Слово "собственность" отягощено в нашем мышлении античным статичным определением и потому во всех случаях своего использования фальсифицирует динамический характер нашего жизненного стиля. Мы оставляем такие определения на откуп чуждых миру и абстрактных этиков, юристов, философов, допускаем ими играть политических доктринеров, занятых бессмысленной сварой, а между тем на метафизике одного этого понятия покоится все в целом понимание экономической истории наших дней.

Освальд Шпенглер. Закат Европы

 

Право собственности — история и современность

Право собственности было известно уже древним, но о том, в какой исторический период оно возникло, что послужило причиной его возникновения и что первичнее — собственность или договор, вещные или обязательственные права, — специалисты продолжают спорить, и эти споры, по-видимому, не завершатся никогда. С точки зрения поставленной в настоящей работе проблемы, целесообразнее рассмотреть основные вехи эволюции, которую претерпело понятие собственности на протяжении истории. Иными словами, мы остановимся лишь на нескольких ключевых определениях и характеристиках собственности, которые считались неоспоримыми в ту или иную историческую эпоху, а затем постараемся хотя бы в общих чертах раскрыть в отношении понятия собственности проблему преемственности или рецепции.

Как ответит современный юрист на вопрос о том, что же такое собственность? В отличие от представителей иных наук, у которых на всякий серьезный вопрос существует меньшее или большее количество возможных ответов в зависимости от научной совести, у юриста в качестве спасительного пристанища всегда остаются нормы, закрепленные законодательством. Иными словами, юрист с чистой совестью может сослаться на закон, и если речь идет о праве собственности, то такая стратегия кажется вполне обоснованной. В этом вопросе, в отличие от многих других, закон не имеет пробелов, он не молчит, а, напротив, высказывается вполне определенно. Конечно, в зависимости от принадлежности к той или иной правовой системе, ответы будут отличаться, причем существенно. Мы ограничимся двумя системами — континентальной и англосаксонской, т.е. теми, на базе которых было создано международное право и в рамках которых наблюдается сегодня постепенный процесс сближения и унификации норм коммерческого права.

В общем праве под собственностью понимается совокупность определенных правомочий субъекта на вещь. Список таких правомочий не является закрытым, а их иерархия служит более предметом для доктринальных споров, чем необходимым инструментом для принятия судебных решений. Иными словами, практически каждое правомочие делает из его обладателя собственника, и поскольку правомочия могут быть распределены между несколькими лицами, право собственности может принадлежать каждому из них одновременно. "В классической западной юриспруденции право собственности рассматривалось как наиболее полное господство лица над вещью". Приведем лишь два примера. Статья 544 Гражданского кодекса Франции определяет собственность как "право пользоваться и распоряжаться вещами наиболее абсолютным образом с тем, чтобы пользование не являлось таким, которое запрещено законами или регламентами". Другой яркий пример — параграф 903 Германского гражданского уложения: "Собственник вещи может, если тому не препятствует закон или права третьих лиц, распоряжаться вещью по своему усмотрению и устранять любое вмешательство". Сходные нормы можно найти в Гражданских кодексах Испании (ст.348), Португалии (ст.1305) и Швейцарии (ст.641), что не удивительно, если учесть, что влияние Кодекса Наполеона и Гражданского уложения на гражданское законодательство этих стран было самым непосредственным. Но в чем же, собственно, должно выражаться "господство над вещью"? Самый ясный ответ на этот вопрос дает п.1 ст.209 ГК РФ. Речь идет о хорошо известной триаде владения, пользования и распоряжения. Западная правовая традиция в целом и российское право в частности, как считается, заимствовали понятие собственности из римского права.

Действительно, идею "полного господства над вещью", "plena in re potestas", у римских юристов найти можно. С "триадой" дело обстоит сложнее, поскольку ее мы унаследовали не непосредственно от римлян, а через пандектное право. И несколько неубедительно выглядит заключение И. Пухан и М. Полинак-Акимовской о том, что "пандектисты создали дефиницию собственности, полностью отвечающую требованиям римского права: dominium proprietas est jus utendi, fruendi, abutendi re sua, quaetenus juris ratio patitur (собственность является правом употреблять вещь, пользоваться ее плодами и распоряжаться собственной вещью, поскольку это допускает правовой порядок)". Приведем замечание профессора В.А. Краснокутского по поводу разложения содержания собственности на элементы: "Признанный классиками и закрепленный законом признак полноты господства собственника над вещью вызывал, однако, еще у классиков попытки разложить содержание собственности на его составные части. Так, Павел считал, что право пользования и извлечения плодов (usufructus) составляет существенную часть собственности, pars domimi (D.7.1.4.). Его современник и антагонист Ульпиан отбрасывал всякие попытки частных перечислений состава собственности и настаивал на единстве господства собственника и всеобщности содержания его права". Получается, а именно к такому выводу приходят специалисты в области римского права, что ни один из древних римских текстов не содержит определения собственности, хотя само понятие, несомненно, было известно и широко использовалось древними римлянами.

Надо отметить, что очень немногие западные юристы безоговорочно принимают сегодня триаду правомочий собственника. Как бы продолжая споры римских юристов, одни из них склоняются к приоритету права пользования или права пользования и распоряжения (т.е. выносят за скобки право владения), другие добавляют к триаде иные правомочия (например, правомочие управления или право на виндикацию), наконец, третьи предпочитают говорить об отсутствии единого определения права собственности.

Вернемся к римскому праву. Римские юристы не просто не смогли прийти к единому мнению и не смогли дать определение праву собственности, которое бы разделяли все без исключения. Все большее признание среди специалистов в области классической юриспруденции получает точка зрения, согласно которой "страсть к дефинициям", столь характерная для средневекового канонического права и унаследованная впоследствии европейским рационализмом, римским юристам была глубоко чуждой. Мнение Дж. Бермана по данному вопросу однозначно: "Студентов учат, что в этом мириаде узких норм и неопределенных общих терминов имплицитно содержалась сложная система отвлеченных понятий. Именно этот самый концептуализм римского права ставится в пример в сравнении с партикуляризмом и прагматизмом английского и американского права. Это означает смотреть на римское право Юстиниана глазами европейских юристов более позднего времени". Из отечественных авторов той же позиции придерживается В.М. Смирин.

Получается, что не римское право, а его обработка, начало которой положили в Средние века глоссаторы и которая достигла своего апогея у немецких пандектистов, послужила основой для формирования понятийного аппарата современной западной теории права. Духу римского права, в том числе и в вопросе о собственности, оказывается ближе англосаксонская правовая система. "Как это ни парадоксально, но между римским юристом и юристом общего права больше общего, чем между римским юристом и его преемником, современным цивилистом. Как юрист общего права, так и римский юрист избегают обобщений и по возможности определений". В то же время не следует забывать, что в Средние века различия между двумя правовыми системами были еще не столь разительны. Понятие "феодальной расщепленной собственности", которым продолжают пользоваться в странах общего права, было также хорошо известно и в континентальной Европе.

Попытаемся сделать первые выводы. Сведение права собственности к генеральной идее господства над вещью со стороны одного лица, так же как и сведение правомочий собственника к узкому и закрытому перечню, — "завоевания", которые датируются максимум двумя-тремя столетиями. Главное, что адекватное изложение истории — это не только дань науке, которая всегда стремится к объективности, но и отражение современных правовых тенденций, для которых исторические факты играют роль дополнительных и, надо сказать, весомых аргументов. "В странах романо-германского права, — как отмечает М.И. Кулагин, — наблюдается тенденция к "расщеплению" права собственности на один и тот же объект". Речь идет об обособлении функции управления капиталом от собственности на капитал, о возрастающей роли института доверительного управления, о положении нанимателя, права которого хотя и вытекают из договора, более сродни вещным правам.

Однако стоит ли отбрасывать попытки дать определения собственности как юридической реальности (что, собственно, не отрицает никто) в пользу практического использования частных моделей собственности? Растворяется ли собственность без остатка в своем практическом применении? История уже не права, а философия свидетельствует о том, что подобного рода вопросы, справедливые относительно любого понятия, могут быть решены как в пользу общего понятия, так и в пользу его частных проявлений. С нашей точки зрения, крайне емкое (т.е. напрямую независимое от той или иной системы права) определение собственности дал А. Райнах в своем исследовании "Априорные основания гражданского права" (1913). Как пишет А. Райнах: "То, что называется отношением принадлежности или собственностью, — это предельное, далее несводимое и неразложимое на элементы отношение между лицом и вещью. Оно может конституироваться и там, где нет никакого позитивного права. Если Робинзон на своем острове производит только для себя какие-то предметы, то эти предметы принадлежат ему". Итак, первым существенным моментом для уяснения правовой природы понятия собственности является простота этого понятия, его первичность по отношению к любому содержанию, которое в него вкладывается в зависимости от конкретно-исторических условий. Однако простота не означает пустоты, хотя и постулирует (как и в случае с определением "бытия" у Гегеля) дальнейшую неопределимость понятия через родовидовые отличия. Вторым необходимым моментом в определении собственности является ее абсолютный характер: "В сущности принадлежности укоренено то, что ее носитель обладает абсолютным правом каким угодно образом обращаться с принадлежащей ему вещью". Особую ценность в связи с проблемой уже наших дней, связанной с социализацией собственности, представляют рассуждения философа о независимости права собственности от наличия или отсутствия тех или иных правомочий собственника. А. Райнах имел смелость (поскольку отрицалось в данном случае определение не только общепризнанное, но и ставшее классическим) раз и навсегда отвергнуть интерпретацию собственности как суммы или единства всех вещных прав: "Со всей определенностью следует утверждать, что собственность не является вещным правом, но отношением к вещи, в котором коренятся все вещные права. Это отношение продолжает сохранять полную тождественность, даже если все эти права предоставлены другим людям".

