В следующий раз я встретился с нею спустя два дня.

После обеда накрапывал дождь. Я собрался на телевидение и спустился в холл, а она только что вошла с улицы.

В одной руке она держала зонтик, в другой – сумочку и три пухлых пакета с покупками. Заметила меня.

– Добрый день, – начал я. По-прежнему чувствуя себя виновным.

– Извините, – сказала она тонким голоском, склонила голову и добавила: – Той ночью я наговорила глупостей.

Когда женщина вновь посмотрела на меня, в ее глазах читалось смущение. Она показалась мне красивее, чем раньше.

– Я тоже был не в себе.

– Помешала вашей срочной работе.

– Ничего. Если вы не против, заходите – чего-нибудь выпьем.

– Спасибо.

Мы попрощались и расстались.

Из полиэтиленового пакета выглядывала зелень.

Я немного успокоился, но на душе по-прежнему было тяжко. Прошлой ночью в одиннадцатом часу я вышел на улицу проверить, горит ли свет на третьем этаже. Накрапывал дождик. На пятом, третьем и первом этажах светилось по одному окну, но силуэтов людей я не заметил.

«Свет еще ни о чем не говорит, – подумал я. – Умри человек в одиночестве – и он будет продолжать гореть».

Дождь припустил сильнее, но я продолжал следить за окном еще какое-то время. В конце концов так ни с чем и вернулся к себе. В голову лезли разные мысли о женском одиночестве.

А тут – грубая реальность: пакет с зеленью. «Вот оно как», – ухмыльнулся я, направляясь к станции. Так просто люди не умирают.

Затем настал тот день.

Было начало августа.

Я почти никуда не выходил – ни на вечеринки, ни просто выпить в бар. Знакомых у меня и так было немного, а после развода и визита Мамии я вообще, как мне кажется, стал недолюбливать людей.

Тогда, в холле, я пригласил женщину как-нибудь выпить, но до сих пор у меня такого настроения не возникало. Женщина в свою очередь так ничего мне и не ответила. Вообще подобные фразы – нечто вроде приветствия. В мире телевидения раздавать подобные приглашения и обещания легко, как дышать, и никто не воспринимает их всерьез.

«Давай как-нибудь выпьем, забыв о работе…» «Ради твоего произведения я в любой момент готов отказаться от всего остального…» «Если так будет продолжаться, конец японским телесериалам; я всерьез хочу поработать с тобой… как-нибудь…» «Слышь, почему ты меня не используешь? Разве? В смысле, в прошлый раз? Ах да, точно. Действительно, была твоя вещь. Извини, как я могла ошибиться. Признаться, она мне понравилась. Ничего подобного не встречала за все время работы на телевидении…»

За восемнадцать лет сочинительства я научился определять истину этих слов.

Но та женщина – не с телевидения, это правда. Правда, она – обычный житель большого города. Вряд ли никогда в своей жизни не сталкивается с банальными пустыми фразами. Кстати, о чем с ней говорить, если придет? Выслушивать ее историю жизни и сочувствовать судьбе как-то не хотелось. Переспать с ней? Если без продолжения – куда ни шло, но все могло зайти далеко, а этого мне никак не хотелось.

Так… тот день. Начало августа. Если быть точным – четвертое число. Я выбирал галстук в универмаге на Гиндзе.

В подарок. Продавщица лет тридцати выложила передо мной пять галстуков, но все показались мне блеклыми.

– Вы говорили, лет сорока?..

– Да, около пятидесяти.

– Надеюсь, эти поярче будут. – Она ловко подхватила и выложила передо мной еще четыре-пять. На этот раз все – таких расцветок, что люди шарахаться будут.

– Что-нибудь среднее.

Но что это – «среднее», продавщица уловить не могла.

– Например, какого плана?..

– Не такой скромный, но и не броский. – При этом я, блуждая взглядом по витрине, понимал, что несу чушь. Требовал того, чего нет в природе.

