В пустом доме пахло пылью, но что-то чистое было в самом этом запахе. Светлая, легкая на подъем деревенская пыль тоненьким слоем покрывала пол, столы, подоконники, немногочисленные старые шкафы и три табуретки (мебель, что получше, разобрали родственники).

Андрей сбросил со здорового плеча тощий рюкзак. Его правая рука все еще висела на перевязи, но в остальном физических нагрузок он не чурался.

Он горячо поддержал идею переезда в Хоробров, где жил Костя. Дом, который нашел им епископ, принадлежал старику, умершему восемь лет назад. Монастырь ссудил их веником, совком, ведром, ветошью, спальниками и некоторым количеством посуды.

Ввиду спартанской обстановки уборка прошла быстро и легко: обмели паутину по углам, протерли пол и запыленные поверхности, включили по новой газовые вентили и насос, прокачали застоявшуюся воду — аминь, готово.

Деревня обогревалась и освещалась биогазом, получаемым из… э-э-э… отходов метаболизма. Длинные черные баки как раз и служили генераторами этого биогаза, при том же монастыре, то есть свиноферме, его выработка шла чуть ли не в промышленных масштабах. Там же была и электростанция, на том же газе работали домовые теплогенераторы. Горел этот газ не таким чистым и жарким пламенем, как городской, много коптил, но Андрей, неприхотливый то ли по природе, то ли в силу воспитания, не жаловался, и Антон тоже молчал. Да и не так уж плохо здесь было: главное, очень прилично ловилась Сеть.

Закончив уборку, они постелили себе на полу и распаковали еду, полученную также в монастыре. Холодильника в доме не было, только пакет с термоизолятом, и доминиканцы, видимо, приняли это в расчет, выдавая паек: пачка чая, пачка сахара, шмат соленого подчеревка, пять кило картошки, полбуханки черного хлеба, десяток сырых яиц.

Андрей велел Антону чистить картошку, а сам принялся топить сало на сковороде и греть воду для чая, напевая при этом какую-то украинскую песенку, в которой, насколько мог понять Антон, речь шла о разнице темпераментов блондинок и брюнеток. На словах «Чорнява чи бiлява — щоб лиш поцiлувала» выяснилось, что картошку чистить Антон не умеет.

— А как же ты жил? — изумился Андрей.

— Дома прислуга была. — Антон пожал плечами и снова сунул в рот порезанный палец. — В общежитии — столовая. А в бегах я чищеную покупал.

— Ладно, за салом последи. — Андрей отдал ему вилку, а сам пошел за перевязочным материалом для порезанного пальца.

Дочищать картошку он не стал — только домыл и нарезал довольно неуклюжими, толстыми ломтями. А впрочем, когда она прожарилась, запах пошел такой, что Антон решил: неважно, как это выглядит — щоб лиш поцiлувала.

— А почему здесь так не любят москалей? — спросил он, запивая пищу богов чаем.

— Не любят? — удивился Андрей. — Да нет, здесь еще нормально. А не любят — ну кто требовал сюда войска ввести для борьбы с орором? Коваленко, Рождественский и Штерн.

— Но ведь… не дураки же эти местные. Чтобы эпидемию хотя бы застопорить, нужно было действовать вместе. И быстро. А здесь же был князек на князьке… Да и не российские это были войска…

— Нужно было… — Рот Андрея исказился на секунду. Он почти не выражал эмоций лицом, и внезапно Антон понял, что дело тут не только в самоконтроле. — Ты ж вспомни, как это делалось. И поляки с датчанами потом вымелись, а московская Цитадель свою марионетку посадила. Так что ты местным не говори, что нужно было, хорошо? А то в этих краях до сих пор кое-где томаты машинным маслом удобряют.

— Зачем? — изумился Антон.

— А чтобы пулеметы не заржавели. Стрелять из-за этого никто не станет, но место больное.

В дверь стукнули. У мгновенно вскочившего Андрея, как по волшебству, в левой руке оказался пистолет.

— Кто?

— Свои, — прогудел из-за двери Костя.

— Так, уси свои, — подтвердил более высокий голос семинариста брата Мартина.

Замка на двери не было, эти двое могли войти и так. Андрей оценил деликатность и оружие спрятал.

— Добро пожаловать.

В одной руке отец Константин нес связку сушеной рыбешки. В другой — канистру пива.

— Я хотел самогонки принести, — сказал он, опережая вопрос. — Но этот католик уломал меня взять пиво.

— Спасибо католику. — Андрей подвинулся на спальнике, чтобы пришедшим было куда сесть. — Я водки в поезде нализался на сто лет вперед.

— А я надышался, — вставил Антон.

— Хлипкий нынче инсургент пошел… — вздохнул Костя.

Из безразмерной ветровки брата Мартина появилась стопка пластиковых стаканов — не то чтобы одноразовых, но все-таки говорящих о бренности бытия всем своим видом.

— Значит, так, — сказал Костя, слизнув пену с усов. — Ты, Антоныч, заходишь завтра ко мне прямо с утра, в девять. Вас, пане террористе, я тоже приглашаю. Если хотите.

— А то можно к нам, — подмигнул Мартин.

— Я подумаю, — кивнул террорист.

Опустошили стаканы, разлили по второй. Антон не успевал за старшими, да и гнаться за ними не хотел. «Джон Ячменное Зерно» разочаровал, послевкусие после него оказалось какое-то затхлое. Подкопченная сушеная рыбка была интереснее.

— А вообще, — Костя сменил тон, — ты как дальше? Подлечишься, восстановишься — и опять пойдешь варкоту рубать?

— Не совсем. Но в конечном счете — да. Они ведь не уйдут сами.

— А Антон?

Андрей посмотрел в его сторону. Они раньше как-то не обсуждали, что будет, когда Андрей выздоровеет.

— Я решил… — Антону почему-то нелегко дались эти слова, — идти с ним.

Костя сморщился — будто пиво внезапно прокисло.

— В боевую группу?

Антон кивнул.

— Ты сдурел? — без лишней дипломатии спросил священник у террориста.

— Я был младше, когда начинал. И бойца из него все равно не выйдет, не волнуйся. Он по натуре — «кузнец». Ну, мастер по документам.

Почему-то Костю эти слова не обрадовали.

— Я не знаю, что это был за человек, который тебя в пятнадцать лет боевиком сделал. Но ты-то сам чем думаешь?

— Это был хороший человек, — тихо сказал Андрей. — Тебе такой и не снился. А я думаю, что Антон способен сам решать.

— Да понятно, — сказал Костя, — что он решит. Попал в сказку, стал героем…

Антон глотнул еще кисловато-горького пива. Смешно, он почти теми же словами и думал.

— Я раньше в сказку попал. Когда меня на лопату посадили.

Костя ничего не ответил. То ли не смог, то ли не захотел. Андрей перехватил инициативу:

— Трудно стать священником?

Мартин, держа кусок воблы, как сигарету, в углу рта, пояснил:

— Стать легко. Быть трудно.

— Зачем тебе? — спросил Костя.

— Сам не догадываешься?

— Догадываюсь. Но если я правильно догадываюсь, тебе это нужно — как мне гармонь. Ты ведь если человека убьешь — даже защищая себя, даже случайно, — священником быть перестанешь.

— Ну если так… — Андрей осушил и второй стакан и снова подставил емкость под канистру, — тогда да. Тогда ты прав, мне не это нужно.

— А что тебе тогда нужно?

— По нижней планке или по верхней?

— Давай сначала по нижней. А потом — по верхней.

— По нижней мне нужно перейти в Польшу. Я бы мог прямо завтра сорваться, если мое присутствие вас напрягает, но хотелось бы все-таки сначала долечиться.

— Это не вопрос. Подлечим и подкормим, с одним условием.

Андрей кивнул — мол, он весь внимание.

— Ты никого из местных не уведешь с собой. Это как бы ультиматум. Либо так, либо… я тебя на грузовичке до Зборова подкину, а дальше сам как знаешь.

— Согласен.

— Ну вот и ладушки. А что с верхней планкой?

— Верхняя — это чтобы я однажды проснулся, а всей этой бледной сволочи нет, как и не было.

— У-у, братику… — протянул Мартин. И сказал по-украински то, что Антон легко понял как «Это тебе долго ждать придется».

Андрей ответил ему тоже по-украински, и его Антон тоже понял сразу, без перевода:

— Нет. Не долго ждать, а много работать.

* * *

На следующее утро, пока Антон еще спал, Эней оделся и пошел в монастырь.

Свиноферма была чуть на отшибе, по дороге в Августовку. По обе стороны от дороги подымались пологие холмы, покрытые заплатками полей, в кустах звенели птицы, а в лощинах между холмами стоял туман.

Эней какое-то время шагал быстро — просто чтобы проверить, на что он сейчас способен; проверка показала неудовлетворительный результат, и Эней замедлил ход, перевел дыхание, справился с головокружением…

У поворота зеленел сад, скрывающий монастырские стены. Сад на первый взгляд был пуст, но стоило Андрею ступить на тропинку, ведущую к воротам, как из ниоткуда появился брат Михаил, узнал его, улыбнулся и открыл калитку.

В самом монастыре его встретил брат Мартин и сразу повел в подвальную часовню, где насельники — дюжина одетых в черное парней чуть постарше его самого — готовились к службе. Среди них Эней сразу увидел Игоря — несколько осунувшегося, кажется, даже бледней обычного. Или это только кажется?

Они обменялись рукопожатиями.

— Что я должен делать? — спросил Эней.

— Да то же, что и я: сидеть и не отсвечивать, — вяло улыбнулся тот. — Мы тут еще будем делать разные телодвижения, но ты, как пока еще даже не катехумен, можешь их не делать.

— А ты — катехумен?

Игорь кивнул и пояснил:

— Мне иначе нельзя. У меня там, — он показал пальцем куда-то вниз, — заложник.

— Ты… веришь, что там что-то есть?

— Я не верю, Ван Хельсинг. Я знаю. Мне туда экскурсию устраивали.

Тут им пришлось прерваться, потому что началась служба.

Длилась она чуть больше получаса и очень понравилась Энею именно этим. Ясно, просто, прозрачно, как колодезная вода. Он не воспользовался привилегией «даже не катехумена» — вставал и преклонял колени вместе со всеми. Когда священник вынес Чашу, вместе со всеми дернулся было вперед, но Игорь удержал за рукав.

— До крещения нельзя, — пояснил он шепотом.

Эней подчинился. Он всегда держался правила «В чужой монастырь со своим уставом не лезут», а тут еще и монастырь был настоящий.

— Ты как вообще? — спросил он, когда служба закончилась и они покинули подвал.

Игорь пожал плечами.

— Немножко работаю, немножко стерегу по ночам, много сплю. Днем вырубает, сил нет.

— Надолго ты здесь застрял?

— До крещения по меньшей мере. Это освященная земля, а у меня в следующее полнолуние наверняка будет приступ. Не хочу рисковать. А ты насколько задержишься? Как рука?

— Так… слегка подергивает, слегка ноет. — Эней обозначил медленно прямой удар с плеча, чтобы показать — рука в принципе рабочая.

Игорь — солнце уже взошло — надел темные очки.

— Понятно. Тебе, как я понял, особенно некуда торопиться?

— Сегодня или вообще? Сегодня меня Костя пригласил.

— Я имею в виду вообще. — Они направились к воротам. — Ты бы меня очень обязал, если бы задержался до полнолуния.

— Не вопрос, — неожиданно для себя ответил Эней и тут же понял, что он хотел чего-то вроде этой просьбы, хотел получить причину, чтобы остаться здесь подольше.

Они вышли в сад, сели рядом на бревно возле гвардиановой хибарки. Игорь закурил. Эней хотел продолжить разговор, но не знал как.

Весь его предыдущий опыт говорил, что пора с этой деревней завязывать. Глубинка — на самом деле плохое место для того, чтобы прятаться, особенно глубинка, заряженная всякими… настроениями; и уходить отсюда нужно как можно быстрее. Ловить здесь нечего, священником его не сделают, а если и сделают — никакой пользы это не принесет. Святые отцы ясно дали понять, что предпочитают пребывать в изоляции, и на контакт с подпольем не пойдут. Нужно выздоравливать, собираться и уходить, лишнего дня здесь не тратя…

Но все спотыкалось об Игоря. О живое свидетельство чуда, которое самим своим существованием «портило картину мира», как сам Игорь и сказал. Не будь его — можно было бы спокойно убедить себя в том, что жители местных деревень просто… ну, скажем так, развлекаются всерьез большой ролевой игрой, придающей их жизни смысл. Что отчасти и было правдой. И покинуть это место с благодарностью, но без сожаления. Однако Игорь сидел рядом — при солнечном свете, сжимал сигарету в длинных крепких пальцах, запрокидывал лицо вверх и выпускал дым, белый и легкий, как туман в лощинах. Бледный, худой, жилистый — плотный, плотский, неопровержимый. На тыльной стороне его кисти проступали вены — словно иероглиф «река», написанный бледно-синей тушью. На щеках блекло темнела щетина. Он существовал, его нельзя было игнорировать.

— Оказалось, — наконец заговорил Эней, — что священника из меня не выйдет. И что это мне вообще ни к чему.

— Тебе посочувствовать? Или поздравить?

— Да не надо… Я просто… я, когда лежал у Романа Викторовича, Новый Завет прочел. Там сказано, что достаточно просто верить.

— Да. — Игорь сбил пепел и усмехнулся. — Достаточно всего лишь научиться ходить по водам. Тебе не чудится в этом некий подвох, брат-храбрец?

— Да. Но ведь ты… ты знаешь, как это делается. Что человек при этом чувствует и все такое.

Игорь повернул к нему лицо. Брови поднялись над линией очков.

— Я ведь сказал тебе: не верю, а знаю. Это разные вещи, Ван Хельсинг.

— Как это?

— Легко. — Экс-вампир щелчком послал окурок в мусорное ведро. — Например, лет до двенадцати я не мог научиться плавать. Не верил, что вода меня удержит. Знал закон Архимеда, видел, как плавают другие, плавал с поддержкой, но сам лечь на воду и довериться ей не мог. Пока, так уж случилось, не вывалился из лодки и не начал тонуть.

— Но ведь ты… уже вывалился.

— Нет. Я плыву с поддержкой. А выплыву или утону — покажет полнолуние. Извини, Ван Хельсинг, но за верой не ко мне.

— Все равно спасибо. — Андрей встал и пожал ему руку. — Удачи.

— И тебе того же. — Игорь махнул на прощание рукой и скрылся за калиткой. Но вдруг снова открыл ее и сказал, не приближаясь: — Если я во что и верю, Ван Хельсинг, так это в тебя и твой меч, — после чего снова исчез.

