Что общего между благородной дамой из феодального замка, живущей в городе женой бюргера, нищей женщиной, перебивающейся наемной работой, и крестьянкой? Как мы можем объединить женщин из таких разных социальных страт, из разных стран и столетий? Во-первых, можно изучить юридические и религиозные статуты, которые касаются средневековых жен. Во-вторых, можно изучить представления о браке, преобладающие в светской литературе того периода. Повседневная деятельность жен отражена в миниатюрах из манускриптов, ксилографиях, гравюрах и даже в живописных портретах, которые изображают женщин за различными занятиями. Но мне кажется, что самое ценное свидетельство – это те немногие документы, которые передают взгляд самой женщины на свое положение. По этим различным источникам можно воссоздать канву жизни замужней женщины, которая, хотя разительно отличается от нашей, по-прежнему в чем-то с ней схожа.

 

Светское и религиозное законодательство

На протяжении Средних веков католическая церковь постепенно переводила брак под свою юрисдикцию. Прежде в большей части Европы следовали римской модели брачной церемонии, которая требовала согласия невесты, жениха и их отцов. Но в середине XII века в церковном законе, известном как каноническое право, было сделано два нововведения, которые будут иметь долгосрочные последствия. Во-первых, церковь настояла на том, чтобы на церемонии, помимо свидетелей, присутствовал священник и чтобы она совершалась в лоне церкви. Во-вторых, отныне меньше веса придавалось согласию родителей и больше – взаимному желанию будущих супругов, которое принималось в качестве главной причины для узаконивания отношений. Эта революционная доктрина будет сохраняться и процветать на протяжении следующих веков.

Помимо этого, брак начали считать таинством (церемонией, во время которой нисходит благодать Божья), и это означало, что его уже нельзя было расторгнуть. Представление о священной природе брака широко распространилось с VIII века, хотя в церковном праве оно было зафиксировано только после Тридентского собора в 1563 году. Средневековые мужчины и женщины вступали в брак, осознавая, что не смогут разорвать его, даже если он оборачивался катастрофой для обоих. В целом же нерушимость брака, вероятно, была выгодна в первую очередь женщинам, потому что большинство разводов традиционно совершались по инициативе мужей. Новое представление о браке давало женам чувство защищенности, незнакомое одиноким женщинам, за исключением монахинь.

Средневековое общество по своей сути было иерархичным: крепостные и сельские жители подчинялись своему хозяину, который, в свою очередь, служил более могущественному господину и госпоже, а все вместе они подчинялись королю. В такой феодальной системе жена – неважно, каков был ее социальный статус – зависела от своего мужа. Английский юрист XIII века Генри де Брактон писал, что женщина должна беспрекословно подчиняться мужу, если только он не заставлял ее пойти против Закона Божьего. Он приводил в пример случай, когда жена и муж подделали королевский указ, и хотя муж был приговорен к повешению, жена была оправдана на том основании, что действовала по его указке. И французское, и английское право дошли до того, что в них женщина, убившая своего мужа, обвинялась в государственной измене, а не в уголовном преступлении, которое подразумевало бы более мягкий приговор: ведь она отняла жизнь у своего господина и хозяина.

В германоязычном мире власть мужчины над женой была четко прописана в «Саксонском зерцале» (Sachsenspiegel) и «Швабском зерцале» (Schwäbenspiegel) – двух книгах, на основе которых строилось законодательство многих германских городов. Эти права распространялись как на саму жену, так и на ее имущество. Муж мог распоряжаться имуществом жены, ее одеждой, драгоценностями, даже ее простынями. И он имел законное право бить ее за непослушание. Закон большинства стран не запрещал мужьям наказывать своих жен так, как они считали необходимым, если только дело не доходило до убийства.

Телесное насилие, при помощи которого муж утверждал свою власть над женой, было в порядке вещей, не противоречило законам и традициям. О случаях избиения рассказывает фольклор и литература, им посвящены карикатуры, в которых ситуация перевернута с ног на голову и на которых изображен популярный образ жены, избивающей мужа. Однако реальность давала меньше поводов для смеха, это видно из судебных протоколов, которые покрывали мужей, жестоко обращавшихся с женами, а их поведение считалось само собой разумеющимся.

Даже если обеспокоенные члены семьи или соседи вмешивались в ситуацию и привлекали внимание суда к случаям жестокого обращения, мужья отделывались лишь штрафом или обещанием «допустить жену в свой дом и обращаться с ней должным образом». Избиение жен еще долгое время оставалось неподсудным делом и во многих странах считалось нормой вплоть до XIX века. И даже после того, как побои были объявлены вне закона, жертвами жестокого обращения по-прежнему становились женщины из самых разных страт и самых разных национальностей. Сегодня, предоставляя убежище женщинам, подвергшимся домашнему насилию, высказывая свое осуждение и пытаясь его пресечь, мы отклоняемся от многовековой практики.

Итак, брак являлся процедурой, посредством которой мужчины закрепляли свою власть над женами на религиозном и юридическом уровнях. Но кроме того, он был призван обеспечить благополучие обоих супругов, а также их детей. В крестьянской среде брак был по своей природе сделкой между двумя людьми, желавшими объединить ресурсы, достаточные для совместного проживания. Основой нового семейного хозяйства становилось приданое невесты, которое состояло из денег, вещей, животных или земельного надела. Приданое должно было как минимум обеспечить новую семью ложем, коровой или домашней утварью. Предполагалось также, что невеста уже обладает всеми умениями, необходимыми для ведения хозяйства: знает, как ухаживать за домашним скотом и птицей, как доить коров, готовить масло, прясть и вязать. От жениха требовалось предоставить кров и поддерживать жену. На тех территориях, где еще применялось римское право, в частности на юге Луары, действовала норма, согласно которой, если семья невесты не выплачивала жениху заранее оговоренную сумму, брак аннулировался и утрачивал силу.

В тех областях Европы, где жили согласно германскому праву, крестьянский брак был в первую очередь контрактом между двумя семьями, которые договаривались о размере приданого и дате свадьбы. Свадебная церемония сводилась к передаче невесты жениху с благословения ее отца или другого старшего члена семьи. Поэма XIII века, написанная на средневерхненемецком, описывает эту сцену:

И все же не следует считать брак в Средние века исключительно юридической и финансовой сделкой. Взаимные чувства также могли иметь большое значение. Деревенская молодежь до вступления в брак развлекалась в лесах, полях и в скирдах сена. Многие любовники даже не задумывались о браке, пока о себе не заявляла со всей убедительностью способность женщин к воспроизведению рода. Рождение ребенка в первые месяцы после заключения брака не считалось чем-то постыдным, и, кажется, даже роды вне брака, по крайней мере в Англии, не были строго порицаемы.

Для представителей верхушки социальной пирамиды, нобилитета, брак являлся главным образом имущественной сделкой. Это был способ заключения сильных союзов и перераспределения наследства. За то, чтобы найти наилучшую партию для своего ребенка и по меньшей мере обеспечить своим внукам равный социальный статус, были ответственны отцы семейств. Девственность была в цене, и родители пристально следили, чтобы дочери не лишились ее до брака, который заключался в раннем возрасте.

Сыновьям же позволялось все, на что способна юность: знакомства с девушками низшего социального положения, сожительницы и проститутки. В майорате титул и владения переходили к старшему сыну, а младшие зачастую ничего не могли предложить будущей невесте и не имели возможности жениться. Эта ситуация повлекла за собой дисбаланс между количеством неженатых мужчин и женщин на выданье. Поскольку подразумевалось, что брак дочери должен был заключаться исходя из экономической и социальной выгоды для семьи невесты и ее самой, только самая дерзкая бунтарка могла бы противиться пожеланию своего отца или опекуна. Грубо говоря, чем больше было богатство и чем выше статус семьи, тем менее значимым было мнение невесты при выборе супруга.

Дочери из купеческого класса, вероятно, имели наибольшую свободу в выборе жениха, поскольку они помогали своим отцам вести дела. Купцы, художники, пивовары, врачи, трактирщики зачастую полагались на помощь своих дочерей, а также сыновей и жен; как правило, дочерей выдавали за партнеров по бизнесу, и те продолжали работать и после замужества. Ростом городов в период с XII по XV век обусловлено то, что один ученый назвал «окном свободы» для европейских женщин. Дочерям бюргеров из Парижа, Страсбурга, Марселя, Базеля, Венеции, Лондона, немецких Любека, Франкфурта-на-Майне, Кельна, Нюрнберга, Лейпцига и других европейских городов было легче, чем крестьянкам или дворянкам, знакомиться с мужчинами разных профессий и заводить тайные романы, хотя брак, как правило, все равно оставался решением главы семьи.

Как только семьи молодоженов договаривались о деньгах, помолвка вступала в силу. В раннее Средневековье такая сделка накладывала столь же строгие обязательства, что и сам брак. Так, в XII веке в деревне Маркейт состоятельная англосаксонская семья принудила свою дочь Кристину к помолвке, а когда та отложила свадьбу на несколько лет, родители испугались, что над ними «будут смеяться соседи и о них станут судачить повсюду». Священник, которого вызвали, чтобы он убедил Кристину выйти замуж, говорил о помолвке так, как будто она равна браку: «Нам известно, что ты была помолвлена по церковному обычаю. Нам известно, что брак, совершенный согласно божественному закону, не может быть отменен, ибо что Бог сочетал, того человек да не разлучает». Наконец, дело дошло до епископа, и тот принял решение в ее пользу. Кристине из Маркейта было позволено выполнить детский обет и остаться девственной, чтобы вести жизнь духовную: «хранить себя для Бога и служить не мужчине, а Ему».

Несмотря на то что в религиозном законодательстве уже содержалось предписание проводить свадебный обряд в церкви, у верующих это еще не вошло в привычку, и они продолжали действовать по старинке. У германских крестьян обряд по-прежнему проводился под покровительством главы семьи, а в странах, перешедших в католичество, таких как Италия и Франция, даже представители высших классов сочетались браком вне церкви. Столкнувшись с упорным сопротивлением, папа Александр III (1159–1181) был вынужден оставить попытки принудить христиан жениться в церкви. Во Франции, например, в ходу был брачный обряд, отсылавший к древнему обычаю сопровождать молодоженов до брачного ложа.

В 1194 году Арну, старший сын графа де Гина, женился дома. До нас дошла запись одного из священников, проводивших обряд: «когда муж и жена возлегли вместе на ложе, граф пригласил нас, меня, двух моих сыновей и прочих священнослужителей» в комнату. Обратите внимание, что сам священник был женат и имел двоих сыновей, наследовавших его профессию. Граф распорядился, чтобы новобрачных окропили святой водой, кровать окурили ладаном, а пару благословили и вверили Богу. Затем сам граф воззвал к Божьей милости, прося для пары «божественной любви, неугасающей гармонии и преумножающегося потомства». Эта церемония происходит в спальне новобрачных, обрядом распоряжается их отец, полноправный участник ритуала наравне со священнослужителем. Невеста – единственная женщина, присутствовавшая на церемонии, в окружении шести мужчин – должно быть, испытывала страх, лежа в чужой постели, вдали от обычного своего женского окружения. Она безусловно должна была прочувствовать всю торжественность момента и особенно ощутить важность своей задачи – подарить новой семье наследника.

Тем не менее постепенно требования европейской церкви вывести брачную церемонию в сферу публичного и проводить ее в церкви возымели действие. Так, в 1231 году Фридрих II, император Королевства Сицилия, к которому относилась большая часть Южной Италии, издал такой закон: «Мы повелеваем всем мужам королевства, особенно дворянам, которые желают заключить брак, справлять свадебную церемонию торжественно и публично, с должными почестями и с благословения священника, после того как была отпразднована помолвка».

