Из ночной темноты перед Муталом вдруг возникло что-то черное, громоздкое на фоне звездного неба. Он словно очнулся: оказывается, он стоял на вершине холма, там, где гряда их обрывается во впадину Чукур-Сай. Перед ним одинокая скала, та самая, у подножия которой дней двадцать назад он на рассвете разговаривал с Усто Темирбеком. Да и сейчас до рассвета уже недалеко — внизу, на полевом стане, вспыхнул огонек, а позади, в кишлаке, начали перекличку петухи; предутренним ветерком повеяло с гор.

Мутал не мог вспомнить, как он очутился на этом месте. Помнил только, что шел из летнего клуба, где на собрании продолжали бурлить и клокотать разгоревшиеся страсти. Он никого не предупредил о своем уходе, даже Гульчехру. Шагал по улицам, весь переполненный думами. И вот очутился здесь, на знакомых холмах.

…Это началось третьего дня. Мутал приехал из Чукур-Сая, где спешно оборудовались силосные ямы. А бригада строителей под руководством Рузимата возводила новый полевой стан для комбайнеров и трактористов: через неделю, не позже, должна была начаться косовица. Хлеба почти созрели.

Мутал, как всегда в последние дни, возвратился из Чукур-Сая в приподнятом настроении. В кишлаке его ждала еще одна радость: прибыл, наконец, бульдозер, который так долго ждали!

Дело в том, что Мутал давно уже решил срезать все бугры на холме, где строили здания яслей и детсада, и разбить перед ними садик. Но без бульдозера тут было не обойтись.

И вот его прислали.

Мутал так обрадовался, что сам скинул рубаху, сел за руль, а в помощники взял Тахира.

Они начали с небольшого бугорка па краю холма, перед самым зданием яслей, стены которого поднялись уже выше роста человека. Этот бугорок мешал строителям.

Когда-то здесь стояли глинобитные мазанки. Как только стальное лезвие бульдозера врезалось в податливую землю, начали попадаться разбитые глиняные горшки, миски, какие-то полусгнившие сундучки. И сразу же к бугру повалила детвора. А к вечеру собралась целая толпа людей. Еще бы: срезали древний, уже давно ставший привычным бугор! К тому же за рулем необычной, хотя и не слишком диковинной для кишлачных жителей машины сидел сам председатель. Люди не разошлись и после того, как зашло солнце и Мутал с Тахиром кончили работать.

Усталый, в пропотевшей запыленной майке, Мутал поднялся на гребень бугра, где собрались колхозники. Отсюда был виден весь кишлак — дома, сады, знакомые, милые сердцу предвечерние струйки дыма из тандыров; доносились блеяние овец, перекличка женщин, плач детей. И, может, поэтому разговор опять зашел о перепланировке кишлака — о том, что стало заветной мечтой Мутала, особенно после того, как за Чукур-Саем возник шахтерский городок из стекла и алюминия. Мутал увлекся и не заметил, что неподалеку от бульдозера, у только что срезанных пластов сухой глины, остановилась знакомая «Волга» Латифа. Из машины вылез ее обладатель, за ним Апа. Видно, они возвращались из города. Латиф поглядел на Мутала, потом, щуря глаза, усмехнулся:

— Поздравляю, раис-ака! Работенку себе подыскали неплохую.

Мутал понял. Но странно, сейчас это не задело его, а только развеселило:

— Спасибо, Латифджан! Работенка очень даже по душе!

Люди вокруг рассмеялись. Латиф хотел еще что-то сказать, но тут вперед выступила Апа, закинула за спину конец шелкового платка и заговорила с недоброй усмешкой:

— Удивляюсь я начальству, Муталджан! Неужели нельзя было подыскать для вас работу получше? За все ваши заслуги…

Мутал медленно выпрямился, в груди, сделалось жарко. Но в следующую секунду понял: надо сдержать себя. Не место для серьезной стычки.

— А мне лучше и не требуется, уважаемая Апа, — тоже с улыбкой сказал он. — Я не из тех, кто сойдет с коня, но с седла не сойдет. Я солдат партии; куда она пошлет, туда и пойду. Прикажет, останусь работать и на этой вот машине. Словом, теплого местечка искать не стану!