То ли солнце придавило его, то ли исцеление так сказалось — но выглядел он вялым, расслабленным. Эней не узнавал в нем быстрое, как мангуста, существо, которое ворвалось неделю назад в номер мотеля и устроило подготовленным — пусть и не против высоких господ, но все-таки подготовленным! — моторовцам избиение младенцев.

Он оставил монастырь и зашагал в сторону села. Из разговора с Игорем ничего путного не вышло, но в монастыре ему дали «лепесток» с Катехизисом, и, вернувшись в дом, Эней тихонько стянул у спящего Антона планшетку, чтобы почитать спокойно.

В полученной книге ему очень понравилось отчетливое разбиение на главы и параграфы по темам и ясное, связное изложение.

Больше ему там не понравилось ничего.

Пока Антон одевался, Эней подумал вслух:

— Как ты думаешь, тут можно будет найти работу? Временную. И физическую.

— Тебе? — изумился Антон. — Тебе лежать надо, а не работу!

— Сначала лежать, потом работу. И тебе, кстати, тоже. Тебе в первую очередь.

…Едва они шагнули за дверь, как по ушам ударил птичий звон. Воробьи купались в пыли, дрозды при появлении людей спорхнули с ближайшего абрикоса и рванули в соседний сад. Через рассохшуюся калитку юноши вышли на улицу. Улица носила имя поэта Ивана Франка — Антон только в Харькове узнал, что ударение нужно ставить на последний слог. А переулок, давший им приют, назывался Надречный, что звучало очень гордо — на деле то, что пробегало по дну оврага на задах, тянуло разве что на большой, сильно запруженный ручей. В ручье плавали серьезные, очень буржуазного вида гуси.

Фундаменты здесь белили — больше по традиции, чем от необходимости. А еще, наверное, потому, что известку можно было и дома развести, а краску надо было покупать в городе. И деревья белили тоже — от вредителей, — хотя генмод паразиты сами обходили десятой дорогой. А высокие каменные ограды были, как в Вильшанке, украшены изразцовым кирпичом.

Разве что автобусная остановка оказалась привычной: широкий полукруглый пластиковый колпак со скамейкой. Его белить не стали, незачем. Хотя Антон этого почти ожидал.

И было еще что-то… Разлитое в воздухе.

В будний день улица пустовала — люди в поле, дети учатся. Дом Кости стоял в переулке за автобусной остановкой, а остановка — напротив школы. Школой же было, по словам священника, большое здание под зеленой крышей, между магазином и мостом.

Если бы не ориентиры «магазин» и «мост», они заблудились бы как миленькие — потому что зеленой металлочерепицей был крыт каждый второй дом, а назвать школу «большой»… Антону доводилось бывать и в частных домах поболее. Они свернули в переулок и, лавируя между «минами» коровьих лепешек (видно, сборщик еще не проезжал), отыскали голубую калитку. Андрей постучал, не получил ответа и открыл.

В тени крыльца дремал и всхрапывал во сне довольно большой неопрятный кусок меха. Надписи «Осторожно, злая собака!» нет. Будем считать, что по умолчанию собака добрая.

В Москве крупную собаку завести сложно — не все готовы правильно обращаться со зверьем. В Швейцарии в городах их почти не держали — почему-то это считалось дурным тоном. А здесь разве что коз было больше. Коров — точно меньше. Хотя, если по следам жизнедеятельности судить, их тоже много, только по-чему-то не видно.

Гости поднялись на крыльцо, Антон постучал, повернул ручку… Точно добрая.

В доме тоже кто-то всхрапывал. Андрей осторожно пошел по коридору — только что пистолет не держал перед собой, как в кино.

В дальней комнате — с той же печатью общей заброшенности, что и в их доме, — ребята обнаружили Костю.

Костя лежал вниз лицом на узкой тахте, свесив до пола мускулистую руку. Трицепс украшала флотская татуировка: в рамке из перевитых лентой дубовых листьев — скопа, в полете выхватывающая рыбу из воды, и надпись: «No redemption!» Андрей усмехнулся. Значит, Шестнадцатая бригада морской пехоты, Северный флот. Интересно, если его сейчас разбудить, он нас сразу пришибет или сначала зубы почистит? И как его будить?

Задача решалась просто — под ногой Антона скрипнула половица. Священник мгновенно оказался в положении сидя и только потом продрал глаза и сказал:

— А, это вы… Который час?

— Э-э… Утро. Как договаривались.

— Значит, если бы не договаривались, была бы ночь? — с тоской спросил Костя.

Он встал с постели, прошлепал в ванную и, судя по звукам, врубил на полную мощность холодную воду.

— Это пиво? Вчерашнее? Не может быть, — прошептал Антон.

Андрей сделал шаг в другую комнату и поманил Антона пальцем.

Войдя, юноша увидел следы застолья — рыбную шелуху и скелеты, пластиковые стаканчики… Антон взял один, понюхал… Нет, не пиво. Хорошо, что Костя не этот, как его, не имам. Или им только вино нельзя, а самогон можно? А вообще-то это плохо. Потому что без причины так не пьют.

В комнате кроме рыбьей братской могилы был другой стол — сплошь заваленный печатными книгами и лепестками флеш-памяти. Планшетка, занимавшая почетное место посередине книжной свалки, видала виды и выглядела купленной на барахолке. Скорее всего, так оно и было.

Шум воды смолк, сменившись шорохом ткани, а потом из ванной вышел Костя, теперь уже в джинсах.

— Так, — сказал он совершенно трезвым голосом. — Я сейчас приберу все это говнище. А вам пока что одно моби поставлю. То есть даже не моби — это плоскостной фильм, старый-престарый. Будем считать это первым уроком. Вы по-английски рубите? Там субы английские.

— Может, я и без субов посмотрю? — предложил Антон. — На каком языке фильм?

— На арамейском. В основном, — сказал Костя, и Антон понял, что он не шутит. Это кто ж снимал на арамейском-то? Реконструкторы какие-нибудь? Сейчас, даже если по университетам всех знатоков собрать, едва на зал наберешь… Что ж это они такие дотошные?

Через пять минут просмотра Антон забыл, что фильм на арамейском и с субтитрами. Через десять минут — что фильм старый и плоскостной. Через полчаса — что фильм. Он забыл обо всем на свете. Его отпустило, только когда фильм закончился. Да уж, сие есть тело Мое…

Он покосился на Андрея — и увидел, что тот сидит, ссутулившись, сжав руки между коленями.

— Я утром на службе в монастыре был, — сказал он, стараясь, чтоб голос звучал ровно. — Я правильно понял, что вот это вот, — он изобразил жест священника, поднимающего Тело, — буквально?

— Правильно, — кивнул Костя. — Вот с того самого инцидента.

— Понятно, — кивнул Андрей и ничего не сказал больше.

Ой, понял Антон. Ой-ой-ой. Убитый учитель и оставшийся в живых ученик. Ночной арест, побои, раны… Тут кто-то смотрел свое, как в старину выражались, кино…

Пока они были поглощены сюжетом, Костя успел прибрать, проветрить комнату и даже протереть пол. Сейчас он опять сидел на кровати и, судя по тому, как напряжены были его плечи, чувствовал себя неловко. На что спорим, подумал Антон, он не знает, как катехизировать террористов.

— Вообще-то, — сказал Костя, — я еще никогда раньше никого не катехизировал. Так случилось, что… ну, когда я сюда перебрался, тут все как бы уже в курсе были. Так что если есть вопросы… Задавайте.

Андрей поднял руку, как в школе.

— Мне все-таки нужно понять, что такое вера. И как так выходит, что народы вырезать можно, а на чужую жену смотреть нельзя. Ближнего возлюбить надо, а бросить этого ближнего на съедение, потому что он не уверовал, — пожалуйста. Подожди. — Он наклонил голову. — Я вижу, что действуете вы иначе, — я не слепой. Но ты же взялся объяснять, как оно работает, вот и объясни. Механизм.

Между ними потянулась пауза — как пыльная паутина с дохлыми мухами.

— Механизм-шмеханизм… Где вы раньше были, ребята? — наконец сказал священник. — Год назад — где вы были? Меня только рукоположили, я был такой правильный попик, и голова у меня была полна правильных слов… И считал я, что если даже мне помочь можно, то… В общем, долго объяснять.

— Костя, а можно бестактный вопрос? — встрял Антон.

— Про это? — Костя щелкнул себя по горлу.

— Ну… в общем… да. — Антон сглотнул. — Ты же не всегда так пьешь?

— Это вы, грешники, пьете, — сказал Костя важно. — А мы, святые люди, умерщвляем плоть алкоголем.

А потом сменил тон на человеческий.

— Нервы у меня шалят. Как сюда приехал, так и начали. Я, понимаешь, когда рукополагался, думал — буду жить среди своих, буду… ну сам понимаешь.

— Не понимаю, — сказал Антон.

То есть кое-что он понимал, но, как видно, хотел убедиться. И был уверен, что Костя ответит. Потому и ответит, что мало Антона знает и не рассчитывает затягивать знакомство. «Эффект попутчика».

— Я среди своих, да, — признался Костя. — Только все «свои» — это гарнизон осажденной крепости, дошло? Ты присмотрись тут к людям. Они не просто живут — они ждут. Смерти ждут, очередной свободной охоты, конца света, чего-нибудь… А ждать и догонять — хуже нет. И никогда не знаешь, что раньше рванет, эти, — он мотнул головой куда-то вверх, — или эти. — На этот раз кивок пошел в сторону окна.

— А… как они могут рвануть? — не понял Антон. — Восстание?

— Это вряд ли. Хотя совсем дальше на запад был случай лет двадцать назад… — Костя принялся мять руками затылок, его тень на стене напоминала перекошенную и очень большую бабочку. — А вот в двадцать первом, представь, год назад всего, километрах в сорока отсюда людям в голову стукнуло, что первого марта Судный день наступит. Есть-пить перестали. Детей кормить, скотину. Саваны шили всем поселком.

— И… что?

— Ничего… Владыка приехал, наорал на них. Прошло. Потом стыдно стало. Половина в город и по соседним деревням разбежалась. Вот такая у нас оперативная обстановка.

— Что-то мы отвлеклись, — после короткой паузы сказал Андрей. — Ладно, ты не большой спец в богословии, да и не это мне важно. Важно то, что ты сделал. Я не спрашиваю как — наверное, это необъяснимо. Но ты хотя бы можешь сказать, что ты чувствовал?

Костя смотрел на него некоторое время, а потом ответил медленно и веско:

— Я чувствовал, что сейчас вот-вот в штаны наложу. Потому что передо мной высокий господин, который нацелился пожрать напоследок, а за моей спиной — пацан пятнадцати лет. И если что, мне варка брать врукопашную, а к этому, поверь, даже в морпехах не готовят. Как мне в голову пришло экзорцизмом заняться — я сам удивляюсь, а молиться я начал с великого перепугу, потому что какие у меня были шансы, ты сам понимаешь.

Андрей улыбнулся, и это не ускользнуло от Костиного внимания.

— Я смотрю, ты уже выводы кое-какие сделал, — сказал священник. — Может, поделишься?

— Насколько я вижу, ты переподчинил свою волю Богу, Он сделал через тебя чудо, после чего ты снова стал собой. Ну, я не в курсе, насколько собой прежним, — я ж тебя раньше не знал. Но, во всяком случае, ты не похож на жизнерадостного зомби, который ходит и распевает псалмы. Ты совершенно нормальный парень, и, если ваш Бог работает именно так, меня это устраивает.

— Так… — Костя посмотрел на него так, как, наверное, смотрел на новобранцев, будучи сержантом. — Это дело нужно разъяснить, но я чего-то не готов… Поэтому на сегодня все. Предлагаю чего-нибудь съесть. Имеются гречка и ковбык.

— Ковбык? — не понял Антон.

— То, что у нас, москалей, называется «зельц», — пояснил Костя.

* * *

Постоянной работы для них в селе не оказалось, да и на временную брать чужаков никто особенным желанием не горел, но отец Роман надавил на какие-то рычаги, и через неделю коммуна Хороброва заключила контракт с «Антоном Беспаловым» и «Андреем Новицким» на профилактические противопожарные работы. Необходимо было спилить сухостой в деревне и лесополосах вокруг нее, выкорчевать пни и вывезти валежник.

Начальником их маленькой бригады был дед Тымофий, обладатель маленького трактора «Архар». Функция деда Тымофия сводилась к тому, чтобы привезти работников «на мисце», показать участок работы, после чего расстелить на сухом и теплом месте старое пальто и задремать на нем.

Андрея с Антоном такое положение дел устраивало совершенно. Их никто не торопил, не ставил конкретных сроков и норм выработки, рабочий день начинался около десяти, когда к их дому подъезжал бригадир на «Архаре», и заканчивался, когда они хотели сами. В обед приезжала на велосипеде баба Галя, супруга деда Тымофия, привозила термос с однообразной, но вполне вкусной и сытной пищей — либо картошкой со шкварками, либо варениками с той же картошкой и теми же шкварками. Деду Тымофию она, кроме этого, привозила «норму» — маленькую плоскую фляжку. Иногда к корчевщикам присоединялся Костя — дед Тымофий в таких случаях старался спровадить его до обеда, чтобы не делить «норму» на двоих.

Поначалу шло ни шатко ни валко — Антон неумело обращался с топором и легкой вибропилой, а за джиг-пилу ему Андрей и браться не давал; сам же он быстро уставал и начинал задыхаться. Но прошла еще неделя, Андрей окреп, а Антон обнаружил с удивлением, что на корень или сук толщиной в свою руку он тратит теперь не больше четырех ударов топора. Андрей учил, как двигаться, в какой момент прилагать максимальную силу, как концентрироваться, как использовать мгновения для отдыха. В качестве моральной поддержки рассказал исторический анекдот про самурая, которого Цукухара Бокудэн заставил колоть дрова, чтобы отработать силу удара. Ну и другие исторические анекдоты — опять же в основном про самураев.

Антон после такой физической и моральной закалки ложился спать вымотанным и мечтал о воскресенье. А когда оно пришло, ни свет ни заря заявился Костя и поднял юношу, чтобы ехать в храм.

Храм в Конюхах был старый, чуть ли не пятисот лет. Покой царил в его золотых стенах, покой и вековой запах ладана, въевшийся в дерево. Иконы огромными глазами смотрели сквозь прорези окладов. Люди входили торжественные, нарядные, мужчины снимали шапки и медленно крестились, женщины поправляли платки и крестились быстро, но плавно.

Женщин было существенно больше. Где-то две трети.

Пока Антон осматривался, Костя пропал. Потом появился — одетый в красное, шитое золотом, как на старинных картинах. Антон даже не узнал его поначалу.

— Благословенно царствие Отца и Сына и Святого Духа и ныне и присно и во веки веков! — торжественно нараспев провозгласил Костя.

