Еще в те времена, когда «Ручеек у камина» едва-едва открылся, сарафанное радио мгновенно разнесло по всей театрально-киношной Москве: «Юдин заделался ресторатором, у него теперь свой кабак». Доходили до меня слухи, что появилось устойчивое злословие: нашел наконец заслуженный артист свое амплуа.

В те годы рестораны, принадлежащие известным артистам, уже не были редкостью. Но это были помпезные, хорошо разрекламированные, прежде всего громким имиджем своих владельцев, заведения. Побывать в таких считалось престижным. Здесь можно было встретить множество известных людей — политиков, артистов, спортсменов, олигархов и потом долго с упоением врать: «Сидел тут вчера вечером в одном кабаке с этим самым Пупкиным, ну вы знаете. До чего нудный мужик, надоел просто за целый вечер. И баба какая-то у него противная, нацепила на себя бриллиантов, что игрушек на елку. Пропащий, в общем, вечер, и уйти было невозможно, вцепился в меня как клещ…»

Но уж я-то знаменитостью не был, это точно, меня и в лицо теперь мало кто узнавал. А вот поди ж ты, стоило открыть ресторан, и имя вспомнили, и даже звание. Я даже не ожидал, что у меня в Москве такое количество друзей, приятелей, знакомых. Когда я еще толком не мог запомнить номер телефона нашего ресторана, они уже вовсю по нему звонили, договаривались о встрече, заказывали столик. День ото дня их становилось все больше, это стало напоминать набеги вражеских орд. Набеги происходили примерно по одному и тому же сценарию. В ресторан, словно преодолев наконец сложное препятствие, врывалась шумная компания. Эпатируя публику своим поведением и нарядами, они цепкими взглядами отыскивали меня и с криками: «Привет, старик, сколько лет, сколько зим!», начинали тискать меня так, будто желали переломать мне все ребра. По их бурным восклицаниям у окружающих должно было сложиться впечатление, что я упорно и изощренно много лет скрывался от этих добрых людей, и вот они, денно и нощно по мне тоскующие, все же отшельника отыскали, в связи с чем жизнь их отныне станет радостной, счастливой, творчески наполненной и осмысленной.

Затем, все так же шумно, с шутками и прибаутками, рассаживались поудобнее за столом, требуя, чтобы я непременно находился в центре. А когда официант подавал меню, кто-то неизменно небрежно отмахивался:

— Смеетесь, что ли? Что же, хозяин в собственном заведении не знает, чем друзей угощать? Давай, Игорек, командуй, мы тебе доверяем.

Доверяли безраздельно — и выбор блюд, и оплату шумной и веселой вечеринки, во время которой я узнавал обо всех новостях «нашего цеха»: кто какую роль получил, кто вдрызг разругался с режиссером, кто женился, кто развелся, спился или получил звание народного. Моими делами, как правило, «друзья» не интересовались, бегло замечая, что у меня и так все в порядке, это видно.

На одной из таких вечеринок отлучился изза стола один актер, достаточно популярный. По дороге в туалет заглянул из любопытства в японский зал. Извлек из кармана красный жирный фломастер. Посреди свежеокрашенной, нежно-бежевого цвета стены размашисто, чуть не на полметра, изобразил свой автограф. Когда я позже увидел это художество, то чуть не задохнулся от ярости. На ремонт японского зала мы вбухали кучу денег. Потом успокоился. С тех пор, когда к нам заглядывали известные люди, мы бережно брали их под локоток, провожали в японский зал и просили расписаться на стене. Стена стала нашей гордостью и, так сказать, фирменным отличием…

Поначалу я все принимал за чистую монету — ну, соскучились по мне, незаменимому в их компании, приятели, узнали, где я, вот и примчались пообщаться. Что плохого, что я за них заплатил? Зато как весело было, как много нового узнал, окунулся снова в тот самый мир, по которому неизменно скучал. Правда, когда они, шумные, веселые и хмельные, уходили, меня охватывала такая тоска, хоть волком вой. Незаживающая рана собственной никчемности снова начинала саднить, не давала уснуть. Я, теперь уже с ностальгическим умилением, вспоминал тот маленький провинциальный театр, в котором служил, киносъемки, премьеру фильма, банкет по поводу присвоения звания и еще множество деталей из прежней своей актерской жизни.

