Обычный школьный день в начале сентября. Прекрасный день: ясное небо дышит теплом, а от реки тянет прохладой, и листья еще зелены — здесь, на востоке Украины, они облетают часто в одну ночь: утром проснешься, а на земле тугой желтый ковер. Школа тонет в кронах, из вестибюля открывается вид на живописную балку, склоны которой тоже заросли деревьями — в основном ясень и вяз, — а на дне лежит прозрачное озерцо.

Учитель вел школьников по длинной пологой лестнице в парк. Это зимой нужно сидеть в классе, и то не всегда. Сейчас, осенним теплым днем, можно проводить уроки на открытом воздухе. Тем более — уроки прикладной этики.

Один из мальчиков, держась позади, отстал, наклонился, перестегнул липучки на ботинке. Не то чтобы они ослабли, но…

— Слынуть хочешь?

В поле зрения возникли раздолбанные «бегунки» и рваные джинсы с обильной бахромой — в обтяжку на толстых икрах. Зервандова. Андрей вздохнул.

— Ну и хочу. А тебе что?

— Ничего. — Зервандова пожала плечами. — Только получится, что ты сдул.

Андрей посмотрел через ее плечо на уходящих товарищей и возглавляющего их учителя, который что-то вдохновенно излагал.

— Я и так сдул, — сказал он, — Кобыл меня все время дураком выставляет.

Учителя звали Николай Иванович Жеребцов, и он, как нарочно, носил бороду и конский хвост.

— Ему за это зарплату платят! — фыркнула Зервандова. — Ты идешь? Или зассал?

— И ничего я не зассал! — разозлился Андрей и побежал за классом, прыгая через три ступеньки.

* * *

— Мы опять на подводной лодке, — сказал Жеребцов, извлекая из кармана два мешочка с фишками. — Но на этот раз ни Андрей Витер, ни Саша Самойленко «условного пистолета» не получат. И жребий кидать мы не будем. Вместо этого я раздам каждому по пять золотых дублонов и по пять черных меток.

Протянулись ладони, учитель начал отсчитывать фишки, на ходу поясняя:

— Правила просты: фишки надо раздать все — это раз, дареное не дарят — это два. Итак, наша подводная лодка тонет, и мы голосованием решаем, кому выходить первым, кому последним. Первый с гарантией спасется, последний с гарантией погибнет, потому что кто-то, напомню, должен стоять у торпедного аппарата и выпускать выходящих. Соответственно, золотой дублон — это голос, отданный за жизнь человека, черная метка — за смерть. У всех есть фишки? Поехали! — Жеребцов завязал мешочки и присел на пеньке.

Класс зашумел, и вот уже кто-то ссорится, а кто-то сдерживает рыдания…

Андрей сидел на бревне, держа в одной руке пять черных фишек, в другой пять золотых. Пять шансов на жизнь и пять шансов на смерть. Черт, какая идиотская все-таки игра. Зачем она? Разве кто-то будет решать что-то голосованием, когда горит? Спросить у отца, было ли у него такое и как он справлялся… Андрей попробовал вообразить себе папу, раздающим черные фишки, — не вышло.

В прошлый раз он получил у Кобыла игрушечный пистолет, который по игре давал те же возможности, что по жизни настоящей, — «застрелить», исключить из игры кого хочешь, — и встал «у аппарата». Девочки, сказал он, пойдут первыми. Чешко попробовал отобрать пистолет — Кобыл сказал, что можно, — и Андрей его «застрелил». Странное чувство, хотя всего лишь игра. После этого все построились как надо и выпустили первыми девочек, а мальчишки тянули спички.

Вот только после игры, на «разборе полетов», Андрея разнесли вдребезги. Даже девочки, которых он «спас». Потому что как это он мог — распоряжаться чужими жизнями в одиночку? Такие дела должны решать все вместе. Ну вот пожалуйста — и решаем все вместе.

Андрей уже знал, что будет. Ну ладно. Одну золотую фишку Сане, он друг. Одну — Вере Климук, она… ну, хорошая девчонка. Одну — Вале Рабиновичу, он тоже расписной пацан. Одну — Марцинкевич, потому что ей не дать — это все равно что пнуть щенка. И одну… кому бы еще одну? Какая разница — все ребята, в общем, достойны «жить», даже такая зараза, как Зервандова.

Андрей посмотрел в ее сторону и увидел, что рядом с ней лежит уже с пяток черных фишек. Все не ее — свои она раздала. Ну, тут проскопом быть не надо — понятно, у кого будет больше всего черных. Зойка-помойка, кто ж еще. Урок этики — это еще и способ свести счеты…

Андрей повернул вдруг к ней и положил к черным меткам один дублон.

— Забери! — зло сказала Зервандова. — Мне подачки не нужны.

— Кому хочу, тому даю, — сказал Андрей.

Зервандова показала раскрытые ладони.

— Смотри, ни одной золотой нет. Отдать нечем.

— Обойдусь. — Андрей отвернулся, потому что его уже тормошили за плечо.

— Витер, — Марцинкевич жалко хлопала ресницами, глядя снизу вверх, — у меня одна черненькая осталась… и я ее никому больше отдать не могу. На меня обидятся.

— Давай, — Андрей усмехнулся.

— Точно не обидишься? — просияла Марцинкевич.

— Фигня, игра. Давай!

От Вали Рабиновича он получил еще одну черную метку — с примерно таким же объяснением: ну это же просто игра, а все вокруг дураки, обижаются как по-настоящему, но мы-то с тобой понимаем, что… Андрей кивнул: да, в самом деле, не корову проигрываем, как говаривала бабушка, поймав взятку на мизере, — но что-то неприятно царапнуло. Саня приберег для него золотую фишку, как и ожидалось, и Вера тоже — против ожиданий, Андрей думал, что она все раздаст девочкам из своей компании. А потом…

Потом он собрал урожай черных меток ничуть не меньший, чем Зервандова. И даже больший. И все с почти одинаковыми объяснениями: если я отдам кому-то другому, он обидится… А своих он так никому и не отдал. Мерзко было.

Андрей не то чтобы расстроился — игра все-таки, — но день как-то потускнел. В горсти побрякивали пластиком четыре дублона и девятнадцать черных меток. Все расселись, раздав и собрав свое. Начался подсчет.

— Если бы каждый давал другим черную и золотую вместе и всем поровну — мы бы поломали Кобылу игру. — Андрей не заметил, как Зервандова села рядом.

От нее пахло застарелым потом — неделями носила одни и те же майки. И поры на шее черные. И в ухе видна желтая полоска серы. Андрей бы отодвинулся — но некуда: на бревне сидели тесно, и мимо как раз прошел Кобыл.

— Жаль, я не додумался, — сказал слева Саня.

— Это потому что ты шлепель, — фыркнула Зервандова.

— А ты психическая! — огрызнулся Саня. — В психушке лежала.

Зервандова и в самом деле лечилась в реабилитационном центре — ее родители были иммигранты из-за фронтира, да не из цивилизованной зоны, а из какой-то уж совсем дикой дыры, такие люди могут жить рядом с нормальными только после реабилитации. И то, похоже, не слишком-то ей эта реабилитация помогла.

— Жалко, ты не лежал. Да только от того, что у вас, там не лечат. Вата не болит.

— Прошу тишины! — Кобыл поднял руку. — Итак, у нас определились: чемпион жизни — Вера Климук и чемпион смерти — Андрей Витер. На втором месте по жизни — Анук Сон, по смерти — Зоя Зервандова. На третьем: Александр Самойленко, жизнь, и Надя Марцинкевич — смерть. Как вы думаете, почему так вышло и почему места распределились именно так?

Класс зашумел, переглядываясь. Зервандова — это был ожидаемый результат: вредная, противная, ни для кого не найдет доброго слова, ее уже и бить перестали — бесполезно. Но что Витер ее обойдет — не думал никто, даже те, кто отдал ему черную фишку.

— Я… Я думала, что Андрей соберет столько дублонов, что одна черная метка ничего не изменит, — проговорила Инна Степанченко.

— А чего, — пожал плечами Стас Чешко. — Витер в прошлый раз за всех решил, теперь все решили за него. Справедливо.

— А ты за всех не выступай! — приподнялся Саня.

— Стоп! — Кобыл снова прекратил дебаты. — Вот Стас сказал: справедливо. А что это значит — «справедливо»? Стас, что ты имел в виду?

— Ну… ты мне, я тебе. — Чешко не очень хорошо выражал свои мысли.

— Андрей на прошлой игре «застрелил» тебя, ты отдал ему черную метку. Ясно. Ну что ж, и такое понимание справедливости существует. О том, что оно значит, мы поговорим потом. Кто еще хочет сказать, как он понимает справедливость?

— Справедливость, — громко сказала Зойка-помойка, — это когда можно убить и радоваться. Меня вот по злобе — и самим неловко. А его — из чистой справедливости.

— Почему неловко? — возразила Климук. — Очень даже ловко. По-моему, асоциальным типам жить незачем. Моя мама так говорит. Сейчас общество людям все возможности дает. Иммигрантам как только не помогают, чтобы встали на ноги, — а кто все равно хочет оставаться паразитом, того пусть потребляют. Он ни на что другое все равно не годится. Я отдала Андрею золотую метку, потому что от таких, как он, пользы много. Он решительный, смелый, честный, настоящий человек. Всех, кому я раздала золотые фишки, я считаю настоящими людьми.

— Вера, скажи честно: ты где-то раздобыла и прочитала тематическое пособие? — улыбнулся Кобыл.

— Нет, — ответила Вера. — Я читала «Философские рассказы». Это же не запрещено — читать дополнительную литературу?

— Наоборот, чтение дополнительной литературы одобряю. Но кроме вычитанных, неплохо бы иметь и свои мысли. Особенно в данном случае. Кто еще хочет сказать? И не забывайте: мы ведем речь о жизни и смерти.

— Я хочу, — сказал Саня. — Верка, я тебе отдал золотую фишку, и ты мне золотую. А теперь я думаю — лучше я бы тебе черную и ты мне черную. Я думал, ты друг… А ты, оказывается, смотришь, кто какую пользу принесет.

— Что бы ты ни думал, Саша, я тебе друг. — Вера поджала губы. — Просто я умею выбирать друзей.

— Я тоже умею их выбирать, — сказал Саня. — Потому и говорю, что лучше вместе с Андреем в лодке остаться, чем вместе с тобой спастись.