В рамках публичной брачной церемонии на протяжении трех недель до обряда в церкви оглашались имена вступающих в брак лиц – считалось, что этот срок достаточен, чтобы те, кто имеет какие-либо возражения, высказали их. Например, кто-нибудь мог заявить, что жених или невеста уже состоят в браке; ревнивый соперник мог сообщить, что супруги приходятся друг другу двоюродными, троюродными, четвероюродными или пятиюродными родственниками – брак между ними был запрещен церковью. Если возражений не было, брак заключался «в церкви». Что значило – у церковных дверей: при входе или на паперти. Вот о чем говорит Батская ткачиха из «Кентерберийских рассказов» Чосера: «…пять ведь раз / На паперти я верной быть клялась». Согласно латинской литургии, которую использовали в Англии и во Франции, невеста и жених стояли перед дверями церкви, мужчина – по правую руку от женщины, а женщина – по левую от мужчины, их окружали священник и свидетели.

Обряд, справлявшийся в британском Йорке (и аналогичный тому, каким его проводили в Сарно, Херефорде и французском Ренне), позволяет нам больше узнать об этой древней церемонии. Священник обращается к пастве на довольно архаичном языке: «Братья, мы собрались здесь пред лицом Бога, ангелов и всех святых, пред лицом нашей матери святой Церкви, для того чтобы связать узами брака двух молодых ‹…› Если кто-либо знает причину, по которой этот брак идет против закона, пусть назовет ее сейчас».

Затем священник обращался к мужчине: «Берешь ли ты эту женщину в жены и клянешься ли оберегать ее, быть рядом в болезни и здравии, быть мужем своей жены в любые невзгоды и быть с ней до конца твоих дней?» На что мужчина отвечал: «Клянусь».

Затем священник обращался к женщине с той же речью, прибавляя, что та должна быть покорной и служить своему мужу. Женщина отвечала: «Клянусь».

Затем священник спрашивал: «Кто выдает эту жену?» – женщину обычно сопровождает отец. Эта часть древней церемонии отсылает к старинной традиции, по которой отец «передавал» свою дочь мужу.

Затем жених и невеста, как и в римской церемонии, брали друг друга за правую руку, и жених произносил свою клятву, повторяя за священником: «Я беру тебя, [имя невесты], в законные жены, чтобы любить тебя и оберегать, в горе и радости, в богатстве и бедности, в болезни и в здравии, пока смерть не разлучит нас». Невеста давала ту же клятву.

Затем жених клал золото, серебро и кольцо на щит или книгу, и священник благословлял кольцо, которое жених надевал на средний или безымянный палец невесты. Держа невесту за руку, он повторял за священником: «С этим кольцом я беру тебя в жены, с этим золотом и серебром я прославляю тебя, а с этим даром я принимаю тебя». Затем священник спрашивал о приданом невесты – деньгах или собственности, которую та отдает мужу.

Церемония завершалась молитвой и причастием, после которого все входили в церковь и служили свадебную литургию. Сама по себе литургия, сколь бы вдохновляющей она ни была, не играла значительной роли в узаконивании брака, который вступал в силу после церемонии у церковных дверей.

Естественно, у еврейских общин по всей Европе была иная церемония бракосочетания, они придеживались своих законов и ритуалов. И все же, как бы замкнуто они ни жили, евреи тоже испытывали влияние доминирующей христианской культуры. Например, моногамность, насаждавшаяся среди христиан, влияла на еврейское население. К концу первого тысячелетия ашкеназские евреи, следуя традициям, распространенным в тех восточно- и западноевропейских странах, где они жили, практиковали моногамию, тогда как сефардские евреи в Испании, находившейся под мусульманским господством, и на Ближнем Востоке по-прежнему оставались полигамными. В то время как официальный запрет полигамии для немецких и французских евреев был выпущен рабейну Гершомом бен Иехудой в 1040 году, сефардские евреи сохраняли право на полигамию на протяжении почти всего следующего тысячелетия. Запрет полигамии для всех евреев был законодательно закреплен только в середине XX века, после возникновения государства Израиль.

Так, об усвоении европейских культурных норм еврейским населением можно судить по тексту еврейско-французской свадебной песни XIII века, которую исполняли во время свадебных торжеств. Песня написана на иврите и старофранцузском, она состоит из реплик невесты, жениха и хора, и в ней сценки из традиционной еврейской свадебной поэзии перемежаются реалиями французского феодального воинского мира. За строчкой из Исайи, сравнивающей солнце и луну с парой влюбленных, следует воинская команда «сдать свой замок» – приказ, который берет свое начало в средневековом военном деле. Эта строчка развивает ключевую для песни метафору жениха как завоевателя крепости невесты.

Французский язык и иврит (последний выделен курсивом), религиозное и секулярное, фривольное и возвышенное игриво переплетаются друг с другом:

Такое смешение еврейской и местной культур было одной из данностей жизни европейских евреев, которые стремились сохранить свою религиозную идентичность несмотря на те ограничения, которые налагали на них христианские власти.

Сделав присутствие священника обязательным элементом свадебной церемонии, церковь получила возможность влиять и на другие аспекты брака, в том числе и на то, что происходит в постели молодоженов, и на сам процесс консумации, который был ключевым в признании законности брака. Согласно христианской доктрине, близость супругов должна была иметь целью продолжение рода. Позиция, которую занимали отцы церкви в IV веке, становится в Средние века догмой. Соитие ради чистого удовольствия осуждалось. Особенно строгим был запрет на удовольствие для женщин; достаточно было не сопротивляться своему мужу и оставаться пассивной, но разделять его энтузиазм строго запрещалось. Сексуальные связи рассматривались как debitum conjugale – формальный долг каждого из супругов, но секс не считали источником удовольствия, как сегодня.

Большинство пар, следовали они таким предписаниям из религиозных соображений или нет, принуждены были верить, что секс даже в браке носит печать первородного греха. Пока некоторые христианские мыслители, такие как священнослужитель IV века Иовиниан или святой Иоанн Златоуст, защищали брак и утверждали, что жена не препятствует, а помогает прийти к спасению и что жизнь в браке является столь же достойной участью, как и жизнь в целибате, все же возобладал более пессимистичный подход поколения святого Иеронима и Блаженного Августина. Средневековые теологи настаивали на том, что плоть склонна ко греху и что брак в лучшем случае необходимое зло.

Для христианских богословов замужняя жизнь была не так почтенна, как вдовство или девство, поскольку благочестивые вдовы и девственницы воздерживались от секса. Святой Иероним безапелляционно заявлял, что замужние женщины менее благочестивы, чем девственницы. Это суждение проиллюстрировано в немецком манускрипте XII века «Зерцало юной девы», который хранится в Рейнском краеведческом музее: на иллюстрации аллегорически изображены три ступени женского благочестия. На вершине располагаются девственницы, пожинающие снопы пшеницы, в середине – вдовы, их снопы вдвое меньше, а в нижней трети располагаются жены и мужья, получающие самое маленькое вознаграждение.

Сегодня нам сложно вообразить, до какой степени верующие ценили непорочность. Так же как нам на голову сыплются коммерческие образы, превозносящие сексуальную активность, средневековые христиане были окружены образами известных аскетов. Жития святых пересказывались или в песенной форме доносились до неграмотной аудитории и укрепляли авторитет тех, кто принял обет целомудрия. В одном из первых примеров, написанном на старофранцузском «Житии преподобного Алексия» (ок. 1050), это выражено предельно прямо: путь героя к святости начался с того, что он бросил жену в брачную ночь и предпочел жить в нищете. Моральный образец для мужчин был ясен: лучше оставить жену и жить аскетом, чем быть преданным мужем. Точно так же восхвалялись святые женщины, отказавшиеся от брака или бросившие своих детей ради праведной жизни. Большинство женщин-святых были девственницами, зачастую замученными за то, что отказались покориться мужчине, несмотря на пытки и угрозу убийством.

На фасадах многочисленных церквей, возведенных после 1100 года, можно встретить изображения замученных женщин-святых, которые демонстрируют орудия пыток или держат свои отрубленные головы. За исключением Адама и Евы, супружеским парам в Ветхом Завете уделялось мало внимания. История первых грешников должна была напоминать средневековым мальчикам и девочкам о том, что и они, даже состоя в браке, могли совершить грех. Обеспечить себе спасение можно было, уйдя в монастырь или обитель.

Члены духовенства, жившие на территории церкви или в монастыре, не могли жениться, иметь сожителей и вообще вступать в сексуальные связи. Церковь пыталась насаждать непорочность среди служителей со времен Никейского собора в 325 году. Папа Лев IX осудил церковный брак в 1049 году, а решением Латеранского собора в начале XII века церковный сан объявлялся препятствием к браку, и наоборот, брак препятствовал церковной карьере. Но в начале Средних веков значительное число священников по-прежнему имело сожительниц, а некоторые даже состояли в браке, хотя знали, что брак может помешать их продвижению по карьерной церковной лестнице. Например, знаменитая переписка Элоизы и клирика Абеляра свидетельствует о том, что они были обвенчаны в церкви в присутствии каноника и свидетелей. Хотя эта история во многих отношениях была исключительной, их письма, написанные уже после заключения брака, позволяют судить о тех любовных и сексуальных отношениях, в которые вступали порой священнослужители, и о том давлении, с которым пришлось столкнуться священнику и его жене.

 

История Элоизы и Абеляра

Элоиза и Абеляр жили девять веков назад, но их история по-прежнему не перестает очаровывать и ужасать читателей. Убедительные свидетельства указывают на то, что эта история правдива. Абеляр был старшим сыном, который отказался от первородства ради того, чтобы пойти учиться. Вскоре он превзошел всех других перипатетиков-философов и уже в двадцать лет прославился красноречием и красотой. Когда ему было едва за тридцать, он стал магистром теологии. А когда ему было 37, он приехал в Париж и здесь встретил Элоизу. Ей, вероятно, было пятнадцать лет.

В сочинении, озаглавленном «История моих бедствий», написанном на латыни и очень известном среди его современников, Абеляр вспоминает роковое знакомство:

…жила в самом городе Париже некая девица по имени Элоиза, племянница одного каноника, по имени Фульбер. Чем больше он ее любил, тем усерднее заботился об ее успехах в усвоении всяких каких только было возможно наук. Она была не хуже других и лицом, но обширностью своих научных познаний превосходила всех. Так как у женщин очень редко встречается такой дар, то есть ученые познания, то это еще более возвышало девушку и делало ее известной во всем королевстве. И рассмотрев все, привлекающее обычно к себе влюбленных, я почел за наилучшее вступить в любовную связь именно с ней. Я полагал легко достигнуть этого. В самом деле, я пользовался тогда такой известностью и так выгодно отличался от прочих молодостью и красотой, что мог не опасаться отказа ни от какой женщины, которую я удостоил бы своей любовью [72] .

Современного читателя, несомненно, возмутит то, как этот учитель и церковник обдумывает соблазнение девушки-подростка. Но вместо того, чтобы исходя из современной морали оценивать жизнь начала XII века, обратимся к воспоминаниям Элоизы о том же событии.

Кто даже из царей или философов мог равняться с тобой в славе? Какая страна, город или поселок не горели желанием увидеть тебя? Кто, спрашиваю я, не спешил взглянуть на тебя, когда ты появлялся публично, и кто не провожал тебя напряженным взглядом, когда ты удалялся? Какая замужняя женщина, какая девушка не томилась по тебе в твоем отсутствии и не пылала страстью в твоем присутствии? Какая королева или владетельная дама не завидовала моим радостям или моему браку? В особенности же, признаюсь тебе, ты обладал двумя качествами, которыми мог увлечь каких угодно женщин, а именно – талантами поэта и певца. Этими качествами, насколько нам известно, другие философы вовсе не обладали [73] .

