Нас не должно удивлять, что история замужней женщины так тесно переплетается с историей религии. Даже сегодня во многих странах поведение замужней женщины регулируется религиозным правом. К таким странам относятся, например, Иран, Пакистан и Афганистан: согласно исламским законам, взрослые женщины должны носить закрытый наряд, скрывающий их от посторонних, а измена до сих пор жестоко карается: побиванием камнями или казнью. Западное светское законодательство относительно благоприятнее для женщин, но и оно укоренено в иудео-христианской традиции. Мы часто забываем, что ранняя Новая Англия была теократией, где жизнь граждан строилась согласно религиозным представлениям пуритан. Хотя многие из их убеждений восходят непосредственно к Библии, другие были сформированы в бурный период протестантской Реформации.

В этой главе мы рассмотрим трансформации брака, которые произошли в ходе религиозного переворота в XVI веке и через Германию, Швейцарию и Англию распространились на Северную Америку. Мы ответим на три вопроса: как высказывания Мартина Лютера о браке и пример его супружеской жизни повлияли на представителей его и последующих поколений? Как реформы Генриха VIII и Елизаветы I отразились на представлениях англикан о священных узах брака? Как английские протестанты и в особенности пуритане создали образ добродетельной американской жены?

 

Брак в лютеровской Германии

Мало кто так повлиял на институт брака, как монах-августинец Мартин Лютер. Главным содержанием его «95 тезисов», вывешенных в 1517 году на двери Замковой церкви в Виттенберге, была критика церковной практики продажи индульгенций (папских диспенсаций, которые уменьшали или вовсе отменяли требуемое покаяние). Затем он поднял множество других острых тем своего времени, в том числе вопрос о необходимости целибата для священнослужителей. Сегодня индульгенции давно ушли в прошлое, а вот проблема целибата священников до сих пор актуальна. В этом отношении католическая церковь придерживается той же позиции, что и в 1525 году, когда Лютер женился на бывшей монахине Катарине фон Бора.

Лютер оспаривал запрет на брак для священников при помощи цитат из Священного Писания. Он не смог найти в Новом Завете ни единого свидетельства того, что Иисус осуждал брак апостолов: действительно, апостол Петр был женат, и, как считал Лютер, вполне вероятно, что и апостол Павел, и даже сам Иисус уже в молодости имели жен. Апостол Павел допускал, что священник может быть женат (1 Тим. 3:2, Тит. 1:6), и его авторитета было достаточно для Лютера. Более того, поскольку многие служители церкви имели сожительниц и те часто рожали от них детей, он рассудил, что лучше уж им было бы не жить во грехе, а состоять в законном браке. Он развил эти рассуждения в открытом письме «К христианскому дворянству немецкой нации об исправлении христианства», которое завершалось тремя характерными для его стиля резкими предложениями:

«Во-первых, не каждый священник может обойтись без жены, которая [нужна ему] не только как женщина, но в гораздо большей степени ради ведения домашнего хозяйства…» (женщина предстает здесь как источник сексуального удовольствия и незаменимый работник по хозяйству).

«Во-вторых, папа не властен запретить это, точно так же, как не в его власти запретить есть, пить, отправлять естественные надобности или прибавлять в весе» (здесь секс ставится в один ряд с другими естественными человеческими нуждами).

«В-третьих, несмотря на папский закон и вопреки ему, браки все же заключаются, – с его законом уже покончено и он не имеет никакого значения. Ведь заповедь Божья о том, что никто не должен разлучать мужчину с женщиной (Мф. 19:6), намного превосходит папский закон…» (Божественный закон превосходит папский закон).

В том же году в предисловии к сочинению «О вавилонском пленении Церкви» Лютер заявил, что брак не таинство, он отличается от церковного ритуала и не наделен сакральным значением. Сторонники Реформации уменьшили число католических таинств с семи до трех, оставив лишь крещение, епитимью и евхаристию, поскольку они упоминались в Библии и считались необходимым условием для спасения души. Но это не значило, что брак терял свою значимость в глазах христианина. Опираясь на Писание – высший авторитет в вопросах веры, Лютер рассуждал о том, что брак – благо для любого человека, будь то священник или мирянин. Он также признавал, что развод вызывает у него отвращение, хотя и допускал, что этот вопрос требует обсуждения.

Несмотря на разрыв с ортодоксальным взглядом на брак, Лютер разделял католический взгляд на женщину как низшее существо, чья главная функция – продолжение рода. Для Лютера, как и для большинства его предшественников и современников, женское предназначение состояло в том, чтобы «служить мужчине и быть его помощницей».

Семья, таким образом, строилась на строгой иерархии: муж был главой семейства, жена стояла ступенью ниже, а долгом детей было подчиняться обоим родителям. Мнение Лютера о браке, пожалуй, наиболее последовательно изложено в «Малом катехизисе» – эту книгу будут читать в лютеранских домах на протяжении последующих веков. Обязанности супругов были обусловлены их полом: мужьям предписывалось обращаться «благоразумно с женами, как с немощнейшим сосудом», а жены должны были повиноваться «своим мужьям, как Господу». И все же Лютер вслед за апостолом Павлом считал, что взаимная любовь между супругами была милостью Божьей.

Лютеране по всему миру, от США до Германии и Скандинавии, верили в то, что брак строится на взаимных чувствах и что отношения между супругами иерархичны. До сегодняшнего дня также сохранилось лютеровское представление о том, что хороший христианин обязан исполнять не только религиозные, но и семейные обязанности.

В 1525 году 42-летний Лютер решил подкрепить свое мнение поступком. Взяв в жены 25-летнюю Катарину фон Бора, он вступил в ряды женатых священников – деятелей Реформации. Это был не первый случай, когда католический священник женился, но уж точно наиболее исторически значимый.

Кто же была та женщина, которая вошла в историю как жена Мартина Лютера? Мы знаем о ней исключительно из записей самого Лютера и его современников; ничего из написанного Катариной фон Бора, даже ни единого письма ее к мужу, не сохранилось. Как жаль, что мы не знаем о ней больше! Однако яркость ее личности передается даже через фильтр мужского взгляда. Катарина была из благородной, но не слишком богатой семьи. Ее мать умерла, когда она была ребенком, а отец женился во второй раз и отдал девочку в школу при монастыре. В девять лет ей было предопределено стать монахиней саксонского цистерцианского монастыря в Нимбшене, где настоятельницей была ее кузина. В шестнадцать она постриглась в монахини и стала бы невестой Христа, если бы не Реформация.

В 1522 году ее родственник, настоятель августинского монастыря близ Нимбшена, сложил с себя обет и вместе с членами своей братии присоединился к лютеранам. Катарина и ее сестры во Христе были глубоко взволнованы этим решением. Они написали письма своим семьям, прося разрешения также сложить с себя обет. Но их семьи не были заинтересованы в том, чтобы эти женщины вернулись в мир – ведь некоторых из них отослали в монастырь специально, чтобы не пришлось собирать приданое, а некоторые уже внесли некоторый аналог приданого в обитель. К чему их семьям было желать возвращения этих женщин?

Не дождавшись ответа от семей, монахини взяли инициативу в свои руки. Они обратились напрямую к лидеру Реформации Мартину Лютеру и сообщили, что новый взгляд на веру не позволяет им оставаться в монастыре. Но как они могли оставить монастырь в стране, раздираемой религиозными конфликтами? И куда им было пойти?

Катарина и восемь ее сестер предприняли отчаянную авантюру, в которой им помог торговец рыбой. В 1523 году в канун Пасхи женщины спрятались в телеге, груженной бочками с сельдью, и ехали три дня, пока не очутились в монастыре августинцев в Виттенберге, где Лютер по-прежнему был монахом и преподавал библейскую теологию. Он поселил женщин в хороших домах, а некоторых выдал замуж. Вести об их местонахождении распространились стремительно, поскольку один студент из Виттенберга в письме другу писал: «Пару дней назад в город въехала повозка с непорочными девами, которые пуще жизни хотели выйти замуж. Господь да дарует им мужей, пока не стало слишком поздно!»

Катарина провела в Виттенберге два года, постигая премудрости домоводства и ища достойного жениха. Она приглянулась одному образованному молодому человеку из аристократической нюрнбергской семьи, но тот не смел ослушаться родителей, не желавших взять в семью беглую монахиню без приданого.

Узнав о ее проблеме, Лютер предложил ей в мужья пастора Каспара Глатца, но Катарине доктор Глатц не понравился. Однако она дала понять, что согласилась бы на брак с другом Лютера, доктором Амсдорфом, или с самим Лютером. Очевидно, она была не робкого десятка. Несмотря на то что за ней не было приданого, Катарина понимала, что может похвастаться благородным происхождением, а также своим прошлым – добропорядочной жизнью в монастыре.

Хотя не каждый мужчина согласился бы взять в жены бывшую монахиню, Лютер постепенно начал склоняться к мысли, что она могла бы составить ему хорошую пару. С благословения своего отца, человека простого происхождения, разбогатевшего на медных рудниках, Лютер взял Катарину в жены. То, что начиналось как удобный брак, со временем превратилось в любовный союз.

Помолвка Лютера и Катарины фон Бора, приравненная к законному браку, состоялась в присутствии четырех свидетелей, а через две недели был устроен большой праздник, на который были приглашены родители Лютера. Несмотря на всенародную известность, за деньгами на устройство праздника Лютеру пришлось обращаться к покровителям. Это была лишь первая в череде многих финансовых проблем, с которыми придется столкнуться супругам.

Каково было Катарине фон Бора переезжать в запущенный виттенбергский монастырь, где спали на засаленных, набитой соломой матрасах? Что она чувствовала, лежа в постели с полноватым, не слишком привлекательным и не обученным манерам мужчиной средних лет? Позднее она будет критиковать его грубый язык и неотесанность, но в первые годы брака она, вероятно, помалкивала. На протяжении всей замужней жизни она обращалась к супругу не иначе как «господин Доктор», подчеркивая разницу в статусе.

Катарина была не из тех, кто бездействует и жалуется на жизнь. Она с самого начала решительно приняла бразды домашнего правления. В августинском монастыре, который сначала был сдан в аренду Лютеру герцогом Фредериком и затем подарен ему на свадьбу новым герцогом, было сорок комнат на первом этаже и кельи. В нем в разное время жили шестеро детей Катарины и Лютера (один из них умер в младенчестве), шесть или семь их осиротевших племянников и племянниц, четверо детей одного из овдовевших друзей Лютера, тетя Катарины Магдалена, воспитатели детей, слуги и служанки, квартирующие студенты, гости и беженцы. Катарина была не просто хорошей Hausfrau, она невероятно умело управляла этим разросшимся общежитием.

Из гигиенических соображений она устроила в доме ванную, которая, вероятно, также служила прачечной. Из соображений экономии она завела пивоварню, разбила огород и посадила фруктовый сад, в котором росли яблоки, персики, виноград и орехи. Она пасла, доила, отправляла на убой и на продажу коров и делала масло и сыры. Никто не смел обвинить Катарину в безделии, но ее критики – а их находилось предостаточно – полагали, что она слишком властная и заносчивая. Лютер иногда называл ее «Dominus» («Господином») и даже шутливо рифмовал ее имя, «Kethe», с «Kette» («цепи»). Он, кажется, невзирая на все рассуждения об иерархии мужчин и женщин в браке, довольно легко смирился с ее властью. «В домашних делах, – говорил он, – я полагаюсь на Кете. Во всех остальных – на Господа».

Как жена, Катарина обращала внимание на все физические и эмоциональные нужды и невзгоды мужа – о его диете, болезнях, приступах депрессии. За этим стояла давняя традиция, согласно которой жена должна была если не исцелять мужа, то по меньшей мере следить за его здоровьем. Как гласит пособие, выпущенное в Германии в 1467 году, одной из обязанностей жены было сопровождать мужа, когда ему вырывали зуб. В пособии приведен рисунок, на котором муж сидит на стуле, держа за руку свою супругу, пока хирург-дантист проводит процедуру.

