В XVIII веке к портрету западной женщины добавилась еще одна черта: политическая сознательность. Современницы и свидетельницы революционного свержения монархии в США и во Франции волей-неволей начинали лучше разбираться в вопросах политики. Будь они патриотками или лоялистками, они наравне со своими мужьями, отцами, братьями и сыновьями чувствовали себя участницами событий, которые определяли судьбу их народа. Хотя лишь немногие в буквальном смысле слова «делали историю», женщины принимали самое активное участие в создании республиканских сообществ, которые возникли в годы Революции. Говоря «женщины», мы подразумеваем «замужние женщины», поскольку и в Америке колониального периода, и во Франции XVIII века почти все взрослые женщины состояли в браке.

 

Брак в Америке колониального периода

На протяжении XVIII века замужняя американка имела три роли: жены, объекта желания и предмета любви; матери, делившей обязанности по воспитанию детей со своим мужем; и домохозяйки, на которой лежал ряд домашних обязанностей, отнимавших большую часть сил.

Почти все женщины посвящали время религиозным занятиям, таким как молитва, чтение Библии, посещение церкви и обсуждение проповеди в женском кругу. Женщины в больших и маленьких городах ходили друг к другу в гости – они не только общались, но, если возникала необходимость, помогали друг другу, если одна из них заболевала или восстанавливалась после родов. Состоятельные дамы могли вместе с подругами предаваться изысканным развлечениям: ходить на ужины и вечеринки и отправляться в путешествия, которые могли длиться пару дней или недель. В свободное время они писали письма и занимались искусствами, например играли на клавесине или фортепиано, вышивали или сочиняли стихи. Как и всегда, наличие денег облегчало жизнь женщины, но большую роль играло и место проживания; например, жительницам городов не приходилось так тяжело трудиться, как крестьянкам, а жительницы Севера могли отправлять своих дочерей на учебу, чего пока не делали на Юге.

Статус жены определялся положением мужа. В народе ее знали как жену кузнеца или министра, губернатора или торговца – за очень редкими исключениями личные заслуги во внимание не принимались, но иногда жена могла прослыть умелой повитухой или обрести последовательниц в религиозной общине.

Выходя замуж, женщина становилась с точки зрения гражданского законодательства, система которого была перенята из Англии, feme covert – персоной, находящейся под защитой и покровительством своего мужа. Только он мог участвовать в судах, составлять завещания, заключать сделки и покупать или продавать недвижимость, в том числе ту, которая до брака принадлежала жене. У женщины не было никаких законных прав, а развод получить было сложно, так что женщины были предоставлены на милость своих мужей.

В английских, французских и американских текстах этого периода повторялась одна и та же мысль: женщина – «немощнейший сосуд» и «слабый пол», она должна подчиняться воле мужчины, служить мужу и растить детей. В XVIII веке усилия просветителей были направлены на критику религиозного представления о человеческой истории, и главным авторитетом вместо Бога стала природа, однако женщина по-прежнему сохраняла свой подчиненный статус. В своем романе воспитания «Эмиль», популярном по обе стороны Атлантики, Жан-Жак Руссо писал, что мужчина «должен быть активным и сильным», а женщина – «пассивной и слабой». «Первое и самое важное качество женщины – кротость… ‹…› она должна с ранних пор научиться терпеть даже несправедливость и безропотно сносить вины мужа».

Знаменитые британские и американские писатели обращаются к извечной дискуссии о неравенстве мужчины и женщины. Подчиненное положение женщины объясняют как божьим промыслом, так и отсутствием у нее здравого смысла – так или иначе, колонисты считали, что жены слабее мужей и, следовательно, должны во всем на них полагаться. В этом сходились церковные чины, врачи и моралисты: «Женщина задумана Провидением зависимой и, следовательно, должна подчиняться». В пособиях, таких как, например, книга Джона Грегори «Отеческие наставления дочери» (1774), передавали эту мысль завуалированно, советуя женам не «прислуживать» мужу, а «угождать» ему, но посыл оставался тем же: женщине необходимо покориться, чтобы удостоиться защиты и поддержки мужчины.

Если жена не проявляла должного уважения или вовсе отбивалась от рук, муж мог утвердить свой авторитет при помощи того, что в английском праве называлось «исправлением с применением умеренной физической силы», – то есть побоев или запирания женщины в ее комнате. Такие формы насилия были разрешены, если не приводили к необратимым повреждениям организма или смерти. Мужья, отличавшиеся особой жестокостью, преследовались по закону, и на некоторых подавали в суд их собственные жены при поддержке родных и соседей. Таким образом, некоторым женщинам удавалось разорвать отношения с мужчинами, которые их мучили. Однако большинство, вероятно, терпели, сжав зубы.

Представления о том, что женщина по своей природе хуже и несовершеннее мужчины и что она сама не может отвечать за себя, популярные в народе и закрепленные в законах, должны были влиять на женскую самооценку. Историк Мэри Бет Нортон исследовала множество женских дневников и писем и сделала вывод, что женщины действительно считали себя неполноценными и страдали тем, что мы сегодня называем низкой самооценкой. То, о чем рассказывает Нортон, впечатляет… и приводит в ужас. «Жалкое беспомощное создание», «садовая голова», «идиотка», «бездарная», «недальновидная», «тусклая», «глупая», «странная», «непоследовательная», «унылая», «тупая» и «вечно заблуждающаяся» – вот лишь некоторые эпитеты, которыми награждали себя сами женщины в общении между собой.

Единственной территорией, на которой женщина могла продемонстрировать все свои умения и лучшие качества, был дом, считавшийся ее «естественной средой обитания». Домашнее хозяйство по-прежнему во многом зависело от тех заготовок, которые сделает хозяйка, поэтому жены могли хвастаться тем, насколько эффективно руководят домом. Представительницы среднего класса имели одного или двух слуг и попрежнему сами поставляли большую часть еды на семейный стол: выращивали овощи и фрукты, производили молочную продукцию; жены по-прежнему пряли и ткали, хотя горожанки уже получили возможность покупать какие-то предметы гардероба; большинство жен по-прежнему обшивали все семью, включая слуг, хотя состоятельные женщины могли позволить себе нанять швею. Если женщина была избавлена от некоторых домашних обязанностей, она занималась прикладным творчеством: украшала покрывала для кровати и занавески шерстяными ткаными узорами, делала кружевные чепчики и рукава. Не дай Бог, чтобы она проводила вечер, ничего не делая – как высказался один моралист, «вечернее безделье… не идет женщине на пользу». Когда в музеях мы видим эти замечательно украшенные предметы быта, не стоит забывать, что лишь немногие женщины могли себе позволить досуг и творчество.

Состоятельные жительницы Севера просыпались раньше восьми, утром занимались домом, обедали около двух, а вечера проводили с друзьями либо за поездками верхом, чтением и музицированием. Обеспеченные южанки тоже проводили свои дни в домашних делах и развлечениях. Юг славился гостеприимством, и друзья и родственники нередко наведывались в гости без предупреждения, ожидая, что их хорошо накормят и приютят.

