Одна дама из анекдота выразилось категорически: все что хотите, только не это. Дело шло об оплате за интимные услуги в советских деньгах. Давно прошли те времена и наступили следующие, и стало ясно, что в советских деньгах вполне прилично, если, конечно, не бесплатно. Но фраза осталась.

Это к тому, что теперь уже сам Балабуев не хотел закрывать дело. Только не это. Еще два дня назад он бы с облегчением отказался от продолжения расследования. Убийство, возможно, случайное, на вечерней улице, всякие иностранцы, своя бестолочь (интеллигентов Балабуев не уважал), устоявшееся за долгие годы уныние музейного учреждения — все это не вызывало энтузиазма. Если бы не приказ и упрямство начальства (первое понятно, второе — нет), Балабуев не стал бы сушить мозги. Тем более, время не прошло зря, Кудум объявился очень кстати. И хватит с вас…

То было два дня назад. Но теперь, когда прямо с улицы неизвестные прибрали Агронома — его агента, когда самому Балабуеву угрожали, пусть даже бесцельно (так ли?) и обратив угрозу в шутку, теперь Сергей Сидорович напрягся. Не нужно с ним так. В каком-то смысле Балабуев за Картошкина отвечал. Именно как писатель Сент-Экзюпери: Мы отвечаем за тех, кого приручили. И пусть Картошкин был не слишком похож на сказочного персонажа (как у Сент Экзюпери), но лучше не скажешь. И в отечественной истории разное бывало, но ведь не отмахнешься, не скажешь в том смысле, кого-то правильно приручили, а кого-то можно было и не приручать. Доказал это сам Картошкин, когда пришел к своему покровителю (куратору, если официально) — Вот, пытали… Я тебе послужил, теперь ты меня защити…

Первым, на ком Балабуев сорвал раздражение, был Шварц. Нашел время разводить любовь. Не мешает дело сначала сделать. А так, конечно, он рад поздравить от общего имени — своего и Картошкина. Ясно, это тот донес про Ленины шашни, но Леня — человек легкий, не обиделся. Он и Картошкин — все валабуевские силы. И это теперь, когда пора заканчивать, Балабуев встряхнулся и взялся еще раз пересматривать и анализировать.

Кульбитин специализировался на последнем периоде Византии. Времена тогда тянулись медленно, двести лет простояла Империя со времени вторжения крестоносцев, когда наемники (современные контрактники) сдали город практически без сопротивления. На милость победителю. Хотя какая там милость. Разграбили, вывезли все, что можно. Лесипповы кони с Константинопольского ипподрома теперь в Венеции обретаются, будто так и нужно. А что взамен? Сами виноваты. Стали порочить и поносить собственную тысячелетнюю историю, внесли вирус (не византийское это слово, но пусть остается) пораженчества в народ. Только отдельные смутьяны, а на самом деле патриоты предостерегали, не боялись выступить с публичным осуждением. Одну такую историю Кульбитин раскопал. Через Берестовых. У них нашлись рукописи о том давнем времени. Пророчества изгнанников за веру, борцов с папской Унией. Что это дает для следствия? Балабуев должен был признать — ничего. Но, однако, упрямые музейщики пытаются оживить историю. Выставку организовали, еще с фантазией. Пожалуй, уместно. Только так народ можно привлечь. Бьеннале, если правильно по нынешнему. И Берестова туда же, со справкой из диспансера. Навязчивое состояние. Оно у многих сейчас, если не болезнь, то скоро будет. Лучше заранее записаться, но если все начнут навязывать свое состояние окружающим… Византийская царица. Или императрица. Шизофрения под вопросом. Обе хороши. Оживают буквально на глазах. Буквально, стучат о крышку гробов, наружу просятся. Перфоманс (можно, перформанс) называется, Балабуев уточнил. А то, что Кульбитина грохнули? Это тоже перформанс?.. Случайно перепутали реальность с вымыслом… Чистый постмодерн…

Вот она — Берестова. Тонкая нить, за которую можно тянуть. Сама рассказала, не без деликатной помощи Балабуева (не будем забывать, под дулом пистолета!). И Балабуев в который раз стал перебирать тот разговор…

Жили они в Купцовске. Иначе Берестова город не называла. Хоть, конечно, было и советское название (так и назывался — Советск). Но это не для них. Староверов было много. К тому же ссылали в эти края. Общество было подходящее. Отец (Балабуев деликатно откашлялся.) — Иван Михайлович Берестов…

— Вы мне говорили, что с Павлом Николаевичем этот вопрос обсуждали… по поводу факта отцовства.