Апа не успела ответить — вмешались люди, завязалась перепалка. И скоро Апа вместе с сыном вынуждена была удалиться, провожаемая насмешками кишлачных острословов — аскиячи.

Эта маленькая победа помогла Муталу освободиться от всего, что накопилось в душе за неделю.

А накопилось немало. Через день после отъезда Муборак приехал человек из партийной комиссии обкома. Он провел в кишлаке два дня. Беседовал со многими колхозниками, побывал и в Чукур-Сае и у шахтеров. Но его выводы, очевидно, не удовлетворили Aпy. И вот — то ли она успела нажаловаться раньше, то ли после его отъезда — едва член парт-комиссии уехал, нагрянул представитель из Ташкента, за ним корреспондент областной газеты.

У Мутала чувства притупились, и он почти равнодушно встретил того и другого. Зато Муборак пришла в ярость. Ее особенно возмущало, что все это происходило, когда со дня на день должна была начаться уборка в Чукур-Сае и дел было столько, что ни у нее самой, ни у Мутала почти не оставалось времени даже для сна.

Муборак не ограничилась словами и развила бурную деятельность. Результатом явилось сегодняшнее общее собрание.

С этого-то собрания, не дожидаясь, когда и чем оно закончится, Мутал ушел сюда, к холмам Чукур-Сая. Ушел и просидел один со своими думами до самого рассвета.

Собрание было назначено в летнем клубе. Мутал даже не помнил, когда в последний раз собиралось так много народу. А собралось столько, что мест не хватило, и некоторые взобрались на заборы и даже на обступившие клуб деревья. И странно: такая масса людей — однако тишина полная, ни смеха, ни возгласа. Лишь изредка люди перешептывались, будто в ожидании чего-то необыкновенного.

Собрание обещало быть острым: из области опять приехал Рахимджанов. Мутал потом узнал, что по просьбе Муминова его прислал секретарь обкома.

Длинный неуклюжий стол на сцене накрыли бордовым полотнищем. Президиум разместился и на стульях, принесенных из правления, и на скамьях, поднятых из зрительного зала.

Мутал занял место у края стола и разглядывал собравшихся. Сразу бросилось в глаза: два первых ряда заняли родичи и приближенные Палвана. В центре первого ряда — Апа. Чуть в стороне Латиф с Султаном, правее их — Тильхат. При слабом свете со сцены трудно различить сидящих далее.

В президиум выдвинули и Усто Темирбека. «Есть!» откликнулся он откуда-то из задних рядов, боком прошел на сцену и сел рядом с Муталом. На Усто белая рубаха с закатанными рукавами, из-за расстегнутого ворота виднеются крупные ключицы, обтянутые бронзовой коже».

Наконец Муборак открыла собрание:

— Товарищи, я думаю, прежде всего выслушаем председателя.

Мутал давно готовился к этому. И все-таки у него так заколотилось сердце, что он помедлил секунду, прежде чем встать. Но не успел, он открыть рот, как с места вскочила Апа. Обернувшись к залу и поправляя съехавший на сторону платок, она возбужденно заговорила, хотя слова ей никто не давал:

— Люди! Здесь присутствуют представитель обкома и наш районный прокурор товарищ Джамалов. Так вот я хочу спросить уважаемого товарища Джамалова: что же это такое?! Человек растоптал советские законы, совершил тяжкое преступление. А его, вместо того чтобы предать суду, избирают в президиум! Дают слово!! И мы должны его слушать!!! Что это такое, я спрашиваю?

По залу прокатилась волна ропота и разом смолкла, точно ударившись о берег.

Медленно, словно нехотя, в президиуме поднялся Джамалов. Седоватые волосы его уже отросли и правильное лицо приняло то умное, чуть задумчивое выражение, которое всегда располагало к себе. Однако сейчас Джамалов весь напрягся, чтобы не выдать своих чувств. Он с горечью видел, что следствие, которое он направлял так тонко, начало расползаться по швам, будто халат, сшитый неумелой рукой. Джамалов начал уже радоваться тому, что в общем он проявил осторожность в этом деле, что чутье и многолетний опыт не изменили ему. И вот вылезла эта Апа со своим глупым вопросом. Злобная старая ворона! Ничего не понимает, ничему не научилась…

— А почему бы и не выступить председателю перед колхозниками? — Джамалов принудил себя улыбнуться. — И вообще… пока вопрос о степени ответственности Каримова не решен окончательно, он имеет право выступать. Это Не против закона, прошу мне верить.

