История первопроходцев, населивших американский Средний и Дикий Запад, чрезвычайно мифологизирована; те, кто сумел уцелеть, приправляют свои рассказы порядочной долей вымысла, так что порой исторические факты сложно отличить от фольклора. Больше всего информации о жизни замужних женщин мы можем почерпнуть из личных дневников, путевых заметок, писем и воспоминаний – тех разнообразных рукописных документов, которые сохранились в архивах по всей стране и лишь недавно начали привлекать внимание исследователей.

Интересно, что во многих аспектах жизнь покорительниц Запада напоминала жизнь первых иммигранток – к примеру, в том, что касалось соотношения мужчин и женщин. Мужчины из восточных штатов, Канады и Европы числом превосходили женщин, и им очень недоставало женского общества. Они привозили своих жен и возлюбленных и энергично приглашали незамужних женщин, которым хватило бы смелости на такую авантюру.

Юноша, в семнадцать лет покинувший Швейцарию ради того, чтобы наладить ферму в Миннесоте, спустя несколько лет отправил на родину письмо с просьбой как можно скорее прислать ему жену. Ей следовало быть выносливой и знать, как ухаживать за коровами, свиньями и курами, следить за бревенчатым домом, который он построил, пока он сам будет занят «мужской работой». Еще два года он переписывался с женщиной, которую выбрали ему его родители, и впервые встретился с невестой в Сент-Поле 4 июня 1858 года. Девушке пришлось преодолеть путь длиной в пять тысяч миль. На следующий же день они сочетались браком.

На письма одиноких покорителей Запада отвечали тысячи женщин, но немногие могли похвастать такой решимостью, как одна женщина с востока, которая в 1860 году разместила в газете города Ватерлоо, Айова, следующее объявление:

Девушка, проживающая в одном из городков в сердце штата Нью-Йорк, желает вступить в переписку с юношей с Запада с намерением впоследствии выйти за него замуж. ‹…› Ей 24 года, она порядочная, однако ее не назовешь красоткой; у нее добрый нрав, отменное здоровье, она неплохо образована и посвящена в таинства домашнего труда [354] .

Вероятно, хорошие навыки ведения домашнего хозяйства должны были компенсировать недостатки внешности.

Брошюры, призывавшие переселяться в отдаленные места на западе страны, ориентировались и на женскую аудиторию. В одной из таких брошюр отмечалось: «По законам Айовы в части владения и использования собственности не делается никаких различий между мужем и женой. В случае смерти мужа треть его недвижимости переходит жене, и она может распоряжаться ею по своему усмотрению». Брошюра была выпущена в 1870 году (тогда же, когда в Великобритании издали Акт об имуществе замужних женщин) и отразила последние изменения в законодательстве, которые уравнивали женщин и мужчин в праве на владение собственностью. Такой закон принимал штат за штатом, и брошюра очевидно обращалась к женщинам, знакомым с последними законодательными инициативами. Однако традиционное представление о том, что вдова может претендовать лишь на треть семейного имущества, еще не ушло в прошлое.

Независимо от того, в какой местности они селились, многие женщины были поражены тяжелыми условиями, в которых им предстояло жить. Вероятно, с этими жалобами одной из поселенок Иллинойса согласились бы многие ее современницы: «Когда мы прибыли на свою новую землю, в землю обетованную, мы испытали разочарование и тоску по дому, но мы уже сделали первый шаг и теперь должны были создать все возможные удобства». Переселенцам приходилось часто менять временное жилище, они жили в крытых повозках, палатках, шалашах, хижинах, землянках; на них обрушивались песчаные бури, проливные дожди, циклоны, наводнения, саранча; им приходилось существовать в грязи; на них нападали змеи, койоты, волки и медведи; они жили в постоянном страхе нападения индейцев и белых головорезов; в их краях не было церквей, школ и других признаков цивилизации – вот лишь самый короткий перечень тех невзгод, о которых рассказывали переселенки. Очень немногие были довольны своим новым жилищем. Керри Лассел Детрик вспоминала отчаяние своей матери, когда та увидела их первый дом в Канзасе: «Когда наша крытая повозка остановилась перед дверью крошечного дома, сделанного из дерна, отец помог матери спуститься, и я не забуду то выражение лица, с которым она озирала это убогое хозяйство. Затем она обвила руками его шею и разрыдалась – это был единственный раз на моей памяти, когда она дала волю отчаянию».

Почему же вообще эти женщины покидали свое привычное окружение, оставляли семью и друзей, предпочитали неизвестность стабильной и привычной жизни? Ответ очень прост – в большинстве случаев они делали это не по собственной воле. Решение о переезде принимали их мужья. Поскольку муж по закону мог определять, где будет жить его семья, жена не могла отказаться последовать за ним, особенно когда муж апеллировал к экономической выгоде.

Мэри Джейн Хейден вспоминала, как, воодушевленный новостью о золотых приисках Калифорнии, ее муж единолично принял решение о том, что отправится туда в компании мужчин из Новой Англии. Когда она спросила, что тот собирается делать с ней и их двухмесячным младенцем, он ответил: «Будешь жить у матери до моего возвращения». Сперва повисло молчание, а потом миссис Хейден «с сердцем, обливающимся кровью» не сдержалась:

Я сказала: «Мы поженились, чтобы жить вместе ‹…› и я хочу следовать за тобой хоть на край света, где, как ты считаешь, тебя ждет удача. Ты, конечно, волен отправиться туда, куда мне вход закрыт, но в таком случае можешь не возвращаться, потому что для меня ты умер».

Он ответил: «Что ж, если ты так считаешь, я не поеду». Ни слова не было сказано в злобе, ведь за те два года, что мы прожили вместе, мы вообще ни разу не поссорились. Было решено, что на следующий год мы вместе отправимся на золотые прииски Калифорнии [358] .

Миссис Кэтон встретила единоличное решение мужа переехать в Канзас в 1879 году со сходными эмоциями: «Мое воображение рисовало разруху, рыскающих головорезов и гуляющий ветер. В отличие от мужа, я не могла поверить, что этот край когда-нибудь станет процветающим, но голос мужчины возобладал».

В стихотворении «По земле 1852» показывается такой распространенный спор между мужем и женой:

Когда изнурительное путешествие завершалось и семья получала какое-никакое пристанище, начиналась борьба за существование, в которой участвовали оба супруга. Им не на кого было рассчитывать, кроме самих себя, и потому строгое разделение труда на «мужской» и «женский» было немыслимо. Жены зачастую вынуждены были участвовать в традиционно мужских видах работ, таких как посадки, сбор урожая, выпас скота, и даже в охоте, – что, вероятно, способствовало установлению более равноправных отношений между супругами. Но по большей части жены занимались домашними делами, которые мало различались в зависимости от территории: готовкой, шитьем, штопкой, стиркой и глажкой, наведением чистоты и украшением дома с учетом скудных средств. Уцененное кресло-качалка или деревянная коробочка для чая могли стать украшением интерьера. И почти всегда женщина либо кормила грудью, либо вынашивала ребенка.

Дети воспринимались как дополнительная пара рабочих рук, и потому семьи, как правило, были большие. Изучение показателей рождаемости в Миссури в описываемый период позволило исследователям утверждать, что новый ребенок появлялся в семье в среднем раз в два или три года; другое исследование показало, что стандартная фронтирная семья насчитывала десять детей, хотя по более консервативным оценкам число детей в этих семьях лишь ненамного превышало среднее значение по стране.

У швейцарской пары, о которой мы уже писали ранее, – Теодора и Софи Бост – в 1859 году, на следующий год после свадьбы, родилась дочь. Сообщая эту новость родителям, гордый отец описал, как проходили роды в Миннесоте:

Дорогие родители, рядом с Сосо лежит сейчас наша малышка Жюли Адель, обе, Слава Богу, в добром здравии. Схватки начались в пятницу 19-го, в три часа ночи, а разрешилась она вчера, 20-го, в десять часов утра. Роды были тяжелые. Она была против того, чтобы я звал доктора, и, вопреки моему желанию, роды принимала повитуха, живущая по соседству. Но в 2:30 ночи я послал за доктором, который… решил позволить природе сделать свое дело и явился только к десяти. К этому моменту стало ясно, что усилий одной природы недостаточно, и он заставил Сосо пострадать еще с полчаса, прежде чем, наконец, появилась наша Мадемуазель [363] .

Не всем женщинам везло так же, как Софи. Вдали от Миссисипи повитуху, а тем более доктора отыскать было сложно. Роженицы не всегда могли рассчитывать на помощь другой женщины, мужа или старшей дочери. Иногда, в том случае, когда муж отлучался из дома и не было возможности позвать доктора, повитуху или соседа, женщина рожала в одиночестве – тяжелое переживание даже для самых стойких.

Женам фронтира приходилось сталкиваться не только с болезнями и суровыми бытовыми условиями. В письмах и дневниках они писали об одолевавших их одиночестве, изоляции, тоске по дому, беспокойстве, отчаянии и дурных предчувствиях. Молли Дорси Сэнфорд, чью историю мы еще расскажем позже в этой главе, писала 22 октября 1860 года из Колорадо: «Мне стыдно за то, как сильно я грущу по дому. Конечно, я не говорю всего, чем я делюсь с дневником. ‹…› Ради Би [мужа Молли] я стараюсь не унывать, я не хочу, чтобы он думал, будто с ним я несчастна. Он не был так привязан к семье, как я, и не понимает моих чувств». Сознание того, что мужу, даже любимому, нельзя доверить свои печали, должно было лишь усугублять ощущение одиночества.

