Только позовешь лукавого, проявишь к нему интерес или неуважение, и он уже тут, как тут. Вместе с бодрым: — Можно? — в дверь просунулась голова Балабуева. Что говорить, эффект был полный.

— С работы заехал. — Объяснял Балабуев совсем запросто, как желанный гость. — Тут мне Алексей Григорьевич столько интересного рассказал. И про гору Шипку, и про Византию. Я его к себе приглашал, но он гордый, не хочет. Понимаю, наскучили ему официальные учреждения… А я тут неподалеку, подвозили с работы, дай, думаю, загляну…

Балабуев внес стул (Коля — охранник предоставил), уселся рядом с англичанкой, и дал знак (так, по крайней мере, показалось). Можно, значит, продолжать.

— Ху из? — Справилась Дуглас нервно.

— А мы с вами разве не знакомы? — Представился Балабуев. — Ай эм. Расследую это скверное дело. По поводу Павла Николаевича Кульбитина. Для кого-то это счастье, кто ходит без наказания, а для нас — истинных друзей и поклонников… это, извините… Ну, и по службе не в последнюю очередь. Имею полномочия.

— Сергей Сидорович Балабуев. — Отрекомендовал Плахов. — Он теперь у нас часто бывает.

— Представьте себе. — Сказал Балабуев сердечно. — Искренне считаю, что повезло. Что жизнь удружила. Я ведь больше среди своих… общение казенное, сами понимаете. Сейчас историю расскажу. — Плахов поморщился. Балабуев был увлечен. — Под свежим впечатлением. Захожу к коллеге. У того разговор, фактически, по душам. В присутствии адвоката. Предполагают организатора заказа, знаете, который за устранение платит. Физического лица. Как там у вас? (Балабуев обратился к Дуглас). Ничего личного? И у нас теперь примерно так же. Достойный пример, хоть и эмоции, увы, присутствуют. Пережитки, знаете ли, прошлого. Русский характер. Но уважаемый человек. Депутат. В прошлом — шалун: рэкет, кидалово, то есть, жульничество, если, кто не в курсе. Теперь, правда, странно слышать, а тогда неоднократно побывал в местах… при тирании… но образумился, примкнул к демократии, проявил тягу к знаниям. Получил три высших образования, и это не предел. Вот когда любовь к знаниям открылась. Конечно, собственностью владеет в немалом количестве. Женат счастливо на губернаторской дочери. И вот он такую идею распространяет. Мы, говорит, учимся у философов. Они мыслят понятиями, а мы по понятиям живем. Так сказать, творчески развиваем науку.

Балабуев взял паузу, все заинтересованно молчали. — Это он нам со следователем, заслуженным юристом поясняет. Вы философа Канта знаете? — Балабуев еще раз нашел взглядом англичанку. — Может, не вплотную, не лично, но слышали, наверно. Сейчас, вот у меня здесь записано. — Балабуев и впрямь достал куцую бумажку, разгладил на колене. — Вот оно. Философ Кант объяснил дословно так: принципы познания вещей осуществляются разумом посредством понятий… то есть, философия для этого предназначена.

Все молчали. — Прочтите еще раз. — Попросил Плахов….

— Я говорю, сразу трудно вникнуть. — Балабуев повторил с выражением. — … разумом, посредством понятий… А мы, говорит этот депутат, по понятиям живем. Тоже с применением разума, если удается, в пределах обоюдной договоренности. Но бывает, конечно, и в порядке дискуссии, когда материя на кону, данная нам в ощущениях…

— Я (вел дальше Балабуев), хоть со стороны, но заслушался, адвокат остановил. — Прошу учесть, к нашему конкретному случаю это отношения не имеет. Мой клиент увлекается философией.

— Ерунда какая. — Возмутился Плахов. — Демагогия.

— Это вы ему скажите. Сколько этого материализма — диалектический, исторический, может, еще какой, а пришел новый человек с тремя образованиями, плюс зона свое добавляет, и во всем разобрался.