Но большинство женщин трудились не покладая рук. В городе нанять прислугу было не так дорого, если же денег на это не было, жена – а многие женщины до свадьбы сами работали в качестве служанок, поварих и прачек – вынуждена была взвалить на свои хрупкие плечи целый вал домашних дел. Некоторые жены помогали своим мужьям в работе, а некоторые даже, становясь вдовами, брали бразды правления в свои руки. У деревенских жен дел никогда не убавлялось, ведь в отсутствие рынков и магазинов каждая семья должна была собственными силами производить все, что было необходимо для жизни.

Жены, которые вместе с мужьями переезжали в удаленные поселения в погоне за более просторными земельными участками и карьерными перспективами, зачастую страдали от полного одиночества. В переписке с женой один судья из Северной Каролины рассказывал, как остановился на ночлег в доме молодой семьи, столь отдаленном, что до ближайшей подруги юной супруги было восемьдесят миль. Женщины, жившие в малонаселенных областях, писали домой родственникам с жалобами на одиночество и трудности, хотя некоторым удавалось, подобно их потомкам-иммигрантам, обратить неприятную ситуацию к своей выгоде.

До недавнего времени многие историки склонны были идеализировать жительниц колоний, ставя их в пример современным женщинам. Как могут женщины сегодня говорить о тяготах родов и воспитания детей, когда у них в среднем по два или три ребенка, а у их предшественниц было шесть или восемь? Как они, вооруженные стиральными машинами и электрическими плитами, могут жаловаться на тяжесть домашнего труда, когда прежде американки все делали сами, в том числе сами варили мыло? Эти «безропотные» жены ставились в пример современным «декаденткам» как образцы трудолюбия и благочестия – сходным образом в Римской империи восхищались римлянками периода Республики.

Но ни римляне периода Империи, ни американские историки не утруждали себя ответом на вопрос о том, что могли сами женщины думать насчет своей жизни. Они никогда не задумывались о том, были ли эти женщины счастливы. Одно дело – судить о том или ином историческом периоде по таким общедоступным источникам, как фасады храмов или правительственные документы, другое дело – смотреть, как сами женщины описывают свой жизненный опыт в поэзии, письмах, дневниках, мемуарах и других источниках.

Одним из свидетельств того, что американки в XVIII веке были не такими образцово-показательными довольными женами, какими их хотят выставить, могут служить объявления в газетах, в которых мужья сообщали о супругах, «тайно бежавших из родной кровати» или «скрытно покинувших домашний очаг». Эти объявления, помещенные в одном разделе с объявлениями о потерявшейся лошади, сбежавших рабах или прислуге, свидетельствуют о том, что благополучие семьи не зависело от достатка. С какой целью мужья помещали подобные объявления? Прежде всего, чтобы снять с себя ответственность за долги, которые могла сделать бежавшая жена. Кроме того, они, очевидно, желали унизить беглянку в глазах общества. Бежавших жен могли обвинить в том, что они унесли с собой имущество, им не приналежавшее: серебряную посуду, деньги или украшения, – или в неверности, как, например, в этом объявлении:

КЭТРИН ТРИН, жена одного из подписчиков, в нарушение данной ею клятвы совершила поступок самый бесчестный и покинула свой дом, чтобы жить во грехе с неким Уильямом Коллинзом, штукатуром, в чьей постели она была давеча обнаружена, несмотря на попытки спрятаться. Ее оскорбленный муж считает за должное предупредить всех заинтересованных лиц о том, что ей нет веры и что он более за нее не ответственен и, после столь убедительного доказательства ее разврата, не намерен оплачивать долги, сделанные ею от его имени [221] .

Иногда жена предпринимала попытку защититься; так, например, следующее объявление было размещено в газете от имени Сары Кантуэлл:

Джону Кантуэллу хватило наглости в прессе ославить меня и предостеречь всех от того, чтобы давали мне в долг; дескать, он не имел никаких долгов до тех пор, пока не женился. Он написал, что я скрылась из его постели и кухни – что ж, смею сказать, их-то у него не было, пока он не взял в жены меня; и никуда-то я не убегала, а ушла от него открыто, после того как он меня побил [222] .

История, которая кроется за любым из таких объявлений, вполне может лечь в основу захватывающего романа.

 

Эбигейл Адамс, жена и патриотка

История Эбигейл Адамс, жены второго президента США Джона Адамса, – это пример воплощенного идеала замужней жизни. В своих письмах она показывает себя, по выражению автора ее биографии Эдит Геллеc, «образцовой женой, матерью, сестрой, дочерью, другом и патриоткой молодой Америки». И все же, несмотря на свою уникальность, ее жизнь также содержит в себе черты, общие для всех жительниц американских колоний.

Одно из самых известных высказываний Эбигейл касается будущего брака. Когда в 1776 году она советовала своему мужу, в то время члену комитета, составлявшего Декларацию независимости, «не забывать о дамах», она имела в виду неравноправные отношения между супругами. Дальше в письме она писала: «Не давай мужьям неограниченную власть. Помни, что всякий мужчина с легкостью становится тираном». Затем она предлагала новую модель супружеских отношений, в которой такие мужчины, как ее муж, «по собственной воле отказывались от роли строгого хозяина ради роли нежного и дорогого друга». Письмо завершалось проникновенным призывом задуматься о женском счастье: «Считайте нас созданиями, которые Божьим Провидением были помещены под вашу защиту, и, подобно Богу, направьте данную вам власть на то, чтобы преумножить наше счастье».

Хотя «счастье» еще не стало, как теперь, основным мерилом жизненного успеха, это понятие начинает чаще встречаться в тех случаях, когда герой говорит о себе, и теснит «благочестие» и «добродетельность». В Декларацию независимости вошли слова о том, что каждый человек наделен правом «жить, быть свободным и стремиться к счастью» – и вскоре такое представление укоренилось как в женской, так и в мужской психике. Понятие счастья, каким его себе представляла Эбигейл, базировалось на древней идее о том, что мужчине Богом предписано быть покровителем женщины и что такое покровительство должно строиться по аналогии с милосердием Господним. Важным нововведением было то, что теперь счастье женщин как отдельной группы должно было охраняться законом. В отсутствие законов, ограничивающих мужскую власть над женщиной, некоторые мужья продолжили бы злоупотреблять своим авторитетом и безнаказанно причинять женщинам страдания.

Безусловно, такие смелые и дерзкие высказывания Эбигейл соответствовали революционному духу эпохи. Она проводит аналогию между британским королем-«тираном», против которого восстали его американские подданные, и мужем-тираном, который привык унижать свою бесправную жену: «Когда же дамам не оказывают должной заботы и внимания, их долг – восстать и сопротивляться тому закону, который пренебрегает их мнением и интересами».

В ответном письме Джон был покровительственным и снисходительным: «Твой изумительный свод законов заставил меня улыбнуться». Признавая, что борьба за независимость затронула многие группы, в частности несовершеннолетних, учеников, индейцев и чернокожих, он видел в ее письме «первый признак того, что племя куда более многочисленное, чем все прочие, начало выражать свое недовольство». Но затем он возвращался к традиционному оправданию мужского авторитета и уверял свою жену, что «деспотизм юбки» ничем не лучше «роли хозяина», которую брали на себя мужья. Словом, предложения Эбигейл он не рассматривал всерьез.

