Хорошее слово — товарищ. Как символ, как квинтэссенция новых отношений между людьми. В иерархической лестнице духовной эволюции оно расположена гораздо выше ступенек «свобода» и «равенство» и чуть пониже вершины пьедестала, именуемого «братством». По деликатности башкиры прикинулись, будто ни сном, ни духом не ведали про это слово до революции. И в самом деле, неудобно доказывать, что замечательное «товарищ» («тауар иш») означает, строго говоря, всего лишь «компаньона по торговым делам» или даже совсем уж неудобоваримое — что-то «схожее с товаром»… Как говорится, если не видят глаза души, глаза на лице — всего лишь дырки от сучков. Духовным взором башкиры узрели совершенно новую суть привычного слова, узрели и полюбили. Для предупреждения возможных этимологических происков врагов, а может неосознанно следуя высочайшей рекомендации насчет молодого вина и ветхих мехов, ловко замели следы. Отныне «русское» слово «товарищ» переводится на родной язык как «ипташ» и баста! Тоже хорошо звучит, гордо! С этим словом мы повсюду дома, с ним везде находим мы родных.

Заслышав «Товарищ командир, когда наши придут?», Ирек расслабился. Даже удивительно, как незаметно пробрался к нему вопрошающий! С интересом его оглядел — смугловатый юноша, уже вполне взрослый. Глаза пронзительно умные, будто в теле молодого человека поселился мудрый старик. А в том, что он свой, не было никакого сомнения: у всех бунтовщиков глаза или юркающие, или пустые, выжженные ненавистью… Товарищ Сафин коротко прояснил обстановку, зачем это он залег среди валунов на вершине высоченной горы и наблюдает за их деревней.

— А сам кто таков?

— Агзам меня зовут, сын Сынбая. Заведующий маслозаводом колхоза.

— А как ты меня выследил?

Юноша смущенно улыбнулся.

— Да не выслеживал я вас. Коза куда-то запропастилась, еще с позавчера, ее искал. Война войной, за скотиной присмотр нужен! Смотрю, среди скал вы залегли, решил подойти и спросить, может помощь какая нужна?

— А как ты узнал, что я не «белоленточник»?

— Кто?

— Ну, что не из этих, не из белогвардейских мятежников?

— Так вы же с самим Мусой Муртазиным в нашу деревню приезжали! Позапрошлым летом. Только тогда вы с усами были. Как узнал, только тогда подошел.

Ирек только хмыкнул, затаился, понимаешь, а его незаметно рассматривали в подробностях. Из дальнейшей беседы вырисовалась чудная картина, как протекал мятеж в деревне Навруз. Никакого кровопролития! Главарь подпольно сформированной группы Хисаметдин рано утром пришел в дом председателя колхоза Гарипова, своего свата. Честно рассказал, вот, мол, так-то и так-то, сегодня по всей стране началась война против большевиков. Мне приказано перебить всех сельских коммунистов и комсомольцев, затем выдвигаться в Казаккулово. Ругались сильно, это Агзам сам слышал, так как оба зашли к его отцу. Чтобы рассудил, ведь Сынбай был другом товарища Гарипова, а с Хисаметдином они дальние родственники, с одного аймака. После тщетных уговоров сдаться властям и покаяться (принудить не получилось бы, все шесть его сторонников были уже на конях и при оружии), пришли к компромиссному решению: при любом раскладе негоже устраивать резню среди односельчан и родственников. Хисаметдин со своими ускакал в Казаккул, если спросят, объяснит — слишком много сторонников Советской власти в деревне, никак не справились бы. А председатель колхоза двинул малым отрядом в райцентр, на подмогу властям. Мог бы собрать и полуэскадрон, желающих хватало. Не хватало, вернее, почти не было оружия. Револьвер самого Гарипова и несколько охотничьих ружей, этим бы и исчерпался весь арсенал, не будь селяне такими запасливыми. Когда Советская власть запретила частным лицам владеть орудиями смертоубийства, местные не стали спорить, сдали сабли и с десяток винтовок председателю сельсовета. Про заветные схроны в лесных чащобах и на горных отрогах, все как бы подзабыли. Лежит винтовочка рачительного хозяина где-нибудь под валуном, ну, и пусть себе лежит, кушать ведь не просит. Авось, и пригодится. Навруз расположен на границе башкирских и казахских кочевий. В старину частенько наведывались друг к дружке не только в гости, но и в «барымта» (набег за скотом). За сим незамедлительно следовала «карымта» — так сказать, ответный визит не очень дружественного характера. В таких молодецких народных забавах без справного оружия никак не обойтись. Так что в любви наврузовцев ко всему стреляющему, колющему и режущему прослеживаются четкие исторические корни. Вот и на этот раз, стоило товарищу Гарипову гаркнуть на односельчан, мол, не куркультесь, Родина в опасности, как по мановению волшебной палочки обнаружились семнадцать винтовок Мосина, три кавалерийских карабина, 5–6 револьверов. Это еще не считая холодного оружия. Несколько старинных луков с почтением, но все же были отбракованы. Патронов было очень мало, всего с десяток на ствол. Чем богаты, тем и рады, боле или менее вооружив 28 конников, направились наурузовцы в село Учалы. Всем остальным колхозникам было приказано бдить, по возможности не допустить разграбления деревни, но в конфликт ни с кем не вступать. И в самом деле, глупо кидаться с вилами против пули.