Шумных актеров в ресторане сменяли солидные режиссеры. Тут уже сценарий был совершенно иным. Известный, или неизвестный, большого значения не имело, мэтр заплывал в вестибюль солидно. Его, как правило, сопровождала молоденькая ассистентка. Если мы, хотя бы шапочно, были раньше знакомы, процесс упрощался. Если же нет, мэтр протягивал визитку, скромно, но с деталями повествовал о своих режиссерских шедеврах, чаще всего звучали названия сериалов — мне они ни о чем не говорили, но официанты, непременно «греющие уши», от этих названий делали круглые глаза. Потом подавался ужин. Мэтр, процедив несколько дежурных комплиментов нашей кухне, переходил к делу. Дело всегда было одним и тем же. Снимается очередной сериал. Разумеется, шедевр и, разумеется, его уже закупил Первый канал телевидения с дальнейшим показом на международном фестивале. Так вот, несколько эпизодов будут сниматься в ресторане. Мэтр не считает нужным арендовать зал у какого-то безвестного эксплуататора. Лучше сделать рекламу своему брату-актеру, поэтому он готов снизойти до съемок в нашем заведении.

Если съемки предстоящей мелодрамы моих опасений не вызывали, то криминальных сериалов я боялся как огня. В них бандиты непременно выясняли свои отношения в кабаке, круша не только челюсти друг другу, но заодно — и мебель, и посуду. Чем больше грохота и звона, тем лучше, правдоподобнее, как высказался один режиссер, не поясняя при этом, за чей счет потом будут отнесены убытки ресторана. Со своих творческих высот его такие мелочи не должны были интересовать.

Съемки, на которые я давал согласие, были для нас чрезвычайно обременительны. С утра приезжали машины с оборудованием. Долго выставлялся свет, утомительно шла постановка каждой отдельной сцены, требовались множественные дубли. Одним словом, шла та самая рутинная работа, без которой не обходится ни один фильм. Понятно, что ресторан в такие дни был закрыт. В перерывах между съемками официанты разносили актерам, режиссерам, операторам и иному киношному люду чай, кофе, бутерброды. Плели свои собственные мелкие интриги, за обещание снять в эпизоде могли из бара втихаря принести кое-что и покрепче кофе, а бутербродик персонально соорудить не с сырком, а с красной икорочкой или с рыбкой.

Честно признаюсь, что режиссерские визиты меня поначалу даже смущали. Мне казалось, что аристократы кино смотрят на меня самого чуть ли не как на обслугу. Потом убедился, что они, хотя и врут отчаянно, разговаривают с подчеркнутым уважением, некоторые даже заискивали передо мной. Кое-кто даже интересовался вскользь, не заинтересует ли меня самого та или иная роль. Но я не настолько толстокож, чтобы не понимать — за этими предложениями не было ничего существенного. Как говорится, где ничего не положено, там нечего взять.

* * *

Прочистил мне мозги мой старый друг Алик Шумский. Явился он поздним зимним вечером. Сбросил на руки подоспевшему гардеробщику совершенно роскошную шубу и, не дожидаясь номерка, прошествовал в зал. Александр был один, без всяких там «ассистенток», хотя о его романах уже ходили легенды и знали о них не только его близкие, но и вся необъятная наша страна — желтые газеты и охочие до «клубнички» телеканалы своим назойливым вниманием Александра не обделяли.

