По чуть-чуть!
Вы когда-нибудь бились головой об стену в прямом смысле этого слова. Если нет, уверяю вас, что в тёплое время года лучше биться головой об холодную стену, облицованную кафелем.
20 октября 1993 года я занимался этим в полном отчаянии, стоя в углу совершенно пустого аэропорта Одессы. Вчера мы вернулись с группой «Поля чудес» из круиза по Средиземному морю, сегодня в 8 утра мы приехали в аэропорт, потому что в 10.40 у нас был рейс на Москву, а кроме регистрации, нужно было еще оформлять багаж. Полчаса назад мне сообщили в «международном секторе», где знакомые девчонки всегда оформляли нас без очереди, что в Москве «переворот» и что аэропорт не работает. То есть сам аэровокзал открыт, но все рейсы отложены на неопределенный срок, может, на час, может, на сутки, может, на неделю, а может, и больше, потому что кругом перестройка, то есть бардак полный. Что никакого «международного сектора» теперь нет, кстати, и топлива тоже. И когда его подвезут неизвестно. И что лучше нам добираться до Москвы на поезде, но один уже ушел, второй не «скорый» пойдет окружным путём вечером и прибудет дня через два-три, но билетов на него нет, а про остальные поезда неясно, потому что меняется расписание.
Час назад я отвел группу в лётную гостиницу, метрах в трёхстах от аэропорта, расселил в одном номере, велел ждать, вернулся обратно и теперь стоял и бился головой об стену, понимая, что выхода нет никакого! Со стороны я напоминал правоверного хасида у стены плача.
– Господи! – раскачиваясь, заунывно повторял я, как заклинание. – Спаси, Господи! Вывези меня отсюда! Сделай что-нибудь, Господи, ты же можешь!
Обращаться к кому-то другому, кроме Всевышнего, было бы глупо – кругом вообще никого не было. То есть совсем никого. Я был один в огромном пустынном здании аэровокзала. Были закрыты кассы, киоски, стойки для регистрации пассажиров, вообще всё. Стояла жуткая тишина, посреди которой были слышны только гулкие удары моей головы об стенку и еще чириканье какой-то птички, которая сидела на карнизе. Вероятно, ей тоже не дали разрешения на вылет и, от обиды, она регулярно гадила на штору.
Тум... тум... тум... тум... – вдруг из неоткуда раздались за моей спиной гулкие тяжелые шаги. Я вздрогнул и повернулся.
Это было похоже на мираж, на сновидение, на явление Христа народу. Прямо на меня из глубины зала шагал здоровенный бородатый мужик. Я бы действительно принял его за посланника небес, если бы не рубашка от «Версачи» и классные джинсы, застёгнутые где-то у него под животом. По лицу, по фигуре, по проходке – это был типичный Бабелевский персонаж. Такой Эфроим Грач, только в молодости. Такой биндюжник с Молдованки. Он был больше, чем месье Тартаковский, то есть больше, чем «полтора жида в заводе», он был «три»! Одна рука его была в гипсе и висела на широком шёлковом платке, перекинутом через могучую шею. При этом от него просто веяло чисто одесским обаянием, оптимизмом и водкой.
– Ты? – весело спросил он, не здороваясь.
– Я.
– Пойдем!
И я пошёл за ним, как сомнамбула, полагая, что моя молитва в каком–то виде, но всё же услышана.
Он толкнул плечом какую-то дверь и мы вошли.
За столом сидели еще два таких же здоровенных мужика и пили. Судя по лицам, уже давно.
– О, ты смотри! – сказал один радостно.
– Или мене снится или шо! – сказал другой.
Тот, который меня сюда привёл, ничего не сказал. Он молча подошёл к столу, здоровой рукой взял бутылку, налил полный стакан и протянул мне.
– По чуть-чуть! – сказал он, улыбаясь.
– Да я, как-то не очень... – промямлил я, считая, что в девять утра стакан водки на завтрак многовато.
– Пей!
По их лицам я понял, что лучше выпить. И я выпил, мало понимая, что происходит. Мне сунули в рот дольку апельсина. Я съел.
– Он, что б мене лопнуть, точно он! – развеселился один.
– Теперь верю! – по-Станиславский ответил другой.
– И шо надо? – спросил этот, с загипсованной рукой.
Я рассказал, ни на что не рассчитывая. Водка уже тюкнула мне в голову, напряжение спало и где-то в глубине души мне, всё-таки казалось, что там наверху мою молитву учли.
Минут через пять я заткнулся. А что, собственно, было рассказывать? Ну, приехали, ну, рейс отменили, ну, хочу домой, ну, и всё.
Мне налили ещё. Я опять выпил, съел дольку, закурил и стал смотреть в окно на пустынную площадь перед аэропортом, и на гостиницу, где ждала меня группа. За спиной, видимо, шло совещание.
– И шо?
– Не...
– Шо не?
– А шо да?
– Ша! Може, который на Израиловку?
– О!
– А шо будет?
– шо такое?
– Так ничего другого...
– Да скоко там?
– Я знаю?
– Так ему скока надо?
– Не хватит...
– Не!
– Шо не?
– А шо да?
Это продолжалось минут пятнадцать. Наконец, кто-то тронул меня за плечо. Я обернулся.
– Значит так! – сказал загипсованный. – Вы будете смеяться, но керосина нет и не будет. Цистерны застряли где-то под Одессой. Или их уже продали, я знаю? Деньги есть?
– А сколько надо?
– А сколько есть?
– Ну, я не знаю, долларов пятьсот... шестьсот...
– Значит, нету. – Он обернулся к остальным. Те подумали и кивнули. – Хрен с вами, Аркадич, мы вам дадим тонну, за просто так. Вы хороший мужик. Тащите деньги.
Я не знал, сколько это тонна керосина. Много это или мало? И сколько это может стоить? Я понятия не имел, зачем она мне вообще и что я с ней буду делать. Я понял одно – мне дают тонну за шестьсот долларов и надо брать, пока они не передумали.
И я рванул в гостиницу.
Вызывая дикую зависть своим перегаром, я поднял всех, заставил заново упаковать уже вытащенные из чемоданов вещи и повёл всех обратно. Мы шли через совершенно пустую площадь, солнце грело наши затылки, и мы были похожи на группу туристов, затерявшихся во времени, пространстве и неведении.
Я тащил свой чемодан, на моём плече висела Маринкина сумка, я держал её за руку и был маленько пьян и от выпитой водки, и оттого, что она рядом. Остальные как бы выпали из моего сознания. На всякие там «Куда идём?», «Объясни, в чём дело!» и «Где наливают?» я не отвечал. Я боялся расплескать растущее в груди чувство неясной уверенности, что всё будет хорошо. Я не знал, что именно будет хорошо, но в то, что будет именно хорошо, я почему-то верил.
Я завёл всех в здание аэропорта, и зачем-то поднял на второй этаж. Я не очень соображал, что я делаю, ноги сами собой несли меня вперед, и я не сопротивлялся этому, ощущая, что так, видимо, надо. Все послушно брели за мной, бряцая по ступенькам своими чемоданами, чертыхаясь и проклиная меня, на чём свет стоит.
На галерее второго этажа ноги принесли меня к высокой двухстворчатой двери с надписью «буфет», на ручках которой висел замок на железной собачьей цепи. Я сбросил с плеча Маринкину сумку, поднял свой чемодан и с размаху долбанул по замку. Зачем я это сделал, я понятия не имел, меня «несло». Цепочка лопнула и отлетела вместе с замком и ручкой чемодана. Группа оцепенела.
Я вошел и все вошли за мной, понимая, что я сошел с ума и лучше со мной пока не спорить. Во всяком случае, до приезда «скорой».