Мутал вышел к самому краю сцены. Теперь стал виден весь зал. Сколько глаз устремлено на него! И в каждой паре глаз свое: тут и сочувствие, и любопытство, и недоверчивое ожидание, и настороженность, и откровенная неприязнь.

— Товарищи, — начал он, — уже два года, как я работаю председателем…

— Знаем, как вы работаете!

Голос Латифа-чапани прозвучал задорно и звонко. «Опять выпил, безмозглый!» — отметил, сидя в президиуме, Палван.

— Знаем, дорогой раис-ака, о ваших заслугах! — опять выкрикнул Латиф. — К чему повториться? Переходите-ка лучше к делу!

Мутал не успел ничего ответить — в зале поднялся шум. Муборак подняла руку:

— Товарищи, к порядку!

Тотчас ее заслонила могучая фигура Усто.

— А почему это он не должен говорить о своей работе?! — зычным голосом спросил Усто, потом шагнул к Муталу и положил тяжелую руку ему на плечо. — Говори, брат, все! Все, что на сердце, выкладывай народу! А ты, — он нагнулся, пытаясь разглядеть Латифа, — а ты пока помолчи! Дадут тебе слово, тогда и запоешь, если есть о чем…

По залу прошелестел смешок.

Муталу от прикосновения сильной руки старика сделалось как-то особенно легко. Он почувствовал себя более уверенно.

— Ты поторопился, дорогой Латифджан, — заговорил он, поглядев сперва на Латифа, потом на весь зал, на задние ряды. — Я и не собирался говорить о своей собственной работе. Но раз об этом зашла речь, то скажу: какие бы ошибки я ни допускал, я никогда не пытался их скрыть. И сейчас я вышел сюда, чтобы говорить о деле, которое нас всех занимает, одну лишь правду.

Теперь воцарилась гробовая тишина. Только слышно было, как падают на землю недозревшие яблоки, когда кто-нибудь шевельнется на дереве.

— Я виноват в том, что разрешил Набиджану вести машину вместо Султана, — сказал Мутал. — Это причинило много горя и страданий людям и больше всех нашей Шарофат, ее семье. И еще тетушке Огулай. Я знаю и понимаю это. И все-таки я не мог принять и никогда не приму те обвинения, которые возводят на меня некоторые наши друзья…

Мутал нарочно сказал: друзья.

— Что касается труб, — помолчав, продолжал он, — то и здесь я не отрицаю, что допустил нарушение закона. Однако скажу прямо: я пошел на это сознательно. Потому что, если б не трубы — и колхоз и государство лишились бы урожая, который в тысячу раз дороже нескольких десятков труб!

Мутал немного подождал, не подаст ли кто реплику. Но все молчали. И эта глубокая тишина, насыщенная вниманием и сочувствием людей, теплом отозвалась в сердце Мутала. Он заговорил снова. Теперь он чувствовал себя спокойно и заботился лишь об одном: не сглаживать и не умалять свою вину…

— Вы теперь знаете все, товарищи, — сказал он, заканчивая. — Новое следствие…

— Никто не верит ни новому следствию, ни следователю! — опять выкрикнула Апа.

— Это ваше право. — Мутал улыбнулся. — Вас лично я и не надеялся убедить в чем-нибудь. Да и никого я не убеждал, а только изложил факты. Я не прошу снисхождения для себя. Единственная моя просьба: ходатайствуйте перед судом об участи Набиджана Джалилова.

Он сел на свое место. Сразу же в зале поднялся нестройный шум. Все заговорили, задвигались, заспорили разом. Не дожидаясь, пока шум стихнет, Муборак подняла руку:

— Послушаем теперь Султана Джалнлова!