На вопрос о том, что же представляет собой собственность, возможен и другой ответ, который основывается на ином понимании понятия или дефиниции. Сошлемся на учение Э. Кассирера о понятии как функции. Функция, дающая тип зависимости между членами ряда, не есть сама член ряда. Но таким образом понятие не выводится, а предполагается, ведь, предписывая некоторому многообразию порядок и связь элементов, мы предполагаем уже наличие понятия. Каждая функция представляет собой всеобщий закон, охватывающий, благодаря последовательным значениям, которые может принимать переменная, все отдельные случаи, в которых он применим. Против логики родового понятия, стоящей под знаком субстанции, выдвигается логика математического понятия о функции. С точки зрения логики функции определение собственности как господства над вещью оправданно постольку, поскольку под это понятие подходят все случаи ограниченного реального господства над реально существующими вещами, а также и потому, что это понятие является результатом индуктивного (в смысле, который вкладывал в это понятие сам Кассирер) исследования.

При этом нет никакой необходимости понимать под вещью некую материальную единицу (имущество). Напомним одно тонкое наблюдение О. Шпенглера относительно того, что в нынешнем законодательстве (а со времен Шпенглера — второй том "Заката Европы" увидел свет в апреле 1922 г. — законодательство в сфере вещных прав практически не претерпело изменений) "лица" и "вещи" вообще не являются понятиями права, а "лишь прочерчивают банальную границу между человеком и всем прочим, они осуществляют, так сказать, естественнонаучное различение". Из приведенного наблюдения О. Шпенглер делает вывод о том, что если античное право было правом тел, то современное право — это право функций: "Почему содержание патентного закона не поддается включению в вещное право? Почему авторское право оказалось не в состоянии понятийно отделить духовное творение от его форм, которые можно передавать, таких как рукопись и печатная продукция? Почему в одной и той же картине в противоречии с вещным правом приходится различать художественную и материальную собственность — посредством разделения приобретения оригинала и приобретения права на воспроизведение? Почему похищение предпринимательской идеи или бизнес-плана ненаказуемо, а похищение клочка бумаги, на котором сделан набросок, наказывается в уголовном порядке? Потому что сегодня над нами все еще довлеет понятие телесной вещи: Требованием будущего становится перестройка всего правового мышления по аналогии с высшей физикой и математикой". В качестве примера, как сказал бы Шпенглер, "схоластического реализма понятий" можно привести точку зрения В.А. Белова, который возмущается непониманием "того очевидного обстоятельства, что предметы материального мира, вещи (документы) и нечто идеальное (права и "символы") объективно невозможно подвергнуть идентичному правовому регулированию, сообщить им одинаковый правовой режим". Собственно, весомых аргументов в пользу своей точки зрения В.А. Белов не приводит, а вместо этого категорично утверждает, что так просто не может и не должно быть: "Если же бездокументарные бумаги — это нечто бестелесное, но не совпадающее с субъективными правами, то нужна конструкция особенного абсолютного права на это самое "нечто бестелесное", ибо права собственности на бестелесное, в том числе и на право, быть не может. Во всяком случае, не должно". Естественно, что судебная практика, которая, невзирая на "постулаты юридической науки", складывается в пользу признания права собственности на бездокументарные акции и другие ценные бумаги, вызывает у автора крайне негативные эмоции. Завершая "полемический диалог" современного юриста с философом прошлого, ответим В.А. Белову словами самого О. Шпенглера, который был убежден в том, что, когда праву навязывают традиционные, но ставшие пустыми схемы, "право делается не оружием, а обузой, и действительность продолжает двигаться дальше не вместе с историей права, но помимо нее".

Чтобы не показаться голословными или не создать впечатление об использовании ложной аргументации при цитировании философских афоризмов, обратимся уже не к российской, а к зарубежной правовой теории и практике. Зарубежные юристы серьезно обсуждают возможность признания права собственности не только в отношении бездокументарных акций (paperless fund shares), но также и в отношении иных бестелесных вещей, таких как программное обеспечение, содержание интернет-сайта или даже персональные данные. И дело вовсе не в том, что такое расширительное толкование права собственности всегда является уместным — к примеру, вопрос о признании "собственностью" персональных данных является, по нашему мнению, дискуссионным, — речь идет о пользе и необходимости обсуждения данной проблематики. Когда право находится в поиске новых решений, когда оно вынуждено адаптироваться к новым технологиям, любая позиция, в том числе и такая, которая ставит под сомнения постулаты юридической догматики, имеет право на существование. Что же касается права собственности, то его, как и права в целом, конечной задачей являются продвижение и защита общезначимых (с экономической или иной точки зрения) благ и ценностей, а последние, по замечанию заслуженного профессора права Х.Е. Интема, необходимо понимать как "плюралистичные и множественные, динамичные и изменяющиеся, гипотетичные и не самоочевидные, проблематичные скорее, чем определяющие". Именно таким (когда за точку отсчета принимаются конечные — политические и общественные — цели, а не абстрактные понятия) является взгляд на собственность с точки зрения юридического реализма, призывающего юристов "вынести за скобки скептические сомнения и открыто подключиться к нормативному исследованию".

Возвращаясь к примерам, мы бы хотели обрисовать в общих чертах судебное решение Боннского суда второго уровня, признавшего за провайдером право виртуальной собственности на программное обеспечение сайта. Иск был предъявлен участником, которому было отказано в дальнейшем доступе к чату (Chat-rooms). В судебном разбирательстве речь шла о законности решения провайдера в отношении пользователя, с которым не было заключено никакого договора. Возможные основания для исключения из чата суд усмотрел в пар.1004 ГГУ, полагая, что провайдер обладает "виртуальным правом на неприкосновенность собственности" (virtuelles Hausrecht), которое состоит не в чем ином, как в праве использовать в соответствующих целях (т.е. для защиты своего права) размещенное на сервере программное обеспечение (Software). Как таковое право на использование программного обеспечения суд квалифицировал в конечном счете как "виртуальную собственность" (virtuelles Eigentum) и предоставил ответчику соответствующую защиту. Истец (изгнанный участник чата), по мнению суда, связал себя обязательством, выразив свое добровольное согласие на участие в чате. С другой стороны, тот, кто допустил его без каких-либо дополнительных условий к пользованию чатом (т.е. провайдер), не вправе произвольно прекратить такое пользование. Однако суд разграничил те условия, которые могли бы быть установлены провайдером заранее и таким образом предоставить ему большую свободу действий, и те ограничения, законность которых связана с реакцией других участников. Таким образом, "виртуальная собственность", как следует из судебного решения, характеризуется в первую очередь вовсе не правом на устранение любого нарушения (как это имеет место в случае "классической собственности") — ее структура непосредственно зависит от ожиданий участников открытого коммуникационного процесса, т.е. с самого начала связана с правом пользования третьих лиц.

Применение новой конструкции, как полагает известный немецкий специалист в телекоммуникационном праве Г.-Х. Ладер, заслуживает внимания не только в связи с распространением понятия собственности на виртуальное право распоряжения программным обеспечением (при котором общепринятое представление о праве собственности как вещном праве фактически исчезает), но и в связи с проблемой, которую данное судебное дело ставит перед правовой догматикой. При урегулировании вопроса о защите права собственности провайдера суд прибегнул к аналогии с вариантом распоряжения реальной собственностью. А именно — суд сослался на токование сходных обстоятельств при использовании права на устранение нарушений, например, в отношении управляющего супермаркетом, который, как следует из судебной практики, также не свободен в осуществлении своего права. Отметим, что такое, казалось бы, широкое толкование права собственности в действительности означает его серьезное ограничение: если правомочие по распоряжению собственностью зависит от использования динамики внутрисетевых коммуникаций, то собственник оказывается связанным определенными обязательствами, нарушение которых (вызванное желанием защитить свою "виртуальную собственность") может быть признано произвольным, т.е. недостаточно обоснованным и, следовательно, незаконным.

Если верить довольно неожиданному выводу, который делает в своей статье, посвященной собственности в римском праве, В.М. Смирин, то отсутствие понятийной системы у римлян свидетельствует о предпочтении, которое отдавали как раз логике отношений. Иными словами, понятие собственности можно признать необходимым лишь в том случае, если оно не подавляет существующие и возникающие отношения, а способно включить в себя все их разнообразие. Остается, наконец, возможность исходить при определении собственности не из предметной области (которая фактически и обусловливает многообразие правомочий собственника), а из особенности защиты, которой пользуются те или иные отношения. Если абсолютная защита, сопротивление посягательству со стороны любых третьих лиц можно признать первичным, определяющим для собственности, то объектами собственности будут все те объекты, которые общество желает и способно защищать таким образом. К вопросу о применимости понятий "функция", "функциональность", причем применительно не только к теоретическим, но и к практическим аспектам соотношения собственности и информации, мы еще вернемся.