Слуха у него не было совершенно. Он это компенсировал голосом. Если он сейчас добавит «налево, кругом!», подумал Антон, то никто, наверное, даже не удивится…

От этой мысли стало смешно, и Антон закусил губы. Торжественность момента спас хор. «Ами-инь!» — Пять или шесть слаженных женских голосов подлетели к куполу и пролились оттуда золотым дождем.

И тут что-то произошло. Антон не мог этого объяснить даже себе — но он вдруг почувствовал себя… нет, не как дома — потому что дома так себя никогда не чувствовал. Он хотел так чувствовать себя дома — но никогда не получалось, разве что давно-давно, в далеком детстве…

Поэтому он ощутил укол обиды, когда прозвучало:

— Оглашении, изыдите!

То есть нет — для него эти слова остались бы в потоке других малопонятных старославянизмов, если бы вокруг не начали шушукаться и оглядываться.

Антон оглянулся тоже и успел увидеть спину Андрея, покидающего храм.

После службы террорист перехватил его у калитки.

— The thing I could never understand is why they have to turn the Holy mass into Beijing opera…

— Ты как здесь оказался?

— Стреляли. — Андрей усмехнулся. Видимо, тут была какая-то шутка, которой Антон не понял.

— Привет! — окликнул их Костя, появившийся из-за угла. — Ты чего из храма убежал?

Это снова был прежний Костя — грубоватый, нахрапистый, помятый, с наслаждением смолящий крепкие сигареты и… да, не очень свежепостиранный. Так он что, с самого начала Андрея заметил?

— Но ты сам сказал — «оглашенные, изыдите», или я опять что-то неправильно понял? Было же «изыдите»? То есть я бы пропустил, наверное, но раз уж услышал…

— Не морочь голову. Антон же остался, ты сам видел. Это уже тыщу лет формальность.

Террорист наклонил голову.

— Ты извини, но зачем бы я стал тебе врать? Я, — объяснил он, — не знаю, что у вас формальность, а что нет. А вот правила стараюсь выполнять, потому что себе дороже. Ты же в армии служил — так у нас то же самое, только хуже.

Костя вздохнул. Спокойно.

— Как рука? Разрабатываешь? Скоро вокруг Хороброва ни одного сухого дерева не останется?

— Стараемся.

Они пошли по улице.

— Костя, у Андрея тут вопрос по литургике, — ехидно сказал Антон.

— Какой еще вопрос?

— Ему интересно, обязательно ли превращать богослужение в Пекинскую оперу.

— А в дыню получить ему не интересно?

— А тебе не слабо? — сверкнул глазами Андрей.

— Меня смущает, что ты калека однорукий. Ничего, через недельку оклемаешься, и тогда я тебе припомню.

— Если всю память не пропьешь.

— Я завязал.

— Давно?

— Сегодня. Мужик, ты себе не представляешь, что это такое — просыпаться утром со страшного бодунища и вспоминать, что сегодня воскресенье и тебе идти служить. Все, теперь и навсегда — ничего крепче пива.

— Так ты в монастырь? За пивом?

— Я до монастыря не доживу. — Священник смял окурок и решительно зашагал в сторону обнаружившейся на углу бакалейной лавки. — Идите, я тут… задержусь.

Прошла еще неделя. Сухостоя вокруг Хороброва действительно не осталось, а Антон окончательно врубился в местную систему.

Старинных церквей, конечно же охраняемых как памятники культуры, в окрестностях было штук шесть. Все находились на содержании местных коммун, все были действующими. Формально они подчинялись воскрешенскому епископу в Тернополе, фактически — владыке Роману, в миру — участковому врачу. Во всех шести служили местные священники, плоть от плоти своей паствы. У Кости своего прихода не было — он подменял то одного, то другого, когда тот не мог служить по болезни или должен был куда-нибудь уехать. И спасибо, что хоть так.

Епископ Роман ничего не пытался менять, потому что откровенно дожидался, когда Костя войдет в предписанный канонами возраст, чтобы поставить его своим заместителем. У Романа были далеко идущие планы — выжить воскрешенцев из Зборова и Золочева. Что Костя тут пропадал потихоньку — этого добрейший Роман Викторович не замечал и замечать не хотел. Нет, он, конечно, знал про Костины пьянки и регулярно устраивал выволочку ему и головомойку тому из местных пастырей, кто поил его до бесчувствия, но мысль о том, что Костя просто не годится для сельской жизни, в голове у него не умещалась. Костя ведь был деревенским парнем, вологодским ковбоем — отчего бы ему и здесь не прижиться? А то, что Неверову и под Вологдой не усиделось, — это владыка почему-то игнорировал.

Деревня Хоробров стояла среди других особняком. Нет, и здесь люди вместо «здравствуйте» говорили «слава Йсу», и здесь хранили святую воду с последнего Водохреща и сухие травы с последней Троицы, что, согласитесь, никаким законом не возбраняется, но здесь не было церкви — ни старинной, ни современной, никакой. И местные жители не ехали и не шли, принарядившись, в те деревни, где церкви были, а собирались в местной же школе. Каковую местная милиция в это время обходила десятой дорогой, чтобы случайно не увидеть лишнего.

Антона восхищало то, как среди всего этого быстро и ловко научился ориентироваться Андрей. Чужак же чужаком, да еще и по речи заметен, а встал, врос — и всех по именам знает, и у кого что болит… и отвечают же ему. Не как здешнему, но как почти своему. Этому нужно было учиться, и Антон учился — всему, сразу.

В общем, очень насыщенной оказалась неделя… А утром воскресенья Антона разбудили топотня, возня и какие-то странные звуки: бух… бух… бац… ДЫЩ!

Антон сел, расстегнул спальник, продрал кое-как вежды и высунулся в соседнюю комнату. Нас что, наконец-то местные бить пришли? — подумал он спросонья.

Нет, там были не местные. Там наматывали медленные круги друг против друга Костя и Андрей. Оба голые до пояса, оба в боксерских перчатках. Из-за перчаток звуки и разнились между собой: глухое «бух» получалось, когда удар приходился в блокирующую руку, чуть более звонкое «бац» — когда он приходился в перчатку, а «дыщ!» обозначало попадание в корпус. Антон заметил, что Костя почти не задействует левую.

— На чем я теперь держусь, — тихо сказал Костя, наступая (бух-бух, бац-бац!), — так это на том, что Бог есть любовь.

— Если это любовь, — назад Андрею отступать было некуда, и он отходил по кругу влево, прощупывая (бац-бац!) Костину оборону, — то с моим пониманием любви это ничего общего не имеет. Доброе утро, Антон…

— Ну и почему это (бац-бац!) меня должно парить? Ты спросил, как я это (бух!) ощущаю. Вот так и ощущаю!

Бац-бац-бух-ДЫЩ! Костя согнулся пополам и задышал ртом.

— Извини. — Андрей тронул его за плечо.

— Ничего. Сам брюхо запустил. — Костя, морщась, выпрямился. — Доброе утро, Тоха.

— Воскресным утром нет ничего лучше мордобоя. — Антон изобразил жизнерадостную улыбку. — Мы в школу идем или нет?

— Сейчас только восемь. — Андрей вытер пот. — Служба в одиннадцать. Продолжим?

Костя поднял руки, прикрывая голову и корпус, попружинил на носках, поманил Андрея перчаткой. Тот начал атаку. Бух-бух, бац-бац-бух-ДЫЩ!

Андрей блок-то поставил, но уйти не успел, так что оказался в углу вместе с блоком. Теперь уже он упал на колено, часто дыша через рот.

— Я рану задел? — обеспокоенно спросил Костя.

— Нет, — выдохнул Андрей. — Но мне туда отдалось.

— Епрст… рановато тебе спарринговать все-таки. — Священник протянул террористу руку. — А с лицом у тебя что?

Антон был уверен, что Костя и раньше это заметил, но стеснялся спросить.

— На мотоцикле покатался неудачно.

— В Зальцбурге?

Андрей поднял на него глаза и покачал головой.

— Все-то вы знаете, везде-то вы побывали…

— Это правда, что ты отца Януша просил послать с тобой священника?

— Да. Только он не хочет, и незачем к этому возвращаться.

Костя потер перчаткой бороду и спросил:

— А если бы я пошел?

Террорист слегка выпятил нижнюю губу.

— Ты серьезно?

Костя немного рассеянно кивнул.

— А тебя отпустят?

— Без особой радости, — признался Костя. — Но куда они денутся? Я же не раб галерный.

— Ты подумай как следует. Католикам терять нечего, они и так на нелегалке. А ты… ты просто жизнь свою перечеркнешь, и все.

— Это моя жизнь. Что с ней делать — я сам решаю. А думал я три недели. Сколько вы еще здесь пробудете?

— До полнолуния самое меньшее — я Игорю пообещал. Ты, кстати, зря к нему не заходишь, он о тебе спрашивал.

— Зайду на днях, — буркнул Костя.

— А чего откладывать. — Андрей снял перчатки, взял со стула чистую майку, чтобы идти в душ. — Вот сполоснемся и двинем прямо сейчас.

…Если судить по тому, что брат гвардиан называл садом, в тихом омуте у Михаила должны были водиться не черти, а какие-то их предпредыдущие еще кистеперые разновидности. Антону состояние и настроение растительности живо напоминало картинку из учебника биологии — «папоротники, хвощи и плауны». Хотя на самом деле хвощей и плаунов на участке не имелось, а вот роскошный папоротник — хоть сейчас заводи для него ночь Ивана Купалы — рос прямо посреди малинника, и бешеная, на голову выше Цумэ, гвардианова малина почему-то его не глушила. Между деревьями тянулись, развеваясь, какие-то длинные плети и метелки, стелились эпических размеров лопухи — корни у них оказались не просто съедобными, но и вкусными, а розовую черешню от белой отделял непроходимый барьер из высаженных вперемешку и разросшихся кустов смородины (сказал Игорь) и крыжовника (узнал сам). Отличить розовую черешню от белой было очень просто. Розовая стояла в розовом дыму, а белая — в светло-желтом. А вот запаха черешни было не различить. Из-за мягкой и в меру снежной зимы весна выдалась ранней и теплой — и на неделю раньше положенного зацвела высаженная некогда по периметру сада вишня, и сад улетал к небу, а в центре, почти рядом со сторожкой стояли углом три старые, но еще никак не дряхлые вишни-«склянки» — огромные шарообразные розовые кроны. А сирень вокруг здания еще не зацвела, и это было правильно, потому что отойдет вишня, отойдет слива и наступит время сирени и жасмина.

Они сели на траву кружком, почти касаясь друг друга ногами, и было во всем этом что-то очень детское из старых-престарых книг о таких вот запущенных местах, где дети играют в придуманные страны («папонты пасутся в маморотниках…»). Как-то даже не верилось, что разговор пойдет о настоящей войне, настоящих предательствах и смертях.

Костя закурил и обратился к Андрею:

— Рцы. В смысле — излагай концепцию, командир.

Андрей сидел как в додзё: спина прямая, руки лежат на коленях.

— Я живу, чтобы драться с варками, — сказал он. — Я боевик подполья — им и останусь. Но, во-первых, текущее состояние дел — полное отсутствие перспективы. Террор не меняет ситуацию в обществе, даже косвенным образом работает на варков. Это надо менять. А во-вторых, и это сейчас важнее, — в подполье дыра, и хорошо, если просто дыра. Ростбиф — мой учитель — оставил мне что-то вроде завещания. Я хочу его выполнить. Мне кажется, что с тем, что я узнал здесь, я могу попробовать. Но это — задача-максимум. Задача-минимум — расчистить место. Выловить штабную крысу и убедить штаб либо принять мой план, либо разойтись.

— Не слабо, — кивнул Костя, давая прикурить Цумэ. — Как здесь говорят — дай Бог нашому телятi та й вовка з'iсти?

— Як не з'iм, так понадкусюю, — в тон ему ответил Андрей.

— Но это стратегический план, так? А тактика на ближайшее время?

— Сначала установить связь с одним человеком. Проверить базу; если она сгорела — найти и обустроить другую. Потом — подготовка группы. Потом будем ловить крысу.

Игорь с удовольствием бы смотрел вверх, на текущие, плавящиеся кроны, но солнце было слишком ярким — даже через темные очки. На Андрея ему смотреть не хотелось. Даже опять-таки через очки.

— Во-первых, — сказал он, выдергивая из земли длинную травинку, — кто сказал тебе, что крысу будет легко найти? Во-вторых, кто сказал тебе, что она одна? В третьих, кто сказал тебе, что это вообще крыса? И в-четвертых, кто сказал, что с тобой захотят поделиться властью?

— Крысу можно найти. Подробности операции знали несколько человек. Могло просочиться к считанным людям вокруг этих нескольких. Кроме них нас мог спалить тот, кого я хочу найти первым, — друг Ростбифа, такой же командир группы.

— Мастер Винду, — тихо сказал Антон.

— Да, мастер Винду, — согласился Андрей.

— Андрей, — Игорь чуть ли не впервые обратился к нему по имени, — кандидатов больше. Много больше. Я не знаю, как оно у вас устроено, но людей-то я во всех видах повидать успел. Кому-то что-то поручали, кто-то что-то сказал, кто-то кому-то пожаловался… и у СБ уже полная картина. В какой-то человеческой войне одна сторона протокол совещания Генштаба другой получала через три часа — а в Генштабе не было ни одной крысы вообще. Уборщицы, шифровальщики — шушера. И если ты просто начнешь охоту… если мы просто начнем охоту, мы парализуем подполье к чертям и кончится это тем, что нас пристрелят, люди вздохнут с облегчением и все пойдет как раньше.

Эней снова издал долгий вздох и потер зажившую рану.

— Никто никому не сказал. Ростбиф и… тот самый, который Винду, — они создали совершенно автономные группы. Обеспечение свое собственное. Разные есть способы добычи денег, железа и серебра. А про «Крысолова», про наш новый проект, информация дальше штаба не пошла, они боялись этого плана, боялись, что просочится вниз. Хотя подождите, вы же не знаете, что у кого как принято. До этого убивать людей было запрещено. У нас запрещено, в ОАФ. Железное правило было. То есть, конечно, охрана из людей, предатели из наших — это само собой. Но целью акции человек быть не должен, так давно решили. Это всякие отморозки из «Шэмрока» и «Роттенкопфен» людей подрывают, мы не такие. И тут Ростбиф предложил отстреливать тех, кто готовится к инициации. А штаб не смог пойти против, потому что это… это был Ростбиф. Но дальше вниз эту идею не пустили, до успеха. А о цели первой акции знали максимум четверо. И у двоих не было никакой возможности нас сдать. Вернее, сдать нас вот так. Мы бы по-другому сгорели.