– Лёша! – сказал я нашему директору. – Всем сидеть тут. Ждите.
– Чего ждать-то, Аркадич? Объясни хоть, что происходит?
– Не знаю пока. Ждите и всё. И это, дай мне шестьсот долларов!
Он дал. И я побежал вниз в «международный сектор», которого уже не было.
– Девчонки! – заорал я, задыхаясь от бега. – А что буфет не работает?
– Уж неделю как, а что?
– А как открыть?
– А зачем?
– Мне бы ребят накормить, а? Ну, хоть может купить, где тут магазин? Есть тут магазин или что тут у вас есть?
– Да, ничего у нас тут нету, если только на рынке, но это в городе.
– Девочки! – сказал я, решив использовать последний аргумент, что иногда срабатывало. – Достанете жратву, вызову на программу! Вот клянусь, чтоб мне не сойти с этого места! И тебя, и тебя, и ещё по два билета каждой для родственников! Вот сто долларов на всё, больше нету, давайте, девоньки!
По их глазам я понял, что больше мне тут делать нечего, я тут лишний, я тут мешаю им обеспечивать страну продовольствием. Я оставил их и побежал к гостеприимным «биндюжникам».
А сзади уже начал работать штаб гражданской обороны.
– Алло, мама, это я! Мама, слушай сюда, тут Якубович!.. Мама!! Перестань рыдать, он голодный! Он голодный, мама, он хочет кушать. Бери, что есть дома и беги сюда! И скажи тёте Люсе, пусть тоже бежит!
– Вовчик, возьми все закатки с помидорами и, что там ещё, и тащи сюда скоренько! И сало, сало неси!
– Алло, Алла Ефимовна, Светка ещё спит? Так разбудите, тут Якубович голодный ходит! Пусть откроет магазин, нужен хлеб буханок двадцать, сахар, масло и вообще всё, что есть, только быстро! При чём тут семечки? Колбасу пусть возьмет, рыбца или, что там у неё! И быстренько, быстренько!!
– Изя! У тебя яйца есть? Не будь идиотом в десять утра! Бери десятка три и, чтоб через полчаса был здесь! Скажи соседям, тут Якубович голодный! Пусть несут, что есть! И фотоаппарат, фотоаппарат возьми, не забудь!!
Сильно напоминало подготовку к встрече Леонида Ильича Брежнева с ветеранами домов терпимости Пересыпи на Одесском привозе.
– Вот! – сказал я, распахивая дверь, – Ровно пятьсот долларов!
– Аркадич! Шоб мы так жили! – радостно заорали гостеприимные «биндюжники», как будто мы не виделись года полтора. – Шо вы вертите «зеленью», как баба задом, спрячьте и не мельчишите! Идите выпить!.. Ну, по чуть-чуть!..
Тут же отобрали деньги, налили, дождались, когда я выпью и опять сунули мне в рот апельсиновую дольку.
Я маленько «поплыл».
– Слушайте сюда, Аркадич. Такое дело. – Сказал однорукий, почесывая гипсом подбородок. – Вы не поверите, но тонна у вас есть. Тут «грузовик» пойдет на Израиль, так мы ему не дольём. Ему столько и не надо. Идёт пустой, как сегодня прилавки в магазине. Груз или не подвезли, или спёрли, я знаю? Но ему до лампы – «флайт-план» есть, «бабки» кинули и гори оно синим пламенем. Вы шо думаете, перестройка только у вас? У нас такая перестройка, такой бардак, тётя Соня отдыхает. Но! Вы слышите это «но» или повторить ещё раз? В этом «но» весь цимес, Аркадич! Тонны вам не хватит. Вам надо, как минимум тонны четыре-пять, если «яшка», конечно. Если «тушка» больше, соображаете?
Я кивнул, хотя понятия не имел, что он имел в виду, какая такая Яшкина тушка.
– Так шо дальше чешитесь сами, мы умываем руки!
– Ладно. – Сказал я, собственно и не надеясь, что они будут меня чесать, даже когда вымоют руки. – Большое спасибо. А что вы имеете в виду?
– Ищите остальное.
– Как ищите?
– Он спрашивает! Как ищут? Как нищий копейку!
– Где? Где я его тут искать буду, я же не дома. Да и потом, я даже не знаю, как его искать, это же керосин, это же не водка!
– Кстати! По чуть-чуть! – заорали биндюжники и тут же налили. Я обалдел и выпил, мне уже было всё равно.
– Смотрите сюда! – загипсованный здоровой рукой стал царапать на листке бумаги, какие-то стрелочки, чёрточки, кружочки и квадратики. – Мы тут... А тут склад ГСМ... Значит, сюда... потом сюда... тут вроде пятачок такой и клумба такая, узнаете, там ноги стоят... Раньше баба стояла с веслом, но кто-то спёр неудачно... и тут налево и прямо, там увидите. Тут езды минут двадцать. Может там, кто есть. Дуйте, договаривайтесь!
– Как дуйте? На чём?
– Шо на чём, на чём! Или мы не люди! Нате, держите!
– Не, я больше не буду!
– Ключи держите. Вон тачка стоит, берите тачку и дуйте!
Здоровой рукой он кинул мне ключи и пальцем ткнул куда-то за окно.
Я схватил ключи и вышел, не очень понимая, что происходит. Я чувствовал, что меня влечёт за собой СЛУЧАЙ, и не сопротивлялся.
Держа ключи, я, прыгая через две ступеньки, взлетел на второй этаж и ворвался в буфет.
Дым стоял коромыслом. Какие-то люди строгали на кухне картошку, кто ощипывал курей, что-то булькало в кастрюлях и шипело на сковородках. Со служебного входа проникали всё новые и новые граждане с авоськами, сумками и рюкзаками. За столиком в углу, прижавшись друг к другу, сидела перепуганная группа, и, судя по лицам, ожидала, что вот сейчас и их пошинкуют на салат «оливье».
– Лёша! – заорал я нашему директору Дронову. – Лёшка, бери деньги, сколько есть, и где хочешь, достань водки! На всё, сколько осталось. Ящик – ящик, два – два! И сидите тут и пейте, пока не вернусь. И не спрашивай ничего, я сам ничего не знаю! Бери с собой Карена и вали за водкой!
Оба исчезли, как и не было. Я не сомневался, что Лёшка достанет водку, я не знал где, но достанет. Лёшка мог достать везде и всё. А то, что не сможет достать Лёшка, выцыганит Карен, это я знал точно.
– Юлька, Ленка, Наташка и ты, Марина, тоже – на кухню! Вадик, не хрен тут рассиживаться, убери с прохода Барсукова и чемоданы, и давай накрывай тут всё!
Во мне вспухал полководец времен первых Пунический войн.
– Маня, поди сюда! – я взял Маринку за руку. – Скажи мне, Маня, ты хочешь сегодня улететь в Москву?
– Хочу.
В Маринкиных глазах не было ничего, кроме недоверия. Мы были знакомы всего две недели, и она ещё не знала, на что я способен, когда влюблён.
Я чмокнул её в щеку и запрыгал по ступенькам вниз.
Передо мной стояла задача, это было главное, остальное не имело значения. Так было всегда. Я мог целыми днями валять дурака – лежать на диване, вяло переругиваться по телефону с редакторами по поводу недоделанной пьесы, писать знакомым и незнакомым стихи на дни рождения и свадьбы и вообще плевать в потолок. Но, как только передо мной ставили задачу, неважно какую – достать, добыть, устроить кого-то в институт, в клинику на обследование, встретить чью-то жену во Внуково, подписать бумагу в мэрии, распарить кому-то телефон – всё, я был неудержим. У меня как будто щёлкало в голове, и дальше я двигался, как запрограммированный робот и, главное, всё получалось. Если это не касалось меня лично. Если это не касалось меня, получалось, практически всё.
