— Кто ты?
Молодая темноволосая девушка выжидательно склонила голову перед госпожой. Она видела ее… Видела в тот день, когда только приехала. Но не обратила внимания тогда. Произошедшие события не позволяли думать о чем-либо еще.
— Дуня. Я дочь псаря. Из…
— Не имеет значения. Где Глафира?
Можно было предположить, что управитель нанял новую девушку для работы по дому. Но где ее горничная?
— Простите, Алиса Романовна. Не знаю я такую… Мне сказали, что теперь я ваша горничная. И я готова выполнять любые ваши указания.
Эта девушка… Что она говорит?
— Хорошо… Принеси пока воды.
Не с нее следовало спрашивать. Алиса провела по лбу ладонью. Что это? Злая шутка?
Думать о насущных проблемах, пока высшие силы решают людские судьбы. У нее были вопросы…
К кабинету мужа Алиса шла решительно и целеустремленно. В конце концов, это было уже чересчур… Возможно, в своем доме он и был полноправным хозяином, но Глаша — ее служанка. Единственное, что осталось у нее от прежней жизни… Она приехала в этот дом вместе с ней. Еще очень давно. Растущее возмущение, непонимание.
— Сергей Владимирович…
Слова, прозвучавшие прежде, чем что-то шевельнулось в голове, отчаянно прошептав:
«Не надо!»
Не надо…
Не потому, что ее не услышат. В удивительно тихой комнате не было жизни… Ни скрипа пера. Ни шороха бумаг. Ни запаха кофе…
Стул, отодвинутый от стола. Не слишком далеко… Неудобно работать, но на столе все было слишком аккуратно. Он не собирался ничего писать.
Сидя на стуле, мужчина смотрел в одну точку. Не раскладывал бумаги. Не искал настойчиво уходящую мысль. Не читал… Думал о чем-то? Скорее всего, его мучила все одна и та же мысль…
Это было непонятно. Непривычно… Время теперь не текло, расписанное по часам и минутам. Осоргин даже не повернул головы. Не поднялся навстречу, услышав ее голос…
Подойти. Обнять… Не важно, о чем он думал, смотря не на нее. Ведь это была не задумчивость. Она чувствовала… Это скрежетало по сердцу, подобно острому морскому камню, царапающему стекло. Тогда она бы смогла услышать… сказала бы сама, что это не конец.
— Сергей Владимирович…
— Что вам нужно?
Безразличие. Столько безразличия, что его хватило бы на каждое сказанное ей необдуманное слово. Чтобы умыться им с головой…
Не стала подходить. Смотря на него и не веря. Не узнавая…
«Все обойдется. Мы справимся. Мы выдержим…» — несколько слов, изменивших бы все… Сказать. Она должна была просто сказать…
— Что с моей горничной?
Посреди этой тишины. Пожалуй, самый глупый, самый неуместный вопрос.
— Я ее уволил.
А что она ожидала услышать?
— Зачем…
Впервые посмотрел на нее. Как на душевнобольную…
— Она передавала записки от моей жены к ее любовнику. Достаточный повод?
Алиса сделала шаг назад. Он никогда не ставил в вину ее измену… Никогда прежде. Но больно стало не от этих слов. А от того, как они были сказаны. Сухо. Жестоко…
— Зачем вы это говорите… Я поступила плохо. Перед Богом, перед вами, перед собой…
— Оставьте в покое себя и Бога. Вопросы вашей веры касаются исключительно вас. О себе же вы не прекращали думать ни на одну минуту. Перестаньте же говорить об этом хотя бы теперь…
Не повышал голос. Не сглаживал углы. Не успокаивал.
— Что я сделала? К чему все эти упреки? — ее голос срывался. — Вы хотите разрушить все то, что у нас теперь есть? И тогда, когда наш сын…
— Мне все равно. — Он повернулся к ней. И Алиса на секунду перестала дышать. Погасшие теперь уверенность, решимость в его глазах, прекратившие свою борьбу. Столько отчаяния, отчаяния такого живого, такого острого и отравляющего медленно и неотвратимо, Алиса не видела никогда… Он был сломлен…
— Знаете, впервые в жизни мне все равно. Никогда не думал, что это может произойти… — мысли вслух. Просто, чтобы не сойти с ума. — Разрушить то, что у нас есть? А что у нас есть? По мне, так ничего, — неопределенный жест. Он не жалел ее. Слова, острыми ледяными осколками пронзавшие насквозь. Алиса даже не пыталась остановить это…
— Наш сын? Кажется, еще две недели назад вы собирались покинуть его. Почему-то о благе тогда еще здорового ребенка вы не думали. Впрочем, я не уверен, думаете ли вы вообще о чьем-либо благе, кроме своего собственного, — морщины, появившиеся на лбу. Этот разговор становился слишком бессмысленным.
— Знаете, мой ребенок умирает, а я ничего не могу сделать. Ваш ребенок умирает, а вы беспокоитесь о том, что я лишил вас возможности связаться с любовником. Я не привык слышать от вас логичные и вразумительные ответы. Но ответьте теперь: в чем виноват я? В том, что не замечал, что вы представляете из себя на самом деле? В том, что хотел видеть в вас любимую женщину? В чем? Или же в том, что не дал вам упасть тогда? Что позволил себе простить… И для чего? Для того, чтобы успокаивать сына после ваших истерик? Чтобы ждать, пока вы снова решите вонзить нож под ребра? Я сам не понимаю… Но говорили же вы, что каждый имеет право на ошибку. Что ж… Я не святой. Я ошибся.