— Тогда, — сказал Игорь, — нам нужна приманка. Затравка. Какая-то информация, на которую клюнет. Чтобы связи сразу обозначились.

— А у нас есть такая приманка, — невинно улыбнулся Антон.

— Я? — поинтересовался Игорь, заканчивая оплетать следующую сигарету травинкой. — Не пойдет. Думаю, что в штабе если не знают о таких случаях, то хотя бы слышали. И предпочтут отмести.

— Я, — сказал Эней. — Приманкой мне быть не впервой.

— Не-а, — покачал головой Антон. — Приманкой будет Ростбиф.

— Он же вроде умер? — не понял Костя.

— Он умер. Но об этом точно, совсем точно, знаем мы. А им об этом знать неоткуда, так?

— Ну и что это нам даст? — поинтересовался Игорь, для которого Ростбиф был только именем.

— Вообразите себя человеком, который сдал группу Ростбифа, — Антон чуть прищурился. — Вообразите, что к вам приходит его лучший ученик и боец — Андрей…

— Эней, — поправил Андрей, и все разом посмотрели на него. — Мой рабочий псевдоним — Эней. Дальше, Антон.

— Да. Приходит Эней и говорит, что его учитель жив и землю роет, чтобы найти крысу. Ваша реакция?

Игорь подумал.

— Зависит от того, какая я крыса… Глупая побежит за защитой в СБ. Умная побежит в штаб. Совсем умная никуда бежать не будет, но кого надо проинформирует. Этот Винду — коллега или друг?

— И то и другое.

— Тогда он должен встретиться со старым товарищем и попытаться вправить ему мозги, если он против. Или присоединиться, если он за. А вот ни бежать, ни информировать ему не положено. И если он… мы получим крысу и сможем разматывать клубок дальше. А если нет — нас станет больше, и информации добавится.

Эней кивнул на это как-то самоуглубленно и рассеянно. Похоже, ему пришла в голову мысль, которая до того не приходила, и теперь он ее усиленно думает, и по всему видно — мысль эта нелегка.

— А у этого… Винду… у него как, группа есть? — спросил Костя.

— Есть… конечно, — рассеянно сказал Эней. — И вообще он не Винду, это… была наша с Ростбифом шутка. Он «новый европеец», черный, как из эбонита вырезан, и лысый. Один в один магистр Винду, еще и с мечом. Его зовут Франтишек Каспер, настоящее псевдо у него — Пеликан. Группа из четырех человек, он — папа. Так говорят. Руководитель группы — папа, связник — мама, взрывник — сын или дочь, боец — брат или сестра. Обычно руководителю местной секции сообщают — прибыла семья: папа, мама, брат и сестра…

— То есть Ростбиф был твой «папа», а ты — его «брат», — уточнил Игорь.

— Угу.

— Веселая семейка. Инцест один. Послушай, тогда получается, что вас мог сдать руководитель местной секции…

— Не мог, — отрезал Эней. — Он мог спалить нас самих. Но была еще подстраховка — группа поляков. О них даже я не знал, понимаешь? Даже я. А их тоже нашли.

— Ясно. Значит, местных вычеркиваем, в объектах первой очереди остается Пеликан и его… семья. Что ты можешь сказать о них?

— Пеликан — мой учитель, — неестественно спокойным голосом сказал Эней.

— В каком смысле?

— Он учил меня обращаться с оружием. И не только.

— Это плохо. — Игорь закурил наконец. Запах горелой травы ему, кажется, совершенно не мешал.

— Это плохо, только если он действительно крыса. Но я не верю, что это он.

— Потому что этого не может быть?

Андрей поморщился…

— Да. Но про поляков он тоже знать не мог. Если дядя Миша не сказал мне, он не сказал и ему. Каспер не мог знать, и ему нечем было их отследить. Некем.

Он… часто спорил с дядей Мишей. Ростбиф считал, что в хозяйстве любая веревочка сгодится, а Пеликан, он не со всеми был готов иметь дело. У него не было контактов ни среди крайних левых, ни среди крайних правых.

— Тактика, хлопцы, тактика, — напомнил Костя. — Куда мы двинемся? Как? Где будем искать того человека? Где, извините грубый прагматизм, гроши возьмем?

— Деньги на затравку есть. База тоже есть. Первое дело — перебраться через границу всем цирком.

— Стопом? Парами? Как разобьемся?

— Священник должен быть в паре со мной, — сказал Игорь.

— Нет, — возразил Эней. — В паре с тобой буду я.

— Твои похороны, — фыркнул Игорь.

— Никаких похорон, — сказал Костя. — В паре с Игорем иду я. Или ша, никто никуда не идет. Командир, ты что, и у католиков на уроках спал? Если мы будем мыслить по-старому, лучше ни с чем не затеваться вообще.

Все замерли в напряженном молчании. Эней стиснул ножны-трость так, что пальцы побелели, а потом разжал руку и сказал:

— Да. Я был не прав.

— Слушайте, — сказал Антон, — а почему парами-то? Почему не вчетвером? Муж, жена, брат, сын-подросток… — Он улыбнулся. — Семья…

— И кто у нас будет женой? — покосился Костя. — Спичку потянем или посчитаемся «эники-беники»?

— Не в этом дело, — отмахнулся Эней. — А в том, что на всех точках есть наши с Игорем данные, все, что они могли собрать. Включая генматериал — на меня. Я там в мотеле его много оставил. Накроют одного — накроют всех. А парами легче смываться.

Вот, значит, почему он не стал настаивать на том, чтобы идти в паре с Игорем.

— Я тут карту скачал. — Эней достал Антонову планшетку, ткнул пальцем в метку на рисованном глобусе. — Долгих бросков делать не будем. Красное — Жовква — Рава-Русская — Томашув-Любельский. В каждом городе встречаемся и обсуждаем лучший маршрут на завтра. До Красного я уже просчитал. Можно трассой — сначала шестнадцать-один, потом — М-двенадцать. Можно автобусом до Зборова, а там до Красного электричкой. Значит, транспортом идет ваша пара. Потому что… Потому что вот.

Он показал на Игоря, незаметно поникшего в траву. Только что полулежал, опираясь на локоть, и, подтянув длинные ноги, принимал оживленное участие в обсуждении — и как-то внезапно, словно подстрелили, заснул, спрятав лицо в лопухи и закрыв руками голову.

— Все, готов, — вздохнул Костя. — Боролся, сколько мог. Да, только транспортом.

— И, — сделал вывод Антон, — встречу можно назначать только между нашей ночевкой и вашей дневкой. Щель — между семью и одиннадцатью вечера и пятью и десятью утра?

— Вечером лучше, — сказал Костя. — Вечером он бодрее.

— Я подключусь и посмотрю расписание. — Антон поднялся.

— Давай, — одобрил Андрей. — А мы с Костей сейчас отнесем его к гвардиану. А то он и не заметит, как его муравьи съедят.

Костя взял Игоря под мышки, Андрей — под коленки. Он был не столько тяжелым, сколько громоздким — безвольные руки и ноги мешали, голова болталась. В гвардиановой каморке Игоря уложили на отведенный ему топчан, застеленный одеялом и спальным мешком.

— После непродолжительной гражданской панихиды тело было предано земле, — не удержался Антон.

— Тоха, — выдохнул Костя, — нашему кумпаньству и одного данпила с извращенным чувством юмора хватит с головой.

— Еще неизвестно. — Андрей вытер лоб. — Ему нужно пережить еще одно полнолуние. Ты забыл?

* * *

Обязанности в полнолуние распределили так: брат Михаил занял стратегическую позицию снаружи часовни, на крыльце, Эней — стратегическую позицию внутри, на скамье у двери. Он сначала хотел наоборот, но Игорь настоял именно на таком раскладе, без обиняков объяснив:

— Он опять разговаривать со мной будет. А он меня уже достал.

— Замучил я его, — проворчал брат Михаил, — задрал… что там еще, Игорь?

— Там нецензурно, — отозвался Цумэ. — А здесь святое место, я не могу.

— Ты думаешь, Всевышний услышит нечто принципиально новое для себя? — задрал брови монах.

— Я думаю, что с тем же успехом Всевышний может прочесть мои мысли, в том числе и те, для которых даже мата не хватает, — парировал Игорь. — И передать их тебе, брат Зануда. Непосредственно в мозг.

«Брат Зануда» оскалился в коротком смехе и покинул часовню. Игорь и Эней остались одни — Игорь у алтаря, на первом ряду, Эней у самой двери.

Эней сел на лавку, чувствуя себя полным болваном.

— И… что мне делать? — спросил он.

— Хочешь — молись вместе со мной, — пожал плечами Игорь. — Хочешь — не молись. Вот спать я решительно не рекомендую.

— Хорошо. — Эней откинулся на стену и вытянул ноги.

Его предупредили, что может случиться всякое. Игоря попытаются вернуть, и весьма решительно попытаются. И чем упорнее будет сопротивление, тем яростнее атака. Может быть, предупредил брат Михаил, попытаются напасть и на самого Энея. Не физически, хотя физически тоже могут.

В часовне горел только огонь возле дарохранительницы — прерывисто, покачиваясь, будто язычок пламени был не электрическим, а живым. Алые блики падали на стриженую голову Игоря, опущенную чуть ли не ниже плеч. Ссутуленный, тощий, в обтрепанной черной робе, он был похож на какую-то неопрятную птицу. Сходство стало еще сильнее, когда он и сам начал слегка покачиваться сидя, как человек, вынужденный терпеть сильную боль. Эней не знал, стоит ли его окликать — может, Игорю только сейчас удалось сосредоточиться…

Эней так и не смог решить, нужен ли ему Бог — Бог оказался как-то уж особенно неудобен в использовании, — но точно знал, что ему нужен Игорь. Игорь с его опытом жизни по ту сторону любого закона и, что не менее важно, — обычным человеческим опытом; Игорь с его реакцией и силой, с его способностью вникать в чужие чувства и трезвым рассудком… И если Бог нужен Игорю, если ему помогает — значит, так тому и быть.

Эней целый месяц знакомился с содержанием катехизиса, а чего не понимал — спрашивал у брата Михаила или отца Януша, и с облегчением узнал, что истины веры не содержат ничего такого, ради чего придется отдавить себе мозги или совесть. Не нужно верить ни в то, что мир буквально сотворили за шесть дней, ни в то, что все некрещеные обязательно попадут в ад. Воскресение из мертвых? Ну если этот трюк высокие господа регулярно показывают на бис, то для Божьего Сына тут наверняка и фокуса никакого нет. Непорочное зачатие? Генетики обещают, что проблему партеногенеза у приматов они разрешат в течение ближайших десяти лет. Если невозможное человекам возможно Богу, то уж возможное — и подавно. Проблему непорочности Девы Марии, которую Костя попытался ему разъяснить, когда отговаривал креститься у католиков, Эней счел в чистом виде спором остроконечников и тупоконечников, электронной проблемой, ошибкой из свалки ошибок, накопившихся в старом коде. И то сказать, двадцать одно столетие… Католики ему нравились больше по вполне земным причинам — они тоже сидели в подполье, с ними было легко находить общий язык. Нет, совсем без камней преткновения не обошлось — но все их так или иначе можно было обойти или перепрыгнуть…

Игорь вдруг развернулся внезапно и резко, нейлоновая бечевка розария в его руках лопнула с тихим звоном.

Эней вскочил, ножны, раскрываясь, щелкнули.

— Не-не, я… — Игорь помахал рукой из стороны в сторону, снова сел — теперь уже лицом к Энею. — Со мной ничего страшного. Ну, почти ничего. Только…

Он сильно потер лицо растопыренной пятерней. Сжал в пальцах порванный розарий.

— Давай поговорим.

— О чем? — удивился Эней. Сел, чтобы Игорю было спокойнее. Но так, чтобы вскочить в любое мгновение — чтоб было спокойнее самому.

— О чем хочешь. Неважно, все равно. Можешь стихи читать, я просто хочу слышать человеческий голос.

Просьба застала Энея врасплох, и он, радуясь, что в этом красном мерцании не видно, как пылают скулы, выпалил то, что у него в любом состоянии отлетало от зубов:

— Эней був парубок моторный… — и пошел, не останавливаясь, все меньше смущаясь, погружаясь в это украинское барокко, где смешались Полтава и Троя, где боги носили шаровары с Черное море, а богини разговаривали как рыночные торговки пындиками и кнышами — хотя о пындиках, кнышах и торговках он тоже только в книжках и читал.

Игорь слушал жадно — не внимательно, а именно жадно, как пьют воду в жару, как едят после тяжкой работы, как дышат после долгого бега. Похоже, ему и в самом деле было все равно что слушать — лишь бы звучал голос человека. И Эней бросал в его скрытое тенью лицо стих за стихом, пока — где-то уже в Карфагене — не запнулся оттого, что пересохло во рту.

— Спасибо, — сказал Игорь. — Было здорово. И почему я только раньше не читал эту штуку?

— Как ты себя чувствуешь?

Игорь потер затылок.

— Паршиво.

— Но, как я понимаю… лучше, чем могло быть?

— Да, — согласился Игорь, — хотя… как сказать.

— Как сказать? — Не нужно быть эмпатом, чтобы понимать, что Игорь хочет, чтобы его спросили.

Игорь зажмурил глаза и с непонятным выражением ответил:

— Эта сволочь… прикидывается моей женой. Женой, которая зовет меня… туда.

Ну что, подумал Эней, в бесов я, выходит, уже поверил. Сам не заметив как. Сижу и обсуждаю тут совершенно серьезно, кем они в этот раз прикидываются.

— Извини, а ты уверен, что… ну, это не она?

— Она бы не стала меня туда звать, — твердо сказал Игорь. — Как бы плохо ей ни было. И еще одно…

Он переплел пальцы в замок, хрустнул ими.

— С самого начала. С первого раза, как я сюда спустился. Когда я открываю глаза, — Игорь, видимо, для наглядности распахнул глаза, — я ничего там не вижу. Но когда закрываю, — он опять зажмурился, — я ощущаю, что там, — он показал большим пальцем за спину, на дарохранительницу, — сидит человек.

— Именно сидит?

— Не придирайся к словам. Стоит, лежит — неважно. Находится. Все время.

— И… что он делает? — осторожно спросил Эней.

— Смотрит. Прямо на меня. И я даже не знаю, от чего мне хуже — от вонючки, которая опять в меня просится, или от него. Ну вот представь себе — сидит с нами тут кто-то третий и молчит…

— Позвать брата Михаила?

— Упаси тебя Господь! Пусть лучше так… Ты, главное, пойми — он молчит, а я как будто бы должен с ним говорить. Но как говорить с тем, кто не отвечает?

Игорь опять несколько раз медленно качнулся взад-вперед. Эней долго думал, что ему сказать, и наконец нашелся.