— Саша, а какой смысл в том, чтобы остаться с Андреем в лодке? — Кобыл перехватил разговор раньше, чем Вера успела что-то сказать. — Вот вы друзья. Как ты полагаешь, ему легче будет от того, что друг погибает рядом с ним? Я думаю, ему будет тяжелее. Или ты считаешь его настолько плохим человеком?

— Нет. — Саня повел плечами, словно стряхивая с себя что-то тяжелое. — Я имел в виду — вместо Андрея.

— Ты имел в виду ровно то, что ты сказал, — по крайней мере, в тот момент, когда говорил. Это звучит очень красиво — умереть вместе, как Ахилл и Патрокл…

— Они умерли по отдельности, — буркнул Андрей. — Сначала Патрокл, потом Ахилл.

— Несущественно, — отмахнулся Кобыл. — Об этом поговорите на уроке литературы, а сейчас у нас урок прикладной этики. И этот курс введен не для того, чтобы портить вам нервы. — Черняев покраснел: насчет нервов сказал он, в столовой после прошлого урока, при всем классе: иди гадай теперь, кто стукнул. — И не для того, чтобы каждый мог спокойно высказать другому все, что о нем думает. Это на переменах, пожалуйста. На уроке мы обсуждаем не человека, а его поведение. Не «такой-то и такой-то асоциальный элемент», Вера, а «поведение такого-то и такого-то кажется мне асоциальным». Это на будущее. Курс прикладной этики введен для того, чтобы вы могли осознавать мотивы принимаемых вами в жизни решений. Это для начала. Мы сейчас не говорим, что хорошо, а что плохо, кто поступил этично, а кто неэтично. Мы пытаемся понять, почему так вышло: почему вы приговорили к смерти — а вы сделали именно это — Андрея Витера, хорошего парня, который, насколько я знаю, никогда никого не обидел, у которого в классе нет врагов или даже просто неприятелей. Почему именно он должен погибать, кто мне объяснит? Я прошу понимать мой вопрос не как замаскированный упрек, а буквально. Я действительно хочу знать, почему те из вас, кто отдал Андрею черную метку, считают его достойным смерти.

— Да не считаем мы! — обиделся Рабинович. — Это же просто игра, какая смерть? Так ведь в жизни не бывает!

— Нет, это уже не просто игра, — покачал головой Кобыл. — Это декларация намерений как минимум. Это заявление: «Андрей, если обстоятельства сложатся вот так и так — я предпочту, чтобы ты умер». Конечно, вряд ли мы окажемся на тонущей подводной лодке. Но каждому из вас в жизни придется делать не такой крутой, но достаточно жесткий выбор. Например, начальник идет на повышение, на его место, дающее право на пайцзу, претендуете вы и, скажем, иммигрант из-за фронтира. Вы можете отдать это место без боя, можете побороться за него, можете провести какую-то интригу так, чтобы взять его без конкуренции… Для того чтобы принимать решения, нужно понимать, почему вы поступаете так, а не иначе. Один мотив тут уже прозвучал — Стас отомстил Андрею за прошлую игру. Честно — но очень опасно. Кто еще?

— Ну… — Игнат Скуратовский поднял руку. — Андрей ведь сам в прошлый раз вызвался быть последним.

— Ты что дал Андрею? — спросил Кобыл.

— Я — черную. У меня одна оставалась. Больше дать было некому, все бы обиделись.

— Резюмирую: ты принес Андрея в жертву именно потому, что Андрей в прошлый раз проявил готовность к самопожертвованию?

— Ну-у-у-у… да.

— Кто еще руководствовался этим мотивом?

Поднялось полтора десятка рук.

— Так, — подытожил Кобыл. — Ну а кто из вас при этом принял в расчет то, что обидевшийся на черную метку в ответ даст черную метку вам?

Поднялось с десяток рук.

— Значит, больше десяти человек признает, что Андрей, во-первых, самоотвержен, а во-вторых, незлобив. Как вы считаете, это хорошие качества или плохие?

— Хорошие, — нестройно загудело большинство.

Только Зервандова фыркнула:

— Для одних хорошие… А для Витера, оказалось, плохие.

— Ты признаешь, что моральные качества — понятие относительное?

— Ничего я не признаю. Что я могу признавать, моя глюпый ассирийский женщин, мой дело посуда мыть, моя такая моральная слова не понимай, — прокрякала она, превращая свой легкий акцент в карикатурный. — Я говорю: тут хорошего человека замочили просто за то, что он хороший.

— А как ты распорядилась фишками? — спросил Кобыл.

— Отдала тем, кто был ближе. Каждому по черной и золотой сразу.

— Если бы ты отдала Андрею все золотые, ты могла бы его спасти. Он бы не стал чемпионом смерти.

— А мне что? — Зойка пожала плечами.

— Тебе было важнее поломать игру? Или спасти Андрея?

— Игру поломать. Мы тут никого не убиваем и не спасаем, просто игра фиговая.

— Ну, своей цели ты достигла бы только в одном случае — если бы все как один согласились тебя поддержать. Так что ты проиграла. И кстати, попытка навязать всем новую игру в рамках прежних правил заведомо обречена на провал. Разве только нарушить правила. Тем более что один из нас это сделал. Верно, Андрей?

Андрей пожал плечами. Сознаваться было стыдно, не сознаваться — глупо.

Класс тихонечко загудел: Витер словчил? Но каким образом?

— Ты ведь не раздал свои черные фишки? — Кобыл чуть наклонился к нему.

«Во дурак!» — вырвалось у кого-то.

— Почему? — настаивал Кобыл. — Объясни свои мотивы, Андрей.

Андрей вздохнул и тихо, коротко ответил:

— Противно.

Расслышали тем не менее все.

— Ну, значит, так ему и надо, — сказал Тарас Качура. Как бы про себя, но расслышали опять же все.

— Думает, он тут самый лучший. Последний герой, — поддержала Качуру Степанченко.

— А между прочим, так оно и есть, — развернулся к ним Кобыл. — Как правило, в первой игре чемпионом смерти становится самый лучший. Как правило.

Все притихли.

— Ну и ладно, — сказал Андрей, почувствовав неожиданную злость: на одноклассников, на Кобыла, но в первую голову — на себя самого. Зервандова права — надо было поломать игру. Объединить всех и поломать эту игру. А он не догадался, дурак. Догадалась Зойка-помойка. — Значит, так. Пусть так.

— Мало сказать «пусть так». Нужно понять, почему так. И ряд причин мы уже знаем. Во-первых, тебе мстили за прошлую игру. За пистолет — Кобыл загнул палец. — Во-вторых, тебя не боялись, когда пистолета нет. Не ожидали ответного удара. И попали в точку. Ты раздал все жизни — и оставил себе все смерти. Значит, ты предсказуем, и это, при всей силе характера, делает тебя слабее других. И в-третьих, — учитель обвел взглядом класс, — все знали, что ты встретишь поражение достойно. Не будет зареванных глаз, соплей, криков, обещаний больше не разговаривать. Ты всем простишь. Убить тебя — меньше истрепанных нервов. И это — тоже твоя слабость. Понимаешь, когда внутренняя сила оборачивается против тебя же — это слабость. А теперь я предлагаю всем подумать вот над чем. Разумно ли это, целесообразно ли — выдавать шансы на смерть наиболее достойным? Ведь это против природы. Против общества. Против жизни, наконец.

Он прошел обратно и сел на свой пенек.

— Игра — это, конечно, всего лишь игра. Но у этой игры есть цель: заставить вас задуматься о ценности жизни. Чего стоит моя жизнь среди других жизней? За что меня ценят люди? Могу ли я людям давать больше?

— Погодите, — сказал Андрей. — Николай Иванович… А можно вопрос?

— Да, я слушаю.

— У вас у самого пайцза есть. — Андрей показал на квадратик серьги в ухе Кобыла: тоненькая пластиночка отполированного орехового дерева с вмонтированным кристаллом-чипом. — И вы думаете, что вы… достойны ее иметь, да? Иначе ведь отказались бы.

— Иначе бы отказался, — кивнул Кобыл.

— А у моего отца нет. Значит, он недостоин?

— Не обязательно. Он у тебя, кажется, переводчик?

— Да.

— Статусные чипы раздают, принимая во внимание профессиональные достижения, а не человеческие качества, Андрей. Я не думаю, что твой отец плохой переводчик, но в этой профессии нужно добиться очень-очень многого, чтобы быть замеченным извне… И социальной активности твой отец, наверное, тоже не проявляет?

— Не проявляет, — согласился Андрей.

— Ну вот видишь. Похоже, он просто не стремится заполучить пайцзу. Я не знаю, что должно быть дороже — принципы или счастье семьи, тут каждый выбирает для себя, — но отсутствие пайцзы само по себе не говорит о том, достойный человек твой отец или нет.

— Значит, и эта ваша игра ни о чем не говорит. Может, если будет настоящая смерть грозить, я испугаюсь до судорог и всех продам. А кто-то, кто сегодня мне метку выдал, меня спасет. А настоящей ценности жизни… этого мы не узнаем с фишками.

— Не узнаем, конечно. — Кобыл нарочито-утомленно вздохнул. — Но задумаемся. Андрей, послушай, неужели тебе неинтересно разобраться в собственных мотивах? Понять, почему ты сделал тот или иной выбор?

— Нет, — мотнул головой Андрей.

— Странно. Ты предпочитаешь действовать как автомат, руководствуясь заложенной в тебя родителями программой, или сам выбирать свой путь?

— Я не следую никакой программе. Я выбрал все сам.

— Это очень просто проверить. Можешь ты хоть раз отступить от своих правил? — Кобыл погремел в кулаке черными метками Андрея. — Если не можешь, значит, никакой свободы у тебя нет.

Андрей не знал, что ответить. Он запутался. С Кобылом всегда было так: при помощи каких-то аргументов учитель загонял его в зыбучие пески, где, куда ни ступи, трясина неправды, и остается только тупо стоять на одном месте, упрямо повторяя одно и то же. Так было и в прошлый раз: он не мог ответить, почему слабых обязательно надо защищать, просто твердил, что надо — и все. И вот сейчас он снова дурак дураком, и мир вокруг стал каким-то чужим и незнакомым. В знакомом Андрею мире многое было само собой разумеющимся: держи данное слово, не предавай, не подставляй друзей, не беги от драки и не напрашивайся на нее, делай добро всем, кому можешь, поддержи падающего, утешь плачущего, успокой боящегося, развесели унылого… А у Кобыла все делалось туманным и расплывчатым, и на каждый случай существовали какие-то сложные алгоритмы, и по всему выходило, что Андрей дурак — хотя выводы вроде бы Кобыл делал те же самые. Или почти те же.