Катарина знала секреты лечебных трав и припарок. Она следила за диетой Лютера и делала ему массаж. Когда у него обострялась депрессия – он называл такие приступы происками дьявола, – она неустанно заботилась о нем, чтобы убедиться, что приступ проходит. Иногда это было непросто – к примеру, однажды пришлось снимать с петель дверь в комнату, в которой Лютер сам себя запер. Катарина могла вести себя покорно на людях, но в частной жизни она знала, когда следует вмешаться и сделать по-своему.

Что касается экономических вопросов, здесь она решительно взяла бразды правления. Следовало умерить ту щедрость, которую Лютер проявлял к студентам, нуждающимся родственникам, друзьям и приживальщикам, иначе хозяйство оказалось бы под угрозой. Некоторые недоброжелатели возмущались тем, как Катарина ограничивала щедрость Лютера, а также ее деловым чутьем. Как и многие женщины, бывшие замужем за мыслителями – например, рассеянными профессорами или раввинами, – она была просто вынуждена заниматься экономическими вопросами в доме, хотя в ее случае наклонности к этому играли свою роль.

В своих взглядах на родительство супруги, похоже, совпадали и считали своих шестерых детей источником радости. Подобно современным родителям, они уделяли большое внимание их отлучению от груди и режущимся зубкам, гордились их достижениями и тяжело переживали утрату двух дочерей, одна из которых умерла в четырнадцать лет, а другая – когда ей не было и года. Безусловно, в чем-то их подход к воспитанию разнился. Катарина вынашивала детей, рожала их в муках, кормила грудью. Она, вероятно, убирала за сыном, который, по словам Лютера, мочился во всех уголках дома. Маловероятно, что она могла бы закричать в сердцах, как делал это Лютер: «Дитя, что такого ты сделал, чтобы заслужить мою любовь? Изгадил все углы и кричал на весь дом?» В отличие от Абеляра, относившегося с отвращением к крикам детей и их нечистотам, которые они с Элоизой считали несовместимыми с интеллектуальными занятиями, Лютер признавал детей как основу для омоложения своей жизни. Эта деталь открывает один из наиболее кардинальных сдвигов, который повлекла за собой Реформация. Отныне дом пастора, оживленный заботой жены и наполненный малыми детьми, будет новой моделью для протестантских семей по всему миру.

В Швейцарии и Страсбурге («вольном городе» под контролем Австрии) женщины следовали примеру немок и выходили замуж за протестантских реформаторов, которые прежде были священниками. Они разделяли религиозные убеждения своих мужей, столь же рьяно радели за дело, а также делили с ними все горести и опасности, которыми чревата была поддержка Реформации. Подобно Катарине фон Бора, они обеспечивали поддержку и заботу своим мужьям-богословам, ведшим борьбу с прежней догмой, и укрывали у себя беженцев-протестантов. Порой и им самим приходилось сниматься с места, если противники протестантизма усиливали свое влияние.

Вибрандис Розенблатт (1504–1564) побывала замужем за тремя протестантскими реформаторами в Базеле и Страсбурге и каждому мужчине подарила детей, а до того она была женой гуманиста из Базеля Людвига Келлера, который умер в первые месяцы брака, в 1526 году. Родив дочь от Келлера, Вибрандис вступила во второй брак со священником, ученым теологом и профессором Эколампадием в базельской Мартинскирхе. Ей было двадцать четыре, а ему – сорок пять, что позволяло некоторым современникам, в том числе Эразму, язвить по поводу их разницы в возрасте. Эколампадий, по всей видимости, был доволен своим выбором. В 1529 году он написал своему сподвижнику Вольфгангу Фабрициусу Капито: «Моя жена – то, о чем я всегда мечтал, и я не мог бы желать большего. Не строптивица, не болтушка и не вертихвостка, но хорошая хозяйка». Мы не знаем, как относилась к мужу Вибрандис, но за три года брака она родила ему сына и двух дочерей, развлекала протестантских священников и их семьи, переписывалась с женами других реформаторов, делила с мужем радость от побед в религиозных сражениях в Базеле и скорбела, когда в 1531 году он умер.

Вибрандис овдовела в тот же месяц, что и Вольфганг Капито, которому Эколампадий двумя годами ранее так восторженно описывал свой брак. Прошло меньше года, и Капито, вдохновленный похвалами своего покойного друга, посватался к Вибрандис, а она ответила согласием. С детьми от двух предыдущих замужеств она приехала в Страсбург, где Капито был известным пастором и профессором. Вновь Вибрандис стала женой, матерью и домохозяйкой с бесчисленными обязанностями. Своему третьему мужу она подарила пятерых детей. Брак с Капито продлился десять лет. Все девять ее детей дожили до великой чумы 1541 года, которая унесла троих из них – как и самого Капито.

Еще одной жертвой эпидемии стала Элизабет Бутцер, жена реформатора Натаниэля Бутцера. Понимая, что умрет, и зная о потере Вибрандис, она вызвала ту к своему одру. Вибрандис пришла ночью – так велик был страх, что кто-нибудь увидит ее, недавно сделавшуюся вдовой, разгуливающей по улицам. Элизабет попросила ее выйти замуж за Бутцера, когда она умрет. Эта просьба одной обреченной на смерть женщины к другой многое говорит нам о людях той эпохи: женщина, беспокоящаяся за будущее своего мужа, и вдова, о благочестии и трудолюбии которой шла слава. Вибрандис и Бутцер сочетались браком на следующий год.

Бутцер одновременно скорбел о своей умершей жене и вместе с тем проникался чувством к новой. В письме к другу он выражает оба чувства: «Лучше моей новой жены не представить, она очень нежна и заботлива… Если бы только я мог отплатить ей тем же. Но увы, скорблю по той, кого потерял!» Новое семейство состояло из матери Вибрандис и ее пятерых выживших детей. Вскоре к ним добавились еще двое (один, правда, умер в младенчестве) и удочеренная кузина. В общей сложности Вибрандис родила одиннадцать детей от четырех мужей.

Дом Бутцеров в Страсбурге, как и дом Лютера в Виттенберге, был пристанищем для беглых протестантов, среди которых был итальянец Вермильи, который так вспоминал свое пребывание в этом доме в 1542 году: «Я прибыл в дом Бутцера и счастливо провел там 17 дней. Это огромный постоялый двор, принимающий религиозных беженцев». Он не упоминает о Вибрандис, женщине, которой они были обязаны теплым приемом. Действительно, целый год Вибрандис в одиночестве хозяйствовала в страсбургском доме, пока ее муж помогал архиепископу Кельнскому. И несколько раз, пока ее муж отлучался по делам, она держала оборону, заботилась о больной матери, больных детях и справлялась с непрекращающимся потоком беженцев.

В 1548 году Натаниэль Бутцер отправился в Англию по приглашению архиепископа Томаса Кранмера. Он должен был работать над переводом Библии и преподавать в Кембридже. Тем временем в Страсбурге до Вибрандис доносились неприятные слухи о том, что «лучше бы ей приехать к Бутцеру, а иначе как бы он не женился на другой. Герцогиня Саффолкская, например, недавно овдовела и положила на него глаз».

Наконец Вибрандис приехала в Англию со всей семьей. Но Бутцер, истощенный трудами, умер в феврале 1551 года. Теперь на плечи Вибрандис легла обязанность возвратить всю семью в Страсбург. Из уцелевших писем на немецком и латыни можно судить о ее способности самостоятельно улаживать финансовые вопросы. Она написала архиепискому Кранмеру, и тот прислал ей сто марок.

После возвращения в Страсбург Вибрандис с детьми перебралась обратно в Базель. Здесь она умерла во время чумы 1564 года и была похоронена рядом со своим вторым мужем, Эколампадием.

Немецкоязычные протестантские жены из Базеля, Страсбурга и Виттенберга внесли серьезный вклад в Реформацию: они обеспечивали достойный быт своим мужьям. Благодаря им возникла новая модель семейных отношений, в которой жена, хотя и прислуживала своему мужу, в воспитании детей и налаживании христианского быта считалась его компаньоном. Благодаря переводу Библии на немецкий, сделанному Лютером, они могли читать Писание и заложили основу традиции семейного обсуждения священных текстов, которая просуществует веками. Слово Hausfrau не передает всего разнообразия обязанностей вне дома, таких как написание писем или семейные и деловые поездки, которые позволяли женам стать полноправными участницами более масштабных религиозных и социальных реформ.

 

Брак в тюдоровской и стюартовской Англии

В Германии и Швейцарии Реформация быстро завоевывала позиции. Ко второй половине XVI века право священнослужителей жениться и несвященный характер брака стали частью протестантской доктрины. Не так обстояло дело в Англии, где оба процесса заняли больше времени. Генрих VIII изначально критиковал Лютера. Это потом его желание развестись с первой женой, Екатериной Арагонской, приведет к разрыву с папством и к созданию англиканской церкви. Пока же он призывает сжигать книгу Лютера и пишет свою собственную, в которой защищает таинство брака (Assertio Septum Sacramentorum, «Защита семи таинств»). Консервативные религиозные взгляды Генриха резко контрастировали с его будущими поступками. В то время как он под разными предлогами, всеми правдами и неправдами жаждал сложить с себя брачные обязательства по отношению к одной жене и взять новую, он и его сторонники охраняли незыблемость религиозного права в отношении брака и противостояли изменениям, идущим из протестантских Германии и Швейцарии.

Тем не менее в конце концов вслед за континентальными протестантскими странами в 1536 году в Англии исключили брак из числа таинств. Парадоксальным образом, как только брак был десакрализован, англиканская церковь начала предпринимать активные усилия, чтобы подчеркнуть его значимость и статусность. Англиканские проповедники напоминали верующим, что «брак угоден Господу Нашему», и разглагольствовали о прелестях супружеской жизни. В новом молитвеннике от 1552 года содержалась брачная служба, аналогичная той, которую мы описывали в предыдущей главе; она отличалась от средневековой брачной церемонии лишь несколькими важными особенностями. Как и раньше, в ней говорилось о том, что основной целью брака является продолжение рода и спасение от блуда; однако больше значения отдавалось «взаимному сожительству, помощи и комфорту». В отличие от средневекового подхода, в котором супружеская жизнь стояла в иерархии добродетельности ниже девства и вдовства, новый подход ставил брак ступенью выше. Со временем брак станет «этической нормой», а также количественной нормой у христиан. Более того, уменьшение числа монастырей в Великобритании, Северной Европе и Швейцарии означало, что одной альтернативой для незамужних женщин стало меньше.

Неизменным оставался подход, при котором муж властвовал над своей женой. Жена давала ту же клятву, что и муж: быть вместе в радости и печали, болезни и здравии, в богатстве и бедности, любить и оберегать, но к ней добавлялось еще обещание повиноваться. Эта часть клятвы, которая перешла в британский вариант из средневековой службы на латыни, вызывала бесконечные споры, поскольку противоречила новому представлению о взаимности чувств и духовном равенстве.

Книги по этикету, в которых содержались советы по поводу брака, несли смешанный посыл. С одной стороны, в них поддерживалась идея Богом данной мужчине власти над женщиной, которая была высказана в Ветхом Завете; с другой стороны, в них содержались рассуждения о важности взаимности в браке, источником которых был апостол Павел (особенно ярко это выражено в Послании к Колоссянам 3:18–10 и Послании к Ефесянам 5:21–33). Этого вопроса касались пуританские священники в своих воскресных проповедях, которые затем часто распространялись в народе в форме публикаций.

Уильям Гуж, влиятельный пуританский богослов, старательно пытался примирить новую идею взаимности с традиционными патриархальными ценностями. Он делал это под влиянием состоятельных прихожанок, возмущенных некоторыми идеями, которые он вкладывал в свои проповеди, – например, тем, что жена не должна распоряжаться семейными средствами без ведома мужа. Этим дамам также не нравились некоторые нормы столового этикета, предписывавшие выражать почтение мужу, когда он вставал из‐за стола или уходил, и общее представление о том, что жена должна быть скромной и податливой даже в том случае, если муж несправедливо ее упрекал.