Как отмечает Эдит Геллес, только очень храбрая женщина в этот период американской истории могла вот так критиковать мужскую власть. Подобно англичанке Мэри Уолстонкрафт, которая шестнадцатью годами позже, в годы французской Революции, написала эссе «В защиту прав женщин», Эбигейл считала, что женщины также должны использовать достижения Революции для отстаивания своих интересов. Конечно, Эбигейл, в отличие от Уолстонкрафт, высказывала свои соображения в личном письме, однако она имела все основания ожидать, что муж доведет их до сведения общественности.

Хотя Джон и не уделил инициативе супруги должного внимания, в их семейной жизни он был скорее «другом», нежели «покровителем». В бесчисленных письмах, которые Эбигейл писала из Массачусетса, пока муж по поручениям нового правительства отправлялся из Филадельфии в Нью-Йорк, Вашингтон, Париж и Англию, она называла его «милым другом». Она взяла на себя управление семейными владениями в Брейнтри, Массачусетс, и занималась хозяйственными и юридическими вопросами, которые обычно были вотчиной мужчин. Но Эбигейл Адамс не была единственной женщиной, которая в период Революции взяла в свои руки управление имением: многие жены подменяли мужей, пока те сражались в Континентальной армии или в ополчении. Им приходилось принимать решения, которые прежде лежали на мужчинах. Порой они один на один встречались с вражескими войсками и испытывали на себе все тяготы военного положения: смотрели, как разоряют их дома, разыскивали детей посреди хаоса войны, становились жертвами нападений и изнасилований. Иногда они вынуждены были принимать на постой противоборствующие армии, а такие незваные гости приводили хозяйство в беспорядок. Эти женщины справлялись с голодом, вынужденными переездами и смертельными осложнениями дизентерии и оспы. Безусловно, им требовалась недюжинная сила и смелость, чтобы выжить.

Лишь немногие из них имели такие же преимущества, что и Эбигейл Смит Адамс. Прежде всего, она была из состоятельной семьи. Ее отец, преподобный Уильям Смит, был почетным гражданином Уэймута, штат Массачусетс, а ее мать принадлежала к уважаемому роду Куинси. Подобно многим девушкам из Новой Англии, Эбигейл не получила систематического образования – в состоятельных семьях его давали только мальчикам, – но она могла пользоваться обширной библиотекой своего отца. В 1759 году, когда она встретила Джона Адамса, ей было пятнадцать лет, а ему – двадцать три, он был выпускником Гарварда и практиковал юриспруденцию в городке Брейнтри.

Читая сохранившиеся письма периода их ухаживаний, трудно представить, что этот кокетливый и ласковый юноша вскоре станет президентом США, известным своей строгостью и суровым нравом. Он называет Эбигейл «мисс Обаяние» и требует «не отвечать отказом ни на одну просьбу о поцелуе или поздней вечерней встрече» (4 октября 1762 года). Она называет его «мой друг» и подписывается «Диана» (11 августа 1763 года) – в то время модно было брать себе псевдоним из древней истории или классической мифологии. Позднее она станет подписываться «Порцией» в честь добродетельной римской матроны и находчивой героини «Венецианского купца».

В 1763 году, когда Джон официально заявил о том, что претендует на руку и сердце Эбигейл, он нежно называет ее «моей спутницей во всех бедах и радостях» и надеется, что вскоре «будет навеки связан с ней сладкими узами брака» (апрель 1764 года). Письма Эбигейл куда сдержаннее и содержат меньше проявлений чувств, хотя она порой демонстрирует большую изобретательность – например, письмо от 12 апреля 1764 года начинается такими строками: «Мой милый друг, я сижу одна в своей келье, примерная монахиня, уверяю вас». Часто в ее письмах читается почтительность к мужчине, который старше ее на восемь лет, и едва ли не раболепие: «Навсегда я сочетаюсь с другом, который служит мне примером безукоризненного поведения, чья доброжелательность позволит ему принять то, что он не может изменить».

Джон продолжает писать, прославляя как Эбигейл, так и всех представительниц ее пола за их доброту, мягкость и нежность (14 апреля 1764 года). Он также составляет шуточный список недостатков Эбигейл (7 мая 1764 года). В этом очаровательном перечне он указывает равнодушие к картам и пению, «манеру ходить, подвернув кончики пальцев», «манеру сидеть со скрещенными ногами» и манеру «держать голову опущенной, как тростинка». Хотя Эбигейл принимает этот список «с такой благодарностью, с какой другая отнеслась бы к списку своих достоинств», она возражает против ремарки о своих ногах: «Полагаю, джентльмен не должен предаваться размышлениям о женских ножках» (9 мая 1764 года). Викторианская эпоха, когда разговор о чьих-либо ножках считался вопиюще нескромным и пуристы драпировали даже ножки рояля, была еще впереди.

В письмах Эбигейл выражала свою симпатию к Джону, но не преступала границ приличия, поставленных для молодой девушки, и в то же время не опускалась до самоуничижения – очевидно, что они общались открыто и были любящими друзьями. В их письмах со временем только лучше читается взаимное уважение и симпатия. Через несколько недель после свадьбы Джон в соответствии с представлениями своей эпохи выражает Эбигейл свою надежду на то, что она сделает его лучше: «Благодаря тебе моя жизнь и манеры станут более изысканными и утонченными, я избавлюсь от своей замкнутости и всего дурного, что есть в моей натуре, обрету добрый нрав и смогу сочетать глубокую проницательность с безупречной доброжелательностью» (30 сентября 1764 года).

Возможно, современному читателю такие высказывания покажутся безнадежно устаревшими. Ожидаем ли мы сегодня, что супруги благотворно повлияют друг на друга? Представление о том, что муж и жена должны улучшать друг друга, кажется, плохо стыкуется с теми целями, которые декларируют современные члены общества. Многие ли сегодня вступают в брак и выбирают супруга из расчета стать добрее и мудрее? Счастливее, богаче, успешнее – да! Но усовершенствовать свои человеческие качества?..

Надежды Эбигейл и Джона оправдались: они прожили вместе больше пятидесяти лет. Джон стал отцом-основателем нового государства, служил Франции и Англии, был вице-президентом при Джордже Вашингтоне и стал вторым президентом США. А Эбигейл, конечно, была больше всего известна как его жена. Но в одиночку она смогла преодолеть множество испытаний, сама руководила хозяйством в Брейнтри и растила детей, в то время как Джон был в отлучке – четыре года он провел за океаном, а затем на многие месяцы отлучался в Филадельфию и Вашингтон.

Эбигейл и Джон, безусловно, были выдающимися людьми, и их имена вписаны в историю. Они стали примером долгой любви, болезненных расставаний и твердого упорства. Ближе к концу своей жизни Эбигейл заявляла, что разлука с мужем в годы Революции была одним из самых тяжелых испытаний. Революция на долгие годы разлучила ее с тем, кого она называла «моим защитником, другом юных дней, моим соратником и другом, которого я выбрала». Когда в 1818 году она умерла, Джон (которому предстояло прожить еще восемь лет) вспоминал ее как «спутницу всей моей жизни, ту, кто была мне женой сорок пять лет, любовницей – еще дольше». В то время своей «любовницей» мужчина мог называть благочестивую молодую женщину, за которой ухаживал или на которой был женат.