— Может быть, и нет, — сказал он, уже изрядно рассерженный — в таких случаях он говорил короткими фразами. — Ну и черт с ней тогда.

— Ну, вот мы и пришли к выводу, что в критических ситуациях принципы могут оказаться важнее свободы. — Кобыл развел руками. — Ладно, было хорошо, но урок подошел к концу.

Андрей встал с бревна. Чувствовал он себя как отбивная.

* * *

— Максим Максимович? — Рукопожатие Жеребцова было в меру крепкое, в меру мягкое, сухое — профессиональное. — Садитесь, пожалуйста.

Кабинет располагал. Его хозяином был мужчина, поэтому ноги вошедшего не утопали в ковре, кресла и пуфы не угрожали удавить в плюше, и по стенам не вились традесканции — напротив, все было очень аскетично, сдержанно, в серых и белых тонах.

— У меня разуваются, — предупредил Жеребцов.

Максим Витер снял обувь, прошел следом за учителем и сел на указанное место — обтянутый черной кожей стул. Жеребцов уселся напротив.

— Вы хотели поговорить об Андрее?

— Да. — Жеребцов вынул из стола планшетку, что-то вызвал на дисплей — видимо, личное дело ученика. — У нас сегодня был урок прикладной этики, и я убедился, что нам нужно срочно поговорить.

— «Отрезанные лавиной»? — спросил Максим.

— «Подводная лодка». — Педагог улыбнулся. — Названия и декорации меняются, суть остается той же. У них сейчас еще идут занятия, а вы, как я понял, человек свободной профессии — я и решил вызвать вас днем, не откладывая на вечер.

— Попробую угадать. Андрей стал чемпионом смерти.

— Бинго! — Жеребцов встал и начал прохаживаться по комнате. — Попробую теперь я угадать: вы в школе тоже были?..

— Бинго, — согласился Максим.

Не нравился ему этот разговор. Впрочем, ему вообще не нравились преподаватели этики. В лучшем случае это были продавцы воздуха. В худшем — растлители малолетних. Не в сексуальном плане. Он сейчас пытался определить, к какой из двух категорий относится этот.

— Попробую угадать еще кое-что. У вас дома много старых книг, и Андрей их с удовольствием читает.

— Угадали.

— А вы уже объясняли ему разницу между старыми книгами и реальной жизнью?

— Неоднократно.

— Вы позволите задать вам жесткий вопрос?

— Да, конечно.

— Вам не кажется, что сын копирует вашу поведенческую модель? Модель — будем откровенны — неудачника?

— Нет, не кажется. Я в этом уверен. Равно как уверен и в том, что моя жизнь удалась. У меня есть все, что нужно человеку: любимая женщина, дети от нее, дом и профессия, в которой я кое-чего стою. Этого более чем достаточно.

— Угу. Ну что ж, человека, у которого есть все, что ему нужно, определенно нельзя назвать неудачником. Беру свои слова назад и приношу извинения. Вы молодец, Максим. Вы умеете держать удар, Андрей пошел в вас, но меня как педагога беспокоит его будущее. Не сомневаюсь, вас как отца — тоже.

— Беспокоит. Так что неправильно с будущим Андрея?

— В психопрофиле я записал это так: виктимное поведение в сочетании с конструктивной агрессией. Поясню, что это значит. С одной стороны, в обеих играх — «Пистолет» и «Черная метка» — Андрей проявил виктимность. Он добровольно вызвался остаться жертвой в первом случае и оставил себе свои черные метки во втором. Но при этом в первой игре он завладел пистолетом и всех построил, а сам остался последним, а во второй — схитрил, отказавшись раздать свои черные метки. Он готов решать за всех и нарушать правила, чтобы отвоевать себе возможность поступать в соответствии со своими представлениями о морали.

— И что?

— Буду совсем откровенен: согласно статистике, восемьдесят шесть процентов найденных и установленных террористов в школьных тестах показывали именно эти характеристики. Вот чего я боюсь и о чем беспокоюсь.

— Понятно. Да, вы правы, это и в самом деле причина для беспокойства. Я могу идти?

— Конечно. До звонка пятнадцать минут. Было очень приятно увидеться и поговорить.

Максим не мог, в свою очередь, сказать того же учителю. Ему неприятен был и сам Жеребцов, и разговор с ним, поэтому он ограничился коротким:

— До свидания.

И только уже спускаясь по лестнице, Максим понял. Он же не обязан был меня вызывать. Написал отчет, добавил к профилю — а там зазвенит у кого звоночек на такое совпадение с данными статистики, не зазвенит, ну какое преподавателю дело? А он меня вызвал. Чтобы сказать мне, что Андрей может оказаться в зоне особого внимания. И я заодно. Не сегодня, не завтра, но можем. Максим скривился. Жеребцов не рискнул ни исправить отчет, ни хотя бы смягчить выводы, но предупредить — предупредил. Не каждый бы на его месте на это пошел. И еще… Жеребцов не напомнил, что естественный иммунитет истек, — но напомнила игра. Не зря ее вводят в курс этики именно тогда, когда детям исполняется тринадцать. С этим тоже нужно что-то решать так или иначе. Делать вид, что ничего не изменилось… безответственно.

Школьный двор пока еще пустовал. Взрослый на скамейке выглядел бы неуместно — да и прохладно вдруг сделалось, ветер поднялся. Максим подумал — и решил подождать сына у метро на станции «Славутич».

Когда говорят «кафе у метро», то представляют себе набитое людьми гудящее заведение, броуновскую толкотню и все прелести скоростного кормления. Действительности это соответствует три с половиной часа в день — в утренний и вечерний часы пик и в обеденный перерыв. А в полдвенадцатого в «Солнышке» было чисто, пусто и тихо. И человек за стойкой с видом нейрохирурга колдовал над джезвой — готовил кофе по-турецки явно для кого-то из своих. А за крайним столиком у стеклянного барьера сидела не менее явная прогульщица — девочка лет тринадцати, в которой Максим узнал одноклассницу Андрея по имени, кажется, Зоя. Не узнать «Дубровского» было воистину мудрено — уж больно колоритный экземпляр: джинсы оборваны, курточка — вполне приличная и модная — засалена на рукавах и у ворота до крайней степени, совсем новые «бегунки» уже разбиты так, что выглядят сущими лаптями, жирные волосы сосульками падают на лоб, усеянный россыпью прыщей. И, нимало не заботясь о лишней складке на том месте, где должна быть талия, эта девица увлеченно угощается гамбургером.

Пока Максим думал, узнавать ее или нет, она развернулась к нему и буркнула:

— А я вас знаю. Вы Витера папа. Что, Кобыл в школу вызывал?

Максим заколебался было — но потом решил, что проявлять такт здесь как раз неуместно.

— А вы, наверное, Зоя. Да, вызывал.

Девица кивнула, как бы одобряя собственную прозорливость, а потом с прямо-таки подкупающей откровенностью сказала:

— Дурак ваш Андрей. Жалко.

— Почему? — поинтересовался Максим. — Почему дурак и почему жалко?

— Дурак, — Зоя дожевала гамбургер и, игнорируя салфетку, вытерла рот рукавом, — потому что понял, зачем эта игра, и сразу разболтал. А жалко — потому что… вы сами знаете. Агнец он. Все бараны, а он агнец.

— Разболтал… — сказал Максим. — А ты не думаешь, что из-за того, что он разболтал, кто-то еще мог если не понять, то хоть почувствовать, что это за игра?

— А зачем? Кто сам не понял — тот шлепель. Ненавижу шлепелей.

«Шлепель, — усмехнулся про себя Максим. — А в моем детстве говорили — „думб“».

— А ты не думаешь, — серьезно повторил Максим, — что презрение к шлепелям — это тоже игра? Не менее полезная, чем сегодняшняя?

— Это не игра. — Зоя вдруг сделалась похожей на неопрятную черную кошку, в поле зрения которой появилась собака. — Это по правде. Вы что, сами не знаете? Они же любят добреньких. Значит, нельзя. Зачем? Пусть им будет противно хотя бы. Эти шлепели же не будут меня защищать?

Девочка, подумал Максим. Из иммигрантской семьи, наверняка большой. И наверняка из нелегалов, которых прихватили уже по нашу сторону границы.

— Полезная игра, — нахмурился он, — чтобы те, кто что-то понимает, сами отгородились бы от остальных. И чтобы никому не хотелось их защищать. Или слушать.

— Никто никого не защищает! — Зоя уже натурально выгнула спину и зашипела, только что уши не прижала. — И никто никого не слушает! И всем наплевать! А кто много болтает — тех потребят первыми! А меня — нет! Меня противно!

— Ты первая в семье? — спросил Витер.

— Вам какое дело? — Она быстро вытерла рукавом глаза, подхватила рюкзачок, соскочила с высокой табуретки и помчалась к выходу с прытью и грацией убегающего слоненка. Слонята бывают на удивление грациозны.

Бедный ребенок, подумал Максим. От страха пойти на роль добровольного изгоя, заставлять всех ненавидеть себя, а себя — ненавидеть всех, проявлять столько силы воли, упорства и мужества не в борьбе со страхом, а в обслуживании его… Бедная девочка. И ведь главного не знает. Им-то все равно, как человек выглядит. И им все равно, что о нем думают люди. Их интересует только А-индекс. И не машинный, а настоящий. А вот он у нее почти наверняка…

— Па! — Андрей, спустившись в подземный переход, заметил его сразу же.

С Андреем был его друг, Саша Самойленко по прозвищу Сам, крепкий, с уклоном в полноту широкоплечий мальчик. Они дружили уже три года, с момента встречи в средней школе. Саша уже тогда был основательный человек, надежный.

Максим махнул им рукой, подождал, пока подойдут.

— Добрый день, хулиганье. По сосиске? Перебьем аппетит, пока мамы не узнали?

— Давайте, — согласился Сам.

Максим заказал три хот-дога и три стаканчика колы. Они с Андреем любили колу. Не просто пили, когда хочется пить, а ничего больше нет, — именно любили ее вкус. Особенно с лимоном.

Несколько восьмиклассников, смеясь и громко переговариваясь, прошли мимо. Сам, прожевав кусок хот-дога, спросил:

— А от кого это Помойка так убегала?

Максим поставил стаканчик на стол, чтобы, смяв его нечаянно, не расплескать колу, и тихо сказал:

— Саша, называть человека унизительной кличкой — гнусно. Тебе родители не говорили об этом?

Сам опустил лицо и шумно потянул колу через соломинку. Потом попробовал защититься:

— А чего она такая? Она ж не моется никогда. И злая всегда на всех.