Абеляр, несомненно, был знаменитостью, кем-то вроде современной поп-звезды; слушать его собирались большие толпы, к нему являлись отдельные страстные поклонники. И, несмотря на свою привлекательность, он соблюдал воздержание до тех пор, пока его не очаровала Элоиза. Чтобы получить возможность встречаться с ней, он предложил ее дяде поселиться в священническом доме в обмен на частные уроки, которые он будет давать Элоизе.

На протяжении долгого времени Абеляр имел полную власть над Элоизой. Его возраст, пол, положение и известность делали его авторитетом в ее глазах, но он также имел право наказывать ее. В те времена наказание было как телесным, так и словесным, что давало Абеляру «возможность склонить к любви Элоизу ласками или же принудить ее [к любви] угрозами и побоями». Но принуждения не потребовалось. Абеляр не мог предвидеть, что чувство окажется взаимным и что он тоже влюбится в Элоизу. Оба предались любовным наслаждениям с жаром любовников-неофитов.

И все же у этих наслаждений была обратная сторона: страдало положение Абеляра как философа и учителя. Его ученики начали жаловаться на то, что он постоянно витает в облаках, пошли слухи. Дядя Элоизы больше не мог закрывать глаза на любовную интригу, которая разворачивалась в его доме, и заставил любовников расстаться.

Однако вскоре Элоиза, конечно, обнаружила, что беременна. Абеляр решил отослать ее в Бретань к сестре, где она выносила ребенка. Сам же он остался в Париже и вынужден был объясняться с дядей Элоизы Фульбером. Дело это было из тех, что должны решаться между мужчинами – и они условились, что Абеляр женится на «опороченной» девушке. Единственным условием Абеляра было сохранить брак в тайне, чтобы не пострадали его репутация и карьера. Он был всего лишь клириком и не был рукоположен, так что канонический закон не запрещал ему иметь жену, но брак препятствовал его преподавательской деятельности. Обратим внимание, какую роль играл брак для обоих любовников: снимая позор с Элоизы, он уничтожал карьеру Абеляра как знаменитого клирика.

Вскоре у любовников родился сын Астролябий, его оставили на воспитание сестре Абеляра, а сама пара тайно возвратилась в Париж. Абеляр намеревался жениться на Элоизе, как и обещал ее дяде. Единственным препятствием была сама Элоиза.

Разделяя предрассудки своей эпохи, она считала, что философия и теология плохо уживаются с женой и детьми. Сам Абеляр так говорит об этом: «…кто же, намереваясь посвятить себя богословским или философским размышлениям, может выносить плач детей, заунывные песни успокаивающих их кормилиц и гомон толпы домашних слуг и служанок? Кто в состоянии терпеливо смотреть на постоянную нечистоплотность маленьких детей?» И Абеляр, и Элоиза, вероятно, прибегали к традиционным аргументам, с которыми служителей церкви отговаривали от вступления в брак.

Элоиза не хотела быть причиной всех бед для мужчины, которого боготворила. Она хотела называться его другом, сестрой и возлюбленной (amica), но не женой и быть связанной с ним только чувствами, а не брачными узами. Позднее она писала: «И хотя звание супруги представляется более священным и надежным, мне всегда было приятнее называться твоей подругой или, если ты не оскорбишься, – твоею сожительницей или любовницей». Предпочитая «браку любовь, а оковам – свободу», она говорит как эмансипированная женщина XX столетия, а не как средневековая матрона, взращенная в церковном кругу.

Но возражения Элоизы не возымели действия. Абеляр решил сдержать обещание, данное Фульберу. Любовники тайно обвенчались в церкви на закате, в присутствии дяди и нескольких свидетелей. Чтобы сохранить брак в секрете, Абеляр и Элоиза после венчания пошли каждый своей дорогой, а затем встречались лишь изредка и с большими предосторожностями. На этом бы история и закончилась, если бы не коварство, задуманное дядей Элоизы. То, что произошло потом, уничтожило любовный союз и прославило любовников среди потомков.

Вскоре после брачной церемонии, пока влюбленные жили раздельно, Фульбер начал распространять слухи об их браке, вопреки своему обещанию держать язык за зубами. Его не устраивали условия договора, и он хотел отомстить за попранную честь семьи. Когда Фульбер начал бить Элоизу, Абеляр решил похитить ее и поместить в тот монастырь, в котором она воспитывалась девочкой. По его заказу были изготовлены одежды, которые пристало носить насельнице монастыря. Она оделась как монашка – за исключением вуали, которую носили те, кто посвятил свою жизнь Богу. Полагая, что Абеляр отослал Элоизу в монастырь, чтобы обеспечить себе свободу, Фульбер задумал новую жестокую месть. По наущению Фульбера слуги проникли в спальню Абеляра, пока он спал, и оскопили его.

Годы спустя, когда Абеляр вспоминал о произошедшем, он говорил не только о боли и стыде, но и о божественном причудливом чувстве справедливости. «Как справедливо покарал меня суд божий в той части моего тела, коей я согрешил!» Действительно, в Средние века такой вид наказания, когда отсекалась часть тела, ассоциировавшаяся с преступлением, был распространен, однако едва ли это было первой мыслью Абеляра. Снедаемый стыдом, он удалился в монастырь.

А что же Элоиза? Ее судьбой вновь распорядился Абеляр – и она не могла пойти против обычаев своего времени. Абеляр потребовал, чтобы она завершила свой постриг в монахини, и оба в один день приняли обет, он – в аббатстве Сен-Дени, она – в монастыре Арджентой. Элоизе было самое большее семнадцать лет, Абеляру – тридцать девять.

Могла ли эта драматичная история закончиться иначе? Что могло помешать совместной супружеской жизни Элоизы и Абеляра? Откровенно говоря, к тому не было препятствий. Поженившись в церкви, они уже были законными супругами во всех смыслах этого слова. Даже факт кастрации не был препятствием, потому что аннулировать брак можно было, только если он не был консумирован. К тому же мужчины без тестикул по-прежнему способны на сексуальную активность. Но, похоже, супружеская жизнь не интересовала Абеляра. После всего произошедшего он решил стать священником и соблюдать целибат. Он прожил остаток жизни – двадцать четыре года – как монах, писатель, учитель и основатель монастыря Параклет, в котором по странной причуде судьбы Элоиза стала настоятельницей.

Давайте обратимся к той версии событий, которую излагает в своих двух письмах к Абеляру, написанных из Параклета, Элоиза. То, как она обращается к нему, красноречиво свидетельствует о разнице в их положении: «Своему господину, а вернее отцу, моему супругу, а вернее брату, его служанка, а вернее дочь, его супруга, а вернее сестра». Пятнадцать лет спустя после событий, приведших к разлуке, Элоиза, настоятельница Параклета, обращается к Абеляру как жена. Она пишет: «…на тебе лежит тем большая обязанность предо мною, что, как всем известно, ты связан со мною таинством брака; и это налагает на тебя тем больший долг, что, как это всем очевидно, я всегда любила тебя безмерной любовью».

Она корит своего мужа за то, что он покинул ее после того, как она во всем была послушна его воле. «Скажи мне, если можешь, только одно: почему после нашего пострижения, совершившегося исключительно по твоему единоличному решению, ты стал относиться ко мне так небрежно и невнимательно, что я не могу ни отдохнуть в личной беседе с тобой, ни утешиться, получая от тебя письма?» Она не единожды напоминала ему, что «обратилась к суровой монашеской жизни не ради благочестивого обета», а лишь потому, что так приказал ей Абеляр. Очевидно, Элоиза по-прежнему считала Абеляра прежде всего своим учителем, любовником и хозяином, а уже затем – мужем.

О страсти, которую по-прежнему испытывает к Абеляру, Элоиза пишет во втором письме. Она признается, что не может избавиться от воспоминаний о «сладостных наслаждениях», которые вкусили любовники: «Куда бы я ни глянула, о чем бы ни помышляла – они всегда перед глазами моими». Если Абеляр видел в своих прежних поступках грех и говорил об отсутствии сексуального желания, то Элоиза признавалась, что до сих пор вздыхает по утраченным наслаждениям. «Я не забыла ничего – ни сладостного времени, которое проводили мы вместе, ни даже мест, где это происходило; все это навеки запечатлено в моем сердце вместе с твоим милым образом».

То, как Элоиза и Абеляр по-разному переживали расставание, обсуждалось на протяжении веков. Мизогины приписывали томление Элоизы похотливой природе всех женщин и женской склонности зацикливаться на своих любовных переживаниях. Некоторые хвалили благодетельного Абеляра, решившего посвятить себя Богу. Иные обращали внимание на разницу в возрасте: в конце концов, Элоизе на момент переписки было тридцать два года, а Абеляру – пятьдесят четыре, что могло сказаться на их сексуальных аппетитах, не говоря уже о последствиях кастрации. К тому же Элоиза честно признавала, что сделалась монахиней не по своей воле; это решение ей навязали. Она признавала, что больше боялась обидеть Абеляра и сильнее стремилась угодить ему, нежели самому Господу. Удивительно, когда такое говорит настоятельница монастыря!

Спустя десять лет после того, как были написаны эти письма, Абеляр умер и был похоронен в Параклете. Элоиза прожила еще двадцать лет. В 1164 году она умерла, и ее похоронили возле мужа.

Эта выдающаяся история примечательна не только тем, что ее герои – люди высокого происхождения, но и тем, насколько жестоко судьба обошлась с ними. Она также свидетельствует о том, чем может быть чреват брак для священнослужителя. К сожительнице или жене священника средневековое общество могло отнестись терпимо, а могло и обвинить в том, что она мешает мужчине соблюдать целибат. Тогда как мужу позволялось продолжить заниматься своими общественными обязанностями, его жене следовало вести тихую жизнь. Элоиза прожила в монастыре большую часть своей замужней жизни – такую жизнь чаще вели одинокие женщины или вдовы. Ее удивительная история позволяет нам понять, каким могло быть сексуальное желание у жены в XII веке, в период, знаменитый великолепными соборами и новыми взглядами на гетеросексуальные отношения.

 

Рождение романтической любви

Принято считать, что французы «изобрели» романтическое чувство в XII веке. По этой модели строились отношения между прекрасным рыцарем и недоступной дамой, как правило женой короля. Романтическая любовь существовала, как правило, вне брака, в атмосфере тайны, которая обостряла чувства. Об этом рассказывает легенда о Тристане и Изольде. Герои, позаимствованные из кельтских сказаний, вкусили любовного зелья и с тех пор не мыслили жизни друг без друга, хотя Изольда предназначалась в супруги корнуэльскому королю Марку, господину Тристана. Когда король Марк начал подозревать, что ему наставляют рога, Тристан вынужден был бежать. Несмотря на это, он и Изольда продолжали любить друг друга даже на смертном одре. Если «нормальная любовь» меняется под напором обстоятельств повседневной жизни, то история Тристана и Изольды показывает силу страсти, против которой нельзя устоять и которой нельзя пресытиться, «роковую любовь», которая побеждает страдания и даже смерть. Ее девиз – слова всех истинных влюбленных: «Без меня нет тебя, без тебя нет меня».

Такой взгляд на любовь родился при дворах на юге Франции и распространился на северные земли. Он позволял переписать всю систему отношений между полами и переворачивал традиционные гендерные роли, давая женщине власть над мужчиной. Она повелевала им, а он повиновался. Конечно, идея романтического чувства бытовала лишь в узком придворном кругу и создавалась в пику общей норме, однако это первый случай, когда женщина наделялась властью над мужчиной.

По закону литературного жанра настоящий рыцарь беззаветно предан своей даме, он верен ей, как вассал своему господину или жена своему мужу. Она способствует его преображению, вдохновляя на новые свершения и оставаясь недоступной. Вопрос о том, должна ли дама оставаться неприкосновенной, занимал многих сочинителей. Поскольку дама по определению была замужем, как правило за господином, которому служил рыцарь, вопрос о браке не рассматривался. Должны ли отношения двух влюбленных быть непорочными? Теоретически – да, но на практике зачастую случалось иначе.