— Для таких закон есть. — Выступил Картошкин.

Балабуев глянул и, будто бы, вспомнил. — Всегда вы со мной спорите, как вас… извините… (Картошкин подсказал.) Развея сам не знаю, как кому ответить. И что? Закон — для тех, кто по понятиям мыслить и жить не умеет. Знаете, как они именуются? Это не Кант определил. Возможно, этот… Гегель. А Маркс теоретически обосновал, за что мы ему благодарны. Лохи они называются. Натуральные лохи.

— Чепуха. — Все задвигались.

— Потому я и говорю. — Согласился Балабуев. — Нуждаюсь в общении с просвещенными людьми.

— А с этим философом что? Вы хотите сказать, поговорили и отпустили?

— А как иначе? — Балабуев удивился. — Никто и не думал задерживать. Он сам предлагал, давайте подписку о невыезде дам… А какие основания?.. Нет оснований. Он меня сюда и подвез. Я домой собрался, день трудный был. Но прокатились, ведь приятно… могли и в другие места податься, буквально, с омовением. Он предлагал. Не хуже, чем в Иордане. В женском смысле даже лучше. Но я сюда. — Балабуев заговорил ответственно. — Нам по службе не положено. К тому же пообщаться хочется с культурными людьми. Думал Алексея Григорьевича в приятном одиночестве застать. А тут… может, не вовремя? Но поговорить все равно хочется в память о Павле Николаевиче. Закроем дело, и что? Был человек, и нет его? Так получается.

— Это исключено. — Сухо отвечал Плахов. — Павел Николаевич — известный отечественный ученый. Его памяти будет посвящено большое научно-художественное издание. Может быть, крупнейшее в отечественной науке.

Балабуев пришел в восторг. И не стал скрывать. — Это только говорят, что милиция первой обо всем узнает. А не появись я сегодня, мог пропустить. И был бы на вас, Алексей Григорьевич, за это обижен.

— Погодите. — Вступила Дуглас. — А вы с какой стороны, извините?…

Плахов сделал предупредительный знак (Зачем вы так?), но Сергей Сидорович оценил и знак, и само замечание.

— Позвольте ответить иностранному коллеге. Я ведь с вами заочно знаком. Так вот, отношение к делу имею самое непосредственное. По долгу службы.

— Вот и внесите ясность, что с Павлом Николаевичем…, и кто виновник?

— Разбираемся. — Сдержанно отвечал Балабуев. — Потому рассчитываю на вашу помощь. С вашим коллегой Пьером Кудумом пришлось самому… Тут вы, женщины, нам помочь не могли. При известных свойствах. И как видите, справились. Мало ли, что с каждым из нас может случиться… Мне и от вас хотелось бы разъяснения получить по некоторым вопросам.

— Я готова. — Гордо сказала Дуглас. — Вызывайте. Мне нечего скрывать.

— Зачем вызывать? — Удивился Балабуев. — Можно и здесь поговорить.

— Нет, если так. Вызывайте.

— Учту. Только в случае крайней необходимости. А иначе? Сами себе трудности создаем.

Тут Берестова рассмеялась. — Насчет трудности создать — это мы умеем. Английский характер.

— Насколько я в курсе, — уточнил Балабуев, — гражданство английское, или подданство. Не знаю в точности, как. А характер национальный — греческий.

— Греческий?.. — Протянула удивленно Берестова.

— Какое это имеет значение. — Дуглас вскипела.

— Никакого. — Заверил ее Балабуев. — Для нас никакого, это для турок значение может иметь принципиальное, если прознают. Потребуют изменить состав экспедиции. А заодно и прикроют.

— Позвольте. — Всполошился Плахов. — Вы понимаете, что можете нанести вред нашей науке?

— Понимаю и принимаю во внимание. — Смиренно отвечал Балабуев. — Это я к тому, что мы должны помогать друг другу, а не отмахиваться. Одно дело делаем.