Для современного этапа развития права собственности характерно расширение его предметной области. Как показывает практика, наиболее приемлемым правовым режимом для новых объектов является режим собственности, а потому будет небесполезно еще раз обратиться к юридическому наполнению понятия "вещи". Статья 128 ГК РФ относит к вещам деньги и ценные бумаги. Уже это говорит в пользу того, что прошли времена, когда под "вещами" понимали в буквальном смысле окружающие человека материальные предметы. Другим свидетельством отхода от классической парадигмы можно считать появление в кодексе такого сложного объекта, как предприятие. В самом деле, предприятие — не вещь, а имущественный комплекс, включающий, помимо прочего, исключительные права, права требования и долги (ст.132 ГК РФ), и все-таки оно является предметом не только сделок, но и права собственности. С другой стороны, приведенные примеры являются скорее исключением (так, чтобы включить предприятие в имущественный оборот, потребовалась специальная статья), и основной предрассудок остается практически нетронутым. Вещи как предмет права собственности могут быть делимыми и неделимыми, движимыми и недвижимыми, сложными и простыми, и т.д., и т.п., но они остаются прежде всего вещами, для которых определяющим признаком является телесность. Не случайно исключительные права относят не к праву собственности, а выделяют в особую подотрасль гражданского права, и "интеллектуальную собственность" российская правовая доктрина рассматривает, соответственно, лишь как условное обозначение для регулирования той сферы и принадлежащих к ней объектов, которые к праву собственности прямого отношения не имеют.

И здесь вновь полезно обратиться к истории. Римскому праву было известно деление вещей на "телесные" и "бестелесные", которое встречается в Институциях Гая (2.12-14). В качестве иллюстрации того, что же следует понимать под бестелесными вещами, Гай приводит право наследования, право узуфрукта и обязательственное право. "Сопоставляя это место источников с примерами, приводимыми Гаем, приходится признать, что, разделяя вещи на телесные и бестелесные, Гай разумеет под последними не вещи в смысле предметов внешнего мира, а именно права". Поскольку при попытке применить режим собственности к правам, так же как и при попытке включить права в перечень объектов гражданских прав (ст.128 ГК РФ), имеет место парадокс "права на право", "бестелесные вещи" римского права, как нам представляется, вряд ли могут служить эффективным инструментом регулирования отношений интеллектуальной собственности. Иной точки зрения придерживается Д.В. Мурзин: "...бестелесное имущество появилось в римском частном праве в силу его непревзойденной логичности, доходящей до примитивности в своих частных проявлениях; бестелесное имущество было отвергнуто постантичным гражданским правом из-за практицизма западной цивилизации и ее излишнего увлечения философией материализма". Такое афористическое утверждение выглядит малоубедительным. Как, собственно, и убежденность автора в том, что интеллектуальная собственность обязана своим происхождением выделению "некоторых бестелесных имуществ в исключительные права", которые к праву собственности никакого отношения не имеют. Скорее, рациональная логика западного мышления (логика последовательной рецепции) и еще более настоятельная логика экономического развития "подсказали" необходимость распространения режима собственности также и на нематериальные объекты (имущества и права).

В книге американского исследователя Джереми Рафкина "Век доступа" ("The Age of Access"), вышедшей в свет в 2000 г., выделяются следующие характеристики права собственности в современную эпоху. Во-первых, вещное имущество обесценивается с точки зрения своего функционального назначения. Так, в приобретаемом автомобиле потребителя интересуют в первую очередь марка, дизайн, безопасность и лишь во вторую очередь — ее характеристики как средства передвижения. Во-вторых, товаром, помимо материальных предметов (вещей), становятся переживания (paid-for-experience). Те из них, которые считаются престижными и которые поддаются коммерческому тиражированию: экзотические путешествия с риском для жизни или клубная карточка, обеспечивающая доступ в "узкий круг", — образцовые "товары" современной экономики. В-третьих, описанная переориентация экономики приводит к смещению акцентов в правомочиях собственника — от преобладавшего ранее правомочия распоряжения к правомочию пользования, которое находит свое выражение в доступе. Наконец, в-четвертых, хотя потребитель и получает доступ к приобретаемым товарам непосредственно от производителя, за спиной такого производителя всегда стоит иной, первоначальный собственник или собственник идеи. В качестве примера Дж. Рафкин приводит отношения франчайзинга, которые на сегодняшний день получают все большее распространение. "Классическое" право собственности, таким образом, претерпевает значительную модификацию и даже редукцию, и в полном объеме выживает лишь одно его "ответвление" — право интеллектуальной собственности. Не случайно в немецком переводе книга получила название "Доступ — исчезновение собственности" ("Access — Das Verschwinden des Eigentums"), поскольку собственность на материальные блага, т.е. собственность в ее классическом понимании, становится нежелательным обременением и постепенно сходит на нет, исчезает.

Любопытно хотя бы общем плане охарактеризовать подход к проблеме собственности, избранный Ричардом Пайпсом в монографии 1999 г. "Собственность и свобода". Аргументы в пользу концепции естественного происхождения частной собственности автор не только черпает в истории, но и заимствует из биологии и психологии. Получается, что собственность предопределяет взаимоотношения живого существа и мира. Будь то человеческий ребенок или животное — речь идет о территориальном разграничении, установлении дистанции, минимум которой приравнивается к жизненно необходимому пространству. Свобода, в интерпретации Р. Пайпса, представляет собой ни что иное, как "важную грань прав собственности". Понятия "неприкосновенности личной жизни", "тайны переписки" и т.п. свидетельствуют о признании того факта, что у каждого человека есть его собственный мир, невидимая "территория", которая находится в его "собственности".

Для целей настоящей работы наибольший интерес представляет заключительная глава книги "Собственность в двадцатом столетии", в которой автор обращается к незаслуженно забытым фактам из нашей истории. Так, прямые налоги становятся нормой государственной жизни не ранее XX в. Например, в Афинах на налоги смотрели как на отличительное свойство тираний, а в глазах римлян налоги служили своего рода данью, и облагались ими только покоренные народы и прочие неграждане. В средневековой Европе, так же как и в Новое время, прямые налоги относились "к разряду чрезвычайных мер военного времени". "История, таким образом, свидетельствует, что в период, простирающийся от классической античности до двадцатого века, постоянное (в отличие от связанного с чрезвычайными обстоятельствами) налогообложение считалось в западном мире незаконным, если только речь не шла об обложении данью покоренных народов; платить налог правителям своей страны означало нести на себе печать социальной приниженности". По аналогии с налогами Р. Пайпс рассматривает благотворительность как незаконную меру, поскольку "всякое требование денег от государства, чем бы оно ни оправдывалось, на деле есть требование, предъявляемое на деньги своих сограждан, и в его удовлетворении правительство выступает лишь как передаточное звено".

И в случае с налогами, и в случае с благотворительностью речь идет об ограничении права частной собственности, которое оправдывается общественными или государственными интересами. Вопрос заключается в том, насколько существенный урон наносится институту собственности, когда собственника лишают тех или иных правомочий. Уже в конце XIX в. в праве Соединенных Штатов появляются прецеденты, когда отказ в праве пользования или его ограничение не рассматриваются как лишение собственности или ее изъятие. В двадцатом столетии подобная точка зрения окончательно победила. В 1979 г. Верховный суд США выносит решение, в котором указывается, в том числе, что "отказ в удовлетворении одного из традиционных прав собственности не равнозначен изъятию. По крайней мере, в случае, когда владелец сохраняет у себя весь "узел" прав собственности, извлечение из этого узла одной "нити" не является изъятием, потому что явление должно рассматриваться в его целокупности". То, что мы наблюдаем в договорном праве, а именно все большие ограничения, которые накладывает государство на известный принцип "свободы договора", имеет непосредственное отношение, как полагает автор, к институту собственности. Р. Пайпса, как апологета частной собственности, происходящее, естественно, не устраивает: "Права собственности снова должны занять подобающее им место на шкале ценностей, а не приноситься в жертву недостижимому идеалу социального равенства и всеобщего экономического благополучия".

Воздерживаясь от оценочных суждений, можно констатировать тенденцию универсального характера, которая заключается в изменении соотношения частных и общественных (в том числе государственных) интересов в пользу последних. Собственность в западных правовых системах означает прежде всего частную собственность, вокруг которой надстраиваются все прочие виды собственности. Сегодня ситуация изменилась. Хотим мы этого или нет, мы вынуждены переосмысливать соотношение между государственной, "общей" и частной собственностью. Устоявшиеся критерии различения государственного и частного права — интересы государства как целого и интересы отдельного индивида, неравенство и, соответственно, равенство субъектов в правоотношениях и др. — перестают работать. Можно, правда, составить перечень норм, которые относятся либо к государственному, либо к частному праву, но такой конкретно-исторический подход вряд ли может претендовать на теоретическую обоснованность. Свобода договора и равенство субъектов оказываются на практике не более чем иллюзией. Договор становится все более обусловлен не волей сторон, а внешним принуждением со стороны государства или международных организаций, вместо "равенства" мы становимся свидетелями или непосредственно объектами "выравнивания". Таким образом, если государство — это прежде всего власть, то постепенное вымывание из гражданского права подлинной свободы волеизъявления должно означать социализацию частного права, пронизывание его невидимыми властными структурами. Однако только ли о государственной власти идет речь? Государство только пытается оказывать давление на экономическую и политическую жизнь общества. В действительности имеет место встречный процесс "юридической децентрализации", если воспользоваться термином Л.И. Петражицкого, когда центральная государственная власть вынуждена мириться с существованием множества самоопределяющихся центров. Правда, эти центры иные, чем их представлял Л.И. Петражицкий, — их образуют не частные лица или мелкие предприниматели, а коммерческие и общественные объединения (холдинги, концерны и аналогичные организации), которые обладают реальным экономическим весом. Иными словами, допуская отождествление "государства" и "власти", не следует при этом отождествлять интересы государственные и интересы общественные (включая экономические). В связи с такими кардинальными переменами деление на "государственное" и "частное" право потеряет свой изначальный смысл, так как мы лишь перемещаемся из одной сферы бытия "власти" в другую. Различение между публичным и гражданским правом является принципиальным (с юридико-научной точки зрения), но это не означает, что стремление по-новому ответить на старый вопрос, не прибегая к знакомым образцам, вызвано (по выражению И.А. Покровского) "состоянием научной усталости", скорее, оно вызвано усталостью практики. При этом угроза общественному интересу в праве интеллектуальной собственности усматривается не только в возможности победы частных интересов автора. В профессиональных юридических кругах нарастает озабоченность монополизацией сферы "общественного достояния".