В зале долго не могли угомониться. Султан поднялся с места, мял в руках тюбетейку. Потом заговорил, глядя в землю:

— Что мне сказать? Я все уже сказал, кому Нужно. Председатель хвастался тут, что он, мол, одну правду говорит. Выходит, я один виноват и говорю неправду. Ну что ж, они все мастера говорить…

А мы не мастера! Вот! Всё.

Он хлопнул сложенной тюбетейкой по ладони и двинулся к выходу.

— Погоди, Султан! — Муборак постучала карандашом о графин. — Могут быть вопросы к тебе.

— Я все сказал! — не останавливаясь, упрямо повторил Султан.

— Да не задерживайте вы его! — пробасил кто-то из задних рядов. — Послушаем лучше дорогого нашего Тильхата.

Раздался веселый хохот. Покрывая его, чей-то озорной голос выкрикнул:

— Э, нет! Не пройдет номер! Тильхат без расписки ничего не скажет…

Захохотали еще громче и веселее, а Муборак что есть силы начала стучать по графину. Мутал, не поворачивая головы, глянул на Муминова, тоже сидевшего в президиуме. Секретарь райкома с чуть заметной улыбкой наблюдал за происходящим в зале. Рядом с ним сидел Рахимджанов. Он почти все время склонялся над какими-то бумагами, а когда подни-мал голову, полное гладкое лицо его казалось растерянным.

Глядя на Рахимджанова, Эрмат Муминович вспомнил свою встречу с ним в обкоме.

Встреча эта состоялась в кабинете первого секретаря уже после того, как тот увиделся с Муборак.

Муборак, как всегда, говорила очень горячо, даже резковато, — даром, что перед ней был секретарь обкома. Но он выслушал до конца, ни разу не перебил. «Изредка задавал вопросы:

— А кто такой Палван?

Или:

— Тильхат? Откуда такое имя?

И весело смеялся, когда Муборак объяснила.

Рахимджанов вошел уже после того, как секретарь обкома отпустил Муборак и оставил Муминова, чтобы побеседовать наедине.

Он пришел с какой-то бумажкой на подпись и, пока секретарь обкома не прочитал и не подписал ее, стоял, чуть нагнув голову, в позе готовности. Он тщательно скрывал тревогу, но Муминов все же догадался, в чем дело.

Рахимджанов был встревожен поведением секретаря обкома.

Не будучи от природы проницательным, Рахимджанов обладал особым, недоступным для многих, тонким чутьем — по одному взгляду начальника мог догадаться, о его настроении.

И это чутье подсказало, что секретарь обкома остался не вполне доволен его докладом о поездке в колхоз имени XX партсъезда. Это недовольство — чутье и тут не обмануло Рахимджанова — усилилось после приезда в обком Апы. Но странное дело: о причинах этого недовольства он никак не мог догадаться.

Ведь он, Рахимджанов, так старался в этой командировке! Предложил применить самые суровые меры к Муталу Каримову, прежде всего потому, что сам же секретарь обкома требовал быть и строгим и беспристрастным. Тогда Рахимджанову казалось: он угадал настроение начальства. И вдруг… Что-то изменилось внезапно и роковым образом.

Как же работать в таких условиях, когда так неожиданно и круто меняются настроения вышестоящих руководителей?

Вот и сейчас, на собрании, Рахимджанов многого не понимал. Подумать только: если предполагался такой оборот дела, зачем же его послали? Может быть, кто-нибудь интригует против пего?

Так думал Рахимджанов, все же ие забывая улыбаться.

Муминов видел его насквозь — и жалел, несмотря ни на что. А вот Джамалова он не жалел. Но чувствовал: на сей раз осторожный прокурор выйдет сухим из воды. И все-таки в дальнейшем конфликта не миновать!

Джамалов сидел на другом конце стола, изредка поглаживая свои пепельные, бобриком отросшие волосы. Рядом расположился Палван. Этот, напротив, не пошевельнулся ни разу. Тюбетейка лежала у него на коленях, и массивная бритая голова с крутым лбом и глубоко спрятанными глазами казалась отлитой из чугуна.

