Кровь спеклась, крепко связала волосы и стянула их. Будто надели на голову тугую резиновую шапочку.

Голова теперь чувствовалась маленькой, с орех величиной, стиснутой мускульным спазмом, окостеневшей. И в ее середине в центре горящего, стонущего мозга что-то пульсировало, отстукивало телеграфную морзянку: тире-точка, тире-точка… А, боль!..

«Господи, почему я не смотрел под ноги?»

Вот почему не смотрел под ноги Жогин — в тысячный раз он пытался понять, было ли несчастьем то, что отец бросил его пацаном, у брата.

Конечно, поступок свинский, в характере папахена. Интересно было бы понять: откуда он берет силы жить, понимая себя, ощущая себя таким плохим человеком?

Следующий удар отец нанес Жогину тем, что в войну попал в плен и каким-то образом угодил в полицаи. Делал пакости! Своим!

Правда, если верить его клятвам (и сроку наказания), это были маленькие пакости. Но они были, от этого никуда не денешься.

…Отбыв наказание, папахен явился к ним в дом, к Петру. Даже не спрашивался заранее, примут ли: сыну было шестнадцать, а в Петре Жогин-старший был абсолютно уверен. Да и идти ему больше было некуда.

Но Жогин-младший взбунтовался. Когда он понял, что долговязый тощий человек в драном ватнике и тоже ватных брюках — его отец, он пришел в ярость. Ругаясь и крича, взъерошенный, в одно время смешной и страшный, он вытолкал отца. Вслед за ним полетел с лестницы его фанерный самодельный чемодан.

Но, выгнанный Жогиным, отец нагло поселился рядом, у вдовы Козиной.

Он перенес общее презрение почти спокойно, но Жогин стыдился людей. Бросив школу (его дразнили «полицаем»), он ушел работать в лес. А зимой кончил курсы, стал топографом. Теперь он мог быть в лесу большую часть года, с апреля по октябрь.

Лес спас его.

…Семнадцать лет Жогин работал в тайге. Можно было и совсем уехать из города, но держал, не пуская от себя, Петр.