…Душно в доме. Самат попросил хозяев устроить лежанку на сеновале. Перебитое тяжелой пулей правое плечо немилосердно ныло, однако чувствовал — дело пошло на поправку. Русский доктор Зуев из Поляковки два раза ставил укол. А может и больше колол, когда был в беспамятстве, этого он не знал. По невежеству даже не задумался, а что же ему так помогло? А ведь совсем было загнулся — рана воняла и гноилась, валялся в бреду и горячке. Да если бы и спросил, товарищ Зуев вряд ли смог бы ответить. Выдали ему в райбольнице десяток ампул с белым порошком, промаркированных лишь символом П-1, и на словах объяснили, в каких случаях и как производить инъекции. А еще потребовали в письменном виде представить отчет о воздействие экспериментального снадобья. К началу мятежа Поляковский врач по личным делам оказался в Наврузово случайно. Когда все завертелось-закрутилось, возвращаться не рискнул, решил переждать тут. Тем более, для опытного лекаря работы и здесь хватало. Когда же к одному из селян привезли раненого в тяжелом состояние, решился попробовать таинственный П-1. И был просто потрясен, сработало почище сказочной «живой воды»: практически обреченный молодой мужчина сразу пошел на поправку. Добрейший Петр Кузьмич сильно удивился и расстроился бы, если узнал, что его пациент смутьян и убийца. Но это еще смогло бы уложиться в его голове. А вот разузнай о содержимом П-1, никак не смог бы поверить. Чтобы плесень лечила человека, быть такого не может! Плесенью, гнилью и прочей гадостью только травятся… неисповедимы пути Господни: Самат, с плесенью в душе, сеял смерть, а вот настоящая плесень оказалась способной противостоять смерти. Только спустя несколько лет товарищ Зуев узнает, П-1 — секретнейший проект молодого Советского государства по разработке и производству пенициллина. Товарищ Сталин лично курировал работу закрытой лаборатории при Ленинградском университете, а в Белебее уже закладывался биохимкомбинат. Но это прояснится позже. Пока же, хотя показания по применению были несколько иными, вколол остатки лекарства заведующему местным маслозаводом. Молодой парень, даже неженатый, а жаловался на боли в затылке. Действовал по наитию, наубом, вроде помогло. По крайней мере, сам Агзам утверждал — «Будто заново родился!» Ну, дай-то Бог, юноша ему сразу приглянулся учтивостью, что отнюдь не препятствовало живейшей любознательности. Ишь чего учудил — интересуется возможностью ампутации жира у курдючных баранов. Петр Кузьмич ошарашено переспросил — с чего это ему в голову пришла такая, мягко говоря, странная идея? Юноша повел его в хлев и показал на баранов. Животные в задней части до того заплыли жиром, даже ходить не могли, сразу садились на хвост. Агзаму пришлось смастерить и прикрепить к задней части деревянные тележки. С колесами бараны худо-бедно передвигались.

— Товарищ доктор! Вот у ящерицы хвост отрываем, ей даже не больно, убегает и у нее сразу новый отрастает. Представьте то же самое с баранами — всегда будет свежий жир для шурпы (бульона)!

Товарищ Зуев остудил его пыл, какими лекарствами ни пичкай, хвост по-новому отрастать не будет. Овцы и бараны устроены по другому, нежели ящерицы. И добавил — теплокровные животные чувствуют боль так же, как и человек.

— Нет-нет, тогда не надо! Грех мучить животное, — энергично замотал головой юноша, — я лучше что-нибудь другое придумаю.