В трактате 1622 года о домашних обязанностях Гуж отвечал на возражения прихожанок. Он ссылался на собственный опыт и писал о том, что в браке необходимо идти на уступки, а также советовал мужу допустить жену до «совместного управления семьей». Метафорически обыгрывая традиционные представления об иерархии полов, он сравнивал женщину с сердцем, а мужчину – с головой: оба органа поддерживали жизнь организма. Признавая, что «жена и муж не вполне равны», Гуж заключал, что «даже там, где соблюдается общее равновесие сил, полное равенство невозможно, потому что муж стоит во главе любого семейного предприятия». Подобно всем своим коллегам вне зависимости от конфессии, будь то радикальный пуританин или умеренный англиканец, Гуж верил, что патриархальный порядок так же непоколебим, как ход небесных светил.

И все же Гуж и его соратники пуритане были более прогрессивны по сравнению с патриархальными практиками прошлого хотя бы уже потому, что наложили запрет на телесные наказания для жен. Дела о битье жен уже со второй половины XVI века регулярно разбирались в церковных судах, однако, как можно судить по сохранившимся судебным и медицинским отчетам, эта практика не имела большого успеха. Астролог и врач Роберт Нейпир в первые десятилетия XVII века фиксировал случаи избиения жен как само собой разумеющиеся. Например, доведенная до отчаяния жена Стивена Роулинса жаловалась, что она подвергалась побоям и унижениям всякий раз, как ее муж возвращался с попойки. Мужа Элизабет Истон одобряла вся семья, когда он бил жену «как собаку». Несчастные жены мало что могли сделать, чтобы спастись от этих издевательств, поскольку полный развод, предполагавший раздельное ложе и жилье, был очень дорог и хлопотен. В соответствии с новым духом эпохи прогрессивные пуритане и англиканцы боролись против физических наказаний для жен и допускали, что телесные наказания применимы только к детям и слугам. Мужей обязывали мягче относиться даже к провинившимся женщинам, если понадобится, наказывать их словом и ставить превыше всего любовь. Как писал Уильям Гуж, любовь – это «отдельный долг, который ложится в первую очередь на мужа», и она должна проявляться «во всем, что бы ни делал он со своей женой».

Можно считать, что именно в этом веке рождается брак по любви. Историк Эрик Карлсон, изучавший сельские брачные практики в городах и деревнях тюдоровского периода, убедительно демонстрирует, что «ключевым критерием была любовь». Соображения статуса и финансов по-прежнему руководили выбором пары в кругу мелкого и титулованного дворянства, однако представители этих групп составляли лишь 10 % населения, и даже там случались браки по любви. В крайнем случае женщины из высшего общества имели право вето в выборе будущего мужа и могли выделить того из кандидатов, кто нравился им больше.

Сельская молодежь была относительно свободна в выборе партнеров и имела множество возможностей для этого. Девушки и юноши могли видеться как во время массовых сборищ, так и с глазу на глаз – в полях, лесах, парках, в хлеву, у источника и на загородных дорогах. Они встречались на рынках, ярмарках, в церкви, а также в пивной после службы. Многие работали вместе, будучи, например, слугами или подмастерьями. Как правило, они уже к пятнадцати годам покидали отчий дом и селились в доме работодателя, а значит, взрослели быстрее и становились независимыми раньше, чем современные подростки, которые и после двадцати обращаются к родителям за поддержкой.

Четыре века назад большая часть английской молодежи работала, чтобы обеспечить себя средствами для проживания и в будущем обустроить свое собственное хозяйство. Мужчины женились между 24 и 30 годами. Женщины выходили замуж между 22 и 27 годами. Около 10 % населения вовсе не вступали в брак. Средний возраст невесты был 24 года, жениха – на три года больше. Для невест из высшего круга возраст вступления в брак был ниже и равнялся 20 годам. Представители дворянства спешили составить удачные партии своим дочерям, пока те были еще молоды.

Период ухаживания был, наверное, одним из самых беспечных в жизни женщины. Ей могли оказывать внимание сразу несколько ухажеров. Однако это не значило, что родители автоматически соглашались с ее выбором. Они могли выражать неодобрение по-разному: быть с женихом холодными и немногословными, накладывать прямой запрет на встречи, в крайних случаях даже прибегать к телесным наказаниям или сажать дочь под замок. Иногда отец заявлял, что неповиновение дочери отразится на величине ее приданого. Поскольку родители по большей части заботились о счастье и благополучии своих дочерей и одним из самых важных шагов в жизни молодых был выбор супруга, им было важно вмешаться до того, как невеста и поклонник поклянутся друг другу в верности. В отличие от множества стран континентальной Европы, в Великобритании согласие родителей официально не требовалось для заключения брака, но на практике церковнослужители требовали его, особенно если молодожены были младше 21 года.

В основе помолвки долгое время оставался древний ритуал соединения рук и произнесения клятв, известных как «обручение» («handfasting»). Эта популярная практика не исчезла и с приходом Реформации и Контрреформации. Действительно, такой обряд встречается и в XVIII, и в XX веке. Обручение изначально было торжественным, неразрывным контрактом и многим людям заменяло свадьбу. Происходило ли обручение в присутствии пары свидетелей, как на том настаивал церковный суд, или с участием священника, на чем настаивала церковь, или же без свидетелей, этот обряд не мог укрыться от Господа. Британцы и британки не давали ветреных клятв, поскольку верили, что делают это перед Богом. Теперь, во времена, когда слова бросаются на ветер и обещания легко нарушаются, нам может быть тяжело поверить, что они давались настолько серьезно.

Единой установленной формулировки для обручальной клятвы не было. Достаточно было пообещать принять другого человека в качестве обрученного или названного мужа или жены. В молитвеннике содержалась версия обручальной клятвы, которую начали использовать некоторые пары, хотя многие по-прежнему предпочитали изобретать собственные формулировки или ритуалы, порой совершая помолвку импульсивно и без свидетелей, что было чревато проблемами в будущем, если один из партнеров пытался отозвать свою клятву.

Более предусмотрительные женщины просили своих отцов, родственников, друзей, начальников или церковнослужителей быть посредниками на публичных церемониях обручения, которые зачастую устраивались в домах или трактирах – словом, в присутствии как можно большего числа свидетелей, которые, если потребуется, смогут дать показания в суде. Как правило, знаком совершившейся помолвки был обмен кольцами или монетами. Иногда пара консумировала брак непосредственно после помолвки. Так поступили в 1598 году Элизабет Конт и Роберт Хаббард, утверждая, что таков обычай их графства. Сельские жители часто считали себя женатой парой сразу после помолвки и начинали жить вместе.

Общество в целом терпимо относилось к сексу между обрученными, если они успевали сыграть свадьбу до того, как родится ребенок. Возможно, по этой причине было принято откладывать свадебную церемонию не более чем на шесть месяцев после помолвки. Но некоторые не задумывались о свадьбе, пока не беременели, потому что, хотя помолвка и считалась достаточной для скрепления союза, лишь после свадьбы ребенок признавался легальным наследником. По существующим оценкам, 20–30 % невест шли к алтарю беременными.

В семьях более высокого статуса и строгих моральных правил, прежде чем заняться сексом и поселиться вместе, молодожены должны были провести церковный свадебный обряд. Помолвленная пара попросту попадала в категорию «между одинокими и женатыми», между ними допускались некоторые вольности и на них лежало меньше ответственности, чем на супругах. У различных священников было разное представление о том, сколько должен длиться помолвочный период. Некоторые полагали, что он должен быть короток – около трех или четырех месяцев, чтобы лишний раз не искушать молодых начинать сожительство до свадьбы.

Свадьбы по традиции проходили в приходской церкви, которую посещали один или оба супруга. С середины XVI века «в церкви» значило не на паперти, а непосредственно перед алтарем. Молодые причащались и затем прилюдно произносили свои клятвы. Церемония, которую проводил англиканский священник, во многих словах и символах похожа на современную. Например, в ней уже присутствует обручальное кольцо, символизирующее неразрывные узы брака. Одна из деталей церемонии, которая ушла в прошлое, – поцелуй священника. Впрочем, протестантские священники в США даже в XIX веке еще целовали невест. За поцелуем священника следовали поцелуи родни и снимание подвязки.

После церемонии в приходской книге делалась соответствующая запись. Если пара впоследствии переезжала, копия такой записи служила доказательством того, что их союз должным образом оформлен, а дети, рожденные в нем, – законные наследники. Вслед за церковным обрядом шли массовые торжества: толпа сопровождала жениха и невесту в церковь и из церкви, семьи устраивали пир и танцы в доме, в таверне или на свежем воздухе.

Пуритане, в свою очередь, отвергали церковную церемонию и все торжества, которые казались им либо языческими, либо папистскими. Они отделяли себя от англикан, отказываясь от всех ритуалов, которые не упоминались в Писании, например от благословения кольца священником и возложения монеты женихом на церковную книгу, не говоря уже о таких экстравагантных обычаях, прижившихся в массовой культуре, как уличная процессия и испытания невесты и жениха. Пуритане женились дома, вдалеке от чужих глаз, а церемония подчеркивала взаимные обязательства супругов пред всевидящим взглядом Бога. Наиболее ответственные из молодых даже отказывались от обручального кольца.

Пуритане были наиболее последовательными сторонниками традиционной, прописанной в Библии домашней иерархии: того, что родители стоят над детьми, а мужья – над женами. Пуританские священники призывали детей чтить родителей и доверять им даже выбор супруга. Неоспоримость родительского авторитета, конечно, не была в новинку, но к концу XVI века обсуждение этой идеи предельно накаляется. Хотя многие моралисты занимали сторону родителей, осуждая «появившееся у молодежи стремление cледовать своим собственным желаниям и давать волю ‹…› бушующим страстям», общее мнение начинало склоняться на сторону молодежи. Все чаще осуждались родители, которые заставляли своих детей жениться из соображений финансовой выгоды. Слова клирика XVI века Томаса Бэкона о том, что некоторые родители злоупотребляли своей властью над дочерьми, выдавая их замуж «ради барышей и большого куша», не утрачивали актуальность на протяжении нескольких сотен лет. В особенности пуритане, разделяя в целом идею, что дети должны быть послушны воле родителей, не одобряли браков, которые заключались исключительно из соображений выгоды; напротив, они утверждали, что основа прочного союза – духовное согласие и взаимные чувства.

Британцы в целом, по всей видимости, более благосклонно относились к союзам по любви, нежели жители континентальной Европы. Британские книги по этикету начала XVII века гласили, что мужчина должен выбирать жену, руководствуясь «велением сердца», а женщина, хотя ей и не позволялась такая свобода, как мужчине, имела право отвечать на ухаживания мужчины. Монтескьё в XVIII веке и Энгельс в XIX веке сравнивали свободу британских девушек выходить замуж «согласно своему предпочтению, не справляясь с родителями» с положением европеек, которым повиноваться родительской воле предписывал закон. Таким вольностям сопутствовало по сути менее строгое распределение женской жизни в Великобритании, в противовес их современницам из Европы и особенно из стран Средиземноморья. Британцы также женились позже, и между супругами была меньшая разница в возрасте.

И все же было бы ошибкой предположить, что тюдоровская и стюартовская Великобритания отрицала патриархальный строй. Священники продолжали напоминать пастве, что дети должны почитать родителей и что жены должны быть послушны мужьям. Обе формы повиновения находили отражение не только в трактатах и руководствах, но и в романах, поэмах и пьесах, включая пьесы самого знаменитого елизаветинского драматурга – Уильяма Шекспира.

Снова и снова сюжеты шекспировских пьес вращаются вокруг конфликта между родительской властью и волей молодых влюбленных. Читая «Ромео и Джульетту», «Укрощение строптивой», «Зимнюю сказку», мы слышим отзвуки актуальных вопросов той эпохи. Как родителям найти идеальную пару для детей? Может ли дочь отвергать жениха, предложенного родителями? Позволительно ли юношам и девушкам следовать велениям сердца, если родители против? Где бы ни разворачивалось действие – на сказочной Сицилии или в Богемии, – Шекспир придает театральный блеск переменам, которые происходили в отношении к браку за время его жизни (1564–1616). Главным среди них было растущее убеждение, что молодые люди должны вступать в брак по взаимной склонности, а не по решению родителей.