Размышляя, как жить со своей новой свободой, я не мог придать мыслям форму, и при этом понимал сейчас, что мне блеклость не по душе, яркость бросается в глаза… А ничего «среднего» просто не бывает.

В конце концов, осознавая всю бесполезность покупки, выбрал один галстук – с оранжевыми, желтыми и зелеными узорами на бежевом фоне – и вышел на улицу.

Я ненавидел покупать что-нибудь «в подарок». Но тут не сдержался и в таком возрасте приобрел себе на день рождения галстук. Даже в молодости до такого не додумывался. Выходит, стал сентиментален. Людям стыдно признаться.

Вот… Как просторен становится мир, когда едешь за границу и понимаешь местный язык. Свободно заговариваешь с людьми, убалтываешь женщин…

Однако вот язык освоен, и ни разговоры с людьми, ни болтовня с женщинами уже не получаются. Только понимаешь, что и шагу не можешь ступить за пределы своей натуры. Никаких просторов перед разведенным мужчиной сорока с лишним лет быть не может. Но все же про себя я тихо сказал: «Однако…» Был вечер. Я из последних сил плелся домой по городу самого утра утонувшему в привычной летней духоте. Вернусь домой, приму душ, поработаю в прохладе два-три часа – на завтра останется меньше. Потом завалюсь на диван и со стаканом виски посмотрю кассету Феллини. Ну, то есть – все как вчера.

А разве не хочется мне сделать что-нибудь эдакое? Все-таки день рождения…

Я понимал, что из этого уныния необходимо вырваться. Начать новую жизнь. Дарить самому себе галстуки – хуже некуда.

И тут я остановился.

Показалось или я впрямь что-то увидел?

Вход в метро.

Станция Гиндза. Над лестницей в подземелье висит указатель двух направлений этой линии: «Сибуя, Омотэ-Сандо» и «Асакуса, Уэно».

«Асакуса»! Меня остановило слово «Асакуса». Давненько оно не попадалось мне на глаза.

Я оттуда родом.

А что, если съездить? И с этой внезапной мыслью я сбежал по ступенькам. Сколько лет я там уже не был? Больше десяти?

Я родился в 1939-м в квартале Таварамати. Отец мой был мастером суси, мать ему помогала. Отца дважды забирали в солдаты: до и после моего рождения. Мать незадолго до поражения в войне уехала со мной на время в Тотиги – в деревню к своим родителям. Закончилась война, отец в 46-м вернулся с Филиппин, и мы втроем опять поселились в Асакуса. Сваливая в кипящую кастрюлю все съедобное, варили «витаминный суп» и торговали им на черном рынке. Я еще учился в начальной школе и тоже им помогал. Помню, как мать для «наваристости» разводила в воде муку, а затем раскладывала по тарелкам готовую еду из огромного чана. В клубах пара мать казалась молодой.

В пятидесятом разразилась Корейская война. В ту пору отец наконец-то вернулся к своему ремеслу – снова стал делать суси. Ресторанчик располагался в самом центре Токио – на Нихомбаси, но мы продолжали снимать комнату в Асакуса. И отец, и мать любили этот район. Наша квартира располагалась на втором этаже лавки жестянщика, прямо за токийским храмом Хонгандзи.

Там мать ждала второго ребенка.

Но я так и не узнал, братик это или сестренка. В январе следующего года мать ехала на багажнике отцовского велосипеда, и обоих сбила машина. Скончались на месте. На улице перед Международным театром. Что за машина, так и не выяснили.

«То был джип оккупационных войск. Вот полиция и бездействовала», – позже говорил в сердцах мой дядька из Нагои. Тогда же я узнал, что машина была черного цвета.

Меня, двенадцатилетнего, отправили на родину отца – в деревню префектуры Айти, где я поселился с овдовевшим дедом. Крестьянин, однако земли немного, урожая на продажу нет – только бы самим прокормиться. Дед меня жалел и работать почти не заставлял. Но я сам стал деревенским пацаном. Чтобы выжить в местной школе, пришлось поскорее смыть с себя запах столицы.