Эбигейл и Джон были воплощением всего лучшего, что было в браке XVIII века. Хотя по обе стороны Атлантики по-прежнему преобладали патриархальные взгляды, уже получал распространение новый взгляд на брак, основанный на взаимных чувствах супругов. Эту идею завезли из Англии титулованные колонисты, и в США она упала на плодородную почву. Идея заключалась в том, что брак может быть заключен на основании взаимной любви супругов. Между ними устанавливались отношения дружбы, привязанности, уважения, они разделяли ценности и интересы друг друга. Подразумевалось, что молодые супруги, придерживавшиеся новых представлений о сожительстве, кардинально отличаются от поколения своих родителей и что на смену «вертикальным» отношениям между родителями и детьми придут «горизонтальные» отношения между мужем и женой. В Нидерландах XVII века и в Англии, во Франции, в Северной Европе и Америке XVIII века отражением новой модели идеальных супружеских отношений стали двойные портреты супругов.

 

Американская революция и идея супругов-друзей

Вероятно, Революция подстегнула распространение в Америке идеи брака, основанного на дружбе. Хотя гендерная иерархия не ушла в прошлое, считалось, что муж и жена должны придерживаться общих политических взглядов и демонстрировать общие гражданские добродетели. Так, Эбигейл Адамс считала себя не менее патриотичной, чем ее муж, хотя именно он был публичной персоной, а она сидела дома. Ее вынужденное домашнее заточение, пока муж был в разъездах, считалось необходимой жертвой во имя всеобщего блага.

До конца 1760‐х годов американские поселенцы считали, что женщине негоже участвовать в разговорах о политике. Но по мере того, как росло недовольство страной-покровительницей, женщины все активнее начинали интересоваться такого рода вопросами. Об этом подъеме политической сознательности среди женщин поэтесса из Филадельфии Ханна Гриффитс рассказывала в письме генералу Энтони Уэйну от 13 июля 1777 года: «Были времена, когда мои познания и интересы в политике ограничивались вопросом того, как верно держать скипетр, но теперь ситуация изменилась, и я полагаю, что всякая женщина с радостью узнала бы больше о нуждах своей страны». В 1776 году Сэмюэл Адамс в письме к жене, Бетси, делился с нею последними военными и политическими новостями, признавая, что «мне непривычно говорить с тобой о войне и политике». Четырьмя годами позднее он писал уже более уверенно: «Я не вижу причин запрещать мужчине делиться своими политическими взглядами с женой, если он того хочет».

В годы Революции жены следили за развитием событий не менее бдительно, чем мужчины. Они читали газеты и брошюры, были в курсе военных маневров и обсуждали политику как в своем кругу, так и вместе с мужчинами. Историк Мэри Бет Нортон охарактеризовала такой рост интереса к политике со стороны женщин как «знаменательную перемену».

Известно об активном участии жительниц Бостона в революционных событиях. Хотя они не могли непосредственно участвовать в заседаниях правительства – занимать должности или голосовать на городских собраниях, – они находили способы участвовать в политической жизни. В годы, предшествовавшие революционным событиям 1776 года, они были не просто наблюдательницами, но участницами восстаний и бойкотов, активно вставали на ту или иную сторону в таких исторических событиях, как Бостонская бойня, Бостонское чаепитие и осада Бостона.

Благодаря участию женщин удался торговый бойкот товаров из Великобритании. Уже в 1767 году инициативная группа женщин отказалась от покупки лент и других импортных изделий из ткани. Чтобы держать бойкот, они должны были сами производить ткань, что особенно тяжело давалось горожанкам, привыкшим покупать зарубежный текстиль. Женщины выражали патриотизм, собираясь вечерами вокруг прялок или жертвуя деньги от продажи шерсти на благотворительность.

В 1770 году таким коллективным действием стал бойкот чая. В феврале того же года газета Boston Evening Post сообщала, что «более 300 домохозяек, среди которых дамы, принадлежащие к самому высшему и влиятельному обществу» подписали петицию, призывающую отказаться от покупки чая. Как главные распорядительницы хозяйства, американские жены начали экономическую блокаду британцев еще за несколько лет до исторического Бостонского чаепития (акции протеста, состоявшейся в декабре 1773 года, когда мужчины забрались на британские корабли и сбросили в воду ящики с чаем).

В самом начале протестов, получивших название «Бостонское чаепитие», когда британские власти закрыли порт и ввели в Бостоне военное положение, женщины вместе с мужчинами сражались бок о бок. В толпе, мешавшей британским солдатам искать нелегальное оружие и проводить другие карательные операции, были и домохозяйки. А когда в апреле 1775 года войска противника подошли к Лексингтону и Бостон оказался в блокаде, жены-патриотки вместе с семьями покинули город, оставив в нем лоялистов.

Женщин, вынужденно покинувших осажденный Бостон весной 1775 года, поддерживали их соратницы по всему Массачусетсу. Беженцам, оказавшимся в Брейнтри, помогала Эбигейл Адамс, а ее подруга, поэтесса и писательница Мерси Отис Уоррен, из своего дома в Плимуте рассылала письма, стихи и пьесы с обращенными к женщинам призывами участвовать в патриотической деятельности.

Бостон стал городом, где пробудилось женское политическое самосознание, и вскоре женщины по всей стране последовали примеру его жительниц. Например, жительницы Коннектикута повели борьбу с торговцами, которые ради завышения цен создавали искусственный дефицит товара. Так, в Ист-Хартфорде два десятка женщин потребовали, чтобы их впустили в дом торговца, и обнаружили там потайные запасы сахара; взвесив его на собственных весах, они взяли столько, сколько было им нужно, и заплатили ту цену, которую считали справедливой и которая была куда ниже четырех долларов за фунт, требуемых женой торговца.

А вот как поступили женщины Филадельфии. В 1780 году они основали женское общество по содействию военным успехам. В брошюре организации, написанной Эстер Дебердт Рид, патриоток призывали отказаться от нарядной одежды и изысканных украшений и пожертвовать деньги на благо Революции. Известное как «подношение от дам», это приглашение имело мгновенный успех. В течение трех дней нашлись тридцать три женщины из Филадельфии, которые предложили женам губернаторов собрать пожертвования и выслать их Марте Вашингтон с тем, чтобы она впоследствии направила их войскам. Хотя ключевую роль отдавали женам чиновников, участвовать в акции от своего лица могли все женщины.

Устроительницы акции в Филадельфии разделили город на десять районов и в каждом назначили пару ответственных агитаторок. Среди самых известных женщин, принявших деятельное участие в акции, были Салли Маккин, жена пенсильванского председателя верховного суда, Джулия Стоктон Раш, жена Бенджамина Раша, и миссис Роберт Моррис (и Раш, и Моррис поставили свою подпись под Декларацией независимости). Эти женщины не считали ниже своего достоинства принимать помощь от сочувствующих любого социального статуса, даже от служанок. За месяц они собрали 300 000 континентальных долларов – эта сумма во временной бумажной валюте примерно была равна 7500 чеканным долларам.