Пример тому – Ланселот, увековеченный в романе Кретьена де Труа «Ланселот, или Рыцарь телеги», написанном около 1180 года. Ланселот был и истинным рыцарем, и прекрасным любовником. На ратные подвиги его вдохновляла любовь королевы Гвиневеры, жены короля Артура. Он покорял всех врагов, чтобы спасти Гвиневеру от пленившего ее злого принца, Гвиневера же не скупилась на награду:

Запретная, безнравственная, подрывающая устои общества внебрачная любовь была исключительно терпелива к невзгодам. В Средние века супружеская измена становится одной из постоянных тем литературы. Другие варианты артуровских легенд фокусируются скорее на духовной природе рыцарских подвигов, но почти всегда на победы рыцаря вдохновляет прекрасная дама.

Вероятнее всего, это возвышенное отношение к возлюбленной слабо согласовывалось с реалиями жизни обычной замужней женщины и, как отмечает один историк, «затрагивало лишь женщин, принадлежавших к узкому кругу знати». Для этих женщин, как правило выданных замуж за мужчин старшего возраста по экономическим, политическим и социальным причинам, образ юного рыцаря в сияющих доспехах был воплощением эротических переживаний. Со временем фантастический образ благородного рыцаря укоренился в народной культуре и до сих пор остается компонентом популярного литературного сюжета – так, например, современные жены, недовольные своей семейной жизнью, поглощают романы издательства Harlequin, в которых переиначиваются и опрощаются классические сюжеты и характеры.

В XII и XIII веках появляется светская литература, которая учит мужчин и женщин искусству любви. Представление о «новой» любви апеллировало к чувствам и вздохам, утонченной речи, благородным жестам, оно подразумевало в первую очередь духовное, а не чувственное вознаграждение. Так, в чрезвычайно влиятельном «Трактате о любви» (De arte honeste amandi), написанном на латыни Андреем Капелланом при дворе Марии Шампанской около 1170 года, «чистая любовь» ставилась выше любви низменной. Однако подразумевается в трактате все же ожидание сексуального удовлетворения.

Одним из ключевых составляющих искусства соблазнения считалась лесть: похвалы следовало расточать глазам, носу, губам, зубам, подбородку, шее, рукам и ножкам дамы. Покончив с лестью, мужчина должен был переходить к действию: «Сорвите с ее уст горячий поцелуй», а если она воспротивится, «обнимите и поцелуйте ее несмотря ни на что». Общим местом для мужчин было: «Каждую женщину можно завоевать».

Другой автор оправдывает даже изнасилование. «Одной рукой уложите ее, другую положите на срам ‹…› Пусть кричит и вырывается ‹…› Прижмитесь к ней всем телом и утвердите над ней свою волю». Принуждение силой не противоречило глубоким чувствам; действительно, дальше автор советует насильнику жениться на женщине, если она ему верна. По всей вероятности, для женщины, таким образом потерявшей девственность, наиболее приемлемо было выйти замуж за соблазнителя, особенно если она обнаруживала, что беременна.

А что насчет книг советов для девушек? Они тоже получили хождение в Средние века, хотя их было гораздо меньше, чем пособий для мужчин. Ришар де Фурниваль, врач французского королевского двора XIII века, написал «Любовные советы» в форме письма к сестре. Вслед за римскими поэтами он называет любовь «причудой разума, неугасаемым огнем, голодом без насыщения, сладкой болезнью, высшим наслаждением, радостным безумием». И все же здесь, согласно представлениям, унаследованным от Античности, мужчина был активен, а женщина пассивна, и ей не полагалось быть преследовательницей, а ему – преследуемым. Что же следовало делать женщине?

Ришар советовал сестре использовать «искусную манеру, чтобы сообщить о своем чувстве» объекту желания. Она могла говорить с ним о некоем беспокойстве, бросать на него долгие томные взгляды – «словом, все что угодно, кроме прямого и откровенного признания». Итак, женщине предлагали изображать кокетку, пока она не подчинит себе мысли мужчины. Невозможно было представить, чтобы женщина первой открыла свои чувства и попыталась сорвать первый поцелуй.

Другой автор XIII века Робер де Блуа в «Хорошем тоне для дам» обращался к замужним женщинам. Помимо наказов блюсти брачные клятвы, он также предлагал советы по искусству кокетства, нужные, чтобы воспламенить, а не подавить желание. Женщине советовали избегать пьянства и обжорства, ароматизировать дыхание специями, избегать поцелуев, когда она распалена, поскольку «чем больше вы потеете, тем больше пахнете». Автор порицал женщин, которые носят открытое декольте, как раз в это время вошедшее в моду. Он напрямую советовал не допускать блудливых рук к груди: «Не позволяйте, чтобы ваши груди трогали, ласкали и гладили руки тех, кому это не положено». Только муж мог касаться груди своей жены.

В конечном итоге трактаты о любви, вероятно, были распространены только в высшем кругу. Пускай это была малая часть населения, но зато она обладала большим влиянием, так что «Любовь» с прописной буквы «Л» укоренилась среди представлений образованных людей.

Среди неграмотных членов общества, составлявших его большую часть, речи и песни о любви тоже имели хождение. В низших слоях общества получил распространение песенный жанр – имитация плача «mal mariée» (несчастной жены). В таких песнях неизменно возникал мотив любовного треугольника между женой, мужем и любовником. Согласно Риа Лемэр, подробно изучившей эти песни, их исполняли, танцуя в кругу, состоящем из женщин или из мужчин и женщин. Жены в них жаловались на своих мужей и мечтали о более молодом и привлекательном любовнике. Муж всегда представал «скверным, жестоким, некрасивым, жадным, вонючим и старым» и зачастую бил свою жену. Любовник был «молодым, привлекательным, щедрым и обходительным», как, например, в этой песне:

Героиня таких песен – молодая и активная женщина, себя она называет не «женой», а «amie» (подругой, сестрой), и своего возлюбленного – так же, «ami», указывая, что их связь основана на чувстве, а не на законе церковном или мирском. Именно так рассуждала и Элоиза, когда писала, что предпочитает быть «amica» Абеляра, хотя имела полное право называться его женой.

Несчастливые в браке, героини народных песен, кажется, не испытывали угрызений совести по поводу того, что изменяют своим мужьям. Они без стеснения рассказывали, что, коли муж не способен доставить им удовольствие, они найдут утешение у любовника. В одной из песен героиня жалуется, что муж побил ее за то, что она поцеловала своего «ami». План мести уже созрел: она пойдет к своему сердечному другу и наставит рога мужу. И все же ей не дает покоя вопрос, который рефреном повторяется в песне: «Почему мой муж бьет меня?» Трудно сказать с уверенностью, в какой мере баллады, рассказывающие об измене из мести, отражают действительное поведение жен и в какой являются просто рассказом об их мечтах и надеждах.

Фольклор наподобие приведенной песни свидетельствует о том, что замужние женщины из самых разных слоев общества переворачивают религиозное представление о супружеских ролях и находят удовольствие в том, чтобы «предаваться порокам», прелюбодействовать и действовать назло мужу. Примерно с середины XI века в высших слоях общества получила развитие еще одна форма подрыва религиозных устоев – игра в шахматы, которую европейцы ранее переняли от арабов. В европейской версии игры фигуру арабского Визиря (главного министра) заменили Королевой, и к концу Средних веков она стала одной из самых могущественных на доске. Шахматная королевская чета представляла собой прообраз идеального союза: хотя Король был самой главной фигурой на поле, Королева была более могущественной, чем тот, кому она служила. Шахматная иерархия – любопытная иллюстрация к тому, как развивалось представление о брачных отношениях в Европе позднего Средневековья.

 

Труд материнства и другие женские обязанности

Большинство женщин в Средние века в конце концов становились матерями, многие – уже на первом году брака. Для большинства это согласовалось с их желаниями: считалось, что материнство – это божественное предназначение женщины. Те жены, которым было трудно зачать, становились повитухами или целительницами, уходили в паломничество, покупали зелья и амулеты и молились Деве Марии и святым. Они желали родить мальчиков – будущих хозяев семейных богатств или, в случае бедных классов, дополнительных работников на ферме. Дочери были нужны, чтобы заключать выгодные союзы с соседями или помогать в повседневных делах. Дети были благословением и помогали улучшить экономическое, социальное, религиозное и эмоциональное положение.

Церковь, как и сегодня, осуждала любые способы предохранения от беременности. Такой распространенный метод контрацепции, как прерванный половой акт, считался в первую очередь мужским грехом, а аборт – женским. Убийство новорожденного также расценивалось как женский грех, будь оно обусловлено экономическими причинами или желанием скрыть следы порочной связи. Но в церковных и мирских судах разбиралось очень мало дел о детоубийстве; лишь позднее, в XVI столетии, когда детоубийство было по закону уравнено с убийством и стало караться смертной казнью, число судебных разбирательств значительно возросло.

Не располагая другими средствами контрацепции, кроме прерванного полового акта и естественной контрацепции в период кормления грудью, женщины, как правило, имели большое потомство. Семьи с семью или восемью детьми были в порядке вещей, а некоторые женщины, как, например, Марджери Кемп (1373–1431), рожали четырнадцать детей и даже больше. Усталость от родовых мук и чувство ответственности за тех, кого она уже принесла в этот мир, заставили Кемп при живом муже отказаться от секса – об этом мы еще скажем в свое время.

В Средние века роды были опасны для здоровья матери. Состоятельным женщинам помогали повитухи, а бедняки полагались на помощь родственниц и соседок. Мужья не допускались до родов – считалось, что их присутствие приносит несчастье, – а к хирургам обращались в исключительных случаях, в основном тогда, когда извлечь плод другими способами не удавалось. Поскольку вероятность смерти была очень высокой, приходской священник должен был исповедать и причастить женщину до того, как начинались роды.

В литургию была включена молитва о беременных и тех, кто находился в схватках. К Деве Марии обращались как к «милостивой помощнице в женской доле», обладающей силой облегчить страдания «бедняжки, испытывающей родовые потуги» и «отвести от нее все беды». Бог-Отец тоже отвечал за то, чтобы «дело разрешилось самым скорым и успешным образом».

Послеродовой период был особым временем в жизни молодой матери. В обеспеченных семьях женщина лежала в постели, принимала гостей и пользовалась повышенной заботой и вниманием. В богатых итальянских семьях матерям выдавали игровые доски, чтобы они развлекались в своем вынужденном заточении. Муж мог дарить жене подарки, особенно богатые, если рождался мальчик, – например, заказать мастеру поднос для роженицы или панель с игральной доской на одной стороне и живописью на другой. В музее Фогга в Гарвардском университете хранится такой поднос, созданный в первом десятилетии XV века; с одной стороны на нем шахматная доска, с другой – сцена с родами. Молодая мать сидит на высокой кровати, ей приносят обед. В нижней части изображения ее ребенка пеленают после купания. Как правило, на таких сценах также изображают приходящих и уходящих гостей. Но женщинам с более низким достатком, конечно, приходилось возвращаться к работе, как только они чувствовали в себе силы снова встать на ноги.

На протяжении шести недель после родов матери запрещалось посещать церковь, поскольку Ветхий Завет гласил, что в течение этого времени женщина является нечистой. Существовала специальная очистительная молитва, которая возвращала женщину в общество. Служба начиналась снаружи церкви, женщина, которая недавно родила, получала благословение. Священник окроплял ее святой водой и, взяв за правую руку, вводил в церковь.

Как правило, и богатые, и бедные матери кормили детей грудью, иногда используя в качестве докорма коровье молоко, особенно если жили в сельской местности. Но некоторые дворянки уже пользовались услугами кормилиц, которые тщательно подбирались из хороших семей и селились вместе с ребенком (позднее, наоборот, ребенка будут отправлять жить у кормилицы).