Когда я учился в предпоследнем классе, дед умер, и я опять остался один. Землю деда продал дядька из Нагои, у которого я затем жил последние полтора года до выпуска.

Университет – в Токио. «Не переживай, пока ты учишься, буду высылать тебе деньги», – сказал дядька. Спустя время, уже на похоронах дядьки одна пожилая родственница сказала: тот меня обделял, посылал крохи, но я и не надеялся, что за участок бедного деда можно выручить много, и все это время в дядькиной добродетели не сомневался.

После станции Нихомбаси вагон метро заметно опустел, немало пассажиров вышло на Канда и Уэно. И когда состав прибыл на конечную, «Асакуса», в вагонах оставалось от силы по три-четыре человека.

Я поднялся наверх через выход к воротам Камина-римон – уже смеркалось. Хотя со мной сюда приехало совсем мало народу, район выглядел ярким и оживленным.

Я пошел по торговой улице Накамисэ. От статуи богини Каннон до кинотеатра шестого квартала еще хоть как-то держался, а вот в место, с которым меня связывала память, идти я не решился. Сколько бы ни приезжал сюда, я ни разу не ступил в окрестности Международного театра, храма Хонгандзи, квартала Тавара-мати. За тридцать с лишним лет даже окраины Токио – и те изменятся, но мне все равно было страшно. Сохранись тот дом жестянщика, в котором жили мы с родителями, что-то накопившееся во мне прорвет плотину, перельется через край – и уже не остановишь.

Я не плакал с двенадцати лет.

Но, бродя по этим местам сейчас, я натыкался на какие-то воспоминания, и память воскресала. В одно мгновенье, словно развязались узлы прилегавших к телу доспехов, я стал наг, жалок, и казалось, что сейчас разревусь.

В таком солидном возрасте. Что я такое говорю? Вместо Международного театра уже давно – огромная гостиница.

Бросив в коробку для пожертвований перед богиней Каннон монету, я сложил ладони. Мелькнула вспышка. Пожилой иностранец, опуская фотоаппарат, сделал заискивающее лицо: мол, ничего? Я слегка улыбнулся и кивнул, он что-то облегченно пролепетал и помахал мне рукой.

Я спустился от главного храма по боковой лестнице.

Уже стемнело, и людей не было видно. Но стоило мне направиться к кварталу кинотеатров, как рядом возник человек и зашагал со мной.

– Гуляете? – с хрипотцой спросил он.

– Нет, по делу.

Я вернулся на улицу, что тянулась вдоль районной администрации, зашел в ресторанчик, съел угря.

Когда я вновь направился к кварталу кинотеатров, стрелки часов перевалили полвосьмого.

Унылый квартал.

Открытыми еще оставались семь или восемь залов, но зрителей почти не было. Конечно, последний сеанс уже, наверное, начался, однако я еще помнил свое впечатление от прошлого приезда: даже днем казалось, что грусть поселилась здесь навсегда.

Откуда ни возьмись, возникло большое светлое здание. Раньше его не было. Судя по всему, в нем арендовали помещения несколько магазинов. Здание выстроили чуть поодаль от дороги, и мне показалось, что оно само нарисовалось в сумерках.

В любом другом районе, будь то Сибуя или Китидзёдзи, оно было бы типичным, но вот сюда никак не вписывалось, никак не сочеталось со старыми грязными строениями вокруг. Словно его перенесли сюда по ошибке из другого измерения.

Казалось, что не заброшенные кинотеатры за дощатыми заборами либо вообще снесенные, а именно это светлое и чистое здание – болезненная рана в теле квартала. И уже вовсе не кажется, что район будет меняться ему под стать.

Опять подошел тот мужчина.

– Может, деваху? Восемнадцать лет. Милашка.

– Да я только что…

– А-а, тогда в другой раз. Извините.

Воспитанный малый. Я оглянулся: тот, пятясь, улыбался.