Я выбежал на улицу, сел в машину и рванул, куда мне было указано, левой рукой держа баранку, а правой – бумажку с планом.
Минут через двадцать я был у склада. Минуя топливозаправщики, перешагивая через шланги, брошенные вёдра, чьи-то промасленные ватники, я бродил, удивленно озираясь по сторонам. Незнакомые надписи окружали меня со всех сторон. «Насосная станция», читал я, «Пункт слива отстоя», «Пункт слива «И», «ТФ», «Арктики» – я видел, что это написано по-русски, но что именно, не понимал совершенно. Что это «Пункт слива «И»? Почему только для «И»? А где пункт слива для «М» и для «Ж»? А «ТФ» – это что «Тихоокеанский флот»? Как он приплыл сюда на аэродром в Одессу? Я плюнул и решил, что от выпитого я стал забывать родную речь. Я крутил головой направо и налево, надеясь встретить хоть кого-нибудь, и, наконец, уткнулся лбом в «ЦЗС». Я вошёл внутрь.
Было темно и тихо. Пахло машинным масло, керосином и ещё чем-то. Первое, что я разглядел, был плакат с изображённым на нём рабочим в комбинезоне на лямочках и в фирменной фуражке. Он строго смотрел на меня, и рука его в рукавице указывала на «Руководство по технической эксплуатации складов и объектов горюче-смазочных материалов предприятий гражданской авиации СССР».
Судя по выражению его лица, мне нужно было не только сейчас же прочитать это руководство, но и выучить его наизусть тут же.
Вторым был грустный небритый человек, который сидел за письменным столом и дымил папиросой. Прямо перед ним стояла консервная банка, полная окурков, чайник, большая чашка с цветочками и табличка «Топлива нет». По всему столу валялись шашечки домино. На стене за его спиной висел телефон.
Я подошёл. Он поднял голову, и глаза его полезли на лоб.
– Ты?
– Я!
– Не может быть! – он вытащил из тумбочки бутылку водки и налил в чашку. – По чуть-чуть!
– Я не пью.
– Тогда не ты!
– Я, я!
– Тогда пей!
Я понял, что разговор не получается и выпил. Потом взял со стола мятую пачку «Беломора», достал папиросу и закурил.
– О! – сказал он, и глаза его просветлели. – Точно ты!
– Слушайте...
– Виктор Николаевич.
– Слушайте, Виктор Николаевич...
– Можно просто Витя.
– Слушайте, Витя...
– Но меня тут все называют Николаич!
– Хорошо, слушайте, Николаич...
– И без «вы»!
– Слушай, Николаич, так правильно?
– Так правильно. Давай сфоткаемся, Аркадич, мне ж никто не поверит.
– Сфоткаемся, сфоткаемся, но потом. Сначала, мне нужен керосин. Есть тут у вас... то есть у тебя керосин? Мне не много, всего шесть тонн, ну хотя бы пять, а?
– Пять тонн? Да хоть десять!
– Правда?
– Правдее некуда!
– Ну!
– Сначала по чуть-чуть!
– Может, сначала керосин?
– Нет, сначала по чуть-чуть!
Он налил в чашку, я отпил половину, потом он... Закурили...
– Ну?
– Что – ну?
– Ты ж сказал потом керосин!
– Ну, правильно сказал – потом. Потом через неделю, может через две, может вообще когда-нибудь... Счас нету.
– Как через неделю?! Ты ж сам сказал – хоть пять тонн, хоть десять!!
– Хоть сто. Всё равно нету. Ни сто, ни тыщи.
– Ну, хоть чуть-чуть, а?
– О, давай по чуть-чуть!
Он налил. Мы выпили. Я готов был заплакать – надежда, которая вела меня всё это время, таяла, как дым от наших папирос.
– Не тужи, Аркадич! – сказал он. – Счас старухе своей звякну, она первача привезёт. Ты такого не пил, Аркадич! Один стакан и ты забудешь о своём керосине! На что он тебе сдался, керосин этот? Дизтопливо есть, хочешь дизтопливо?
– Нет.
– Есть масло! Классное масло, «Эм эс восемь пе» называется, это... как его... Счас...
Он вытащил из ящика замусоленный справочник.
– Вот! Ост тридцать восемь, ноль один, один, шестьдесят три, тире семьдесят восемь! Килограмм триста осталось, бери, Аркадич, очень хорошее масло, очень.
– Не хочу я масло, я керосин хочу...
– Тогда по чуть-чуть!
– Нет, всё! Без керосина я с тобой пить не буду!
– Ладно. – Сказал он, подумав не много. – Поклянись, что никому не скажешь!
– Клянусь! – ответил я, не задумываясь.
– Керосина нет. Но он есть. Цистерна целая. Но!
– Что – но?
– Его как бы и нет.
– Как это?
– У тебя нет, у меня нет, у нас ни у кого нет, а у Михал Семёныча есть, вот! Это его керосин, понимаешь?
– Кто это Михаил Семёнович? Где он, этот Михаил Семёнович?
– На свадьбе.
– Так надо ему позвонить! Какой у него телефон?
– Звони, не звони, он не даст. До понедельника точно не даст. Сын женится.
– И очень хорошо! И слава Богу, что женится! Давно пора. Но почему он керосин не даст-то? На что ему керосин на свадьбе? Что они там керосин пьют что ли, молодожёны эти?!
– По чуть-чуть?
– Телефон!
– Сначала по чуть-чуть!
– Сначала телефон! Он посмотрел на меня прицениваясь, понял, что я упёрся намертво, а по «чуть-чуть», хотелось очень. Тогда он встал и, загораживая от меня телефон, набрал номер.
– На! – сказал он, протягивая мне трубку на длинном проводе. – Меня тут не было!
Я взял трубку, прошептал «Помоги, Господи!» и стал слушать длинные гудки. Наконец, там кто-то подошел.
– Алло? – произнёс басом женский голос.
– Добрый день, скажите...
– Гарик, это ты? Ну, что такое, Гарик, уже ж все тут! Ты ж обещал подойти! Ну, что такое, Гарик! Мы ж уже отъезжаем!
– Алло! Это не Гарик, мне нужен Михаил Семёнович! Можно попросить Михаила Семёновича к телефону?
– Ой, это не Гарик! А где Гарик?
– Я не знаю, где Гарик, мне нужен Михаил Семёнович!
– Не валяйте дурака, это Гарик вам велел позвонить! Где он застрял, я вас спрашиваю! Он, что думает, что я тут одна буду торчать на этой свадьбе! Да что б она сгорела эта свадьба! Или он будет тут через минуту или чтоб вы провались оба вместе с Гариком!
– Минуточку! Я не знаю, кто это Гарик! Что вы орёте! Меня зовут Леонид Аркадьевич, мне нужен Михаил Семёнович! Скажите, что ему звонит Якубович из Москвы!
В трубке сказали «Ой!», что-то упало и потом, вроде далёкой пароходной сирены, донеслось «Миша! Миша!! Бросьте это дело! Идите сюда, вам звонит «рекламная пауза» из Москвы!»
– Алло, кто это? – произнёс запыхавшийся голос.
– Здравствуйте, это Михаил Семёнович?
– Да, а что?
– Михал Семёныч, ради бога извините, что отрываю...
– Кто это?
– Это Якубович. Михал Семёныч, у меня маленькая просьба...
– Какой Якубович?
– Вы только, пожалуйста, не подумайте, что это розыгрыш! Это Якубович из Москвы, который «Поле чудес»! Такое дело, Михал Семёныч...