В том же месяце газеты по всей стране напечатали обращение Эстер Рид. В Женскую ассоциацию вступили женщины из Нью-Джерси, Мэриленда и Виргинии, они тоже организовали сбор средств и собрали достаточно денег, чтобы приобрести качественную ткань и выткать тысячу рубашек для солдат. Сам генерал Вашингтон похвалил такую форму проявления «женского патриотизма», и многие жены почувствовали, что вносят свой посильный вклад в победу в войне.

Жены лоялистов не ощущали такого подъема духа. Они подвергались нападкам со стороны патриотично настроенных соседей, а порой дело доходило и до рукоприкладства. В 1775 году одна женщина из Массачусетса выразила свою гражданскую позицию, назвав сына в честь британского военнокомандующего; толпа женщин ворвалась к ней в дом и едва не вываляла мать и дитя в дегте и перьях. Женская дружба неизбежно рушилась из‐за разницы во взглядах. По вине политических убеждений распадались даже некоторые браки. Например, благополучная жительница Филадельфии Элизабет Грэм порвала со своим мужем-шотландцем Генри Фергюсоном, однако это не спасло ее от того, что правительство Пенсильвании конфисковало ее имущество из‐за мужней преданности короне.

Еще одна влиятельная жена лоялиста, Грейс Горуден Галлоуэй, осталась в Филадельфии даже тогда, когда ее муж и дочери отбыли в оккупированный британскими войсками Нью-Йорк. Грейс пыталась дать понять, что не разделяет взгляды мужа, и сохранить недвижимость, доставшуюся ей от отца, чтобы затем передать ее по наследству дочерям, однако ей это не удалось. В конце концов она потеряла и свой особняк в Филадельфии, и все семейные сбережения и в 1781 году умерла, уязвленная тем, что наследство, оставленное ее отцом, должно было искупать поступок ее мужа, а ее собственные взгляды во внимание не принимались.

Некоторые лоялистки активно поддерживали «красных мундиров». Они носили через линию фронта письма, шпионили и содействовали британцам, попавшим в плен. Но большинство все же попросту пыталось выжить и сохранить свои семьи. Как и патриотки, матери и жены из числа лоялистов ставили благополучие семьи на первое место. Многие согласились бы с Еленой Кортрайт Брэшер, которая, несмотря на симпатию к революционерам, осудила своего мужа за высказывание: «На первом месте страна, а на втором – семья».

 

Республиканцы и роялисты: взгляд из Франции

Спустя десятилетие после Американской революции пришел черед Франции пережить кровавые потрясения. По разные стороны баррикад оказались роялисты и республиканцы, богатые и бедные, «народ» и знать. Жены представителей обоих лагерей – но чаще аристократки – видели, как их мужьям рубили головы на гильотине, а иногда такая участь ожидала и их самих. Во время революционных войн также полегло немало мужчин, и во главе тысяч семей оказались вдовы.

До Революции женщины из высших слоев общества (верхи буржуазии и знать) вели жизнь, относительно обособленную от жизни мужей. Браки заключались исходя из финансовых соображений, положения в обществе и знатности родов, и не предполагалось, что у супругов будет глубокое взаимопонимание и общие интересы. Более того, в аристократических кругах было не принято демонстрировать слишком сильную привязанность к супругу. Если женатый мужчина отличался влюбчивостью (а какой уважающий себя француз ею не отличался?), он заводил внебрачную связь. Если те же склонности имела его жена, а муж был готов закрыть на это глаза, она могла завести любовника, не боясь бесчестья.

Небольшое число жен из высшего общества посвящали себя культурным и интеллектуальным устремлениям. Значительную часть литературных салонов устраивали замужние дамы при участии своих мужей – или без него. Среди таких знаменитых дам стоит выделить маркизу дю Шатле – переводчицу Ньютона, почитавшуюся наравне со знаменитейшими учеными той эпохи, и мадам д’Эпине, известную своими трудами по педагогике. Эти две «жены» в первую очередь ассоциируются со своими любовниками – Вольтером и Гриммом соответственно, – а не с мужьями, и это многое говорит нам о разнице между французским и американским обществами.

В более поздний, предшествующий Революции период некоторые жены стали делать существенный вклад в карьеру мужей, например мадам де Кондорсе, мадам Ролан и мадам Лавуазье. На известном портрете четы Лавуазье, написанном Жаком Луи Давидом в 1788 году, ученый сидит за столом с пером в руке, устремив взгляд на жену, а та в свою очередь смотрит с полотна на зрителя. Это заметный контраст с изображениями многих других пар, где жена с обожанием глядит на мужа, а тот обращает взор на мир. Портрет Лавуазье показывает новый идеал партнерского брака, превозносящий взаимную привязанность и уважение.

Лавуазье находил в своей супруге не только любовь, но и вдохновение. Ее образ помогал ему создавать прославившие его научные труды. Будучи сама искусной художницей, она поставила свое мастерство на службу исследованиям мужа и осталась в истории как его помощница и муза. Об этом ясно рассказывается в одном из стихотворений Жана Франсуа Дюси, друга четы Лавуазье.

Статус музы и секретаря был известен многим женам. После безвременной гибели Лавуазье на гильотине в 1794 году его вдова продолжила заниматься иллюстрированием и публикацией научных трудов покойного супруга. Роль жены как помощницы «великого человека» – если не его ровни в интеллектуальном плане – в Европе XVIII века стала более заметной среди женщин привилегированного сословия.

Но как бы ни были эмансипированы некоторые жены из высших слоев французского общества, мнение, что женщины отличаются от мужчин и уступают им, превалировало в революционной Франции так же, как и в революционной Америке. Сексистская идеология, продвигаемая Жан-Жаком Руссо и его последователями, определяла женщину как домашнее существо. Ее следовало отдать под руководство мужа и избавить от общественной жизни. Эта точка зрения доминировала в республиканской политике вопреки противоборствующему дискурсу, отстаивавшему равноправие женщин, который существовал еще до Революции и приобрел большое влияние между 1789 и 1793 годами. Француженки XVIII века гораздо активнее боролись за свои права по сравнению с их американскими современницами. К тому же, как показывает исследовательница Карен Оффен в книге «Европейский феминизм, 1700–1950», во Франции были сочувствующие им мужчины, готовые выступить в их поддержку. Например, маркиз Кондорсе, известный математик и мыслитель, еще в 1787 году оспаривал законы, подчинявшие жен мужьям. В ранние годы Революции в Национальной ассамблее он выступал в поддержку «устойчивого равенства между супругами» и, более того, наделения гражданскими правами владеющих имуществом женщин. Но женщины – замужние, одинокие или вдовствующие, владеющие собственностью или нет – не были включены в Декларацию прав человека и гражданина, провозглашенную в 1789 году. Провокативная Декларация прав женщины и гражданки, написанная в 1791 году драматургом и памфлетисткой Олимпией де Гуж, и другие петиции в поддержку прав женщин, обращенные к Национальной ассамблее, пренебрежительно отвергались радикальными республиканцами. Создатели конституции 1791 года «фактически исключили женщин из новых гражданских порядков» и обрекли их на роль жен и матерей. Если женщина влияла на общественные дела мужа, ей было разумнее скрывать это от окружающих.