Как правило, народ не реагирует на зазывал, и они смиренно отступают. Этот даже не дал себе труда вспомнить, что мы уже встречались. Я поразился: в его улыбке не было и следа иронии – мол, врешь, что уже кончил. И я улыбнулся ему в ответ.

Затем мои ноги остановились сами.

Когда я дохожу до кинотеатра «Тоэй», что в конце улицы, по левой стороне виднеется Международный театр. Хотя нет, его уже снесли, на его месте построили высотную гостиницу. Глаза б ее не видели.

Я повернул назад.

Я не мог похвастаться, что вырос под юбками кордебалета, однако до двенадцати лет моя жизнь протекала на фоне этого здания. И как последнее воспоминание – пятна крови моих родителей на проспекте перед театром неподалеку от квартала Таварамати.

Я очнулся перед Концертным залом Асакуса.

Из громкоговорителей на улицу доносился из зала голос юмориста. Зрителей еще впускали, хотя я стоял перед входом один.

Я представил пустой зал, редких зрителей. Почему бы не послушать историю-другую? Билеты уже продавали со скидкой – за тысячу, что на пятьсот иен дешевле.

Войдя, я поразился. Зал был полон. Заняты все дополнительные табуретки, многие зрители стояли. И неочевидное снаружи оживление, взрывы хохота. Молодой мастер жанра, похоже, сегодня в духе.

Через четыре-пять минут его выступление закончилось, и зал разразился аплодисментами. В этот момент объявили:

– Группу торгового квартала «X» просим проследовать в автобус – время отправления.

Больше половины зрителей встали и засеменили к выходу. Телесценарист ведь тоже, по сути, работает на зрителей. Хоть лиц он не видит, но смотреть, как зрители покидают зал, – сущий кошмар.

Тем временем объявили следующий номер, и на сцене появился другой юморист, лет пятидесяти пяти. Он уже сидел перед микрофоном, но вереницы зрителей по-прежнему тянулись к выходу.

– Спасибо за внимание, – крикнул артист удалявшимся спинам. Оставшаяся публика засмеялась. – Выход вон там. Автобус ждать не будет. Спасибо за внимание. – Затем он пал ниц: – Спасибо за внимание… – Да так слезливо. Но вышли еще не все. – Пожалуйста, вон туда – выход в ту сторону… – Он чуть не плакал. От досады даже прищелкнул языком: – Автобус «хато» – бог и царь. Вернетесь на родину, не забудьте похвастаться, что мельком видели и меня.

Тем временем зал утих. Теперь действительно остались редкие зрители.

– Вот как измывается над нами автобус «хато», – со вздохом сказал юморист. – Только по секрету, – понизил он голос. – Они – за полцены. По семьсот пятьдесят иен. На нос. Поэтому приезжает сразу целая куча, чему мы должны радоваться. Двое за одного полноценного. Вот и уходят раньше. Никакого сожаления. Как слышат «время», валят все сразу. Ненавижу. Пусть они меня простят, но я ненавижу все эти автобусы «хато».

Шутка явно не удалась, и зрители притихли. В этот момент раздался голос:

– Некоторые с автобуса еще остались.

Я обомлел. Юморист засуетился:

– Что, правда? Или шутите? Серьезно?

– Шутка, – сказал голос.

Зрители засмеялись.

– Зачем вы так… говорите? Чуть печенка не остановилась. Нет, не печенка, сердце. Мне нравится автобус «хато». Признаться, я его поклонник. Разве так можно? Когда стоит вопрос о выживании, нельзя заводить себе врагов. Нас автобус «хато», можно сказать, кормит. – Юморист залепетал. – Когда выходишь на сцену, а добрая половина уходит, не в обиду остающимся – отпадает всякое желание говорить.

Я передвинулся из глубины зала, с приставного стула на несколько рядов вперед.