Женщины скучали по оставленным семьям и испытывали острую нехватку женского общества. Они использовали любую возможность, чтобы наладить общение с другой женщиной, и нередко пускались в долгое путешествие ради того, чтобы вместе сшить стеганое одеяло, посетить свадьбу или помочь в родах. Так, одна пожилая жительница Орегона вспоминала про существовавшую в ее молодости систему женской взаимовыручки: «Когда я была молодой, к больной женщине не вызывали сестру милосердия. К ней приходили ее соседки, они выполняли работу по дому, брали к себе переночевать ее детей, приносили ей свежевыпеченный хлеб, варенье и другие вещи…». В этом покорительницы Запада были схожи с первыми колонистками.

Но было и одно важное отличие: если первые колонистки были англо-американками, то женщины, населявшие дальние западные земли, прибывали из Канады, Мексики и других частей США, из всех стран Европы, а позже, к концу века, среди них появились и китаянки, и японки. В прериях селилось множество женщин из скандинавских стран, и они легче осваивались там, чем британки или южанки – вероятно потому, что скандинавки были привычны к суровым условиям. Иммигрантки из Ирландии, Шотландии, Уэльса и Германии тоже довольно быстро привыкали к новым условиям, но, конечно, все зависело от того, какой образ жизни эти женщины вели у себя на родине. Жена немецкого бюргера, вероятно, будет тосковать по былому уюту, а девушка из ирландской деревни, пошедшая в служанки и нашедшая жениха в Америке, наверное, будет рада собственному дому, как бы беден он ни был.

Женщины, населявшие Дикий Запад, принадлежали к разным нациям, говорили на разных языках, придерживались разных религиозных убеждений. Протестанты, католики, реже – евреи формировали закрытые сообщества, что позволяло женщинам говорить на своем родном языке, придерживаться старых убеждений и вести себя так, как они вели себя на родине. Представления об ухаживании и браке тоже зачастую оставались прежними, невзирая на более свободные американские нравы. Европейки, которых к переезду по другую сторону Атлантики вынудила бедность их родителей, которые не могли собрать им приданое, были рады положиться на помощь других представительниц иммигрантского круга, например замужних дам, которые помогали найти достойного мужчину. Так, на Среднем Западе русские иммигранты попрежнему заключали договорные браки, и пожилые женщины оценивали невест, «щипая их за крепкие плечи и оценивая до блеска надраенную кухню». В отличие от русских, итальянцы быстро отошли от традиции договорных браков и, подобно американцам, начали заключать браки «по любви», но все же сохраняли свою приверженность католической вере и соблюдали все запреты, которые она накладывала: не занимались сексом во время поста, по праздникам и во время беременности.

Европейские мигранты неминуемо испытывали на себе влияние англо-американской культуры. Даже если воскресенья и субботы они проводили в своих диаспорах, детей они отправляли учиться в смешанные школы, открывавшиеся в прериях, где была только одна общая классная комната. Если не ровесницы-американки, то собственные дети учили их языку и традициям новой родины.

Но с кем европейские женщины, обживавшиеся в Америке, были знакомы меньше всего, так это с представительницами индейских племен. Жены покорителей Запада чаще встречали индейцев-мужчин: те приходили и просили еды, как правило, когда хозяин отлучался из дома. Если верить записям в дневниках, письмам, воспоминаниям и романам, индейцы почти всегда интересовались исключительно едой: приготовленным обедом, свежеиспеченным хлебом или домашними заготовками. Вопреки сложившемуся стереотипу, индейцы редко были заинтересованы в снятии скальпов или в том, чтобы захватить женщину в плен (хотя есть и такие свидетельства), и женщины не боялись, что их изнасилуют. Участницы таких инцидентов были испуганы, но тем не менее им удавалось побороть страх, накормить незваного гостя и совладать с гневом, если тот уносил драгоценную пищу. Такое поведение считалось благоразумным.

Иногда жены первопроходцев, жившие на границе с индейскими племенами, например в Северном Шайенне в Монтане, начинали проникаться симпатией к своим соседкам, хотя крепкая дружба между представительницами двух народов была невообразима. О жизни племени с точки зрения индианки мы можем узнать лишь по немногим уцелевшим историям, записанным или рассказанным самими женщинами.

Принцесса Сара Уиннемакка Хопкинс в подростковом возрасте училась в школе для белых и имела двух белых мужей (первый брак закончился разводом). Но, кажется, ни один из них не заставил ее бросить то, чему она посвятила свою жизнь, – историю племени пайютов, к которому она принадлежала. В 1883 году она написала автобиографию, в которой рассказала американцам о тех притеснениях, которые терпели пайюты от белых людей. Сперва они под натиском приехавших иммигрантов вынуждены были перебраться из Невады в Калифорнию; позже их вытеснили в резервации, где их обирали нечистые на руку администраторы. Нынешнему униженному и жалкому положению пайютов она противопоставляла их идиллическое прошлое. А еще она подробно описывала ритуалы сватовства и свадьбы:

Девочкам разрешалось выходить замуж, только когда они достигали зрелости, и этот период считается священным ‹…› Девушка под присмотром двух старших подруг на двадцать пять дней селится в маленький вигвам, типи, в котором хватает места только для них троих ‹…› Она должна выполнить определенную работу, которая, как полагали, укрепляет ее ‹…› Три раза в день она собирает хворост, чтобы сделать из него пять как можно более высоких вязанок. Получается пятнадцать вязанок в день. Раз в пять дней под вечер подруги отводят ее на реку для купания. Она воздерживается от мяса все эти дни, а дальше – на протяжении пяти дней каждого месяца. По окончании двадцати пяти дней она возвращается в семью, а всю одежду отдает подругам как плату за их заботу…

Итак, всем становится известно, что еще одна женщина достигла брачного возраста, и молодые люди начинают интересоваться ею или желать заключить с нею союз. Однако сватовство это очень отличается от того, что принято у белых людей. Жених никогда не заговаривает с девушкой и не приходит к ее семье, но пытается привлечь ее внимание, показывая, как он умело держится на коне и т. п.

Такие ухаживания, при которых молодые не разговаривают друг с другом, продолжаются год или больше. Даже когда жених наконец отваживается прийти в типи, где живет семья девушки, он не заговаривает ни с ней, ни с ее бабкой, рядом с которой девушка спит. Если девушка в разговоре с бабкой подтверждает, что юноша ей нравится, с ним говорит отец девушки, он спрашивает, действительно ли тот любит его дочь, и задает тот же вопрос дочери. Он напоминает молодым об их супружеских обязанностях. «Она должна прибирать вигвам, готовить пищу, чистить шкуры, шить мужу мокасины, причесывать его волосы, приносить хворост – в общем, выполнять всю работу по дому».

Когда пара решит жениться, «строится типи для подарков, которые стекаются отовсюду», и начинается подготовка церемонии.

Пища для свадебного угощения готовится в корзинах. Девушка сидит возле юноши и подает ему корзину с едой, которую приготовила сама. Правой рукой он сжимает запястье девушки, а левой берет корзину. Вот и вся свадебная церемония, после которой отец объявляет молодых мужем и женой. Они отправляются в свой вигвам и живут там до тех пор, пока не появится первый ребенок. По этому случаю тоже устраивают праздник. Отец и мать воздерживаются от мясного, а отец на протяжении двадцати пяти дней собирает хворост и выполняет всю женскую работу по дому ‹…› Молодые матери часто собираются, чтобы обсудить, насколько их мужья внимательны и заботливы; они выясняют друг у друга, проводят ли те время с детьми и берегут ли здоровье жен.

Конечно, эти воспоминания не позволяют судить о том, как обстояло дело в других племенах, но они позволяют понять значимость ритуалов, которыми сопровождались такие важные события, как половое созревание, помолвка, брак и рождение ребенка. Кроме того, они свидетельствуют о разделении обязанностей между мужьями и женами: индейские женщины, как и простые американки, должны были выполнять «всю работу по дому» за исключением, что крайне любопытно, 25-дневной передышки сразу после родов. А если муж не следовал ритуалу, его осуждала по меньшей мере женская часть населения.

В племенах индейцев, как правило, дарение подарков было частью сватовства. Смелый юноша мог молча положить тушу оленя у входа в жилище невесты. Принимая подарок, семья одобряла и его ухаживания. Женихи дарили подарки (меха, перья и скот) всем членам семьи девушки и выплачивали «цену невесты», равнявшуюся пятидесяти лошадям и стопке одеял. Индейцы племени карук не признавали брак, которому не предшествовала подобная выплата, а в некоторых племенах Тихоокеанского побережья детей пары, образованной без церемонии ухаживания, считали незаконнорожденными.

Брачные ритуалы у индейцев разнились от племени к племени. Где-то молодым позволялось жить вместе до свадьбы, где-то – нет. В некоторых племенах были приняты моногамные отношения, а в других – полигамные. В полигамном племени сиксики первую жену называли «сидящей-позади-него», она главенствовала над остальными женами. В племени месквоки младшая сестра невесты оставалась в ее новой семье и, повзрослев, становилась второй женой ее мужа. В племенах с матриархатом женщина могла пожить с несколькими мужчинами и выбрать себе одного, с которым хотела бы быть постоянно.

Как правило, в индейских племенах супругам надлежало быть верными, а в случае измены жену подвергали телесным наказаниям или изгоняли. У апачей изменнице отрезали нос и уши. Но существовал и обычай делить жен. В племени пуэбло, например, это считалось вежливым, особенно в период религиозных обрядов.