Много лет мы не виделись. Я был неизвестно за что на Алика обижен. Хотя почему «неизвестно», очень даже известно. После фильма «Граница на замке» он не пригласил меня ни разу, даже на самую малюсенькую роль. А я, в свою очередь, когда обивал пороги киностудий, ни разу к нему не обратился, гордость, видите ли, мешала. Полагал, что меня, гениального, он сам должен разыскивать и умолять, чтобы украсил своим искусством его картины. А потом… Не хочу вспоминать, что было потом. Было и было, быльем поросло.

Мы разместились в маленьком уютном японском зале, за плотной ширмой с иероглифами.

— Эти каракули что-то значат или так, от балды накарябали? — спросил Шумский.

Все-то ему надо знать! Несколько хвастливо пояснил, что иероглифы нам изобразил сын нашей директрисы, студент МГИМО, они означают пожелание приятного аппетита. Думал я в тот момент о том, что вот сейчас я ему все выскажу. Режиссер, похоже, пропустил мои объяснения мимо ушей. Отхлебнув из миниатюрной фарфоровой чашечки жасминного чаю, проницательный Алик спросил:

— Будем старые болячки ковырять, или поговорим?

— А чего ты, собственно, приперся, — ощетинившись, грубо спросил я.

Грубость и бестактность Алик проигнорировал, ответил просто, обескураживающе:

— Соскучился.

Мой запал мгновенно улетучился:

— Ладно, поговорим.

— Ольгу видишь, со Славиком встречаешься? — все же ковырнул он одну старую, незаживающую ранку.

— Со Славиком встречаюсь редко, Ольгу вижу постоянно — по телевизору.

— Да, твоя бывшая идет в гору, хотя выше, кажется, уже некуда, — согласился он. — У нас фильмов столько не снимается, сколько она ролей сыграла, да и телевидение ее жалует. Ну да ладно, хватит об этом.

Это был дивный вечер. Вроде, мы и говорили ни о чем, о пустяках, а вот осталось у меня ощущение чего-то очень хорошего, приятного и доброго. Похоже, и Алик чувствовал себя так же. Только однажды он стал прежним ироничным Шумским, когда услышал от меня о частых визитах киношников.

— Я смолоду завидовал твоей эрудиции, но ты, видать, слишком много книг прочитал. Била тебя жизнь, лупила — и по голове, и по ребрам, а ты все такой же идеалист. По-прежнему в людях не разбираешься. Неужели ты не понимаешь, что эти халявщики тебя элементарно используют. Кино они у тебя снимают, — презрительно хмыкнул он. — Ты знаешь, сколько мне приходится платить за аренду ресторана, если я провожу там съемки? А ты все одно талдычишь: коллеги, братство, взаимопомощь. Да они тебя попросту раздевают. Гони ты их в шею. Ну дадут дурацкое название твоего ресторана в титрах, да еще и бегущей строкой, да так быстро и таким шрифтом, что и самый глазастый не разглядит. Сильная реклама, ничего не скажешь!

Потом меня отвлек администратор. У нас очередное ЧП. День был предпраздничный. Явилась компания вполне респектабельных молодых мужчин, все с дамами. Хорошо закусили, еще лучше — выпили. Разгоряченные, пошли танцевать. Мужикам стало жарко. Они сняли пиджаки, аккуратно развесили на спинках стульев. У каждого обнаружилась наплечная кобура с торчащей рукояткой пистолета. Оружие выглядело явно не бутафорским и даже не травматическим. Наиболее осторожные и предусмотрительные гости от греха подальше стали спешно расплачиваться и покидать ресторан.

Узнав об этом, Шумский пошел вместе со мной — полюбопытствовать на необычное зрелище.

— Слушай, по-моему, я знаю вон того, чернявого, — Александр кивнул на парня, танцующего в самом центре.

Через минуту они уже обнимались. Потом вернулись к своему столу, надели пиджаки. Алик ненадолго возле них задержался, что-то говорил, и ему дружно захлопали. Чернявый стоял, приобняв режиссера за плечи. Когда мы снова остались вдвоем, мой гость пояснил, что это ребята из уголовного розыска. Они работают совсем в другом районе, сюда забрели случайно, хотели подальше убраться, чтобы на глаза начальству не попасться.