Пенициллин, не доставшийся баранам в виду бесперспективности предложения юного зооинженера-любителя, Самата исцелял чудесным образом. Но настроение у него было прескверное, по разговорам приютивших сватов было понятно — мятеж или провалился, или затянулся на неопределенное время. В любом случае надо отсюда валить. Как бы не прознали, на чьей стороне он выступал и как был ранен. Ведь в Наврузе по-прежнему верховодят большевички. Хорошо хоть, председатели хозяйства и сельсовета со своими активистами ускакали в райцентр. Приедут, обязательно станут допытываться. После тяжких раздумий Самат решил уходить на заре следующего дня. В казахские бескрайние степи, лишь бы подальше отсюда. С провиантом на дорогу проблем не будет, подсмотрел — хозяйка держит припасы в леднике во дворе, дверь не запирается. Нехорошо, конечно, воровать у родственников. Для собственного самоуспокоения Самат пробормотал башкирскую поговорку, смысл которой сводился к следующему — мол, сват такой же родственник, как из козла добрая скотина. Главное — у малолетнего сынишки свата Баязита разузнал, где ходят кони на ночном выпасе. Сторожей немного, 3–4 подростка. К концу ночи будут спать без задних ног, добудет он себе лошадку. А если по глупости станут препятствовать, тем хуже для них. Самат погладил топор, упрятанный у изголовья. Ни винтовки под рукой, ни сабли, даже ножа. Пришлось тайно позаимствовать у простодушного хозяина сей инструмент, одинаково сподручный и для бесхитростной крестьянской работы, и… и для всего остального. Не дрогнет рука перед убийством. Ни при какой погоде книг Самат не читал. Очень сильно удивился бы, если каким чудом вычитал афоризм, дескать, боль очищает душу. Это, наверное, умствования философов, у которых порез пальчика перочинным ножичком канает за боль. А когда пуля калибра 7,62 миллиметра разносит в крошево кость, потом из раны пытаются выцарапать застрявший свинец… Врагу такого не пожелаешь! Страдания последних дней окончательно выжгли душу Самата, не осталось там места ни для милосердия, ни для всего прочего, светлого и теплого. Только ненависть, холодным свинцом заполнившая его от кончика волос до мозоли на пятках. Ненависть ко всему миру, заставившему испытать невыразимые муки.

Когда внизу скрипнула дверь, Самат даже не насторожился. Время обеда, наверное, сватья несет покушать. Но вместо привычной лапши с бараниной (овцу забили в его честь) неожиданно в проеме лаза образовался незнакомый мужчина, чуть старше самого Самата. В правой руке дулом кверху держал револьвер, левой рукой поигрывал небольшим ножом.

— Ты кто, что тебе надо? — у раненого от явственного предчувствия последующего ужаса перехватило дыхание. Он даже не обратил внимания на увязавшегося за незнакомцем смуглого парня из местных. Ледяные глаза пришельца не обещали ничего хорошего.

— Да так, зашел передать привет от дружного коллектива курсантов и преподавателей ширката «Урал», — тот скривил тонкие губы в глумливой усмешке, — небось, уже заждался? Да и твоим подельникам скучно без тебя в аду. Из всего поганого десятка ты последний, кто оскверняет своим дыханием белый свет!

Никак не ожидал товарищ Сафин подобной прыти от раненого: стремительно взметнувшись с лежанки, оказался в опасной близости. И не абы как, а с топориком, невесть как оказавшимся в здоровой руке. Еле успел отпрянуть. Выстрелил. Вернее, нажал на спусковой крючок. Грохота и привычной отдачи в руку не последовало. Видать, Ахмет-абзый хранил патроны в сыром месте — осечка. А Самат наседает, крутил топором будто мельница лопастями в сильный ветер. К сожалению, оказался левшей, рана в правом плече ничуть не сказывалась на его прыти. Уходя спиной вперед от очередного удара, Ирек споткнулся обо что-то невидимое на полу, полетел кубарем. Глядя на моментально нависшего над собой врага, с тоскливой ясностью осознал — уйти от удара, развернуться через бок никак не успеет. Товарищ Сафин тоскливо зарычал от бессильной ярости.