Мы можем узнать о том, как женщины смотрели на женские проблемы, из трудов Тротулы, выдающейся женщины-врача, работавшей в Салерно в конце XI – начале XII века. С ее именем связывают несколько трактатов, распространявшихся на латыни и в переводе. Тротула писала о менструации и деторождении, бесплодии и аборте (который она осуждала) и о том, как создать видимость непорочности. Она также давала женщинам множество советов по гигиене и красоте, включая совет, как уменьшить ширину влагалища, предположительно, чтобы и после деторождения ублажать мужа. В переводе со среднеанглийского это место звучит так: «К сведению тех женщин, чьи срамные части широки и преужасно смердят, почему их господин и чурается их, не имея желания вследствие запаха их и размера». Как и теперь, тогда ответственность как за сексуальную удовлетворенность мужей, так и за продление рода ложилась на женщин.

Женщины также были обязаны растить своих детей и воспитывать их в первые годы их жизни. Когда мальчику исполнялось семь лет, отец должен был взять на себя ответственность за его образование (конечно, если семья была достаточно богата, чтобы вообще заниматься образованием детей), а за воспитание девочек продолжала отвечать мать.

Публичное образование с акцентом на чтении, письме и счете к концу XIII века стало доступно девочкам из высшего класса во Фландрии и в Париже, а несколькими десятилетиями спустя – и в Италии. К началу XV века школы для девочек открылись в Германии и Швейцарии. В Великобритании частные школы посещали только мальчики. Как правило, девочки из богатых семей и дворянства обучались на дому. Большая часть крестьянства была необразованной.

Как проводили свой досуг городские девушки, выйдя замуж? Немецкая медиевистка Эрика Уитц показывает, что многие жены работали как по дому, так и вне дома. Они могли подменять мужей в случае их болезни или пока те были в отъезде, а кроме того, они иногда были партнерами супруга в таких делах, как торговля, финансы, текстильное производство, держание постоялого двора или таверны, пекарни, пивоварни, бани и многих ремесленных производств.

Во многих немецких городах и центрах, чтобы стать полноправным членом гильдии, необходимо было иметь жену: подразумевалось, что мастерскую нельзя содержать без ее помощи. В некоторых городах сами женщины могли вступать в гильдии как партнеры своих мужей. Так, в швейцарском Базеле в 1271 году женщинам было позволено вступать в гильдию строителей, если их мужья были живы. В Лондоне женщины с небольшим делом могли становиться членами гильдий, а в некоторые парижские ремесленные гильдии женщин принимали наравне с мужчинами. Как правило, вдовы могли продолжать дело мужей, но если они вновь выходили замуж за того, кто не был членом той же гильдии, им приходилось оставить дело.

Некоторые женщины работали независимо от своих мужей – больше всего таких примеров в текстильной промышленности и в пивоварении. Из немецкого делового документа, относящегося к 1420 году, мы знаем, что одна женщина-пивовар заключила контракт с двумя мужчинами, чтобы обучить их своему мастерству. Этот любопытный документ гласил:

Я, вышеназванная Фюгин, с согласия и одобрения своего вышеназванного мужа, согласилась на предложение мэра и господ из городского совета Кельна ‹…› научить двух мужчин варить грюйт, и сделаю это с надлежащим усердием и тщанием ‹…› Сим документом я обязуюсь в течение восьми лет, начиная с указанного здесь дня, исполнять обязанности перед городом Кельном и двумя упомянутыми господами. По первой же их просьбе я явлюсь в Кельн и дам им свои советы и наставления, если только не буду больна ‹…› а они обязуются за мои услуги заплатить мне одну кельнскую марку в оплату моих трудов и проживания [94] .

Вероятно, муж Фюгин считал, что это будет приятной прибавкой к семейному бюджету, и позволил жене отлучиться на несколько дней.

Замужние женщины часто становились повитухами, некоторые вели собственную врачебную практику; так было до XIV и XV столетий, а затем профессора, облеченные властью и авторитетом крупных научных центров, таких как Парижский университет, запретили называться «докторами» всем, кто не отучился в университете (это было позволено только мужчинам), что привело к исходу женщин из медицинской профессии. Документы, найденные в архиве Парижского университета, рассказывают о леди Жакоба Фелисье – женщине, работавшей доктором в Париже и предместьях, которую принудили отказаться от своей работы. Избежать этого можно было, например, если доктор и повитуха были мужем и женой – такие пары нередко встречались в некоторых городах Фландрии.

Жены, живущие в деревнях, проводили дни за готовкой, уборкой (самой простой, поскольку дома были невелики и в них было мало мебели), дойкой коров, кормлением домашней птицы и свиней, огородничаньем, набором воды из колодца или ручья (если у женщины не было детей, которым можно было поручить эту времязатратную обязанность), стиркой белья в ближайшем пруду или источнике, прядением и шитьем. Вдобавок к этому они кормили и пеленали младенцев, следили за детьми постарше и заботились о больных и стариках. Они также помогали в поле, с копкой, прополкой, сбором урожая и колосьев уже после жатвы. И во всех этих задачах жены крестьян не могли ждать помощи ни от кого, кроме детей.

«Подмога» – это понятие из лексикона семей, которые были благополучнее большинства крестьян и городских бедняков. Жены торговцев и мастеров обычно имели по крайней мере одного слугу, а держатели крупных хозяйств – еще больше помощников. Как следует из писем семьи Пастон, проживавшей в Англии XV века, богатое семейство могло позволить себе иметь по меньшей мере 12 или 15 слуг, и все они находились под надзором жены. Руководство слугами, включая заботу об их еде и одежде, значительно усложняло ведение хозяйства для женщин вроде миссис Пастон. Все жены, независимо от положения, обязаны были следить за домом в соответствии с гендерным разделением труда, которое существует у нас с незапамятных времен.

 

Гризельда и Батская ткачиха

Два литературных памятника XV века, «Парижская книга домашнего хозяйства» («Le Ménagier de Paris») и рассказ Батской ткачихи из «Кентерберийских рассказов» Чосера, несмотря на то что были опубликованы в одно время, представляют две различные модели женского поведения. Автор парижского руководства, вероятно, уже годился в деды своей пятнадцатилетней невесте и предлагал ей модель поведения, основанную на послушании и уважении к традиционным религиозным ценностям; в качестве образца он приводил Гризельду, идеал покладистой жены. Гризельда была девушкой из бедной семьи, которую взял в жены могущественный вельможа. За ней не могли дать приданого, и вместо него она обещает беспрекословно подчиняться мужу. Она не могла представить, что для того, чтобы сдержать обещание, ей придется пройти через крайнюю жестокость и унижения. Но все испытания, будь то необходимость отдать детей на казнь (которая, как выяснится, была инсценирована) или вернуться нищей в дом своего отца, когда ее муж объявляет о том, что берет вторую жену, она выдерживает. Конечно же, эта история имеет счастливый конец, подобно истории Иова. Гризельда выдерживает испытания беспрекословным повиновением на отлично. Какой бы фантастической ни выглядела для нас история Гризельды, парижский муж всерьез предлагал жене последовать ее примеру.

Одна часть «Парижской книги» касается религиозных и моральных обязанностей жены, особенно в отношении мужа, а другая – более практических домашних дел: заботы о саде, управления слугами и готовки – на этот счет даются особенно подробные инструкции. Вероятно, эта книга дошла до нас именно потому, что в ней содержались небесполезные рецепты.

Нам не известно ничего о судьбе молодой жены, к которой обращался автор трактата: стала ли она в конце концов хорошей поварихой и домашней хозяйкой, блюла ли чистоту и послушание, отвечала ли взаимностью на чувства автора, которые явно читаются между строк? Вероятнее всего, она пережила своего мужа и вновь вышла замуж – автор трактата допускает это и в прологе рассуждает о том, что приобретенные ею «целомудрие, благородство и трудолюбие» послужат не только ему, но и, «случись такое, другому мужчине» в будущем.

Наша следующая героиня, Батская ткачиха из «Кентерберийских рассказов» Чосера, взяла это в привычку – она побывала замужем за пятью мужчинами. Полная противоположность Гризельде, Батская ткачиха собрала в себе все стереотипные представления о женщинах, которые им испокон веков приписывали мужчины. И вместе с тем это твердый и властный характер, который, как мы можем предположить, существовал в Средние века и существует в каждую эпоху.

Она любит командовать и манипулировать, сплетничать и спорить, она напориста и любвеобильна. Она пренебрегает благородными идеалами сдержанности и рассуждает о сексуальных наслаждениях. Она вопрошает:

И сама дает ответ: «Для размножения и для утех». Сама она отдаст «цвет жизни ‹…› Утехам брака и его плодам».

Батская ткачиха, воплощающая женскую похотливость и самодурство, ни в чем не похожа на Гризельду. Она перечит мужу, ругается с ним, переживает обиды и мстит за них и остается счастлива только тогда, когда ее последний и самый любимый муж отказывается от своей власти:

Это, по ее словам, кладет конец ссорам и приносит в их дом безупречную гармонию.

Гризельда и Батская ткачиха – два крайних полюса в споре о замужней женщине, который тянется со Средних веков. Мужчины идеализировали беспрекословное подчинение, символом которого была Гризельда. Женщины не соответствовали этому идеалу, вызывая гнев и разочарование мужчин. Французы, создавшие такие книги, как «Книга поучения дочерям рыцаря де ла Тура» и «Пятнадцать радостей брака», англичане, написавшие «Почему бы не жениться» и «Муки женатых мужчин», распространяли мизогинистические представления на протяжении веков, пытаясь доказать, что жена хороша только в том случае, если ее регулярно бить и утверждать над ней свой авторитет.

 

История Марджери Кемп

Уникальный автобиографический текст, известный как «Книга Марджери Кемп», рисует совершенно иной портрет средневековой жены. Это не имеющее аналогов свидетельство о женском мистическом опыте. Марджери Кемп родилась в 1373 году в обеспеченной семье из среднего класса в городе Кингс-Линн, графство Норфолк. Двадцати лет она вышла замуж за Джона Кемпа, который был ниже ее по социальному статусу. На протяжении восьми месяцев после рождения первого из четырнадцати детей она, вероятно, страдала от послеродовой депрессии, из которой ее вывело видение Христа. С этого момента ее жизнь кардинально меняется под влиянием ее общения с Богом. Она решила рассказать об этой стороне своей жизни – надиктовать ее, поскольку сама не умела писать, – когда ей было уже шестьдесят. Несмотря на то что за ней записывал посредник, а о себе она говорила в третьем лице, ее мнение четко выражено на письме. Вот как она говорит о себе в период, который последовал за нервным срывом и спасительным видением.

И постепенно ее мысли пришли в порядок, и к ней вернулось прежнее благоразумие, и едва придя в себя, она попросила своего мужа дать ей ключи от кладовой, чтобы она могла, как и прежде, брать себе еду и питье. Прислуга, приставленная к ней, советовала мужу этого не делать ‹…› Но он относился к ней с нежностью и состраданием и потому не послушал их советов. И она взяла столько еды и питья, сколько могла осилить при своем здоровье, и вновь начала узнавать своих друзей и домашних и всех, кто приходил посмотреть и узреть в ее исцелении милость Господа [98] .

Автобиографию Марджери Кемп отличает от других спиритуалистических писаний этого периода то, что в ней божественные откровения переплетены с бытовыми подробностями. Благодаря этому мы можем делать выводы о том, как сама женщина смотрела на брак. Своего мужа Марджери называет нежным и чутким: он соглашается выдать ей ключи от кладовой, которыми она распоряжалась до болезни, и искренне желает ей выздоровления. Вероятно, он благоговел перед женой, поскольку она происходила из более богатой семьи, о чем сама нередко напоминала. Но строгость Марджери к мужу не могла сравниться с ее строгостью к себе самой. Она называла себя гордой и завистливой, своенравной и сварливой, считала, что все время наступает на одни и те же грабли. В первые годы брака она гордилась своим «пышным нарядом» и «до смерти завидовала соседям, если они одевались так же хорошо, как она». А затем, по ее мнению, «из чистого корыстолюбия и с тем, чтобы потешить свою гордыню, она принялась за пивоварение и была одной из лучших в этом мастерстве в городе Н. на протяжении трех или четырех лет, пока не потеряла пропасть денег».

