Времени прошло немного, и дополнить рассказ почти нечем. Музей Византии работает, и новый директор осваивается в своей должности. Кто сразу оказался на своем месте — Картошкин. Впрочем, это и так было ясно. Дистанция между ним и Сергеем Сидоровичем полностью сохраняется. Валабуев не забыл снисходительные взгляды, которыми одаривал его Федор во время тягот следствия, и старается ничего подобного впредь не допускать. К тому же Валабуев Картошкина крестил, то есть, стал ему крестным отцом. А крестной матерью оказалась Света и, похоже, не только матерью. Но это дело сугубо личное. Исчезновение Плахова прошло как-то незаметно, по крайней мере, о нем не вспоминают (или стараются не вспоминать), будто и не было такого Алексея Григорьевича. Сейчас музей собирает большую конференцию с участием зарубежных гостей, а посколько такие конференции предполагается сделать регулярными, то информация (в том числе, эта книга) может оказаться полезной для тех, кому есть что сказать об истории Византии. Кстати, Картошкин провел исследование, в котором утверждается, что отечественная традиция выражать свои эмоции на заборах пошла именно с осады Константинополя дружиной князя Олега. Взять город тогда не удалось, но дружинники не только щит прибили на ворота (это само собой), но исписали снаружи стены обращениями к прекрасным византийкам и их мужьям. Тем, в частности, предлагалось выйти и поговорить именно по мужски, а там, чья возьмет, но мужья не вышли, а, наоборот, крепче зарылись под юбки и сарафаны своих подруг (брюки прекраснве дамы тогда еще не носили). Выводы делайте сами. По этой теме готовится защита диссертации, подробное сообщение о времени и месте защиты будет опубликовано в Вестнике Академии Наук. Такие теперь правила, чтобы отделить подлинные научные достижения от псевдонаучных, так что за работу Картошкина можно не волноваться.

Плохо сложилась судьба Ивана Михайловича Берестова. Вскоре после описанных событий Иван Михайлович вновь запросился на операцию по пересадке почки. Деньги у него, видно, были вдалеке от места постоянного проживания, и теперь Иван Михайлович снова захотел заняться обновлением своего организма. В Израиле такие пересадки — обычное дело. Уговаривали его не ехать, наши врачи ничуть не хуже, но Иван Михайлович уперся. Как раз тогда у нас была успешно проведена (впервые в мире!) операция по пересадке аппендикса от жертвы несчастного случая здоровому добровольцу. По гипотезе академика Нелюдимого, апппендикс, как и почка, был в древности парным органом, в котором запасались калории на зиму, и утратил (частично) свои функции при переходе от кочевого скотоводства к оседлому земледелию. (— Очень может быть, — подтвердил С.И.Закс, он просматривал академические журналы.) Факт, однако, что Берестов собрался именно в Израиль. Сергей Сидорович взялся Берестова отговаривать, он принимал участие в судьбе этой семьи и понимал (навел специально справки), что Берестову никуда ехать нельзя. Категорически. Может укачать на большой высоте (морем и того хуже), не тот наркоз дадут, катетер не туда вставят (или не оттуда достанут), мало ли, что может случиться с живым человеком… Не удалось отговорить упрямца, а Балабуев специально заезжал к Берестову. Тот, кстати, передал в Фонд Музея рукописи и просил принять участие в судьбе Маши, если что… Буквально, накаркал. В своем же дворе за неделю до отъезда Ивана Михайловича сбила машина. Двор темный, сам же и виноват… Иван Михайлович, кажется, опытный человек, должен был предусмотреть, тем более в ожидании исцеления, а тут сплоховал.

Маша находится в исправительном заведении психиатрического профиля, поэтому после смерти Берестова встал вопрос, где держать кота и птичку (еще одна не перенесла разлуки с хозяевами и умерла). Кота приютили соседи, но он сбежал, а птичка живет в кабинете Балабуева и ждет возвращения Маши. И еще, важнейшая новость. Нашлась панагия. Меняли мебель в двух комнатах музея (нашел Балабуев спонсоров), и иконка выпала из-за стола Кульбитина. Балабуев самолично отнес на экспертизу, оказалось, век не пятнадцатый, а восемнадцатый. Того времени панагий уже хватало, но, все равно, вещь ценная, хранится в сейфе у Балабуева, Маша будет рада. Квартира Берестовых опечатана, желающих на нее нет. То есть, были, и немало, но в жилконтору поступило указание, и охочие перевелись. Опять же позаботился Сергей Сидорович, взял квартиру на баланс музея, и Маша вернется на свою жилплощадь, что в современном городе совсем не просто. Между прочим, это не просто и для самого Балабуева, которому ставили на вид за нецелевое использование музейных средств, так что Сергей Сидорович возмещает убытки из своего кармана. Начальство всегда найдет как выкрутиться, на то оно и начальство.

