаемом расстоянии, допела все-таки про девушек, которые зря любят красивых, отбила дробь и показала сердитой тетке язык.

 

МУСКУС КАБАРГИ

Теперь эта история, слава богу, в прошлом. Как медики выражаются: кризис миновал. А могло кончиться печально, если бы Семен Разгоняев не принял решительные меры.

А началось с того, что мы стали замечать некоторые странности в поведении Вени Левандовского.

Сидели, помнится, как-то — играли в преферанс. Разговаривали об одном общем знакомом — сейчас уже не помню, о ком точно. И Левандовский вдруг небрежно так обронил:

— А-а, этот-то пентюх…

— Почему пентюх? — не согласился Семен. — Мужик в порядке.

— Конечно, пентюх, — сказал Левандовский. — Галстук через голову надевает.

Мы переглянулись, но смолчали. Только когда Левандовский ушел, Семен недоуменно спросил:

— Чего это он здесь молол?.. И как их, вообще, надевать надо, галстуки эти? Через ноги, что ли?

На другой день, правда, все разъяснилось. Сам Разгоняев и нашел отгадку. Он мне по телефону позвонил.

— Слушай, — сказал. — Помнишь, вчера Венька выступал? Насчет галстуков? Так это он в «Силуэте» прочитал. Точно говорю. У меня супруга «Силуэт» выписывает, я в него от нечего делать заглянул — а там статейка. Про галстуки. Оказывается, их прямо на себе надо завязывать. Перед зеркалом. Ну, как пионеры делают. А через голову надевать — считается некультурно, понял?.. Но Левандовский-то, а? Вот пижон несчастный! Надо его проучить.

В следующую субботу мы опять собрались за преферансом.

Левандовский выглядел задумчивым, нездоровым. Козырей мастью бил. Потом, ни к селу ни к городу, сделал сообщение: в последние, мол, годы очень нарастает темп жизни.

— Ага, нарастает, — охотно подхватил Семен Разгоняев, которому карта шла по-сумасшедшему. — Все в темпе, все давай-давай. Скоро как бобики бегать станем — язык на плечо. У меня один знакомый уже галопом скачет. Раньше был выдержанный мужик — целый вечер мог в ресторане просидеть. И ничего — хватало времени, укладывался. Потом с ресторанов на кафетерии перешел — догнал его этот темп. В кафетерии заказ ждать не надо: выпил у стойки, бутерброд в зубы — и айда. А теперь и в кафетерии перестал заходить. Бежит с работы — мимо «аквариума». Там Зоя работает буфетчицей — Зою-то все знаете? Ну вот, он ей на ходу в окно стукнет, помаячит пальцами — дескать, нацеди сто пятьдесят — и кругом «аквариума», чтобы с темпа не сбиться. А Зоя уже подгадывает, выносит ему с черного хода стаканчик, как марафонцу. Замаялся мужик. Просто, говорит, не знаю, чем это кончится. Если и дальше нарастание не спадет — придется Зое за мной на велосипеде гоняться.

Левандовский поморщился и сказал, что он совсем другое имел в виду. Оказывается, ученые подсчитали, что средний современный человек за один год проезжает столько километров и посещает столько мест, сколько в прошлом веке не успевал посмотреть за целую жизнь.

— Ух ты! — изумился Семен.

А Левандовский помолчал и сделал сообщение из другой области:

— Быстрое развитие орошаемого земледелия, — сказал он, — резко повышает урожайность, но ведет к истощению запасов пресной воды на планете…

— Чего?! — ошеломленно спросил Семен. Левандовский смутился, отложил карты и сказал, что, пожалуй, лучше пойдет домой — что-то он сегодня не в форме.

— Действительно, топай-ка ты отдыхать, — поддержал его Семен. — А то я вижу, у тебя сегодня мозга за мозгу заходит.

— Они не могут заходить, — возразил одевшийся уже Левандовский. — Мозг человека представляет собой парный орган, разделенный на правое и левое полушария, которые после прерывания связи могут функционировать как две независимые единицы.