— Знаешь, может, так даже лучше. Если бы ты рассказал, что кусок хлеба с тобой разговаривает, тогда бы я серьезно забеспокоился — брать тебя или нет.

— А раз со мной разговаривает бес, то все в порядке? — Игорь нервно хохотнул.

— Беса я и сам слышал. — Эней повел плечом. — Через тебя, я имею в виду. И я знаю, что это был не ты. Тебе неоткуда было знать, что Костя священник.

— Костя, подходя ко мне, начал молиться, — напомнил Игорь. — Я мог просто угадать. Или вычислить.

— Он уже после начал молиться.

— Нет, Ван Хельсинг. Ты путаешь, потому что был в изрядном тумане.

— Я тебе и в тумане смог по носу врезать.

— Смог, и что? Соображал ты все равно плохо.

— Ты пытаешься мне доказать, что ты спятил? Или комедию ломал?

— Нет, миро ило! Я пытаюсь тебе объяснить, что нет здесь никакого гарантированного, стопроцентного и проверенного оружия! Я мог быть одержим бесом, а мог и просто свихнуться. Мне было от чего. А потом исцелиться, тоже по вполне объяснимым естественным причинам. А то, что я чувствую здесь, может быть реальностью — а может быть и нашим с братом Михаилом парным глюком! Но даже если это реальность — этот, которого мы чувствуем, он совершенно не обязательно является Богом, сотворившим небо и землю. Никаких гарантий. Ты просто говоришь себе — «это так». И все. Ну, пытаешься. Слушай, Ван Хельсинг, если у тебя вода есть — почитай еще, пожалуйста.

— Я не Ван Хельсинг. И не был-то — а теперь точно нет. Если тебе обязательно кличка нужна, зови Энеем.

— Договорились.

— Так вот: «Еней з Дидоною возились…»

Какое-то время Игорь еще слышал что-то — мог уловить слова, мог даже восстановить фразу. Какую-нибудь одну… Потом держался за память, что голос только что был рядом. Потом за память о памяти — точь-в-точь как в старой песенке. А потом бормотание, крики, подзуживание, жалобы в ушах вытеснили все.

Голос из-за стены хныкал: «больно… больно… помоги… открой… не оставляй… не оставляй… больно… вернись… ненавижу тебя…» Милена там или злой дух — он уже и сам не знал: а вдруг где-то на пределе мучений она и вправду стала такой? Он же помнил себя жалким, бормочущим бессвязицу и умоляющим, готовым на все ради секунд без боли… Молиться не получалось. Ничем. Никак. Что-то должно было кончиться, уступить.

Игорь попытался встать, ноги подломились на середине движения. Едва приподнявшись, он упал. И решил не подниматься. Просто прилег в проходе, лицом вверх.

— Сдаюсь, — сказал он вслух. Или шепотом. Или про себя. Он не был уверен. Он не слышал ничего, кроме воя за очень тонкой стенкой. — Слышишь, ты, там, в ящике? Я не могу сражаться сразу на три фронта против себя же самого. Забирай. Живого или мертвого — только забирай с концами и не отдавай. Не знаю, чего хочу и чего хотеть. Ты хоти. Мне уже ничего не нужно.

Он на всякий случай прочитал еще «Отче наш» — и замер. Голоса не стихли, но теперь он не отвечал им. Он просто исчез. Они могли сколько угодно искать и звать — он уже не имел отношения ни к тому, что говорило голосом Милены, ни к тому, что до боли ее жалело, — он не существовал, он был пуст. Я от дедушки ушел, я от бабушки ушел…

Наконец голосам это надоело, и они заткнулись. Один в темноте и тишине, Игорь уплыл. Это был не сон — время самое не сонное, полночь… Он прекрасно чувствовал свое тело, прохладу сквозняка, пробегающего по полу часовни, ровный пол под Лопатками. Чувствовал всего себя. И так — плыл.

Прислушался — ради интереса, — но там молчали. Тогда он нарочно вызвал в памяти образ Милены. Прости, прости, я тебя не спас и не могу. Но я верю, что ты не проросла демоном настолько, что готова погибнуть сама и погубить меня. Надеяться мне не запретит никто, были святые, которые молились и за чертей. Если бы не вера в то, что исцелить можно все, я бы просто не знал, что делать. Я постараюсь держаться. И ждать.

Он снова думал о себе «я», он снова собрался в одну точку. То, что человек состоит на четыре пятых из воды, не делает его ни рыбой, ни морем. То, что человек на четыре пятых духовное существо, не делает его ни ангелом, ни Богом. Дурачок, дурачок, зажал волю в кулачок — а ее никто и не думал отбирать. Сполоснули — и вернули. Пользуйся. Хоти. А чего я хочу?

Всего. Я хочу всего и побольше.

Он так боялся, что его принудят выбрать один «единственно верный путь» — а тот распался на тысячу путей. Он может уйти с Энеем. Может уйти без Энея. Может остаться здесь. Может стать монахом, а может жить так. Может умереть в схватке с упырями, или в застенке СБ, или, всем чертям назло, своей смертью. Уйти за фронтир или начать новую жизнь. Каждое решение будет по-своему верным… Искушения? Конечно. И перед каким-нибудь он да не устоит… Но тут он усвоил важный урок: не обязательно, раз оступившись, сползать в воронку. Не обяза…

— Постiй, прескурвий, вражий сину! Зо мною перше розплатись; От задушу, як злу личину! Ось ну лиш тiльки завертись! — услышал он и понял, что над ним все еще читают. Всем экзорцизмам экзорцизм, Хоме Бруту не снилось… и ведь, главное, помогло же.

— Спасибо, — сказал Игорь. — Знаешь, мне очень стыдно, но я сейчас, кажется, засну.

И заснул.

— Спокойной ночи. — Эней не сразу сообразил, что сейчас уже за полночь, и то, что Игорю хочется спать в это время, само по себе тянет на маленькое чудо.

— Спит? — Из-за спины Энея в часовню шагнул брат Михаил. Наклонился над Игорем, приподнял веко, отпустил… — Хороший знак.

— Мне можно идти? — спросил Эней. — Или как?

— Можно, — кивнул брат Михаил.

Потом посмотрел пристально на Энея и добавил:

— Ты, грешник, мне напоминаешь одного знакомого викинга. Арнлют его звали или Арнт, или как-то так, не помню я уже… словом, он пришел проситься в дружину к Олаву Харальдссону, ну, тому, который еще потом святым стал. Одному из. Этот Арнт-не-помню-как был из тех язычников, которые не приносят жертв никому, а полагаются на собственные силы. Так он и сказал Олаву. И добавил: «Но теперь я хочу верить в тебя, конунг». Олав ему ответил, что поверить в него означает поверить и в Христа. И, соответственно, креститься. Парень и крестился. Не помню, что с ним дальше стало, я его из виду потерял…

— Вы шутите, — сказал Эней. — Столько лет вам быть не может.

Монах засмеялся.

— Вампиры были и тогда, — сказал он. — Но что характерно — язычникам не приходило в голову звать их высокими господами. А когда они находили лежку вампира, то отрубали ему голову, а тело переворачивали на живот, и голову засовывали ему же носом в зад. Простые были ребята и грубые.

— Вы шутите, — повторил Эней.

— Да, — согласился монах. — Но в каждой шутке есть доля шутки. Арнльет Геллине действительно крестился ради Олава Харальдссона. А ты, грешник, действительно в этом на него похож.

— Ну и что? Разве так важно — из-за чего? Да, я знаю, что, по-вашему, Он читает в сердцах. Ну, тогда Он в курсе, что я ничего другого предложить и не могу.

— Я понимаю. Но ты цельная натура, грешник. А это паллиатив, временная мера. Его хватит года на три, много — на пять…

— На три? — Эней засмеялся. — Ну вы и оптимист, брат Михаил!

* * *

На золотом крыльце сидели царь, царевич, король, королевич, сапожник, портной… кто ты будешь такой?

Крыльцо, впрочем, простое, деревянное. А вот считалка подходит к делу лучше некуда. Потому что сидят на крылечке священники и монахи двух конфессий, а вот тем, кто пока не определился, кажется, пришла пора решать, кто они такие.

— Игорь, — сказал отец Януш, стряхивая желтую пыль с рукава своей армейской куртки, — за эти полторы недели вы присмотрелись к работе нашего брата гвардиана. И вы обладаете теми же способностями, что и брат гвардиан, и способности эти могут очень сильно пригодиться, потому что… ну, вы уже пожили здесь, сами знаете. В последний раз это было в пятнадцатом году. Потеряли мы восемнадцать человек, хотя все делали, что могли… Антон, предложение касается и вас. Есть семья, которая могла бы вас принять. С документами поможем…

— Отец Януш, — сказал Игорь, — вы делаете это предложение мне и не делаете Андрею…

— Правильно, — сказал террорист. — Мне нельзя здесь оставаться. За мной ходит СБ.

— И за мной, — пожал плечами Игорь.

— Да, — согласился отец Януш. — Но вы, Игорь, не первый варк-нелегал, пропавший в этих местах без вести. Со временем вас перестанут искать. А Андрея — нет.

— Скорее всего, — сказал Игорь. — Но я решил уходить с ним.

— Это может быть опасно, — сказал отец Януш. — Для вас обоих.

— Для нас обоих опасно все, — пожал плечами Эней. — Я помню, что я вам обещал… но еще я обещал своему учителю довести до конца одно важное дело. И я не могу нарушить это обещание. Это все равно что… плюнуть мертвому в лицо.

— Это обещание, — вступил Роман Викторович, глядя на Игоря, — касается вас?

— Ну… — Игорь опустил голову. — Если совсем коротко… я хочу защитить людей, только держусь того же мнения, что и учитель Андрея: надо систему ломать.

— И вы берете с собой ребенка?

— Я не смогу у вас жить. — В голосе Антона было не упрямство, окончательность.

— И не беспокойтесь, пожалуйста. — Эней слегка наклонил голову. — Мой учитель, видимо, давно уже решил, что в терроре, как он есть, нет смысла. Им ничего не сдвинешь. Я с ним согласен теперь. Мы не берем Антона в это дело, потому что сами туда не пойдем.

Молчавший до сих пор Костя сделал шаг с крыльца, опустился перед Романом Викторовичем на колени и проговорил, сложив руки чашкой:

— Благословите идти с ними и служить им, владыко.

Священники переглянулись.

— У них должен быть капеллан, — пояснил Костя. — И я должен быть их капелланом. Роман Викторович, господин майор, неужели и вам объяснять?

Эней вдруг отложил свою трость-ножны и встал на колени рядом с Костей.

— Благословите его, пожалуйста, отец Роман. И всех нас. Мы должны уйти, потому что… оставаться смысла нет. Мы должны найти способ победить вместе. А не выпускать в мир смертников…

— Как это ты сказал, брат Михаил, — улыбнулся Игорь, — «столько раз, сколько попросишь»? Или «столько раз, сколько нужно»?

И тоже встал на колени перед епископом. Последним присоединился Антон.

— Ребята, вы что, с ума посходили? — беспомощно сказал Роман Викторович.

— Кто хочет быть мудрым — будь безумным в веке сем, — весело сказал брат Михаил. — Выйдет у них что-то или нет — они, по крайней мере, не скажут «мы не пробовали».

— Костя… — Отец Роман был явно растерян. — А как же ты служить будешь? Ведь тут двое католиков.

— Если таинство действительно, как вы меня учили — я никаких проблем не вижу.

— А я вижу. Ты и в самом деле скоро утратишь благодать.

— Вот тогда и будем плакать, — твердо сказал Костя.

Владыка Роман вздохнул и положил ему руки на голову.

— Благословляю вас, и хрен с вами со всеми. Идите отсюда, чтобы я вас не видел.

* * *

То, что готовилось на поляне над озером, больше всего напоминало корпоративный пикник — несколько высоких тентов, два — даже с рекламой пива «Подилля», одноразовая посуда, вязанки дров, запах репеллента и сотни кариматов, уложенных правильными рядами. Антон помогал монахам обустраивать поляну вместе с Андреем и Костей часов с пяти вечера и к сумеркам сильно устал. Проснувшийся как раз в это время Игорь уступил ему спальник, а сам принял его обязанности.

Люди начали понемногу съезжаться еще днем, но когда Антона разбудили, он изумился тому, как их много — не меньше пяти сотен человек одних только взрослых.

Машины стали на поле полукольцом, отгораживая пространство у берега, один круг — фарами внутрь, другой — фарами наружу. На песке сложили шалашом большой костер, составили в пирамиды факелы — Антон вместе с Андреем и Игорем весь вечер их заправляли. По поляне носились дети, взрослые, чинно рассевшись на походных ковриках, разговаривали о своих делах, молились или читали. Кое-кто лег подремать до темноты — служба Пятидесятницы начиналась с заходом солнца.

Андрей тоже читал — точнее, пытался: его принимали за доминиканца и поэтому то и дело дергали. На доминиканца его делали похожим белая рубашка катехумена и… слово «борода» было все-таки сильным преувеличением — но, с другой стороны, «щетина» уже не годилась. Энею это совершенно не шло, но он считался не с эстетикой, а с шоубордами, с которых мигал его портрет вкупе со слоганом «Разыскивается опасный террорист».

Игорю этот маневр не помог бы — старые и новые волосы слишком отличались друг от друга, только внимание бы привлекли. Данпил ограничился стрижкой.

Темнота сгустилась, и люди начали подниматься со своих мест. Поднялись и трое… друзей? Наверное, друзей.

Прозвенел маленький корабельный колокол, подвешенный к ветке.

— Тишина, — сказали где-то за головами. — Мы готовимся к богослужению Пятидесятницы, я прошу всех сосредоточиться.

Стоящие люди потеснились от центра, образовав посередине проход для шествия.

Девушка в сером платье взмахнула руками и запела, задавая хору тональность:

— Veni Creator Spiritus…

— Mentestuorum visita, — подхватил маленький мужской хор — Implesupena gratia quae tu creasti pectoral…

Двое священников, епископ из Зборова, четверо семинаристов, которым предстояло быть рукоположенными сегодня, Костя (он заметил их и чуть кивнул) и мальчишки-министранты с кадилом, Евангелием, хлебом и вином, свечами, потиром, дискосом и несколькими дароносицами. Все священники и семинаристы были в белых орнатах, все с пылающими факелами в руках.

Окружив костер, священники и семинаристы поднесли факела к дровам — и пламя взвилось выше их голов, а горячий воздух заставил одежды трепетать как крылья. Брат Михаил взял из пирамиды несколько факелов и поднес их к костру, а потом начал передавать в толпу, от факелов зажигали фонарики и свечи — и скоро вся поляна расцвела огнями. Какая-то женщина сунула по свечке троим новичкам и растворилась в толпе раньше, чем они успели сказать «спасибо».