В «Зимней сказке» есть сцена, в которой явно отражена эта дискуссия. Молодой принц Флоризель сватается к пастушьей дочери Пердите (которая, разумеется, на самом деле оказывается потерянной принцессой). Флоризель просит всех присутствующих – Пердиту, пастуха, воспитавшего ее, и двух странников, путешествующих инкогнито, – засвидетельствовать его клятвы. Пастух спрашивает дочь, дает ли она свое согласие. Затем пастух обручает Пердиту и Флоризеля, говоря:

Мы узнаем здесь все распространенные составляющие церемонии обручения: молодые берутся за руки, отец передает невесту жениху и обещает приданое, свидетели заверяют клятвы. На основании согласия молодых, выраженного в присутствии свидетелей, обручение считается состоявшимся. В этот момент один из странников – не кто иной, как отец Флоризеля, путешествующий инкогнито, – начинает испытующий диалог с сыном.

Флоризель в принципе соглашается, что при выборе невесты мнение отца учитывать стоит, но в своем собственном случае придерживается иного взгляда: «Но есть к тому, почтенный друг, причины; / Я умолчу о том, что мне мешает / Сказать отцу об этом». Мы видим ясную картину: сын выбирает невесту втайне от отца, поскольку тот, вероятно, не одобрил бы ее низкого положения; молодой человек просто следует велениям сердца. Конечно же, в этой – последней у Шекспира – комедии все разрешается наилучшим образом.

В «Ромео и Джульетте» юная любовь, сопротивляющаяся родительской воле, становится основой для великой трагедии. Эта пара, ставшая символом всех влюбленных, вынуждена противостоять не только родителям, но и целым кланам – Монтекки и Капулетти. Несмотря на итальянские декорации, сюжет пьесы отражает актуальные для шекспировской Англии проблемы, например кровную вражду между знатными родами и практику тайных браков по любви. Так, Шекспира мог вдохновить тайный брак Томаса Тайна и Мэри Марвин, шестнадцатилетних отпрысков двух враждующих аристократических семейств. Брак был заключен в 1595 году – и пьеса была написана тогда же. Шесть лет спустя старшие Тайны все еще не смирились с женитьбой сына. Об этом свидетельствует дошедшее до нас письмо Мэри к свекрови, в котором она выражает надежду, что Господь сможет «обратить ее сердце к невестке».

Сюжет «Ромео и Джульетты», хотя и вымышленный, проливает свет на брачные практики елизаветинской знати. Например, Джульетте нет и четырнадцати лет, когда Парис просит ее руки. Сперва ее отец отвечает: «Пускай умрут еще два пышных лета – тогда женою сможет стать Джульетта». Таким образом, вначале он считает, что его дочь слишком юна, и предпочитает выдать ее замуж в 15 или 16 лет. Но при этом он полагает, что она уже готова к помолвке, и советует Парису завоевать ее сердце. Согласие отца зависит от воли дочери. Затем – по неизвестным нам причинам – он отказывается от этой позиции и утверждает, что только он решает, за кого выйдет дочь, независимо от ее желаний. Вместе с женой он приказывает Джульетте готовиться к неизбежному браку с Парисом. Отец приходит в ярость, когда Джульетта возражает: «Не выйду замуж…», «Я любви не знаю, / Я слишком молода…» В его понимании отец имеет право сказать дочери: «Отдам тебя ему».

Но, как известно публике, Джульетта ни при каких обстоятельствах не может выйти за Париса, ведь брат Лоренцо уже тайно обвенчал ее с Ромео. Зная это, монах предложил план, который в конечном счете погубил и Джульетту, и Ромео. Напрашивается вывод, что монах – ненадежный человек, любящий вмешиваться в чужие дела. Для начала ему не следовало тайно венчать влюбленных. И уж точно не стоило пытаться защитить их брак с помощью опрометчивого и опасного плана с мнимой смертью Джульетты. Но еще хуже – бескомпромиссная позиция, выбранная старшим Капулетти. Его непреклонность довела всех до беды. Мораль: нельзя заставлять девушку выходить за того, кто ей не по душе. И еще одна мораль: родительские запреты (а равно и религиозные, расовые или национальные) не должны препятствовать естественной взаимной склонности молодых влюбленных.

В комедии «Укрощение строптивой» мы видим еще один брак (Люченцио и Бьянки), заключенный без согласия отца жениха. Но суть пьесы – в истории Катарины и Петруччо, показывающей, как должны строиться отношения между мужем и женой. Пьеса предполагает, что муж должен добиваться от жены полной покорности, по крайней мере на людях.

В шекспировской Англии непокорная жена была одним из расхожих комедийных типажей. Популярная литература давала мужчинам советы, как усмирить строптивых жен, или наоборот – потешалась над мужьями, не умеющими утвердить свой авторитет. Властная жена и подкаблучник-муж были постоянными персонажами комических памфлетов, листков и гравюр в Англии и Северной Европе. Сварливые жены не только высмеивались в сатирических текстах и рисунках, но иногда и представали перед судом за сквернословие и нарушение общественного порядка. Зачастую на них жаловались соседи, которым они мешали своей бранью.

Известно, что между рекомендуемыми и реальными действиями есть противоречия: люди далеко не всегда ведут себя как положено. «Укрощение строптивой» – хороший пример того, как женщина пытается перевернуть неписаные правила, а мужчина старается восстановить их. Петруччо считает, что хороший брак основывается на полном подчинении женщины супругу. И его задача – внушить эту точку зрения Катарине, закоренелой строптивице. Удастся ли ему это?

В завершающей сцене пьесы Катарина выглядит полностью усмиренной. Она помогает Петруччо выиграть пари, заключенное с двумя другими мужьями, показывая себя самой послушной женой. Примеряя на себя образ терпеливой Гризельды, она обращается к двум другим женщинам с таким монологом:

Затем она советует женам «склониться к ногам мужей», демонстрируя свою полную покорность Петруччо.

Вопрос, конечно, в том, действительно ли Катарина согласна с Петруччо насчет того, что подчиненное положение жены сулит «покой, любовь и радость». Или она просто умная женщина, которая на людях изображает смирение, а дома диктует мужу свою волю? Или, возможно, они с Петруччо оба разыгрывают свои роли, а потом посмеиваются над этим в постели?

Молодая женщина шекспировской эпохи, которая ходила на такие пьесы, слушала воскресные проповеди и весело болтала с подругами за кружкой эля в пивной, усваивала противоречивые взгляды на свои обязанности матери и жены. Священник велел ей быть покорной родителям и будущему мужу. Спектакли, которые она смотрела, песенки, которые распевала, и книги, которые читала (если умела), советовали слушать свое сердце. Вокруг себя она видела супружеские пары, похожие на ее родителей, чей союз обеспечивал если не гармонию, то по крайней мере стабильность. Также она видела девушек, обольщенных коварными ухажерами, и жен, оставленных мужьями, – несчастных женщин, сделавших неразумный выбор. Или хуже того – женщин, сексуальная распущенность которых стала известна обществу и привела их к публичной порке за блуд. Но почему одних только слухов о сексуальных связях достаточно, чтобы лишить девушку шансов на брак? А как быть с женщинами, родившими вне брака, которые вынуждены не только терпеть унижения, но и в одиночку растить детей? К матерям-одиночкам в те времена было мало сочувствия: считалось, что они бросают вызов общественной морали и, хуже того, приводят к тратам средств, собранных на благотворительность.

Все, что угрожало святости брака, считалось недопустимым. Измены, хотя и широко распространенные, яростно порицались духовенством всех направлений. Пуритане одинаково строго осуждали как женские, так и мужские измены, пытаясь поменять существовавшие веками двойные стандарты. Вообще говоря, женская измена служила поводом для расторжения брака (в то время как мужская – нет), а на короткий период с 1650 года она стала караться смертной казнью, хотя на практике эта мера применялась только дважды или трижды. Даже парам, разошедшимся не из‐за адюльтера, запрещалось долго жить раздельно. Пример тому – дело Хелен Диксон, которая отказалась последовать за мужем в «чужие края, где у нее нет ни единой знакомой души». Церковный суд в ультимативной форме потребовал от нее воссоединиться с супругом. Подобные назидательные истории заставляли молодых англичанок как следует подумать, прежде чем связать себя узами брака.

В обычном случае брак давал женщине защиту и статус. При удачном стечении обстоятельств она получала кормильца и любящего спутника жизни. Она и ее муж становились, по словам одного вдохновенного пастора, «товарищами… утверждающими свои сердца в доброй склонности друг к другу». Она получала возможность заниматься сексом, не чувствуя за собой греха. Она могла заводить законных детей, окружать их любовью и заботой, чтобы они в свой черед помогали ей на склоне лет. Вступая в священное царство брака, в те времена превозносимое выше целибата, она исполняла свое христианское предназначение. В противном случае она могла рассчитывать только на место в конце стола, вместе со старыми девами. (Английское слово spinster – старая дева – происходит от слова «spinning» – прясть. Это было одно из занятий, которым незамужние женщины зарабатывали на жизнь.)

Однако брак не был безусловным благом для женщины. Свадьба знаменовала отказ от личной свободы и переход в подчинение к мужу. Она означала покорность его власти, его прихотям и порой кулакам. Всегда была вероятность того, что супруги не будут ладить, и это приведет женщину к постоянному нервному перенапряжению. В записях Роберта Нейпира, физиолога начала XVII века, упоминаются более тысячи женщин, страдавших от психических расстройств на почве подавления их личности мужьями и родителями.

Также брак открывал пугающую перспективу беременности и родов без обезболивания и антисептиков, неизвестных до XIX века. Он влек за собой риск умереть в родах, потерять ребенка или однажды остаться вдовой. Несмотря на это, большинство английских девушек выходили замуж, хотя и позже и в меньшем количестве по сравнению с их континентальными современницами.

Пожалуй, главным отличием английского брака того времени от континентального было убеждение, что брак в своем лучшем проявлении – это форма товарищества. Протестанты очень серьезно воспринимали слова из Книги Бытия о том, что «не хорошо быть человеку одному» и что жена – это «помощник, сооответственный ему». Две христианские души должны были разделить радости и тяготы земной жизни и рука об руку пройти свой путь к жизни вечной.

Среди удовольствий, которые протестанты допускали и оправдывали, были радости супружеского секса. В частности, пуритане, вопреки распространенному ныне образу закомплексованных ханжей, воспринимали регулярные половые сношения как необходимую составляющую устойчивого брака. Муж и жена должны были стараться доставлять друг другу удовольствие, воздержание в целом осуждалось, особенно если один из партнеров в одностороннем порядке отказывался от секса. В книге Уильяма Уэйтли с наставлениями для невесты (1623) постельные «развлечения для обоюдного удовольствия» поощряются, и жены в них имеют то же право на сексуальное удовлетворение, что и мужчины. На самом деле, если воспринимать пуританских писателей всерьез, то получается, что гендерные различия, связанные с властью и подчинением, должны были оставаться за порогом спальни. «Жена (как и муж) становится там и служанкой, и госпожой: служанкой – чтобы отдавать свое тело, госпожой – чтобы получать силу его».

Англиканский священник и поэт Джон Донн (1571–1631) посвятил одну из своих десяти Свадебных песен (Эпиталам) равенству новобрачных (Equality of Persons). Он не только уравнивал жену с мужем в том, что касалось секса, но и размывал традиционные гендерные границы в таких строках: «ее сердце любит так же, как и его», «жених как дева, а не как мужчина», «и вот невеста действует как мужчина». Главное в занятии любовью – не строгие гендерные роли, а раскованное удовольствие, получаемое обоими. Здесь женщина иногда может действовать с мужской решительностью, а мужчина – брать на себя пассивную роль, традиционно приписываемую женщине. У Донна с женой было 12 детей, и высшее блаженство семейной жизни он видел в гармонии души и тела. Рассмотрим сцену брачной ночи из стихотворения «Приход жениха»:

Эти строки совсем не напоминают средневековую подозрительность к телесному началу и предшествующие религиозные предписания, допускающие секс только как средство продолжения рода. В них отражается новое восприятие физической любви в браке: теперь это не только предосторожность против «блуда», но и благо само по себе.