Браки с белыми мужчинами не поощрялись, но и не были запрещены. В начале XIX века охотники и торговцы часто брали в жены индейских женщин: те исполняли обязанности переводчиц, могли остановить набеги, быстро приготовить обед, помогали в охоте, консервировали шкуры и чинили инструменты.

Хотя многие белые мужчины не утруждали себя тем, чтобы легализовать такой союз, некоторые все же прибегали к услугам протестантских или католических священников. Легендарный охотник Эндрю Гарсия женился на своей индейской невесте с участием католического священника, когда ему было двадцать три, а его невесте – девятнадцать лет. Они спали порознь до тех пор, пока, к удивлению своих товарищей-охотников, он не надел ей на палец кольцо, пообещав быть образцовым мужем. Эти ранние смешанные браки напоминают нам о том, что американская история, с тех пор как на континент ступила нога белого человека, была историей сосуществования и смешения множества культур.

Нет в американской истории более грандиозного сюжета, чем путешествие мужчины и женщины на Дальний Запад страны сквозь прерии, равнины и горы. Ученые подсчитали, что около 350 000 первопроходцев прошли Орегонским и Калифорнийским маршрутами в период с 1841 по 1867 год. Орегонский путь также называют «семейным путем», поскольку его выбирали замужние пары с детьми. Холостые мужчины предпочитали путешествовать по южному маршруту в Калифорнию, влекомые духом авантюризма и ожиданиями золотых гор.

 

В Орегон!

В 1838 году в Орегон с миссионерскими целями отправились первые четыре семьи. В их числе были Елкана Уокер и Мэри Ричардсон Уокер. Письма и дневники, которые писала Мэри, соединяются в увлекательную историю. Во-первых, брак Елканы и Мэри был организован Советом миссии после того, как ее просьба разрешить ей отправиться в миссионерское путешествие самостоятельно была отклонена. К своим девятнадцати она уже имела за плечами три года учебы в Уэслейской семинарии в штате Мэн, но незамужних девушек не отправляли в заграничные миссии, и она могла добиться желаемого, лишь став женой миссионера. Мэри рассматривала несколько предложений (и был тот, кто нравился ей больше прочих, но ей пришлось его отвергнуть, потому что он был «безбожником»), но вскоре остановилась на Елкане Уокере, стеснительном, высоком, неловком семинаристе. Ей легко удалось с ним договориться, и после того, как он окончил учебу, они поженились и, покинув родной Мэн, отправились в Миссури, а оттуда – через земли индейцев в Орегон. Для того чтобы они могли путешествовать по чужой территории, в Военном министерстве им выдали паспорта.

В Миссури к их свадебному путешествию присоединились еще три пары, и их караван насчитывал двадцать пять лошадей и мулов. Из провизии у них были мука, рис, сахар, перец и соль, которыми они должны были питаться, пока не доберутся до края буйволов, где смогут есть их мясо. К тому времени, как они достигли этого пункта путешествия, Мэри была измотана и разочарована. Вот одна из записей в ее дневнике: «Мне хотелось бы написать так много. Но я очень устала. У нас две палатки размером восемь на двенадцать футов. Семьи отделены друг от друга занавеской ‹…› Чета Смит храпит так, что их слышно на всю палатку. Мистер Уокер лежит рядом и говорит, что я уже достаточно написала».

К абсолютной усталости и нехватке личного пространства прибавлялся сложный характер мужа. Мэри жаловалась в дневнике: «Мне бы было гораздо лучше, если бы мистер У. проявлял хоть толику нежности. Ему так сложно угодить, что я почти бросила и пытаться. Если я суечусь, он говорит, что мне не хватает рассудительности. Если я спокойна, он говорит, что мне не хватает живости. Я продолжаю попытки понравиться ему, но иногда мне кажется, что они бессмысленны». Вскоре после этого она «долго рыдала», и это, кажется, произвело на Елкану впечатление, поскольку Мэри отмечала, что весь день он был очень обходителен.

Во все время путешествия длиной в три тысячи миль, растянувшегося на шесть месяцев, Мэри испытывала телесные и душевные муки, которые, вероятно, были отчасти связаны с беременностью, хотя, как истинная осмотрительная викторианка, она умолчала об этом даже в дневнике. Через несколько месяцев после того, как караван прибыл в Орегон, она родила первого из своих семерых сыновей и, как и всякая мать, испытывала по этому поводу незамутненное счастье. В своем описании родов она раскрывает полную палитру чувств: страх, боль, стойкость, облегчение и радость:

«Около десяти боль стала достаточно сильной. Я чувствовала себя потерянной, практически жалела, что вообще вышла замуж. Но отступать было некуда. Я должна была через это пройти. К одиннадцати я начала чувствовать еще большее отвращение. ‹…› Но как только я подумала, что, наверное, худшее еще впереди, я услышала крик своего младенца и возглас: „Сын!“ Радость материнства затмила все мои прежние горести. Тем вечером сердце моего мужа смягчилось, и он осыпал меня и сына поцелуями».

Мэри Ричардсон Уокер была женой миссионера и помогала ему распространять слово Божье в индейских племенах от сиу в Дакоте до не-персе на северо-западе и виннебаго и кикапу на Дальнем Западе. Пресвитерианская церковь в период с 1838 по 1869 год отправила в земли, населенные индейцами, 270 миссионеров, и только один из них был холостяком. Церковь настаивала на том, чтобы миссионер был женат, поэтому отсутствие жены для того, кто желал стать священнослужителем, было недостатком. Один миссионер из Орегона жаловался, когда ему отказали в приходе на Аляске: «Уже в третий раз я упускаю хорошую должность лишь потому, что у меня нет жены».

История жизни Мэри Ричардсон Уокер стала широко известна лишь благодаря тому, что она была женой одного из первых христианских миссионеров на северо-западе. Но женщин, имена которых забыты, не оставивших после себя никакого свидетельства (либо лишь незначительные и разрозненные свидетельства), было очень и очень много. Такова была и Киттура (Кит) Пентон Белнап, крестьянка со Среднего Запада, которая вместе с семьей отправилась в Орегон и оставила несколько страниц дневниковых записей. Прежде чем покинуть Айову, они с мужем Джорджем нажили четверых детей и трех из них потеряли. Их выжившему сыну был один год в октябре 1847 года, когда Кит писала: «У нас остался лишь один сынок. И те немногие силы, что у меня сохранились, я потрачу на то, чтобы подготовиться к переходу через Скалистые горы».

К путешествию Кит должна была сшить «четыре муслиновые рубашки для Джорджа и два комбинезона для мальчика Джесси», а также «льняной навес для повозки и несколько мешков». В том, что женщина шьет рубашки для мужа, детскую одежку и мешки для еды, нет ничего удивительного, но то, что она управляется с навесом для фургона, заставляет задуматься! Из скупого описания становится ясно, что муж находился в это время рядом: «Верчусь круглыми вечерами, пока муж читает мне». Упоминания о том, что супруг читает жене и детям, часто встречаются в воспоминаниях покорителей Запада. Из беглой заметки Кит можно сделать вывод о том, что супруги состояли в теплых отношениях; по крайней мере, Кит не называла своего мужа «мистер Белнап», как это делали многие женщины среднего класса в своих письмах, дневниках, воспоминаниях и даже в устной речи.

Белнапы пустились в путешествие вместе с пятью другими семьями, у каждой был один или два фургона, запряженных восемью волами. Каждый фургон не превышал размером четыре на десять футов и должен был содержать провизию на все шесть месяцев пути. Кит наполнила матерчатые мешки и деревянные ящики (которые позднее будут служить столешницами и сундуками) пшеничной и кукурузной мукой, «сушеными яблоками и персиками, бобами, рисом, сахаром и кофе». Она была настроена оптимистично, поскольку стремилась заполнить все свободное пространство: «В углу осталось место для корыта, а в корыто поместится корзина для обеда. Посуду, которой мы будем пользоваться, сложу в корзину. Сначала будем есть из хорошей, а если она побьется, заменим оловянной. Сшила четыре миленькие скатерти, так что жить буду так же, как дома».

Но изматывающее путешествие стало тяжелым испытанием для деятельной Кит. Если судить по воспоминаниям, которые оставила она и которые оставляли многие другие мужчины и женщины, дорога меняла всех. Смерти попутчиков (особенно младенцев и матерей в родах), инфекционные заболевания (тиф, дизентерия, оспа, ужасная холера), ураганы и песчаные бури, кожные инфекции и сломанные кости, засуха и голод под безответными небесами, душераздирающие расставания с теми, кто не мог поспевать за ритмом каравана и умирал в пути, – ни одно из этих переживаний не проходило бесследно.

Когда ее сын «тяжело заболел колорадской лихорадкой», Кит Белнап испугалась, что может потерять свое последнее дитя. С дневником она делилась своим самым худшим кошмаром: «В ночи я думала, что нам придется оставить малыша тут, и решила, что в таком случае я останусь с ним». К счастью, новый день принес «новые силы».

Продолжая движение и выхаживая больного ребенка, Кит умалчивала, что вновь была беременна. О своей беременности писали немногие женщины; даже в письмах к родне они сообщали об этом в такой завуалированной форме, что современный читатель может вовсе ничего не понять. Хотя Кит Белнап перестает писать воспоминания на Орегонском пути, нам известно из других источников, что ее семье удалось добраться до Орегона, там она благополучно родила, а впоследствии они с мужем воспитали пятерых детей; он умер в 1897 году, а она – в 1913‐м.