— Может, еще чаю принести. — Взялся замять тему Картошкин. И, видно, зря.

— Сидите. — Распорядился Балабуев. — А то исчезнете куда-нибудь, ищи потом. А девочек я уже попросил. Чай сейчас будет.

Картошкин сел, разобиженный. Но Балабуев уже нашел цель. — Вот вы, Картошкин. С Павлом Николаевичем не были знакомы?

— Не был. — Подтвердил Картошкин.

— Допустим. А на похороны заявились. Есть такая приметная деталь для преступника. Отдать последний долг. Это я понимаю. Но так, чтобы по пути еще на поминки завернуть. Это уже на бис дивертисмент, Танец с саблями, так сказать. А тут и вакансия открылась.

— Что вы имеете в виду? — Забился Картошкин. Балабуев глядел глаза в глаза. Подержал мертвой хваткой, пожевал и отпустил. — Разное, говорю, бывает при разных обстоятельствах.

Тут снова внесли чай. Стали расставлять, разливать по чашкам. Пошла долгая пауза.

— А почему наших дорогих женщин не пригласить? Ведь они Павла Николаевича прекрасно знали. А вы, Алексей Григорьевич игнорируете.

— Нет, не игнорирую.

— Игнорируете. Не спорьте. Заместитель ваш, — жест в сторону Картошкина, — вон, как важно устроился. Хоть Павла Николаевича узрел только при последнем целовании. Так или нет? А тут родные люди.

— Разве я против. — Возмутился Плахов. — Светочка, Наташа. Тащите стулья и быстро сюда. Чашки захватите. Чай будем пить.

— Давно бы так. — Одобрил Балабуев. — Видно, как он забирал власть, овладевал умами. Когда все сошлись, получилось тесновато. И цель была неясна. Только и оставалось, что чаепитие. Берестова первая спохватилась. Собралась уходить.

— Ну, и напрасно. — Не одобрил Балабуев. — Ведь не каждый день видимся. Станете проситься на разговор, а у меня времени свободного нет.

— А она просится? — Насмешливо спросила Дуглас.

— А что тут такого? — Удивился Балабуев. — Ведь имущественные потери. Иконка старинная, фамильная. Даже, если расстаться захотеть, больших денег стоит. Станешь тут волноваться.

— А видел ли ее кто? Эту иконку? — Не унималась англичанка.

Молчание повисло. — Я видела. — Сказала Наташа. — Павел Николаевич показывал. Если это она…. когда они с вашим, Марья Ивановна, отцом ездили в Урал травы лечебные собирать.

— На Ура-ал? — Протянул Балабуев. — Я знаю… я думал…, за этим в Крым ездят. А тут… Когда это было?

— Не помню точно… Года два назад.

— Каким же это ветром занесло? — Видно, Балабуев осваивается с новостью. — Ну, и как съездили? Удачно? Как впечатления?

— Какие впечатления… Угощение к празднику принес на уральских травах настоенное, и пряник…

— На травах, значит… Не помогло, видно, Ивану Михайловичу. Как быстро болезнь прогрессировала. Но должен вас и обрадовать. Да, вы посидите с нами. (Это к Берестовой). Я хорошую новость знаю. Может оправиться организм Ивана Михайловича.

— От чего оправится? — Плахов спросил.

— От болезни. И пересаживать ничего не потребуется. С места на место.

— Как это?

— Это не я. Врачи так считают. Есть, конечно, болезнь…, прорывает оборону, с кем в наши годы не случается. А постегаешь крапивой, и проходит. Народное средство. На Урале, небось, так и лечат. У народа всегда, что лечение, что наказание, главное, чтобы польза была…

— Перестаньте. — Гневно оборвала Берестова. — Слышать этого не хочу.

— И напрасно. Конечно, вне моей компетенции, но восторгаюсь, как сумели вызвать искреннее сочувствие и жалость. Это в наш жестокий век большая редкость.

— В таком тоне… — Берестова поднялась. Разгневанно. — Думаю, вы сможете продолжить без меня. Алексей, можно вас на минутку.