Изучая поэмы и проповеди времен Стюартов и Тюдоров, мы можем представить себе религиозную и культурную атмосферу, окружавшую женщин в ту эпоху. Но начиная с XVII века у нас появляется лучшая возможность – читать дошедшие до нас письма, дневники, воспоминания и стихотворения, написанные самими женщинами. С этого момента становится проще понять субъективный опыт замужних дам. И хотя этот корпус текстов озвучивает точку зрения только самых привилегированных женщин, а их мнение по многим вопросам высказывается с осторожностью, это все равно приближает нас к жизни жен прошлого.

Письма семьи Тайн, упоминавшейся выше в связи с «Ромео и Джульеттой», – важный источник информации о двух поколениях представительниц поместного дворянства. В 1575 году по договоренности семейств был заключен брак между Джоан Хэйвайр, шестнадцатилетней девушкой из обеспеченной купеческой семьи, и Джоном Тайном, наследником поместья Лонглиф. Письма Джоан к мужу на протяжении 29 лет их брака показывают, как молодая, исполненная почтения женщина превращается в опытную и умелую хозяйку дома – не только Лонглифа, но и доставшегося ей в приданое замка в Трешире. Ее жалобы на то, что муж слишком много времени проводит в их лондонском доме, поручая сельские владения ее заботам, часто повторяются в письмах других помещиц.

Второй брак Тайнов, между Томасом Тайном и Мэри Марвин, был заключен в 1595 году по любви. Они прожили вместе 18 лет, прежде чем Мэри умерла в родах в возрасте 34 лет. Несмотря на то что родители Томаса так и не приняли этот брак, он унаследовал поместье Лонглиф после смерти отца в 1604 году и жил там с женой, которая взяла на себя управление хозяйством. Переезд в Лонглиф внес некоторый разлад в жизнь супругов. Письма Мэри показывают, что ее очень задевало, если муж высказывал недоверие к ее деловым решениям и относился «с таким презрением к ее скромному уму». Вторя жалобам собственной свекрови, она переживала, что он оставил ее «здесь, как наивную дурочку», а сам уехал в Лондон. Тем не менее Мэри настаивала, что не уступит никому из соседок «роль доброй хозяюшки», и продолжала считать Томаса «чудесным супругом».

Личные дневники, которые впервые появились примерно в это время, дают нам превосходный материал для изучения мировоззрения людей той эпохи. Один из самых ранних и важных подобных документов, написанных англичанками, – дневник пуританки Маргарет Хоби (1571–1633).

Маргарет Дэйкинс Хоби была единственной дочерью крупного йоркширского землевладельца. Как и было принято для девушек ее происхождения и вероисповедания, Маргарет отдали в дом знатной пуританки, графини Хантингтонской. Под ее покровительством Маргарет освоила управление большим поместьем и в 18 лет вышла замуж за другого протеже графини. Через два года она овдовела, не успев завести детей, вскоре еще раз вышла замуж и вновь овдовела. В 25 лет она стала супругой сэра Томаса Хоби, человека, чье предложение она прежде отвергла – вероятно, из‐за маленького роста и непрезентабельной внешности жениха.

В 1599 году леди Хоби начала вести дневник – хронику своей религиозной жизни. Каждый день она начинала с семейной молитвы и чтения Библии, затем вновь молилась в одиночестве, присутствовала на совместной молитве и слушала наставления капеллана поместья, а также, по обычаю пуританских домов, вместе с домочадцами пела псалмы. Перед сном она снова молилась одна, а по воскресеньям Маргарет дважды ходила в церковь. Будучи духовным наставником для всего поместья, она читала вслух жившим в нем женщинам и обсуждала с ними воскресные проповеди.

Также ее дневник рассказывает о многочисленных хлопотах, с которыми приходилось сталкиваться владелице большого поместья. Она зорко следила за хозяйством в имении Хэкнесс, доставшемся ей в приданое. День за днем она приглядывала за работниками, выплачивала заработки, управлялась с расходами, лечила больных. Ее окружали домашние дела: отбеливание льна, взвешивание шерсти, прядение, окрашивание тканей, производство свечей и масла, перегонка спирта, пчеловодство, заготовка припасов. Она следила за посевом ржи и пшеницы, покупала овец и сажала деревья, по-видимому, с удовольствием ухаживала за садом и особенно гордилась своими розами. Вместе с помощниками она изготавливала большую часть одежды для семьи. Также Маргарет брала на себя заботы о здоровье домочадцев: руководила лечением и сама проводила простые операции.

Когда в гости к ней заезжали соседи, она вела с ними подобающие случаю степенные беседы. Так, 13 марта 1600 года они говорили о «разных делах, которые необходимо было обсудить» – к ним относились выбор невест и женихов для детей и крестины новорожденных в семьях друзей и родственников. В подобных семействах было принято брать детей на воспитание, так же как саму Маргарет приняла в свой дом графиня Хантингтонская. В марте 1603 года она пишет: «Мой кузен Гейтс привез свою тринадцатилетнюю дочь Йен, которую, по его словам, он с радостью отдает мне». Своих детей у Маргарет не было, так что появление в доме девочки-подростка наверняка стало радостным событием.

Ее муж, судя по всему, большую часть времени проводил вдали от супруги. Будучи членом парламента и многочисленных комиссий, он также разбирал дела в мировом суде и по собственной инициативе следил за тем, исправно ли прихожане посещают церковные службы. Таким образом, он в основном занимался общественными вопросами, оставив управление хозяйством и семейными делами супруге. Когда он приезжал в поместье, их основными совместными занятиями становились трапезы, посещения церкви, прогулки и обсуждение дел. Это была упорядоченная пуританская жизнь – стабильное партнерство, если не союз по душевной склонности.

В вопросах собственной духовной жизни леди Маргарет была беспощадна к себе. Она призывала на себя Божью кару за малейшие проступки и часто держала пост в качестве наказания. Вот некоторые упреки, которые она обращала к себе.

10 сентября 1599 года: «Я пренебрегла своим молитвенным распорядком. Да будет Господу угодно наказать меня за это, как и за другие многочисленные грехи мои».

14 сентября 1599 года: «Господи, ради Христа, прости мою сонливость, которая не позволила мне предаться положенным благочестивым размышлениям».

Июль 1600 года: «Я благодарю Господа за то, что он наполнил сердце мое скорбью за прегрешения, которые я совершила и которые, я уповаю, Господь во имя Сына своего простит мне, как было завещано… Я прочла страницу, которая наполнила меня еще большим уничижением… Я благодарю Господа».

Маргарет Хоби, набожная христианка, далеко ушла от власяниц и истовых жестов Марджери Кемп, жившей за два века до нее. Ее опыт пуританской рефлексии был более сдержанным, менее публичным, но столь же строгим к собственным несовершенствам, столь же богобоязненным, столь же исполненным надежды на прощение и спасение. Этот пуританский тип сознания распространился и в Америке.

 

Пуританский багаж

Первой американской поэтессой была Анна Брэдстрит (1612–1672): благодаря ей мы куда лучше представляем себе жизнь замужней женщины в Новой Англии XVII века. Ее история одновременно типична и нетипична для жен-колонисток. С одной стороны, в духе времени она вышла замуж за мужчину своего круга и вероисповедания, имела восьмерых детей и по большей части сидела дома и ждала мужа, пока тот ездил по делам и на светские приемы. С другой стороны, Брэдстрит была невероятно хорошо образованна, особенно для женщины, и ее стихи знали по обе стороны Атлантики. Мы вчитаемся в ее тексты, как делали в случае с Элоизой, Марджери Кемп и Кристиной Пизанской, чтобы понять, чего могла добиться выдающаяся женщина в условиях жестких гендерных ограничений.

Анна Брэдстрит (в девичестве Дадли) родилась в 1612 или 1613 году в британском городе Нортгемптон. Ее отец был юристом и управляющим имением, а мать имела благородное происхождение. Добропорядочные пуритане при короле Якове I, который был знаменит своей нетерпимостью к любым отклонениям от англиканской веры, подвергались гонениям. Семья была приближена к пуританскому проповеднику Джону Доду, одному из авторов популярного трактата «Богоугодная форма управления домашним хозяйством: о порядке семейной жизни, построенной согласно Божьему слову». В нем Дод воспроизводил представление об иерархичности семейной жизни, которое веками существовало в христианстве: жена должна была подчиняться мужу, дети – родителям, а слуги – господам. Поскольку такой порядок, как верили, шел от Бога, рассчитывать на спасение мог только тот, кто придерживался его и уважал власть тех, кто стоял выше. Но Дод разделял и более современные идеи протестантской теологии, касавшиеся взгляда на супружество как на духовный союз, в котором жена считалась христианской «сестрой» своего мужа, которая вместе с ним унаследует Царство Небесное.

Анна Дадли познакомилась со своим будущим мужем, Саймоном Брэдстритом, когда ей было всего девять лет. В то время он был помощником управляющего имением при ее отце, а затем управляющим имением графа Линкольна. Будучи на одиннадцать лет старше ее, Саймон учился в кембриджском колледже Эммануила, который имел репутацию рассадника религиозного вольнодумства. Там же учился брат Анны. Сама она получала бессистемное образование на дому.

Анна вышла замуж в 1628 году, когда ей было всего пятнадцать или шестнадцать лет. Ее брак считался очень ранним: средний возраст британской невесты составлял 24–25 лет. Саймон и Анна Брэдстрит, а также семья Дадли эмигрировали из Англии в Массачусетс в 1630 году. Они пересекли Атлантический океан на корабле «Арабелла», который был назван в честь давней подруги Анны, леди Арабеллы Джонсон, также эмигрировавшей со своим мужем. «Арабелла» в составе 11 кораблей доставила семьсот пассажиров на берега Массачусетса.

К эмиграции семьи Дадли и Брэдстрит вынудил рост антипуританских настроений при Якове I и Карле I. Вслед за пилигримами они считали Новый Свет райским местом, где они смогли бы свободно исповедовать свою религию и построить общество, которое бы соответствовало их представлению о Божьей воле.

Плавание «Арабеллы» продлилось десять недель. Для таких аристократов, как Дадли и Брэдстриты, путешествие в тесных, дурнопахнущих каютах, должно быть, было нелегким. Женщины и дети спали в отсеке между верхней палубой и крышей трюма, а мужчины в гамаках. Они питались солониной и рыбой с сухарями, единственным источником тепла была плита в камбузе. Большинство пассажиров страдали от холодных ветров, качки и морской болезни, однако единственным несчастьем на «Арабелле» стало то, что одна из путешественниц родила мертвого младенца. В июне они прибыли в Салем и обнаружили, что цивилизация там развита куда меньше, чем они ожидали. Многие переселенцы умерли в первые месяцы после прибытия, в их числе и леди Арабелла с мужем. Прежде чем наступила зима, Дадли и Брэдстриты перебрались в близлежащий Чарлстон, а в 1631 году – в Кембридж (который тогда назывался Ньютаун), где в конце десятилетия будет основан Гарвардский колледж.

Как и многим женам иммигрантов, которые прибывали в Америку начиная с XVII века, Анне Брэдстрит пришлось столкнуться с тяготами долгого путешествия и испытать шок разочарования по прибытии. Она, вероятно, переживала, могло ли место, оказавшее им такой безрадостный и скудный прием, стать новым домом для ее семьи. Позднее она писала: «Новый Свет и новые манеры, с которыми мне пришлось столкнуться, приводили меня в негодование». И все же Анна находилась в более привилегированном положении, чем большинство иммигрантов: ее родители были богаты, с ней были ее родные, а ее муж стал влиятельной персоной в правительстве колонии Массачусетского залива.

Беды, с которыми Анна столкнулась по прибытии, усугубились болезнью: свою «слабость, как при чахотке, и хромоту» она объясняла Божьим промыслом и считала, что такая кара послана ей в наущение. Все христиане, и в частности пуритане, считали болезни испытанием, посланным Богом. На долю Анны выпало множество таких испытаний.