— А что ты им сказал?

— Да ничего особенного. Просто напомнил, что с оружием нельзя в общественных местах появляться, а здесь видеонаблюдение, как бы чего не вышло. Они меня еще и поблагодарили за заботу.

— Нет у меня никакого видеонаблюдения, только собираюсь установить.

— Онито об этом не знают, — резонно возразил Алик.

Уже в вестибюле, когда швейцар помог ему облачиться в роскошную шубу, Шумский неожиданно задал мне вопрос, который поразил меня самой своей сутью.

— Игорь, ты счастлив? — спросил он.

Я проводил его до машины и только тогда ответил:

— Я спокоен.

— Ну да, ну да, — пробормотал мой давний товарищ, и процитировал известное: — «на свете счастья нет, но есть покой и воля».

Когда я вернулся в ресторан, ко мне подошел обслуживавший нас официант.

— Игорь Аркадьевич, ваш гость под тарелкой пять тысяч рублей оставил, а у вас счет — с гулькин нос, вы ж ничего не ели…

— Оплати счет, возьми себе чаевые, только без фанатизма, остальное отдай администратору, пусть на приход поставит.

* * *

После этого я стал избегать встреч со своими бывшими коллегами — под всякими благовидными, а иногда и не очень, предлогами. И вообще, взял себе за правило с гостями за столом больше не сидеть. Исключение сделал лишь однажды, для родной сестры. Светка давно хотела посмотреть на мои «владения», дождалась, когда из очередного рейса вернется муж-дальнобойщик, вместе они и заявились. Без предупреждения, благо я на месте оказался. Гена, огромный детина, внешностью напоминал Ивана Поддубного, сходство усиливали лихо закрученные усы, да могучий раскатистый бас. По имени я к нему обращался редко, предпочитал называть «Поддубный». Когда он смеялся, у нас дома позвякивали фужеры в серванте. Нрава он был доброго, сестру мою и детей любил.

Когда он просил у наших родителей благословения, то пообещал им, что каждое утро будет выносить Светку к завтраку на руках. Мы значения этому не придали, ну волнуется парень, брякнул сгоряча. Но Гена слово сдержал. В те редкие между дальними рейсами дни, что он бывал дома, неизменно утром появлялся на крохотной кухоньке, держа на руках Светку. Если дети к этому времени уже не спали, умудрялся взгромоздить на себя и всех троих тоже. Моих стариков это забавляло и умиляло, они взяли за правило приветствовать появление «Поддубного» на кухне с семейством на руках, аплодируя стоя. Как в цирке.

Опасливо покосившись на скрипнувший под его грузным телом стул, Гена с достоинством приял от администратора ресторана меню, стал перелистывать страницы, приговаривая, со своим шоферским юмором:

— Ну, ну, посмотрим, чем ты тут людей травишь.

На отсутствие аппетита он никогда не жаловался. Заказал столько, что тарелки на столе, даже в два этажа, едва разместились.

В тот день у меня было скверное настроение, уже и не припомню отчего, да и не важно. Гена истолковал мою угрюмость по-своему:

— Не бзди, родственник, не разорим тебя. «Бабки» имеются, причем в разной валюте, только скажи, какие хочешь.

Но тут во мне взыграло ретивое. Еще не хватало, чтобы я с родной сестры деньги брал, сам в состоянии оплатить ужин. Мой категорический отказ «Поддубный» воспринял с достоинством, понимающе кивнул. Одарил официантов невиданной щедрости чаевыми.

* * *

…Сегодня у меня день рождения. Эту дату давно не афиширую. Свой отказ праздновать объясняю так: «Какой-то неумный триста лет назад придумал отмечать процесс старения за столом, а мы все и рады стараться. Ничего хорошего в этом не вижу. В основном говорят о несуществующих добродетелях, просто какие-то поминки при живом человеке». Понимаю, что в моих рассуждениях много, мягко говоря, спорного, но упрямо стою на своем.