— Какое это имеет значение. — Нервно встрепенулась и задвигалась Берестова.

— Как бы не выстрелила. — Подумал тогда Балабуев. — Не иначе, как между ногами пронесла. А со справкой чего не грохнуть. Отсидится на уколах в дурдоме, для фигуры даже полезно… — И Сергей Сидорович заторопился, пояснять: — Никакого значения не имеет.

Это Павел Николаевич, как близкий человек, интерес к вам проявил, а не я. Иван Михайлович семью содержал, трудился. Кем, извините?

— Бухгалтером на заводе.

— Всю жизнь бухгалтером? — Берестова плечами пожала, Валабуев прикусил язык. Как бы не спугнуть.

— Родители его тоже из ссыльных. Духовного звания.

— А с матушкой вашей?

Берестова успокоилась. Балабуев смотрел приветливо. Мать, пока была жива, вспоминала постоянно Византию. Можно сказать, все ею жили. Корни оттуда. Видели в Маше царицу. Наряжали соответственно. Историю, порядки, обряды — все это Маша усвоила с младенчества. Школьное образование не поощряли, но ходить приходилось. Нельзя было девочке без советского воспитания. Советского — никак иначе. Зато дома отвергали категорически.

Это Балабуеву было понятно. По телевизору теперь только и говорили, каким тяжким гнетом ложилось советское образование на детские души (не то, что сейчас). Значит, не только в столицах свирепствовало.

— А в Византию не собирались? В Турцию то есть.

Берестова снова ожесточилась. Балабуев пожалел, что спросил. (Это теперь хорошо вспоминать. А тогда — иди, знай, что там зажигалка. Буквально, по краю ходил.) — Нет, не собиралась. А мать мечтала попасть в Москву… Преемницу Византии, третий Рим. Но не дождалась. Раньше было невозможно, прописка не позволяла. Зато теперь, как смогли, сразу перебрались. Это Ивана Михайловича забота.

— А что с Иваном Михайловичем? — Балабуев выразил сочувствие. У него хорошо получилось. — С его, то есть, болезнью сухой климат самый полезный. А я обещаю больше не беспокоить. Ни одной ногой. Павлу Николаевичу звонили, видно, опекал вас. Искали через него, а я просил обо всех звонках мне докладывать. (Картошкина Балабуев старался, как мог, выгородить). Я потому к батюшке вашему обратился. Как понимаете, для вашей пользы. Видите, как вы удачно пришли. Чем еще могу быть полезным? — Балабуев уже освоился с необычными обстоятельствами, но на направленный в него ствол старался не смотреть (что непросто).

Берестова подалась вперед и отвечала резко. — Ничем не можете. У вас свои дела, вот и занимайтесь. Ищите убийц Павла Николаевича. А нас не трогайте.

— Очень верно. — Поддержал Балабуев. — Но вот, ведь. Вы женщина не от мира, можете не знать. Для нас, что важно? Повод. Мотив. Как хотите, но из-за чего человек жизни лишился. Вот так и ваши рукописи. Пусть копии, но ведь ценность немыслимая, по-сколько сами рукописи искать и искать. Если они вообще сохранились. А тут сплошное богатство. Или иконка. Панагия. Пятнадцатый век. Ей же цены нет. Вот вам и готовый мотив для убийства. Как считаете?

Берестова выслушала и осталась на своем. Нечего теребить семью.

— Я не звал. Вы сами пришли. — Балабуев выложил последний козырь, но большого успеха не достиг. Взгляд Берестовой отяжелел. И все равно, в минуты гнева она становилась удивительно хороша. Буквально пламенела, как героиня героического эпоса. Даже неважно, какого. Сейчас пальнет — готовый экзитус леталис или (не намного лучше) будешь всю оставшуюся жизнь памперсы менять. Эти перспективы добавляли Балабуеву красноречия. — Ни малейшего желания, поверьте. Помощи ищу от лиц, заинтересованных в раскрытии истины. Могу ведь рассчитывать? А с Павлом Николаевичем… он ведь вам помочь хотел.