Примером тому служит история знаменитой супруги – мадам Ролан, которую многие превозносили как «самую выдающуюся женщину» Революции и которая – единственная, не считая Марии-Антуанетты, – имела неоспоримое влияние на политику той эпохи. Между 1791 и 1993 годами, на пике Революции, Жанна Мария (Манон) Флипон Ролан была правой рукой мужа, занимавшего важные правительственные посты. Ей хватало осторожности выступать в традиционной роли скромной жены, а не лезущей в чужие дела гарпии, как ее позже пытались представить враги ее мужа. В воспоминаниях, написанных в тюремной камере в 1793 году, она описывает политические дискуссии, разворачивавшиеся между леворадикальными депутатами, регулярно собиравшимися в квартире Ролана:

Я знала, какая роль подобает моему полу, и никогда не забывала о ней. Встречи происходили в моем присутствии, но без всякого моего участия. Находясь вне круга мужчин за столом, я занималась рукоделием или писала письма, пока они совещались. Но даже если я успевала отправить десять пространных писем – что иногда случалось, – я не упускала ни слова из их обсуждений, а иногда мне приходилось закусить губу, чтобы не вмешаться в разговор [242] .

Даже на этом этапе Революции, когда ее муж еще не был в центре внимания, она тщательно скрывала свой страстный интерес к политике и свою роль в развитии карьеры супруга. Год спустя, когда ее мужа прочили в министры внутренних дел, депутат Бриссо обратился к ней как к посреднику. Вот ее слова: «Бриссо пришел ко мне однажды вечером… чтобы спросить, согласится ли Ролан возложить на себя это бремя. Я отвечала, что… его рвение и активность не угаснут от этой заботы». Софи Граншам, ближайшая в те годы подруга мадам Ролан, позже утверждала, что Манон Ролан жаждала политической власти даже больше, чем ее супруг.

Когда ее муж занял новый пост, мадам Ролан с удовольствием вошла в роль жены министра. Дважды в неделю она устраивала приемы: один раз для коллег мужа, второй – для других заметных персон из деловых и политических кругов. Однако она не проявляла склонность к экстравагантной роскоши, поскольку это противоречило бы республиканским идеалам.

При этом за кулисами публичной жизни мадам Ролан была куда более энергичным партнером. Она была теневым руководителем Комиссии по изучению общественного мнения, которую возглавлял ее супруг, и автором многих исходящих оттуда документов. Вот как она позже описывала свою деятельность в роли выразителя мыслей Ролана:

Если дело касалось циркуляра, инструкции или важного публичного документа, мы могли обсудить его, основываясь на существующем между нами доверии. Оплодотворенная его идеями и питаемая своими собственными, я бралась за перо – ведь на это у меня было больше времени. Учитывая то, что у нас были общие принципы и одинаковый склад ума, муж ничего не терял, пропуская [свои проекты] через мои руки [244] .

Однако вскоре трения между Роланом и королем, который номинально еще оставался у власти, стали очевидными, и Ролану пришлось уйти с поста. Мадам Ролан пишет, что его письмо об отставке стало плодом их совместного творчества («мы вместе составили его нашумевшее письмо королю»). Затем оно было напечатано и разослано по всем департаментам Франции.

Но в конечном счете Роланы оказались погублены не монархом, а левыми радикалами. После заключения королевской семьи под стражу в августе 1792 года Ролан вновь был назначен депутатом и министром внутренних дел, но его (и его супруги) умеренные политические взгляды оказались неприемлемы для Дантона, Марата и Робеспьера. 25 сентября 1792 года Дантон в Национальной ассамблее оспорил переназначение Ролана на должность министра. Он заявил: «Если вы приглашаете его [Ролана], пригласите также и его жену, ведь все знают, что он в своем департаменте был не один. Что до меня, то я исполнял свою должность в одиночку». Дантон знал, как очернить своего соперника: с учетом распространенного в XVIII веке страха перед вмешательством женщин в политику, государственный деятель, деливший полномочия с супругой, становился легкой мишенью для насмешек. И не стоит думать, что такое отношение осталось в далеком прошлом. Достаточно вспомнить негативную реакцию на занятия Хиллари Клинтон вопросами здравоохранения на заре президентства ее супруга. Ей пришлось уйти из поля публичной политики, и затем она стала считаться хорошей женой, «поддержав своего мужчину» в самый унизительный для него момент.

Мадам Ролан была арестована в ходе организованных Робеспьером чисток вместе с большой группой депутатов, включая и ее мужа. В то время как он сбежал в провинцию, она осталась, чтобы противостоять его врагам, не веря, что они уничтожат ее, «просто жену». Во время пятимесячного заключения она написала мемуары, ставшие самыми известными воспоминаниями непосредственного свидетеля Революции. Когда в ноябре 1793 года она была осуждена и казнена, ее муж, по-прежнему скрывавшийся, совершил самоубийство.

Статус «просто жены» не обеспечивал женщинам никакой защиты во времена Революции. Это касалось и жен республиканцев, преданных новой нации, и супруг аристократов, верных монархии. Нижеследующие истории Элизабет Леба, Мари-Виктуар де Ла Вийруйе и Элизы Фужере де Менервиль показывают, как Революция заставляла замужних женщин становиться героинями, хотя ничто в их предшествующей жизни этого не предвещало.

Элизабет Дюпле едва исполнилось двадцать лет, когда она познакомилась с Филиппом Леба, депутатом Национальной ассамблеи и другом Максимилиана Робеспьера, жившего в доме ее отца. Вместе с сестрой Робеспьера Шарлоттой она посетила открытое заседание Ассамблеи и сразу оказалась очарована Леба. Симпатия была взаимной, и через несколько месяцев Леба объяснился Элизабет в любви, не забыв при этом убедиться в ее республиканских убеждениях. Он хотел удостовериться, что она будет достойной супругой, готовой отказаться от легкомысленных удовольствий и посвятить себя воспитанию детей. Затем Леба обратился к семье Элизабет. Так как они были убежденными республиканцами, он полагал, что они будут рады видеть его своим зятем. К тому же он был на десять лет старше Элизабет, хорошо образован и занимал видную должность. После некоторых сомнений со стороны матери Элизабет – ведь старших сестер следовало выдать замуж раньше младшей – она и ее супруг дали свое согласие.

Дата свадьбы была назначена. У Элизабет было двадцать дней, чтобы подготовить приданое. Ее отец, владевший несколькими домами, предоставил один из них в распоряжение будущих молодоженов. Но тут вмешались дела государственной важности. Леба был выбран для особого задания и был вынужден в тот же день покинуть невесту. Элизабет была безутешна. Несмотря на увещевания своего друга Робеспьера, она «не хотела больше быть патриоткой». Выбор между нуждами нации и ее собственной тоской по Филиппу был очевиден. В итоге она смогла (с помощью Робеспьера) вернуть Филиппа домой на достаточно долгий срок, чтобы они смогли пожениться. А спустя еще несколько месяцев она забеременела.