У каждого уважающего народа есть какой-нибудь национальный вид борьбы. У башкир это «курэш». Обхватываешь супостата полотенцем за поясницу, до хруста прижимаешь к себе и, изогнувшись назад, перекидываешь через себя. Несколько вариантов по сути одного и того же броска. Но нечего пенять на скудость арсенала приемов, поначалу следует разобраться в причинах оного. Это только японским селянам приходилось ходить даже без ножичка: захочешь жить, быстро освоишь искусство «безоружной руки», в просторечие именуемого каратэ. А вот какому-нибудь древнему тюрку весьма проблематично было бы доходчиво объяснить, зачем это денно и нощно отрабатывать, скажем, «руку-меч», когда всамделишняя булатная сабелька всегда под рукой? В конце концов, надо уважать универсальнейший закон экономии труда! Не говоря уж об эффективности. Враг далече — метай на здоровье (свое, естественно, а не противника) калены стрелы, приблизились — попробуй ссадить с седла тяжелым копьем. Никак неймется неприятелю, увернулся, гад верткий, от малого и большого острия, тут настанет черед сабельного боя. Начнет пытаться фамильярно прижаться телом, сократит дистанцию до неприличной близости — на такой случай припасен кинжал-ханьяр. А вот представьте такую ситуацию: клинок у врага оказался более честного булата, перерубил с мерзким скрежетом твое оружие. Или, скажем, выбил мощным ударом. Что делать, фехтовать кинжалом против сабли не очень вдохновляет, да и пока вытащишь из ножен, он тебя вдоль и поперек нашинкует в лапшу-тукмас. Вот на такой форс-мажорный случай изначально и предназначался «курэш»: утерявши клинок, моментально сократить дистанцию, сковать руки ворога железными объятиями за подмышки. Короче, попытаться помножить на ноль преимущество вооруженного человека перед собою, пацифистом поневоле. А сумеешь при этом брякнуть оземь со всей его тяжелой защитной амуницией, так это будет уже полная победа.

Как бы там ни было, когда Самат замахнулся топором над распростертым телом товарища командира, Агзам среагировал мгновенно, благо, на него пока не обращали внимание. Распрямившись стальной пружиной, поднырнул под вооруженную руку, кажется, даже ненароком боднул головой долговязого мятежника. И, как это и полагается по всем канонам борьбы «курэш», перекинул врага через себя. Бог весть, может инерция движения сыграла с Саматом злую шутку, возможно, Агзам не был чужд борцовскому искусству — бросок удался на славу. У Самата ноги бодренько взметнулись вверх, а когда со всего размаха шлепнулся спиной об настил из жердей, чуть дух не вышибло. Когда же немного прояснилось в глазах, узрел тусклый блеск клинка. В руках ненавистного незнакомца, которого почти что зарубил. Однако «почти» в бою не считается, совсем не считается!

Запыхавшийся Агзам горделиво оглядел свою работу: враг повержен, товарищ командир расселся на нем словно всадник, а еще ножом пугает. Но дальнейшее ему совсем не понравилось. Со спокойным видом, от чего становилось только страшнее, товарищ Сафин резко ударил Самата рукояткой ножа по зубам. Рот моментально окровянился, пленный подавился выбитыми передними зубами. Потом тихо и жалко заскулил, как смертельно раненый щенок. Агзам онемел, застыл столбом. Тем временем Ирек левой рукой легко, безо всяких видимых усилий поднял пленника на ноги. Нож в правой руке был приставлен к животу несчастного, готовый ринуться вперед, жадно прорываясь сквозь теплую и мягкую плоть.

— Пошли. Нечего потом твоим сватьям маяться с выносом трупа. Отойдем немножко от деревни, сам выкопаешь себе могилку, там и ляжешь, — усталым голосом, но совершенно бесстрастно проговорил товарищ Сафин. Самат впал в ступор, наверное, даже не понимал, что ему говорят. Только подвывал от пронзительной боли в зубах, а еще при падение разбередил раненое плечо… Тут наконец-то очнулся Агзам.

— Товарищ командир! Нельзя нам самим его убивать. Сдадим председателю сельсовета, он отвезет его в суд. Товарищ судья решит по закону, как его наказать!

Ирек неприязненно оглянул пленника с ног до головы.

— Ты же, братишка, не видел, как эти гады замучили наших курсантов. А они даже тебя были моложе. Насчет закона не волнуйся, по законам военного времени враги уничтожаются на месте.

— Он уже не враг с оружием, он пленный! В Коране предписано быть милосердным к пленным!

Ирек зло ощерился.

— Братишка, если ты или я попали к нему в плен, он не стал бы следовать священным сурами. Уж поверь, много таких повидал. Бешеные собаки, единственное спасение от них — уничтожить!

У Агзама выступили слезы на глазах. По-мальчишески звонко выкрикнул:

— Так мы же другие, мы должны жить по правде, по закону! Если ты убьешь бешеную собаку как бешеная собака, сам превратишься в бешеную собаку! Нельзя, никак нельзя, товарищ красный командир!