Иными словами, в период осмысления "социальной функции" частной собственности перенос соответствующих правовых механизмов на результаты интеллектуального труда не должен препятствовать "социальной функции" обеспечения доступа к достижениям культуры и науки.

 

Проприетарная концепция интеллектуальной собственности

Вопрос о том, является ли информация объектом только исключительных прав или она допускает также регулирование в рамках института собственности (т.е. является, хотя бы и отчасти, объектом вещных прав), остается дискуссионным. Ответ на данный вопрос затрагивает более широкую проблему соотношения права собственности и права интеллектуальной собственности.

Происхождение термина "интеллектуальная собственность" непосредственно связано с французским законодательством XVIII в. Его основой послужили естественно-правовые взгляды, активно пропагандируемые французскими просветителями. "В соответствии с данной теорией, право создателя любого творческого результата, будь то литературное произведение или изобретение, является его неотъемлемым, природным правом, возникает из самой природы творческой деятельности "и существует независимо от признания" этого права государственной властью. Возникающее у творца право на достигнутый результат сродни праву собственности, которое появляется у лица, трудом которого создана материальная вещь". Таким образом, интеллектуальная собственность возникает как аналог вещного права с единственным отличием, которое касается области ее применения. Однако, уже ко второй половине XIX в. сформировалась жесткая оппозиция первоначальному и воспринятому законодательством подходу, который теперь рассматривался как вынужденный идеологический шаг с крайне негативными последствиями для правовой теории и практики.

Современное зарубежное право, как правило, устраняется от прямого ответа на данный вопрос. Black's Law Dictionary определяет "интеллектуальную собственность" как "категорию нематериальных прав, которая защищает продукты человеческого интеллекта, имеющие коммерческую ценность. Данная категория включает в себя, прежде всего, товарные знаки, авторское право и патентные права, а также права, связанные с коммерческой тайной, рекламной деятельностью, возмещением морального вреда и защитой от недобросовестной конкуренции". То, что "интеллектуальная собственность" представляет собой крайне широкое понятие, очевидно и без обращения к юридическим словарям. Любопытно другое, а именно, отсутствие указания на то, идет ли речь о праве собственности или о каком-то ином праве, которое именуется собственностью только условно. Самое простое объяснение этому факту — отсутствие проблемы, т.е. западному юристу тесная взаимосвязь понятий "интеллектуальная собственность" и "собственность" представляется чем-то само собой разумеющимся, должным, а потому данной проблеме редко уделяется большое внимание. "Излишняя сциентификация права", как отмечает Г.Дж. Берман, — недостаток, характерный именно для русских советского (и — добавим от себя — также постсоветского) периода.

В качестве связующего звена между традиционным правом собственности и правом интеллектуальной собственности обычно прибегают к социальной философии Дж. Локка. В трактате "О государственном правлении" излагается трудовая теория собственности. Ее два основных тезиса состоят в том, что, во-первых, затраченный труд является необходимым и достаточным основанием возникновения права собственности, а во-вторых, что право собственности (в отношении того, что находилось до этого в общем владении), приобретенное одним, не должно ущемлять или наносить вред другим членам сообщества. Использование указанных тезисов для обоснования права интеллектуальной собственности имеет давнюю историю. В своей книге "Право изобретателя" (фундаментальном труде по патентному праву) А.А. Пиленко разрушает аргумент "от труда" указанием на то, что в нем содержится логическая ошибка. По его мнению, указанный аргумент преследует лишь одну цель — закрепить в патентном праве облигаторный принцип, и является несостоятельным, поскольку труд (как социальная причина, "генетика первого порядке") не способен "породить" собственность (как результат классификации, "статистику второго порядка").

Второй аргумент проприетарной концепции касается абсолютного права (абсолютного господства и абсолютной защиты), которое предоставляется как собственнику, так и автору (изобретателю). С точки зрения А.А. Пиленко, различие институтов традиционной и интеллектуальной собственности вытекает из различия обязанностей (и вслед за ними — правомочий), а соблазн провести аналогию связан в этом случае со смешением неюридического понятия принадлежности, присвоенности с юридическим понятием собственности. Но и этот контраргумент, судя по всему, показался автору недостаточным: "...неразвитое юридическое мышление очень часто руководствуется так называемым законом конструкционной экономии". Те же слова мы слышим и сегодня, век спустя. Но так ли? Разве бритва Оккама или принцип экономии мышления Маха и Авенариуса были созданы для тех, у кого недостает рассудочных способностей? Система должна изменяться только тогда, когда она к этому готова, когда изменения назрели, т.е. не просто когда необходимость изменений становится "интуитивно ясной", а когда они становится неизбежными. И когда нововведения опережают внутренние возможности трансформации правовой системы, нарушается то, что можно было бы назвать "естественным консерватизмом права".

Нужно признать, что большинство российских специалистов, причем специалистов высокого ранга, относятся к самой формулировке проблемы как к некоторому недоразумению. На круглом столе "Интеллектуальная собственность: правовое регулирование, проблемы и перспективы", который состоялся 15 ноября 2000 г., "общим местом" в выступлениях В.А. Дозорцева, Г.Е. Авилова, В.О. Калятина и А.Л. Маковского было сетование на то, что "интеллектуальная собственность" является крайне неудачным термином. Получается, что самостоятельную область, где речь идет об интеллектуальной деятельности, об исключительных правах, ошибочно воспринимают как ответвление традиционного права собственности. В.О. Калятин видит причину заблуждения в функциональном сходстве: "...исключительные права по своей сущности выполняют ту же функцию, что и право собственности. И именно функциональная близость этих двух прав приводит к тому, что вольно или невольно их пытаются свести в одну группу". Единственным, кто озвучил иную точку зрения, был В.П. Павлов, который указал на существование "генетической связи права собственности и права интеллектуальной собственности". Заметим, что аналогичной позиции (уже за рамками упомянутого круглого стола) придерживаются В.А. Копылов и И.Л. Бачило.

Остановимся на аргументах В.А. Дозорцева, открытого противника проприетарной концепции и одного из ведущих специалистов в области интеллектуальной собственности (или "интеллектуальных прав", как ее называл сам автор). Хотя право собственности и является, согласно мнению В.А. Дозорцева, "идеальной юридической основой для операции с вещью на рынке", для введения в экономический оборот результатов интеллектуальной деятельности оно не годится. Аргумент — нематериальный характер объекта. Действительно, монопольное использование, как пишет автор, "не соответствует натуральным свойствам объекта", однако разве характер объекта или способ защиты (охраны) определяют наличие отношений собственности? Нечто (будь то материальный или нематериальный объект, а также независимо от того, идет ли речь о материальном или виртуальном, цифровом пространстве) находится в собственности, когда имеются в наличии господство (контроль) правообладателя, минимально (с конкретно-исторической точки зрения) ограниченное со стороны государства, и защита от посягательства всех третьих лиц. Но вернемся к аргументации В.А. Дозорцева. Определение, которое он дает "исключительному праву", — "абсолютное право на нематериальный объект", — отличается, по его собственному признанию, от права собственности лишь "более широким объемом правомочий и средств защиты". Получается, что если мы откажемся от прокрустова ложа триады правомочий собственника, то ничто не мешает рассматривать исключительные права как разновидность права собственности не в формально-юридическом, а в "абсолютном" смысле.

В своей более поздней работе — "Появление "исключительных прав" как особой категории" — В.А. Дозорцев выдвигает серьезный теоретический тезис. И собственность, и исключительные права являются частью более широкой категории абсолютных прав. Если праобразом, идеальной моделью, которая привела к возникновению конструкции "абсолютных прав", считать право собственности (в данном случае уже как философско-правовое понятие, отсылающее к фундаментальной дихотомии Я-Не-Я), то проблема снимается. Правда, на следующих страницах она выходит на "новый виток", поскольку оказывается, что не все исключительные права являются абсолютными. Автор приводит в пример единый товарный знак для предпринимателей, создавших соответствующее добровольное объединение (так называемые коллективные знаки). Выше уже шла речь об ограничении права собственности, которое при этом продолжает существовать (т.е. признается таковым действующим законодательством и судебной системой). Приведем полностью "размышления" В.А. Дозорцева об исключительном, но не абсолютном праве: "Его можно квалифицировать как квазиабсолютное, поскольку оно закрепляет монополию, хотя и ограниченную, но достаточную для пуска объекта в экономический оборот и позволяющую пользоваться правами, а также осуществлять их защиту средствами, в значительной степени аналогичными используемым для абсолютных прав. Таким образом, исключительное право имеет особое содержание, отличающее его от абсолютных прав. Исключительность состоит не в том, что право принадлежит исключительно одному лицу, а в том, что оно закрепляется исключительно за лицом (лицами), определенным законом, и по основаниям, им установленным". Если опустить изощренную и замысловатую заключительную формулировку, то все, что В.А. Дозорцев говорит об исключительных правах, можно сказать и о праве собственности. В своем современном виде оно также является "квазиабсолютным" (со всеми перечисленными автором последствиями) и также может принадлежать не отдельному лицу, а лицам.