В музейной экспозиции представлены скульптурные портреты с выставки, огранизованной П. Н. Кульбитиным. В одном из портретов с надписью: реконструкция головы знатной византийки, можно узнать Машу Берестову. Но можно и не узнавать, известно, что история часто трактуется совершенно произвольно, и самозванцев в ней хватает, так же как невинных страдальцев.

На отдельном музейном стенде с рукописями указана фамилия дарителя И.М. Берестова. И еще, с чего, пожалуй, следовало начать. В Мемориальном столе П.Н. Кульбитина хранятся отдельные кости императора Константина, в частности, его десница, помещенная в специальную шкатулку (раку). Ее Балабуев выставил на обозрение перед экзаменами в Высших учебных заведениях. Ничего не поделаешь (такое сейчас время), музею самому приходится зарабатывать. Впрочем, это к лучшему! Крепнет уверенность, что общение с ракой — возложение руки, целование и прочее (отдельно для профессорского состава) способствует успеху в учебе и и значительно повышает Международный рейтинг учебного заведения (и уже есть результаты).

Балабуеву очень не хватает Шварца. Леня вместе с Натальей осел поначалу в Купцовске, но потом беспокойная натура увлекла его в снежные Гималаи. Там Леня хотел принять обет посвящения, но не принял, поскольку в Гималаях для этого нужно брить голову. К этому Леня оказался не готов. То есть, душой готов, а головой (волосистой ее частью) пока нет — так он написал Балабуеву. Поэтому Леня застрял в миру, вместе с нами (грешниками) и собирается назад в Купцовск.

Вот еще новость. Из Купцовска в Стамбул-Константинополь отправилась делегация на средства бизнесмена Утюгова, чья жена успешно разродилась на могиле Машиной матери. По этому благому событию было организовано паломническтво. И люди своими глазами видели, как Машин прадед тайно явился из стены Святой Софии, паломников благословил, а после вернулся к себе, даже песчинка со стены не уронив. Притом под самыми бусурманскими надписями. Осенил и исчез… Злостных скептиков (куда же без них) отсылаем к Чудодейственному календарю, там это явление подробно описано.

По этому случаю готовится челобитная об амнистии для Маши Берестовой. Л. Шварц дал благодарственное письмо, что претензий к Берестовой не имеет и, наоборот, признателен за ее участие в Божьем промысле. Корявыми земными словами чувства не передать, а по сути так и есть. Наталья много времени проводит на могиле старшей Берестовой, молит денно и нощно, чтобы та вернула Леню в семью. И если покойница вернет (а похоже, что так и будет), то Берестовы со Шварцем сойдутся в радости и всепрощении.

По крайней мере, так рассудил Семен Иосифович Закс, который много размышляет над человеческими судьбами, так сказать, мировоззренчески. Балабуев делится с Заксом музейными новостями. Семен Иосифович часто наведывается в музей, но новый директор (хоть отношения дружеские) ключ от сейфа при появлении Закса демонстративно кладет в карман. Семен Иосифович приходит в восторг и вспоминает молодость, когда сейфов не было и в помине, документы приходилось хранить в сапоге, завернутыми в портянку, а сапог — под подушкой. (— Как ты понимаешь, я не все могу рассказать. — Добавляет Закс.

Где-то спустя месяц после назначения Балабуева, в музей пришло письмо. Вложено оно было в директорскую почту, которую распечатывал сам Балабуев, а внутри был еще конверт с надписью Балабуеву лично. Письмо было от Плахова. Вот этот текст.