– Слушайте, Якубович, сколько мне будет стоить, если вы побудете свидетелем? Мы всё отложим до вечера. Вы не пожалеете, если прилетите! Вы где сейчас, Якубович?
– Михал Семёныч, я никуда не могу прилететь, я улететь не могу! Я тут.
– Где тут?
– Тут в Одессе, на складе... Мне нужен керосин...
– На каком складе? У Запорожнего или у Фимы?.. Фима, он у тебя на складе, ты что-нибудь знаешь?
– Михал Семёныч, я не у Фимы!
– Он спрашивает, а что вы там делаете, у него на складе? У него же нет керосина! Езжайте лучше сюда, я сейчас пошлю машину!.. Дети, он сказал «да», он уже едет, дети! Олечка, поставь ещё прибор рядом Павлом Петровичем!.. Что вы пьёте, Якубович?
– Керосин!!
– Не валяйте дурака, есть потрясающий «Деламейн веспер»! Есть «Сандеман», вы такого не пили, я вам клянусь! Нет, мы с вами выпьем «клюковки»! Олечка сама делает такую «клюковку», вы закачаетесь!..
– Михал Семёныч! Алло, Михал Семёныч!!.
Мы разговаривали минут тридцать. Это была какая-то странная торговля. Если я приеду на свадьбу просто так, мне через три дня продадут тонну, если соглашусь быть свидетелем – через неделю полторы, но если я поплыву с ними до Ялты, я через месяц получу пять, но это самовывоз из Николаева.
Мне не нужно было пять тонн через месяц из Николаева. Я хотел сегодня же самовывоз всей группы из Одессы.
В результате, он сказал, чтобы я ждал, он сейчас пришлёт за мной машину, меня привезут на секундочку сфотографироваться с молодыми на память и тут же вернут обратно на склад. И, что пока я буду ехать, он постарается, как он выразился, ради меня «пописать против ветра».
Я согласился. Я бы согласился вообще на что угодно. Писать вместе с ним, писать вместо него, лишь бы мне дали керосин.
Около часа мы играли с Николаичем в шашки. Кто выигрывал, принимал по «чуть-чуть». Николаич выигрывал постоянно. После шестой победы, он, запинаясь, предложил выигрывать по очереди. К десятой партии, мы оба перестали различать цвета шашек. Он предложил выкинуть «белых» к чёртовой матери. Оставить только «чёрных». Он мотивировал это тем, что у него дочь замужем за кенийцем, а он чёрный и «вот такой парень»! Я не возражал. «Белые» расстреляли из пулемёта Чапаева, и этого я им простить не мог, ни за что!
На улице побибикали.
Мы вышли.
За мной приехала не одна машина. Их было штук десять. Или больше. Приехала вся свадьба, с невестой, женихом, с гостями, родителями, женщиной с книгой «записей актов гражданского состояния» и духовым оркестром в форме моряков Черноморского флота.
Грянул марш Мендельсона. Мы пили шампанское, целовались, фотографировались и орали «горько». Меня познакомили с мамой, детьми Михал Семёныча от первого брака, тётей Жанной из Бостона и Фимой, у которого был вовсе не склад, а консервный завод в Кишиневе.
Их расписали прямо тут, возле «Слива отстоя». То ли жениха с невестой, то ли меня с Михал Семёнычем, то ли весь оркестр с тётей Жанной.
Через полтора часа они уехали, под тот же марш Мендельсона, причём от музыкантов несло керосином так, как будто это был оркестр всех топливозаправщиков Одессы.
Самое интересное, что эти золотые люди подарили мне две тонны топлива.
Я вернулся обратно в аэропорт весь в помаде и с фатой невесты на голове.
Первым делом, я побежал на второй этаж проверить на всякий случай, как там дела.
Что сказать? Хвалёные пиры Вальтасара, свадьба Ивана Грозного и Анастасии Захарьиной, встреча русских и американцев на Эльбе, день рождения Сталина, запуск первого искусственного спутника – ничто по сравнению с тем, что происходило в буфете. Народа стало раза в два больше. Во всю длину помещения стоял длинный стол, заваленный домашней снедью. Вся группа в полном составе веселилась за столом, и судя по лицам, поймала второе дыхание. Гремела музыка, от табачного дыма щипало глаза, и приходилось жаться к стене, чтобы танцующие не сбили с ног. Какой-то дядечка в сиреневой майке играл на гармошке. Дородная официантка пела что-то из репертуара Клавдии Шульженко и при этом пыталась крутить хула-хуп, который намертво застрял на её необъятных бёдрах. Мальчик лет шести на табурете читал бесконечный отрывок из «Руслан и Людмила». Цыганки звенели монистами и гадали всем бесплатно. Но больше всего меня поразил, невесть откуда взявшийся, китаец, который учил Юльку есть палочками и правильно рисовать иероглифы.
Короче, тут всё было в порядке.
Я крикнул Лёшке: «Молодец, продолжай в том же духе!» и ринулся обратно к добрым «биндюжникам».
Они сидели за столом, как ни в чём не бывало, и обсуждали проблему недопоставок цитрусовых из Египта. Что-то там не устраивало их: то ли по срокам, то ли по цене.
– Братцы! – крикнул я. – Мне дали еще две тонны!
– Шоб я сдох! – сказал один.
– Или! – сказал другой
Третий ничего не сказал. Налил, поставил полный стакан на гипс и подвинул мне. Мы выпили по «чуть-чуть». Мне стало казаться, что их шестеро.
Жуя апельсин, я спросил, что дальше. Мне тут же налили ещё.
Я больше не мог есть апельсины. Я выпил так. Меня подхватили под руки, усадили за стол и сказали, что тут больше я не найду ни грамма, но... Налили, выпили по чуть-чуть... Но, там на другой стороне стоят «вояки», так что мне надо попробовать у них. Правда, их не видно уже давным-давно, может передислокация, может уже всё продали, может украли, может само сгнило, но... Налили, выпили по чуть-чуть...
Меня подняли с пола и опять усадили за стол... Но, кто-то там, вроде есть, потому что недели три назад в бинокль видели лошадь, а позавчера там горел свет...
Меня на руках отнесли в машину, и я поехал по рулёжкам, по взлётной полосе, потом уже просто по траве на другую сторону.
Было около семи вечера. Уже темнело.
Посреди хищного ряда истребителей, обнаружилось
здание КДП. Я прочитал табличку «Посторонним лицам вход категорически воспрещён!» и вошёл.
На продавленном диване сидели двое – капитан с полинявшей красной повязкой на рукаве и прапорщик. Сидели боком друг к другу и играли в подкидного дурака. Под потолком довольно тускло светила лампочка в жёлто-розовом матерчатом довоенном абажуре. Освещались только эти двое и карты. Я стоял у входа, и лицо моё было в тени.
– Добрый вечер! – сказал я, стараясь дышать в бок. – Товарищи офицеры, извините, что отрываю, но...
– Кругом! – скомандовал капитан. – Выйди, войди и доложи, как положено!
Я рефлекторно повернулся «налево-кругом» и уже было вышел, но спохватился, вернулся и шагнул в светлое пятно.
Что сказать? Мы вроде как встретились после долгой разлуки. Меня целовали и тискали так, что трещали рёбра. Судя по всему, я сидел с прапорщиком на одном горшке ещё в детском саду, а капитану я в молодости, как минимум, спас жизнь.
Мы махнули по «чуть-чуть» и я объяснил, в чём дело. Они и обалдели. Они сказали мне, что тут военная часть. Что даже, если бы тут и был керосин, его бы мне всё равно не дали по двум причинам: во-первых, его уже давно нет, а во-вторых, если бы он даже и был, то кто же мне позволит слить его с боевых самолётов, стоящих на боевом дежурстве! А вдруг что? Тогда что?