— Зачем ему выходить. — Мирно сказал Балабуев. — Ему нужно гостей чаем угощать. А вас Коля-охранник проводит. До самого выхода. Чтобы вы по дороге что-нибудь случайно не зацепили…

Так Берестова и ушла. Если говорить с мужской точки зрения (а от женщин правды и вовсе не дождешься), в гневе Берестова была очень хороша. Только подходить близко было опасно. Но за это и любят: за смелость и риск.

— Действительно, императрица. — Одобрил Балабуев, когда дверь за Берестовой закрылась. — Я английскую по телевизору видел, сравнить нельзя. Едет себе в коляске, старушенция, ручкой туда, ручкой сюда, улыбается, будто от врача, УЗИ сделала и теперь с хорошими новостями, население успокоить. Вы ведь видели с близкого расстояния? (Это к Дуглас).

— Нет, не видела. Только по телевизору. Я больших сборищ не люблю.

— Это правильно. — Одобрил Балабуев. — Нам что? Курганчик раскопать, могилку старинную разгрести…

— Сергей Сидорович, — решительно вмешался Плахов, — перестаньте, наконец, юродствовать.

— Знаете, Алексей Григорьевич. — Отвечал спокойно Балабуев. — Я ведь не только удовольствие от нашего общения получаю. Это само собой. Я еще свою работу делаю. И, можно сказать, отчасти для вас стараюсь.

— А я. — Рванулась с места Света. — Хочу сказать… хочу сказать, чтобы вы с Алексеем Григорьевичем…

— Вот это по-настоящему. Раньше бы сказали, по комсомольски. Теперь так не скажут… Я думал, вы только молодого человека защищаете. — Кивок в сторону Картошкина.

— Я за справедливость. — Отвечала Света. Женщина всегда хорошеет, когда совершает героический поступок. Можно даже сравнить с картиной Свобода на баррикадах, если бы не художественная нескромность в туалете (с Берестовой, впрочем, едва до этого не дошло). Все Светой залюбовались.

— Смотри ты. — Удивился Балабуев. — Какое совпадение. Я тоже за справедливость. И те, кто музей ваш прикроют ввиду бесхозяйственности и наличия криминала, они тоже за справедливость. Скажите спасибо Алексею Григорьевичу. А вы, что станете делать, героиня? Шубы из Турции возить? Этому быстро научат. Есть кому.

— Вы кого-то конкретно имеете в виду? — Ледяным тоном спросила Дуглас.

— Просто к слову пришлось. Вспомнил некоего Фиму из Одессы. У вас его Карапузом прозвали. Не может быть, чтобы совсем пустым ездил, только на Кремль поглядеть… Хотя, конечно, и Кремль хорош.

— Этот человек с риском для себя возил материал для исследований.

— А я что говорю. Я отчет видел. Бедренная кость. Предположительно, мужская — 2 штуки, челюсть нижняя, женщины или ребенка — 1 штука… погодите, не помню, что там еще. Порошок белый… В описи не припомню… А так…

— В таком случае я должна покинуть. — Дуглас встала. — Предупреждаю, Алексей, вы на неверном пути.

— Ну, зачем так внезапно. Ведь разговор общий. И меня критикуйте. Кстати, может быть, какое средство от облысения знаете? А то катастрофа. Вот и помогли бы друг другу.

Тут Сергей Сидорович пережал. Не нуждался он в средстве. Может, специально обратить внимание хотел. Любой мужчина не без слабости, нужно только знать, где искать.

— Останьтесь, Элен. — Попросил (жалобно как-то) Плахов. Дуглас подумала и села.

— Ну, не будем… если я что сказал… заранее извиняюсь. — Нес без перерыва Балабуев. — Давайте, молодежь нашу послушаем. Они ведь тоже свое мнение имеют. Светочка, что это вы замолчали.