Вот и в этот день никого я не звал и никого не ждал. День как день. Ну, может быть, кто-то вспомнит, позвонит. Родители, сестра, это понятно. А кому еще? Разве что Славик, если не забудет, или Ольга, что маловероятно, а вернее — невероятно, она меня с рождением уже несколько лет как забывает поздравить, хотя я ей поздравления шлю с постоянством идиота…

Когда стоял под душем, отчего-то вспомнил Роберта Локампа, героя «Трех товарищей» Ремарка. Тот в день своего рождения с грустью заполнял листок с перечнем жизненных удач и поражений. Понимая, что собираюсь сделать глупость, да еще и с сентиментальным налетом, выбрался из душа, кое-как промокнул себя полотенцем и уселся перед чистым листом бумаги. Разделил его вертикальной чертой на две части. Начал в левой колонке, надолго задумываясь перед каждой строчкой, перечислять достижения: золотая школьная медаль, училище, роль в кино, звание заслуженного артиста, открытие ресторана. Больше ничего припомнить не смог. Правая сторона листа заполнялась куда более стремительно. Места на странице не хватило, переворачивать ее другой стороной не было смысла. Так же, как и Локамп в книге, скомкал бумагу, швырнул в мусорную корзину — на кой ляд я затеял эту глупую историю. Только настроение себе испортил.

Я так хотел думать, про испорченное настроение, несостоявшуюся свою жизнь. В связи с чем не позорной будет выглядеть жалость к себе, любимому и неповторимому. На самом же деле, вопреки только что составленному списку жизненных неудач и невзгод, настроение было расчудесным, я просто кожей ощущал, что ждет меня, как говорят цыганки, гадающие на улицах, «нечаянная радость». Откуда только ей взяться?

В ресторан не пошел. Решил начать день с культурного досуга — отправился в ближайший новомодный кинотеатр, где возле каждого кресла установлены столики, а сами кресла такие, что я не представляю, как, сидя в таких, можно кино смотреть — немедленно в сон клонит. Ну да ладно, зато обстановка культурная, публика солидная. Забулдыг, что на задних рядах в обычных киношках портвейн распивают, здесь не бывает — билеты стоят столько, что на эти деньги забулдыга полдня квасить будет. Расположился перед сеансом в буфете. Взял сотку коньяка, салатик. Повторил. Не салатик. О чем-то задумался, кажется, задремал. Потом встрепенулся, пошел в зал. Выяснилось, что фильм уже заканчивается. Судя по заключительным кадрам, я ничего не потерял.

День прошел обычно. Несколько раз заходил в ресторан напротив, там меня никто не знает. Убедился, что коньяк самым беспардонным образом недоливают. С чувством удовлетворения подумал, что мои бармены все же не такие наглые, как здесь. Но выяснять отношения не хотелось. Да и нечего в чужой монастырь со своим уставом лезть. Звонили родители, выслушал пожелания здоровья и удач, пообещал (нетвердо), что в ближайшие дни заскочу. Порадовал Шумский, позвонил прямо из съемочного павильона:

— Специально перерыв объявил, чтобы тебя, балбеса, поздравить, — заявил он. Потом вспоминал давний мой день рождения, еще в студенческие годы, как славно мы тогда «зажигали», и как я, он совершенно отчетливо это помнит, забыл имя девушки, с которой пришел, и называл ее «лапа». Я ничего подобного не помнил, но было приятно.

* * *

Вечерело. Вернулся к себе. Народу в зале было еще немного, но мой любимый столик оказался занят. Скромно гуляли мужчина и три девушки. С мужчиной я знаком — его зовут Михаил, с одной из сидящих с ним девушек он приходит к нам часто. Девушку, кажется, зовут Аня, она врач. Приходя, они всегда располагаются на диванчике, сидят, тесно обнявшись. Как при этом умудряются есть и пить, для меня загадка.