Ко всем расстройствам прибавлялось еще и то, что в первые пять лет брака она не родила ребенка. Она вспоминала: «Богу было угодно, чтобы я долго не могла родить, и я скорбела о том, и возносила множество молитв, и проливала множество слез с мольбами о том, чтобы родить…». Как для европейской, так и для американской замужней женщины не было более тяжкой ноши, чем бесплодие. Детей считали благословением Господним, и особенно его ждали в стране, где территории, чтобы «плодиться и размножаться», было предостаточно и где дети были одними из главных помощников в хозяйстве. Большинство замужних женщин стремились иметь много детей и часто рожали, в вопросах контрацепции полагаясь на возможности организма – например, на то, что в первые месяцы грудного вскармливания нельзя зачать. Анна могла покупать лекарства для увеличения фертильности у акушерки Джейн Хоукинс, работавшей в Бостоне в 1630‐е годы, или принимать напиток, приготовленный по популярному рецепту из измельченной сушеной бобровой струи, смешанной с вином, который, как верили, увеличивает вероятность зачатия. Она не оставила об этом воспоминаний.

Но в 1633 году Анна наконец смогла ощутить на себе все тяготы материнства, родив первенца, Сэмюэла. В период с 1633 по 1652 год она родила восьмерых детей – «восемь птиц в одном гнезде», как она пишет в одном из своих стихотворений. Четыре дочери и четыре сына дожили до взрослых лет. В те времена, когда до половины всех детей в семье могли умереть, не достигнув совершеннолетия, везение, выпавшее на долю Анны, могло служить очередным подтверждением благосклонности Господа.

Как и прочие матери-пуританки, Анна кормила детей грудью. В первой половине XVII века в Англии протестанты считали кормление грудью нездоровым и противоестественным, а многие обеспеченные женщины нанимали кормилиц. Пуританки и протестантки, напротив, считали вскармливание детей своим материнским долгом. Наши нынешние нравы кажутся более «пуританскими», если сравнить их с нравами тех времен, когда матери могли кормить детей грудью при гостях и непринужденно обсуждать это. Вот что писала Анна Брэдстрит: «Некоторых детей тяжело отлучать от груди, и даже если намазать сосок горькой мазью или горчицей, они либо сотрут ее, либо будут сосать ее вместе с молоком». С помощью метафоры отлучения от груди она описывала некоторых христиан, которые «до того по-детски беспомощны, что до сих пор висят и сосут эти пустые груди», не желая перейти к «более серьезной пище» – то есть на более высокие ступени существования, – пока Бог не добавит горечи в их жизнь. В этом образе Анна Брэдстрит совмещает свой материнский опыт и протестантскую концепцию божественного порядка.

Пятая часть всех колонисток умирала при родах, и хотя Анна Брэдстрит радовалась каждому зачатому ребенку, она не могла не испытывать страха перед этим процессом. В «Стихах мужу накануне рождения одного из ее детей» она рассказывает об этих страхах:

Страхам Анны, о которых говорят эти строки, к счастью, не суждено было сбыться. В этом стихотворении она также называет свой брак «союзом любви, нежнейшей дружбы связью».

Она посвятила браку пять стихотворений, которые свидетельствуют о любви такой силы, какой может только желать любая жена независимо от времени, в которое она живет. Этим чувствам посвящено стихотворение «Моему дорогому и любящему мужу»:

В 1635 году семейство переезжает в Ипсвич, и Анна пишет «Письмо к ее мужу, отбывшему по долгу службы», в котором рассказывает о союзе духовном и телесном, который сильнее расстояния:

А в другом стихотворении, посвященном мужу, она изображает супругов как пару животных: двух оленей, двух горлиц, двух рыб, – которые «вместе щиплют листву», «гнездятся в одном доме» и «плывут в одной Реке». Такой образ любящей жены противоречит стереотипному представлению о женщине у пуритан, который был сформирован на основе пламенных проповедей, но не учитывал поэмы о супружеской любви.

Безусловно, поэзия не была распространенным увлечением у англичанок и американок XVII века. Больше половины пуританок не умели ни читать, ни писать. И многие колонисты были согласны с первым губернатором колонии Массачусетского залива Джоном Уинтропом, который заявлял, что женщинам не следует «лезть в дела, которые решают мужчины, чей рассудок сильнее». Эта фраза была брошена в адрес Анны Хопкинс: жена губернатора Коннектикута Эдварда Хопкинса страдала психическим расстройством, как уверял Уинтроп, вследствие того, что слишком много читала и писала. В своем диагнозе он опирался на старые представления о том, чем подобало заниматься женщине: «Ибо если бы она занималась домашними делами и всем, что подобает женщине ‹…› ее рассудок не помрачился бы, и она употребила бы его на богоугодные дела».

Анне Брэдстрит были хорошо знакомы такие предрассудки. В стихотворении «Пролог» она смотрит на себя глазами своих недоброжелателей: «Я не мила злословным языкам: / Держу в руках перо, а не иглу». Затем, признавая мужское превосходство, она просит, чтобы женщины удостаивались хотя бы небольшого признания своего поэтического дара, продукт которого она называет «грубой работой» в сравнении с «ослепляющим золотом» мужского творчества. Нетрудно понять, почему Анна Брэдстрит хотела защитить себя от пуританского сообщества, в котором изящная словесность считалась исключительно мужским занятием.

Многие пуританские традиции подчеркивали разницу между полами. Мужчины и женщины входили в церковь через разные двери и рассаживались согласно полу и статусу: мужчины с мужчинами, женщины с женщинами, слуги со слугами и дети с детьми. Самые высокопоставленные мужчины сидели в самом переднем ряду. Только мужчины могли публично выступать с речами.

Большинство пуританок соглашались посещать церковную службу, не привлекая к себе внимания. Их главной заботой было добраться до церкви. Каждую неделю они преодолевали две, три или даже пять миль, чтобы попасть к церковь, что было непросто для молодых матерей, не говоря уже о больных и пожилых прихожанках. Возможно, переезд в Ипсвич семей Брэдстрит и Дадли был связан с тем, что им приходилось ездить из Кембриджа в Бостон на службу. Болезненной, обремененной детьми Анне Брэдстрит далеко не всегда было под силу переправиться через реку Чарльз и потратить целый день на посещение церкви.

На протяжении XVII и XVIII веков пуритане постоянно требовали от власть имущих строить новые церкви, объясняя это тем, что их женам и детям нужен приход ближе к дому. Женщины тоже использовали все доступные им рычаги влияния. Ханна Гэллоп писала своему дяде Джону Уинтропу-младшему (сыну первого губернатора Массачусетса, который позднее стал губернатором Манчестера) с просьбой поддержать строительство церкви в городе Мистик, Коннектикут, поскольку матерям, «у коих малые грудные дети», приходится пускаться в дальний путь, и они «чрезвычайно измотаны и изнурены, а многие не отваживаются на путешествие зимой».

В 1645 или 1646 году Брэдстриты оставляют Ипсвич и вновь переезжают, чтобы окончательно обосноваться в Андовере, где они надеются основать новую коммуну. Согласно городским документам, земельный участок Саймона Брэдстрита насчитывает двадцать акров. Анне вновь приходится собирать в дорогу и затем распаковывать семейные пожитки, налаживать хозяйство в тяжелых условиях, на границе с лесом, кишащим волками и лисицами, и упорядочивать жизнь своих детей и прислуги. Ее старший сын, Сэмюэл, готовился поступать в Гарвардский колледж, а ее младший сын, Саймон, был отправлен в гимназию в Ипсвиче. В Андовере Анна родила еще троих детей и продолжила литературную работу, которая занимала столь важное место в ее жизни. Здесь Саймону Брэдстриту удалось построить процветающую лесопилку и стать влиятельной фигурой, востребованной по всей Новой Англии. Брэдстриты добились процветания в Андовере, который и в XX веке не утратил еще своего сельского очарования.

Священником в их приходе был Джон Вудбридж, он был женат на сестре Анны Мерси. В 1647 году Вудбриджи отправляются в Великобританию и берут с собой рукопись Анны, которая, к вящему удивлению поэтессы, будет опубликована в Лондоне в 1650 году под названием «Десятая муза». В предисловии к двухсотстраничной книге Джон Вудбридж описывает Анну как «женщину, которую высоко ценят и чтут на родине благодаря ее доброте, титулованным родственникам, добродетельным речам, почтительному обхождению и прилежанию во всем, что она делает, включая заботу о семье». К этому портрету без изъяна, который изображал благодетельную, преданную своей семье и своему сообществу женщину из хорошей семьи, он добавлял, что «эти сочинения – небрежный плод работы в те часы, которые она отнимала у сна или отдыха». Он ни в коем случае не хотел изобразить ее литературные занятия как дело, которое она воспринимала серьезно и ради которого пренебрегала домашними обязанностями. Чтобы продемонстрировать, что женские занятия литературой воспринимались в штыки, обратимся к мнению лондонца Томаса Паркера, который в 1650 году опубликовал открытое письмо к своей сестре. В этом письме он прямо заявлял, что «издание книги, вопреки тому, что пристало твоему полу, неприлично».

«Десятая муза» была единственным прижизненным изданием текстов Брэдстрит, хотя она продолжала писать вплоть до самой смерти в 1672 году. Впоследствии, в 1678‐м, была издана книга «Несколько стихотворений, сочиненных с большой мерой остроумия и учености». В Новой Англии в XVII веке было издано всего четыре книги, написанных женщинами; у мужчин вышло 907 книг.

Здесь мы не будем анализировать длинные метафизические поэмы Анны Брэдстрит, ее комментарии к Библии или научные и алхимические трактаты. Мы лишь отметим, что какими бы строгими ни были ограничения, которые накладывало на девушек и женщин пуританское общество, им по крайней мере не запрещали размышлять о религии и даже поощряли это. Как мужчин, так и женщин призывали читать Библию, особенно Женевскую Библию, которая была подготовлена под покровительством Кальвина и переведена в 1560 году английскими протестантами, живущими в ссылке в Швейцарии. В 1642 году массачусетское правительство издало закон, который обязывал родителей учить детей и воспитанников читать, чтобы они могли ознакомиться со Священным Писанием. Женщины могли обсуждать воскресные проповеди в своем кругу – эту традицию из Европы привезло в Новый Свет поколение родителей Анны Брэдстрит.

Мать Анны Брэдстрит Дороти Дадли была образцом пуританской жены, равно преданной своей семье и делам сообщества. В эпитафии матери Анна перечисляет все, чем та занималась: «И заправляла домом много лет, / Не выбрав часа от своих забот, / Чтоб хоть разок наведаться на сход». Миссис Дадли преуспела как «Хозяйка, мать, покорная жена, / Соседка, друг, опора бедняков, ‹…› В семье скора на помощь и совет». Для Анны мать была примером беззаветной преданности амбициозному мужу и детям, которые и в Новом Свете продолжали обращаться к ней за заботой и поддержкой.

Отец Анны, Томас Дадли, в письмах к ее сестре Мерси, которые он пишет уже после смерти жены, подтверждает, что она была любящей, послушной, нежной и сострадательной женщиной – хотя, если учесть все обстоятельства, было бы просто жестоко думать иначе. Вероятно, он мог бы прибавить к ее портрету те качества, которые традиционно превозносились в христианских женах: скромность, кротость, сдержанность, смирение и терпеливость. Нам теперь сложно представить, что именно эти качества выше всего ценились в женщине. В условиях суровых зим в Новой Англии жены колонистов для того, чтобы выжить и сохранить семью, должны были демонстрировать крайнюю физическую и психическую выносливость, но на публике они должны были соответствовать принятому в обществе образу послушной и кроткой спутницы. Многие женщины, подобно Дороти Дадли, так глубоко уверовали в протестантские идеи, что не подвергали сомнению представления о женской кроткости и несамостоятельности. Куда реже говорили о том, что мужчина привязан к женщине; а между тем нередки свидетельства того, что мужчины буквально угасали или даже умирали вскоре после смерти жены… или быстро вступали в новый брак. Так поступил Томас Дадли, который, несмотря на преданность жене на протяжении сорока лет, вступил в новый брак через четыре месяца после ее смерти.

