Умерла моя мама — простая рабочая. Положили её в заводском нашем клубе. Как живая. И смерть изменила не очень её, только стали суровыми добрые губы. Только глубже запали морщинки косые, только сердцу, которое билось и плакало, и тревожилось в вечной заботе о сыне, стало всё безразлично и всё одинаково. И оркестра охрипшего хмурые звуки, запах хвойных венков, ещё влажных от инея, и мои, в изголовье, тяжёлые руки и судьбы моей чёткая, ясная линия. Будет горе — а ты не поплачешь об этом, и дороги — а ты не махнёшь мне рукою. Ты лежишь под густым электрическим светом, Не привыкшая к ярким цветам и покою. Будет полночь светла от январского снега, как обычно, такая же, очень простая, И в открытую форточку сразу, с разбега молодая снежинка впорхнёт и растает. Будет утро. Весна на зелёной планете, и хорошие песни, и добрые люди. Будет так, что и горя не станет на свете, лишь тебя никогда уже больше не будет. Никогда… Не помочь никакими слезами. Сыновья, сыновья, видно, все мы такие — матерей мы целуем в толпе на вокзале, о любви матерям говорим на могиле.