Андрей болезненно сморщился. Он уже знал, что скажет отец.

— Скажи, а ты спрашивал у нее «чего она такая»?

— Да все и так знают. Она из-за фронтира, из диких мест откуда-то, а там все психические.

— Что именно «все и так знают»? Почему?

Андрей подумал, что хот-дог кончится раньше, чем этот, как называл его отец, «сократовский метод». А потом — что он тоже дурак. Почему, действительно, не спросил? Зойка с матерью живет и сестрами. Может, они не моются — боятся или что, — и она тоже не может, чтобы не показать им, что ими гнушается. Может, у них там считают, что это «их» отпугивает. А что? Про чеснок и в городе болтают потихоньку. И про наркотики всякие, что, мол, они тех, кто летает, не потребляют. Только отец говорит, что все это глупости. И что все знают, что это глупости. Просто хотят верить. А Сашка совсем потек. Даже не видит, что кола выдыхается.

Сам аж пыхтел от умственных усилий. Он был не дурак, но задумываться над вещами очевидными не привык и не умел. «The thing behind your eyeballs is too evident to see it», — сказал как-то папа.

Наконец Сам собрался с мыслями…

— Все знают… что за фронтиром все чокнутые. А то бы фронтир так медленно не полз. Их там годами в чувство приводят, только потом присоединяют. А если кто сам к нам пробирается, их сначала в психушку кладут, а потом только к нормальным людям выпускают. Потому что просто так их выпускать нельзя, они вести себя не умеют. А некоторых, — тон Саши стал едким, — и на Игрени не могут научить.

— На Игрени не психушка, а реабилитационный центр, — холодно поправил Максим. — И как ты думаешь, почему человек из-за фронтира обязательно нуждается в психической реабилитации? Что там с ним происходит, что он душевно заболевает?

Он посмотрел в глаза сына — и почти услышал, как у того внутри отчаянным зуммером звенит: нельзя, нельзя, нельзя, папа! О таких вещах вслух не говорили. Если бы Максим спросил Сашу о том, как часто тот мастурбирует, тот смутился бы существенно меньше. Все-таки тринадцать лет — уже «возраст согласия».

Сам наклонил голову, сглотнул.

— Потребляют их там, — сказал он. — Направо и налево.

— Ну не всех и не всюду, но, допустим, да, — сказал Максим. — А нас тут — гораздо реже. По лицензии. Утешая словами о том, что шанс быть потребленным существенно ниже шанса попасть под машину. Это, кстати, правда. Я не помню точные цифры — но ты их без труда найдешь в Сети. И мы на это соглашаемся добровольно — а они там, бывает, говорят «нет», сражаются и погибают. Целыми семьями и селениями. И те, кто перебрался к нам, нередко чувствуют себя виновными в том, что выжили. А еще в них рождается презрение к нам — добровольно согласным на роль стада при пастухе-мяснике.

— Но ведь они… тоже согласились добровольно, — выдавил из себя Андрей, отложив хот-дог. Кусок ему в горло уже не шел, хотя желудок требовал: «давай-давай!»

— Да. Как правило, один человек из большой семьи подписывается на Лотерею. Тем самым покупая иммунитет для родителей, братьев и сестер. Как правило, первая родившаяся девочка. Когда достигает совершеннолетия.

— По… чему? — Сам сглотнул на середине вопроса.

— Потому что девочки, выходя замуж, покидают дом. Значит, девочка — и так неизбежная потеря для семьи. Нет смысла давать ей образование выше обязательного школьного. В восемнадцать лет она подпишется на Лотерею, потом проживет год или два. Зато остальные смогут без опаски учиться, работать, поддерживать родителей… Следующее поколение будет уже твердо стоять на ногах, и им такая жертва не потребуется.

Лицо Андрея сделалось таким, как пять лет назад, когда он провалился ногой в осиное гнездо. Максим молчал, давая ему перевести дыхание. Насколько он повзрослел за последние пять минут?

— А они не… ведь по закону нельзя заставлять? — Интеллект Сама работал в практической плоскости.

— Нет, по закону заставлять нельзя, — кивнул Максим. — Только добровольно. В этом-то все и дело.

— Точно чокнутые. — Сам доел хот-дог и вытер руки салфеткой. То, что с ним рядом, возможно, учится смертник, почти не представляло моральной дилеммы: заставить Зойку не могут, что она сама решит — от него не зависит, а остальные ее проблемы — дело школьного психолога. — А вас что, Кобыл… то есть Николай Иванович из-за Андрея вызывал?

— Хотел бы я знать, кто именно тут чокнутый. И в какой степени. Да, из-за Андрея. Он мне, кстати, одну разумную вещь сказал, нам надо будет потом поговорить.

— Мм, ну я пошел? — Сам несколько натянуто улыбнулся. — Спасибо за угощение, Максим Максимович. Андрюха, скликаемся.

Мальчики ударили по рукам, и Сам умчался. Они могли бы проехать вместе до Подстанции, но сейчас Саша явно удирал от неприятных слов и неприятных мыслей.

— Па, я больше не хочу. — Андрей отодвинул картонный поддончик с хот-догом.

— Тогда пойдем. Мама ждет и обещает на обед свинину по-еврейски.

Эту кулинарную небывальщину Андрей любил, но сегодня мысль о ней что-то не очень радовала. Он не думал, что отец устроит ему выволочку за поведение на уроке этики — это мама могла бы печально выговорить: «Андрюша, ну разве нельзя было промолчать? Зачем нужны эти постоянные конфликты?» А отец — нет. Но глаза его были серьезны, и Андрей терялся в догадках — о чем они будут говорить дорогой? То есть поговорить было о чем — хотя бы о Зойке. Но отец явно хотел о другом. Во всяком случае, пока.

В метро они молчали и домой не поехали, как обычно, на автобусе — две остановки, — а зашагали напрямик через парк.

Наконец Андрей не выдержал.

— Па, а что мы можем для нее сделать?

— Не знаю. — Отец вздохнул. — Самое скверное — то, что мы очень мало для нее можем сделать. У нее один выход — покинуть семью. Но если она уйдет…

Выберут ее младшую сестренку, понял Андрей. Или еще одну девочку. Да таких родителей надо прав лишать! Лучше в приюте, чем с теми, кто уже приговорил тебя к смерти и только ждет совершеннолетия. Андрей уже открыл было рот, чтобы озвучить эту мысль, но промолчал. Что-то было в этой мысли не то: изъян, дырка, которая беспокоила как дупло в зубе… Наверное, можно уговорить Зойку бросить семью — и следующую за ней девочку, и следующую, — это никого не спасет, но хоть шансы уравняет. Стоп! Вот именно. Уравняет шансы — но ведь шансы равны, только пока эти еще не выбрали, кого навестить в полнолуние. Кстати, сегодня. А как только они выберут — шансы того, кого выбрали, разом падают до нуля…

— Андрейша, — голос отца прервал ход мыслей, — я только что встречался с учителем…

— А… и что он тебе сказал?

— Да я и раньше знал, только… к тебе не прикладывал. У большинства идентифицированных деятелей сопротивления был высокий индекс альтруизма в сочетании с положительной реакцией в тесте «Пистолет». Проще говоря, Андрейша, ты подставился и обратил на себя внимание.

— И что теперь? — Андрей знал, что ему следовало бы испугаться, но вообще-то ему хотелось заорать «Уау!» на весь парк. «Деятели сопротивления», ага, Кобыл небось сказал «террористы». — Что мне теперь делать?

— Теперь ничего. Если ты сейчас вдруг попытаешься стать как все, это тем более заметят. Я подумаю. Посоветуюсь кое с кем.

«Кое с кем»? Знаем мы этого «кое-кого». Значит, на днях приедет дядя Миша. Отец никогда и никого не предупреждал о его визитах, хотя сам наверняка знал заранее. Чем занимается дядя Миша, откуда приходит и куда уходит — это было табу, об этом не говорили даже между собой. Иногда с ним были другие люди, иногда эти люди появлялись сами — без него, но от него, — они оставались в доме на одну ночь (в комнате Андрея; сам Андрей в это время спал на надувном матрасе у сестры) и уходили опять же неизвестно куда.

Примерно год назад отец вызвал Андрея на разговор. «Помнишь, я давал тебе фильм про Дракона?» — «Угу». — «Так вот, дядя Миша — это такой… Ланцелот. Его убьют, если узнают, кто он. Нас убьют, если поймают его у нас. Поэтому ты не должен говорить о нем никогда, ни с кем. Он мой дальний родственник, троюродный брат, где он работает — ты не знаешь. Вот и все».

Что приедет дядя Миша — это круто. Это «Ура-ура, закричали тут швамбраны все!». Но, поглядев на отца, Андрей понял, что плясать качучу рано. Отец обеспокоен.

— Па, а как ты думаешь — что я должен был делать?

— Честно говоря, Андрейша, понятия не имею. Я тоже был чемпионом смерти. Добро пожаловать в клуб. — Он улыбнулся.

— Зойка… Зоя Зервандова… сказала, что, если бы каждый дал другому по дублону и черной метке вместе, мы бы поломали эту игру.

— Да, верно, — согласился Максим. — Какая умная девочка, мне это в свое время в голову не пришло. Андрей, ты не думал ее пригласить к нам как-нибудь? Или побывать у нее в гостях?

— Ты… хочешь? — спросил Андрей.

— Понимаешь, эта игра… ее популяризовал очень глупый и тщеславный человек, но разработали люди умные. Учитель наверняка говорил вам, что ее цель — научить вас совершать выбор в трудных жизненных обстоятельствах. Он, может быть, и сам так считает, но это неправда. Ее цель, как я это вижу, — разделить вас. Не допустить создания прочных горизонтальных связей.

Поймав недоуменный взгляд сына, он пояснил:

— Вот смотри: ты подчиняешься учителю, учитель — директору, директор — районному образовательному совету. Это связь вертикальная, сверху вниз и снизу вверх.

— Командная цепочка?

— Она самая. А вот между тобой и Сашей или Зоей возможна связь горизонтальная. Вы на одном уровне. Теперь представь себе, что вертикальная связь — это как нитка бусин. Кто потянет за верхнюю — вытащит все остальные. Потянут за того же учителя — вытащат тебя, понимаешь? А вот если в классе будут прочные горизонтальные связи…

— То не смогут, — кивнул Андрей.