Анна Брэдстрит была не менее яркой женщиной, чем ее мать. К унаследованным блестящим умениям справляться с обязанностями жены и матери она добавила писательский талант, с которого началась традиция американской поэзии, продолженная Эмили Дикинсон и Эдриен Рич.

Было бы ошибкой думать, что все женщины-пуританки были так же счастливы в браке, как Анна Брэдстрит. Ее младшей сестре Саре, к примеру, повезло меньше. Ее брак стал катастрофой и завершился скандалом и разводом. Она отправилась в Лондон с мужем Бенджамином Кином, а в 1646 году вернулась в Массачусетс одна, преследуемая слухами и упреками в том, что вольно рассуждала на религиозные темы и совершала поступки, недостойные порядочной жены. Муж обвинил ее в том, что она заразила его сифилисом, вероятно полученным от любовника.

Несмотря на то что отец Анны, который в то время был губернатором Массачусетса, помог Саре оформить развод в суде, ее отлучили от Первой бостонской церкви за «проповеди» и «скандальное и вопиюще непристойное поведение и ‹…› связь с отлученной от церкви личностью». По всей видимости, ей еще удалось легко отделаться, поскольку наказанием за измену, если она была доказана, была порка или штраф, а иногда и то и другое. В Новой Англии и на Юге были распространены следующие формы наказания: уличенного в измене могли заставить пройти через символическую казнь, заставив стоять на всеобщем обозрении с веревкой на шее, или появиться в церкви в белой простыне и с белой палкой и принести извинения всему приходу. Закон о смертной казни за измену был в 1612 году принят в Виргинии, а в 1631 году – в Массачусетсе, но он почти не применялся: на Массачусетс, Коннектикут и Нью-Хэвен приходится только три случая применения такого наказания. Саре позволили выйти замуж во второй раз, несмотря на то что ее первый муж был жив, но она потеряла право опеки над дочерью.

Если в Англии развод был привилегией богачей, то в Новой Англии он был больше доступен для людей обоих полов и всех социальных страт. Поскольку пуритане считали брак не таинством, но просто гражданским соглашением между двумя людьми, его можно было, как и всякое соглашение, расторгнуть. К этой мере прибегали только в крайнем случае и на том условии, что потерпевшая сторона (как правило, женщина) затем вновь вступит в брак и будет тем самым спасена от искушения изменой или внебрачными связями. В Массачусетсе XVII века среди причин развода чаще всего встречаются измена, двоеженство, жестокое обращение, уход мужа к другой женщине, его долгое отсутствие или невозможность обеспечить жену. Более половины всех разводов совершалось по причине измены. Одна женщина подала на развод после того, как муж заявил ей, что «соблазнил другую и намерен впредь поступать так со всякой женщиной, какая посмотрит в его сторону». Инициатором развода чаще становилась женщина – можно предположить, что женщины в несчастливом браке чувствовали себя хуже, чем мужчины.

Впрочем, в случае с Сарой и Бенджамином Кином все было иначе. Обвинения, выдвинутые в адрес Сары Кин, включают, помимо распутного поведения, религиозные рассуждения. Хорошая христианка, по заповеди апостола Павла и по мнению губернатора Джона Уинтропа, должна была хранить молчание в церкви.

Некоторые замужние пуританки, пренебрегая общественным мнением, считали должным высказать свое мнение во всеуслышание. К их числу принадлежит Энн Хатчинсон – ее религиозные проповеди разожгли спор об антиномизме (это понятие имеет яркую негативную окраску и использовалось в основном противниками таких взглядов). Ее отец был пастором-нонконформистом, которого лишили прихода в Англии; в 1634 году она эмигрировала в Бостон вместе с мужем и детьми (которых у Энн будет пятнадцать). На участке земли величиной в пол-акра, который был выделен Хатчинсонам, Энн продолжала выполнять домашние и общественные обязанности, как и полагается жене преуспевающего купца. Она также врачевала и занималась целительством, принимала роды и готовила лекарства из трав по собственным рецептам.

Но вскоре Энн попробовала себя в новой роли религиозной раскольницы. Она стала последовательницей идей Джона Коттона, который выдвигал теорию о полной зависимости человека от Божьей воли (а не от собственного праведного труда), и начала собирать женские собрания, на которых обсуждались воскресные проповеди, а она могла упражняться в свободомыслии. Здесь женщины, которым не давали слова в церкви, могли говорить и делиться своими мыслями в узком кругу. Вскоре на эти собрания стали допускать мужчин, и порой в гостиной в доме Энн собиралось до восьмидесяти гостей.

Церковные лидеры, взволнованные популярностью Хатчинсон, недолго думая, записали ее в отступницы от пуританской веры. Она отказывалась молчать и путешествовала по соседним приходам, завоевывая новых сторонников и наживая противников. Ее главным оппонентом стал губернатор Уинтроп, который был убежден, что жены должны подчиняться мужьям и не могут подвергать сомнению установленный порядок. Ее обвиняли в том, что она замахнулась на роль «мужа, а не жены, и проповедника, а не паствы». В конце концов ее отлучили от церкви и отправили в ссылку: вместе с мужем и группой самых верных сторонников она уехала из Массачусетса и стала одной из первых жительниц Род-Айленда. Спустя четыре года после смерти мужа она поселилась возле пролива Лонг-Айленд, а в августе 1643 года была убита индейцами.

Конечно, большинство пуританских жен не имело поэтических или религиозных амбиций. Женщины погрязали в хозяйственных и материнских заботах. Пуританки выходили замуж в среднем раньше, чем британки: между 20 и 23 годами, – и рожали в среднем по шесть-семь детей. При наилучшем стечении обстоятельств, например как в случае Анны Брэдстрит, они доживали до преклонного возраста и могли видеть, как взрослеют их дети, но в те времена ранняя смерть была более распространена среди женщин и детей. Вдовцы и вдовы, как правило, вступали во второй брак и образовывали новую семью, в которую входили дети от предыдущих браков. Сегодня нередки «сводные» семьи, где за плечами каждого из родителей уже есть один брак, закончившийся разводом, но это не идет в сравнение со «сводными» семьями Америки периода колониализма, которые образовывались после смерти предыдущих супругов. Нередко детям приходилось делить постель с несколькими своими сводными братьями и сестрами или спать в одной спальне с родителями.

Дом большинства обитателей Новой Англии состоял из одной-двух комнат, на участке отдельно стояли баня и маслобойня. В обязанности жены входило содержать хозяйство в чистоте, готовить, стирать и латать одежду, прясть шерсть, сбивать масло, печь хлеб, делать заготовки, растить детей и учить всему этому дочерей. Матери учили их также, как делать мыло, воск, свечи и метлы. Многие женщины держали огород, кормили кур и свиней и доили коров.

Существовало четкое разделение труда по половому признаку. В число мужских обязанностей входила добыча пропитания: охота, рыбалка и обработка земли. Мужчины строили дома, изготавливали необходимые инструменты, растили и пасли овец, работали с кожей, льном и деревом. Они были лавочниками, ремесленниками, докторами и адвокатами. А жены нередко становились их помощницами. Считалось, например, что в содержании таверны или торговле спиртным женская помощь была необходима, и это представление было настолько стойким, что кое-где холостякам отказывали в лицензии на ведение дела. Один трактирщик из города Тонтона, штат Массачусетс, похоронив жену, отказался продлевать лицензию на том основании, что «более не способен содержать свое заведение».

Во всех этих делах взрослым помогали дети и слуги, работавшие по соглашению, или ковенанту. Это были молодые люди в возрасте от восемнадцати до двадцати пяти лет, которые поступали на службу на несколько лет в обмен на то, что их перевозили в Новый Свет и давали еду и ночлег. Такие слуги были у доброй трети семей колонистов, и все же нельзя сказать, что этого было достаточно. Часто такие слуги завязывали дружбу с хозяйкой дома, и та принимала участие в судьбе молоденьких служанок, ближе к окончанию срока службы подыскивая им достойную пару. Условия такого рабочего договора включали запрет на брак, если только жених не выплачивал компенсацию за оставшийся срок службы.

Отношения между хозяйкой и прислугой, жившей с ней под одной крышей, редко бывали гладкими и всегда норовили испортиться. Так, например, невестка Анны Брэдстрит – Мэри Уинтроп Дадли – страдала от нахальства служанки и в письмах к мачехе называла ее «большим разочарованием». «Ты бы очень расстроилась, если бы услышала, какие дерзкие замечания она отпускает и какие грубые ругательства посылает в мой адрес».

Многие слуги были столь же разочарованы своими хозяевами, особенно если те пользовались своим авторитетом и злоупотребляли положением работодателя. Некоторых служанок домогались хозяева. Так было с Элизабет Дикерман, которая пожаловалась в суд округа Миддлсекс на своего хозяина Джона Харриса, объявив, что тот принудил ее к сношению, а «если б она рассказала госпоже ‹…› лучше бы ей не жить». Суд встал на сторону Элизабет и приговорил Джона Харриса к двадцати ударам бичом. Когда служанка беременела от хозяина или другого мужчины, то ей следовало бояться не только публичного позора, но и того, что ее заставят отрабатывать лишний год в качестве компенсации за время беременности, родов и послеродового отдыха. В законодательстве Виргинии за 1672 год такое требование признавалось незаконным в том случае, если служанка зачинала от хозяина, и было прописано, что в этом случае отработка неприемлема. Интересно, сколько хозяек смотрели на внебрачные приключениях своих мужей сквозь пальцы?

Все жены, независимо от того, помогали им слуги или нет, обязаны были вести домашнее хозяйство на должном уровне. Американок буквально подталкивали к тому, чтобы они идентифицировали себя с домашним бытом и оценивали себя по этим умениям, так что они зачастую гордились своим умением готовить, консервировать, плести, шить, вязать и вышивать. Жизнь замужних женщин XVII–XX веков, будь то колонии, республика или фронтир, имеет запах яблочного пирога и яркие цвета лоскутного одеяла. Эти «домашние» предметы сегодня стали всего лишь романтическими клише, но тогда они служили настоящим мерилом женского успеха. В своей замечательной книге «Хорошие жены» Лорел Ульрих перечисляет изысканные блюда, которые могли готовить умелые поварихи: «жареная свинина или гусь с яблоками… пирог из угрей, приправленных петрушкой и чабрецом… суп из порея или крыжовниковое варенье»; впрочем, повседневная трапеза была гораздо скромнее и состояла из вареного мяса с бобами, пастернаком, репой, луком или капустой. Большинство хозяек просто кидало все в один котел, кипящий на печи.

Каждому времени года соответствовали свои занятия: весной делали сыр, летом занимались посадками, а осенью заготавливали сидр. Каждый, кто когда-либо собирал яблоки и кому знаком запах брожения, может представить трудоемкость и тяжесть труда, чтобы изготовить много галлонов сидра на весь год.

Домохозяйка из Ньюбери Беатрис Пламмер «видела в домоводстве свое призвание», и ее умения по достоинству ценили два первых мужа, однако третий брак оказался неудачен: супруга больше интересовало ее состояние, чем ее умение печь хлеб и готовить бекон. Подписав брачный контракт, по которому все имущество, унаследованное от покойных мужей, оставалось во владении Беатрис, новый супруг вскоре передумал и пытался заставить жену порвать его. Супружеская ссора переросла в судебное разбирательство: благодаря этому мы имеем свидетельства о том, как женщина гордилась своим поварским и домоводческим мастерством, и о том, как скареден и жаден до чужого имущества бывал мужчина. Беатрис не порвала контракт и смогла сохранить за собой имущество. На мужа наложили штраф за грубое поведение, и нам неизвестно, бросила ли она его.

Брачные контракты, в которых прописывалось право жены на имущество от прошлых браков, были редки, но все же встречались чаще, чем в Англии, где их заключали лишь богачи. Контракт, заключенный между женщиной из Плимута, Массачусетс, и ее мужем в 1667 году, гласил, что ей позволялось «распоряжаться всеми постройками и землями, скотом и хозяйством, которое имеется у нее во владении сейчас, по собственному усмотрению».

