Прошло более двух месяцев, как я живу на родине отца в селе Шарлино на Орловщине у его брата Кирилла. В нескольких километрах от Шарлино деревня Вороновка, откуда родом мать. Все это время я работал подсобным рабочим на строительстве колхозного клуба, никуда не выезжал и дергался при виде любой появляющейся на дороге легковушки. А сегодня я просыпаюсь каким-то новым человеком. Выхожу на крыльцо, снимаю рубаху и наслаждаюсь утренним солнышком.

За плетнем идет молодая цыганка. Чем-то она меня тревожит. Выглядит очень даже привлекательно в своем длинном до земли цветастом платье. Она не идет, а плывет. Но плывет как-то ненормально.

— Эй, цыганочка! — кричу я. — Подойди, погадай мне! Я заплачу!

Странно, но цыганка, эта девчонка, даже не поворачивает головы в мою сторону. «Может, ее надо чуток приручить? Какая красивая девка», — думаю я. И от этих мыслей лицо у меня вспыхивает, хотя я уже не новичок в любви. Достав из кармана всю наличность, я иду к цыганке.

— Не бойся, — ласково говорю я ей, — я правда хочу, чтобы ты мне погадала.

Цыганка смотрит на меня с каким-то удивлением. Впрочем, в ее взгляде есть и большая доля интереса. Я беру ее за руку, чтобы положить на ладонь деньги.

— Отпусти, — по-змеиному шипит девчонка и грубо дергает меня за рукав. Словно обжегшись, я отпускаю ее и, зажав рубли и трешки в кулаке, смущенно их прячу.

— Так-то лучше, — говорит она, резко поворачивая от меня.

И тут случается невероятное. Подол ее платья приподнимается, и из-под него с кудахтаньем выскакивают три курицы. Цыганка влепляет мне пощечину и кричит:

— Еще раз распустишь руки, отца приведу! Если ты родственник председателя, то тебе все можно? Фига! Барон какой!

Непонятно зачем и почему, но в ответ я тоже ору:

— Да, я барон, и ты никуда от меня не денешься! Кур воруешь?!

В испуге цыганка пятится, а затем бежит через дворы вон из деревни. Я припускаюсь за девчонкой и догоняю ее у колхозного яблоневого сада. Не знаю, какие подсознательные инстинкты вырвались у меня наружу, но моя обычная раскованность стала абсолютной свободой. Яростное сопротивление цыганки для меня ничто…

— Ты моя! Ты моя, красавица! — вырывается из моей груди, может, шепот, а может, и крик. Я отчаянно целую свою цыганочку, давая чувству полную волю… Я вижу, как расширяются ее зрачки, слышу ее сладкий стон и чувствую на своей груди обжигающее тепло ласкающих меня пальцев.

— Как тебя звать? — спрашивает цыганка.

— Геннадий, — отвечаю я.

— Меня — Карина. В твоем взгляде что-то хищное. Ты похож на волка, подстерегающего жертву. Ты знаешь, а меня тянуло стать твоей жертвой. Смотри, солнце в зените. Судьба нам подарила целый час. Царский подарок.

— У нас вся жизнь впереди, — говорю я.

— Никто не знает, что его ждет впереди, — шепчет Карина. — Я лелею каждую минутку, каждую секунду, каждый лучик твоей улыбки, от которой аж сердце сводит, и твой жаждущий требовательный взгляд, заставляющий меня слабеть.

Я обнимаю и прижимаю к себе чарующее меня создание. Мой рот приникает к губам девочки. Она отвечает мне тем же, ее губы ласковые и нежные.

— Погадай мне, — прошу я ее.

— Тебе не стану гадать, — говорит Карина. — Тебе этого не надо. Посоветовать могу. Будь поосторожнее с людьми. Не очень доверяй. И не ожидай счастья от любви.