И Антона унесло совершенно. При свете живого огня, при звуках тысячелетнего торжественного гимна он вдруг ощутил, как плавятся границы времени.

Как во сне он слушал Литургию Слова; как во сне видел хиротонию, совершенную епископом над четырьмя семинаристами, — не мог же он в реальности увидеть эту цепочку рук, возлагаемых на головы священников от первых дней, от Петра и Павла до этой самой ночи. И когда отец Януш, выйдя перед рядом восьмерых священников, сказал, что обычно на Пятидесятницу взрослых не крестят, но сегодня особый случай, он никак это не применил к себе, забыл. Но Игорь чуть толкнул его локтем в бок:

— Это по нашу душу. Поднимайся.

«Это нам? — подумал Антон, оглядываясь. — Это о нас?»

Он мотнул головой, чтобы прогнать величественное и страшное видение, открывшееся на секунду: сонм людей в белых одеждах, идущий босиком по огненно-красным, раскаленным волнам стеклянного моря.

Конечно, никакого моря не было — маленький, выкопанный в песке, выложенный пластиком бассейн, который Антон и Андрей сами же и готовили, отражал свет факелов.

— Боишься немножко? — шепнул Антону на ухо отец Роман. Мальчик кивнул. — Правильно.

Отец Януш принял из рук министранта требник и начал задавать вопросы: веруешь ли в единого Бога?.. Отрекаешься ли от Сатаны и его дел?..

— Верую, — повторял вместе с ребятами Антон и слышал, как люди за его спиной повторяют свои крестильные обеты, — верую, верую… отрекаюсь… отрекаюсь…

Наконец отец Януш жестом позвал его к озеру. Первым. Что? Я? — молча изумился Антон. Почему я? Но отец Роман уже слегка подтолкнул его в спину. Антон подошел к воде и шагнул в воду.

Вода оказалась теплой. Ну да, его же принимали, а не отталкивали… А что до холода и рыцарских бдений, то вокруг лежал такой мир, что ничего уже не нужно было выдумывать сверх.

Шалаш костра уже распался, и пламя осело в обугленные бревна. Ночной ветер прохватил холодом. Протянув руки, мальчик дал с себя стащить мокрую футболку, нырнул в бесформенную белую рубаху, поданную отцом Романом, и подставил голову, чтобы получить на шею крест. Брат Михаил набросил на плечи еще и тонкое одеяло — тоже белое, и, на взгляд Антона, совершенно лишнее.

Следующим «во имя Отца и Сына и Святого Духа» трижды нырнул Эней. За ним — Игорь. Все по очереди угодили в объятия отца Романа и Кости. А потом просто-таки «пошли по рукам».

…Потом как-то незаметно все улеглось, троих новоокрещенных усадили на «пенку» в первом ряду. Епископ поднял руки над приготовленными на алтаре хлебом и вином:

— Молiться, брати та сестри, щоби мою и вашу жертву прийняв Господь…

— Нехай Господь прийме жертву з рук твоiх… — ответила поляна.

Игорь повторял вместе со всеми эти слова почти без звука. Этой минуты он ждал изо всех сил — и боялся. Каждый раз в момент Пресуществления — а он из всей четверки был единственным, кто посещал богослужение каждый день, — ему казалось, что на алтаре лежит истерзанный человек. Так бывает в детстве, когда боковым зрением видишь чудовище — а посмотрев прямо, понимаешь, что оно состоит из стула, висящей на спинке одежды и отражения в дверце шкафа. Так и тут: стоило сфокусировать взгляд на алтаре, и было видно, что на дискосе маленькая пресная лепешка, вроде лаваша. А если скосить глаза…

«Анри, ты ходишь а-ля Месс? — Хожу. Крутой такой процесс…» Павел прав: это и в самом деле соблазн и безумие, и Он честно предупреждал. Он честно спрашивал: «Не хотите ли и вы отойти?»

«Нет, не хочу».

Игорь и в самом деле не отошел — только зажмурился. Это помогало.

— Ось Агнець Божий, який бере rpixi свiту. Блаженнi тi, що запрошенi до Його столу.

— Господи, — сказал Игорь вместе со всеми. — Я не достоин, чтобы Ты вошел под кров мой. Но скажи только слово — и исцелится душа моя…

Он хотел остаться еще на месте и помолиться, чтобы подойти к Чаше с последними, затеряться в толпе и не высовываться. Но через… минуту? секунду? — кто-то тронул его за плечо. Оказывается, новоокрещенные должны были причащаться первыми.

Восемь священников с Чашами пошли в коленопреклоненную толпу — словно огромные белые птицы летели кормить птенцов.

— Тело и Кровь Христа, — сказал Костя, протягивая Игорю частицу лепешки, край которой был вымочен в золотом вине.

— Аминь, — севшим голосом ответил Игорь. И Бог перешагнул пропасть между Собой и своим творением.

 

Интермедия

ЛЕМУР

Где-то в половине первого в пятницу, 28 января 2121 года, высокий сутулый человек по прозвищу Суслик сидел в погребке на Кокереллштрассе, потихонечку допивал вторую рюмку обнаружившейся в погребке палинки (местное пиво не вызывало у него интереса, а бельгийское вовсе не обязательно было пить в Аахене) и пытался выбраться за пределы второй главы «Мельницы на Флоссе». Дело было не в книжке и не в палинке — и то и другое оказалось выше всяких похвал и никак друг другу не противоречило. Просто граф Гваринос в переводе Карамзина категорически отказывался убираться из головы, гремел железом и требовал внимания.

Ну хорошо. Откладываем книгу, отодвигаем рюмку и начинаем думать, зачем бы мертвым рыцарям стучаться в череп изнутри. Почему Карл Великий, понятно. Потому что вокруг — Аахен. Серебряный город. Некогда столица империи каролингов, а теперь столица иной и куда более обширной империи, от некоторых особенностей которой мифологического Карла хватил бы удар, а исторического, пожалуй, что и нет. Почему лишился лучших рыцарей — тоже понятно. Нынешняя напряженность — да, выразимся так — между балканским и центральным европейскими регионами упирается не столько в политику, сколько в личные амбиции очень высоких высоких господ, а потому никакого компромисса не предвидится. Ясно, что центр и юг вот-вот столкнутся лбами на всех уровнях. Ясно, что Совет конфликта не допустит, а потому, скорее всего, просто уберет ведущих игроков одной из сторон. Или обеих. Сегодня или завтра — уберет. А поскольку завтра по прогнозу дождь, то сегодня.

Но это все фон. Главный вопрос другой — почему мысль об имеющем состояться дне гнева не дает некоему Суслику читать хорошую книжку? Европейскую-то Россию надвигающаяся гроза не задевает и краем… По идее.

Он сделал маленький глоток. Палинка была сливовая и относительно некрепкая — в Венгрии она попадается и градусов на шестьдесят, тогда возникает ощущение, что проглотил маленького, но очень горячего ежа — и нужно срочно топить его в кофе. Поставил рюмку на стол, огляделся в поисках кельнера — погребок был почти пуст и совершенно «чист». Вот в чем дело. Вот он, источник беспокойства. Его не вели. Он не чувствовал наблюдения с самой Театерштрассе. Ну, допустим, у него выходной, то есть у него на самом деле выходной, а не по легенде, но аахенской-то СБ знать об этом неоткуда… Обычно, стоит ему шаг сделать за пределы российского анклава Цитадели, так местные его хоть в один слой да обкладывают, страха ради иудейска, а тут ничего. Получается, их вообще не интересует, что он будет сегодня делать. Ушел, и ладно.

Ну, раз подвальчик чист… Суслик вынул комм и набрал номер. Коммутатор молчал. Запасной номер того же узла молчал тоже. Резервный московский номер Сеть объявила несуществующим. Российский анклав в Аахене полностью выпал из обращения. Сто из ста. Если вам на голову ни с того ни с сего падает кирпич, это еще может быть совпадением. Если у вас пропадает связь, кто-то хочет вашей смерти.

После нью-йоркского инцидента семь лет назад (Суслик мечтательно улыбнулся) никому бы не пришло в голову отключать связь во всей Цитадели. Слишком уж быстро тогда этим шансом воспользовалось подполье. Теперь личные коммы и узлы связи изымали точечно. По подключениям, блокируя конкретные аппараты.

Его собственный номер по этой причине во всех реестрах числился сейчас не аахенским, а лондонским. Такие подвижки можно было вычислить за неделю-другую, если хозяин был осторожен, и за сутки, если не был. Суслик менял номера раз в два дня и был осторожен.

Он последовательно вызвонил пятерых, тех, про кого точно знал, что они сегодня были в ночную смену, следовательно, днем свободны. Отозвались двое: Воронин и Китаев из внутренней охраны. Тоже в городе, за пределами Цитадели. Тоже не видели за собой слежки. И то хлеб. Он назначил время и место встречи, расплатился, вышел и двинулся к вокзалу. Специально сделал крюк, чтобы пройти через Урсулиненштрассе — там липы нависают прямо над улицей и вместо булыжника лежат плоские плиты, как синяя драконья чешуя. Хорошо даже зимой. Книжку Джордж Элиот он оставил на столе — вдруг кто-то еще любит хорошую английскую прозу? Кельнер ничего ему не сказал.

Суслик вышел на привокзальную площадь и опять достал комм. Сумасшедшие металлические лошади, непонятным образом укорененные прямо в брусчатке, рвались куда-то на юг. Ветер гонял туда-сюда обрывок плаката с афишной тумбы. Сколько бы Суслик ни приезжал в Аахен, плакаты на привокзальной тумбе вечно были надорваны. Традиция.

Он посмотрел на восток. Нет, Цитадель, построенная между Ауф дер Хюльс и старым кладбищем, не была отсюда видна, поскольку не доминировала над ландшафтом, но над ней постоянно барражировал полицейский вертолет.

Архитектурный ансамбль Цитадели был грандиозен — не ради демонстрации могущества, но исключительно по практическим соображениям. В ССН входит более чем полсотни субъектов, у каждого свое представительство в Цитадели, каждое представительство размещено в особом анклаве, каждому анклаву нужна отдельная система коммуникаций, отдельный вход и выход, отдельный путь сообщения со зданием Совета. Кроме внутренней охраны анклава, набранной в представляемом субъекте ССН, есть еще внешняя, патрулирующая периметр Цитадели, и не только снаружи. Наконец, есть большой аппарат Консультативного совета ССН, преимущественно — люди, которых нужно обеспечивать жильем и питанием, а также охранять — не столько от террористов, которые уже полвека даже не пытались напасть на аахенскую Цитадель, сколько от… случайных выбросов агрессии при выяснении отношений между представительствами и Советом. Дом, который построил Кэрролл. «А это веселая императрица, которая часто кусает певицу, которая в темном чулане хранится…»

Суслик набрал новую комбинацию — запасной номер начальника смены. После того как Суслик — дистанционно, конечно же — поколдовал с настройками его телефона, маленький аппарат стал считать, что располагается вовсе не в кармане владельца, а на железнодорожном терминале в Тукамкари, штат Техас. Впрочем, где бы он ни находился, отвечать он отказывался категорически. Правда, на этот раз вместо сообщения «номер не существует» прозвучала серия длинных гудков, но это никак не могло обрадовать, поскольку означало, что аппарат-то включен, зато хозяин, скорее всего, выключен…

Суслик покачал головой.

— Кажется, этот поезд не идет до Тукамкари.

В комме щелкнуло.

— Добрый день. Приемная советника Волкова, — сказал полузнакомый мужской голос.

Это, видимо, новый референт…

— Добрый день, — Суслик свел брови, вспоминая, — это Андрей Кессель. У вас уже были гости?

— Да.

Да, гости были. В ассортименте.

Габриэляна разбудили по ошибке. Вообще-то дневным референтом действительно был он, но вчера и позавчера он подменял главного референта, ночного, проболтался на ногах пятьдесят два часа, добрался до постели в одиннадцать утра, а потому в четверть первого еще спал как сурок в феврале. Альпийского сурка, как известно, совершенно невозможно разбудить — хоть из гаубицы над ним стреляй, хоть цыганский хор ему заказывай. Но вот если сурку положить под бок кусочек сухого льда, то животное мгновенно проснется и проявит исключительную активность. Потому что лед под боком означает, что в горах, а вернее, непосредственно в нору сошла лавина. Не спи, сурок, задохнешься, замерзнешь. Так что Габриэлян, который готов был поклясться, что раньше пяти его не поднимешь и башенным краном, очнулся уже в вертикальном положении и обнаружил, что пытается одновременно надеть рубашку и прицепить к уху нервно попискивающую «ракушку» внутренней связи. Брюки и ботинки были уже на нем — видимо, для этого ему не потребовалось приходить в сознание. Он закрепил «ракушку», оделся, нырнул в ванную — все равно нужно было послушать, что происходит, — что-то сделал с зубной щеткой, сунул голову под кран — «ракушка»-то водонепроницаемая, а вот проснуться совершенно необходимо… Вода, впрочем, не помогла. Голова оставалась мутной, а обстановка — муторной.

Из истерики в «ракушке» следовало, что в тамбур российского анклава вошли шестеро. Четверо старших и двое людей. С алмазной пайцзой Совета. «Все, что сделал предъявитель сего…» Им сказали, что господин Волков, советник при правительстве Европейской России, изволят отдыхать. Аркадий Петрович, естественно, не спал, высоким господам его возраста дневной сон не нужен, но это был тот редкий случай, когда его вмешательство только ухудшило бы дело. Старший, посмевший не выполнить приказ представителей Совета, автоматически оказывался вне закона, кем бы он ни был. Даже если впоследствии выяснялось, что явившиеся превысили свои полномочия или вовсе таковых не имели — как оно, похоже, и было. Да, «посланцы Совета» явились как раз тогда, когда Волков, по идее, должен был бодрствовать, но никакие правила не регламентировали внутренний распорядок анклава, и апелляции визитеров к здравому смыслу ничего не дали. Да, должен вроде бодрствовать — но спит. В нерабочее время — в своем праве. И замначальника смены тоже спит, да, он сегодня в ночь. И вообще все спят.

Потому что пайцза пайцзой, а ордера на арест от человеческого правительства Союза визитеры не принесли. И хотя все прекрасно знают, чем на самом деле является Совет, букву закона, именуемого Конституцией ССН, никто не отменял. Консультативный совет подчиняется только правительству ССН, следовательно, и советника без ордера от правительства выдернуть из анклава нельзя. Получите и распишитесь.

Тянули время. На большее никто не решался, приказов сверху тоже не поступало. В аппаратной техники лихорадочно старались наладить хоть какое-то подобие связи с внешним миром. Начальник смены как «ушел в туалет» пятнадцать минут назад, так и не вернулся — видимо, тоже пытался куда-то пробиться по своим каналам, — а Аркадий Петрович, официально находящийся в дневной летаргии, в которую он вообще-то не впадал уже три столетия, естественно, молчал.