Любовь двух пылких республиканцев оказалась прервана политической катастрофой. Когда Максимилиан Робеспьер пал жертвой термидорианского переворота (27 июля 1794 года), Леба погиб вместе с ним. Элизабет после писала, что была «убита горем и почти обезумела» и, забыв о новорожденном сыне, два дня пролежала на полу. Затем как вдова Леба и мать его ребенка она была помещена в тюрьму Таларю вместе с младенцем. Она вспоминала: «Я стала матерью пять недель назад; я кормила сына; мне не было еще и двадцати одного года; я потеряла почти все».

Элизабет и ее грудной ребенок провели в тюрьме девять месяцев. Каждую ночь она спускалась во двор и стирала в корыте пеленки, а затем сушила их между матрасами. Надзиратели и правительственные агенты убеждали ее выйти замуж за другого депутата и избавиться от «позорной фамилии», но она сопротивлялась этим попыткам. Наоборот, она держалась за фамилию мужа и, выйдя наконец из тюрьмы, сохранила ее до конца своих дней. Воспоминания о годе замужества помогли ей пережить шестьдесят пять лет вдовства. Все это время она продолжала верить в покойного мужа и в революционные идеалы, за которые он погиб.

Истории мадам Ролан и мадам Леба показывают, как сильно женщины-республиканки могли быть вовлечены в общественную жизнь своих мужей и как строго наказывались за их политическую активность. Жизнь была еще более сурова к аристократкам, которые часто отправлялись в тюрьму или на гильотину из‐за своего благородного происхождения. Ситуация для жен из знатных родов могла очень сильно разниться и зависела от многих факторов: региона, отношений ее семьи с местным сообществом (которое могло защитить ее, а могло и нет), присутствия или отсутствия супруга. Если муж эмигрировал, чтобы присоединиться к контрреволюционным силам или просто спасти свою жизнь, а жена оставалась приглядывать за семьей и имуществом, ее положение становилось весьма рискованным. Ее могли бросить в тюрьму из‐за аристократического статуса или из‐за подозрений в нелегальных контактах с находящимся за границей мужем.

Наглядной иллюстрацией всех этих проблем служит история Мари-Виктуар де Ламбийи, графини Ла Вийруйе. Эта маленькая бретонская женщина двадцати шести лет, ростом в 142 сантиметра, была в октябре 1793 года заключена под стражу на том основании, что была «из знати, жена и сестра эмигранта». К тому моменту она уже двадцать месяцев не видела мужа, который покинул Францию, чтобы присоединиться к борцам с Революцией из Германии. Прежде чем оставить свою жену, муж дал ей право распоряжаться всей семейной собственностью. По закону она также отвечала за троих маленьких детей, один из которых родился через шесть недель после того, как муж уехал.

До заточения мадам де Ла Вийруйе жила с детьми у престарелой тетки, но стоило Робеспьеру 2 июня 1793 года объявить всех жен, отцов, матерей, детей, братьев и сестер эмигрантов «подозрительными», ее арестовали и посадили под замок.

От других заключенных мадам де Ла Вийруйе отличало то, что она отказалась молчаливо пережидать годы Революции. Сидя в холодной, сырой, неотапливаемой камере, она рассылала сотни писем чиновникам местного и национального масштаба, выступая против своего заключения и тех условий, в которых содержались заключенные. В октябре 1794 года, через год после того, как ее взяли под стражу, Ла Вийруйе написала предельно взвешенное письмо с подробным опровержением всех оснований для ее ареста. По поводу высокого происхождения она писала: «Никто не может быть в ответе за то, чего не выбирал». А по поводу эмиграции мужа: «С июля 1792 года я не получала весточки от мужа ‹…› и у меня есть все основания полагать, что его больше нет в живых».

Самое интересное в ее аргументации – протест против того, что жену можно судить за действия ее мужа. Она писала: «Пускай даже он эмигрант – неужели можно меня винить за поступки, которые он совершил, и решения, которые он принял? Повсеместно считается, что муж – глава семьи и несет за нее всю ответственность; следовательно, никто не может вменять жене в вину поведение мужа». Для того периода было ново, что жена декларирует свою независимость, моральную и юридическую, от мужа и требует, чтобы ее не судили по его поступкам. В конце концов усилия Ла Вийруйе не пропали втуне, потому что в январе 1795 года под натиском ее писем ее саму и ее товарищей по заключению освободили.

Во времена Революции многие француженки оказались в сложной ситуации, которая требовала переходить в нападение и вести себя дерзко, подобно мужчинам. Ла Вийруйе, как и мадам Ролан, понимала, что амплуа «женщины-писательницы» делает ее мишенью насмешек; и все же она без колебаний употребила свой писательский талант, чтобы спасти себя и товарищей по несчастью.

Спустя четыре года, в январе 1799 года, она вынуждена была пойти еще дальше. К тому времени она с мужем, который скрывался под вымышленным именем, скромно жила в Париже. Когда его поймали и предъявили обвинение в эмиграции, каравшееся смертной казнью, мадам Ла Вийруйе решила прийти в суд и выступить в его защиту. У нее не было юридического образования, и она не могла быть уверена, что ей позволят выступить на стороне мужа. Но она была столь убедительна, что ей дали слово на судебном процессе, и она смогла убедить семерых судей «в полном облачении, с усами и острыми саблями» в невиновности своего любимого супруга. Ее речь длилась сорок две минуты, впоследствии мадам Ла Вийруйе описала ее в мемуарах, адресованных детям. В ней она продемонстрировала умение найти подобающие юридические аргументы, опровергающие обвинение, а также доводы, взывающие к отцовскому и мужнему чувству судей. Стражи, доставившие господина Ла Вийруйе в зал заседания, даже не попытались остановить его, когда он направился к жене и поцеловал ее в конце ее речи, и судьи вынесли приговор всего за полчаса обсуждения. Мадам Ла Вийруйе сумела с выгодой для себя использовать новизну и пафос этой сцены: жены, защищающей мужа от обвинений.

Еще одной женой-аристократкой, которую Революция вынудила к решительным действиям, была Элиза Фужере де Менервиль. Она родилась в семье влиятельного судьи и в восемнадцать лет вышла замуж за мужчину, который был на тринадцать лет ее старше, имел значительное состояние и хорошую репутацию. Как и полагалось представительнице ее класса, она беспрекословно приняла решение своих родителей. Первые пять лет брака они с мужем жили в семье ее родителей, и она была очень счастлива этим обстоятельством. Но в октябре 1791 года они вместе с мужем и двумя маленькими детьми влились в поток эмигрантов, спасающихся от Революции.