Михаил когда-то служил в погранвойсках, дослужился до крупного чина, потом ушел в отставку, чем занимается сейчас — не знаю. Особых тем для разговоров у нас нет, когда видимся, он в основном вспоминает виденный им в те далекие годы фильм «Граница на замке». Есть такие люди, рядом с которыми должно находиться все самое исключительное и замечательное, лучше — неповторимое. Исключительный автомобиль, неповторимая девушка, необыкновенные друзья. Аню он мне представил самым лучшим врачом Москвы, о ее красоте, сказал, говорить бессмысленно, красота Ани говорит сама за себя. Меня называет самым талантливым актером современности, а теперь — еще и лучшим ресторатором.

Я не хотел им мешать, кивнул Михаилу издали. Но он поднялся со своего места и торжественно произнес:

— Дорогие дамы, имею честь представить вам своего друга. Игорь Аркадьевич Юдин, заслуженный артист республики, талантливейший киноактер, снявшийся во многих фильмах, а теперь — хозяин этого уютного заведения.

Я отвесил дурашливый поклон и хотел было удалиться, но Михаил меня снова остановил:

— Сегодня у Игоря Аркадьевича день рождения (интересно, откуда он знает), давайте поздравим его, — и поднял рюмку.

Что мне оставалось делать? Я попросил у официанта рюмку коньку, подошел к столу. Михаил предложил присесть, девушки довольно вяло его поддержали. И тут я понял, что никуда отсюда не уйду.

Напротив Михаила, он, как всегда, сидел, прилепившись к Ане, я увидел девушку… Наверное, я должен сказать, что внезапно прозрел, что меня ударила молния озарения или что я влюбился с первого взгляда. Наверное. Я не мастер на такие излияния. Да и разглядел я ее толком чуть позже. А в тот момент просто понимал, что хочу быть с ней рядом. И хочу, чтобы рядом со мной была она. Вот именно так я тогда и думал. О совершенно незнакомом мне человеке, женщине, о существовании которой еще минуту назад и не подозревал.

Тут же убедил их попробовать прекрасное японское вино, себе снова потребовал коньяку. Сыпал анекдотами, рассказывал какие-то истории из жизни актеров кино, болтал без умолку, чем всех безмерно утомил. Конечно, при знакомстве девушки как-то представились, но я не расслышал, а переспрашивать было неловко. Так что обходился индифферентным обращением. Потом, неизвестно для чего, предложил соседке, чтобы она налила мне в бокал коньяк, немало удивив ее этой просьбой. Пояснил, что наливать самому себе — плохая примета, а из ее рук коньяк покажется мне нектаром. Реплика получилась так себе, банальной. Девушка покачал головой и спокойно, чуть низковатым голосом заявила:

— Не могу, профессиональная этика не позволяет.

Михаил громко рассмеялся:

— Эльвира (ага, значит, ее зовут Эльвира!) врач-нарколог, наливая тебе, она тем самым поощрит твое пристрастие к алкоголю.

— Но сами-то вы пьете и, как вижу, даже курите, — брякнул первое пришедшее в голову.

Она не обиделась, ответила без тени улыбки:

— А я и это делаю профессионально, в таких дозах, чтобы не навредить своему организму.

Дальнейший вечер проходил спокойно. Я понимал, что лишний в этой компании — на меня уже почти никто не обращал внимания (девушки, Эльвира и Наташа, оказались сокурсницами Ани, решили собраться вместе, Михаил их любезно пригласил в ресторан), но не смог заставить себя уйти. Наконец они решили отправиться в соседний ресторан, где была бильярдная, покатать шары. Инициатором была Эльвира. Меня никто не приглашал. Хватаясь, как утопающий за соломинку, протянул ей свою визитную карточку, в надежде на адекватный жест. Я уж было обрадовался, когда она после долгих поисков извлекла из сумки свою визитку. Но тут же моя радость улетучилась. На карточке значилось: «Эльвира Марсельевна Маликова, врач-нарколог». Номер телефона отсутствовал.

— А почему телефона нет? — враз осипшим голосом поинтересовался у нее.