— По меньшей мере это будет труднее… А теперь смотри: единственный человек, который придумал, как поломать игру, — изгой для всего класса. Ты наверняка узнал кое-что неприятное о ком-то из своих одноклассников. Да и о себе тоже. После этого вы уже не будете такими, как прежде. Даже те, кто решит, что сочувствовать и помогать все равно нужно, будет делать это… в одиночку. Когда ты немного подрастешь, я тебе дам книгу одного ученого — Бруно Беттельхайма… Там есть о таких психологических экспериментах над людьми…

«Когда подрасту? Вот уж фиг, — подумал Андрей, постаравшись запомнить имя ученого, чтобы сегодня же ночью отыскать его книги в библиотеке. — А вот Зойке действительно надо будет как-нибудь позвонить, ну, когда будет время».

Парк закончился. Отец и сын пересекли проезжую часть и зашагали вдоль забора, так густо поросшего хмелем, что под листьями не виден был красно-коричневый кирпич. Блеснула стеклопластиком прозрачная раковина — навес остановки автобуса, на котором они не поехали. Миновав остановку, они свернули в переулок между рядами одинаковых двухэтажных домов, на четыре квартиры каждый, — и оказались перед домом номер восемь. Из соседского окна залаял приветственно пекинес Бинки. Отец открыл дверь — она не запиралась, — и нос Андрея был обласкан ароматом сладкого томатного соуса к свинине по-еврейски.

— Ирина! — крикнул с порога Максим. — Мужчины пришли!

Андрей закрыл дверь и почувствовал, как разошлись, расслабились какие-то мышцы за затылком. Дома было дома. Вот шли они с отцом через парк — и было хорошо, а дома все-таки… Может быть, потому, что парк был чужой, а дом свой собственный, надо будет потом подумать и спросить.

— Мыть руки! — скомандовала мама, показываясь из кухни. Она уже переоделась к обеду и даже слегка подкрасилась, кажется.

Оксаны не было ни видно ни слышно — наверное, опять осталась обедать в университете с этим своим Витей…

Пока Андрей мыл руки, память о дурацкой игре слегка потускнела. Спагетти и свинина, тушенная в сладком соусе, прогнали гадостный привкус окончательно. За обедом говорили о новой драме, об игре, которую переводил отец, и о том, что можно будет, наверное, сдав работу, сделать первый взнос за машину. В городе автомобиль не очень-то был и нужен — метро или троллейбусом едва ли не быстрее, — но зато с ним можно уже выбираться за город, не привязываясь к автобусным маршрутам.

Андрей доел порцию, сказал «спасибо» и поднялся в свою комнату, к компу. Он хотел побыстрее разделаться с уроками — ну и ждал звонка от Сама.

На дом задали по математике — определение дискриминанта и квадратные уравнения, по обществоведению — короткий, на шесть страниц двенадцатым кеглем, реферат о Полуночи и по японскому — заучить восемь новых кандзи и составить предложения с ними, используя каждый в онном и кунном чтении.

Когда он сидел над рефератом, прозвучал сигнал комма — но это был не его, Андрея, номер, а домашний, и к терминалу первой подошла мама. Андрей из интереса подключился — канал был открытый.

В углу экрана возникла счастливая физиономия сестры.

— Алло, ма? Я, наверное, сегодня ужинать не приду тоже. Витя пригласил меня в кино.

— Прикрыться не забудьте, — проворчал Андрей, выключая связь.

В дурацких семейных комедиях влюбленную парочку обязательно преследует противный младший брат или не менее противная сестра. Андрей не был противным младшим братом и не возражал против того, чтобы Оксана и Витя потискались на диванчике в кинотеатре, но своими постоянными разговорами о Вите сестра его порой раздражала. Смотрит на этого Витю, как ацтек на Вицли-Пуцли. И говорит все время его словами, словно своего ума нет — а ведь не тупая же. А Витя — фриковатый слегка, сам льет солдатиков и играет ими в войнушки, с какой-то сложной системой подсчета очков… И вся компания у него такая же — кухонные Наполеоны. Андрей один раз просил принять в игру — не взяли, жлобы.

Так. «Изменение геополитической ситуации в первый период Полуночи и его последствия». Пошли сначала. «Полночь» — условное название периода между началом Третьей мировой (2011) и ратификацией Соединенными Штатами договора о создании ССН (2034), самая трагическая страница в истории прошедшего столетия… Треть населения Земли погибает как в ходе войны, так и в ходе экологических (Тихоокеанский кризис), экономических (Большой голод 2018–2024) и природных (засуха 2022) бедствий… Эпидемия орора, начиная с 2018-го цепочка очагов распространяется от Индокитая до Лондона, за два года охватывает Африку и Латинскую Америку, Штаты вводят карантин и еще на полгода отдаляют неизбежное… В общей сложности пандемия длится шестнадцать лет (до 2044)… Сравнение с Великой чумой четырнадцатого столетия, социальные последствия, психологические последствия, кратко — и не забыть сказать, что сам ход эпидемии диктовался тем, что происходило параллельно: падение старых государственных режимов, обвал экономики, анархия… Это мы запросто, это мы все помним и по нужным полочкам разложим. Главное — не вчитываться, не вникать в то, что сам пишешь. Отец переводил «Поэму милосердия» с хинди на русский. Долго переводил, года два. Когда он начал, Андрею было восемь, ему работу не показывали, говорили — рано. Он, конечно, почти сразу залез и прочел.

Какие-то куски он потом даже цитировать мог, те, где ничего не происходило. Но ему долго еще снились кошмары: спекшаяся от пешаварского солнца земля, палатки, шевелящиеся по ночам рвы и человек, посреди всего этого сочиняющий стихи для геккона. Человека он никогда не видел. Его никто не видел — это теперь по спискам, по биографиям разбираются, кто бы это мог быть, — последняя запись за неделю до уничтожения лагеря сделана, может, он вообще выжил… а Кобыл нас подводной лодкой пугает.

Математика — ох, еще одна морока. И кандзи. Вообще-то Андрей любил японский язык, и… отец ведь его знает, а как быть хуже отца? Но, по сугубому мнению Андрея, японцам стоило бы ограничиться каной.

Слова он осваивал хорошо, с произношением было хуже, а вот с запоминанием кандзи совсем плохо: последняя контрольная на шестьдесят три балла, позор ведь. И на завтра не отложишь: японский в четверг, а на кандзи нужно не меньше двух дней.

Снова зажужжал зуммер. В этот раз звонили ему.

— Слушай, Витер, — на экранчике появился Сам, — я попал. Я на четыре часа не успеваю никак. Уроки, матива. Батя сказал — никуда не пойду, пока не сделаю.

Андрей испытал небольшое облегчение: он тоже не успевал на футбольное поле к четырем.

— Ну, ты пацанам кликни, что мы протормозим немножко, — сказал он. — Давай ты Веталю и Пухе, а я — Малому и Валерке.

Они еще минут пять решали организационные вопросы — «перекликивали» друзьям, уточняя, кто в какое время будет, «скликивались» опять, утрясали время с родителями, — но в конце концов договорились, что встретятся в пять.

Андрей решил заданные квадратные уравнения, написал на листах бумаги нужные кандзи и развесил их по стенкам комнаты. Теперь, все время мозоля глаза, они будут запоминаться лучше.

Школа стояла в зеленой зоне, строительство там было ограниченно, а потому стадион и бассейн к ней было не приклеить никак. Кончилось тем, что несколько школ района скооперировались, нажали на мэрию и добились, чтобы им отдали территорию бывшего цементного завода. Спорткомплекс вышел хороший, а самым лучшим в нем было то, что от дома до него — четверть часа пешего хода.

Андрей надел старый свитер, спортивные брюки, ветровку. Взял в нижнем ящике шкафа наколенники, налокотники и мяч. Спустился вниз, влез в «бегунки».

— Ма, я пойду постучу.

— Ужин в восемь, — сказала мама. — Обещай появиться до темноты.

Он не боялся темноты — ему же нет восемнадцати, а шпаны в их краях сроду не водилось, но если родителям так спокойнее…

— Обязательно, ма. Пока! — Последнее слово он говорил уже почти на бегу, открывая дверь.

Пятнадцать минут хода — это восемь минут бега. Заодно и мышцы разогреются. Андрей вдыхал осеннюю прохладу, и ему хотелось петь от радости. С северо-востока задул крепкий ветерок — но мальчика защищали теплый свитер, ветровка и движение.

На стадионе кучковалось человек двадцать детей и взрослых, была даже одна девчоночья компания. Большое зеленое поле по желанию превращалось в два маленьких — или шесть площадок, на которых можно было постучать в одни ворота, как и собирались Андрей с друзьями.

Он положил мяч на траву перед пустыми воротами, выпрямился и огляделся в поисках товарищей.

Раздался свист — Андрей обернулся и увидел Сама, быстро идущего со стороны метро к воротам стадиона. Он махнул другу рукой и поднял вверх мяч — мол, с собой, не нужно брать у смотрителя. Сам кивнул в ответ, подошел к ограде и, опершись на нее руками, перемахнул.

— Привет. — От других ворот, чуть запыхавшись, прибежал Веталь, разминавшийся, видимо, со случайной командой. — Чего делать будем?

— Пока так разомнемся, — сказал Сам, подходя и расстегивая рюкзак, чтобы достать снарягу, — а потом криворожских вызовем.

Андрей любил футбол. Старый футбол, соккер. Новый — обе лиги, — как и регби, он мог смотреть по Сети и смотрел, и следил за чемпионатами, и даже мог обсуждать, но вот играть — только в старый, в английский.

Сначала шли вяло, и Сам, назначивший себя тренером, покрикивал, потом слегка разогрелись, потом пришел опоздавший Пуха и пришлось разогревать его, а потом Веталь провел угловой — и настало то, за что Андрей любил футбол. Когда чувствуешь ребят, угадываешь движения и за мгновение до удара уже знаешь — есть.

Вот тут можно было уже позвать ребят из Криворожского района, и они позвали. Попросили девчонок перейти на соседнее поле. Кинули монетку, решая, кому достанутся восточные ворота — солнце садилось, и косые лучи били в глаза голкиперу восточных ворот. Выпало «кварталу», команде Андрея. Веталь встал на ворота, морщась от света, надел перчатки, натянул бейсболку на лоб до самых глаз.

Сам положил мяч на отметку, обе команды выстроились по своим сторонам — кроме вратарей. Договорились играть до пяти очков. Сам свистнул — игра пошла.

Ни на что Андрей особенно не рассчитывал — они все были на пару лет младше «соседей». Вообще-то именно поэтому «квартал» с ними и играл. Сам раз пять уже рассказывал отцовскую байку про силача, который таскал теленка и со временем смог поднять быка.