– Что вдруг что? – спросил я.
– Война!
– С кем?
– Ну... С Израилем, к примеру!
– Чушь! Никакой Израиль с вами воевать сегодня не будет!
– Почему?
– У них шабат! Они по субботам не воюют!
Этот аргумент развеселил их чрезвычайно. Мы ахнули ещё по «чуть-чуть» и они стали совещаться. Я даже не пытался понять, о чём это они. Они куда-то звонили, с кем-то договаривались, у кого-то брали разрешение, я ничего уже не слышал. Я впал в анабиоз.
Минут через двадцать меня реанимировали.
– Мы тут подумали. – Сказал прапорщик. – Тебе сколько надо?
– Три тонны! – обнаглел я.
– Столько нет. – Подумав, заявил капитан. – Есть тонна двести, ну максимум полторы.
– Хорошо! – сказал я. – Большое спасибо! За мной не пропадёт!
– Да ладно, Аркадич, – засмеялся капитан. – Какие счёты среди своих. Иди, бери, сейчас объясню где...
– Как это бери, чем?
– Не знаю чем, хочешь ведром, хочешь вот стаканом!
Мама дорогая! Только тут я сообразил, что всё, что мне дали или вот сейчас дадут, этого же практически нет! Ну, обещали, ну, сказали, а где он? Куда я его дену, во что?
Они соображали лучше, чем я. Через пять минут был вызван по телефону Николаич с топливозаправщиком. Через сорок минут он уже был здесь, опрокинул вместе с нами по чуть-чуть и затарахтел в темноту на своём ТЗ, куда ему велели. Через час он вернулся. Всё это время я спал на ихнем диване, заботливо укрытый лётной курткой.
Меня опять разбудили. Мы сфотографировались, я то ли дал автограф, то ли расписался за полученное топливо, мы снова выпили по «чуть-чуть» на дорожку... Потом за взлёт... Потом за посадку... Потом за Кучму... За дружбу я уже пил с Николаичем в кабине, когда мы ехали обратно...
За нами в «бочке» плескались четыре с половиной тонны лично моего керосина. Тонна, подаренная добрыми «биндюжниками», две тонны от Михал Семёныча и полторы, полученные сейчас. Ровно четыре с половиной тонны. И мне было плевать, хватит этого до Москвы или нет!
Николаич лично доволок меня до «биндюжников», сдал с рук на руки, принял с ними по «чуть-чуть» и встал возле моего окаменевшего тела, как часовой у Мавзолея. Я с ними не пил, потому что ни я сам, ни они сообща не смогли открыть мне рот, а пипетки у них не было.
Тут события опять запрыгали вокруг меня рассыпавшимся бисером, и сколько я ни пытался собрать их в единую логическую нить, не получалось ничего. Я только следовал за происходящим, даже и не думая сопротивляться или спорить.
Сначала выяснилось, что, сколько у меня керосина, вообще не имеет значения, потому что нет ни одного борта, куда бы его можно было бы залить. То есть топливо у меня есть, а самолёта нет, так что, если мне так уж припёрло, я могу добраться до Москвы только на топливозаправщике, но с Николаичем, потому что он мне ТЗ не отдаст ни за какие деньги.
Мы все сели в машину и поехали искать самолёт. Не одни, нет. Поиски самолёта превратились в народную игру-забаву. За нами на поле высыпали девчонки из «международного сектора», их знакомые и знакомы их знакомых. Позади на топливозаправщике тарахтел Николаич. По всему лётному полю в темноте разносились голоса.
– Толик, вон же «тушка», она ресурсная!
– Сама ты ресурсная, у неё регламент!
– Виктор Данилович, посмотрите этот сорок второй, давно гоняли!
– Его вообще не гоняли уж месяца три.
– О, ты смотри, вот она «сто пятьдесят четвертая» стоит, а вы говорили, её порезали!
– Кто говорил, я говорил? Да чтоб мене руки-ноги отсохли, если я это говорил!!
Наконец все сгрудились у одиноко стоящего на краю поля ЯК-40.
Этот подходил по всем параметрам, даже ключи от люка были, но его нельзя было брать, он был чей-то. Правда, «выходные» и этот кто-то вряд ли куда-нибудь полетит до понедельника, но всё равно спросить надо. Но нет телефона. А куда ехать не известно, адреса тоже нет. Был, правда, резервный телефон его брата, но он уже год, как удрал в Голландию и сидит там, боясь высунуться – на него тут два дела заведено. Тут вдруг вспомнили, что этот, чей самолёт, тоже, вроде, под подпиской о невыезде и решили – бери! Но до понедельника. В понедельник, чтоб, как штык, борт был на месте! Мне пожали руки, похлопали по спине, поздравили и все уехали.
Мы остались впятером. Николаич подогнал ТЗ, вытащил шланг и стал заправлять самолёт.
«Биндюжники» достали фляжку и пластмассовые стаканчики.
Мы выпили по «чуть-чуть».
– Послушайте, Аркадич! – вдруг задумчиво сказал один. – Шо вы стоите тут, как памятник лётчику Чкалову?
– А что?
– Или у вас есть экипаж?
– В каком смысле?
– В прямом. Мне кто-то говорил в детстве, шо самолёты без лётчиков не летают. Или мне врали, я знаю?
Я обмер. Только что выстроенный сказочный замок рушился прямо на глазах. Ну, керосин, ну самолёт… Но где я возьму экипаж в субботу вечером в Одессе?!
Они привезли меня обратно в аэропорт в полуобморочном состоянии. От беспомощности, я готов был заплакать.
Они пожелали мне счастливого пути, сказали, что надо учиться летать самому, тогда не будет проблем с экипажем, и уехали. С ними уехала и последняя искорка надежды. Больше за помощью обращаться было не к кому.
Только к Господу Богу!
И я пошёл обратно в тот угол, где стоял и молился утром.
Кафель уже не был холодным, но я всё же ударился головой об стену и зашептал:
– Господи! Это опять я, извини, что беспокою, но мне нужен экипаж. Может у тебя есть экипаж, Господи, я верну...
– Так возьмите ж на здоровьечка, шож вы так убиваетесь прямо! – тут же отозвался чей-то певучий голос с мягким южным акцентом.
Я посмотрел наверх. Там никого не было. Я обернулся. Позади меня стояла женщина лет сорока, сорока пяти, с подносом на котором стоял графинчик, рюмочки и порезанное ломтиками сало на тарелочке.
Было очевидно, что это очередной посланник небес. Конечно, было бы нелепо предположить, что ко мне кого-то спустили оттуда с водкой и салом, но я подумал, что я им надоел уже со своим нытьём, и они решили таким образом от меня отделаться.
Я налил рюмочку, выпил и перекрестился.
– Ой, да шож вы, прямо! – зарделась женщина. – Вы ж побегите до гостиницы. Они ж тамо уже полгода живут. Только я не знаю, там ли они сейчас, чи в городе. Так вы ж побегите, побачьте, може они тамо.
– Кто тамо? – спросил я, боясь спугнуть это видение.
– Так экипаж жешь! Вы ж экипаж шукаете, чи шо?
– А вы откуда? Оттуда? – я тыкнул пальцем в потолок.
– Ни, я не летаю, у мене Павлик летае. Я его жёнка. Павлик техник на том летаке. А это вам командир прислал, сказал – заходьте до них, если шо!
Она ещё что-то говорила, меня уже не было, я был уже возле гостиницы.
Экипаж, как ни странно, в полном составе и в полной форме сидел в номере и смотрел телевизор.