Если бы дело было в Москве, а не в Аахене… Но что тут мечтать? По закону советники могут брать сюда с собой только пять человек личной охраны. Остальное должен обеспечивать персонал анклава. А персонал анклава… Боги, благословите детей, зверей и службы мирного времени.

Габриэлян покачал головой, открыл зеркальный шкафчик над умывальником и достал оттуда шприц-тюбик. Нехорошо, но просыпаться как-то надо. Закатал рукав, приложил тюбик, удивился, что нашел вену. К тому моменту, когда добрался до аппаратной, не был уверен, что ноги касаются земли. Не лучшее состояние для работы, а где другое взять?

У автоматизма есть свои преимущества. Когда в аппаратной прозвучало «Боевая тревога!», техники и большая часть охраны ринулись по местам. Начальник дневной смены, официально все еще отсутствующий на рабочем месте, взвыл: «Стоять!» — и развернулся в поисках негодяя и губителя. Потому что, кто бы ни отдал приказ стрелять, ответственность все равно ляжет на начальника смены. И он прямиком окажется ну если не в перекрестье прицела, так в зоне особого внимания — что по существу одно и то же, если речь идет о Совете. Нет, гауляйтеры приходят и уходят, а охрана дипломатического анклава остается и сейчас останется, если не будет делать резких движений…

Увидев наконец, кто скомандовал тревогу, начальник смены выдохнул и опустил плечи. Второй референт, новичок, москвич. Это он просто с перепугу, наверное. Тем более что референт явно находился, что называется, «под воздействием». Глаза желтые — не разберешь, где белок, где радужка, зрачки — в точку…

— Вы с ума сошли, — уже спокойнее сказал начальник смены.

Габриэлян, кстати, и сам согласился бы, что в тот момент он был не очень адекватен. Иначе как объяснить то, что, имея в распоряжении вполне приемлемый трехгранный стилет, он зачем-то перекосился влево и ухватил с развороченной панели какой-то никелированный инструмент — впрочем, тяжелый и достаточно удобный. Страшное все-таки дело — витамин С внутривенно. Ага, понятно, почему перекашивался, это он с линии огня уходил, просто ничего не соображал при этом, действовал на одних рефлексах… ну и серебряное напыление на стилете пожалел, наверное, портится же… Тем временем височная кость начальника смены удовлетворительно хрустнула, съемная головка отвертки так в ней и осталась, а охраннику, схватившемуся было за пистолет, и рукояти в горло хватит. Лежи, только стрельбы нам в аппаратной еще не хватало. Все, кажется, больше никто не возражает.

— Боевая тревога, — медленно, очень четко артикулируя, повторил Габриэлян.

Кто-то из техников извиняющимся жестом показал на начальника смены.

— Да, конечно, спасибо, — кивнул Габриэлян. — Сейчас, — поднял покойного, дотащил до центрального пульта, посадил в операторское кресло, подвел объектив сканера к левому глазу и быстро набрал комбинацию, активирующую пульт. Вообще-то ему ее было знать не положено, но мало ли что не положено. По ходу дела подумал, что для операций со сканером достаточно было бы просто глаза начальника смены — но не выковыривать же его стилетом, в самом деле?

А техники уже были на месте, в «ракушке» четко откликались посты. Отлично. Габриэлян перевел весь анклав в боевой режим, подождал секунду, сказал в микрофон «Счет три», охрана анклава в тамбуре метнулась к дальней стене, «гости» двинулись было за ними, но тут, разрезая тамбур, упала термическая перегородка — а затем включились огнеметы.

Когда дым ушел в решетки вентиляции, выяснилось, что внутри все в порядке, а за перегородкой имеется сильно закопченный коридор с темными пятнами на полу — там, где стояли старшие, — а дальше выжженная внешняя дверь, пошедший пузырями пол коридора, скорченные черные тела, оплавленное оружие… «Гости» оставили снаружи неплохое прикрытие, и, задействуй Габриэлян, скажем, пулеметы, конфликт мог бы и затянуться. По одному из каналов было слышно, как кто-то из охранников матерится в защищенной части тамбура. И чего б я так нервничал, пять секунд — это более чем достаточно, и все успели.

В аппаратной все было относительно тихо. Один из техников сидел, скорчившись, в углу и дышал, будто захлебывался. Процедуру им вбивают на уровне рефлекса, а вот результат, кажется, доводилось видеть не всем. Аахен. Спокойное место. Здесь если раз в пять лет в Цитадели что-то перегорит, и то много.

Да, сейчас основная угроза идет изнутри, а не снаружи — когда люди растеряны, они склонны делать глупости; старшие отличаются от них только тем, что делают глупости с очень уверенным выражением лица. Габриэлян щелкнул переключателем «ракушки».

— Это не официальный визит, — сказал он. Третий канал накрывал только охрану у входа и операторов аппаратной. — Либо нас только что пробовали на прочность с негласной санкции Совета, либо это чья-то самодеятельность. — И при любом раскладе свидетели «гостям» не нужны. Этого Габриэлян вслух не сказал. Это они способны просчитать и сами. — В первом случае — на сегодня все. Во втором — будет еще заход, в ближайшие полчаса, — потому что неудача равносильна гибели.

— Согласен, — сказал в «ракушке» «проснувшийся» заместитель начальника смены, нет, уже начальник смены, тоже москвич. — Поднимаюсь к вам.

Аркадий Петрович Волков слушал этот радиообмен с глубоким удовлетворением. Все, что ему рассказали в училище про В. А. Габриэляна, оказалось правдой. Умен, решителен, предельно циничен, не питает никакого уважения к существующему порядку вещей — и не скрывает этого. Про «негласную санкцию Совета» по открытой связи…

А Габриэлян сидел, откинувшись на спинку кресла, и ждал, пока коллега доберется в аппаратную. Если он хочет перехватить управление — пожалуйста. Главное теперь — связь с внешним миром. Его собственный отвод на аахенский городской коммутатор наверняка перекрыли вместе со всеми остальными, резервные номера он проверил еще по дороге — глухо. Ох, что-то я плыву… И тут, видимо, какое-то из мелких языческих божеств Аахена выбрало этот момент, чтобы проснуться и отменить закон Мерфи на десяти квадратных метрах аппаратной… Он заметил, что бок покойного начальника смены — Смирнова, да — слегка вибрирует. Планшетка? Комм? Комм. Габриэлян наклонился, засунул руку во внутренний карман и вытащил жужжащую плоскую коробочку. Включил раскрытием — и услышал, как полузнакомый приятный хрипловатый баритон сказал:

— Кажется, этот поезд не идет до Тукамкари.

Цитата… Пароль? Не выяснишь.

— Добрый день. Приемная советника Волкова.

— Добрый день, — отозвались на том конце — это Андрей Кессель.

Кессель, да, Кессель из оперативной группы. Тот самый, что вызвал на поединок и зарубил предыдущего гауляйтера. Замечательный фехтовальщик, это я видел, и, говорят, специалист по системам связи… Связи… За сорок. Сутулый. Что-то с ним не так, с Кесселем… Гости? Да, были гости, куда без них.

— Позовите, пожалуйста, Смирнова.

— Ивана Денисовича? Простите, он занят. У него отвертка… нет, простите, универсальный монтажный ключ в… правом виске.

— Вы левша?

— Нет, просто так карта легла… — В кои-то веки кто-то вменяемый попался. Стоп. Это я невменяемый. — Простите, господин Кессель, ваш комм может соединять каналы связи? Так, чтобы их не прослушивали, естественно.

— Да.

— Тогда не бросайте трубку, пожалуйста, я пойду разбужу господина советника Волкова. Вы можете продолжать разговор?

— Да. — Габриэлян почти видел, как любитель старинных вестернов на том конце линии улыбается. — Мы можем продолжать его и час, и даже больше. Со мной тут Воронин и Китаев.

Через полчаса господин советник при правительстве Европейской Российской Федерации Аркадий Петрович Волков, покончив с деловыми разговорами, пил кофе в примыкающей к кабинету лоджии, выходящей во внутренний сад анклава. Покрытые специальной пленкой стекла не пропускали ни ультрафиолет, ни другие виды излучений, опасные для здоровья высокого господина, хотя Волков в такой защите не нуждался уже довольно давно. Да и предметы посерьезнее ультрафиолета это стекло держало, поэтому сам ритуал кофепития за прозрачными стеклами на первом этаже носил характер скорее символический — давал всем понять, что «горячая» стадия конфликта окончена. Впрочем, дневной референт на всякий случай расположился так, чтобы иметь возможность в случае чего втолкнуть кресло с патроном в кабинет. Стеклянная дверь пострадает… но анклаву все равно предстоит косметический ремонт.

— Вы думаете, что спасли мне жизнь, Вадим Арович? — спросил господин советник.

— Жизнь я спас разве что себе. Вам, Аркадий Петрович, я, вероятно, сэкономил что-то около месяца работы. Полагаю, на переподготовку охраны вам потребовалось бы примерно столько. Я не думаю, что вы позволили бы даже аахенскому персоналу прийти в нынешнее его состояние, если бы чувствовали себя хоть в малейшей опасности. Это по соображениям сегодняшнего дня. Если же говорить об отдаленной перспективе, возможно, и спас. Не встреть сегодняшние посетители немедленного и решительного отпора на первом же рубеже обороны, их руководство могло бы прийти к выводу, что атака на вас в вашем собственном гнезде имеет шансы на успех. Даже если бы визитеров остановили у лифта или в «предбаннике».

Волков смотрел на референта и думал, что один пункт из личного дела явно был ошибкой — «срывает раздражение на начальстве». Видимо, все предыдущие начальники этого молодого человека принимали за выплеск раздражения гладкую формализованную речь и жестяной призвук в голосе. Они же были людьми. А на самом деле Габриэлян не излучал ни проблеска раздражения. Вторым по силе чувством, которое он испытывал, было любопытство. Первым — желание спать.

— Нас, — сказал Аркадий Петрович, — проверяли на прочность. Во всяком случае, официально я впредь намерен рассматривать это именно так и претензий к Совету предъявлять не буду. Идите спать, молодой человек. Сегодня вас больше не разбудят. С послезавтра вы работаете в ночь.

— Спасибо, Аркадий Петрович.

А все-таки интересно, этот звонок был случайностью или…

Что было не так с Кесселем, он вспомнил почти сразу. Данпилом был Кессель. Данпилом. Старшим, который потерял симбионта и каким-то образом не умер сам. Как правило, при этом сохраняется ряд способностей. Как правило, при этом сильно страдает психика. Когда-то этой проблемой занимались довольно плотно, но вот воспроизвести условия, при которых старший превращается в данпила, не удалось никому. Как именно это произошло с Кесселем, американцы умолчали. Нескольких участников Нью-Йоркского инцидента, видимо, инициировали насильно. Двоих потом видели и опознали в качестве старших, а с Кесселем у них что-то не сработало. Сработало бы — американские высокие господа ничего бы не скрывали и с Кесселем бы ни за что не расстались. А так Аркадий Петрович его попросту купил. Как негра из «Хижины дяди Тома». За партию промышленных алмазов.

Старшие данпилов, как правило, не любят. И рядом с ними находиться не хотят. Как правило. А Аркадий Петрович у нас, как всем известно, одно сплошное исключение. Очень интересно, но сейчас — спать-спать-спать…

Суслик появился в Цитадели что-то около полуночи. С площади он зашел обратно в погребок, забрать книжку, потом решил выпить еще палинки, раз уж вернулся, потом книжка пошла, а потом выяснилось, что вечером в заведении играет неплохой, нет, просто очень хороший джазовый пианист. Так что к моменту его возвращения в российский анклав Цитадели Совета большую часть последствий деятельности шустрого референта уже успели убрать, но тамбур все равно выглядел впечатляюще. Рассказы техников в кантине были вполне под стать пейзажу. Или натюрморту, если понимать это слово совсем буквально.

Забавных мальчиков делают нынче в московском училище. И берут в референтуру. Смирнов был профессионалом, пусть и сильно оплывшим, а паренек даже успел забыть, чем его бил. Интересно, как он раздобыл код активации? И почему сразу выбрал именно огнемет, а не отдал внешней охране команду стрелять.

Есть люди, которые любят свою работу. Есть люди, которые идут на службу, чтобы иметь возможность убивать варков на законных основаниях. Есть глупые поклонники Мицкевича, которые думают, что можно поиграть в Конрада Валленрода. И всех их система переваривает вместе со шкуркой. А есть…

Суслик собирался встать рано. Но до тренировочного зала он добрался только около одиннадцати.

Габриэлян уже устроился напротив большого мешка и отрабатывал связку «локоть — колено». Минута атаки, тридцать секунд отдыха. Серия из десяти. Сам Суслик никогда не мог заставить себя заниматься на тренажерах. Он танцевал твист и фехтовал с Волковым. Иногда ему казалось, что Аркадий Петрович купил его не столько для убийства Рождественского, сколько для этих тренировок, а с другой стороны, Аркадий Петрович не любил зря переводить людей.

Минут пятнадцать он стоял и смотрел, как Габриэлян работает. Потом подошел и встал рядом с мешком. Слева.

— А что, — спросил Суслик, — если бы это был легальный визит?

Габриэлян прервал серию. Лицо его было мокрым от пота. Очки сидели на переносице как припаянные.

— Да что ж это за тренажер такой заколдованный? — непонятно пробормотал он. Потом вскинул голову. — А это имело бы какое-то значение?

Суслик прекрасно знал это выражение глаз. Некое подобие его он видел в зеркале, пока был жив. Все три последних года перед смертью. Веселое безумие логиков. Виттенбергский вальс — раз, два, три — почему не я, почему не сейчас, кто хочет жить вечно? Но он тогда был человеком, у него были жена и дочь, он слишком ко многому был привязан. Давно, «в другой стране. К тому же девка умерла». А теперь он уже никуда не годился. Или… Климат в аду не изменился, а как насчет компании? Пароль-отзыв-пароль…

— Габриэлян, а чем ты, например, отличаешься от тех же высоких господ?

— По существу? — Габриэлян снял очки, потер переносицу. — Я убийца, а не астроном, — и улыбнулся Суслику.

 

Иллюстрация

ПРОТОКОЛ БЕСЕДЫ КОМИССИИ ПО РАССЛЕДОВАНИЮ ИНЦИДЕНТА В МЕДИЦИНСКОМ ИССЛЕДОВАТЕЛЬСКОМ ЦЕНТРЕ ГОСПИТАЛЯ СВ. ВАРФОЛОМЕЯ С ВЕДУЩИМ ПСИХИАТРОМ ПРОЕКТА «АНТЕЙ» ДОКТОРОМ РУПЕРТОМ ДЖ. ФОРРЕСТЕРОМ

Д-р Руперт Дж. Форрестер: …что проблема О'Нейла, оставайся она проблемой одного только О'Нейла, вообще не была бы проблемой. Но то, о чем говорим мы, касается всех ЛИФ. Без исключения.