А Андрей в ходе игр с криворожскими открыл для себя важность такой вещи, как тактика. Два года назад он думал, что все эти схемы, которые рисуют тренеры в фильмах о футболе, — ерунда. Какие там стрелочки-кружочки: отбирай у противника мяч, веди к его воротам и бей! Но со временем Андрей понял, что, используя эту нехитрую схему, криворожские забивают «малькам» меньше, чем могли бы. Как только их игрок завладевал мячом, все остальные увядали, каждый стремился поставить себе гол в личный зачет и мало кто играл в пас — разве что «мальки» угрожали отобрать мяч. Андрей из постоянно сменяющейся стайки пацанов «с квартала» выбрал четверых, играющих более или менее стабильно, плюс Сама, с которым можно было отрабатывать пасы сколько влезет; объяснил ребятам задачу и начал накатывать приемы и схемы перепасовок в игре на одни ворота. Через месяц «мальки» уже заколачивали криворожским. Не выигрывали — но и не отпускали противника «сухим».

Вот и сейчас: один гол они пропустили на чистой разнице в силе — Веталя просто внесло в ворота, не удержал, второй, что скрывать, зевнули от общего расстройства по поводу первого, но потом Пуха очнулся, и свели они распасовку на троих, славную такую распасовочку — лег мяч в угол как родной, вратарь криворожских и охнуть не успел.

И тут Андрея зажгло. Черт, надо же когда-то их высадить! Когда-то это все равно ведь случится, так почему не сегодня? И в этом настроении он заколотил еще один — совершенно случайно прилетевший в ноги, почти с середины поля, с первым намерением просто выпнуть его из намечающейся свалки, на вдохновении: а почему нет? Врезал изо всей силы, по навесной — и «криворожский» кипер опять прощелкал клювом, потому что не ждал ничего из этакой-то дали.

И — сейчас, пока не опомнились!

— Блок, — выдохнул он оказавшемуся рядом Малому, — делаем блок и мяч на Сама.

И Сам, единственный в команде, кто мог по росту и весу составить конкуренцию противнику, оттер плечом защитника — и аккуратно задвинул мяч в левый нижний угол ворот.

«Ведем! — радостно прокричал себе Андрей. — Эй, мы ведем!»

Вести у них, правда, получилось недолго, озверевшие криворожцы просто смели их с поля. Три — три.

На поле стремительно темнело и холодало: солнце ушло за деревья парка. Скоро играть станет трудно, не видно будет мяча. А самое главное — Андрей превратится в нарушителя своего слова.

И Сам дышит тяжело. Не футбольное все-таки сложение, борцовское. Не хватает его на долгую беготню. Андрей отошел к рюкзаку, лежащему на скамейке, чтобы посмотреть на часы. Без пятнадцати семь. Ч-черт! Если он уйдет сейчас, ребята проиграют.

— Слышь, малой, — к нему тихо подошел капитан (это определилось как-то само собой, в ходе игры) криворожских, — нам уходить пора. Давай согласимся, что ничья. Мы сегодня не в форме, так и быть, сделаем вам подарок.

— Спасибо, — улыбнулся Андрей, давя досаду. Еще бы полчаса — я бы показал тебе и «малого», и «подарок». — А то мне тоже домой надо.

Он сделал ребятам знак рукой: закругляемся. Собравшись в кучку на середине поля, противники пожали друг другу руки. Капитан-соперник стиснул ладонь Андрея очень больно — и не смог скрыть удивления, натолкнувшись на сильный отпор: не зря Витер гонял эспандер.

— Мы бы… их… сделали, — сказал, отдуваясь, Сам, когда спины криворожских слились в неразличимую за сумерками массу.

— Сегодня — нет, — сказал Андрей. — В другой раз обязательно. Малый, приведи Boxy.

— Ага, — пискнул Малый.

Воха был его брат, пятнадцатилетний богатырь. Усилив команду еще одним представительным бойцом, Андрей мог рассчитывать уже и на победу.

— Пошли до хаты, — тронул его за плечо Сам.

— Поужинаешь у нас? Мама обещала в восемь.

— Не. Я бате сказал, что вернусь — уроки доделаю. Если вернусь поздно, батя мне вставит. Он такой.

Он и в самом деле был такой: мог и приложить под горячую руку, но Сам любил его и гордился им, потому что он был. Отец, который живет дома и воспитывает детей, — этим могли похвастаться только трое в классе: Сам, Андрей и Рабинович. А у Сама отец был еще и капитаном милиции и порой останавливался возле школы на красивой патрульной машине.

Они дошли до метро, стукнулись кулаками, и Андрей свернул направо. Он успевал. Даже если идти неспешным шагом, он будет дома и до восьми, и до темноты.

Настроение было — хоть танцуй, но вот как раз этого-то Андрей и не умел. Вместо этого он начал насвистывать «Farewell ye dungeons dark and strong». Мир был прекрасен. Небо еще золотилось и алело на закате — а значит, слова он не нарушил; матч с криворожскими они свели вничью, а это после года поражений, считай, победа; скоро приедет дядя Миша и научит, что надо делать, если тебя втягивают в подлую игру. Может быть, даже сегодня. Он шел и свистел — и думал только о хорошем.

О том, что игра закончилась как надо.

 

Иллюстрация

ВЫДЕРЖКИ ИЗ ДОГОВОРА САНТАНЫ

[11]

<…>

11. Лица с измененной физиологией не могут быть гражданами национальных или супранациональных государств.

Лица с измененной физиологией не могут избираться или быть избранными.

Лица с измененной физиологией являются служащими аппарата ССН или составляют кадровый резерв этого аппарата…

<…>

31. Лица с измененной физиологией, находящиеся в распоряжении ССН, впредь до разработки заменителей имеют право поддерживать свою жизнедеятельность за счет граждан ССН не более восьми раз за календарный год, что обеспечивается личным предуведомлением соответствующего отдела регионального представительства Совета ССН о необходимости потребления и получением персонального разрешения на каждый акт потребления. Разрешение представляет собой лицензию единой для всей территории ССН формы, установленной Советом ССН.

Любое лицо с измененной физиологией имеет право поддержать свою жизнедеятельность за счет любого гражданина ССН, кроме случаев, оговоренных параграфом 85 (об иммунитете). Предпочтение при этом должно отдаваться гражданам категорий М и Ф (осужденные преступники, активно асоциальный элемент). Порядок внесения в категории М и Ф определяется в соответствии с местным законодательством.

<…>

36. а) Любой гражданин Союза и составляющих его национальных и супранациональных государств, а также любое лицо, пребывающее на территории Союза на законных основаниях, имеет право защищать себя или другое лицо при помощи конвенционного оружия от любого лица с измененной физиологией. б) Применение при обороне серебра, а также его соединений лицами, не уполномоченными ими распоряжаться, является нарушением Договора и карается согласно параграфу 209-D Международного криминального кодекса.

<…>

44. Любой гражданин Союза и составляющих его национальных и супранациональных государств, а также любое лицо, пребывающее на территории Союза на законных основаниях, имеет право заключать с персоналом ССН частные соглашения о поддержке жизнедеятельности. (Характер соглашений описывается местным законодательством, за исключением той его части, которая подпадает под параграф 85 (об иммунитете)).

<…>

51. Лица с измененной физиологией, отказавшиеся выполнить прямое распоряжение полномочных представителей ССН, подлежат отчислению и рекомендуются к пресечению жизнедеятельности. Лица с измененной физиологией, превысившие годовую квоту, подлежат отчислению и лишаются права на дальнейшее поддержание жизнедеятельности (за исключением случаев, рассматриваемых в параграфах 81–83). Лица с измененной физиологией, по собственной инициативе сознательно перестроившие организм гражданина Союза или другого лица, подлежат отчислению и рекомендуются к пресечению жизнедеятельности.

<…>

Граждане Союза и другие лица, чей метаболизм был перестроен незаконно, поступают в распоряжение структурных подразделений аппарата ССН на общих основаниях (при условии, что соблюден параграф 84).

<…>

84. Граждане Союза и составляющих его национальных и супранациональных государств, а также другие лица обязаны при первой возможности сообщать: а) о нелицензированных попытках психотропного воздействия по отношению к гражданам Союза и составляющих его национальных и супранациональных государств, а также другим лицам; б) нелицензированных попытках поддержания жизнедеятельности за счет граждан Союза и составляющих его национальных и супранациональных государств, а также других лиц; в) нелицензированных попытках перестроения организма граждан Союза и составляющих его национальных и супранациональных государств, а также других лиц, буде им станет известно о таковых.

Нарушение этого пункта гражданином национального или супранационального государства — члена Союза преследуется по законам соответствующего государства. Нарушение этого пункта иным лицом преследуется по законам того государства — члена Союза, в чьей юрисдикции произошло нарушение. Нарушение этого пункта персоналом ССН, а также иными лицами с измененной физиологией преследуется согласно внутренним инструкциям и иным нормам, принятым для лиц с измененной физиологией в пределах юрисдикции ССН.

85. Граждане Союза и составляющих его национальных и супранациональных государств, обладающие иммунитетом, не могут привлекаться для поддержки жизнедеятельности.

Иммунитетом обладают: а) все дети до достижения возраста совершеннолетия; б) родители, воспитывающие детей, — с момента зачатия первого ребенка и до достижения младшим ребенком 13 лет; в) приемные родители — с момента усыновления или удочерения и до достижения младшим ребенком 13 лет; г) родительницы, отдавшие новорожденного в распоряжение государства, — в течение полутора лет; д) лица, родившие и/или воспитавшие четверых и более детей; е) граждане Союза и составляющих его национальных и супранациональных государств, необходимые для эффективной работы соответствующих отраслей (по решению региональных властей или представлению ССН); ж) граждане Союза и составляющих его национальных и супранациональных государств, вносящие существенный вклад в науку и культуру (по решению региональных властей или представлению ССН); з) граждане Союза и составляющих его национальных и супранациональных государств, пострадавшие от противозаконных действий со стороны персонала ССН или лиц, действовавших по указанию персонала ССН; и) кандидаты на перестроение организма по методу Сантаны.

86. Доказанные в суде преступления, подпадающие под определение параграфов 14, 19-С, 114-А и 114-С, 209 Международного криминального кодекса, при отказе в удовлетворении апелляции и/или при отклонении прошения о помиловании, выводят человека, уличенного в их совершении, из-под любого иммунитета.

<…>

 

Интермедия

ПОЧТИ КАК ЛЮДИ

Москва, три года спустя.