Сказал бы это, если бы она в самом начале не пресекла? Если бы просто дала понять, что и она играет хоть какую-то роль в их только поднявшихся из серого пепла отношениях… Если бы поддержала. Если бы не задала этот роковой вопрос…
Жизненная энергия подобна песку в песочных часах, перетекая от того, кто может ее дать, к тому, кто в ней нуждается. Только в его стеклянной половинке уже ничего не осталось.
— Как вы можете… — не хватило ума промолчать.
— Попытаетесь меня остановить?
Сталь. Если сокрушенность, если вырвавшихся на поверхность так тщательно скрываемых демонов и можно спрятать, то только за угрозой.
— Вы пришли за утешением или за советом? Если так, то могу сказать лишь одно: займитесь устройством своей собственной жизни самостоятельно. У меня нет сил тянуть вас оттуда, куда вы каждый раз рветесь упасть. Теперь появились некие… трудности. Если бы ваш сын имел для вас значение, вы смогли бы понять.
Тоном человека, уставшего от бесконечной головной боли.
— Можете даже идти туда, где вам несомненно будут рады. Надеюсь, следующему, кому вы без сознания упадете в руки, повезет больше. А впрочем, мне искренне жаль этого человека. Могу только пожелать, чтобы ваш бог отправил его на тот свет раньше, чем вы сведете несчастного с ума. Это будет благосклоннее, чем дать ему провести всю жизнь, потакая вашим капризам.
Лезвие, разрезавшее бумагу своим острым кончиком…
Осоргин провел рукой по лбу.
— А теперь, думаю, вы захотите удалиться. Дверь сзади.
Разбитая… Пытаясь прийти в себя от его слов. От той правды, на которую он всего лишь указал.
Он хотел сделать много того, что ей бы не понравилось… Совершенно. Только разве это сможет что-то изменить?
И еще потому, что непонятная тяжесть сдавила грудь, отдавая куда-то влево. Подозрительные черные точки перед глазами… И каждый шаг, когда он входил к себе в кабинет, давался с трудом. В нем все же чуть меньше малодушия, чем кто-то мог бы подумать. Он не оставит Федю одного. Пока нет… В этом мире его сына ждет не слишком теплый прием. И пока все не будет кончено, он постарается быть рядом. А теперь…
— Подите вон, — отрешенно и бессильно.
Опустошенный взгляд, скользнувший по полу. Не до ее слез и не до обид. Ни до чего… Уже ни до чего.
Расплакалась. Расплакалась бы, даже не потрудившись уйти. Но после этих слов поняла, что он бы не пожалел. Не посочувствовал и утешать бы не стал…
Рыдания, сдавившие горло… Пока она почти бежала к себе. Растирая по щекам соленые капли. Он никогда не повышал на нее голос. Никогда. Но это было хуже. Искра, вспыхнувшая в сердце так неожиданно, потухла. В животе застыл холод. Как будто и не существовало ничего до этого. Она чувствовала себя подавленной… Между ними снова была стена. Холодная и беспощадная.
Черные ласточки, как тени с того света.
«Я здесь лишняя. Я здесь чужая…»
Иллюзия счастья… А на деле это чувство унижения, непонятости и… одиночества. До тех пор, пока слезы будут тяжелым комом сдавливать горло, а губы кривиться… Оно не пройдет до тех пор. Даже среди всеобщей радости это продолжится…
Он бы сказал ей, что это продолжится лишь до той минуты, пока она будет лелеять свою обиду, перебирая в голове каждое слово, убеждаясь в собственной правоте. Она мысленно произнесла эти слова таким знакомым голосом. Только все, что он сказал, были не слова утешения.
Так вовремя поданный стакан воды… Все же, возможно, в новой служанке и был какой-то толк. Не спросила ни о чем и не рискнула давать советы. Алиса сидела на пуфике перед зеркалом. Упершись локтями в деревянную поверхность трюмо. Не решаясь поднять головы. Упиваясь своей болью. Но это было не то, что проходило через несколько часов рыданий. Не то, после чего, сказав «прости» или услышав эти слова в свой адрес, можно спокойно продолжать жить дальше. Ей казалось, что для нее все кончено. Теперь…
«Подите вон…»
Маленький ящичек, в котором она всегда хранила пузырек с настойкой валерианы. Не то чтобы это очень помогало в таких случаях… Но чувство отчаяния, чувство одиночества больше не становилось столь острым. А с этим уже можно было жить…
Совершенно случайно брошенный в сторону взгляд. Пальцы, нащупавшие стеклянный флакон с темной жидкостью, ощутили под собой что-то еще… Алиса заглянула в ящик. Свернутая бумага, аккуратно прислоненная к его деревянной стенке. Ее сердце забилось быстрее. Она не видела этого раньше и… слишком уж неприметным казалось это… письмо?
Алиса затаила дыхание. Оставив на время позабытый флакон, достала из трюмо бумагу. Дрожащими от неожиданного открытия пальцами развернула… Сердце пропустило удар. Она узнала почерк.