— Я считаю, Алексей Григорьевич — прекрасный руководитель. Человек — преданный науке. А как он лекции читает. Была когда-то в России традиция, просвещать народ. Достоевский читал, Тургенев. Так вот, Алексей Григорьевич — именно просветитель.

— Здорово вы сравнили. С Достоевским особенно. А Павел Николаевич кто… то есть… был?

— Павел Николаевич — больше организатор. А за советом к Алексею Григорьевичу шли.

— За правдой жизни то есть? Как ходоки к пролетарскому вождю?

— Снова вы ёрничаете. — Возмутился Плахов.

— А выставку кто организовал? — Неожиданно вмешалась англичанка, и Балабуев поддержал: — Да, именно, кто?

— Я вам могу официально ответить. Как директор. Музей старается перейти на коммерческую основу. Ищем самые разные возможности. Идея Павла Николаевича. Возможно, Иван Михайлович Берестов подсказал. Не исключаю.

— Но ведь Марья Ивановна — героиня ваша с болезненным отчасти воображением. Сами видели. Последствий не опасались?

— Действительно, Алексей. — Поддержала Дуглас. Она (беспощадная женщина!) явно не пожалела, что осталась. — Ваша подруга со странными фантазиями.

— Почему Берестова? — Встряхнулся Плахов (подругу он проглотил). — Предполагали оздоровительный эффект. Для нее полезно. Но это, не главное, Элен. Поймите. И вас можем включить, если получится.

— Скульптурный портрет денег стоит. — Уточнил Балабуев.

— Найдем. — Воодушевился Плахов (забыл, что нет уже рядом Кульбитина). А цель — поглядеть, как сработает сама идея. В плане коммерции. И мы предполагаем дальше развивать. Здесь можно многое придумать. Вот только.

— Что только? — Насторожился Балабуев.

— Вы мешаете. Пока ваши сотрудники ходят, переворачивают…. Спокойной работы нет и быть не может.

— Придется потерпеть. Но, обещаю, недолго. — Сдержанно отвечал Балабуев и, изменив голос с официального на почти влюбленный (как у него это только получалось!), попросил. — Светочка, что же вы замолчали. Мы слушаем.

Но не удалось. Едва Света произнесла первую уже известную нам фразу: что вот… Алексей Григорьевич… и она не понимает…, вдруг в дверь сунулась черная всклокоченная голова с признаками ранней седины, а затем появился сам хозяин. В расстегнутом полушубке, прямо на рубашку. — Здасьте, — было произнесено и вызвало общее оживление. Первыми опомнились женщины, и Дуглас в том числе. — Гарик. — Не может быть… Плахов отреагировал более сдержанно: — Прошу. — И представил для тех, кто еще не догадался. — Господин Антонян. — Несмотря на эту официальность, появление гостя выглядело очень непосредственно и радостно. И неудивительно. Вошедший источал доброжелательность, при которой только и остается подумать: — Что за хороший человек. Как таких еще грешная земля носит.

Наверно, Балабуев буквально так и подумал. — Габриель Антонян, если правильно понимаю? Мы полагали, вы…, вас… в Нагорном Карабахе…

— Недавно оттуда. Если интересует.

— Очень интересует. Хотели отыскать и пригласить. Запрос посылали…

— Какой может быть запрос… — Вошедший махнул рукой. — Неразбериха сплошная. Пушки стреляют… Я вот ненадолго в Москве. Узнал, что разыскивали с милицией.

— Я как раз и разыскивал. Хотел познакомиться, поговорить. Но не здесь. Завтра не затруднит?

— Почему затруднит? Можем поговорить. А сейчас я вот принес. Здесь в Москве купил. Но наши, армянские. Сам выбирал. И коньяк наш. — Содержимое громадного пакета Антонян стал выгружать прямо на директорский стол. Бесцеремонный человек, но по хорошему такой — щедро и искренне. Прямо, как большой ребенок. Все ему рады, и он всем рад. Балабуев застолья дожидаться не стал. Откланялся. А остальные уселись достойно заканчивать этот непростой день.