Пуго Борис Карлович (19 февраля 1937 года, г. Калинин, — 22 августа 1991 года, г. Москва) — Родился в Твери в семье партийного работника. Латыш. По-русски говорил лучше, чем по-латышски. Его папа — Карл Янович Пуго — был участником революции и Гражданской войны, подпольщиком, «латышским стрелком», потом секретарем Рижского горкома партии.

Окончил Рижский Политехнический институт. Член КПСС с 1963 года. С 1961 года на комсомольской работе: секретарь комитета комсомола завода, после этого второй и основополагающий секретарь райкома комсомола, далее заведующий сектором ЦК ЛКСМ, потом основополагающий секретарь ЦК ЛКСМ, далее секретарь ЦК ВЛКСМ, следом инспектор ЦК КПСС, после этого заведующий отделом ЦК Компартии Латвии, потом основополагающий секретарь Рижского горкома партии.

С 1977 года работал в КГБ Латвийской ССР. С 1980 года председатель комитета государственной безопасности Латвийской ССР.

Был первым секретарем ЦК Компартии Латвии (1984–1988). Был депутатом Верховного Совета СССР одиннадцатого созыва.

Был членом ЦК КПСС (1986–1990). Председатель комитета партийного контроля при ЦК КПСС (1988–1990) и кандидат в члены Политбюро ЦК КПСС в сентябре 1989 — июле 1990. Член и председатель ЦКК КПСС в июле 1990-го — апреле 1991-го.

С 11 декабря 1990 года министр внутренних дел СССР (сменил на этом посту В. В. Бакатина, уволенного М. С. Горбачевым в отставку).

4 февраля 1991 года Борису Пуго было присвоено воинское звание генерал-полковника.

С марта 1991 г. — член Совета безопасности СССР.

В августе 1991 отдыхал с семьей в Крыму. Возвратился в Москву 18 августа.

Член ГКЧП. Прокуратурой СССР в отношении Пуго Б. К. возбуждено уголовное занятие за участие в антиконституционном заговоре, за членство в ГКЧП. В Москве ему позвонил В. А. Крючков и пригласил в Кремль, где в темное время суток на 19-е был образован ГКЧП.

22 августа 1991 года, не дожидаясь ареста, застрелился.

Жена министра, Валентина Ивановна Пуго, кандидат технических наук, доцент Московского энергетического института, умерла в больнице посредством сутки, так и не придя в рассудок.

 

Пуго: сын об отце

21 августа в 3 часа дня чуть ли не из «Белого дома» начала вещать радиостанция о том, что все члены ГКЧП арестованы. Я тут же звоню отцу в приемную — мне отвечают, что все нормально, отец работает. И, тем не менее, я поехал к нему. Позвонил еще раз от метро «Юго-Западная», говорю: «Как дела?». Он говорит: «Все выше и выше!». Говорю: «Ясно. Я к тебе еду». Приехал — вокруг МВД СССР полная пустота! Ни тебе танков, ни артиллерии. Охрана — напряженная. Вошел к нему. А он — веселый! Он вел себя так, как будто завтра собирался в отпуск. Рассказывал мне какие-то байки.

Я как идиот носился по Москве, а теперь сидел и слушал отца. И не понимал! Мне казалось, что это все нас не касается. Все сказка, наваждение! Отец уйдет в отставку и будет спокойно копаться в огороде. И все! Я уехал домой. Дома — мать в слезах, жена в слезах. Вечером, в полдевятого, приехал отец с работы. Машина охраны, его машина. Я уже ждал внизу. Отец, как всегда, доброжелательно сказал охране: «Ладно, ребята! Счастливо!»

И тут меня останавливает «девяточник» и говорит: «Вадим, побудь сегодня с отцом».

Говорю: «Зачем?!»

Я совершенно не осознавал серьезности ситуации. Мы пошли с отцом домой. Он говорил только об одном: «Вадим, не расстраивай мать! Успокой ее! Все нормально». Поднялись к нам, в нашу квартиру. Жена с матерью стали накрывать на стол.