Вслед за пивоварением она начала молоть зерно, но и это не принесло успеха. Такие превратности судьбы она интерпретировала как «кары Господа Нашего, который наказывал ее ‹…› за ее гордыню». Ее религиозность начала сказываться на всех сторонах жизни и особенно ярко проявилась в таком инциденте:

Однажды ночью, лежа в постели со своим мужем, она услышала напевный звук, такой приятный и нежный, что она почувствовала себя в Раю. Тут же она выпрыгнула из постели и сказала: «Увы мне, грешной!» Впоследствии, когда бы она ни услышала эту мелодию, она проливала очень обильные и горькие слезы и разражалась громкими рыданиями и вздохами по небесному блаженству.

Какими бы дикими ни казались ее завывания и вздохи соседям, Марджери была убеждена, что она соприкасается с высшими мирами и видит мистические откровения. Ночь, когда она услышала райскую музыку, стала поворотной точкой в ее отношении к мужу. Она пишет:

И с тех пор желание возлечь с мужем оставило ее, а долг материнства казался настолько отвратительным, что ей приятнее было бы съесть горсть навоза или напиться грязи, чем лечь с мужем, что она делала лишь из послушания.

И она сказала своему мужу: «Я не лишаю тебя своего тела, но вся любовь и привязанность, какие есть в моем сердце, обращены к Богу и ни к одному земному созданию». Но он брал то, что было его по праву, и она подчинялась, постоянно плача и скорбя. ‹…› Не раз предлагала она своему мужу жить в целомудрии и говорила, что, как доподлинно ей известно, они гневили Бога своей необузданной любовью и великим наслаждением, которое испытывали их тела, и теперь будет за лучшее им обоим согласиться, что они должны сами покарать и наказать себя, воздержавшись от плотской похоти.

Конечно, Марджери Кемп нельзя считать «среднестатистической» женщиной. Но хотя ее случай уникален, мы все же можем почерпнуть из ее истории много ценной информации – к примеру, увидеть, как слова христианских проповедников влияли на интимную жизнь супругов. В средневековом христианстве акцент был сделан на целомудрии и отрицании сексуальной жизни, что не согласовывалось не только с желаниями мужа Марджери Кемп, но и с тем, как она вела себя прежде. Обогащенная новым мистическим опытом, она начала иначе относиться к сексуальным наслаждениям. Согласно христианской доктрине, «необузданная любовь» была неугодна Богу. Одобрялся только секс с целью продолжения рода, а у Марджери детей было даже больше, чем в средней семье, так что она посчитала за лучшее вовсе прекратить сексуальную жизнь.

Ее муж, однако, пока не был готов дать обет воздержания, которого она так яростно желала. Обеспокоенная Марджери стала еще более ревностно проявлять свою веру: посещала церковь два или три раза в день, молилась весь вечер, постилась и носила власяницу. Реалистичность этому невероятному описанию придают детали, как, например, в следующем пассаже: «Она раздобыла власяницу и носила ее под одеждой так незаметно, чтобы ее муж ни за что не узнал об этом. И он пребывал в неведении, хотя она каждую ночь ложилась с ним в кровать и носила власяницу каждый день и приносила ему детей все это время». Можно лишь гадать, каким образом муж мог не заметить власяницу на своей жене, когда продолжал заниматься с ней сексом. Но мы также не должны принимать на веру все, что пишет эта женщина, считавшаяся эксцентричной даже по меркам своего времени.

Еще одним способом проявления веры было паломничество по святым местам Англии. Но Марджери не могла отправиться в путешествие «без мужнего дозволения». В этом отношении она следовала традициям и закону, которые гласили, что жена должна спрашивать разрешения у мужа всякий раз, когда покидает дом. Супруг ей не препятствовал, а иногда даже сопровождал ее. Так, во время паломничества в Йорк произошло еще одно важное событие. Супруги воздерживались на протяжении восьми недель, и когда об этом спросили мужа, он ответил, «что всякий раз, прикасаясь к ней, он испытывал такой страх, что это лишило его всякого желания». Очевидно, общение Марджери с Богом и ее упрямое желание наложить на себя обет воздержания начинали побеждать. После долгих разговоров супруги договорились о следующем: «Сэр, если позволите, вы должны оставить за мной мое желание, а свое – за собой. Пообещайте, что не появитесь у моего ложа, и я пообещаю вам, что я расплачусь со всеми долгами, прежде чем отправлюсь в Иерусалим…» Затем ее муж ответил: «Как прежде твое тело принадлежало мне, так теперь оно принадлежит Богу».

Это знаменательное событие случилось, когда Марджери было около сорока, и было скреплено клятвой воздержания перед лицом епископа Линкольнского. С этого момента начинаются паломничества Марджери, она путешествует по Святой Земле, Италии и Испании. Очевидно, у нее достаточно средств, чтобы путешествовать, и она не слишком волнуется о детях, которые либо уже достаточно выросли, либо были отданы на попечение слуг и родственников.

Хотя история Марджери Кемп выделяется на фоне историй других жен Средневековья, она не уникальна. Другие известные женщины-святые также побывали в браке.

Одной из самых ранних была история Марии из Уаньи (умерла в 1213 году). Когда Марии было четырнадцать, родители в Брабанте выдали ее замуж. Но она уговорила своего мужа жить целомудренно и вместе с ней посвятить жизнь уходу за прокаженными.

Анджела из Фолиньо (1249–1309) была уважаемой женой и матерью до сорока лет. После этого она пережила обращение и провела остаток жизни в нищете и покаянии.

Святая Бригитта Шведская (1303–1373) была выдана замуж в тринадцатилетнем возрасте. Ее влиятельные родители нашли ей мужа равного положения, и у них было восемь детей. Когда в 1344 году ее муж умер, она удалилась в цистерцианский монастырь и надиктовала священнику свои откровения. В 1350‐м она отправилась в Рим и пребывала там, основав новый религиозный орден бригитток, вскоре распространившийся по всей Европе и особенно активный на родине святой, в Швеции.

Прусская визионерка Доротея из Монтау (1347–1394) вышла замуж, когда ей было шестнадцать, и родила девятерых детей, из которых лишь один дожил до взрослого возраста. Она состояла в несчастливом браке и в конце концов настояла на том, чтобы вместе с мужем дать обет целомудрия. В конце жизни она паломничала в Аахен и Рим и окончила свой жизненный путь затворницей.

Всем этим женщинам удалось убедить своих мужей вести праведный образ жизни, частью которого было воздержание и отказ от заботы о детях, поскольку в средневековом мировоззрении целибат ценился превыше брака и материнства. Марджери Кемп почти не упоминает своих детей. Для нее важнее было рассказать о своих духовных исканиях. Во время одной из паломнических поездок она посетила отшельницу, живущую в воздержании, Юлиану Нориджскую – еще одну женщину, чьи труды стали важной вехой в истории литературы. «Шесть откровений божественной любви» Юлианы стали первой книгой, написанной женщиной на английском языке, а «Книга Марджери Кемп» – вообще первой английской автобиографией.

 

Кристина Пизанская

Их французская современница Кристина Пизанская (1363–1429) стала первой женщиной, которая зарабатывала на жизнь пером. Итальянка по происхождению, Кристина выросла в атмосфере роскоши, при дворе короля Карла V, где жил ее отец-астролог. Она научилась читать и писать, но не получила формального образования. В 15 лет она вышла замуж за 24-летнего вельможу Этьенна де Кастеля, мужчину умного и привлекательного. Как напишет потом Кристина, «о лучшем муже нельзя было мечтать». У них было трое детей, и они провели вместе десять счастливых лет. После безвременной кончины мужа она обратилась к сочинительству как к средству заработка, который поддержал бы ее, ее детей и ее овдовевшую мать. Она написала около тридцати работ, из которых наибольшую известность получила протофеминистская утопия «О граде женском». Но в рамках разговора об участи жены она интересна прежде всего как автор прекрасных стихов, посвященных памяти мужа, которого она так быстро утратила. «Похвала браку» – одно из первых произведений, в которых сама женщина рассказывает о том, что счастлива в постели с собственным мужем.

«Плач вдовы», напротив, выражает опустошение Кристины после потери мужа.

Несмотря на то что в средневековом мировоззрении жена была обузой для мужчины, а непорочность и вдовство считались ближе к святости, чем брак, Кристина Пизанская была рада исполнять обязанности жены и стала глубоко несчастна, «удостоившись» статуса вдовы.

 

Итальянское приданое

В средневековой Италии бытовали такие же представления, но было несколько принципиальных различий, характерных исключительно для итальянской культуры. Если во Франции и в Великобритании XIII века брачная церемония уже перешла в разряд церковных обрядов, то в Италии такой переход занял больше времени. Брак оставался делом всей семьи, и выгода двух родов по-прежнему была главным мотивом. Выгода могла принимать разные формы: это могло быть большое приданое жены, статус, которым обладал один из супругов и который способствовал росту влиятельности всего семейства, либо просто приобретение нового родственника, на которого можно было положиться в трудную минуту. Но добровольное желание двух молодых провести жизнь друг с другом никто уж точно во внимание не принимал. Quelle idée!

Родители и свахи искали подходящую партию из представителей того же класса: дворяне – среди дворян, купцы – среди купцов, ремесленники – среди ремесленников, крестьяне – среди крестьян. Иногда обеспеченные члены купеческого класса вступали в брак с представителями дворянства и повышали свой статус, но браки между представителями двух слишком далеких друг от друга сословий считались нарушением общественной нормы.

Как и во времена римлян, девушкам не позволяли выбирать себе будущего мужа и тщательно оберегали от случайных встреч с потенциальным супругом. Писатель Боккаччо (1313–1375) полагал, что некоторых девушек и даже жен не следует отпускать в церковь или на свадьбу, чтобы они не завели ненужные знакомства с мужчинами; самой радикальной мерой был запрет стоять у окна и глядеть на улицу. Окно действительно было источником соблазнов, поскольку в нем молодая женщина могла разглядеть мужчин, проходящих мимо. В большинстве итальянских городов юноши и впрямь имели привычку прогуливаться туда-сюда вдоль окон в надежде привлечь внимание девушки, сидящей перед распахнутыми ставнями.

У свадебного обычая были свои особенности в зависимости от региона, но в целом он состоял из трех раздельных событий: 1) помолвка скреплялась будущим женихом и отцом будущей невесты; 2) жених и невеста высказывали свое согласие на брак, это часто называют «днем кольца»; 3) молодая жена переезжала в дом мужа.

Помолвка сама по себе воспринималась так же серьезно, как и брачная клятва. Во Флоренции XIV–XV веков разрыв помолвки был чреват катастрофическими последствиями: семьи начинали враждовать, а сторона, спровоцировавшая разрыв, могла лишиться шансов на новый брак в будущем. И католики, и евреи облагались значительным штрафом в том случае, если помолвочный контракт расторгался.

Вот цитата из дневника тосканского купца Грегорио Дати, который записал все брачные ритуалы в течение трех месяцев: «Тридцать первого марта 1393 года я согласился взять в жены Изабетту, поклявшись в этом под присягой. Седьмого апреля, в понедельник после Пасхи, я дал ей кольцо в присутствии нотариуса, сера Луки. Двадцать второго июня, в воскресенье, в десятом часу, она переехала в дом ко мне, ее мужу, по воле Бога и Фортуны». Купец не пишет ничего о священнике. В порядке вещей было заключать брак в доме невесты или кабинете нотариуса, без священника или церковной церемонии. Как и большинство свадеб, эта совершалась в воскресенье – в тот день, когда наибольшее количество народа могло увидеть брачную процессию и проводить невесту до дома мужа.