Полк. Дэниел Роули: Однако спятил, насколько я понимаю, один О'Нейл.

Форрестер: Что значит «спятил»? Не всякий, кто переменил убеждения на враждебные нам, непременно спятил.

Ген. Сильвия Г. Харпер: Доктор, вы уж простите полковнику Роули его нетерпение. Но собеседование идет уже давно, и…

Форрестер: Уверяю вас, с юридической точки зрения О'Нейл не более сумасшедший, чем я или вы. Он совершает осмысленные действия, осознает их последствия, не галлюцинирует.

Ген. Харпер: Мы поняли. Однако его действия и вообще все, что с ним произошло, в таком случае находятся за пределами нашего понимания. И мы с нетерпением ждем, что вы просветите нас на этот счет.

Ф.: А я с нетерпением жду, когда же вы поймете, что нам нужна надежная, не дающая сбоев система тестирования, которая снизит процент смертей при инициации симбионта Сантаны хотя бы до отметки в десять процентов, а таких вот случаев позволит вообще избегать.

Советник Александр Лесли: Считайте, что мы это уже поняли.

Ф.: Я сейчас попробую зайти с другой стороны. Вы знаете ведь, что очень часто люди, которые потеряли руку или ногу, чувствуют тяжесть и боль в отсутствующей конечности. Боль эта бывала такой сильной, что порой сводила с ума. А причина оказалась простой — у всех этих людей травма или паралич наступали еще до ампутации. Мозг успевал связать отсутствие движения в ответ на команду с параличом и болью и продолжал воспроизводить синдром, когда болеть уже было нечему. Да, простая причина — и лечится просто. Пациенту показывают в зеркале только его здоровую половину — он выполняет упражнения и смотрит на себя. Мозг видит на месте парализованной руки или ноги работающую — при этом сигнал к руке по-прежнему не проходит. Ему приходится согласовывать две взаимоисключающие картины — и в конце концов он ликвидирует фантом. А с ним пропадают и фантомные боли.

Р.: Какое отношение это имеет к нашей проблеме?

Ф.: Самое непосредственное. Наш мозг — я сейчас говорю о биоэлектрической системе — очень, очень, очень легко обмануть. А он потом обманывает тело. А тело отвечает на обман. И понеслось. А наше сознание все это время пытается осмыслить происходящее, установить какие-то понятные причинно-следственные связи, просто разобраться в том, что именно оно чувствует, что означают все эти сигналы. В результате, например, опять-таки при пересадке рук простейшая недопогашенная иммунная реакция нередко оформлялась как панический страх перед «чужой» конечностью, а у целого ряда заболеваний совершенно физиологического свойства есть свой набор сопутствующих поведенческих синдромов. И это не индивидуальная реакция. Это норма. А теперь представьте себе, что в человеческий организм внедрили нечто по-настоящему чужое — и это чужое начинает распространяться.

Л.: Вы хотите сказать, что взаимодействие с симбионтом Сантаны…

Ф.: Воспринимается нашим организмом как крайне инвазивное.

Л.: Вы имеете в виду галлюцинации во время инициационной комы?

Ф.: Точнее было бы называть их снами, но да. Дело в том, господа, простите, советник, что те проявления, которые вам кажутся одним из ключевых доказательств невменяемости О'Нейла, вообще-то опыт, который есть у каждого выжившего инициированного. У каждого.

Р.: И все они во сне насилуют малолеток на алтарях?

Ф.: Нет, это как раз редкость. Но с самого начала эксперимента Сантаны начались жалобы. Эти сны — крайне травмирующий опыт, а всех кандидатов на инициацию натаскивают на то, чтобы они сообщали о любых отклонениях. Естественно, медики всполошились — и довольно быстро было установлено, что все, поголовно все выжившие видели совершенно однотипные кошмары. Структурно однотипные. Стабильный воспроизводящийся сюжет. Некая сила побуждает сновидца под страхом смерти сделать то, что является для него даже не моральным табу, а абсолютно немыслимым действием. Для О'Нейла это было сексуальное насилие над ребенком. У других инициируемых были иные кошмары, зачастую вовсе не связанные с причинением вреда людям или кому бы то ни было еще. Но все выжившие во сне согласились нарушить некий запрет, корневой для себя прежнего. И нарушили его. Собственно, так оно происходит и сейчас.

X.: Простите, доктор… не хотите ли вы сказать, что те, кто не выходит из инициационной комы…

Ф.: Простите, генерал, но я пока не могу вам ничего ответить. Понимаете, если бы эти кошмары происходили в какой-то иной момент, мы бы давно уже сняли всю биометрию — впрочем, мы и так ее снимаем каждый раз, — наложили картину мозговой активности на наши карты и сказали бы вам, что там делается в реальном времени… в каких-то случаях с точностью до образов. Мы в конце концов с полными паралитиками уже сто лет как общаться научились, отслеживая электрические возбуждения, — бессознательное состояние в этом смысле задача тривиальная. Но это инициационная кома. Кластеры Сантаны внедряются в организм, перестраивают его под себя, организм сопротивляется, взаимодействует, меняется, происходят физиологически невозможные — для человека, да и для старшего — вещи. И у каждого инициируемого процесс идет по-разному. Поэтому выделить из биоэлектрического шума релевантные сигналы… не скажу, что это невозможно в принципе. Тяжело. Мы учимся это делать, но это долгая работа. Пока что моя гипотеза такова: чужеродное болезненное вторжение должно быть как-то осмыслено, и мозг оформляет его как экстремальный выбор между жизнью и тем, что составляет основу твоей личности. Либо смерть, либо травма.

Р.: Вы хотите сказать, что все старшие — психи?

Ф.: Я хочу сказать, во-первых, что не знаю термина «псих». Мы можем говорить о расстройстве личности, расстройстве поведения, расстройстве эмоций.

Р.: Ну хорошо, а вся эта чертовщина? То, что О'Нейл потерял симбионта, а способности сохранил — это ведь факт?

Ф.: Да, это факт. Хотя было бы куда более странно, если бы он их не сохранил. Мгновенное обратное перестроение организма — это было бы чудо посерьезнее любого экзорцизма…

Р.: А этот священник?..

Ф.: А этот священник каким-то образом его подтолкнул. О'Нейла по большому счету вообще нельзя было инициировать, у него задним числом обнаружился высокий уровень синестезии, а на это его, кстати, перед инициацией никто не проверял.

Л.: Черт!

X.: Высокий уровень… чего, простите?

Ф.: Синестезии. Это способность воспринимать информацию от одного органа чувств как информацию от другого. Наиболее распространенный вид — так называемый цветовой слух. Когда человеку кажется, что звуки имеют цвет, иногда даже форму… У О'Нейла был более редкий вид смещенного восприятия — ему казалось, что звуки имеют вкус и запах.

Л.: Черт знает что…

Ф.: Да, вы все поняли правильно. После инициации к этому добавилась абсолютная память, в том числе и моторная. А его послали в Конго.

Л.: Идиоты…

X.: Да что уж теперь!

Ф.: Ситуация выбора почти повторилась. С другими участниками. И с эффектом присутствия.

Р.: Он же не насиловал сам. Он убил насильника…

Ф.: Да, и его жертву тоже. Девочку девяти с половиной лет.

Р.: Которая все равно умирала.

Ф.: Полагаете, это помешало ему чувствовать себя соучастником? Сначала он в кошмаре совершает насилие над ребенком, потом становится наяву свидетелем такого же насилия. Слышит звуки, которые имеют вкус и запах. Добивает смертельно раненную жертву, чтобы избавить от страданий. Не просто добивает — потребляет, транслируя ей свое наслаждение, чтобы стереть напоследок пережитый ужас и боль и унижение… Сопоставьте эти факты. Как он будет трактовать свой сон в свете того, что ему пришлось увидеть и сделать наяву?

Л. (со вздохом): Как пророчество.

Ф.: Именно. И кем же могла быть вселившаяся в него сущность, если она способна знать будущее? С учетом того, кем она его сделала, — только нечистой силой. О'Нейл уверовал, что симбионт Сантаны — демон. А отсюда уже полшага до другой веры, до веры его отцов и дедов.

X.: В служебной анкете он назвал себя атеистом…

Ф.: В его новом положении атеистическая картина мира не давала ему ни объяснений, ни защиты, ни надежды. И потом, он же не делал этот выбор сознательно.

Р.: Но ведь поначалу он не мог даже войти в церковь. Священник этот был ему противен, корчило его…

Ф.: Естественно. Он же верил, что одержим демоном. И не он один, кстати. Вы знаете, сколько старших испытывает дискомфорт при столкновении с религиозной символикой?

Л.: Старая шутка. Девятьсот девяносто девять из тысячи. Тысячный считает божеством себя.

X.: Ну не хотите же вы сказать, что О'Нейл прав.

Ф.: Я хочу сказать, я уже сказал, что каждый выживший делает страшный для себя выбор. А потом, год за годом, эта травма возобновляется. Каждый месяц. Поставьте себя на место эмпата, вынужденного регулярно убивать людей, чтобы употреблять их в пищу.

X.: Насколько мне известно, ЛИФ при потреблении испытывают довольно сильное удовольствие.

Л. (раздраженно): Вы солдат. Представьте себе, что вам нужно подавить ракетную точку, которую установили на крыше жилого дома. У вас нет вариантов, если вы этого не сделаете, жертв будет больше. Но если вы это сделаете, гражданские лица погибнут все равно. А вы испытываете от этого даже не удовольствие, а острое наслаждение. И не можете прекратить его испытывать. Вы знаете, конечно, что это не вы, не ваша личность, что это просто сбоит химия мозга, что со временем это пройдёт. Как вы думаете, это знание вам поможет? Простите, генерал. Я не хотел на вас проецировать… но, кажется, у меня получилась неплохая непреднамеренная иллюстрация к тезису. В общем, господа военные, подспудное убеждение, что ты стал темной силой, — не самый неудачный вариант компенсации в этих обстоятельствах. Представьте себе, например, «стокгольмский синдром» с симбионтом в виде «террориста» и ЛИФ в виде «жертвы», старающейся террористу понравиться и отождествить его интересы со своими.

Р.: Но до Сантаны…

Ф.: До Сантаны этот вопрос отчасти решался естественным путем. Из десяти инициируемых выживал один, а не семь, как сейчас. То есть все возможные проблемы физиологического свойства отсекались на входе. И тех, кто не мог жестко контролировать себя при сколь угодно стрессовых обстоятельствах, замечали и убивали люди. А те, кто мог, в свободное время позволяли себе какие угодно неврозы — им не нужно было работать с людьми, не нужно было решать такое количество задач. От них не требовали постоянной эффективности. Они сами ее от себя не требовали. И все равно считали себя нечистью почти поголовно.

X.: Считать себя можно кем угодно. Но многие скажут, что если кого-то корчит от святой воды — это наводит на размышления.

Ф.: Вот поэтому я и начал с фантомных болей, физиологии и того, как легко обмануть наш мозг и наш организм. ЛИФ лучше нас взаимодействуют с собственным телом. В теории они способны регулировать его функции до мелочей. Но у этой способности есть и обратная сторона. Организм отзывается на любые изменения слишком быстро. Скорость физиологической реакции у ЛИФ многократно опережает человеческую… а вот сознание остается прежним. А теперь совместите травму, внутреннее убеждение в том, что, приняв симбионта, вы стали частью сверхъестественного зла, скорость процессов в измененном организме и способность мозга обманывать себя. И вы получите психосоматические повреждения на нижнем уровне — и истерическую реакцию на уровне сознания. Если совсем кратко: большинство ЛИФ подспудно уверено, что священные вещи должны причинять им боль… или убивать их. И так оно и происходит. Но только — и это ответ на ваш незаданный вопрос, генерал, — только если данный конкретный старший знает, что этот предмет — священный. Только если знание укоренено в его культуре. Старший-атеист при виде святых даров почувствует себя плохо, и атеизм тут не защита. Старший-китаец, откуда-нибудь из Внутренней Монголии, ощутит разве что легкое неудобство — и то если поймет, что это предмет поклонения. А вот при виде правильно намоленного портрета, скажем, Цзонхавы, Третьего Будды, этому китайцу станет исключительно нехорошо, тогда как у европейца то же самое изображение вызовет разве что этнографический интерес…

X.: Это догадка или вы проверяли?

Ф.: Естественно, проверяли. Вы не поверите, насколько велик разброс реакций и насколько он зависит от того культурного контекста, в котором вырос тот или иной старший. Например, известный вам господин Уэмура беспрепятственно входит в храм Ясукуни, Мэйдзи и некоторые другие синтоистские святилища, но тщательно избегает святилища в Исэ, а буддийские храмы обходит десятой дорогой. А господин Нода, этнический японец, родившийся и выросший в Чили, при попытке войти в тот же храм Ясукуни испытал жесточайшее неудобство и панический страх — и просто не смог переступить порог. Храм один и тот же. А разница в том, что господин Уэмура не понаслышке знаком с древней культурой, отличает божество от божества и имеет четкое представление о том, кто из богов и духов готов терпеть рядом демона на службе государства, а к кому лучше не приближаться. А для господина Нода, человека западного мира, все храмы — священные места, куда ему нет пути.

Л.: А то, что, например, я начинаю испытывать к священникам определенных конфессий непреодолимое отвращение еще до того, как узнаю, что они священники, тоже объясняется скоростью физиологической реакции?

Ф.: Я бы чуть поправил вашу формулировку, советник. Вы начинаете его испытывать до того, как осознаете, что они священники.

Л.: Узнавание происходит раньше… и задает отношение?

Ф.: Очень возможно.

X.: Но если все это так жестко запрограммировано культурой — почему эксперимент с экзорцизмом провалился?

Ф.: Потому что мистики нет и магии не существует. Простите мою резкость, генерал. Но нет никакой внешней силы, которая могла бы обеспечить нам стабильный результат. Да хоть какой результат. По рабочей, повторяю, рабочей гипотезе, процесс спонтанного исцеления запускается не извне. Он запускается самим ЛИФ… я не имею в виду — сознательно. Но любое внешнее воздействие — это только толчок. А решается все на уровне данного человеческого существа. Чтобы вызвать у себя в общем и целом психосоматическую аллергию, способную полностью отторгнуть симбионта, человек, старший, должен в числе прочего некоей частью себя хотеть этого больше всего на свете. А все наши подопытные — и добровольцы, и приговоренные — в первую очередь хотели жить. Как бы они себя ни ощущали, что бы они о себе ни думали, хотели они — жить.