Он вдруг обвел нас растерянным взглядом, опустился на табурет и, бледнея, прошептал:

— Ребята… я ведь этого не знал. Честное слово. Вчера еще не знал… Ну, допустим, насчет орошения сам мог догадаться. А тут… Слова-то какие… функционировать…

— Так, так, — заинтересованно сказал Семен, обходя Левандовского вокруг. — А ну-ка… что еще знаешь?

Левандовский с усилием пошевелил бровями:

— Да вот, например… Один килограмм мускуса самца кабарги стоит около трех тысяч долларов… Полициклические соединения разлагаются в атмосфере в результате фотоокисления, реагирования с атмосферными окислителями и…

— Стоп! — прервал его Семен. — Все ясно… Я где-то читал про такую штуку, — объяснил он нам. — Женщина одна вдруг на древнеиндийском языке заговорила. Вечером, вот как Венька, даже не подозревала, что умеет, а утром проснулась — и давай шпарить. Без акцента.

Четвертый наш партнер и хозяин квартиры, Трущеткин Игорь, покачал головой:

— Тебе, Вениамин, надо к невропатологу обратиться. Не шути с этим.

— Чего они понимают, невропатологи твои! — презрительно сказал Семен. — Напиться ему надо разок как следует. Капитально врезать — так, чтобы ни тятя, ни мама. Наутро все как палкой отшибет — по себе знаю.

…Через неделю в назначенный час Левандовский не появился у Трущеткина. То ли он не воспользовался советом Семена Разгоняева, то ли перелечился.

Мы подождали немного и, решив, что дело неладно, отправились его попроведать.

Дверь в квартиру Левандовского оказалась не запертой. Из комнаты потянуло сыростью и пылью. Сквознячок шевелил свисающую с потолка паутину. Засохшие окурки потрескивали под ногами.

Сам Веня Левандовский сидел посреди этого беспорядка и щепочкой чертил на давно немытом полу какие-то треугольники. Услышав наши шаги, он поднял воспаленные глаза и сказал:

— При погружении тела в жидкость…

Но договорить не успел.

В комнату без стука ворвался его сосед по лестничной площадке — студент электротехнического института Генка Кроликов.

— Гав ду ю ду, Вениамин Орманович! — сказал Генка, улыбаясь до ушей. — Гав ду ю фил?

Левандовский медленно поднялся, постоял с открытым ртом и вдруг тоже заговорил по-английски.

Мы остолбенели.

А Генка чуть не до потолка подпрыгнул.

— Слыхали?! Все?! — закричал он, приплясывая. — Я Вениамину Ормановичу сколько доказывал, что человеческий мозг на девяносто процентов не заполнен информацией, вхолостую работает. А он все не верил! Как же, говорит, не заполнен, если я, например, постоянно чувствую, будто у меня голова шлаковатой набита. Туда спичку уже не просунешь — не то что мысль какую. Ещё и поспорил со мной на бидон пива!..

Вот оно значит что! Они поспорили. И шляпа Левандовский, конечно, сразу же забыл об этом. А Генка, змееныш настырный, не забыл. Он приспособил за стеной магнитофон и стал по ночам заполнять мозг Левандовского разными сведениями, вплоть до английского языка.

И теперь, брызжа от радости слюной, рассказывал нам про свой удавшийся опыт. Специально, черт рыжий, свидетелей дождался.

Первым опомнился Семен Разгоняев.

Он взял Генку за грудки и так тряхнул, что у того ноги от пола оторвались.

— Ах ты, выродок лопоухий! — сказал Семен. — За бидон пива! Да я тебя сейчас так башкой об стенку шмякну — сто процентов пустоты получится!.. Попробуй только еще хоть раз свою шарманку включить! Под землей разыщу, гнида ты золотушная!

— А ты, — повернулся Семен к Вене, когда маленько остыл, — выбрось всю эту муру из головы. К свиньям собачьим!.. И в другой раз не связывайся с этими вундеркиндами! Тоже спорщик нашелся, елкин корень!

Сейчас Левандовский уже окончательно выздоровел. Единственное, что осталось у него в памяти, — это мускус кабарги.

Он теперь так, для смеха, называет тринадцатый портвейн и вермут розовый.