Открытым противником проприетарной концепции является также профессор юридического факультета МГУ И.А. Зенин, аргументация которого основана на выделении предпосылок формирования данной концепции и ее несоответствия классической триаде прав собственника. Среди предпосылок, способствовавших формированию концепции проприетарных прав на результаты интеллектуальной деятельности, И.А. Зенин указывает технологическую, экономическую, психологическую, юридическую и юридико-техническую. "Технологическую предпосылку" автор считает ответственной за рождение термина "духовное производство" (по аналогии с "материальным производством"). Вовлечение исключительных прав на идеальные продукты умственного труда в сферу товарно-денежных отношений ("экономическая предпосылка") "формировали представление о "купле-продаже" результатов интеллектуальной деятельности". Далее следует: "психологическая предпосылка" заключается в том, что "психологическое восприятие права собственности как священного и неприкосновенного интуитивно способствовало выработке стремления творческой интеллигенции иметь на свои произведения модель права аналогичного характера". Наконец, "юридическая" и "юридико-техническая" предпосылки отсылают к двум характеристикам уже юридического мышления: первая проводит аналогию права на результаты творческой деятельности с правом собственности на основании их абсолютности, вторая — исходя из "удобства обозначения двумя-тремя словами большого числа результатов интеллектуальной деятельности". Приведенные аргументы не являются новыми, однако вряд ли традиционность аргументации следует подменять утверждением о ее обоснованности. Исторические предпосылки формирования проприетарной концепции не базируются на предрассудках, которым противостоит негативная практика (безуспешные попытки приспособить вещные права к обслуживанию правоотношений в сфере результатов интеллектуальной деятельности), а свидетельствуют о естественности и логичности подхода к результатам интеллектуальной деятельности, введенным в рыночный оборот, с точки зрения права собственности.

Однако главным аргументом И.А. Зенина является несоответствие проприетарной концепции триаде правомочий собственника — владению, пользованию и распоряжению. Приводить возражения против данной позиции не имеет смысла, поскольку, как мы уже имели возможность показать, понятие собственности, редуцированное до указанных правомочий, действительно ни в малейшей мере не отвечает задачам, которые ставит перед юристами необходимость регулирования оборота результатов творческого и интеллектуального труда. В этом смысле ссылка автора на французского специалиста Р. Дюма является подтверждением неприменимости к исключительным правам именно такого, закрепленного в Гражданском кодексе, понимания собственности.

На самом деле, самого по себе признания прямой взаимосвязи между классическим правом собственности и правом интеллектуальной собственности еще недостаточно. Необходима конкретизация данной позиции. Можно проводить аналогию по сути, когда под собственностью (будь то классическая или интеллектуальная собственность) понимается не строго определенный набор правомочий, а набор правомочий, избираемый в зависимости от свойств объекта и обеспечивающий, как было сказано, господство (контроль, доступ) и абсолютную защиту, ограниченные (до определенных пределов) государственной властью и внешними факторами (экономического и технологического порядка). Другой, очевидно неприемлемый подход, который вызывал и вызывает многочисленные и справедливые нарекания, состоит в "прямой аналогии", когда все наработанное в теории и практике вещного права переносится на право интеллектуальной собственности. Г.Ф. Шершеневич описывает ситуацию следующим образом: "Распространять понятие о вещных правах на права, не имеющие своим объектом вещи, представляется теоретически неудобным. Порядок возникновения, перехода, прекращения вещных прав рассчитан именно на материальное их содержание, и потому распространение этих правил на совершенно иную область может создать нежелательное смешение понятий в теории и практике". Наконец, возможен и третий, "умеренный" подход, который исходит из норм действующего законодательства. Поскольку законодательство в вопросе соотношения вещного права и исключительных прав не придерживается ясной позиции, представители данного подхода ставят перед собой задачу мета-истолкования, т.е. подведения теоретической базы под "сырой" нормативный материал. Третий подход, таким образом, заслуживает наименования нормативистский, а его представителем, с известными оговорками, можно считать И.Л. Бачило. Собственно, необходимость вдумчивого анализа законодательства не вызывает сомнения, в связи с чем нормативистский подход имеет право на существование. Его, возможно, единственным (но и весьма немаловажным) недостатком является до предела сокращенная дистанция между комментатором и комментируемым текстом (тем или иным законодательным актом). Излишний "самоконтроль", свойственный для данного подхода, исключает научное моделирование с учетом различных факторов и использованием различных методов, т.е. все то, что характеризует "интегрированную", научную юриспруденцию.

В заключение затронутой темы еще раз коснемся проблемы "триады правомочий собственника". Совершенно очевидно, что для информационных объектов в любом случае понятие "владение" не может быть приравнено к владению вещью или имуществу в смысле их физического обладания: обмен материальными объектами приводит к тому, что у каждого участника обмена останется после него по одному объекту, после обмена информацией — новостями, идеями и т.п. — объем "обладания" ею по крайней мере удваивается за счет добавления к уже известному "знанию" новых сведений, полученных от второго участника "информационного обмена". Тем более размытым оказывается понятие "пользования", которое становится применимым к любому лицу, которому обеспечен доступ к информационному объекту, а не только к обладателю прав на такой объект. Наконец, вроде бы более критичный для информации компонент триады — "распоряжение" — также должен раскрываться иным (по сравнению с "традиционным" пониманием) образом, как определение порядка доступа к информационному объекту. Отмеченные отличия, собственно, и привели к появлению и развитию совершенно иного вида прав, обычно именуемых интеллектуальной собственностью.

В связи с этим уместно еще раз вернуться к общефилософским вопросам правовой теории. Трудноразрешимые проблемы, с которыми сталкивается сегодня право, нередко связаны с преобразованиями в сфере технологий, адаптация к которым со стороны в целом консервативной системы правовых понятий и институтов оказывается для права нелегким испытанием. Одним из перспективных направлений, которое ставит перед собой задачу прояснения "атомарной" структуры как различных отраслей права, так и права в целом, с последующим, в разумных пределах, изменением данной структуры является так называемая онтология права (legal ontology). Как отмечает один из признанных специалистов в области "онтологии киберпространства", преподаватель права в Государственном Нью-Йоркском университете в Буффало Дэвид Копселл, правовые системы — одни из самых разработанных онтологий социального мира. Большая часть законов по сути представляет собой категоризации объектов, а большинство дискуссий по правовых вопросам оказывается спором о категориях. Именно потому, что правовые системы включают хорошо обоснованные и формализованные онтологии, они могут служить весьма ценным материалом для исследования со стороны философии, социологии, других наук об обществе, т.е. тех, что исследуют социальную реальность и связанные с нею объекты. Так, объекты интеллектуальной собственности, по убеждению Д. Копселла, целиком являются продуктами позитивного права. Обязан ли своим существованием определенный социальный объект праву или иным социальным институтам (к примеру, обычаю), имеется достаточно оснований проверить "на прочность" ту онтологию, частью которой является данный объект. В качестве очевидного примера можно привести случай, когда один и тот же объект принадлежит к взаимоисключающим категориям. Это означает, что либо объект был неверно классифицирован, либо в самой онтологии имеются серьезные упущения, которые необходимо исправить. Как заявляет Д. Копселл: "Мы считаем, что философы, специалисты в области социальных наук, географы, программисты, юристы, а также ученые и специалисты из других областей в силах осуществить ценную и полезную работу по прояснению онтологий социального мира. Если большинство проблем, связанных с реальным миром, происходят по причинам неопределенности в онтологиях, то большинство социальных болезней могут быть также излечены частично посредством подробного исследования категорий социального мира. Такова цель прикладной онтологии".

В качестве примера приведем "новую онтологию" права интеллектуальной собственности, которую предложил американский специалист в области телекоммуникаций Кларк Хар. Для начала дадим краткое описание онтологии, имплицитно используемой действующим законодательством. Ее основными компонентами являются: (1) идеи (которые сами по себе не обеспечены никакой защитой); (2) художественные выражения или приложения идей, включая тексты, фотографии, компьютерные программы и проч. (защищаются авторским правом); (3) утилитарное приложение идей (защищается патентным правом). В связи с описанной онтологией возникают две категории проблем: во-первых, регулируемые компоненты пересекаются, накладываются друг на друга, во-вторых, существуют компоненты (потенциальные объекты права интеллектуальной собственности), которые данная онтология не включает в себя в принципе. Мы сосредоточим свое внимание на первой категории проблем, которая, по мнению К. Хара, в свою очередь может быть поделена на два вида, один из них связан со смешением между патентами и авторскими правами, а второй — со смешением между идеями и их выражением.