— Кому считаю необходимым, пишу от руки, те службы, которые вызывают меня в экстренных случаях, мой номер прекрасно знают. А раздавать визитку с телефоном — да я с ума сойду от звонков.

Выходит, я для доктора Маликовой относился к разряду тех, от кого можно было с ума сойти. И отнюдь не от внезапно вспыхнувшего чувства. Кивнув на прощание и даже не думая приглашать меня, остолбеневшего, в бильярдную с собой, Эльвира пошла к выходу. Я наконец разглядел ее. Высокая, красивая, статная, золотистые волосы в изящном беспорядке рассыпаны по плечам. Опомнившись, бросился вслед, крича вдогонку:

— Позвоните мне! — но она уже не слышала.

А на пороге стоял, гадко ухмыляясь, Володя Панков.

— Эх, ты. Разве можно упускать такую женщину?! Вот щелкай теперь клювом.

— Откуда тебе знать, какую я упустил женщину?

— Да уж не все такие слепые, как ты. Телефон хоть взял?

— Свою визитку оставил. Может, позвонит, а нет — так у Михаила спрошу.

— Конечно, позвонит она тебе, как же. Добывай телефон и сам звони. Не будь лопухом. Ладно, пойдем, посидим. По пятьдесят граммчиков накатим.

Я уж было решил, что Володя меня с днем рождения хочет поздравить, но он о нем и не подозревал даже, просто вечер был свободным, приткнуть себя некуда, вот и заглянул пососедски. Засиделись мы с ним почти до утра. Я все время вспоминал Эльвиру, про себя крыл последними словами свою неуклюжесть. В разговоре участвовал вяло, на вопросы отвечал невпопад. Подняв «на посошок», Володя неожиданно, должно быть, проникшись чувствами дружеской солидарности, коньяк в немалой степени тому способствовал, предложил:

— А хочешь, я тебе враз ее телефончик раздобуду?

Я даже не поинтересовался, как он собирается это делать. Просто скептически передернул плечами:

— Ты же ее видел. А теперь посмотри на меня. И пропел:

— Дурак ты, а не рыба, — этой фразой мой день рождения и был завершен.

Спал я, как все последние годы, без сноведений. Как спит, должно быть, дохлая рыба — хамса.

* * *

С Володей мы могли познакомиться еще в нашем голожо… пардон, пардон, босоногом детстве — жили в одном поселке, правда, он года на три младше. Но не познакомились. Бегали по одним улицам, в одних домах бывали, однако не срослось. К тому же он часто уезжал. Батя его был военным, подолгу служил за границей, так что Вовка бывал в Огонькове, можно сказать, наездами. Потом увлекся спортом, пропадал на сборах, соревнованиях. Играл в команде мастеров, ему прочили место в сборной СССР. Вместо этого подался в Германию, видно, надышался тамошним воздухом. Сначала только выступал за клубную команду, потом стал играющим тренером. Параллельно занялся бизнесом. Группа советских войск покидала Германию, имущество распродавали, вернее, грабил кто что смог или успел. Что-то успел и Володя. Жить он остался в Германии, но в Союз, потом и в Россию приезжал часто.

Однажды в Огонькове я встретил нашу знаменитость. Ее я знал. Олей у нас гордились все, она играла за сборную Союза в волейбол, на чемпионате Европы ей присвоили титул «Мисс волейбол континента». Она степенно шествовала под руку с длинным черноволосым парнем.

— Знакомься, — сказал Оля, — мой муж Владимир.

Следующий раз мы встретились через много лет. Задолго до «Ручейка у камина» Панков открыл в соседнем помещении сначала бильярдную, потом — ресторан узбекской кухни с пышным претенциозным названием — «Улугбек». Плов и шашлык здесь пользовались неизменным спросом, ресторан процветал. Это давало Панкову возможность проявлять внешне все признаки превосходства, когда он наставлял меня, убогого, как следует управлять рестораном. Ему-то самому все было ясно. Сотрудниками он командовал как некогда на тренировках спортсменами. Вышли, построились, побежали. Грубых слов не чурался, кардинальным мерам отдавал предпочтение. Сотрудники ресторана своего шефа явно боялись. Володя усмехался, повторял при этом полюбившуюся ему восточную поговорку: «боятся, значит, уважают». Когда приходил в заведение, там сразу же воцарялись порядок, слаженность, организованность. Во время его отсутствия — такой же кабак, как все.