– Не пугайте меня, – обратился ко мне юморист. – Только покажется, что заделал брешь в плотине, а тут опять движение. Думал, уходите. Собрался уже за рукав схватить. А вы передвинулись вперед. Спасибо и на том. Пожалуйста, не стесняйтесь – придвигайтесь еще. Хоть до того места, куда моя слюна долетает.

Зрители, глядя на нас с юмористом, засмеялись. А тот поменял тему – принялся мыть кости кочующей из программы в программу телебогеме.

Я пересел вовсе не для того, чтобы лучше его слышать. Вообще не стоило этого делать – ощущал я себя довольно глупо.

Я пересел, чтобы лучше видеть – но не артиста. На него я даже не смотрел. Я хотел получше разглядеть человека, сказавшего: «Некоторые с автобуса еще остались». С дальних рядов виднелась лишь его спина. А голосом и фигурой он походил на отца. На моего покойного отца. И я должен был увидеть его лицо в профиль. Мало ли кто на него похож. Отец погиб в тридцать девять, сейчас ему было бы семьдесят пять. Если б я разглядел его в каком-нибудь старце, еще можно понять. Но здесь сидел тридцатилетний мужчина. Неспроста это. Чтобы не сильно выделяться, я принялся хохотать вместе с окружающими, но слов юмориста почти не слышал. Я просто хотел убедиться. Голос удивительно похож на отцовский. Со спины – так просто вылитый он. Поэтому нужно увидеть его лицо. Точнее, увидеть лицо и убедиться, что это не он. Не может ведь все так сойтись. В отчаянии я всего лишь хотел успокоиться.

Юморист закончил.

Я посмотрел в ту сторону. Там сидел отец. В профиль – как две капли похожий на отца при жизни. Я сразу же отвел взгляд и подумал: «Бывает же, встречаются на свете двойники».

Объявили следующий номер, и на сцену вышел цирковой дуэт.

Посмотреть еще раз на лицо того мужчины мужества больше не оставалось. Я видел его всего секунду. При этом – издалека. Как я мог быть уверен, похож он или нет? Пожалуй, если посмотреть в фас, выяснится, что это не он. И такое часто бывает.

Я с трудом сдерживался, чтобы не смотреть на него слишком пристально. Моего отца уже давно нет в живых, какой смысл что-то проверять?

Циркач поставил на кончик упертой в лоб трости мяч и пытался удержать равновесие. Сдвинулся влево, сделал несколько шагов вправо.

Чтобы развеять сомнения, я еще раз посмотрел на мужчину.

И вдруг он тоже взглянул на меня.

Я оторопел. Он еле заметно улыбнулся и слегка кивнул. Меня проняла дрожь. Я отвел глаза.

Почему он посмотрел на меня? Почему улыбнулся и дружелюбно кивнул?

Да потому, что меня высмеял юморист. Просто хотел посмотреть, что делает тот человек, и наши взгляды сошлись. «Как, нравится?» Его легкая улыбка примерно это и означала. Веселый человек. У жулика с улицы тоже была веселая улыбка. Хорошо в Асакусе, пока здесь остаются такие люди.

Кстати, о лице того мужчины в фас. Я его не узнал.

Ещё бы – потерять отца в двенадцать лет. Не могу же я досконально помнить черты его лица. Похож-то похож, но насколько – судить трудно. Я только хочу сказать, что он – вылитый отец из моей памяти. И в профиль, и в фас он вроде бы – отец, но именно поэтому им быть и не может. Выступление окончилось. Раздались вялые аплодисменты.

Чего разволновался? Другой бы на моем месте так и подумал. Человек улыбнулся, а я отвел глаза. Он мог обидеться.

– Привет, – раздалось рядом со мной.

Я поднял голову – в проходе стоял тот мужчина и смотрел на меня так, будто хотел сказать: пошли отсюда.

– Это вы мне? – Голос у меня дрожал. Нет, правда – очень похож на отца.

Мужчина, не дожидаясь моего ответа, побрел к выходу. Его спина как бы говорила: «Чего сидишь? Пойдем».

Объявили следующий номер.

Я встал и пошел за ним.