Сперва они жили в Бельгии и Голландии, а затем переселились в Англию. Из Франции приходили все более печальные известия: сначала ее мать и сестер отправили в тюрьму, затем ее отца казнили на гильотине. И чем дальше они с мужем уезжали от дома, тем меньше у них оставалось средств. В конце концов в Лондоне мадам де Менервиль, в первые годы брака имевшая позолоченную карету и украшения с бриллиантами, сделалась работницей. Подобно множеству жен эмигранток, она стала единственной кормилицей в семье. Она рассказывала: «Я расписывала веера для купца из Сити, который затем отправлял их в Португалию. Вышивала гладью по заказу другого купца, который затем отправлял свои товары в Россию. Давала уроки французского ‹…› Расшивала платья – это было самое прибыльное предприятие…» Если высокопоставленные мужчины зачастую не могли найти для себя работы за границей, то их жены были более гибкими. Их не готовили к армейской или юридической службе. Они всего лишь умели шить, готовить, были обучены искусствам, и именно эти навыки им пригодились. Революция разрушила многие надежды, но некоторые жены были горды тем, что стали зарабатывать деньги для семьи.

За десять лет, прошедшие с начала Революции до прихода к власти Наполеона (1789–1799), француженки стали как никогда политически сознательными. Конечно, роялистки вроде мадам де Менервиль были бы рады и дальше обходиться без этой сознательности. Большинство представительниц высшего общества были бы довольны прежним положением дел, когда мысли о политике были уделом их мужей и отцов. Однако Революция вынудила их к тому, чтобы думать своей головой и принимать самостоятельные решения. Хотя у них не было представительства в правительстве, они находили способы влиять на систему, игнорирующую их. Какими бы ни были их убеждения – лоялистскими или республиканскими (за возможным исключением мадам Ролан), их главной заботой была безопасность их семей.

 

Новые иконы: республиканская мать и мать-учительница

Как лозунг «свобода, равенство, братство» отразился на женщинах после того, как жизнь пришла в норму? Привел ли рост политической сознательности среди женщин и их заслуги перед родиной к немедленным изменениям? Короткий ответ – нет. Ни французским, ни американским женам как особой социальной группе не удалось извлечь из Революции пользу и улучшить свою жизнь. Их мужья стали гражданами в новом обществе, а они так и остались в статусе «жены такого-то».

В Америке не было издано новых законов, которые обеспечили бы женщинам, как чаяла того Эбигейл Адамс, защиту от тиранов-мужей. Избавившись от оков британского правления, американцы продолжали довольствоваться введенной британцами системой гражданского права: жена по-прежнему должна была служить и повиноваться своему мужу. Ее интересы по-прежнему подавлялись и не учитывались отдельно от интересов мужа.

А во Франции жизнь замужней женщины стала на деле еще тяжелее. Первый реформаторский запал Революции 1789 года смыло кровью эпохи террора. Гражданский кодекс, принятый при Наполеоне в 1804 году, сводил на нет все предыдущие попытки установить равноправные отношения между мужьями и женами; по сути, он, наоборот, закрепил старый, привычный порядок вещей. Француженки сделались заложницами своих мужей, в обмен на «протекцию» они должны были демонстрировать беспрекословное подчинение. По умолчанию считалось, что брак строится на принципе общности владения имуществом, а это значило, что жена не может самостоятельно распоряжаться имуществом, получать доход от него или от его продажи. Всеми доходами и наследством своей жены распоряжался мужчина.

Феминистские мыслительницы, которые в первые годы Революции были исполнены надежд и полны планов, при Наполеоне предусмотрительно хранили молчание. Знаменитую мадам де Сталь император, который не любил, чтобы женщины рассуждали, отправил в ссылку. Труд Мэри Уолстонкрафт «В защиту прав женщин» (1792), содержавший призыв давать девушкам образование, чтобы они не превратились в «заложниц брака», вышел из моды как в родной для автора Великобритании, так и во Франции и в Америке.

В годы после Революции предпринималась попытка создать новый образ женщины, обладающей гражданским самосознанием, – Линда Кребер дала ему определение «республиканская мать». И американкам, и француженкам вменялось в обязанность растить граждан республики и с должной ответственностью относиться к воспитанию гражданского чувства, а их домашние обязанности наделялись политической значимостью. Поскольку мальчикам до определенного возраста, как и девочкам, если вообще считали это нужным, давали домашнее образование, на матерях лежала обязанность не только научить детей общей грамоте, но и привить им чувство долга и любовь к родине. В помощь французским матерям предлагались патриотические тексты, построенные по аналогии с Катехизисом католической церкви, но посвященные республиканским добродетелям. Один из диалогов в книге «Хорошая мать и ее дитя» начинается с того, что ребенок задает вопрос: «Мама, расскажи нам что-нибудь о Республике, о которой мы столько слышали», – и мать отвечает: «Республика, дитя мое, это правление, основанное на принципах равенства…» – и так далее.

Задолго до возникновения системы публичного образования на француженок и американок была возложена задача воспитывать в детях – особенно в сыновьях – гражданские добродетели, которые считались необходимыми для благополучия нации. Именно благодаря тому, что роли республиканской матери, или матери-учительницы, как называли ее во Франции, придавали большое значение, многие француженки и американки впоследствии с легкостью вовлекались в социальную и политическую активность.

Иного мнения придерживается Эдит Геллес, исследующая жизнь американок: образ республиканской матери она рассматривает как шаг назад, откат с позиций, которые заняли жены в годы Революции. Материнство останется преимущественно домашним делом, вне зависимости от того, насколько оно связано с идеей общего блага. Подобно женщинам Древней Греции, французские и американские матери были в лучшем случае «пассивными» гражданами – их основным достоинством было то, что они могли передать гражданство своим сыновьям. «Активными» гражданами могли стать только мужчины, и такая привилегия оставалась за ними вплоть до XX века.

Воспитание настоящего гражданина было нормативной конструкцией, которая, вероятно, имела мало отношения к реальной жизни. Много ли француженок и американок действительно видели воспитание достойных граждан своей основной задачей? Вероятно, таких женщин было совсем немного, а большинство по-прежнему предпочитало рассматривать материнство как часть своих семейных, а не гражданских обязательств – если вообще задумывалось об этом.

На смену военной и революционной суматохе всегда приходит период радения о будущем молодого поколения, который знаменует, что ужас и кровопролитие остались в прошлом. Перифразируя популярное психологическое утверждение, можно сказать, что республиканское материнство было по сути откатом к позиции удовлетворения мужского эго. Я не считаю, что имел место спланированный заговор против женщин с целью вновь ограничить их сферой материнства и работы по хозяйству, но эта риторика имела именно такой эффект. Предполагалось, что жены и матери, будь они республиканки или кто-либо еще, должны покинуть публичную сферу, оставив ее мужчинам, и посвятить себя проблемам дома и семьи.

И все же существует одно произведение искусства, в котором выражен и передан взгляд на жену как на активную, отважную политическую фигуру, – опера Бетховена «Фиделио», чья премьера состоялась в 1805 году. Возвышенный образ женщины в этой опере был продиктован идеями Французской революции, здесь главный героический персонаж, главный спаситель – не муж Фиделио, а жена Леонора. Она спускается в тюрьму, чтобы освободить своего исстрадавшегося мужа из рук тирана-пленителя. В головокружительную кульминацию («O Gott! o welch’ ein Augenblick») Бетховену удалось вложить столь же мощный утверждающий смысл, как и в знаменитую оду «К радости». И в этом случае торжественность момента может быть особенно глубоко прочувствована женщинами.