Она снимает с себя медальон, и ее жгуче-черные волосы, зацепившись за него, рассыпаются по плечам. Нежно и осторожно Карина надевает его мне на шею.

— Ты уходишь? — внезапно осевшим голосом спрашиваю я.

— Мне пора, — отвечает она. — В табор не приходи, заклинаю!

— Но почему?! — вскрикиваю я.

Карина, повязывая платок, повторяет:

— К нам ни ногой! — И убегает.

На дороге появляется цыган верхом на лошади. Завидев Карину, он соскакивает на землю, и они, о чем-то говоря, направляются в сторону табора.

Я открываю медальон. В нем портрет моей цыганочки с живыми, полными любви глазами, выполненный в несколько штрихов.

Через пару дней после встречи с Кариной ко мне на работу заявляются двоюродные братья Колька Кузнецов и Васька Самосудов и сообщают, что сегодня вечером праздник в честь бога Купалы.

— Нам надо обязательно поучаствовать, — говорит Васька. — Туда, я думаю, и цыгане придут. Мы им в карты проигрались, отыграться надо. Помоги отыграться, а?

— Помнишь, в Москве, — вступает в разговор Колька, — ну, когда мы в гостях у вас были позапрошлой зимой, ты нам фокусы показывал с картами и обыгрывал нас, как дураков? Генк, надо отыграться! А если они не придут на праздник, то сами к ним в табор пойдем.

— Рискнем, — соглашаюсь я, думая, что это неплохой повод для встречи с моей цыганочкой. О ее предупреждении я даже и не вспомнил.

Придя с работы, я со всей серьезностью начинаю готовиться к делу. Так уж меня приучил мой «наставник». В комоде я нахожу стальные вязальные спицы тетки и, взяв одну из них, иду в сарай. Там на точиле я заостряю у спицы один конец, а на другой прилаживаю маленькую деревянную пробку. Затем пробиваю в пятикопеечной монете два отверстия, отбиваю молоточком ее края и затачиваю. Острую, как лезвие бритвы, монету я подвязываю на резинке у кисти руки, чтобы ее доставали пальцы, а спицу прячу в рукав.

Ближе к вечеру с тремя новенькими колодами карт приходят братья. Две из них я раскладываю по выработанной системе, и мы выходим на улицу. Там четверо парней, одетых в белое, за оглобли тянут телегу с десяти-двенадцатилетними девочками в ярких перевязях и венках из цветов. Девчонки кричат:

— Люди, сегодня бог Купала дает нам возможность провести обряды омовения и очищения тела, души и духа! Спешите к реке, раскладывайте костры, прославляйте богов и предков.

Затем они начинают петь и приплясывать, вначале медленно, а потом все быстрее и быстрее. В телеге им становится тесно. Девочки соскакивают на землю, берутся за руки, и вот уже кружится хоровод. Ребята бросают оглобли и снимают с телеги музыкальные инструменты. Улица все больше и больше заполняется танцующей и поющей молодежью в белых одеждах и с венками на головах. Вдруг наступает тишина, а затем раздаются глухой барабанный ритм и звуки волынки. Над толпой поднимается огромный Меч Перуна. Мужчины, несущие его, идут к поляне у реки. Там они опускают лезвие меча в заранее выкопанную яму, засыпают и утрамбовывают. Дети, девушки и парни притаскивают из леса валежник, сухие ветки и все это укладывают к мечу Перуна, а также раскладывают их для отдельных костров. По краям поляны парни сколачивают скамейки из чурбаков и досок, а то и просто слег.

Я работаю наравне с другими. Мое положение родственника большинства, если не всех парней и девчат села, да еще — председателя колхоза, дает мне право считаться здесь своим. Таковым я себя и чувствую, непринужденно общаясь и перекидываясь остротами.

С песнями и плясками под гармошки, гитары, балалайки, бубны и рожки на поляну собирается молодежь из соседних деревень и цыгане из табора. Все тут же включаются в работу.