Поздравляю с назначением. Писать много не могу, в объяснительной моей записке все сказано. Павла убивать я не хотел. Но когда узнал про его махинации, то был вне себя. Павлу я доверял, потому оставлял свободно печать и бланки. А оказалась бухгалтерия двойная. Был это несчастный случай, хоть выясняли мы отношения не только на словах. В портфеле были бумаги, куда он их нес, утверждать не берусь, возможно, Берестову. Уверен, что Маша ни о чем не знала. Бумаги эти я взял, просмотрел поверхностно, в суть не вникал, были там расчеты, какие-то инициалы и т. д. Все бумаги я тогда же уничтожил, если интересуют детали, у меня дома газовое отопление. Искать меня смысла нет, к тому же на этот счет я принял меры. Плахов.

Хоть написано сумбурно, но полезная информация содержится. — Сказал С. И. Закс. Балабуев показал ему письмо. — Соблазнились деньгами. Хотели под нашу бухгалтерию свою собственную подложить. А мы на Павла Николаевича полагались. Это его Берестов надоумил, старый, хитрый лис. Он ведь за купцовским заводом стоял. А там не только кастрюли делают. Им канал сбыта очень нужен был. А уж Кульбитин… Непростительно с его стороны. Кадровый работник. Ну, сейчас, сами видите, стремятся обзавестись капиталами. И этот туда же. Думаю, во время конференции до Плахова стало, наконец, доходить. Люди какие-то посторонние при Павле Николаевиче. Кульбитин должен был связи иметь, чтобы дела вести. Человек с фантазиями. Он бы из вашего музея не то, что выставку, Лас-Вегас устроил,

— И не посоветовался… — подсказал Балабуев.

— Он много чего успел натворить. — Обычно словоохотливый Семен Иосифович был сдержан.

— А кто у него тогда побывал? Плахов? Маша? С чего это он так заторопился?

— Может, и Плахов. — Согласился Закс.

— Вряд ли, — Размышлял Балабуев. — Они бы в музее все решили. А не вы ли, Семен Иосифович, в гости тогда заходили? Разбираться. И спугнули Кульбитина. Вот он к Берестову и побежал.

— Как ни отвечу… — Семен Иосифович глянул на Балабуева очень прямо, и взгляд придержал. — И зачем тебе? Скажу так. Про дела Кульбитина стало известно. Про то, что он уральские заводы стал незаконно к чужому бизнесу подключать. Такое долго в тайне держать нельзя. А ведь на доверии человек был…

— Это вы через Антоняна знаете?

— Кульбитина я проглядел. — Закс вроде бы и не слышал про Антоняна. — Кто же знал, что такой Берестов рядом заведется. Пока спохватились… пока прозрели. А он засуетился, потому что я очень строгим могу быть. И попался Плахову под руку. А вот что Кульбитин вынес, мне нужно было знать. И где эти бумаги. Наши клиенты были бы очень разочарованы. Могла ведь утечь информация. А там коммерция, эмбарго, мало ли что. Потом за границу нос не высунешь. Заметут и отправят показания давать… Ну, это, конечно, крайней случай,

— А если Плахов их не уничтожил?

— Жив-здоров этот Плахов. И будет жить, пока будет держать язык за зубами. Видели его у психбольницы, справлялся о здоровье Берестовой. Статья на нем висит. Дождется амнистии. Ты же и поможешь.

— Помогу. — Подтвердил Балабуев, как-то виновато. — Тут вот еще что. Картошкин нашу лаборантку Свету расспросил, и вспомнила она про этого Карапуза. Был у них в экспедиции рабочий, по кличке Карапуз.

— Помню. — Подтвердил Семен Иосифович. — Я все твои материалы читал.

— Так вот, кости тот привозил, которые Кульбитин определил, как императорские, и ту самую пепельницу, которая всегда на столе Кульбитина стояла. Знаете, из чего эта пепельница? Из черепа человеческого. По ободу медь красная, потому не так заметно. Вспомнила Света, говорил Кульбитин, что достопримечательность эта прямо из султанского дворца. Во время беспорядков вынесли, так она у старьевщика оказалась, а Кульбитин приобрел.

— Врет или нет твой Кульбитин, а может и впрямь это из императорской головы пепельница. Ты проверь, не ленись.

Балабуев даже обиделся. — Картошкин уже занимается.

— Хорошо бы. — Размечтался Закс. — Тогда значит так. Трон византийский есть, в Кремле стоит, если еще не сперли. Десница у тебя. А теперь и голова…

— Остается только турок уговорить. — Пошутил Балабуев и, видно, зря.

— А вот это хорошее дело, — Семен Иосифович почесал вмятину на голове. — Главное, аргументы на нашей стороне. Значит, будем думать, как убедить.