Говорю: «Пап! Что происходит?». Он говорит: «Пойдем на балкон». «Какая разница? Здесь, у нас, не могли ничего поставить. Я же знаю, как это все делается. Это невозможно — поставить что-нибудь в квартиру сейчас». Он говорит: «Да, действительно. Это все бесполезно. Ну что — обманули меня!». Говорю: «Ну, как тебя могли обмануть? Ты же среди всех самый осторожный. Тебя обмануть невозможно!». А он: «Нет, Вадим. Никогда не верь людям! Меня обманули! Мне что сказали? «Все готово». Что-то там наговорили… А потом оказалось: один — в кусты, другой — пьяный, третий вообще не знает, что делает!»

Мы еще постояли. Он говорит: «Ты знаешь— этого всего могло и не быть, потому что в ту ночь, когда меня вызвал Крючков, в комнате, где было совещание, ко мне подошел Янаев (а Янаев был другом отца еще со времен работы в комсомоле — В. П.) и сказал: «Борис, ты на это пойдешь?». Я ответил: «Да, пойду!». И Янаев сказал: «Тогда я тоже на это пойду. А без тебя — нет!». Ну, все и завертелось. Вот…»

Где-то в пол-одиннадцатого родители пошли к себе. Мы с отцом обнялись. Я говорю: «Па! Я приду к вам ночевать!» А он: «Вадим, сегодня ночью будет арест». — «Как в кино, что ли?» Он: «Да! Чтобы шума меньше было. Они сегодня ночью придут арестовывать!». Говорю: «Да брось ты! Этого не может быть!» Он: «Вадим! Теперь жизнь будет другая. Но жить будем! Все будет хорошо».

Отец был в таком добродушном состоянии, а я в идиотском! Мать плачет, жена плачет. Говорю: «Я приду ночевать к вам. Я не могу допустить, чтобы тебя арестовывали без меня». Речь не шла об организованном сопротивлении, хотя оружия у нас в доме было до черта, охотничьего хотя бы. Можно было бы полгода обороняться! Ну, естественно, это никому и в голову не пришло. Кроме того, у него был пистолет.

Я говорю отцу: «Слушай, отдай мне пистолет». Почему я так— сложно сказать. Он говорит: «Ладно, бери!» — и отдал мне свой «Вальтер».

Я отнес его к себе домой и вернулся где-то в одиннадцать. Отец начал звонить по телефону. Говорит: «Все! Телефоны отключили». А телефонов — правительственных — было 4 или 5, и все они оказались отключенными! А обычный городской работал. Он стал звонить по-обычному, но не дозвонился.

Затем я вернулся к себе и где-то в час или полвторого ночи пришел к ним ночевать. Их я уже не видел — они спали в той комнате. Постель для меня была приготовлена в большой комнате. Я лег и заснул.

Проснулся в 8 утра, потому что меня разбудил отец. Взял за плечо: «Вадим! — Он сидел у меня на кровати — я в жизни не помню, чтобы он у меня сидел на кровати! — Вадим, пора на работу! Проспишь. И отдай мне пистолет». Я: «Зачем?». Он в шутку: «Будем отстреливаться».

Он сказал и сказал — а мне и мысль о самоубийстве в голову не пришла! В тот момент я и представить себе не мог, что он это сделает! Сходил к себе и принес ему пистолет.

Когда зашел в комнату, он сидел за столом и что-то писал. Он перевернул лист бумаги. Надо было быть полным идиотом или находиться в том состоянии, в котором я пребывал, чтобы не понять все это! В общем-то, я и понимал… я знал… Я еще спросил: «Па, я тебя еще увижу?». Он: «Да. конечно, вечером увидимся!».

Я вполне здравомыслящий человек, но в том состоянии задавал подобные вопросы и совершал подобные действия! Мы не целовались, не обнимались — вообще не прощались. И я поехал на работу. Состояние было — как будто ударили тяжелым мешком по голове.

Позвонил отцу. Было занято. Причем гудок был чисто блокированного телефона: «Т-т-т-т…» Позвонил тестю. Тесть сказал: «Вадим, случилось несчастье!». Я говорю: «Короче! Короче! Что случилось?». Он говорит: «Отец погиб!». — «И мать тоже?». Он: «И мать тоже!».

Все стало понятно. Я поехал… Доехал довольно быстро, неоднократно нарушая правила дорожного движения. Но милиция почему-то меня не останавливала… Или я не нарывался на нее? Влетел в дом — там уже куча народу.