В «Записках на обочине Орегонского пути» Лидия Э. Радд рассказывает о том, что на всем протяжении путешествия присутствие болезни и смерти ощущалось постоянно. 9 мая 1852 года она писала: «Проехали мимо свежей могилы, 4 мая здесь похоронили мужчину из Огайо. Встретили мужчину, который повернул назад; он похоронил свою жену. Она умерла от кори». Без жены этот мужчина, вероятно, не находил сил продолжать путешествие. Подобным образом поступали многие путешественники, потерявшие кого-то из близких в пути.

23 июня умер один из попутчиков Лидии. «Мистер Гифтман умер вчера ночью, около одиннадцати. У него не было родных, и осталась только жена, но в караване есть двое мужчин, которые хорошо знали ее мужа, и брат, который позаботится о ней». Молодая вдова не испытывала нехватки в кавалерах.

Вновь и вновь в своем дневнике Лидия рассказывает о новых заболевших или умерших. Она довольно точно подмечает: «Болезнь и смерть – тяжкое испытание в Штатах, но ничто не может сравниться по тяжести с болезнью и смертью на равнинах».

Нередко случалось так, что тяготы пути, которые приходилось нести первопроходцам, не заканчивались, когда они достигали конечной точки путешествия. В воспоминаниях Элвины Апперсон Феллоуз рассказывается о тяжелой доле молодой невесты в Орегоне. Ее мать потеряла мужа при пересечении Орегонских прерий и столкнулась с проблемой: «как прокормить девять голодных ртов в придачу к собственному». По прибытии в Портленд она начала брать на дом стирку в доках, а потом открыла пансион. Но как ни тяжела была жизнь этой женщины, ее дочери пришлось еще хуже, когда она в первый раз вышла замуж. Так миссис Феллоуз вспоминала эти годы:

В 1851 году мать с ног сбивалась, чтобы заработать нам достаточно на проживание, так что когда мужчина по имени Юлиус Томас, повар в ресторане, предложил взять меня в жены, она решила, что это хорошая идея, и я согласилась. Ему было 44, а мне – 14.

В 1851 году, семьдесят лет назад, на Юге еще были чернокожие рабы, а по всем Соединенным Штатам было женское рабство. ‹…› Как могла четырнадцатилетняя девочка защититься от сорокалетнего мужчины, который почти всегда был пьян? Я по-прежнему содрогаюсь, когда вспоминаю о годах своего детства, проведенных в этом браке. Напившись, он нередко хотел убить меня, и он побивал меня, пока я не решила, что пора положить этому конец.

Однажды я укрылась от него в доме моей матери. Когда он пришел за мной, я заперла дверь. Он попытался влезть через окно, но я заперла и его. Он пришел в такую ярость, что достал пистолет и выстрелил в меня. Пуля прошла чуть выше моей головы, на меня посыпалось стекло, и я так испугалась, что упала в обморок. Он заглянул, увидел, что я лежу на полу, и, подумав, что убил меня, засунул дуло пистолета в рот и нажал на курок. Так я сделалась вдовой.

В конце концов в свои двадцать лет Элвина стала женой «доброго человека» Эдварда Феллоуза, инженера на пароходе, и прожила с ним всю оставшуюся жизнь.

 

Романтика Запада

Дневники, которые с 1857 по 1866 год вела Молли Дорси Сэнфорд из Небраски и Колорадо, пожалуй, в числе самых жизнеутверждающих документов, оставленных женщиной фронтира. В марте 1857 года, когда ей было восемнадцать лет, ее семья решила перебраться из Индианаполиса в Небраска-Сити. По ее записям видно, что Молли – высокодуховная, умная девушка, получившая достойное образование и христианское воспитание. Она прямо писала: «Мы счастливая семья», – и действительно, то, что она пишет о своей матери, отце и семерых братьях и сестрах, говорит в пользу того, что члены семьи были достаточно близки друг другу.

Семья Молли поездом добралась из Индианаполиса до Сент-Луиса, а потом на лодке – до Небраски. Путешествие заняло две недели, а Молли завела множество знакомств. Среди ее попутчиц были «очаровательная» молодая невеста, которая ехала в Калифорнию, и Либби, девушка, вызывавшая у Молли, как та сама писала, восхищение. Когда Либби сошла с лодки, Молли призналась дневнику: «Она знает, что я люблю ее. Она самая интересная девушка из всех, кого я встречала». У викторианских девушек было в порядке вещей горячо выражать чувства друг к другу, целоваться и обмениваться другими знаками внимания.

Летом семья добралась до Небраски и начала обустраиваться на своей новой ферме. В жизни Молли это был идиллический период. Не замечая ни ветров, ни пыльных бурь, ни бедности своей жизни, она писала в основном о восхитительных закатах, ветвистых вязах и «широкой душе прерий». Также ее дни скрашивали визиты будущего мужа.

Подруга посоветовала Молли хорошенько приглядеться к мистеру Би Сэнфорду, который только недавно приехал в Небраска-Сити из Индианы. 5 мая она написала в дневнике об их первой встрече: «Я увидела его, когда выходила из магазина. Довольно симпатичный». Затем она рассуждала: «Не знаю, смогу ли я когда-нибудь полюбить мужчину так сильно, чтобы выйти за него замуж. Если к тому времени, как мне исполнится двадцать один год, я найду понимающего мужчину, который не будет говорить всякие благоглупости, пожалуй, я смогу отдать ему свое сердце ‹…› Сентиментальные мужчины наскучивают мне очень быстро».

Период ухаживаний длился три года и прошел удивительно гладко, благодаря как сходству двух характеров, так и более свободной атмосфере фронтирного общества. 29 июня 1857 года Молли писала: «Поистине приятно встретить такого человека среди льстивых щеголей. Замечательно, насколько свободными и открытыми становятся люди в этом краю». 15 октября, когда Би стал героем в глазах ее вновь прибывших дедушки и бабушки, оказав им помощь после несчастного случая, Молли размышляла: «Бабушка уверилась в мысли, что я влюблена в него… я и сама в это верю. Сегодня, увидев его после долгой разлуки, я поняла, что много думала о нем. Он сидел со мной и с девушками в пустой повозке с навесом, мы разговаривали и пели песни до полуночи, вдруг он нашел мою руку и долго, нежно держал ее в своей руке. Никто об этом не догадался, если только мое лицо меня не выдало».

Спустя четыре месяца Би смог сорвать поцелуй с ее губ. Молли писала об этом так: «Би вновь меня навещал. Он выглядел великолепно, и я была неимоверно рада ему. Однажды вечером мы пошли навестить деда. Мы шли и любовались звездным небом. Он указал мне на одну звезду, а когда я повернулась, чтобы рассмотреть ее, он поцеловал меня в щеку! Невероятно дерзкий поступок! Я попыталась изобразить оскорбленные чувства. Он сказал, что понял свою ошибку и просит прощения, но почему-то я не могу выкинуть это из головы, и поцелуй все еще горит на моей щеке». Такое викторианское ухаживание было лишено внешних ограничений, но имело внутренние, которые не допускали большей телесной близости.

1 марта 1858 года Молли получила от Би первое письменное признание в чувствах, о чем сразу же поведала дневнику. «Больше никаких сомнений. Я получила письмо, письмо особого толка. ‹…› Би любит меня всем сердцем и душой и просит ответить тем же. Теперь я знаю, что могу вручить ему себя и что рука об руку мы сможем вместе идти по жизни в радости и печали. Я доверяю ему больше, чем кому-либо на свете. У меня нет ни тени сомнения, я так ему и сказала. Нас не захватила безумная страсть, как, мне всегда казалось, должно случиться, но мы постепенно погружались в это чувство. Надеюсь, что это будет залогом постоянства нашей любви».

В июне возлюбленные обручились, но «без четких планов на будущее». Похоже, что Би перепробовал множество способов заработка – он работал извозчиком, инвестировал в землю. Молли несколько месяцев проработала швеей под началом замужней дамы из Небраски. С присущей ей рассудительностью она писала 1 июня 1859 года: «Я не выйду замуж, пока мне не исполнится двадцать один год, а до тех пор мы подготовим все для того, чтобы завести собственное хозяйство. Мы оба работаем с этой целью».

Примечательна запись, которую она делает 15 февраля 1859 года: «Я получила валентинку от Би и еще две или три из других источников. Иногда мне хочется, чтобы Би более открыто проявлял свои чувства, был чуточку нежнее. Он очень деловой, и мне кажется, что если бы он был немного более сентиментальным, то вскоре надоел бы мне. Знаю, что он любит меня, и этого здравомыслящей девушке должно быть достаточно». Валентинки уже вошли в моду в Англии и Америке, их посылали не только возлюбленным, но и едва знакомым девушкам, чтобы продемонстрировать свою заинтересованность.

Весной того же года Молли открыла небольшую школу на двадцать учеников от шести до девяти лет от роду. Каждое воскресенье она встречалась с женихом, а 15 мая написала: «Он выглядит великолепно, и я люблю его все сильнее и сильнее». Несмотря на внимание со стороны еще нескольких мужчин, которые имели лучшие финансовые перспективы, Молли оставалась верна своему возлюбленному.