Уже в сумерки, добыв живой огонь трением, старики торжественно возжигают Меч Перуна. Следом возгораются десятки костров по всей поляне, и вместе с пламенем летит к небесам слитый из десятков голосов торжественный гимн богу Купале.

Все больше и больше людей втягивает праздник в эту тихую, безоблачную ночь, когда высь переливается золотыми гроздьями созвездий. А по завороженной зыбучей поверхности реки трепетно разливается лунный свет и катятся волны, гладкие, как отполированные. Они вспыхивают мгновенным блеском и потухают. В этой волшебной игре света и тени мне чудится что-то мистическое, а наяву я вижу простоту и мудрость праздничного ритуала праотцов.

Вокруг главного костра молодежь под волынку и барабан неспешно исполняет танец коловрат, вокруг других костров парни и девчата кружатся в бешеных танцах. Они прыгают через огонь в очередь, и по одному, и взявшись за руки. Смельчаки ходят по углям сгоревших костров. По реке плывут требицы с загаданными желаниями, венки и плотики с огневищами. Вода в ней бурлит от наплыва желающих искупаться. Ближе к полуночи отдельные молодые люди направляются в лес на поиски цветка папоротника. Чувствуется, что нервы у некоторых из них напряжены. Они разговаривают настороженно, словно заговорщики, пугливо озираются, но идут. Разумом я не верю, что можно с помощью цветка папоротника добыть себе счастье, но в такую ночь так хочется о нем грезить.

И поэтому так естественно торжествен Гимн огню, исполняемый молодежью у главного костра:

На исконно русских праздниках хмельные напитки не приняты, и часть парней, любителей выпить, перебирается поближе к кострам цыган. Предмет их внимания — цыганки, у которых можно купить водку или самогон.

Я с братьями тоже иду к цыганам. Мы обходим костров пять, пока от одного из них навстречу нам не поднимается парень лет двадцати. Он почти на голову выше меня и широк в плечах. Его можно было бы считать красивым, если бы не подбородок коленом.

— Радик, — представляется цыган. — А ты, как и они, москвич?

— Да, — отвечаю я односложно.

— За них отыграться хочешь? — ухмыляется он, указывая на Николая и Василия.

— Они мои братья, — говорю я и достаю карты.

— Не спеши, — улыбается цыган и подает мне гитару. — Карты, гитара, гитара, карты. К нам люди душой идут отдохнуть, и мы всем рады. Хочешь, играй, хочешь, пой, а хочешь, слушай.

Я незаметно перекладываю спицу из правого рукава в левый, чтобы не мешала игре на гитаре. Я хочу играть для Карины. Я хочу играть так, чтобы ее цыганская душа не выдержала и она пришла. Я хочу ее снова видеть, я не могу ее не видеть!

Я закрываю глаза и из меня само собой вырывается: «Эх, запрягай-ка, тятька, лошадь, серую, лохматую…» Я слышу, как ко мне подстраивается один голос, потом другой, третий… Песня ширится и ширится, и вот она уже поднимается до самых небес! И голоса, выводящие песню, представляются мне в виде каких-то блесток, разноцветных осколков, игрой темно-голубых с красноватым отливом сполохов. А мой голос пронизывает все это цветное многообразие, подтягивает к себе.

Песня заканчивается. Я открываю глаза и оглядываю собравшихся вокруг меня цыган и односельчан. Карины нет. И я решаю, что стану играть и петь, пока она не придет. Но я не пою. Нет! Я плачу, я ищу свою любимую, и мой взгляд мечется по небу, по реке, по лесу, по людям в поисках ее, как луч прожектора.

Рука цыгана опускается на струны гитары. Его лицо мрачно. Он двигает челюстями, словно что-то разжевывает, и медленно скользит сверлящим взглядом по мне, будто отыскивает что-то на моем теле. Словно в раздумье Радик говорит:

— Ты не нам играешь! Ты ее зовешь!