– Добрый вечер! – сказал я униженно, заранее готовясь ползать на коленях, рвать на себе рубаху, целовать им руки и пить с ними до конца жизни, лишь бы они согласились лететь.
– Всё в порядке, Леонид Аркадьевич! – оборвал меня командир. – Нам уже звонили. Пойдемте!
Мы вышли на улицу и пошли обратно. Впереди шёл экипаж, я шел сзади, совершенно точно понимая, что этого не может быть. Так быть не может! Мне это снится! Это же ясно. Я шел, очень аккуратно ставя ноги, чтоб не споткнуться ненароком и не проснуться, недосмотрев, чем всё это кончится.
– Леонид Аркадьевич! – сказал командир. – Вы вот что. Мы с вами пойдём вперёд, вы там организуйте, чтоб не было задержки. Медицина, метео, флайт-план надо согласовать с УВД по срочному, они в курсе, ну и прочее. Григорич, вы с Серёжей на борт, а я с Леонидом Аркадьевичем пошёл оформлять бумаги.
– К-какая медицина? – спросил я заикаясь.
– Предполётная. – Ответил командир. – А что, вы не знали?
Я, разумеется, кивнул головой, я бы кивнул вообще, чем угодно, а что мне оставалось делать.
Ещё полчаса суетливой беготни с выяснениями у всех подряд, где мне взять «медицину» и я получил заветный телефон Тараса Даниловича, который решит вопрос.
Ещё двадцать минут ушло на то, чтобы дозвониться до Тараса Даниловича и доказать ему, что я это я.
Через час приехали пятеро – сам Тарас Данилович, его жена, дочь и врач с медсестрой. Меня тут же обрядили в белый халат и шапочку, повесили на шею стетоскоп, сунули в руки «кружку Эсмарха» и мы стали фотографироваться на память. После чего «медицина» отправились осматривать экипаж, а Тарас Данилович объявил, что они привезли в подарок спирт, сунул мне в руки поллитровую колобаху и вместе с женой исчез в буфете.
Тут у меня в голове опять что-то выключилось. Я вроде бы оказался внутри немого кино. Я видел всё, правда, в черно-сером цвете, но звук исчез. При этом я понимал, что происходит, но как-то внешне. То есть, сами события я отмечал, но в смысл происходящего даже не пытался вникнуть!
Ко мне подходили, я давал разрешения, что-то согласовывал, бесконечно кивал головой, жал руки и фотографировался. Краем глаза отметил, что явилась служба безопасности. Проверила у всех документы, выпила со мной по «чуть-чуть» спирта, что-то там подписала экипажу, и отправилась догуливать на второй этаж в буфет. Подошли два очень серьёзных гражданина в одинаковых серых костюмах с атташе-кейсом. Сообщили, что они местные депутаты, и что им поручено оказать всяческое содействие. Достали из него коньяк, сказали, что французский, но местного разлива. Поинтересовались рекламой в программе, и за двадцать процентов скидки предложили сменить этикетки на бутылках на любые. Дали визитки. И ушли в буфет.
Прошёл командир в сопровождении врача и медсестры, подмигнул мне весело, показал большой палец и исчез за дверью «Staff only». Сестра на ходу пощупала мне пульс, заглянула в зрачок, оттянув веко до подбородка, сказала, что надо сдать анализ мочи и больше гулять. Я хотел спросить, чей анализ надо сдавать, но она уже ушла.
По «громкой» объявили посадку.
Тут у меня в башке опять включился рубильник, и на меня обрушился звук и цвет.
Было около десяти вечера, когда я ворвался в буфет с криком: «Лёха, кончай гулять, давай всех на посадку!».
Пока я ухитрился выволочь всех, прошло ещё минут сорок.
Как мы дошли до выхода на посадку, я не знаю. Группа являла собой команду сильно пьяных космонавтов перед взлётом. Мы шли сквозь ликующую толпу. Нам дарили цветы, пожимали руки, желали счастливого пути и обещали ждать тут до возвращения. Какие-то люди помогали нести наши чемоданы, Барсукова и Вадика. Карен обещал жениться трём девушкам одновременно, двум пожилым дамам и одной глубокой старушке, которая принимала его за умершего внука, просила простить за всё и обещала скоро увидеться. Лёха раздавал автографы на бумажках и тут же отбирал их обратно, объясняя, что это реквизит. Ленка с Юлей хором пели «Однажды вечером, вечером, вечером...» и целовались со всеми, до кого могли дотянуться. Мы с Маринкой спотыкались рядом, не очень соображая, кто кого поддерживает. При этом она повторяла, как заведённая: «Лёнюшка, не волнуйся до поезда ещё полчаса!». От меня несло керосином за километр и она старалась не подпускать ко мне курящих, боясь, что я в прямом смысле сгорю на работе.
Откуда-то соткались таможенники. Не знаю откуда. Соткались и всё. Вот их не было, и вот они уже тут. Все в форме, весёлые такие и у каждого по авоське с шампанским. Началось братание. Без глотка шампанского через таможню не пропускали. Пройти нужно было несколько раз туда и обратно. Сначала по одному, потом с девчонками из «международного сектора», потом со службой безопасности полётов, потом с «медициной». Потом стали ходить туда-сюда с таможенниками парами, как влюблённые на Приморском бульваре. Вадика таможенники носили на руках поочерёдно. Барсуков мирно спал на ленте транспортёра, не выпуская из рук кофр с камерой. Два серьёзных господина с атташе-кейсом следили, чтобы мы не звенели под рамкой металлоискателя. Шампанское кончилось. Зато появился ящик портвейна. Его привёз милейший человек, который сказал, что это от Коли Маленького, объявил, что если Верка не будет через час, ей оторвут голову вместе с ногами, и исчез. Кто это Верка, не знал никто, но на всякий случай несколько женщин тут же помчались по домам.
Нам прокричали «До-сви-да-ни-я!!». Два гражданина с портфелем помахали нам руками, пообещали стать спонсорами и пошли в буфет допивать. Потом они ещё раз синхронно помахали нам руками уже из окна буфета. Потом я их видел у выхода. Они обнимали, перепачканную шоколадом Верку и пили шампанское из горлышка. При этом были протокольно серьёзны и не выпускали из рук свой атташе-кейс.
На часах было одиннадцать с копейками.
Как мы попали в самолёт, не понимаю. Я очнулся, когда уже поднимали рамку трапа.
Во мне всё пело. Я любил этот край, я любил Одессу, я совершенно точно знал, что больше нигде на свете ничего подобного произойти не может в принципе. Нигде! Только в Одессе. Здесь всё решалось само собой, как-то легко и весело, но обязательно с серьёзным лицом. И я готов был выпить немедленно за великое и вечное Одесское – «Это проблема? Ой, я вас умоляю! Вот когда у Двойры родился чёрный мальчик, это была проблема!..»
Подошёл командир, козырнул, спросил все ли на борту и можно ли взлетать. Я пересчитал народ. Вся группа была тут. Все девять человек. Я кивнул командиру и на всякий случай пересчитал еще раз. Ошибки не было. Ровно десять. Я еще раз пересчитал. Стало одиннадцать. Когда счёт дошёл до двенадцати, я плюнул, пошёл по проходу и встал впереди, привалившись спиной к пилотской кабине. Яковлев, наверное, был очень хороший авиаконструктор. Дальновидный. Если бы тут не было металлической дверцы, я бы сейчас упал задницей на пилотов, травмировал бы бортмеханика, повредил бы всю аппаратуру, и мы бы никуда бы не улетели.