Если брачный контракт не составлялся, после свадьбы муж по умолчанию получал в распоряжение все имущество жены. Такая система наследовала принципам британского права, согласно которым муж и жена были «союзом» и имущество жены сливалось с имуществом мужа. У него было право распоряжаться всем хозяйством, не считая личных вещей жены: ее платья, белья и прочего личного имущества.

По закону мужчина был в ответе за свою жену, в том числе за ее поведение и за долги, которые она наживала. Если она совершала мелкое преступление, суд взыскивал штраф с мужа, хотя зачастую жене приходилось проходить через какой-нибудь унизительный ритуал. Так, например, женщину, виновную в злословии и сплетничестве, сажали на специальный стул и погружали на нем под воду.

Если жена хотела засудить обидчика, обычно жалобу подавал муж, хотя она и могла сделать это сама с его согласия. Одинокие, разведенные и овдовевшие женщины – «feme sole», если использовать юридическую терминологию – могли судиться, а также совершать сделки и прочие юридические и деловые операции от своего имени, но замужняя женщина не могла заниматься делом, отличным от того, чем занимается ее муж.

Среди прав, которые имела женщина, было право выступать в качестве душеприказчицы своего мужа. По закону жена могла рассчитывать на треть имущества покойного мужа. На практике мужья часто оговаривали в завещании более крупную долю или особо указывали, что вдова может остаться жить в семейном поместье. Некоторые женщины наследовали фермы или дело своих мужей, которым, как вдовы, могли продолжать управлять. Другие использовали свой статус вдовы, чтобы начать новое дело – например, вдовы в Новой Англии часто держали трактиры и продавали спиртное.

Как и теперь, тогда многие женщины заканчивали свою жизнь вдовами. Причиной была не разная продолжительность жизни (в XVII веке и мужчины, и женщины жили примерно одинаковое количество лет), но то, что жены были младше своих мужей и, следовательно, умирали позже. Хотя статус вдовы предполагал большую свободу и независимость, зачастую вдовы зависели от своих детей, особенно от сыновей, которые могли и прогнать их из семейного поместья или отказать в деньгах. В худшем случае бедные вдовы могли положиться на милость церкви или помощь благотворительного общества.

До недавнего времени исследователи ранней американской истории обходили вниманием женщин. За последние тридцать лет был предпринят ряд успешных попыток возместить это упущение, но новые исследования не дают исчерпывающей или сколько-нибудь последовательной картины жизни замужней колонистки.

Некоторые исследователи, как, например, Лайл Колерс, стремятся подчеркнуть негативные аспекты жизни женщины, несвободной от власти мужчин, и напоминают нам, что, несмотря на те свободы, которыми располагали женщины в Новом Свете, они до сих пор находились в подчиненном положении. Нэнси Волох утверждает, что идеи ущемления женских прав из Великобритании и Европы в целом «без изменений были перенесены в Новый Свет» и что вследствие этого женщины-поселенки были лишены возможности занимать руководящие позиции, а их имена попадали в историю, «только если с ними случалось несчастье или что-то по-настоящему неординарное – например, их брали в плен индейцы или обвиняли в колдовстве». Другие историки, например Лорел Ульрих, не отрицая того, что от женщины требовали покорности, напоминают, что женщина все же могла проявить свою волю в воспитании детей, подменяя мужа на работе, общаясь с соседями; она могла стать акушеркой, заняться благотворительностью или даже покорять новые земли.

Вероятно, статус женщины в американском обществе XVII века был выше еще и по той причине, что среди колонистов было куда больше мужчин, чем женщин. Среди 102 пассажиров «Мэйфлауэра», прибывших в Плимут в 1620 году, было всего 28 женщин. Среди первых поселенцев Джеймстауна, Виргиния, в 1607 году вовсе не было женщин, но в составе группы колонистов, прибывшей в город осенью 1608 года, была госпожа Форрест, жена Томаса Форреста, и ее служанка, Анна Буррас. Госпожа скоропостижно умерла, а вот служанка вскоре нашла себе пару, и их свадьба стала первой сыгранной в Виргинии.

В первые годы колониальной истории США женщин среди населения было так мало, что Виргинская компания предприняла неординарный шаг и стала отправлять в Америку корабли с незамужними девицами. С 1620 по 1622 год им удалось переправить в Новый Свет 140 женщин. За женщину – точнее, в качестве оплаты за ее перевозку – просили от 120 до 150 фунтов табака. В Чесапике (Мэриленд и Виргиния) в ранние годы на одну женщину приходилось 6 мужчин, а к концу 1680‐х – 3 мужчины. То же наблюдаем и в отношении рабов, которых начиная с 1619 года завозили в Виргинию: соотношение мужчин к женщинам было 3 к 2. Если в Великобритании был, так сказать, переизбыток женщин – в среднем на 9 мужчин приходилось 10 женщин, – то в Новом Свете они ценились выше, и их брали в жены, несмотря на величину приданого или происхождение. Женщины, приезжавшие работать по контракту, а также состоятельные вдовы при желании могли найти здесь мужа – и некоторые имели именно такое намерение.

Реклама представляла штат Мэриленд как райский уголок для служанок, которые желали найти себе мужа: «Женщинам, которые приезжают в этот край как служанки, здесь так легко найти себе пару, как нигде в мире; с корабля они сразу идут под венец…» Следуя примеру Виргинии и Мэриленда, которым удалось привлечь женщин, колония Каролина также указывала в своей рекламе: «Служанка или незамужняя дама, прибыв в сей штат, обнаружит, что тут все как в благословенные старые времена, когда мужчина выплачивал выкуп за невесту; если вы приличная дама моложе пятидесяти, найдется достойный господин, который пожелает сделать вас своей женой».

Дефицит невест уменьшал конкуренцию: женщина могла выбирать из нескольких мужчин. Например, жительница штата Виргиния миссис Сесилия Джордан, овдовев в 1623 году, тут же обручилась с его преподобием Гревилем Пули, но на том условии, что их помолвка останется пока в тайне, дабы вдова могла соблюсти приличия и посвятить скорби о покойном муже должное время. Однако Пули рассказал о помолвке. В отместку его невеста вышла за другого, и хотя он подал иск о несоблюдении обещания, нашумевшее дело было решено в пользу миссис Джордан.

Другая жительница Виргинии, Элеанор Спрагг, имела двух женихов одновременно и в 1624 году была осуждена общиной «за ее неподобающие действия, а именно за то, что обещалась двоим сразу». Ее наказание было относительно мягким – публичное покаяние, но в будущем церковь обещала наказывать подобные действия штрафами и поркой.

Известно по крайней мере об одной женщине, которая так высоко себя ставила и считала себя настолько хорошей партией, что отказалась от традиционной клятвы покорности. Во время свадебной церемонии, состоявшейся в 1687 году, священник обратился к Саре Харрисон Блэр с традиционным вопросом: «Клянешься ли ты во всем слушаться своего мужа?» И она ответила: «Подчиняться ему не буду». Священник повторил вопрос дважды, но женщина твердила одно и то же, и в конце концов церемонию пришлось провести, согласившись на ее условия и изменив традициям.

Остается только гадать, почему, если англо-американских женщин было так мало, переселенцы не заключали смешанные браки с индейскими или чернокожими женщинами. Нам известны случаи смешанных браков в Новой Франции, где также существовала проблема дефицита женщин. Один из первых жителей поселения Джеймстаун Джон Рольф не посчитал ниже своего достоинства жениться на Покахонтас, дочери вождя индейцев Поухатана. Неважно, насколько правдива легенда, согласно которой Покахонтас спасла Рольфу жизнь: этот брак стал важным событием в жизни не только Рольфа и его невесты, крещеной в христианскую веру, но и всего сообщества, явившись символом мира между народами.

После того как рабы стали работать на табачных плантациях в Виргинии, начали заключаться браки между ними и белокожим населением, о чем свидетельствуют редкие сохранившиеся документы. Похоже, что в начале колониальной истории США, когда статус рабов еще не был закреплен (в конце концов, в Великобритании они не были рабами), с приезжими из Африки обходились как с наемными работниками, и социальная дистанция между хозяевами плантаций и рабами не была очень велика. Но институт рабства развивался, и в рабах видели все меньше человеческого. Установился запрет на сексуальные отношения как с чернокожими, так и с индейцами. Уже в 1630 году некий Хью Дэвис был приговорен к «хорошей порке перед собранием негров и прочих за то, что осквернил свое тело и возлег с негритянкой, в чем он и признался в день субботний и чем навлек на себя гнев Божий и стал стыдом для всех христиан».

В 1661 году в Мэриленде был издан первый закон против смешанных браков, запрещавший браки между белокожей женщиной и чернокожим мужчиной. В 1691 году в Виргинии вышел закон о том, что колонисты не могли вступать в брак с чернокожими или индейцами, а те, кто нарушал его, изгонялись из поселения. В 1705 году подобный закон был издан в Массачусетсе. В том же году один автор, писавший об обычаях американцев, рассказывал, что примеру Джона Рольфа «последовали бы многие, что было бы лучше для страны», однако американцы боялись, что индейские женщины «вступят в сговор со своим народом с тем, чтобы уничтожить своих мужей». В 1717 году губернатор Виргинии Александр Спотсвуд писал своему другу в Лондон: «Я не знаю ни одного англичанина, который был бы женат на индианке». Вероятно, он мог бы сказать то же самое и о рабынях, поскольку в промежутке между 1705 и 1750 годами в Пенсильвании, Массачусетсе, Делавэре и в южных колониях вышли законы против смешанных браков.

В американских колониях не существовало специального названия для детей от смешанных браков, наподобие metis в Канаде или mestizos в Латинской Америке. Тем не менее во Флориде и в Луизиане, где распространялось французское право, мулаты признавались за отдельный класс и обладали многими правами наравне с белыми по крайней мере до XIX века, когда в большей части Соединенных Штатов начал действовать закон, запрещающий смешанные браки.

Поскольку рабыни и представительницы коренных народов не рассматривались в качестве подходящей партии, белые женщины в XVII веке наслаждались отсутствием конкуренции. Суровая жизнь на грани выживания повысила их ценность в глазах семьи и общества. Уже 31 июля 1619 года виргинское законодательное собрание признало, что «неясно, в ком больше нуждаются новые плантации: в мужчинах или женщинах». Пуританский священник Джон Коттон, «учитель» Первой бостонской церкви с 1633 по 1652 год, вероятно, выразил общее мнение, когда написал, что «женщины – создания, которые делают жизнь мужчин лучше; в их отношении верны слова, которые говорят и о правительстве: „Лучше дурное, чем никакого“». Такой сомнительный комплимент отражает значительные изменения, которые произошли со средневековых времен, когда считалось, что лучше не иметь жены вовсе.

Сегодня, смотря в прошлое, мы можем сказать, что современный брак во многом основывается на пуританских идеях. Американский историк Эдмунд Морган отмечает, что взаимные чувства играли большую роль в пуританском браке: «Если жена и муж не любили друг друга больше, чем кого-либо еще, то они не только обманывали партнера, но и выражали неподчинение Богу». Но Морган спешит добавить, что нынешнее представление о любви отличается от того, что бытовало в XVII веке. Его не следует путать с романтической страстью, и оно никогда не затмевало любовь к Богу. Один священник считал любовь «сахаром, который должен был подсластить супружескую жизнь, но не был обязателен». Такая любовь была в идеальном своем проявлении симпатией, которая не вступала в противоречие с долгом и разумом.

Другой историк, Джон Гиллис, убежден, что пуританский брак «был очень близок к современному пониманию супружества как союза двух равных людей, хотя в XVII веке это было равенство с большими оговорками». В любом случае пуританские жены довольствовались немногим. Они соглашались быть «сердцем» семьи и доверяли роль «головы» мужу. Они садились на предписанную скамью в церкви и удалялись для молитвы. Но если только мы можем судить по Анне Брэдстрит об остальных американских женах, в постели они умели кое-что такое, что могло бы нас удивить.