— Неправда.

— Это как? В каком, так сказать, смысле, неправда? В диспансере, наверно, много таких… разных; то есть… Неудачная любовь, мало ли что… На вас выбор остановил исключительно по факту знакомства. Я подумал, не могу ли Павла Николаевича заменить. Если жизнь так жестоко с ним распорядилась.

— Не можете. — Отрезала Маша.

— На лучшие чувства не претендую. Лишь хотел по возможности взять под крыло… Если перестарался, исключительно из добрых намерений.

Балабуев умел развязывать языки именно вот так, в непринужденной манере. И сейчас, несмотря на явную угрозу, своей манере не изменил.

— Хорошо, что вы пришли. Конечно, настроение разное. Но я рад. Искренне рад. Позвольте я сам водички выпью, раз вы не хотите. Или хотите? Тогда прошу, а я в следующий раз. (Поворачиваться к Берестовой затылком было опасно). Мы ведь одно дело делаем. Кто Павла Николаевича жизни лишил. На каком основании? Я вот не знаю, когда вы видели его в последний раз. В день несчастья или раньше? Мне важно по времени разложить.

Берестова затуманилась, покачала головой. — Не помните сейчас? Ну, и не напрягайтесь. Вам вредно. А вот, скажите. Замечательную выставку Павел Николаевич организовал. Два Рима было. Третий стоит. Москва, то есть. Четвертому не бывать. — Балабуев произнес фразу нараспев, как будто декламируя. И сам же подтвердил. — Красиво. Это я вам обязан. Успел просветиться. Что-то наш Третий Рим болезненно выглядит. Не находите? А насчет Четвертого? Может, поторопились с выводами? Не бывать… В Америке Сенат заседает. Капитолий. Империя. И законы чтут, не чета нашему, Третьему. Это я так. Разные мысли беспокоят. Представьте, я вашу скульптуру буквально полюбил. В книге отзывов отметил, вы загляните, там и отыщете. Фамилия не своя, сами понимаете. Коган-Шершеневич. К двойным фамилиям и внимания больше, особенно если еврейская вначале. Вслух зачитывают… А как сама идея выставки? Павел Николаевич с вами делился? Вы ведь там, буквально, светоч, не иначе. Значит, была идея? Не может быть, чтобы просто так. Или может?

Балабуев лихорадочно пытался понять, что от него хотят, и чем закончится этот необычный разговор. Пистолет лежал на столе, но Балабуев нисколько не сомневался — да, оружие. Лицо Берестовой то смягчалось, то вновь каменело. Балабуев спросил участливо.

— Что же вы с пистолетиком собираетесь делать? Не выпустят. Задержат за незаконное ношение. Конечно, расстанемся мирно, по дружески, какие могут быть сомнения. — Берестова молчала, смотрела прямо, но взгляд не читался, был где-то далеко. — Вы мне его оставьте, зачем вам, и разойдемся. А я ни словом не обмолвлюсь. Хоть, скажу честно, напугали вы меня. Вот и будем в расчете.

Медленно, как встают с постели невыспавшиеся люди, Берестова поднялась. Пистолет был ближе к ней, можно было рискнуть и броситься. Но Балабуев остался на месте. — Ну, вот. Расстаемся в хороших отношениях.

Берестова издала мелкий колючий смешок, подняла оружие (Балабуев напрягся), отвела в сторону и щелкнула.

— Дарю. — Смешок этот остался у Балабуева в ушах. Нужно было пережить унижение и не выдать себя. Хороша шутка. Нельзя так обходиться с Сергеем Сидоровичем. Ни в коем случае.

Но все закончилось, как и обещал Балабуев, мирно. Вызвали дежурного. Балабуев проводил гостью, а сам сел и уставился на неожиданный подарок. Пощелкал зажигалкой.

— Что она хотела мне показать? Что сумасшедшая? Так я так догадывался. А что еще? И закончил неожиданно. — Ну, почему они все врут?