Ко мне относился, в лучшем случае, с превосходством и долей сожаления, в худшем — с пренебрежением. Мои «интеллигентские штучки» явно порицал. Порой я его ненавидел, так и хотелось запустить в башку чем-нибудь тяжелым. Но не голову разбить опасался, боялся промахнуться. Тогда бы точно пришлось уносить ноги, а бегаю я уже не так резво, как в молодости. А если честно, я просто завидовал его успеху.

Вообще-то я человек не завистливый. Более того, зависть всячески порицаю. Даже придумал некую собственную декларацию, которую с удовольствием излагаю в кругу друзей. Доказываю им, что нет на свете никакой белой, то есть доброй, зависти. Зависть она и есть зависть, какого бы цвета ни была. Самый худший и самый опасный из человеческих пороков. Во все времена зависть толкала человечество на самые низменные поступки — убийства, войны, предательство. Так что для меня выражение «я ему завидую побелому» звучит ничуть не лучше, чем «я его ненавижу». Удается что-то твоему близкому лучше, чем тебе, имей мужество признаться и сказать: «рад за него». А коли не рад, так и молчи в тряпочку, никто тебя за язык не тянет, лживую свою радость демонстрировать.

Так что Володьке я завидовал и ни хрена за него не радовался. Завидовал остро, не желая признаться в этом даже самому себе. В «Улугбеке», как мне представлялось, все было лучше — уютнее интерьер, проворнее официанты, вкуснее еда. Даже то, что мне самому нравилось там бывать, вызвало мое раздражение. Хотя все чаще и чаще прислушивался к его советам и даже научился благодарить, когда он рекомендовал что-то толковое, до чего я сам додуматься не мог. В конце концов признал, что в этом деле он разбирается лучше. И тогда отступила зависть. Я бы соврал, если бы стал с пеной у рта утверждать, что начал радоваться успехам товарища. Не требуйте от меня слишком многого. Но хоть ушло это гадливенькое чувство зависти, точившее меня изнутри и унижавшее в собственных глазах.

Притирались мы с ним друг к другу долго. Потом директором стал работать Алексей Беляев. Володя Панков безоговорочно признал в нем профессионала, в «Ручеек…» теперь приходил без презрительной ухмылки, просто по-соседски. Раздражитель в наших отношениях и разговорах исчез, мы мирно общались. Частенько коротали вечера то у меня, то в «Улугбеке». Близкими друзьями мы не стали, мешало то, что теперь называют туманным словом «ментальность». Володя долго прожил в Европе, слишком часто общался с педантичными немцами, что и наложило определенный отпечаток на его манеру общения, а может быть — даже и на характер. Мне порой казалось, что он органически не способен на такие чувства, как искренность, открытость. Порой бывал хорошим собеседником, в основном в те часы, когда сам никуда не торопился. Тем более нам было что вспомнить, о чем поговорить. Земляки все же. При случае мог дать дельный совет, если это не задевало его собственных интересов.

Однажды я придумал, как сейчас понимаю, достаточно глупый проект по совместной деятельности наших ресторанов. Панков на место поставил меня тотчас, категорически и жестко: «Извини, Игорь, но у меня своя семья. Я забочусь о ней, и в первую, и в последнюю очередь. Помочь тебе готов, но только не за собственный счет». Мне стало стыдно. Он ведь прав, по большому счету. Одним словом, Володя Панков полностью соответствовал тому определению, что порядочный человек — это тот, кто гадости делает без удовольствия и только в силу жизненной необходимости.