Наконец в 1860 году Молли и Би стали мужем и женой. 13 февраля Молли взволнованно записала, что Би с братом отправился «в Текумсе, окружной центр, за лицензией, которая необходима для заключения брака. ‹…› Я испекла свадебный пирог и подготовила все, чтобы сыграть свадьбу завтра в два часа дня». Однако рассказ о ее свадьбе, который она записала через несколько дней, очень хорошо показывает, как нестабильна была жизнь на границе:

Наша свадьба прошла не так тихо, как я ожидала. Во вторник утром я готовилась к ужину, встречала и развлекала гостей, а это непростая задачка, учитывая, какое скромное у нас жилище. Мы ждали Би с минуты на минуту, но после десяти часов я начала волноваться. ‹…› Двенадцать! Час! Два! Пробило три, но жених не появлялся. Я услышала много шуток в свой адрес. Меня одолевали то надежда, то страх, но я не сомневалась, что он просто задержался в дороге. ‹…› К трем часам гости проголодались, и мы решили пить, есть и веселиться. ‹…› Мы поужинали, наступил вечер, а я с трудом могла сдерживать чувства. Уединившись, я рыдала и молилась, но потом выходила к гостям с улыбкой.

Лишь в ночи Молли услышала, как подъезжает ее запоздавший жених, и поторопилась проводить своего «промерзшего до костей» возлюбленного в дом. Катастрофу удалось обратить в шутку: молодые тайно надели свои свадебные наряды и внезапно появились перед притомившимися гостями. О завершении этого дня Молли вспоминает с радостью:

Мы встали под дверью, ожидая сигнала от дяди Мильтона. Тетя вышла к гостям и сказала: «Довольно ждать мистера Сэнфорда. Выходите к молитве». Все чинно проследовали в кухню. По сигналу двери распахнулись, мы предстали перед гостями, и церемония немедленно началась, а Байрон Н. Сэнфорд и Мэри Э. Дарси стали мужем и женой. Все кинулись к нам с объятиями, поздравлениями и возгласами удивления. Самые лакомые части ужина мы сохранили, и вскоре самые стойкие гости смогли насладиться свадебным ужином в компании законных супругов.

Нас поженили на кухне! Ну и что, отвечу я всякой, кто вздумает что-то сказать на этот счет. Вуаль и флердоранж, богатый и обставленный по последней моде дом не сделают ваши клятвы крепче, а ваше сердце не может ликовать сильнее, чем у меня, в скромной кухне деревянного сруба, затерянного где-то посреди Небраски. Со временем, возможно, у меня будет более привлекательное жилище, и я буду вспоминать о своей свадьбе с улыбкой. Я лишь надеюсь, что мой любимый останется таким же отважным и верным и таким же счастливым, как теперь.

Но на ее долю выпадет еще множество испытаний.

Не прошло и двух месяцев со свадьбы, как Молли и Би переехали из Небраски, где жили их любимые семьи, в Колорадо, где, как говорили, предприимчивая молодежь могла рассчитывать на лучшую жизнь. Это была изнурительная поездка, путешественники преодолевали по двадцать миль в день, будь то зной, дождь, ветер. Они переносили болезнь и горечь потерь на ногах. 14 июня Молли писала: «Четыре месяца с нашей свадьбы, но я слишком устала, чтобы думать об этом. Стоит ужасный зной, мы все в пыли и грязи. Все мы скоро сляжем с болезнью. Даже скот и пони осоловели. Мы решили взять день отдыха. Отдых? Когда же мы найдем покой».

Путешествие Молли и Би длилось десять недель, и, конечно, это не могло сравниться с пяти- и шестимесячными переходами от Миссури к берегу Тихого океана, однако и оно было изматывающим. Прибыв в Денвер, чье население в тот момент насчитывало 5000 человек, Молли и Би поселились с другими переселенцами из США. Би вновь начал работать извозчиком, а также разрабатывал «какую-то штуковину, которая работала на гидравлической тяге и перемывала каменную породу, чтобы добыть золото». Молли принимала заказы на шитье и брала за свои услуги «очень выгодную цену». Она держала кур и обменивала яйца на мясо, овощи и молоко. Молодые во всем могли полагаться лишь на себя, им нужно было проявлять всю свою изобретательность и крепость духа.

Вскоре пара переехала в одну из горных хижин в Голд-Хилл, небольшом шахтерском поселке к северо-западу от Боулдера. Какое-то время Молли готовила еду шахтерам, но считала, что это был большой шаг назад, ей было «стыдно за то, как она тосковала по дому». 17 декабря ей исполнилось двадцать два года, и главное, за что она благодарила судьбу, – за то, что осталась в живых. 14 февраля была годовщина их свадьбы, а она сидела одна в хижине и «грустила о том, что Би далеко». Наконец, как и в день свадьбы, Би явился поздно вечером. «Он в одиночку прошел десять миль, только чтобы отпраздновать со мной годовщину свадьбы, и если кто-то мог считать его черствым прежде, то этот поступок говорил сам за себя. Теперь он отдыхает, а я так счастлива, что не могу не поделиться с дневником».

Злоключения Молли и Би продолжались несколько лет. Главной трагедией стала смерть их первенца, «прекрасного мальчика», которого Господь быстро «принял в свое стадо». Вновь Молли чувствовала, что ей повезло избежать смерти. С началом Гражданской войны Би записался в добровольцы и пара переселилась в армейские бараки. Во вторую годовщину свадьбы Молли писала:

Два года в браке! Весь вечер мы говорили о прошлом, делились воспоминаниями о совместных моментах жизни с тех пор, как мы познакомились. За короткие два года замужней жизни мы вместе пережили множество горестей, напастей и неурядиц, но они лишь заставили нас стать ближе друг другу. Мы любим друг друга всем сердцем.

Это была история настоящей любви, воплотившая идеалы своего времени и к тому же имевшая счастливый конец. В сентябре 1862 года Молли родила еще одного мальчика, «диво что за красавчика», а затем девочку. Би устроился в Монетный двор США в Денвере и проработал там следующие сорок лет. Оба супруга дожили до XX века, Би умер в восемьдесят восемь, а Молли – в семьдесят шесть лет. Семья называла ее «своей опорой».

 

Замужняя жизнь на юго-западе США

Благодаря письмам, дневникам и воспоминаниям первопроходцев, которые шли на запад по так называемому Калифорнийскому маршруту, мы можем составить представление о повседневной жизни замужней пары из среды золотоискателей юго-запада США. Пока мужчины мыли золото, их жены занимались самой разнообразной работой: держали постоялые дворы, работали прачками, становились поварихами, вязали шерстяные носки для горняков и приглядывали за чужими детьми. Женщины получали больше возможностей зарабатывать, чем когда-либо прежде.

В письмах, которые Мэри Балу писала своему сыну из лагеря старателей в Калифорнии, можно найти живописные описания тех роскошных трапез, которые устраивали на временной кухне в самом бедном постоялом дворе. В октябре 1852 года она писала: «Попробую описать тебе, что представляет собой моя работа в этом грязном месте. Кухня, на которой я готовлю, являет собой четыре опоры, вбитые в землю, между которыми натянут кусок грубой материи. Пол земляной». На этой кухне ей удавалось готовить удивительно разнообразные блюда:

…я стряпаю пирожки с начинкой, шарлотки и тыквенные пироги. Иногда жарю пирожки с мясом или пончики. Пеку печенье, время от времени делаю индейские лепешки или пудинги с изюмом на скорую руку, делаю пудинги из кукурузной муки или старые добрые плампудинги, потом начиняю окорок или кусок свинины, за который тут просят сорок центов за фунт. ‹…› Три раза в день я накрываю на стол длиной в тридцать футов и слежу за всякими мелочами вроде того, чтобы перечницы, баночки с уксусом и чашечки с горчицей и маслом были наполнены. Иногда я отлучаюсь, чтобы покормить кур, а еще приходится выгонять с кухни свиней и отваживать мулов, которые приходят к столу.

Список блюд этим не ограничивался: «Сегодня на ужин я приготовила черничный пудинг. Иногда я варю супы и делаю пироги с клюквой, запекаю цыплят по четыре доллара за штуку и готовлю яйца по три доллара за дюжину. Иногда варю капусту и репу, жарю котлетки в масле или мясо на открытом огне… ‹…› а еще я готовлю беличье мясо».

Вдобавок к этому: «Иногда я сижу с детьми и присматриваю за младенцами, и беру за это пятьдесят долларов в неделю». Мэри также изготавливала товары на продажу: мыло, матрасы, простыни и флаги (одни для партии вигов, другие для демократов). Она мыла полы, чистила подсвечники, разнимала ссорящихся мужчин. Оставив своих обожаемых детей, чтобы сопровождать мужа в его путешествии на Запад, миссис Балу чувствовала себя «уставшей и почти больной» в этом калифорнийском Вавилоне «среди французов, голландцев, евреев, итальянцев, шведов, китайцев и индейцев – каждый со своим языком и обычаями». Видимо, не желая слишком волновать своего сына, она добавляла: «Но ко мне здесь все относятся с уважением». В этой предприимчивой, ироничной, необразованной женщине, кажется, воплотился дух чосеровской Батской ткачихи, несмотря на тысячи миль, разделявшие Кентербери и Калифорнию. Представьте себе, на что была бы способна эта женщина, будь у нее кухонный комбайн!

Сохранились и более рафинированные литературные мемуары, демонстрирующие, что жизнь женщины на Западе могла быть устроена ничуть не хуже, чем жизнь женщины на востоке страны. Пятнадцатью годами позднее миссис Балу в горнопромышленном городе Аврора в Неваде жила Рэчел Гаскелл, жена сборщика пошлин. Иногда она могла позволить себе такую роскошь, как нежиться в постели воскресным утром, потому что оба священника заболели. В полдень она завтракала, мыла своих сыновей («хорошенько терла их с ног до головы»), а затем ложилась на диван читать книжку. Ее муж, которого она неизменно называла «мистер Г.», разогревал ужин на плите, а она мыла посуду. Затем она «приходила в гостиную и садилась на стул возле пианино, пока Элла (ее дочь) играла, а вся семья пела хором. Потом раздвигала стол напротив плиты и продолжала чтение „Света“, пока дети с ясными счастливыми лицами играли друг с другом. Поиграв на полу с младшими, мистер Г. ложился читать на диван». Эта идиллическая сцена семейного счастья словно бы сошла прямо со страниц «Дамской книги Годи».