Сейчас Палван думал все об одном: чего-то он не угадал, что-то недопонял, несмотря на свой богатый опыт! Кажется, бита его карта… Тут опять, едва в зале затихло после упоминания о Тильхате, вскочила Апа, крикнула:

— Если нужны свидетели, выслушайте меня! Я свидетель!

Равшан скрипнул зубами. «Пустоголовая баба! Зачем только я связался с тобой и со всей этой мразью?!.»

Словно угадав его мысли, поднялся Латиф, тоже что-то начал доказывать. Но его заглушил голос из глубины зала:

— Дайте мне сказать!

Голос дрожал от напряжения, и все смолкли.

А вдоль прохода пробирался к сцене Валиджан.

— Дайте ему слово! — послышалось со всех сторон. — Говори, Валиджан! Смелее!

— Мне трудно говорить, вы понимаете, — начал он, хмуря густые брови. — Стыдно мне сейчас… Можете обвинять, как хотите… Но я должен сказать правду: Латиф-чапани уговорил меня, и я поддался. На председателя наклеветал. Но молчать больше не могу!.. Вот, об этом и Шарофат написала вам. — И он вытащил из кармана сложенный листок.

Это было обращение Шарофат к общему собранию колхозников.

Валиджан стал читать, но тут в глубине зала вдруг поднялась какая-то суматоха. Затем раздался резкий и высокий голос женщины:

— Отпусти сейчас же! Как ты смеешь? Отпусти, говорю тебе!..

— Что там такое?! — почти в один голос крикнули Муминов и Муборак, вскочив со своих мест.

Тотчас среди общего шума раздался другой женский голос, спокойный и властный:

— Сейчас же отпусти ее, сынок! Кому говорю? Как не совестно!..

В проходе расступились, и к сцене, поправляя платье и платок на голове, торопливо прошла Нурхон, жена Султана; за ней Огулай. Обе они остановились перед сценой. Огулай взглянула на Мутала.

— Я слышала твои слова, сын мой. Спасибо тебе за правду! — Потом она обернулась к Нурхон: — Теперь ты говори, невестушка. Все расскажи! Как мужа твоего, моего сына, сбили с пути и запутали. А уж я… не умею…

После этого Мутал как-то вдруг перестал слышать и понимать, что происходило вокруг. Все смешалось в голове. Лишь отдельные фразы доходили до сознания.

— От народа несправедливость не скроешь! — Кажется, — это Усто говорил. — И он ее не потерпит! Народ никому не желает зла понапрасну. А что мы должны сказать о людях, которые даже чужое несчастье готовы использовать для своих грязных целей?!

— Братья, всю жизнь я был мирабом и знаю цену воде. Может, раис и не по закону достал эти трубы. Но воду, которую он дал людям, не оценить даже в золоте!

Это сказал старик Абдурахман, отец Шарофат.

Запомнились еще слова Муминова:

— Конечно, проступки Мутала Каримова серьезны. Решением бюро райкома ему Объявлен строгий выговор с предупреждением. Что же касается его дальнейшей работы, то ваше слово, товарищи…

Вот после этого Мутал поднялся с места и вышел через заднюю дверь. А теперь, на рассвете, сидел здесь, у остывшего за ночь камня. И не мог вспомнить, как пришел сюда.

И странное дело: ему сейчас вспоминалось только хорошее, волнующее. А все, что говорили Джамалов, Апа, Латиф на протяжении всех этих тревожных дней и только что, на собрании, уже забылось, не оставив и следа в сердце.

«За что же люди так благодарны мне? За то, Что я пытался облегчить труд женщин? Воду провел, кое-что построил? Старался говорить со всеми просто, по-человечески? Так ведь иначе и быть не должно!»

«Много ли я успел сделать? — спрашивал он себя минутой позже. — Начато немало, а вот до конца довести…»

И он чувствовал, как откуда-то из глубины души поднимается горячее, сильное желание: работать и работать для людей, строить новое, крушить и сметать с дороги старье! Такое создать на земле, чтобы осталось будущим поколениям, для их счастья!

А время шло, рассвет вставал над долиной — там уже замерцал огонек у бригадного стана. Потом второй огонек, третий… Они звали к себе, — звали трудиться, радоваться победам, жить!..