В квартиру родителей меня не пустили наши же ребята, из охраны: «Вадим, не заходи! Там отец еще…». Начали меня успокаивать. Но я в конвульсиях не бился…

Приехал домой в пол-одиннадцатого. А все это они сделали где-то в 9 часов (утра), точнее — без десяти девять.

После того, как отнес пистолет отцу и уехал на работу, моя мать в промежуток между 8 и 9 часами два раза заходила к моей жене — что-то ей передавала. У родителей были облигации 1982 года на 10 тысяч. Потом еще что-то… А Инка не могла понять, зачем она это делает. Мать сказала. «Так надо», — и ушла.

Через некоторое время Инка пошла в ванную и, совершенно случайно выглянув в окно, увидела, как подъехали 3 или 4 черные «Волги». Вышли люди и направились к подъезду. Инка выскочила на лестничную площадку, слышит — внизу голоса. Она спустилась. Ее приняли за соседку.

Она спрашивает: «Вы приехали арестовывать Бориса Карловича?». Они говорят: «Да нет, что вы! Мы только приехали поговорить с ним!».

Позвонили в дверь, а дед — отец матери — Иван Павлович не открывал. Родители к тому моменту уже все сделали… Дед старый — ему 90 лет. Потом открыл, сказал, что случилось несчастье…

Вот и «поговорили»…

…Они, по всей видимости, легли на кровать. Отец приставил пистолет к виску материи выстрелил, после этого выстрелил в себя, а пистолет остался зажатым у него в руке. Дед услышал выстрел, хотя он плохо слышит, и зашел в спальню…

Мать не умерла — она скатилась с кровати и даже пыталась забраться на нее. Дед взял у отца пистолет и положил его на тумбочку. И месяц об этом никому не говорил — боялся. Непонятно ему было: говорить — не говорить. И сказал он о пистолете через месяц, когда начались допросы…

Допрашивали нас где-то полгода: меня — раз пятнадцать, жену — раз пять. Первый допрос был с 9 утра до 5 вечера — восемь часов! Допрашивали меня в том здании, где когда-то работал мой отец, — в Комитете партийного контроля.

Наша семья была знакома со всем этим — и дед, и бабушка прошли через репрессии 1937 года. Многие их друзья были расстреляны. Многие сидели в тюрьме. Поэтому мы знали, что нас может ожидать, в первые же дни…

Мой телефон прослушивался. Этого следовало ожидать. Мне звонили в первые дни… В общем-то, все мои близкие друзья за исключением одного позвонили, а также два друга моих родителей. Звонили мне домой, хотя понимали, что все фиксируется. А жизнь показала, что пострадали и те, кому я звонил по разным вопросам, — все были уволены прямо после этих звонков! Через два-три дня.

Среди приехавших арестовывать отца был и Григорий Явлинский, по всей видимости, решивший попробовать себя на новом поприще. Когда они зашли в квартиру, туда вошла и моя жена. В спальне все было залито кровью. Увидев все это, она «стекла» по стенке вниз. Гриша на нее закричал: «Ну, а вы-то что истерите?! Не истерите здесь!» Он-то думал, что она — соседка, ну и вел себя как крутой весь из себя комиссар. Когда ему объяснили, он: «А? Да?» — и отошел.

Мать была еще жива и что-то говорила: «Инна! Сними! Сними с меня серьги! Кольцо не снимается!..». Она была вся в крови. А Инка-то сначала подумала, что мать просто залита кровью отца.

Мать увезли.

А отец остался лежать где-то до 12 ночи. Семь часов не давали убрать кровь.

Все журналы мира обошла фотография «Пари матч» — «Орион пресс»… Деньги делают все! Продали. Там были люди только из российской прокуратуры. Они и продали, как продали позже видеозаписи допросов гэкачепистов «Шпигелю». Степанков прямо заявил, что таким способом прокуратура РСФСР будет зарабатывать валюту. Только вот способ… чудовищно аморальный, хотя вполне укладывается в их общий лозунг «Обогащайтесь!».

Я приехал, когда этой группы уже не было. Увезли и мать в центральную клиническую больницу. Там профессор Малиновский сделал операцию и сразу сказал, что она безнадежна. Мать умерла в пятницу утром.