В Италии брак был обязательным почти для всех, как для мужчин, так и для женщин. Незамужние женщины были либо монахинями, отправленными в монастырь в юном возрасте (иногда в семь лет, хотя они не давали обета до двенадцати или тринадцати лет), либо служанками, которые пытались накопить достойную сумму для приданого. В последнем случае наниматель зачастую обязывался заплатить приданое, когда молодая девушка достигнет совершеннолетия после многих лет службы без другого вознаграждения кроме комнаты и питания.

Тосканские женщины, как правило, выходили замуж в восемнадцать лет или раньше, городские мужчины женились в тридцать, а деревенские – в двадцать шесть. Большая разница в возрасте – в среднем около восьми лет (а в богатых семьях она могла доходить и до пятнадцати лет) – располагала к тому, что мужья ожидали покорности от жен, а жены ждали защиты и опеки от мужей. Трудно предположить, имели ли наши современные представления о поиске взаимопонимания и компромисса какое-то значение в семье, построенной на таком возрастном разрыве и разнице авторитетов.

Как и в Древнем Риме, сохранялась патрилинейная и патрилокальная система: жена всегда переезжала в дом мужа. В Италии муж не мог переехать в дом своего тестя, как это иногда случалось во Франции, особенно если глава семейства имел единственную дочь. Такие неординарные браки называли «замужеством зятя» (marriage à gendre). В еврейских семьях тоже были нередки случаи, когда муж переезжал в дом состоятельной супруги, особенно если это была дочь богатого купца, составлявшая счастье сына бедного раввина. В католической Италии тем не менее жена всегда, так сказать, покоряла незнакомую территорию.

Система приданого была одной из основ брака на всех уровнях общества. Во Флоренции после 1430 года в системе муниципального управления даже существовал фонд приданого (Monte delle Doti): отец девушки вносил депозит, когда она была еще ребенком (очень похоже на нынешние накопления для колледжа), и приобретенная сумма выплачивалась мужу во время свадьбы.

Отдавать за дочь долю родительского имущества отцов обязывал закон. Это означало, что каждая дочь получала после замужества определенную сумму денег, а сыновья должны были наследовать то, что осталось от отцовского имущества. Приданое было не просто капиталом, ложившимся в основание семейной жизни, – его величина определяла состоятельность невесты, ее семьи и новой супружеской пары. Его размер был открытой информацией: соответствующий документ составлялся и заверялся у нотариуса, и затем молва разносила эти сведения по всей округе.

Приданым впоследствии распоряжался муж, оно предназначалось для домашних нужд и, если муж умирал первым, для обеспечения вдовы. Как правило, в Европе вдова получала треть всего имущества, а то, что оставалось, переходило в распоряжение наследников. Размер приданого определялся во время помолвки, и оно часто выплачивалось по частям, причем каждую выплату фиксировали нотариально. Начальный платеж совершался, как правило, до того, как невеста переезжала в дом жениха, а остаток суммы продолжали выплачивать годами. Если же родители по какой-то причине не могли или не хотели продолжать выплачивать положенную сумму, в семье мог начаться конфликт. Помимо денежной части, приданое могло содержать ценные товары и личное имущество.

Материальный вклад мужа в домашнее хозяйство (помимо самого дома) облекался в форму «подарков». Ему полагалось оплатить наряд, который невеста надевала в день свадьбы, что обходилось в немалую сумму, особенно у флорентийцев, уделявших одежде большое внимание. Также ему надлежало обустроить спальню невесты, в которой обязательно должен был находиться так называемый свадебный сундук. Он мог быть украшен тонкой резьбой с изображениями сценок, призванных наставлять молодых супругов, например рассказывать их об их обязанностях, ценностях верности и опасностях соблазнов. Сундук полагалось нести в процессии, сопровождавшей невесту к дому жениха, и затем поместить в изножье брачного ложа.

Такая обязанность распространялась на представителей всех классов, и если состоятельные мужчины могли потратить на подарки сумму, равную размеру приданого, то крестьяне порой оплачивали одежду, предназначенную в дар невесте, из первого брачного взноса ее семьи, и к XV веку эту практику переняли представители всех слоев общества.

В высших кругах вокруг этих подарков плелись настоящие интриги. Юридически за флорентийским мужем признавалось право владения подарками, которые он дарил своей невесте, и все они могли в том случае, если брак будет аннулирован, вернуться к нему. Часто мужья прописывали прямо в завещании, на что могла претендовать жена в случае его смерти, особенно в том случае, если она снова выйдет замуж. Нередко вдове приходилось покинуть дом мужа и оставить там все одежды и украшения, подаренные на свадьбу, а также приданое, которое дети не спешили возвращать. В архивах Флоренции можно найти дела вдов против своих же наследников, которые отказывались возвратить приданое своим матерям и мачехам.

Иногда подарки даже не принадлежали невесте. Жених мог просто одолжить их у друзей и родственников на время свадьбы, пообещав вернуть в течение года. Или же положение дел вынуждало мужа продать подарки профессиональным арендаторам, с тем чтобы те за отдельную плату могли дать их в аренду другому молодожену.

Дарение кольца было обставлено еще более сложными церемониями. В день свадьбы муж давал жене два или три кольца. Вдобавок во Флоренции либо в день свадьбы, либо на следующее утро отец жениха и члены его семьи дарили невесте кольца, в состоятельных дворянских семьях их количество могло достигать пятнадцати или двадцати. Кольца дарили и женщины из семьи жениха в знак приветствия нового члена семьи. Но и эти дары имели лишь ритуальную ценность; они не принадлежали невесте, как и одежды и украшения, которые дарил ей муж. Со временем они передавались следующей невесте, которая входила в семью.

В течение XIV и XV веков в Италии суммы, которые тратились на приданое, подарки и церемонию, значительно увеличились. Собрать приданое для всех дочерей становилось все сложнее, и многих девушек отправляли в монастырь, поскольку это была более дешевая альтернатива браку (отправить девушку в монастырь стоило примерно вдвое дешевле). В Венето, регионе, граничащем с Венецией, в XVI веке величина приданого стала такой непомерной, что привела к финансовому кризису: упадок торговли в Венеции объясняли тем, что вельможные мужья отказывались расставаться с приданым своих жен.

Женщины становились заложницами приданого: некоторым семьям было трудно собрать его, а сами девушки оценивались на основе его величины, то есть фактически приданое становилось определяющим моментом при заключении брака. Но если за девушкой давали солидное приданое, ее социальный статус возрастал и служил ей долгие годы после замужества.

Нам многое известно о свадебной церемонии и атрибутах: приданом, кольцах, контрактах и прочем, – однако такие подробности не позволяют судить о том, как строились отношения между супругами. Такие тонкие материи всегда тяжело изучать. Семейные воспоминания (ricordanze), написанные мужчинами, крайне скупы по части описания эмоций, а женщины вообще редко писали. Но была ситуация, в которой бурное излияние чувств казалось приемлемым: смерть жены. В этом случае мужчина открывал то, о чем жена при жизни могла и не подозревать.

В дневниках мужчин, переживших потерю супруги, встречаются такие слова, как «dulcissima» (сладчайшая), «dilectissima consors» (самый милый товарищ) и «dilectio» (нежность), и это не просто дежурные комплименты, а выражение настоящей признательности. Так, один автор из Болоньи выражал свою скорбь довольно причудливым образом: «Я любил ее больше, чем это казалось возможным, и никогда не верил, что во всем белом свете нашлась бы женщина лучше нее».

Негативные эмоции получали выход и отражались на бумаге в другом случае – если брак разваливался. Тогда мужья и жены были вправе высказать свое недовольство перед церковными авторитетами, которые располагали правом аннулировать брак или провозгласить развод. Примечательная история Джовании и Лузанны, которая была обнаружена и изучена исследователем Жаном Брукером, позволяет нам приглядеться к тому, как строились отношения флорентийской пары. История, восстановленная по записям судебного нотариуса, рассказывает о сексе, страсти, измене, тайном браке и аннулировании замужества. Эта удивительная история рассказывает о том, при каких обстоятельствах флорентийские женщины XV века соглашались или не соглашались на легальный брак.

 

История Джованни и Лузанны

Лузанна и Джованни родились в 1420 году во Флоренции, в домах, расположенных в пяти минутах ходьбы друг от друга. Место рождения – единственное, что объединяло их: Лузанна была дочерью ремесленника, а Джованни – сыном высокопоставленного нотариуса. Семья Делла Каса, из которой он происходил, принадлежала к правящим кругам Флоренции, а семья Лузанны состояла из мелкобуржуазных ремесленников и торговцев. Во флорентийском обществе, где граница между различными общественными группами была четко очерчена, невозможно было представить, что эти двое влюбятся друг в друга.

Когда Лузанне исполнилось семнадцать, пришла пора выходить замуж, и отец договорился о браке с Андреа Нуччи, 29-летним ткачом и сыном преуспевающего пекаря, который жил всего в нескольких метрах. За Лузанной давали солидное приданое в 250 флоринов, что было зафиксировано должным образом в брачном контракте, заверенном местным нотариусом.

Пять лет спустя, посещая одну из близлежащих церквей, Джованни увидел Лузанну. Лузанна, вероятно, была очень хороша собой, и хотя она была замужем, для зажиточного флорентийского купца, ищущего приключений, это не было проблемой. Он недавно разменял третий десяток, но пока не достиг возраста, приличествующего для брака, зато был в подходящем положении и возрасте, чтобы завязывать необременительные интрижки. На протяжении последующих десяти лет Лузанна и Джованни были любовниками. Как член ремесленной гильдии Лузанна пользовалась определенной свободой перемещения, ее не сопровождала дуэнья, которая неотступно следовала за девушками более высокого происхождения. Вдобавок она не была обременена детьми.

Что до законного мужа, мы не знаем о нем ничего, за исключением того факта, что он умер в 1453 году, благодаря чему свадьба между Лузанной и Джованни стала не только возможной, но и крайне желанной для Лузанны. Когда Джованни наконец согласился на свадебную церемонию, брат Лузанны Антонио – теперь он отстаивал честь сестры – потребовал присутствия нотариуса, который обычно заверял брак и составлял свадебный контракт. Но Джованни колебался и настаивал на том, чтобы брак сохранялся в секрете, поскольку боялся, что если об этом станет известно его отцу, тот лишит его наследства. Джованни предложил, чтобы брак зарегистрировал его друг, францисканский монах Фра Феличе Асини.

Считался ли такой брак состоявшимся? Этот вопрос пришлось решать архиепископу Флоренции в 1455 году. Дело дошло до папы римского, и тот послал письмо архиепископу, в котором содержались следующие опасения: «Наше возлюбленное чадо Господне Лузанна ди Бенедетто, флорентийская женщина, сообщила, что, несмотря на то что был заключен законный брак между нею и неким Джованни де Лодовико ди Бенедетто, тот женился на другой женщине, и сделал это публично, обменялся с нею клятвами и кольцами и должным образом исполнил весь обряд». Письмо предписывало архиепископу разобраться в этом деле и, если обвинения Лузанны правдивы, аннулировать второй брак Джованни и наказать его за двоеженство.

В пользу Лузанны показания дали двадцать свидетелей, включая троих ее родственников и бывшего друга Джованни, Фра Феличе Асини. Из их воспоминаний о свадьбе следует, что на ней присутствовали Джованни и Лузанна, ее брат Антонио с женой, его мачеха и двое друзей. Фра Феличе подтвердил, что после ужина Джованни заявил, что хочет взять Лузанну в жены, и что участники церемонии окружили монаха и молодую пару. Сначала монах спросил одного за другим жену и мужа, согласны ли они связать себя узами брака. Когда оба высказали свое согласие, Джованни снял кольцо с левого пальца и надел его на палец Лузанны. Жених расцеловался с родней Лузанны и подарил всем подарки. Затем молодожены отправились консумировать брак. Такой была эта импровизированная церемония, которую Лузанна считала равной официальному обряду.

