Пока я был женат, все, что я делал, хоть в чем-то имело отношение к жене. Даже в ту пору, когда она меня ничем не стесняла, я ощущал себя виновным перед ней. Но и какое-то время после развода я не мог избавиться от этого чувства. И вот однажды я вспомнил это ошеломляющее чувство свободы – когда сообразил, что моими делами уже давно никто не интересуется.

На следующий день я почувствовал, как во мне снова оживает то же стеснение, что и в годы семейной жизни. Будто я собираюсь что-то сделать втайне.

Втайне от Кей я подумывал съездить в Асакуса.

– Обещай, – говорила мне она, – что больше ни за что не поедешь.

Под напором ее логики возражать я не мог.

Отец и мать – хоть и не злые и не вредные, но все же – давно мертвые существа. Появление мертвецов само по себе вполне может привести к коренному нарушению жизненного уклада, так что в этом смысле я понимал настроение Кей, пытавшейся этого не допустить.

Но что касается родителей, я никак не мог признать, что они желают мне зла.

– Хороши родители. Ты весь истощен. Глаза ввалились так, что люди ахают.

Стоя на следующий день перед зеркалом, я не видел в себе никаких перемен.

– Поверь мне, – несколько раз повторила Кей, – на тебе лица нет.

Так бывает, я знаю: заметное постороннему глазу запустение сам человек не видит. Это поучительно, но не хотелось доверять зеркалу роль пророка.

– Покажи, – обращался я к зеркалу, – покажи мой истинный облик.

Но зеркало неизменно отражало лишь мою фигуру, полную жизненных сил. И мне хотелось во что бы то ни стало хотя бы один последний раз встретиться с отцом и матерью.

В ответ на родительское «приходи опять», «да поскорее» я ответил: «Да, конечно». Ну как я мог после этого их бросить? Я представил, как они горюют в своей квартирке в Асакуса, хотя при желании могут и ко мне в гости приехать. Бросить их двоих, не попрощавшись, – прием эгоистической самозащиты. Какая разница, если я осунусь еще немного? И вообще – так ли необходимо беспокоиться за свою жизнь, брось я их двоих? Можно возразить: а Кей, а ее любовь? Так-то оно так, но я уже не могу доверять любви между мужчиной и женщиной.

Как и родительской любви. Но родители продолжают жить только для меня. Кажется, они – существа такие беспомощные, что отвернись я, и останется им лишь исчезнуть. Можно хотя бы попрощаться.

Поэтому вечером я предал Кей.

Потратив большую часть дня на план второй части, я позвонил Кей, убедился, что ее дома нет, и засобирался в дорогу. Но даже так мне показалось, что она откуда-то за мной наблюдает. Как бы прогоняя из головы эту мысль, я сказал самому себе: «А не поесть ли мне чего-нибудь вкусненького?» – и вышел в коридор.

Кей сейчас наяривает по клавишам компьютера в своей бухгалтерии продовольственной фирмы где-то на Цукидзи, и вряд ли может взять отгул специально, чтобы за мной наблюдать. К тому же я позвонил и удостоверился, что дома ее нет. Теперь можно не трястись, когда откроются двери лифта. Выйдя на улицу, можно не пытаться проскочить незамеченным под окнами. Но на самом деле я выскользнул на проспект именно в таком настроении – будто сбегал с уроков.

На удивление, потребовалось немало душевных сил, чтобы нарушить данное Кей обещание. А это значит, я люблю ее больше, чем мне кажется. Развалившись на сиденье спешащего в Асакуса такси, я вспоминал истовые, серьезные глаза Кей и ее белую попку.

* * *

– Отец, Хидэо, – крикнула наверху мать, едва я ступил ногой на лестницу. Поднял голову: она собиралась в магазин, весело кивнула мне и тут же скрылась из виду. Лишь ее голос слышался: – Хидэо пришел, отец.

Я хотел было сказать, что кричать не стоит, будут ругаться соседи, – но я даже не знал, слышат ли они этот голос.

Поднялся на второй этаж. Мать стояла перед дверью квартиры, лицо расплылось в улыбке:

– Ну, заходи.