Мне надо было организовать похороны сразу двух человек. Я ткнулся в одно место — ничего не получается, в другое — то же самое. Все шарахаются! Говорят: «Идите в центральную контору». Я туда пошел. А ведь суббота, воскресенье… Клерки, все это оформляющие, на себя такое не берут, а начальников нет. В это время организовывали похороны погибших (Усова, Кричевского, Комаря) на Ваганьковском кладбище.

Помогли совершенно незнакомые люди. Причем они выводили меня на знакомых своих знакомых. Им по телефону передавалось: «Слушай, Катя (Маша, Вася)! К тебе придет парень молодой — ты посмотри на него и сделай все как нужно!» С другого конца, из трубки: «Так кто придет-то?». «Слушай, ты сама все поймешь!»

И вот я только подхожу к оцеплению — вижу, стоит человек и кого-то ищет глазами. Я упираюсь взглядом в него — он кивает мне. Я киваю ему — и меня пропускают.

В общем, оказалось, что здесь вот хоронят этих ребят, а рядом я договариваюсь о похоронах своих родителей! Причем люди, к которым я шел, рисковали не только своим положением, но и жизнями! Им могли головы свернуть, если бы кто-нибудь в толпе крикнул: «А они там собираются Пуго хоронить!». Эти люди мне сказали тогда: «Вадим, кремируй! Тебе похоронить не дадут». Пришлось кремировать.

Я боялся, что не найду людей, чтобы нести гроб во время кремации. Ребят с работы брать не хотел, потому что ясно было, чем это для них кончится. Друзья из Риги не успевали. Один мой друг, единственный в Москве, даже не позвонил. Но, тем не менее, люди все равно нашлись. Было еще несколько людей в возрасте — те, кто в этой жизни видел все… И народу собралось много — человек 35–40, почти два автобуса. Все понимали — это стопроцентное попадание в «черные списки» и увольнение с работы. За нашими автобусами шла «наружка», и тем не менее люди не побоялись…

Кремация состоялась в понедельник, 26 августа. Освидетельствование? Были исписаны тома. Следствие велось дотошно. С педантичностью отрабатывался Уголовный кодекс. Причем, если по телевидению и радио продолжалась истерия по поводу победы над «путчистами», здесь отношение было иное. Они говорили: «Мы понимаем, жизнь — такая штука: сегодня мы тебя допрашиваем, а завтра ты нас будешь. Так что извини…».

…Сначала мы приехали в крематорий ЦКБ. Но проститься в зале крематория нам не дали; посчитали, что это будет слишком большим вызовом установившемуся режиму. Нас загнали в подвальное помещение, где находится сеть обеспечения — трубы холодного воздуха. Нас было четверо — мать и брат отца, моя жена и я. Нас завели в этот подвал, там и состоялась церемония похорон.

…Затем начались «будни». Надо было решать и собственную судьбу— я ушел из КГБ. К чести ребят из МВД: они вернули личные вещи отца — шинели, часы, телевизор…

Отец был против союзного договора, как, впрочем, и все правительство СССР, так как считал это развалом страны.

Да — он поддержал ГКЧП! Да — он проводил решения ГКЧП в жизнь! Но ведь они — я имею в виду правительство СССР — и не скрывали своих взглядов на происходящее в стране! За два месяца до этого, 17 июня 1991 года, на закрытом заседании ВС СССР они обрисовали обстановку в стране и что последует, если не принять чрезвычайных мер. Меры не были приняты. Горбачев спокойно уехал «отдыхать» — изучать сценарии переворота.

В последний вечер перед смертью отец сказал: «Вадим, это большая игра! Умный у тебя отец, а этого не понял! Все это — одна большая игра, и мы в ней проиграли». В тот последний вечер он сказал о Горбачеве: «Он нас всех продал! Жалко — так дорого купил и так дешево продал! Всех!».

К сожалению, отец не добился ничего… Поняв, что проиграл, он оказался обманут, что рухнули идеалы государственности, которым служил всю жизнь, сознавая, какая грязь вырвалась наверх и теперь будет править страной, он пошел на этот шаг…

Человек, уважающий себя, вероятно, идет на компромисс со своей совестью, но до определенной черты. Преступить ее он не захотел. Не смог. Он просто хотел остаться человеком…