По понедельникам миссис Г. давала Элле уроки музыки и разучивала с сыновьями таблицу умножения. По вторникам пекла хлеб, «приводила в порядок полки Джона» и варила ужин. В среду она встречалась с друзьями в городе. «Надела шелковую сорочку и красный пояс, шляпу и красную шаль. По снегу дошла с трудом. Навестила миссис Леви, очень приятную собеседницу, она показала мне свое большое семейство – кажется, у нее девять сестер – и портреты своих родителей из Страсбурга. Потом зашла к миссис Пурс и застала миссис К. Они пригласили меня остаться до вечера. Я отправила весточку мистеру Г., чтобы тот ужинал без меня, и мы прекрасно просидели допоздна». У миссис Купер были и другие гости, «было много шуток и громкого смеха». Вернувшись домой, мистер и миссис Г. увидели, что старшие дети позаботились о младших, а «Джон задремал, держа Мэни на руках». У горняков дружба играла серьезную роль, поскольку все поселенцы жили в отрыве от семей. Белые поселенцы, если только они не были совсем нищи или не обладали слишком уж вздорным нравом, могли рассчитывать на теплый прием, к какой бы национальности или вере они ни принадлежали. К примеру, миссис Леви была одной из еврейских поселенок, к которым обычно на юго-западе относились с некоторым предубеждением.

Только одно волновало миссис Гаскелл: ее муж нередко проводил время в городе в компании других мужчин. Один раз она записывает в своем дневнике: «Мистер Г. снова встречался со своей компанией и вернулся поздно. Я заснула на диване, пока ждала его, потом проснулась, но он все еще не вернулся. Легла в кровать и снова заснула. Это стало уже настолько привычно, что волнение не пересиливает усталость, но в душе я страдаю». Другая запись начинается так: «Проснулась с чувством одиночества и озлобленности в сердце» и заканчивается фразой: «Мистер Г. сегодня как будто более ласков».

Несмотря на опасения, которые Рэчел Гаскелл испытывает по поводу своего мужа, кажется, что между ними установились теплые отношения, основанные на глубокой привязанности, они любили друг друга, своих детей и друзей. Вдалеке от развитой цивилизации и крупных городов, таких как Бостон и Чарлстон, эти женщины, похоже, находили удовольствие в том, чтобы выполнять свою роль жены, матери, хранительницы очага и подруги.

Продвигаясь на запад, в Калифорнии, Нью-Мексико и Техасе колонисты встречались с испанскими переселенцами. Многих протестантов очень интересовали испанские католические традиции, так разительно отличавшиеся от их собственных. Девушки в Калифорнии находились под бдительным надзором матрон в пестрых платьях и с гребнями из черепахового панциря в волосах, а замуж выходили, как правило, между тринадцатью и пятнадцатью годами. Большинство браков заключались по договоренности, и молодые следовали обычаям своего народа. Девушки собирали сундук с приданым в соответствии с доходами своей семьи, женихи платили выкуп (иногда это была стопка золотых монет), а священники проводили брачный обряд. За обрядом следовало празднование с угощениями, выпивкой, музыкой, танцами и всеобщим весельем.

Но не всем девушкам по душе было выходить замуж так рано. В 1870‐е годы Хьюберт Хоув Бэнкрофт записал рассказы жен, в которых те осуждают «ненавистный» обычай, заставлявший девушек исполнять супружеские обязанности, когда они не были к этому готовы. Мария Иносент Пико де Авила из зажиточной семьи Пико из Лос-Анджелеса с горечью вспоминала:

Многие девушки даже не успевали закончить свою скудную учебу: матери забирали их из школы, чтобы выдать замуж. Существовал скверный обычай выдавать девочек замуж очень молодыми, когда за них сватались. Я ходила в школу только до четырнадцати лет, потом мать забрала меня на ферму, чтобы научить работе, а в пятнадцать лет и восемь месяцев я уже имела мужа [380] .

По мере того как все больше американцев переселялось на юго-запад, число смешанных союзов увеличивалось. Многие из них были своеобразной формой «гражданского брака» между американскими поселенцами и представительницами рабочего класса из испанской или индейской общины. Солдаты американской армии иногда подписывали брачный контракт с прачками, приписанными к их лагерю, но если по увольнении они решали бросить свою гражданскую жену, никто не мог им этого запретить.

У представителей испанской элиты ухаживание и женитьба были окружены изощренными ритуалами, и джентльмены американского и испанского происхождения нередко соревновались за руку девушки. Джеймс Генри Глизон в письмах, которые он посылал сестре на восток, рассказывал о попытках жениться на богатой испанской красавице, которые в конце концов увенчались успехом.

Монтерей. 30 мая 1847 года

11 часов ночи

Моя любимая сестра ‹…›

Я сделал предложение прелестной Катарине Уотсон, ее родители просят меня подождать 18 месяцев и затем вновь посвататься к ней, потому что сейчас она слишком юна, чтобы выходить замуж – ей всего четырнадцать лет. Она говорит, что не желает никого другого, только меня. ‹…› Состояние ее отца насчитывает около 40 000 долларов. Сегодня счастливейший день в моей жизни ‹…›

Монтерей. 15 ноября 1849 года

Доне Франческе Глизон в Плимут.

Моя дорогая сестра,

Что ж, Фанни, я женат. Сейчас моя милая Кейт положила голову на мое плечо. ‹…› Свадьба состоялась 7 октября в три часа дня. После полудня отец устроил праздничный ужин у себя в доме, а вечером были танцы. Все стоило, наверное, около тысячи долларов…

Сан-Франциско. 31 марта 1850 года

Моя дорогая сестра,

Жена просит меня написать, потому что сама она не умеет писать по-английски. Она просит прощения, и в знак своей глубокой признательности… она посылает шарф из манильской пеньки… здесь такой стоит 125 долларов. А вместе с ним – дагеротип, на котором она изображена в свадебном платье и с арфой, так же как была накануне свадьбы…

Сан-Франциско. 1 июля 1850 года

Моя дорогая сестра Фанни,

…Я оставил свою жену в Монтерее в добром здравии. Если ничто не помешает естественному закону природы, через несколько месяцев я стану отцом. После этого я вернусь домой – отчасти для того, чтобы повидаться со старыми знакомыми и родственниками, а отчасти – чтобы быть подальше от хныкающего младенца. Я очень люблю детей, но только когда они уже достаточно взрослые…

Дорого бы я дала, только чтобы узнать, что думала Катарина Уотсон Глизон в то же время! Даже если она была очарована своим спутником, не доводилось ли ей пожалеть, что она вышла замуж за человека, которого, очевидно, привлекала ее красота и богатство, но который не стеснялся своей неприязни к плачущему младенцу?

Браки между американцами и испанцами во всех классах общества продолжали заключаться на юго-западе с самого момента аннексии. Таким межэтническим бракам мы обязаны тем латиноамериканским населением, которое теперь столь распространено в США.

История отважных мужчин и женщин, которые дерзнули отправиться в опасное путешествие на север и юго-запад страны, стала важной частью американской культуры. А как же те невесты и жены, которые остались дома и ждали, пока их вызовут на новое место? Что нам известно о них?

Ожидая возвращения своего жениха, Джона Брюса Белла, который отправился в Орегон в 1850 году, Мэри Карпентер Пикеринг из Огайо шила одеяло, которое стало красноречивым символом нелегкой женской доли. Как уверяет исследователь, изучавший историю лоскутных одеял, Мэри Байуотер Кросс для создания такого одеяла с тонким шитьем и аппликациями в виде цветочных корзин понадобилось бы по меньшей мере четыре года. Джон провел на Западе восемь лет, и пара поженилась в сентябре 1864 года, когда он вернулся. К тому времени Мэри уже исполнилось тридцать лет. Они поселились сперва в Огайо, но в 1864 году переехали на Запад, в Айову.

Оставшаяся с сыном в Дублине, штат Нью-Хемпшир, Мария Эбигейл Генри Адамс ждала, пока муж вернется из Калифорнии, и за это время исписала двадцать семь страниц дневника. С января 1860-го по июль 1861-го она скрупулезно вносила в него все погодные изменения («приятный день», «дождь», «снег», «буря», «очередной пасмурный тоскливый день»), а также отмечала все мелкие детали размеренной жизни в Новой Англии (церковные службы, свадьбы, похороны, сбор черники, сушка яблок, все болезни, какими кто-нибудь заболел, и посещения друзей и родственников).

Но между строк в этих холодных заметках читается тоска по мужу. «Ах, если бы только сегодня я могла его увидеть. Как мне одиноко. Чувствую себя так, как будто у меня нет ни одного друга в целом мире» (15 апреля 1860 года). «Сегодня мне было так тоскливо, вот бы Чарльз был здесь» (16 мая 1860 года). «Ах! Как бы мне хотелось быть с ним рядом, но я не могу» (21 июля 1860 года). «Прошло два года с тех пор, как я в последний раз видела Чарльза» (21 февраля 1861 года).

Что стало с этой любящей женой, едва вступившей в третий десяток, которую разделяли с мужем три тысячи миль? Ее дневник вместе с портретом Чарльза и Марии Адамс хранится в архиве Калифорнийской исторической ассоциации, так что можно предположить, что она все-таки проделала долгий путь от берегов Атлантического океана к Тихоокеанскому побережью и наконец воссоединилась со своим мужем.