Невольное смешение между патентными и авторскими правами непосредственно связано с приходом информационной эры, которая вместе с новыми технологиями принесла с собой также и новые способы выражения или манифестации. Показательно, что уже в 1908 г. производителю валиков для механического пианино было отказано в защите его авторских прав на том основании, что их не может прочесть человеческое существо. И хотя в дальнейшем законодательство пошло по пути включения в объекты авторского права программного обеспечения (которое также ни одно человеческое существо без помощи компьютера "прочесть" не может), проблема остается нерешенной. Дело в том, что "художественное выражение" (artistic expression) или "произведение", если речь идет о российском авторском праве, становится синонимичным любой записанной информации, цели использования которой не совпадают с инструкциями по сбору машины или управлением каким-либо материальным процессом. Является ли компьютерная программа авторским произведением или требует защиты со стороны патентного права? На самом деле это далеко не тривиальный вопрос. Программа может рассматриваться и как авторское произведение (как информация в записи, не представляющая собой инструкцию о том, как сконструировать машину), и как предмет регулирования патентного права, поскольку программа представляет собой неотъемлемую часть компьютера как машины. Если посмотреть на историю правового регулирования программ для ЭВМ, то станет очевидным, что на выбор авторского права в качестве единственного механизма, устанавливающего правовой режим для объектов такого рода, повлияли сразу несколько факторов, в том числе и тот факт, что в конце 70-х гг. ХХ в. основной формой охраны уже стало авторское право. В то же время споры относительно введения особой формы правовой охраны для программного обеспечения не прекращаются. Это связано с особыми характеристиками компьютерной программы, которые не может игнорировать право. И.А. Носова отмечает следующие специфические черты программ для ЭВМ: "Основной функцией компьютерной программы является управление ЭВМ, в то время как литературное произведение служит для непосредственного восприятия человеком. Текст программы без возможности его использования совместно с ЭВМ не является товаром, он может представлять интерес только с научной точки зрения для узкого круга лиц".

Вторая из обозначенных проблем, проблема смешения идей и их выражения, также заставляет задуматься о подлежащей онтологической структуре. Дело в том, что в основании различения самих идей и их выражения лежит убежденность в существовании рода производных идей, которому предшествуют идеи первоначальные или просто идеи. Например, "внешние данные" или интерфейс компьютерной программы считаются просто идеей, а вот код, применяемый для создания этих внешних характеристик, считается производным, т.е. является манифестацией или выражением идеи. Но почему бы не рассматривать внешний вид программы, ее дизайн как производный от более общей схемы построения компьютера? Проблема состоит в том, что мы имеем дело не с раз и навсегда установленным делением на не защищаемый правом оригинал и его последующее воплощение, для которого разработаны механизмы защиты, а с неопределенной или свободной иерархией. К. Хар приводит в пример сюжет о царе Эдипе, который сегодня рассматривается как идея, не подлежащая правовой защите. Для всех очевидно, однако, что и у этой идеи был первоначальный автор, для которого его идея (уникальная) была выражением более общей идеи, например соотношения жажды власти и чувства стыда. Таким образом, речь идет не только об изменении способов выражения, но и о том, что общество, в зависимости от стадии своего развития, закрепляет за той или иной идеей статус первичной или вторичной и такое закрепление является временным. Иными словами, принятая онтология находится в неосознанной зависимости от изменений, происходящих в человеческом обществе. Статус "выражения" в отношении идеи как первоначальной данности является не абсолютной, а относительной величиной, функцией социальных конвенций.

Ключевым понятием в связи с этим может стать, по мнению К. Хара, понятие "собственности". В предлагаемой им "новой онтологии" собственность должна рассматриваться как функция трех составляющих — контроля, времени и намерения. Такая структура собственности применима как к нематериальным (интеллектуальным) объектам, так и к материальным вещам, но главное, что "за скобки" выносится вопрос о соотношении идеи и ее выражения. Любой объект в универсуме физических вещей и идей имеет свое место, свою точку на координатах контроля, времени и намерения, отличаясь от других лишь количественно, — он может быть абсолютной собственностью, если контроль максимален, и ему может быть отказано в признании права собственности, если контроль полностью отсутствует. Таким образом, защищается ли и в какой степени правом собственности тот или иной объект, зависит от того, в какой точке системы координат он существует. Данная онтология проста, а поскольку она исключает идею и ее манифестацию, она гораздо меньше, чем традиционная онтология, подвержена влиянию изменений, вызванных новыми технологиями.

В отношении патентного права "новая онтология" также предлагает свой подход. Патентное право оперирует истинными (научно обоснованными) идеями, тогда как авторское право — идеями, для которых безразлично, истинны они или нет. Из этого следует, что в количественном отношении "мир патентных идей" оказывается более "населенным". Обосновать данный вывод помогает простейшая формула: плотность = идеи/люди. Если для патентов показатель плотности оказывается более высоким по сравнению с авторским правом, то это означает, что контроль над идеями здесь меньше, чем в "мире авторских идей". Значит, ошибка законодателя и правоприменителей коренится в том, что они продолжают давать патентоохранным объектам тот же уровень защиты, который они давали, когда плотность была несоизмеримо меньше. Вместо этого суды должны избрать иную тактику. В момент подачи заявки на патент необходимо рассмотреть сопутствующие обстоятельства и задать вопрос следующего плана: учитывая состояние технологии и количество занятых в данной области специалистов, сколько людей могли бы прийти к той же идее через 6 или более месяцев? Если окажется, что таковых более 2 или 3, то, возможно, идея является слишком широкой или срок, на который выдается патент, слишком большим. Другая проблема, которая возникает в связи с патентным правом, заключается в том, что выдача патентов в большинстве случаев сопряжена с длительной и тщательной, а значит, экономически дорогостоящей процедурой проверки. С другой стороны, в авторском праве такого рода процедура отсутствует вовсе — нарушения выявляются по мере их обнаружения, инициатива которого, как правило, исходит от обладателей соответствующих авторских прав. Д. Хар полагает, что причина столь очевидного несоответствия в способах защиты кроется в фактических обстоятельствах, существовавших в тот период, когда такая защита только формировалась: письменные произведения изначально существовали в большем количестве и были более доступны, чем информация о патентах. Поэтому, с практической точки зрения, было целесообразно допустить нарушение прав автора. Но технологические достижения изменили ситуацию, и информацию о патентах сегодня можно получить, в том числе, используя поисковые системы Интернета. Если продолжить рассуждение в этом направлении, то придется признать, что действующая система охраны патентов является малоэффективной, поскольку не соответствует современным условиям, а значит, она нуждается в реформировании.

 

Интеллектуальная собственность — современные тенденции

История авторского права ведет свой отсчет с 1624 г., когда был принят Статут о монополиях. Вторым по важности событием было принятие в 1709 г. Статута королевы Анны. Считается, что в данных документах были заложены основополагающие принципы права интеллектуальной собственности, действующие и поныне. Обыкновенно историю права интеллектуальной собственности резюмируют посредством указания на последовательное расширение области охраняемых объектов. От литературных произведений, промышленных изобретений и товарных знаков к программам для ЭВМ, базам данных и информационным объектам, характерным для информационных сетей, — таков путь, который прошла интеллектуальная собственность за три века своей истории. Упускается из виду иной факт — эволюция акцентов, приоритетов и их юридического оформления в рамках взаимоотношений между автором (изобретателем) и обществом (иногда к ним добавляют третью сторону — "инвестора"). При таком ракурсе вырисовываются уже иные тенденции. Предметные области и способы охраны (защиты) лишь материя, содержание, которое является отражением идеологии в самом широком смысле (затрагивающей не только экономику, но и культуру в целом). Так, главным мотивом издания Статута королевы Анны послужило стремление установить соответствующую цензуру на печатные издания и стремление способствовать инвестированию в печатную промышленность путем ограничения конкуренции, т.е. защита публичного интереса, а не права частной собственности. После завершения периода формирования права интеллектуальной собственности установился, хотя и хрупкий, паритет, естественный баланс между интересами авторов, инвесторов и публичными интересами. В настоящее время чаша весов все более склоняется в пользу инвесторов и авторов (изобретателей): авторы (изобретатели) получили в свое распоряжение средства, позволяющие установить буквально тотальный контроль в отношении использования продуктов своего интеллектуального труда, а инвесторы, со своей стороны, получили защиту наравне с авторами (изобретателями). Очевидно также, что для информационного общества (его оптимального состояния) нежелательно не только привилегированное положение автора, но даже характерный для предшествующей эпохи баланс: необходимым условием развития такого общества является свободное распространение информации.

Собственно, инструменты, препятствующие монополизации прав на интеллектуальную собственность, хорошо известны. Достаточно вспомнить понятие добросовестного использования (fair use). Практически любой закон об авторском праве содержит критерии и (или) перечисление ситуаций и обстоятельств, когда беспрепятственное использование объектов, защищенных авторским правом, признается допустимым и правомерным. Тенденция сужения сферы действия добросовестного использования как исключения из правил, легального ограничения авторских прав — печальный вывод, к которому приходят специалисты на основании анализа действующего национального и международного законодательства по интеллектуальной собственности. "В то время как многие специалисты по авторскому праву считают исключения простой уступкой, предоставляемой автором на определенные использования, возрастает число тех, кто требует, чтобы исключения рассматривались как правовые нормы в своем праве или даже, по утверждению некоторых, как права пользователей". Одна из возможностей скорректировать сложившуюся ситуацию состоит в закреплении за исключениями того или иного статуса, который бы обеспечивал их защиту.