Дверь — деревянная, крытая черным лаком, с медной — или травленной под медь — оковкой была открыта, как и принято по нынешним безопасным временам. Домофон, тоже старинный, не работал. Их предупредили, что звонить не нужно. Толя с Аней прошли внутрь, остановились. Пользоваться лифтом не хотелось, но подниматься пешком на восьмой этаж с этим рюкзаком, с этаким пузом… они будут заметны как горнолыжник на пляже. Толя улыбнулся жене и нажал кнопку. Лифт стоял на первом.

Двери квартир на восьмом тоже были деревянными, только обрабатывали их воском. Квартира 87. Направо. Три звонка. Длинный-короткий-короткий. Потом еще один длинный. Говорят, раньше, когда людям приходилось делить жилье, у каждой семьи был свой набор звонков — чтобы сразу знать, к кому гости. Толя всегда хорошо запоминал такие забавные бесполезные подробности. А теперь эту систему использовали для другого. Они нервничали оба. До того люди из «подземки» передавали их с рук на руки, но что-то случилось, и от Владимира до Москвы им пришлось добираться одним. Их пристегнули к какой-то туристской компании — и они спокойно доехали. Аня когда-то занималась скалолазанием. Адрес перевалочной квартиры догнал их уже в дороге.

Дверь открылась. Без щелчка, без шагов и шуршания. На пороге стоял совершенно обыкновенный, может на пару лет моложе Толи, парень в белой рубашке (он в ней спал?), брюках, мягких тапочках (вот почему шагов не слышно) и очках (как здорово, что в очках, — всем, кто работает на них, корректируют зрение, им всем корректируют зрение, кто же станет терпеть такой явный, такой зримый признак человеческого несовершенства?).

— Сергей, Галя! — улыбнулся хозяин квартиры. — Так вы с Курского, пятичасовым? — Отзыв правильный. — А я как раз на Киевский собирался, встречать. Что ж вы не позвонили? Да заходите, путешественники, конспираторы…

В следующие полторы минуты их завели в квартиру, освободили от рюкзака, курток и ботинок, вместили в две пары явно новых домашних тапочек и провели на сверкающую хирургическим блеском кухню, где жужжала, докладывая о готовности, кофеварка и невыносимо совершенно пахло кофе и свежим хлебом.

— Ванная справа. Гостевое полотенце — синее. Яичницу по-бирмингемски вы едите? Ее все едят. Вам чаю? Кофе? С сахаром, с молоком?

— Мне чаю, черного, без сахара. А Толе — молока и две ложки. Я…

— Вы Галя. Он Сергей. Я — Саша.

Толя почувствовал, как напряглась за его спиной Аня.

— Нам, — вступил он, — описывали Сашу иначе.

Им его вовсе не описывали, но…

Хозяин квартиры улыбнулся и кивнул.

— Он попал в аварию три дня назад, светофор сломался, на дороге получилась «елочка». Теперь лежит в реанимации. Я подбираю его связи.

— Ох, — выдохнула Аня, — а он…

— Очень сильно побился, но, кажется, будет жить. Мы с ним как бы университетские приятели. Плохая конспирация, но в случае чего мое присутствие здесь можно хоть как-то объяснить. Да, там в ванной регулятор сенсорный. Ориентируется сам по температуре тела; если любите погорячее или похолоднее, нужно установить вручную. Душ лучше уже после завтрака. У вас будет часов шесть, чтобы отоспаться.

«Саша» совершенно не излучал тепла — и это успокаивало. Для него они явно были деталями на конвейере. Провести положенные манипуляции и отправить дальше. Им уже дважды попадались такие люди — с ними было надежнее всего. Хотя их самих было очень жалко. А еще он был на кого-то похож… Или нет.

В ванной они не разговаривали.

Когда вернулись, на столе уже стояли две кружки с чаем, кружка с кофе и тарелки. Яичница по-бирмингемски оказалась проста в изготовлении — вырезать сердцевину из ломтика хлеба, обжарить получившуюся раму на горячей сковородке, залить в «окошко» яйцо, подождать, пару раз приподнять, чтобы не пристало, посыпать сверху тертым сыром и мелко рубленным зеленым луком, повторить четыре раза. Наблюдать за «Сашей» было удовольствием. А яичница оказалась очень вкусной. Или они просто были голодные. И уставшие. И перепуганные до такой степени, что страх уже не ощущался сам по себе. Было просто холодно.

«Саша» вымыл руки, вытер их кухонной салфеткой, выбросил салфетку в мусорное ведро, сел, взял кружку.

— Я уже завтракал. А вы, Галя, чувствуете неправду? Вам от нее физически неуютно?

Пузо брыкнулось. Они уже четыре месяца знали, что это мальчик, но почему-то так и не выбрали имя. Привыкли, наверное, — Пузо и Пузо.

— Да, — ясно сказала Аня, положив на Пузо руку, чтобы успокоить. — Я и муж. А это…

— Это замечательно.

— Мы не знаем… — твердо начал Толя и умолк. Они были очень многим обязаны этим людям. Кажется, своими жизнями — а теперь еще и жизнью будущего ребенка. И подполье делало много нужного и хорошего. В конце концов, они сами хотели что-то предпринять, сами вызвались помогать «подземке», с этого все и началось. Но быть «детектором лжи», но посылать людей на смерть… Они не знали, смогут ли. Они говорили об этом между собой.

— Вас никто не будет заставлять. Вас бессмысленно заставлять. Так. Давайте-ка действительно в душ, и спать. Только найдите мне сначала ваши документы. Попробую сделать из вас москвичей.

— Вы «часовщик»? — Кажется, так в подполье называют мастера по документам. Толя не очень хорошо понимал в правилах конспирации, но чтобы мастер по документам был хозяином явки?

— А у нас обычно говорят «кузнец», — «Саша» улыбнулся. — Нет, я так… Подмастерье.

Аня, вставшая было за документами, снова села, накрыла ладонью кружку.

— У вас беда. — Это был не вопрос. И этого, кажется, не нужно было говорить, потому что «Саша» снова улыбнулся.

— Нет. Да. У нас как всегда. Служба безопасности, высокие господа, поломанные светофоры. Прорехи, помехи… — И это тоже нельзя было подделать, то, как он сказал «высокие господа». Без почтения, без ненависти, без страха.

Толя прошел мимо Ани, слегка тронув ее за плечо, — не продолжай. Вынул из клапана рюкзака документы, которые им откорректировали в Туле. Топорно откорректировали: проверку на автомате выдержит, проверку человеком — а уж тем более старшим…

— Я программист, — сказал он. — Я могу помочь, если вы скажете мне, что делать…

— Хорошо. Тогда посмотрите потом на предмет блох. Есть тестовая программа. Я вам помогу оттащить рюкзак в спальню. Если вам нужно что-то постирать, дайте мне. Тут стиральная машина с капризами, а я еще не успел ее наладить.

Спальня оказалась просторной, светлой, очень чистой. Без этого затхлого нежилого запаха — но и без всяких следов пребывания в ней человека. Как гостиничный номер перед приходом новых постояльцев. Дверь напротив была открыта, и в зеркальном платяном шкафу отражался угол верстака, на котором лежала одинокая контактная перчатка. Наверное, теплая — узкий, разделенный планками жалюзи солнечный луч падал прямо на нее. Уже в душе, под шум воды, Толя сказал Ане:

— У него кто-то погиб совсем недавно. Ты что, не видишь?

Толя проснулся от взгляда.

— Добрый день, — тихо сказал «Саша». — Сейчас три. Я закончил. Я сварил вам кофе. Вы встаньте, умойтесь, посмотрите, я вам там инструкцию к тестовику выложил, а я пойду позвоню.

— Не отсюда?

— На всякий случай. Я постучу — вот так, как вы звонили.

На сверкающем кухонном столе стояли очередная кружка с кофе, тарелка с бутербродами, ридер и планшетка с уже открытым файлом. А окно кухни выходило в парк — утром он этого не заметил, или занавески были задернуты.

Работа была не просто хороша. Если бы он не знал, как выглядели данные раньше, никогда бы не обнаружил подделки. Он ее и не обнаружил. У них были новые биографии, новые адреса, слегка сдвинулся психопрофиль, изменились — чуть-чуть, в пределах допустимой ошибки — их генкарты и генкарта будущего ребенка, индекс А упал до восьмидесяти четырех — все еще опасно, но зато не очень расходится с тем, что почувствует при их виде любой варк. И хвосты, хвосты — обломки старых файлов, логи изменений, отчеты об автопроверках с директориями и списками. Сходится, сходится, сходится. Молекулярная структура чипа изменений не показывает. За шесть с половиной часов. Стиральную машину этот пижон наладить не может…

Условный стук он прозевал, как открывается дверь — не услышал, оторвали его от экрана только шаги в коридоре.

«Саша» сказал:

— Будите Галю. Только тихо. Надевайте то, что в шкафу. Там есть женские джинсы — кажется, на размер больше, не страшно.

— Что случилось?

— Не знаю. Может быть, ничего. Но у меня не отозвались два номера. А еще один отозвался. А не должен был. Может быть, мы и не горим. Я проверять не хочу.

Джинсы действительно оказались на размер больше, и это как раз было очень хорошо. Толя подумал: если они согласятся, будет ли он года через два-три таким, как «Саша»?

— Нет, — ответил «Саша» громко и весело. — Если вы потянете, вы будете лучше.

Они ссыпались по лестнице, с шумом и смехом. «Саша» рассказывал, как у них на факультете год назад администрация начала бороться с матом и вывесила объявление: «До сведения деканата дошло, что преподаватели и лаборанты используют ненормативную лексику не для выражения подобающих сильных чувств, а для связи слов в предложениях. Каковую практику администрация требует немедленно прекратить как крайне деморализующую…»

В парадной он остановился и вытащил из карманов своей безразмерной и явно бездонной куртки два больших зеленых яблока и два плотных пакета.

— Салфетки. С детоксикантом. Если газ — вскрыть, прижать ко рту, носу и глазам. Помогает секунд тридцать.

— А яблоки?

— Просто так. Грызть.