 

Многоженство у мормонов

Рассказ о женах на западе США не может обойтись без упоминания мормонов, которые отличались от всех остальных тем, что практиковали полигамию. Вопреки распространенному представлению, не все мормонские семьи были полигамны – по примерным оценкам, таких было лишь 15–20 %. В большинстве таких семей было всего лишь две жены и лишь в одной трети – три. Больше жен могли позволить себе только крупные церковные авторитеты, для которых количество жен и детей было свидетельством их приверженности мормонскому учению.

Согласно вере мормонов, чем больше у мужчины жен и чем больше у женщины детей, тем выше будет их награда после смерти. Браки, которые мормоны заключают в церкви, имеют силу и после смерти. Полигамия, или многоженство, была одной из главных догм для мормонов в период между 1852 (когда они поселились в Юте) и 1890 годами, когда президент церкви согласился подчиниться американскому законодательству, запрещавшему такую практику. По меньшей мере на протяжении сорока лет даже те жены, которые признавались, что сами предпочитают моногамные отношения, защищали многоженство, потому что это было предписано церковью и, как сказала одна жена, «это был единственный путь к спасению». «Если так повелел Господь, мы должны придерживаться полигамии», – утверждала другая.

Типичная полигамная семья начиналась с того, что мужчина в возрасте около двадцати трех лет брал в жены девушку, которая была младше его на три года; этот брак считался его единственным законным браком. Спустя десять лет он брал вторую жену, которая была на десять лет младше первой. Третья жена тоже была двадцатилетней девушкой. Независимо от того, состояли они в полигамных или в моногамных отношениях, мормонские женщины, как правило, имели большое потомство, около семи или восьми детей.

В зависимости от возможностей и желаний мужчины он мог поселить жен в разных комнатах дома или в разных домах, которые могли стоять довольно далеко друг от друга. Мормонским женам зачастую приходилось учиться жизни сообща, помогая и поддерживая других жен и детей своего мужа, которые родились от них. Иногда в таких семьях между женами устанавливались близкие, сестринские отношения, в особенности в тех случаях, когда мужчина брал в супруги двух сестер, но случалось, что женщины жили в разладе и вражде.

Если жена жила отдельно от своего мужа, она порой обладала невиданной независимостью. Она могла воспитывать детей так, как считала нужным: ее отношения с детьми были крепче отношений с супругом, потому что его она делила с другими женщинами и нередко он жил в другой семье или отлучался по делам церкви. Женщины у мормонов часто не были домохозяйками, и церковь одобряла для них поиск работы и приобретение финансовой независимости. В отличие от викторианских представительниц среднего класса, мормонки не были привязаны к домашнему очагу, они могли работать фермершами, швеями, заниматься бизнесом, некоторые становились медсестрами и врачами. Многие были задействованы в работе Общества милосердия – организации, основанной в 1842 году, деятельность которой была направлена на поддержание различных религиозных, благотворительных и культурных инициатив. В период между 1872 и 1914 годами наиболее прогрессивные мормонки учредили газету Woman’s Exponent, на страницах которой обсуждали самые разные вопросы, в том числе связанные с появлением на рубеже столетий типажа «новой женщины». Очевидно, что полигамные семьи мормонов – это отнюдь не просто «гаремы», служащие удовлетворению мужских желаний, какими они часто предстают в массовом сознании.

Воспоминания, которые оставила своим потомкам Мэри Энн Хэфен, живописуют жизнь женщины в полигамной семье в Юте и Неваде. Ее первый супруг, для которого она была второй женой, погиб, и родители заставили ее принять предложение Джона Хэфена. Однако у него уже тоже была жена, Сюзетта, не одобрявшая затею своего супруга. Зная о недовольстве Сюзетты, Мэри Энн долго не хотела давать свое согласие на брак, но, скрепя сердце и пролив немало слез, все же сделала это. Джон Хэфен впоследствии взял себе еще пару жен, а от Мэри Энн Хэфен у него было семеро детей.

Когда в 1891 году у нее родился шестой ребенок, Мэри Энн переехала в Неваду, оставив в Юте мужа и остальные его семьи. Так она сама рассказывает об этом:

В Санта-Кларе (Юта) было очень много поселенцев и не хватало земли. Так что мы решили, что будет лучше, если я со своей молодой семьей перееду в Банкервилл (Невада), где только недавно образовалось поселение и земля стоила дешевле ‹…›

Я понимала, что мне предстоит столкнуться с теми же трудностями, с которыми я сталкивалась в детстве; что мои дети вырастут в чужой земле и рядом с ними не будет их родных и что им тоже придется справляться с трудностями, сопряженными с переездом в другую страну…

Так скоро, как только смогли, мы высадили в поле кукурузу, сахарный тростник, хлопок, кабачки и дыни, а возле дома посадили овощи. Плетеный забор едва ли мог защитить огород от вторжения какого-нибудь отбившегося от стада теленка. Тем не менее мы собрали довольно богатый урожай в этот год. Альберт [сын Мэри Энн] выкопал три тутовых деревца и посадил их вокруг нашего дома, где не хватало тенька.

Поначалу Мэри Энн скучала по своей семье в Санта-Кларе и навещала ее каждый год. Сперва муж регулярно приезжал к ней. «Но, будучи священником в Санта-Кларе и имея еще три семьи, он не мог подолгу у нас задерживаться. Так что семерых детей я воспитывала одна», – рассказывала Мэри Энн. Мэри Энн родила «крепкого мальчугана весом шесть килограммов», а во время родов ей помогала жена местного мормонского священника, которая, как и полагается, приходила ухаживать за ней в течение первых десяти послеродовых дней. Где был в это время ее муж? Он приехал, лишь когда ребенок уже родился. Мэри Энн с простодушной гордостью пишет: «Доктора не было ни на одних моих родах, и я не обращалась к нему и впоследствии. Никогда я не платила больше пяти долларов за услуги акушерки».

Затем Мэри Энн продолжает рассказывать о своей роли, по сути, главы семейства:

Я не хотела быть обузой своему мужу и пыталась сама обеспечивать себя и свою семью. Я участвовала в сборе хлопка, чтобы заработать дополнительные деньги; младенца я брала с собой в поле, а остальных детей отправляла в школу, я старалась не отвлекать их от учебы, если в этом не было срочной необходимости. Уборка хлопка – очень утомительное занятие, у меня болела спина, но зато я могла одевать своих детей.

Я всегда держала огород, чтобы у нас была свежая зелень. Прополка сорняков и полив два раза в неделю давались нелегко. У нас была пара свиней, корова и куры, и мы неплохо справлялись…

Эта незатейливая история демонстрирует, сколь самодостаточными могли быть мормонские жены. Мэри Энн не жалеет о своей судьбе и лишь изредка оговаривается, что полигамные отношения для обоих супругов могли быть тяжелым испытанием. В воспоминаниях других женщин больше ревности и боли. Например, одна из жен в полигамной семье Энни Кларк Таннер писала в своей автобиографии:

Я уверена, что женщина никогда бы по доброй воле не одобрила многоженства, если бы это не предписывала религия. Для женщины такой шаг означает огромную жертву. В союзе мужа и жены есть нечто священное, и третий человек разрушает надежность и крепость их отношений [387] .

В сходной манере высказывалась Джейн Снайдер Ричардс, жена апостола мормонской церкви Франклина Д. Ричардса. Она вспоминала, как тяжело ей было, будучи первой женой, приветствовать еще десятерых супруг. Рассказ миссис Ричардс в 1880 году записала по просьбе своего мужа-историка миссис Хьюберт Хоув Бэнкрофт; она заключила, что мормонки воспринимали полигамию как «религиозный долг или епитимью и заставляли себя преодолевать отторжение».

Бригам Янг, религиозный лидер, при котором мормоны поселились в Юте, признавал, что «женщины говорят о своем несчастье» и что некоторые мужчины понимают, что вторая жена сделала их первые отношения менее счастливыми. Однако Янг настаивал на том, чтобы мормоны «принимали Евангелие во всей полноте», включая многоженство. В противном случае они могли развестись. В Юте закон о разводе, принятый 4 февраля 1852 года, был одним из самых либеральных во всей стране и особенно благосклонным к женщинам. Помимо традиционных оснований для развода, в Юте суд мог одобрить процедуру «в том случае, когда будет очевидно, что стороны не могут мирно сожительствовать и что им на благо пойдет жить раздельно». Если условия брачной жизни казались им неприемлемыми, женщины часто подавали на развод, а мужу, не заручившись согласием жены, получить его было сложнее. С другой стороны, он всегда мог завести другую жену.

Похоже, любовь у мормонов не играла важной роли при выборе супруга. Если романтические чувства и присутствовали, женщины в своих воспоминаниях их не подчеркивают. Мормонкам советовали выбирать мужа, руководствуясь соображениями семейной совместимости, финансовой ответственности и блага для всего сообщества в целом. Здесь установки мормонов расходились с установками американского большинства на романтическую любовь и обособленность семейной жизни.

Случай Ханны Кросби олицетворяет мормонскую философию брака. Девушка из семьи мормонов, не практиковавшей многоженство, в Юте в 1870‐е она решила стать частью полигамной семьи, и поначалу родные отнеслись к этому со скептицизмом. Она признавала, что не испытывала к своему будущему мужу тех чувств, «которые испытывают любящие друг друга люди, но я любила его жен и атмосферу их дома». Действительно, в браке она всегда выше всего ставила посестрински близкие отношения между женами. Она писала: «Мы, жены, так хорошо распределяли работу и так ладно ее выполняли, что могли свернуть горы. Одна руководила готовкой и работами по кухне, другая заправляла постели и подметала, третья умывала и причесывала детей. В семь тридцать все было готово к завтраку».