И вдруг весь праздничный шум и гомон перекрывает его дикий сатанинский хохот. А затем каменными глыбами начинают падать слова:

— По преданиям, предназначение русов быть царями, земными богами-ассами. Скажи, ты рус? — задает он вопрос.

— Да, — ничего не понимая, отвечаю я.

И мой взгляд натыкается на его, и я вижу в нем столько ненависти, жгучей злобы, что всего меня пронизывает страх. И тут я вспоминаю, что это он ехал верхом на лошади. Это с ним ушла Карина! Радик снова заливается хохотом, но теперь уже похожим скорее на рыдания. С пеной у рта, топая ногами и размахивая руками, он набрасывается на меня.

— Я перестаю верить нашим преданиям, глядя на тебя! — кричит он. — Ну какой из тебя рус? Ты же примитивный блатной, картежный шулер, вор! Забирай деньги своих братьев, — протягивает он мне мятые купюры.

Я беру их и передаю Василию.

— А теперь, — прожигая меня взглядом, говорит Радик, — идем к той, которую ты звал.

Я боюсь идти с цыганом, и все-таки иду. Уже светает. Мы пересекаем опушку и идем по лесной тропинке минут пятнадцать-двадцать, пока не подходим к оврагу. С краю его — осина. На ней, за руки, подвешена Карина. От ее цветастого платья остались лишь клочья. Тело в рубцах и засохшей крови. Голова чуть набок склонилась на грудь.

— Что это?! — в ужасе восклицаю я.

— Это убитая тобой моя невеста, — отвечает цыган и скрежещет зубами так громко, точно они у него железные.

— Ты сказал, что… — хватаю я Радика за плечо.

Он резко скидывает мою руку и орет:

— Она из-за тебя мне изменила, а она цыганка! Она не могла, не имела права так поступать! Я сделал то, что должен был сделать! И ты сейчас ляжешь к ее ногам!

Он выдергивает из-за голенища нож и идет на меня с таким матом, что меня охватывает страх. Мне кажется, что я не в силах справиться с этой надвигающейся на меня черной махиной. Мои колени дрожат, силы меня оставляют, и я уже готов дать деру, как вдруг спотыкаюсь о камень и падаю. Радик бросается на меня, но я успеваю чуть откатиться в сторону и он падает, вытягивая руку с ножом. Я хватаю камень, о который споткнулся, и бью им по этой руке. Нож выпадает. Чтобы его вновь не схватил цыган, я спиной перекидываюсь через нож, но дотянуться до него не успеваю. Цыган резко дергает меня за ногу и подтягивает к себе. Его руки тянутся к моему горлу, лицо, ставшее от напряжения чугунно-черным, его выпученные глаза все ближе и ближе.

Но во мне уже нет страха. Из моей глотки рвется дикий волчий рык. И в тот момент, когда лицо цыгана вплотную приближается к моему, а его пальцы уже готовы сжать мое горло, я зубами впиваюсь ему в ухо. На мгновение его руки ослабевают, и я монетой рассекаю глаз и щеку цыгана.

Он встает на колени, закрыв ладонью вытекающий глаз. Миг, и я всаживаю ему в грудь, на уровне левой лопатки, спицу. Цыган поднимает голову и шепчет:

— Ты нарушил закон рита о чистоте рода и крови. Даже если ты это сделал по незнанию, тебе не простится. Кровные заповеди… — Не договорив, он хрипит и падает лицом в землю.

Я выдергиваю спицу из тела цыгана, спускаюсь по оврагу к ручью и втыкаю ее вертикально в дно в самом глубоком месте. Пробку же пускаю по течению. Труп Радика я прислоняю к осине под ноги Карине и иду из леса. У дороги стоят с полсотни мужиков и парней в белых одеждах. Завидев меня, они молча трогаются в сторону села. Я иду за ними с таким чувством, словно у меня выдавили сердце.