– Здравствуй, – улыбнулся и я.

– Я это… схожу пока в магазин. Отец дома.

Разойдясь с матерью, я заглянул в комнату – отец развалился там на полу, обмахивая себя веером.

– Ага.

– Здравствуй.

– Будешь? Пивка-то?

Он шустро поднялся и распахнул холодильник.

– Потом, за едой.

– Да брось ты! Я с обеда лежу терплю. Мамашка бурчит, я дую сплошную воду, а от одной мысли о пивке все в животе урчит.

Показывали школьный бейсбол. Мы сидели перед телевизором, скрестив ноги, и пили пиво.

– С кем-нибудь играл?

– Во что?

– В карты.

– Не было времени.

– Тебе столько лет, а по-прежнему весь в делах. Постареешь, играть станет неинтересно.

– Давай сегодня поиграем в «ойтёкабу».

– Ладно, раз обещал. Кому скажешь – стыдоба да и только: единственный сын дожил до таких лет, а в карты не может. И красней за тебя потом.

Затем отец преподал мне увлекательный урок шулерства: показал «зеркало», «извлечение карты», «втирание», «сброс карты», «подглядывание». Когда вернулась мать, на полу стояло уже три пустые бутылки.

– Закажи что-нибудь с доставкой, мать.

– Да я тут всего накупила.

Я немного захмелел и, покраснев, улыбнулся матери. Враки все это. Ничего она не купила. Разыгрывает для меня спектакль.

– Стой, погоди, мама. Давай, действительно, закажи что-нибудь и поиграем в «ойтёкабу».

– В кого он такой уродился? Весь в папашку.

– Ну и что в этом плохого? На то он и родной сын, – сказал отец.

– Точно, закажем угря. Я угощаю. Не переживайте, зарабатываю достаточно.

– Тогда я схожу.

– Только не туда, – сказал отец. – Лучше в тот, что напротив «Кацумаса».

– Точно, зачем нам унагидон? Если заказывать, то жареную печеночку, да самого угря и на вертеле, к нему супчику, ну, и рис, – подражая отцу, попробовал капризно сказать я.

Мать лишь весело заметила:

– Помечтайте там, на пару, – и замолчала. Заказав еду, она вернулась, и мы принялись играть в карты. Они оба играли быстро и умело.

– Чего копаешься, ну, скоро ты? Может, лучше составишь? Чего шепчешь, говори громче, нужно тебе или нет… – Они разошлись не на шутку, забыв, с кем играют. Я поражался: мать беззаботно и вместе с тем уверенно пользовалась карточным жаргоном. Вся такая ладная, энергичная женщина.

Отец ел угря и проникновенно говорил:

– Были б мы живы, разве бы так жили. Да-а, ничего не поделаешь…

– Да и не годится учить картам двенадцатилетнего мальчика, – вторила ему мать.

– Только, как бы это сказать, цель человеческой жизни, моего бытия…

– Мудреные ты слова говоришь.

– Помолчи! Можно подумать, я не читал этих ученых книжек. Я далек от этого, но пока еще разбираюсь, что хорошо, а что – плохо.

– Тогда говори нормально, как обычно.

– Я же так, чтобы ему было понятнее. Передо мной каждый день проходит масса народа. Не буду я говорить – не будет и работы. Мастера сусей тем и отличаются от поваров «хранцусской» кухни. Это у тех главное, чтобы вкусно было – бродят по кухне важные, как гуси. А тут каждый день на глазах у клиента – в каком-то смысле как главный актер: и исполнитель тебе, и повар, и вместе с тем продавец, иначе кто ж будет за тебя торговать. Думаешь, можно так работать без отдыха? Нервы-то на пределе.

– Что, правда?

– Видишь, жены они все такие. Только и могут фыркать.

В разговоре со мной они не выбирали выражений. И вместе с тем было заметно – они от всей души радовались тому, что я с ними. Прямо-таки веселились. И я не смог им сказать, что больше сюда не приду. Мы вместе опять вышли на Международную улицу, и они опять посадили меня в такси в хорошем расположении духа.

– Приходи опять.

– Мы ждем.