После свадьбы Джованни не жил с Лузанной, но лишь периодически проводил у нее ночь. На людях Лузанна продолжала носить платье вдовы, но дома одевалась как замужняя дама. В городе Джованни и Лузанна держали свой брак в секрете, но за городом они наслаждались жизнью пейзанов и возлюбленных. Пятеро крестьян подтвердили, что видели Джованни и Лузанну вместе, и вели они себя как муж и жена.

Спустя восемь месяцев Лузанна обнаружила, что Джованни заключил договор, согласно которому должен был жениться на Мариетте, пятнадцатилетней девушке из знатного семейства. Это случилось вскоре после смерти отца Джованни – события, которое для сторонников Лузанны было поводом раскрыть секрет о браке. Лузанна несколько раз требовала от Джованни разорвать помолвку, но он отказывался. И ей не оставалось ничего иного, как обратиться к церковным властям.

Джованни отрицал, что женат. Он признавал, что имел сексуальную связь с Лузанной с 1443 года, и пытался очернить ее, изображая как развратную женщину с несколькими любовниками. Как говорили его защитники, «движимая похотью, Лузанна возжелала юного и богатого Джованни…» Они апеллировали к хорошей репутации своего подзащитного, а некоторые соседи Лузанны действительно описали ее как женщину низкой морали. Она открыто глазела на мужчин, идя по улице, вместо того чтобы опускать взгляд, как полагалось благодетельной женщине; всем было известно, что она при жизни мужа имела любовника, а может, и нескольких – как можно было верить ее словам?

Процесс тянулся не один месяц, Джованни пытался доказать, что Лузанна была всего лишь его сожительницей, а Лузанна настаивала на статусе законной жены. Джованни делал ставку на огромный разрыв между мужчиной его статуса и возраста и «старухой» (напомним, что они были ровесниками). Защита Лузанны парировала, что довольно часто красавицы из низов выходили замуж за мужчин более высокого социального происхождения. В конце концов архиепископ разрешил дело в пользу Лузанны. Несмотря на то что церковь стремилась искоренить секулярные брачные церемонии и институт тайного замужества, настаивая на том, чтобы имена вступающих в брак оглашались за три недели до церемонии, обряд все же признавался официальным, если в его рамках обе стороны изъявляли свое намерение стать мужем и женой. Джованни был признан двоеженцем, и его второй брак был аннулирован. Он должен был признать Лузанну своей законной супругой и обходиться с ней подобающим образом под угрозой отлучения от церкви. Кажется, в этом редком случае справедливость оказалась на стороне бедняков.

Но на этом история не закончилась. Джованни подал апелляцию на решение архиепископа. При помощи связей и денег он отменил вынесенное решение. Где-то между 1456 и 1458 годами брак между Джованни и Лузанной был признан недействительным. Джованни все же создал семью с Мариеттой, которая соответствовала ему по статусу и могла родить наследников рода Делла Каса. Всякие упоминания о Лузанне прекращаются после 1456 года.

В конце концов деньги, власть, социальные нормы и желание произвести на свет законных наследников победили. История Джованни и Лузанны демонстрирует вечную проблему сосуществования двух непересекающихся миров. В одном мире любовь, основанная на сексуальном влечении, побеждает любые преграды в виде классовых (расовых и религиозных) различий, а клятвы верности, данные в браке, преодолеваются под напором желания. Любовники, испытавшие подобные сильные чувства, конечно, поймут, о чем я говорю.

Другой мир зиждется на уважении к закону и семейным, общественным и национальным традициям, а они гласят, что сексуальные отношения должны устанавливаться прежде всего между людьми, состоящими в браке. Мужчины и женщины, даже если они не прочь иметь несколько сексуальных партнеров, обычно одобряют идею моногамии в качестве социальной нормы.

Возьмем Джованни. В «молодости» он позволил себе завести интрижку с замужней женщиной. Но когда ему пришло время соответствовать ожиданиям общества и семьи, он не стал легализовать свои отношения с Лузанной, женщиной более низкого положения, да к тому же бесплодной. Он сделал то, чего от него ожидали: взял в жены девушку, которая была намного моложе его и равна ему по положению, такую, которая улучшила бы репутацию его семьи и родила ему наследника. С точки зрения социальных договоренностей он «поступил правильно». Но его поступок вызывает вопросы с точки зрения морали.

А что мы подумаем об истории Лузанны? Ее, конечно, никак не назовешь обычной итальянской женой. Подобно Элоизе, от которой ее отделяли 250 лет, она была своевольной и страстной, не боялась рисковать ради своего возлюбленного, несмотря на то что ее поведение вызвало протест. Хотя ей не удалось своими действиями добиться крепкого и продолжительного второго брака, ей все же удалось избежать жестокого наказания за измену – из тех, что были распространены в более раннем Средневековье.

Конечно, церковное право не распространялось на еврейскую общину в Италии; здесь были свои власти, которые определяли, действителен ли брак и что делать, если супружеские отношения переживают кризис. Еврейские средневековые брачные традиции иллюстрирует один случай, произошедший в 1470 году.

Хакким бен Иехиель Коэн Фалкон, держатель постоялого двора из Павии, обратился к еврейским старейшинам за разрешением вернуть свою жену, сбежавшую из супружеского дома. Месяцами она настаивала на том, чтобы он переменил свой образ жизни и ушел из этого дела, но муж, по его собственному признанию, не обращал на ее жалобы никакого внимания. Рассказ мужчины завершается тем, что однажды жена собрала все свои вещи, серебряную посуду и драгоценности и удалилась в дом соседки-христианки, к которой часто ходила в гости.

Когда муж понял, что его жена укрылась в соседнем доме, он обнаружил ее в компании двух христианок, двух мужчин, викарного епископа и капеллана. Епископ пришел, чтобы уговорить женщину креститься в христианскую веру. Муж стал говорить с ней на немецком, чтобы никто больше не понял их диалог:

Он: Зачем ты пришла сюда и почему не возвращаешься домой?

Она: Я останусь здесь и не вернусь к тебе, потому что не хочу быть хозяйкой постоялого двора.

Он: Я ни в чем не буду тебе препятствовать.

Она: Ты не обманешь меня снова… Ты многажды врал мне, и я тебе не верю.

Епископы заверили мужа, что обряд не будет совершаться в спешке и что у женщины будет сорок дней, чтобы все обдумать. Когда муж, рыдая, ушел домой, жену отвели в монастырь, «где сохранялась очень строгая христианская дисциплина». Она пробыла там день и ночь, но на следующий день поменяла свое решение. Она передала епископу, что хочет вернуться домой, говоря так: «я жена коэна, и если я пробуду здесь еще день или два, я не смогу больше вернуться в его дом и мы должны будем развестись». Простые евреи не обязаны были разводиться, если один из супругов сбился с истинного пути, но коэны были наследственными священниками и, вероятно, к ним предъявлялись более высокие требования. Когда жена возвратилась домой, «скорбя о своих грехах» и моля простить ее, муж обратился к раввинам: позволяют ли они ему взять жену назад? Что бы они ни решили, он обязан был принять это.

Этот интригующий документ, как и те, в которых дошла до нас история Лузанны и Джованни, не сообщает нам ничего об участи женщины. Было ли ей позволено вернуться к своим супружеским обязанностям? Обязали ли ее жить вместе с мужем, снося упреки от него и от еврейского сообщества? Бросил ли ее муж свой постоялый двор и начал ли заниматься чем-то другим? Побег из дома – мера, к которой прибегали многие и о которой многие задумывались хотя бы раз в своей жизни. Иногда для того, чтобы поправить ситуацию, которую больше не можешь выносить, нужно решиться на эксцентричный поступок.

В средневековой Европе, где для взрослого человека считалось нормой состоять в браке, жены и мужья жили вместе вплоть до смерти одного из супругов. Конечно, учитывая низкую продолжительность жизни (в среднем около тридцати лет) и ту разницу в возрасте, которая предполагалась между супругами, брак редко длился больше десяти – пятнадцати лет. Повторный брак для вдовцов был распространенным явлением – в некотором смысле можно сказать, что здесь ничего не изменилось. Брак длиной в десять – пятнадцать лет? Что ж, возможно, нам стоит считать это время достаточным для отношений и не ждать, что они продлятся до конца жизни, который теперь в среднем наступает у американских мужчин в семьдесят четыре года, а у женщин – в восемьдесят. Возможно, брак длиной в жизнь имел больше смысла, когда человек жил не так долго.

И, безусловно, было легче оставаться в браке тогда, когда этот институт поддерживался церковью, семьей и обществом. Современный брак на этом фоне совершенно лишен такой консолидированной поддержки. С другой стороны, средневековому браку не хватало того, на чем основывается современный союз: любви, свободы личного выбора и равенства между супругами.

Нельзя сказать, что любовное чувство вовсе не было знакомо средневековой женщине. Народные песни и баллады, куртуазная поэзия и предания сохранили для нас свидетельства того, что романтической любви были покорны все социальные группы. Но брак был слишком серьезным жизненным выбором, чтобы руководствоваться исключительно доводами сердца. В конце концов, все семьи строились на сложенных вместе финансах двух сторон. Все признавали, что для того, чтобы содержать ферму, фермеру необходима жена; для бюргера жена была ценным компаньоном и необходимым союзником в ведении дел; а управлять замком и поместьем было нельзя без госпожи.

К концу Средних веков появляются признаки того, что статус некоторых жен возрастает. Женщины из высших слоев общества в таких городах, как Венеция или Париж, английские поместные дворянки, бюргерские жены по всей Европе начинали предъявлять свои права на материальные блага и управление делами. Свидетельством более выгодного положения жен могут служить портреты супругов, где начиная с XV века оба изображаются либо на двух панелях, либо вместе на одной картине. Еще существовали картины наподобие алтаря Мероде (ок. 1425–1430), который хранится в музее Клойстерс в Нью-Йорке, где супруги изображены на боковых створках религиозных триптихов, но многие другие портреты XV века были откровенно светскими и восхваляли семейную жизнь.

Один из самых ранних написанных в этой новой манере – портрет Лисбет ван де Вендур (1430, Рейксмюсеум). Из подписи на обратной стороне портрета мы знаем, что она вышла замуж за Симона ван Адрихейма, рейнского бейлифа, 19 марта 1430 года и умерла в 1472 году. На картине изображено ее нежное обращение к мужу, свиток гласит: «Долго я искала того, кто открыл бы свое сердце». В парном портрете, который был утрачен, муж отвечал: «Мне не терпелось узнать, кто подарит мне свою любовь». Такие куртуазные проявления взаимной любви делают честь и мужу, и жене.

Автопортрет немецкого живописца, известного как Мастер из Франкфурта, изображает его вместе с женой и показывает их в возрасте тридцати шести и двадцати семи лет соответственно (1491, Королевский музей изящных искусств в Антверпене). На третьем пальце правой руки у жены изображено кольцо, она держит цветок, вокруг нее расположены вишни, хлеб и нож – символы семейного благополучия.

Знаменитый портрет начала XV века «Чета Арнольфини» Яна ван Эйка, столь же известный двойной портрет «Меняла с женой» Квентина Массейса (1514), менее известная гравюра «Alltagsleben» Исраэля ван Мекенема (1490–1503) и многие другие работы фламандских, голландских, немецких и итальянских художников свидетельствуют о повышенном внимании к супружеской паре, особенно если сравнить их с работами более раннего поколения средневековых художников, где брак проигрывает состояниям девственности и вдовства. На протяжении следующего столетия, отмеченного религиозными и социальными переворотами, такой взгляд на брак и на роль женщины будет только укрепляться.