Во время беременности и послеродового отдыха «все помогали друг другу и выполняли чужие обязанности». «Мы жили так много лет, – писала Ханна, – работали бок о бок, готовили у одной большой плиты, в огромных котлах, ели за одним длинным столом и не обижали друг друга». Она очень мало упоминает своего мужа, его словно бы вовсе не существует, однако он был главной персоной, вокруг которого строился весь семейный мир. И все же, рассуждая о мормонской вере, она говорила лишь о своих отношениях с другими двумя женами: «Мне радостно думать, что вместе мы заложили основы новой жизни, живя во множественном браке. Мы любили друг дружку сильнее, чем сестры, и так, рука об руку, войдем в вечность».

Ханна Кросби открыто выступала в защиту многоженства. Она заявляла, что «никто не может рассуждать о достоинствах или недостатках этого образа жизни, пока сам его не попробовал. В нашей жизни было много преимуществ, которых лишены одиночные браки».

 

Несколько осторожных выводов

Принимая во внимание, насколько разнообразна была жизнь женщин в Викторианскую эпоху, любые обобщения, подобные тем, что я сделала в начале предыдущей главы, должны всегда сопровождаться оговорками. Действительно ли идея о том, что мужчина и женщина живут в разных мирах, властвовала над умами от Лондона и Вашингтона до Айовы и Калифорнии? Действительно ли она структурировала жизнь поборницы женского равноправия из Нью-Йорка, хозяйки плантации из Джорджии, поварихи на приисках в Калифорнии и жены сборщика пошлин из Невады? Очевидно, что идея о мужском и женском мирах, согласно которой женщине предписывалось быть домохозяйкой, не получала одинаковое развитие в различных классах или частях страны. Чем беднее и ниже социальным статусом был человек, тем менее он был склонен разделять женский и мужской труд. В том случае, если от этого зависела их жизнь, женщины, замужние или нет, брались за любую работу, какая позволила бы выжить им и их семьям. Так, по мере продвижения на запад страны, чаще можно было встретить жену, которая трудилась наравне со своим мужем, по крайней мере в первые годы после переселения. В Канзасе мужья и жены бок о бок работали на фермах, в Вайоминге – на ранчо, в Калифорнии – на постоялых дворах. Вольный дух Запада способствовал тому, что среди первопроходцев гендерные роли были менее четко определены.

Тем не менее представления о двух мирах и культ домашнего очага не сдавали своих позиций. Даже у переселенцев работа распределялась по гендерному принципу: мужчины пасли волов и занимались ремонтом, женщины готовили, стирали, шили и растили детей. Женщинам часто приходилось выполнять неожиданные обязанности (например, собирать помет буйволов на растопку), но несмотря на это, от них ждали, что они будут выполнять все традиционные для жены обязанности, не ожидая помощи от мужчин. Каждый день они должны были «наскоро состряпать завтрак», а каждый вечер – приготовить «достаточно еды, чтобы продержаться до следующего вечера».

Если жены и выполняли в путешествии мужскую работу, это не означало, что их слово приобретало такой же вес. Следующий случай, рассказанный Лавинией Портер, демонстрирует, с какими сложностями приходилось иметь дело женщине, когда она пыталась оспорить мужской авторитет. Муж Лавинии отказался по ее просьбе забрать на полмили вправо, чтобы та могла вместо навоза собрать хворост в ближайшей роще. В порыве обиды она забралась на повозку и сказала мужчинам, что «если те хотят вечером разжечь костер, могут сами собирать навоз и ужин готовить сами». Затем она разрыдалась и заснула. И хотя муж попытался исправить положение и разбудил ее, принеся ужин, который приготовил сам, отношения между супругами неделями оставались натянутыми. Как замечают Джон Фарагер и Кристин Стенсел, когда разбирают эту историю, брак в Викторианскую эпоху по-прежнему строился на традиционном разделении сфер труда и власти, несмотря на то что гендерные роли к западу от Миссисипи перекрещивались.

Женщина, отправившаяся покорять Запад, выходила замуж, имея те же представления о браке, что и ее товарка с Восточного побережья. Так, достаточно богатая четырнадцатилетняя невеста Бефания Оуэнс-Эдейр 4 мая 1854 года шла под венец, имея в своем приданом «четыре одеяла ‹…› муслин для четырех простыней, две пары наволочек, две скатерти и четыре полотенца». Отец подарил ей «объезженную кобылу», корову, теленка, крытую телегу и упряжь. Мать подарила «хорошую перину, подушки, соломенный тюфяк, пару покрывал и еще два лоскутных одеяла». Кроме того, вечером, уже после свадебной церемонии, она приобрела на деньги отца полный запас продуктов, кухонной утвари, маслобойку, корыто и стиральную доску, бадью и черпак. Все богатство ее мужа сводилось к коню, седлу, ружью и тесной деревянной избушке двенадцать на четырнадцать футов с земляным полом и без дымохода – сюда он привел молодую жену.

В поселениях на фронтире жена в первую очередь должна была заниматься домом и детьми, какие бы еще обязанности к этому ни добавлялись. Муж мог иногда приготовить что-нибудь, но никто не ждал, что он будет заниматься хозяйством даже в том случае, если его жена болела или оправлялась после родов. Если же это становилось неизбежным – например, если жена умирала, – первой мыслью вдовца было жениться снова. Другой вопрос – это связь супружеских отношений с двумя столпами патриархального общества – законом и религией. Они также сильно разнились. Некоторые женщины – в первую очередь южанки – утверждали, что текущее положение, при котором они подчинены мужчинам, их устраивает, но с ними были не согласны другие, и в том числе жительницы Юга. Многие жены умели подчинить себе волю мужа, открыто или исподволь.

Одна невеста с западных рубежей так оценивала свое положение: «У меня уже были свои соображения по поводу того, что муж глава дома. Я уже потихоньку выяснила, что ему не нравится слово „подчиняться“ в брачной клятве. Так или иначе, это слово следовало оттуда выкинуть. Я уже была послушной хорошей дочерью для своих родителей. Теперь я женщина и способна разделить заботу о семье с мужчиной. Его и мое мнение должны обладать равным весом». Можно предположить, что так считали многие женщины, которые вышли замуж по любви и надеялись на равенство в браке.

Хотя мы располагаем множеством свидетельств о счастливых браках от жительниц самых разных уголков континента, немало и более печальных историй, которые завершались побегом или разводом. Мужья бросали жен и детей из‐за выпивки, депрессии, безволия или ради другой женщины. Иногда из семьи уходила жена – о таких случаях сообщают газетные объявления в разделе с пропавшими людьми. Она могла и не убегать, но подать на развод, что особенно часто случалось в только осваиваемых и заселяемых землях, поскольку законодательство там было относительно мягким.

Зачастую муж и жена просто расходились и не начинали трудоемкий бракоразводный процесс, пока один из них не собирался вновь вступить в брак. Но даже если такое желание возникало, в такой огромной стране, как США, легко было попросту затеряться и создать новую семью, уже имея одну. Двоебрачие «было довольно распространено в США в XIX веке».

Лишь немногие женщины могли вернуться в лоно семьи и прибегнуть к ее поддержке. К счастью, так смогла сделать Бефания Оуэнс-Эдейр, оставив своего никчемного мужа в Орегоне. Четыре года проведя в браке, восемнадцатилетняя Бефания с младенцем на руках вернулась в родительский дом и подала на развод. Когда женщина постарше спросила ее, почему она решилась на такой поступок, Бефания ответила: «Потому что он нещадно сек моего ребенка, бил и душил меня». В это тяжелое время ей казалось, что беды захлестнули ее с головой: «К мужу я потеряла последнюю любовь и уважение; развод стал клеймом на всю жизнь, а мой двухлетний сын часто хворал».

И все же ее ждала выдающаяся жизнь. Сперва она вернулась в школу и закончила образование. Затем она взяла себе шестнадцать учеников, с которыми занималась три месяца и брала по два доллара. Она съехала из родительского дома, зарабатывая учительством, стиркой и сбором черники. Несколько лет она шила платья и шляпы. И в 1870 году она смогла оплатить своему сыну учебу в Калифорнийском университете в Беркли.

И в этот момент ее жизнь кардинально изменилась. Она решила изучать медицину. Одолжив у врача учебник анатомии Грея, она изучила процессы, происходящие в человеческом организме, и смогла поступить в Школу эклектической медицины в Филадельфии. Поскольку женщин не принимали в наиболее авторитетные медицинские школы и полагали, что медицина – мужская профессия, семья Бефании почувствовала себя «опозоренной». И все же ей удалось завершить свое образование в Филадельфии и продолжить его в Мичигане в одном из первых университетов, который начал выпускать женщин-врачей. В 1880 году в возрасте 40 лет она получила свой диплом и вернулась в родной Орегон, где стала широко известна как «леди-врач» и проработала еще двадцать пять лет.

Бефании Оуэнс-Эдейр посчастливилось жить в то время, когда патриархальные порядки, регулировавшие жизнь американских и британских женщин, начали давать слабину. Законы, принятые в Великобритании с 1857 по 1882 год, а в Америке – в начале 1840‐х, подарили женщине более широкие возможности. Одинокие и разведенные женщины теперь могли получить образование или развивать карьеру, если им претило становиться домохозяйками.