Они шли по улице, обмениваясь студенческими байками; Толя мог поручиться, что «Саша» ни дня не отучился в том институте связи, о котором так увлекательно рассказывал. Дальше разговор перешел на животных, и их спутник принялся воспевать знакомого кота — огромного, роскошного, полусибирского-полукамышового, охотника, добытчика, грозу окрестных собак, проживающего в квартире 48, Климашкина, дом 7, несколько кварталов от зоопарка; хозяева — люди совершенно не от мира сего, но очень, очень хорошие, и у них все время кто-то ночует… А потом они подошли к огромной, имперской еще постройки, арке, выводившей на набережную, и Толе что-то почудилось, и Аня крикнула «Глаза!» — и пакет открылся удивительно легко; их рвануло куда-то влево, они бежали, но впереди, как в дурном сне, тоже оказался кто-то, а воздух становился все тверже, и «Саша» втолкнул их в парадную — «второй этаж, налево по коридору, лестница, выход справа» — и захлопнул за ними дверь, и они вдвоем нашли этот выход, бросив по дороге салфетки, вылетели на свет, пробежали еще квартал, скинули куртки в другой подворотне, просквозили на параллельную улицу, через сквер, за угол, по переходу, опять к реке, перешли на шаг.

Толю слегка трясло. Убегая, он какое-то мгновение слышал отзвуки чужой боли — тупую пульсацию под ребрами, в губах, в ноге… У него была Аня, у нее был Пузо, они ничем, ничем не могли помочь тому, кто остался драться с преследователями, кто купил им немного времени, — но Толя все равно отчего-то чувствовал себя предателем. Он взял Аню за руку, она слегка пожала ему пальцы, не глядя в лицо.

…Даже без курток было тепло — гранитная набережная возвращала накопленное за день. По чешуйчатой воде плавали деловитые утки.

У них ведь с самого утра было дурное предчувствие. А у «Саши» не было предчувствий — только два неоткликнувшихся контактера. А теперь от него остался только адрес очень хороших людей, владельцев огромного кота.

Они прошли еще полквартала, и тут темнота догнала их.

Человек, назвавшийся Сашей, сидел в кресле прямо, не касаясь лопатками спинки. Руки, сцепленные в замок, лежали на коленях. На скуле красовался огромный, обещающий стать отрадой спектролога синяк. Левый глаз заплывал. Это, кажется, «Сашу» не очень беспокоило. Во всяком случае, никак не сказывалось на позе.

Курсант Московского училища Службы безопасности ЕРФ Вадим Габриэлян, третий курс, мог очень долго сидеть так. Куратор проверял.

— В общем и целом неплохо, курсант, — сказал куратор. — А чип — так просто отличная работа.

Чип был и вправду загляденье. Он выдержал бы практически любую проверку. С ним можно было, если что, даже легализоваться.

— Спасибо, господин куратор. Жаль, что он не пригодится.

Да. Следовало ожидать этой реплики. Или чего-то в том же духе.

— Да откуда тебе знать-то, пригодится или нет? — со вздохом спросил куратор.

Человек, называвшийся Сашей, не двигался, это, кажется, воздух сам собой сместился так, как будто в нем только что совершенно неуставным образом пожали плечами.

— Первое. Существует отличная от нуля вероятность, что эти двое были коллегами или наемным персоналом, а сама операция носила характер учебной. В этом случае чип понадобится, но не им, а вам, для отчета. Второе. Вероятность, что «Сергей» и «Галя» действительно беглецы, но не обладают способностями, заявленными во вводной, а просто имитировали и сами способности, и характерную моторику, придется отмести. По целому ряду причин. В частности, потому что засаду они засекли раньше меня, но существенно позже меня осознали, что это именно засада. Имитации такого рода возможны, только если параметры рабочего пространства известны заранее, — и, таким образом, мы возвращаемся к пункту первому, то есть к учебной операции.

Раньше эта спокойная, обстоятельная доброжелательность куратора раздражала. Теперь он привык.

— И есть третий вариант. «Сергей» и «Галя» — то, чем их называли. И я не представляю себе ситуации, в которой третьекурсника допустили бы к самостоятельной работе с двумя настоящими эмпатами, которые к тому же вынашивают третьего. Вообще, если бы целью операции был захват или контроль, этим занимались бы не мы, а Департамент здравоохранения. Все биологические отклонения — зона их юрисдикции, а они относятся к ней крайне ревниво.

Ревниво? Это еще мягко сказано. И в любом таком конфликте Аахен поддержит здравохрану, а не местное руководство. Ибо не положено Службе безопасности иметь собственный исследовательский центр. Знай, сверчок, свой шесток. А уж если СБ, имея собственный исследовательский центр, не может предотвратить побег оттуда-то какая это, к черту, служба безопасности? Гнать эту службу безопасности поганой метлой.

— Это все? — спросил куратор, скрестив руки на груди и положив ногу на ногу. Если курсант у нас такой специалист по характерной моторике, он должен понять, не может не понять, что его не желают слушать.

— Спасибо, господин куратор, не совсем. — Курсант Габриэлян ничего понимать не хочет. — Я также не мог не обратить внимания на исключительное внешнее сходство одного из объектов с рядом моих семейных фотографий. Хотя генкарта никаких совпадений не дала. Видимо, просто случайность. И раз этих людей использовали для того, чтобы посмотреть, перешагну ли я психологический барьер, значит, они были назначены в расход. С самого начала. В противном случае мой возможный срыв погубил бы операцию. А я не думаю, что в управлении допускают такие ошибки планирования. Соответственно, мертвецам чип не пригодится.

Чип не пригодится, это правда.

— Случайность. Бывает. Эта женщина тебе действительно не родственница. Просто кто-то тоже заметил, на кого она похожа, и посоветовал вывести ее на тебя.

— Если позволите, очень топорная работа, господин куратор. Фактически ситуацию сделали излишне прозрачной. Если бы не сходство, я бы не смог прийти к столь однозначным выводам. Полагаю, их сделал не я один.

Не ты один… ну так что ж ты это все на запись по слогам проговариваешь? Не понимаешь, что твой чертов анализ вреден всем, потому что называет все своими именами? Конечно, начальство, которое не хочет получить по роже поганой метлой за игры с эмпатами, тоже эти выводы сделало. Ну неужели неясно, что по итогам этих выводов следующим кандидатом на тот свет окажешься ты?

— Ты их зачем в подворотню поволок?

— Хотел прояснить ситуацию, — извиняющимся тоном сказал курсант. — Я надеялся, что ошибаюсь, и руководство вовсе не собирается пустить в расход столь многообещающий материал. Да и оправдать убийство при попытке к бегству в пределах квартиры несколько сложнее, чем на открытом пространстве.

И глаза честные-честные, спокойные, как у деревенского кота только что из амбара. Оправдать попытку к бегству хотел? Или давал им шанс?

Хотя какие там шансы, прекрасно он понимал, что там за шансы…

Самое противное, что курсант все выстроил точно. Полных данных по делу нет и у самого куратора, но восстанавливается все и вправду на ять. По обломкам информации и приказам. Оба объекта агнцы, оба эмпаты, помогали «подземке», попали в поле зрения — и просто исчезли с карты. Видимо, вместо того чтобы пугнуть или сдать здравохране, их засунули в какой-то ящик для опытов. А они сбежали. Леший знает, что там за порядки в этом ящике, если от них такой травоядный контингент пешком бегает… А может, и нормальные порядки, а просто господин советник Рождественский опять что-нибудь этакое приказал, он в последнее время чудит не переставая. Сбежали — и, конечно же, кинулись к своим друзьям из «подземки». И тут их засекли снова. Но в случае официального ареста эмпаты уходят в другую юрисдикцию. В случае грязного убийства здравохрана начинает копать — и, не приведи аллах, докопается… А живыми их отдавать уже было никак нельзя. Потому что если живыми — здравохрана много лишнего узнает. Даже если не отдавать, узнает. Сообразят, что от них что-то прячут, тоже не дети. А у здравохраны с Рождественским и без того отношения не лучшие. Такие, прямо скажем, отношения, что в любой момент ждем — полетят ли клочки по закоулочкам, и если полетят, то чьи.

А так все очень лихо выходило. Случайность, совпадение, у дежурного курсанта, внезапно обнаружившего, что объект как две капли воды похож на покойную мать, слегка сдали нервы, он задергался… тут ведь даже и срыва не нужно, чтобы объекты что-то почувствовали, и вместо операции получилась каша. И никто не виноват. Группа захвата действовала по инструкции, а с третьекурсника какой спрос — все люди…

Только, конечно, ни один человек, посмотревший эту запись, не поверит, что у третьекурсника Габриэляна есть нервы. Хотя по существу курсант прав, бездарная история.

— Ну а драться-то зачем было?

— Опять-таки хотел прояснить обстановку. И мотивировать свое отсутствие в момент захвата или убийства. — Подумал и добавил: — И для драматического эффекта.

— Значит, так, Станиславский, — вздохнул куратор, — если тебе драмы не хватает, пойдешь к Васильеву, поработаешь у него «бревном» на вечерних классах. Сегодня и завтра. Скажешь, я послал.

— Слушаюсь, господин куратор, — кивнул Габриэлян, повернулся и на выходе подумал, что лично он сделал бы работу «бревном» не наказанием, а частью стандартной программы. Потому что приемы осваиваются прекрасно. И многое другое тоже.

И вообще удачно вышло, завтра о проверке и «разборе полетов» будет знать все училище, а разговоров хватит на месяц — и замолчать эту историю никак не удастся, а значит, и до нужных ушей она своим ходом дойдет. И может быть, других курсантов не рискнут использовать таким вот манером… Хотя бы. А еще у всех в очередной раз отпечатается на сетчатке «Он такой, этот Габриэлян». С удивлением и без зависти — потому что кто из них согласен платить столько же?

А куратор вспомнил, что последний раз Габриэлян загремел в трензал ровно два месяца назад — это у него циклическое, что ли? И ведь не помогает. Куратор ухмыльнулся, представив лицо начальника училища, к которому обращаются с просьбой разрешить ввести в училище СБ телесные наказания. Персонально для одного слишком умного третьекурсника.

Впрочем, все равно не поможет.

…А те двое еще были, а вот к часу ночи, когда Габриэлян толком оклемался и решил, что домой он не пойдет, а переночует в общежитии, их уже не было. Нигде в этом мире.

…В одном куратор и Габриэлян все-таки ошиблись. Чипы пустили в ход. Недоношенному младенцу, тревожно сопящему в боксе одной из московских больниц, нужны были документы… (Кесарево сечение post mortem, отец и мать совершили двойное самоубийство, какой ужас, эмпат в депрессии, отражающий на эмпата — без помощи специалиста это просто гроб, а они сбежали из клиники, глупость такая…) Ему ведь еще предстояло как-то расти в этом мире — без родителей, в зоне особого внимания СБ и здравохраны и с той фамилией, которую выдумал на ходу, пока делал чип, и потом надолго забыл курсант Московского училища Службы безопасности Вадим Габриэлян…

— Что ты думаешь о старших?

— Они стоят выше нас по цепи питания, господин куратор.