Наиболее жесткая правовая защита — это признание обязательности исключений для договорных отношений (когда условия договора, обходящие такие исключения, считаются недействительными). Более мягкие, умеренные варианты увязывают законность того или иного исключения с наличием ряда обстоятельств или отдают окончательное решение в руки договаривающихся сторон. Соответствующая правовая защита, как было сказано, непосредственно зависит от статуса, который приписывается исключению в зависимости от его функционального назначения или целевого характера. Если попытаться классифицировать предусмотренные законом исключения (изъятия) из стройной системы абсолютной защиты, которой пользуются объекты авторского права, то мы получим следующие три группы: (1) исключения, обеспечивающие соблюдение фундаментальных свобод; (2) исключения, обеспечивающие публичные интересы; (3) исключения, устанавливающие условные (т.е. производные от достигнутого уровня технологического развития) рамки правового вмешательства. Что касается первой группы исключений, то речь идет о таких фундаментальных свободах, как свобода слова, свобода мысли, право на неприкосновенность личной жизни и др. Так, использование авторского произведения в личных целях непосредственно затрагивает право на неприкосновенность личной жизни, а использование каких-либо его частей в виде сообщения в новостях связано со свободой массовой информации, которая, кстати, гарантируется Конституцией РФ (ч.5 ст.29). Вторая группа охватывает исключения, которые диктуются государственными интересами, такими как беспрепятственное отправление судебной власти или развитие образовательной системы, библиотек, архивов и т.п., т.е. конститутивных элементов культуры. К третьей группе исключений относятся исключения, которые нам навязывает среда функционирования соответствующего объекта. Средоточием современных технологий является цифровая среда, и функционирование в этой среде объектов подвергается все более серьезному технологическому воздействию. Технологии не в силах изменить свойства среды, зато способны устанавливать непререкаемые (на данном этапе) правила, определяющие "жизнь" ее объектов. Право, надо признать, привыкло следовать логике материальной среды, где на уровне здравого смысла понятно, что требовать можно, а чего нельзя. В цифровой среде, вопреки сопротивлению со стороны традиционного права, требуется постоянный самоконтроль: законодательное закрепление любого правила, требования, санкции должно корреспондировать соответствующей технологической реальности (которая или обеспечивает их исполнение, или констатирует их несвоевременность).

Если же говорить о попытках "подобрать" теоретический ключ к решению проблемы конкуренции интересов в праве интеллектуальной собственности, то необходимо упомянуть доктрину компромисса интеллектуальной собственности (intellectual property bargain) и доктрину общественного достояния и антиобщественной собственности (commons and anticommons). И если первая из них рисует картину гармоничного сочетания личных (авторских) и общественных интересов, то вторая описывает прямо противоположную ситуацию и ее разновидности. "Трагедия общественного достояния" (tragedy of the commons) имеет место, когда множество собственников имеют доступ к какому-либо ресурсу и ни у кого из них нет соответствующего права ограничить доступ других. "Трагедия антиобщественной собственности" (tragedy of anticommons) означает, напротив, отсутствие реального доступа к ресурсу при одновременном обладании правом ограничить доступ к ресурсу всех остальных собственников. Первый случай вполне очевиден. В классическом примере из статьи 1968 г. Гаррета Хардена речь идет о выходящей за разумные пределы эксплуатации рыбных ресурсов: открытый доступ в прибрежные рыболовецкие зоны и отсутствие международных договоров, которые бы ограничивали размеры улова, привели вначале к чрезмерным вложениям в рыболовецкий бизнес, а в дальнейшем, при отсутствии каких-либо природоохранных мер, — к политическому кризису. Что касается "антиобщественной собственности", то здесь в качестве примера можно привести медико-биологические исследования. В США исследования в данной области носят частный, коммерческий, а не государственный характер. Приватизация данной сферы вылилась в активное использование частными компаниями права интеллектуальной собственности для охраны полученных результатов. Медико-биологические исследования в итоге оказались сугубо "частным предприятием", причем сразу в нескольких смыслах: финансовая поддержка со стороны частных фондов, осуществление частными организациями, защита посредством института коммерческой тайны или посредством договоров, ограничивающих использование соответствующих материалов и данных. Вероятность научных открытий в данной сфере была бы на порядок выше, если бы необходимые исследования не тормозились наличием слишком большого числа собственников с "распыленными", фрагментированными правомочиями. Единственное средство избежать описанной "трагедии" — это все то же "добросовестное использование", иначе говоря, закрепленное в законодательстве право свободно использовать продукты интеллектуального труда, которые признаются "общественным достоянием".

Отметим еще два существенных, на наш взгляд, фактора, которые не могут не приниматься во внимание при анализе информации как правового явления и правового объекта. Оба они относятся к "триадам", не совпадающим с традиционной (для российских юристов) и рассмотренной выше триадой правомочий собственника. В первом случае речь идет о триаде сосуществующих, но вполне самостоятельных объектов: информации как таковой (information), средств ее обработки (преобразования), интерпретации (interpretation) и средств передачи информации, коммуникации (communication). В самом деле, информация как таковая (т.е., вообще говоря, сведения) в абсолютном большинстве случаев не может быть вовлечена в систему общественных отношений без того, чтобы с помощью средств интерпретации она не была преобразована в доступную для человеческого восприятия и понимания форму (сообщения), а также передана (с помощью средств коммуникации) для восприятия адресату. Такая ситуация характерна, к примеру, для книги, содержащей исключительно важные сведения, но либо написанной на языке, неизвестном для лица, пытающегося ее прочесть, либо находящейся в недоступном для ее прочтения месте (библиотеке, закрытой на долгосрочный ремонт). Рассмотрение вопросов правового регулирования информационных объектов невозможно без подробного анализа того, каким именно (с точки зрения права) способом происходит доведение информации до лица, для которого она имеет значимую важность (иначе говоря, осуществляется доступ к информации), и каким образом обеспечивается восприятие такой информации. Набор двоичных, десятичных или графических символов не представляет сам по себе какой-либо социальной (тем более коммерческой) ценности, если отсутствует устройство-интерпретатор (например, компьютер), преобразующее такой набор символов в изображение на экране или распечатку на принтере. Примерно то же самое можно сказать и о средствах доступа к информации, обычно (в современных условиях) сводимых к телекоммуникационным устройствам передачи данных (или информации в речевой или сходных формах). Поскольку для регулирования деятельности по передаче сообщений (данных, информации), если она осуществляется на коммерческой основе, уже выработан значительный нормативно-правовой массив, традиционно относимый к так называемому праву телекоммуникаций, для регулирования вопросов "собственно информационных" было бы разумно обратиться к специфике функционирования и использования устройств интерпретации информации. К сожалению, в настоящее время такие вопросы чаще всего рассматриваются в правовом аспекте лишь применительно к средствам криптографического преобразования ("защиты") информации. К тому же рассмотрение этой исключительно важной, злободневной и интереснейшей теоретической проблемы выходит за рамки настоящей работы.

Наконец, нельзя не обратить внимание на необходимость "предметного расщепления" информационных объектов на три компонента — собственно идеальную (содержательную) информацию, форму и средства ее организации, а также материальный носитель такой информации. Каждый из этих компонентов традиционно регулируется совершенно различными правовыми институтами и даже отраслями, более того, применительно к содержательной информации (как уже указывалось выше) сколько-нибудь уточняющего регулирования (за пределами понятия коммерческой и государственной тайны, а также патентного законодательства) не существует до сих пор, несмотря на обозначенность этой проблемы в Гражданском кодексе (выделения информации как отдельного объекта гражданских прав). Что касается формы (средств) организации идеальной (содержательной) информации, то так или иначе относящиеся к ней юридические вопросы урегулированы в законодательстве об авторских правах и иных объектах интеллектуальной (включая промышленную) собственности. Необходимо, однако, помнить, что авторское право охраняет лишь форму, но не содержание литературного произведения и не относится к идеям, зачастую намного более важным, чем избранный автором способ их изложения. Наконец, что касается материальных носителей: с ними все обстоит гораздо проще, поскольку в качестве таковых служат, как правило, классические "вещи", "имущество" (книги, документы, электромагнитные и оптические средства и т.д.), регулирование которых — посредством вещных и, в соответствующих случаях, обязательственных прав — отработано и отшлифовано многовековой традицией. С другой стороны, налицо явный пробел в определении правового режима собственно "идеальной" информации, легального (кстати, и доктринального!) определения специфики ее регулирования, вопросов ее принадлежности, использования, распоряжения (определения порядка доступа к ней) и т.д.

Помимо потребляемой информации (доступной для пользователя), существует также информация, которой информационная сеть обменивается с пользователем (индивидом), т.е. информация, которая поступает в сеть от индивида, включая информацию о нем, т.е. его персональные данные. Именно поэтому правовые нормы должны определять не только правила доступа к информации, но и правила ее использования. Вопрос о персональных данных, информации персонального характера вообще — достаточно сложен. Он не является чем-то новым или специфичным именно для современной "информационной эпохи", ведь персональные данные собирались многочисленными государственными ведомствами и негосударственными организациями (медицинскими учреждениями, страховыми компаниями и т.д.) на протяжении многих десятилетий. Фактически можно видеть определенную аналогию между отношением индивида к своим персональным данным и правом собственности на принадлежащее ему имущество. Практика государственного регулирования в большинстве зарубежных стран пришла к необходимости последовательного соблюдения принципа охраны персональных данных, заключающегося как в обеспечении доступа любого гражданина к массиву персональных данных и иной информации о нем, хранящейся в информационных системах государственных органов, так и в запрете на свободное распространение персональных данных о других лицах. Более того, законы о свободе информации, о которых более подробно будет говориться в следующем разделе, как раз в основном и посвящены процедурам обеспечения доступа к тем или иным информационным материалам, хранящимся в органах государственной власти соответствующих государств.

Достаточно близким к информации персонального характера юридическим институтом является существующая в большинстве правовых систем так называемая прайвеси (англ. privacy) — право на неприкосновенность частной жизни. Опять-таки можно провести прямые аналогии между целесообразностью защиты неприкосновенности информационной сферы личности (privacy) и защиты частной ("материальной") собственности от незаконного вторжения (trespassing). В обоих случаях речь идет о защите "собственной", обособленной от прочих сферы существования личности (гражданина, индивида). При этом с точки зрения прав личности уже не так важно, какие компоненты этой сферы относятся к материальному имуществу, а какие — к субъективным переживаниям и прочим аспектам мыслительной деятельности.