– Так! – сказал я. – Пристегнуть привязные ремни, не курить, убрать из прохода Барсукова! Лёха, сними Вадика с Юлькиных колен! Лена, кончай пить! Карен, оставь Наташку в покое! Угомонитесь! Часа через три-четыре будем в Москве!
Группа трезвела на глазах. Они смотрели на меня в полном оцепенении, понимая, что я впал в буйство и спорить со мной сейчас опасно. Они вообще не понимали ничего. Только сейчас до них дошло, что мы все сидим в самолёте и что он сейчас взлетит.
Я вернулся обратно и уселся рядом с Маринкой.
– Маня! – сказал я гордо. – Ну, что я говорил? Я дарю тебе этот самолёт, Маня!
Глаза у неё от удивления, как и у всех, были величиной с блюдца, но они сияли!
Я тут же решил сотворить ещё что-нибудь сногсшибательное, но не успел. Мы взлетели. За это нельзя было не выпить. И мы выпили. Потом крикнули «Ура!» и выпили еще! И тут до меня дошло, что нас действительно больше, чем было. Дошло, потому что раньше двух бутылок хватало ровно на всю группу, если, как говорил Николаич, по «чуть-чуть». Этот было многократно проверено лично мною – ровно по сто двадцать пять грамм на восьмерых. Себя я не считал. А тут не хватило, хоть убейся! То есть, кроме нас пил еще кто-то! А это было последнее, больше не было ни капли! Я ещё раз оглядел всех и ужаснулся.
На последнем ряду сидели два серьёзных гражданина с портфелем и таможенник. Они улетели вместе с нами! И рядом сидела та самая Верка, которой обещали оторвать голову и ноги. Она была маленькая и толстая и ноги у неё были такие, что она, это было видно, просто мечтала, чтобы ей их оторвали. Она удрала, потому что больше боялась за голову. Они летели с нами и высадить их обратно в Одессе не было никакой возможности – парашютов на борту не было, а выбросить их с одним портфелем было бы не тактично, они вчетвером в нём не поместились бы.
Я повернулся к Лёшке и ткнул ему пальцем в их сторону, дескать, и чего теперь делать? Он сказал: «Тоже мне, проблема!» и тут же вписал их в список группы. Я махнул рукой и пошёл к Марине. Жрать хотелось ужасно, сигареты кончились, выпить тоже не осталось. Делать было нечего. Как говорила моя мудрая бабушка: «Хочешь есть, ложись спать!» Я положил голову Маринке на плечо и закрыл глаза. В конце концов, всё было в порядке – мы летели домой.
Я ошибся. В порядке было не всё. То есть не совсем всё.
Кто-то тронул меня за плечо. Я поднял голову. Рядом стоял второй пилот. Он наклонился и стал что-то шептать мне на ухо что-то про разрешение, про маршрут и ещё про что-то. Я ничего не понял, встал и вместе с ним пошёл в кабину.
Ровно гудели двигатели, изумрудным цветом светилось табло, впереди за лобовым стеклом серебряно сверкали приколоченные к черноте звёзды. В груди у меня расплывались домашнее тепло и уют. Но очень хотелось жрать!
Я подумал, что меня позвали по «чуть-чуть», но решил отказаться, вот разве что бутерброд!..
– У вас проблема, Аркадич! – сказал командир. – УВД маршрут запретило. Москва закрыта до особого распоряжения. Мне дают проход только до «Борисполя», там ждать указаний, но «Борисполь» не отвечает. «Жулены» не работают, а других вариантов нет, так что будем возвращаться в Одессу. Вы как?
– Не понял, кто это «запретило»?
– ВД! Управление воздушного движения. И наше и ваше. Надо возвращаться, Аркадич!
– Погодите! «Борисполь» – это что, это же Киев, да?
– Ну, да.
– А сколько нам лёта до Киева?
– Минут тридцать.
– Так, пошли пока на Киев и соедините, ради Бога, меня с этой вашей «увэдой»!
Через минуту меня соединили. Через две, я получил категорический запрет на продолжение полёта и приказ немедленно вернуться в Одессу. Через десять минут моего беспрерывного слёзного нытья, обещаний выразить благодарность в эфире не только всей авиации, но и лично президенту Кучме, назначить того, с кем я говорю министром воздушного транспорта Украины и прислать двадцать билетов на «Поле чудес». При этом для убедительности, я грохнулся на колени и стал биться головой об спину бортмеханика. На том конце сообразили, что мне «лучше дать, чем отказать». Запрет уполовинили. То есть мы летим пока дальше по маршруту. Прямо сейчас они связываются с нашим УВД и ПВО, и пытаются договориться, чтобы нас впустили в Россию. Если за время полёта до Киева договорить не успеют, мы садимся в Борисполе и ждём «добро» там. Тем более, что лучше бы мне дозаправить ещё хотя бы пару тонн керосина. Естественно, я тут же пообещал заправить не только наш борт, но и все самолёты, которые найду в Киеве, в Одессе и в Москве, причём не только те, что на земле, но и те, что в воздухе.
После чего нас разъединили.
Экипаж смотрел на меня, как на умалишённого и постарался вытолкать из кабины, пока у меня не началась белая горячка.
Через сорок минут мы сели в Борисполе.
Я не успел оглянуться, как весь народ вымелся из самолёта с чемоданами. Они целовались возле трапа, жали друг другу руки и кричали «Ура!». Я их не трогал. Мы были в разных географических точках. Я ещё был в Киеве. Они уже были в Москве.
«Тиха Украинская ночь». Это всё, что нас окружало. Сказочная чернильная темень и, если бы не цикады, совершенно космическая тишина. Не было никого. Ни одного огонька. Нигде. На взлётной полосе тоже. Как мы сели, ума не приложу.
Тут кто-то в темноте споткнулся о чемодан. Тот грохнулся на асфальт и раскрылся. Несмотря на вопли второго пилота, стали чиркать спичками и тут же обнаружили бутылку виски и пачку «Мальборо».
Начались ритуальные танцы аборигенов ещё не исследованной части Австралии. Бутылка пошла по кругу.
Второй пилот метался между аборигенами и просил хотя бы не курить под крыльями. Бортмеханик, растопырив руки, «держал» шасси, между стойками которых в ритме «летки-еньки» прыгала развесёлая «змейка».
Не хватало только грома небесного.
И он грянул. Не гром. Оглушающий вой сирен развалил тишину и слепящие лучи располосовали её остатки.
Две чёрные «Волги» с душераздирающим визгом тормознули возле трапа, и восемь человек в масках с оружием мгновенно взяли нас в кольцо.
Я сильно пожалел, что тут не было Хичкока. Он бы умер второй раз, если бы узнал, какой кадр он пропустил. Ни в одном фильме ужасов никому ещё не удалось снять такие выпученные от страха глаза, какие сделались у всех, включая экипаж, двух незнакомцев с портфелем, таможенника и Верку, которая решила, что это приехали за ней, чтоб оторвать голову и ноги.
Старший, высокий, совершенно квадратный человек, привыкшим командовать голосом, спросил, кто старший?
Меня тут же дружно вытолкнули вперед.
И я тут же ослеп от луча фонарика.
– Служба государственной безопасности Украины! Прошу предъявить полётные документы и паспорта пассажиров и экипажа!
– Э... – промямлил я, жмурясь от яркого света. – Я вам сейчас всё объясню. Мы приплыли из круиза...
– На чём?
– На пароходе.
– Куда, сюда?
– Да. То есть, нет. Не совсем. Дело вот в чём. Не было керосина...
– Минуту! Вы Якубович?
– Да, а что?
В меня тут же упёрлись восемь слепящих лучей.
И тут же, тот же командный голос, без всякого перехода задал ошеломляющий вопрос:
– Чем могу служить?