Это обстоятельство может быть проиллюстрировано примерами того материального, практического ущерба, который причиняется вследствие незаконного вторжения в частную сферу жизни личности и получения доступа к информации, которая имеет персональный характер. Собственно, и здесь ничего принципиально нового за последнее десятилетие не произошло — такое явление, как misrepresentation, "введение в заблуждение относительно личности правонарушителя", известно столетиями. В условиях же повсеместного использования информационных технологий стали возможными и "кражи идентичности" (identity theft), когда злоумышленники получают доступ практически ко всей персональной информации о пользователе Интернета, после чего от его имени совершаются самые разнообразные действия юридического характера. Причем в отличие, скажем, от использования украденного чужого паспорта (с переклейкой фотографии), правонарушения, сопряженные с "кражей идентичности", совершаются в считанные минуты и пока крайне сложно расследуются.

В идеале правовые и технические нормы, регулирующие право собственности, право на доступ и использование информации, должны способствовать установлению и реализации информационной свободы, с соблюдением, разумеется, определенного числа очевидных ограничений. Практика, к сожалению, не только далека от искомой цели, но и закрепляет негативные тенденции. Действующее информационное право в самых разных правовых системах развивается по пути снижения доступности информации. Так, законодательство об авторском праве и смежных правах в своем стремлении приспособиться к цифровым технологиям наделяет обладателей авторских прав избыточно широкими полномочиями по контролю над условиями доступа к их произведениям. Если любое несанкционированное использование произведения в цифровом формате рассматривается как нарушение авторских прав, то естественно, что автор получает контроль не только за первоначальным доступом к произведению, но и за всяким последующим его копированием.

Опять-таки в идеале Интернет должен обеспечивать возможность каждому находить информацию в соответствии с индивидуальными требованиями, в частности товары по лучшим из предлагаемых на рынке ценам. Однако реальная картина выглядит совершенно иначе. Так, собственники товарных знаков преследуют не только тех, кто использует защищенные знаки (или их компоненты) в своих доменных именах, но также и тех, кто использует соответствующие торговые знаки в структуре своих поисковых систем. На практике получается, что централизованный сбор сравнительной информации по ценам той или иной категории товаров является незаконным, по крайней мере подобного рода начинания чаще всего блокируются посредством затяжных и дорогостоящих судебных разбирательств. Подобное толкование законодательства о средствах индивидуализации вызывает справедливые нарекания, поскольку, хотя права на товарные знаки и могут рассматриваться как квазисобственность их владельцев, их защита и связанный с такой защитой контроль использования традиционно ограничивались случаями, когда потребитель был введен в заблуждение. Использование товарного знака с целью критики его владельца, сообщения достоверной информации о ее владельце и проч. никогда не рассматривалось как правонарушения. Сегодня на смену доктрине заблуждения пришла доктрина ослабления, в соответствии с которой незаконным является также и такое использование товарных знаков, вследствие которого ассоциации потребителей, связанные с известными торговыми марками, становятся неопределенными или расплывчатыми. На поверку большая часть случаев, подпадающих под "доктрину ослабления", непосредственно связана с экспрессивным контекстом сообщения, автор которого высказывает собственное мнение о деятельности соответствующей компании. Таким образом, излишняя "опека", которую устанавливает действующее законодательство над владельцами товарных знаков, и оказывается направленной на "ограждение" от подчас вполне обоснованной и справедливой критики, т.е. фактически на введение в заблуждение потребителей производимых ими товаров.

Аналогичную тенденцию можно наблюдать и в отношении такого института авторского права, как "добросовестное использование" (fair use). Его применение к цифровой информации (защищенной авторским правом) необоснованно ограничивается. В отношении данной категории дел суды, как правило, основывают свое решение на исследовании факта наличия или отсутствия влияния на потенциальный рынок сбыта авторского произведения. Так, в соответствии с существующим прецедентами в американском праве для признания значительного ущерба рынку сбыта (market harm) достаточно желания обладателя права создать рынок для соответствующего использования, которое традиционно признавалось добросовестным. В связи с этим интерес представляет также резолюция ВТО от 15 июня 2000 г. В данной резолюции признается недействительным исключение, допускаемое американским авторским правом в отношении владельцев небольших ресторанов, которым разрешалось использовать без ограничений музыку, передаваемую по радио.

Отождествление права собственности на интеллектуальные продукты с правом неограниченного контроля стало "общим местом". Исходя из такой логики, чем строже контроль, тем больше стимулируется творческая деятельность, тем выше интеллектуальная свобода. В то же время в контексте правового регулирования интеллектуальной собственности социальная и экономическая целесообразность данной позиции, как было показано, может быть легко оспорена. Увеличение контроля над информационными продуктами, их монополизация со стороны частных лиц и компаний в действительности может привести к снижению социального благосостояния, поскольку будет препятствовать как созданию новой информации, так и публичному распространению уже имеющейся. Как указывает Памела Самуэльсон, один из ведущих специалистов в области "цифровой интеллектуальной собственности": "Существует возможность сформировать новую политику в области интеллектуальной собственности, которая бы принимала во внимание публичную сферу и добросовестное использование (fair uses). Чтобы быть успешной, новая публично ориентированная политика в области интеллектуальной собственности должна иметь собственную позитивную программу. Она не может просто противостоять любой законодательной инициативе, которую поддерживает большинство коммерческих организаций (хотя и это, по всей видимости, ей придется делать). Она должна быть основана на понимании того, что информация не является только или преимущественно товаром; она также является исключительно важным ресурсом и вкладом в образование, культуру, соревнование, инновационную деятельность и демократический дискурс. Интеллектуальная собственность должна найти свое место в рамках более широкой информационной политики и быть слугой, а не хозяином информационного общества".

Упоминавшийся выше российский Федеральной Закон об информации подобного рода вопросы практически не затрагивает, и было бы крайне желательно, чтобы разработчики его новых редакций продемонстрировали должный уровень теоретического осмысления проблем, которые они берутся решать на законодательном уровне. В то же время указанный Закон, вопреки духу и букве ГК РФ, вводит вещное право собственности на информационные ресурсы, информационные системы, технологии и средства их обеспечения. Собственником информационной системы, технологии и средств их обеспечения признается физическое или юридическое лицо, на средства которого эти объекты произведены, приобретены или получены в порядке наследования, дарения или иным законным способом. Информационные ресурсы могут быть государственными и негосударственными и как элемент состава имущества находятся в собственности граждан, органов государственной власти, органов местного самоуправления, организаций и общественных объединений, и они могут быть товаром, за исключением случаев, предусмотренных законодательством Российской Федерации.

Указанное положение, с одной стороны, может рассматриваться как недостаточно проработанное теоретически. В самом деле, при оказании информационных услуг (по общему правилу) не происходит передачи ("отчуждения") некоего материального имущества, в отношении которого можно говорить о праве собственности. Напротив, при оказании информационных услуг предоставляется доступ к некоей новой (для потребителя, заказчика) информации, в отношении которой не могут действовать категории "полной потребляемости", "отчуждения", "владения" и т.д.

С другой стороны, положение о вещном праве собственности на информацию без соответствующих нормативных уточнений на практике приводит к неработоспособности закона вообще. Поскольку к объектам регулирования Закона относится лишь документированная информация, а далеко не всякий информационный объект может рассматриваться как документ, Закон не обеспечивает должного уровня правовой защиты объектам, составляющим суть правоотношений при оказании информационных услуг. Невозможность на практике определить, кто же является законным "собственником" той или иной информации (попытки чего сами по себе выглядят странными), приводит к тому, что все теоретические построения Закона не имеют никакого прикладного значения.

При этом декларированное в Законе "право собственности" на информационные ресурсы никак не подкрепляется теоретическим обоснованием; вопрос об идентификации субъектов права собственности на информацию ("участников информационного обмена") сводится к требованию лицензирования деятельности по выдаче сертификатов электронной цифровой подписи: В Законе об информации ничего также не говорится о возможности существования таких информационных объектов, как сайт (в Интернете) или доменное имя; практически ничего не сказано о защите информации, размещаемой в информационных системах общего пользования. Впрочем, и из приведенных в Законе определений понятий совершенно неочевидно, может ли сам Интернет (или его компоненты) быть отнесен к информационным системам (или сетям) в терминах этого Закона, и т.д.

Чуть более подробно указанный вопрос будет затронут в следующем разделе, в котором речь пойдет о новом, еще далеко не освоенном современной теорией права явлении — регулировании правоотношений в сети Интернет. В заключение укажем, что не только развитие Интернета оказало существенное влияние на модификацию подходов к регулированию интеллектуальной собственности и на появление новых ее объектов. Указанные процессы начались задолго до появления Интернета и привели к тому, что "интеллектуальная собственность" не сводится лишь к авторским и смежным правам (на литературные и иные произведения) и объектам патентной охраны (включая промышленные образцы, полезные модели, сорта растений и породы животных). "Традиционными" объектами интеллектуальной собственности стали товарные знаки и знаки обслуживания, коллективные и сертификационные знаки, наименования (названия) географических объектов (мест происхождения товаров), компьютерные программы, топологии интегральных микросхем, базы данных, фирменные наименования (и коммерческие обозначения), и даже такие "экзотические" виды, как результаты генно-инженерных исследований, литературные образы, а также имена и изображения известных людей. Что же нового в понимании вопросов информации, собственности и интеллектуальной собственности появилось в связи с развитием Интернета?