– Э... – застряло у меня в горле.
– Записываю!
– Да, ничего не надо...
– Но всё-таки?
– Еды бы какой-нибудь... Ну, бутерброды там, если можно, воды какой-нибудь... Еще бы топлива бы... И водки.
– Сколько?
– Тонна! Лучше две!
Я даже не понял, как они уехали. Вот они были, и вот их уже нет, как не было.
Я даже не успел закрыть рот, как они вернулись.
Так же с сиреной, так же со слепящими лучами фар-искателей, с тем же визгом тормозов.
То, что они привезли, не могло поместиться не то что в двух «Волгах», это вряд ли поместилось бы на КрАЗе.
На борт бегом стали заносить коробки с домашней колбасой и салом, ящики водки и пива, здоровенные сетки с хлебом и бесконечное «что-то ещё»! Последнее, от чего у меня отвалилась челюсть, понесли поднос с жареным поросёнком, обложенным картошкой, во рту которого торчал кроссворд.
– Это от мамы! – сказал квадратный человек и обе машины растаяли в темноте.
Вместо них прикатил заправщик. Долил топливо и тоже исчез.
Мы стояли в полном оцепенении, с выпученными глазами, в которых не отражалось ничего, кроме изумления.
Что это было, и где они взяли всё это вместе с заправщиком в полпервого ночи, для меня останется загадкой до конца жизни.
Вышел командир, объявил, что есть «добро». От всего произошедшего он немного заикался и у него дёргался глаз.
Включился свет на полосе.
Мы взлетели, и самолёт взял курс на Москву.
То есть, не совсем чтобы самолёт. Из Киева в Москву летел не ЯК-40. Летел банкетный зал ресторана гостиницы «Украина», раскачиваясь из стороны в сторону и заглушая разудалыми песнями рёв двигателей.
Как мы долетели, понятия не имею. Но нас опять было девять. Куда делись эти с портфелем и с Веркой, и на какой высоте они спрыгнули, я не заметил. Я точно видел, как они лезли по трапу за поросёнком, но он тут был, а их не было. Правда, остался таможенник, но он спал, и я за него не волновался.
Не знаю, когда и с кем велись переговоры, кто дал нам разрешение на посадку, но в четыре пятнадцать мы сели в Москве и зарулили на стоянку.
Но и это был не конец. Странные события цеплялись к нам, как репьи к бабушкиным штанам с начёсом.
Нас встретил милицейский патруль в бронежилетах и касках, который, ни слова не говоря, сопроводил нас в аэропорт, почему-то в «зал официальных лиц и делегаций». Старший патруля отвёл меня в сторону, попросил сфотографироваться на память, потом предложил по «чуть-чуть» и страшно удивился, когда я шарахнулся от него, как от прокаженного.
Никто не проверял документы, никто не спрашивал, что у вас там, в багаже, никто вообще не интересовался, откуда мы тут взялись и что нам тут надо! Кругом тьма египетская, нигде ни души, и опять «международный сектор»! С тем же успехом, мы могли бы приземлиться опять в Борисполе или ещё лучше в Одессе.
На площади не было ни такси, вообще ни одной машины. На все мои «Эй, кто-нибудь!», «Ку-ку!» и «Ау, милиция!!» – отвечало только слабое эхо. Я вернулся обратно, прошёл через зал и вышел опять на лётное поле. Тёмные туши лайнеров угрюмо стояли ровными рядами.
Автобусы приткнулись мордами к зданию, как слонята к туше матери.
И никого. Я стал бродить туда-сюда в надежде, что хоть кто-нибудь живой должен же тут быть.
Через полчаса я нашёл одного. Он спал на чехлах посреди автобуса для перевозки пассажиров. Я растолкал его, и мы за тридцать долларов договорились, что он отвезёт нас в город. Сначала он хотел пятьдесят, но мы махнули по «чуть-чуть» и он согласился за тридцать. Другой, прибежавший на запах, после «сфоткаться» и по «чуть-чуть», заявил, что отвезёт меня лично сам за двадцатку.
Потом, по моей просьбе, он вскрыли «Пункт таможенного досмотра», куда и положили одесского таможенника по принадлежности, с сопроводительным письмом на груди.
Группа вывернула карманы, наскребла последнее, и мы поехали.
Впереди, со скоростью двадцати километров в час шёл автобус на маленьких колёсиках, без сидений и без номеров, в котором, стоя, тряслась вся программа «Поля чудес» во главе с уже ничего не соображающей головкой администрации.
Сзади ехали мы с Маней на раздолбанном автомобиле с трафаретом «Follow me» на крыше.
Дальше всё стало мелькать, как отдельные кадры ещё не смонтированного фильма.
Когда я открыл глаза, мы были одни на пустой дороге. Куда делся автобус с группой, не знаю. Вероятно, мы их обогнали, но я этого не заметил.
В пять пятнадцать нас тормознули на посту ГАИ и несколько человек в касках и с автоматами наперевес, взяли машину в кольцо. Водитель сказал «Ой!» и полез под рулевую колонку. Я открыл дверцу, чтобы выйти и объяснить, кто мы и откуда, но наступил в лужу, нога моя поехала в сторону, и я с маху вывалился из кабины прямо в грязь. Раздался дикий хохот. Меня подняли, как могли, отряхнули, после чего стали жать руку, хлопать по спине и благодарить. Старлей налил из фляжки в крышечку по «чуть-чуть» и поднял тост за меня. За то, что я такой молодец, что специально приехал к ним ни свет ни заря, чтобы поднять настроение, а то они тут за ночь уже совсем охренели!
Мы братались минут десять и, наконец, поехали дальше.
В шесть десять мы вошли в квартиру.
В шесть двадцать позвонил дежурный какого-то районного отделения милиции и доложил, что вся моя группа арестована и в данный момент отдыхает в КПЗ. На все мои идиотские «Что?» и «За что?», последовало логичное объяснение, что в городе чрезвычайное положение, а тут аэропортовский автобус без номеров, с какими-то бомжами без документов! Я похолодел. Я совершенно забыл, что перед вылетом ещё из Одессы собрал все паспорта, и сейчас они аккуратно лежали в Маринкиной сумке. Никакие уговоры и обещания не помогли – это было вне рамок его компетенции. Единственно, о чём мы договорились, что их, пока я буду разгребать ситуацию, по крайней мере, напоят чаем.
В шесть сорок пять я уже разговаривал с дежурным по городу. В восемь – с помощником военного коменданта. Под честное слово: завтра же, ну максимум, послезавтра лично привезти двадцать билетов на программу, сфотографироваться и принять по «чуть-чуть» со всеми офицерами комендатуры, мне обещали помочь.
В семь пятнадцать дежурный по городу сообщил, что получено «добро» от военных. Я сказал спасибо, привычно пообещал двадцать билетов и заехать как-нибудь на «по чуть-чуть».
В семь тридцать из райотдела доложили, что мои свободны, но уходить не желают, потому что мужики спят, как убитые, а девушки сидят и гоняют чаи в дежурке с оперативным составом.
В семь сорок пять раздался звонок из Киева. Некто официально поблагодарил меня за помощь, спросил, не видали ли мы чемодана атташе-кейс с документами, а то он пропал, вместе с двумя депутатами, а там важные бумаги. Потом сказал, чтобы я не волновался, что Верка у него, и повесил трубку.
В семь пятьдесят позвонила мама и спросила, как долетели.
В семь пятьдесят пять я вырвал телефонный шнур из розетки и засунул аппарат под кровать. С меня было довольно.
– Маня! – сказал я. – Давай по чуть-чуть?
– Давай. – Ответила Маринка.
Мы выпили и легли спать.
Всё было хорошо.