Ирек даже подрастерялся от экспрессивного напора юного знакомого.

— Пошли, пошли в наш дом! — Агзам подскочил и возбужденно затеребил рукав Ирека. Тот от неожиданности резко одернул руку.

— Я еще не закончил дело.

— Потом, потом закончишь. Быстренько сходим, поговорим, потом на трезвую голову еще раз подумаешь!

— А что мне думать!? Под одним небом с этим выродком мне все равно не уместиться. Или он, или я. И отвечать перед Всевышним буду тоже я, за все сразу.

Юноша не отставал.

— Ты ведь не знаешь, товарищ командир, вместе с нами живет старшая сестра отца. Слепая, но все видит насквозь. Ясновидящая, почти аулия! Я вот всем сердцем чую, не надо тебе самому убивать этого бандита, а словами сказать не могу. Она обязательно сможет объяснить!

…легко разбить хрустальную вазу, разнести в сотни осколков с острыми, смертельно опасными для всего живого краями. Даже не по злобе — по неосторожности, случайно смахнув со стола в безалаберной спешке. Легко. Даже не требуется остервенело бить обухом топора. Разбить легко. А вот собрать обратно, будто ничего и не случилось? Нет, это уже не в человеческих силах. И Ирек не собирался надолго откладывать приведение в исполнение приговора, вынесенного на дальнем выгоне ширката. Там, среди изрубленных курсантов. Но отказать Агзаму тоже не захотел: мягкий голос юноши, черные блестящие глаза, будто спелые ягоды черемухи после дождя, внезапно, до судорожной боли в сердце, напомнили собственного братишку. Пожалуй, они одногодки. Султан тоже был такой же жалостливый и мягкосердечный. Слишком добрый для подлунного мира!

— Ну, ладно, давай сходим к твоей тете.

Агзам расплылся в счастливой улыбке. Но тут же его лицо передернуло гримасой муки от увиденного: резко опустившись, Ирек плавно полоснул ножом по обратной стороне коленной чашки пленника. Тот от нестерпимой боли зашелся в хрипе.

— Вот, теперь порядок. Не убежит, — объяснил он причину своей жестокой выходки. Забив в развернутый почти в беззвучном крике рот Самата пучок сухого сена, еще раз проверил прочность пут.

Пожилая женщина словно ждала их заранее. Ни голосом, ни жестами не выразила удивления. Не стала даже вслушиваться в сбивчивые слова племянника, сразу выставила юношу за дверь. Сама же усадила гостя на хике, примостилась рядышком и взяла товарища Сафина за обе руки. Долго сидели в мертвой тишине, Ирек будто задремал. Но как только краем глаза скользнул по хозяйке, всего его передернуло: из-под плотно сомкнутых век женщины выкатились две огромные слезы. Разве слепые могут плакать? Это же только в пословице говорится — «Если горюешь всей душой, даже слепые глаза слезятся».

— Эх, уланым, уланым, горькая тебе выпала участь, в мирное время для десяти с избытком было бы такого лиха, — глухо проговорила женщина. Потом погладила Ирека по волосам и прижала к своей сухонькой груди:

— А ты поплачь, мой улан, поплачь, легче станет. Не надо зверя в себе кормить невыплаканными слезами.

В последний раз Ирек плакал в далеком 1916 году. Холодными и злыми слезами. Самому чудилось, будто не влага стекает по лицу, а скатываются ледяные горошины града. Конная атака на позиции немцев захлебнулась кровью под кинжальным пулеметным огнем. Ирека вышибло с седла тяжелой пулей в голову. Пронеслась едва чиркнув, не столько поранила, сколько оглушила. Обездвижел он тогда, и онемел. Ни рукой двинуть, ни языком. Безучастно и отстраненно наблюдал, как жалкие остатки эскадрона мчались назад, пытаясь укрыться за жидким перелеском. Тщетно, тоненькие деревца немецкий пулемет косил как траву, заодно с его товарищами. Равнодушно подметил, как раненые лошади бились в агонии, а рядом валяется чье-то тело. Только верхняя часть тела, из которой вывалились остатки внутренностей. Удивился, оказывается, пулемет способен разрезать человека пополам. Уже было все равно — ни страха, ни злости. Но тут его встряхнули. С удивлением обнаружил — откуда-то из-за кустов появился согнувшийся в три погибели молоденький солдат, наверное, его ровесник. Рыжий и худенький, нос картошкой, вроде видел раньше в обозе. Только как он здесь оказался, обоз ведь остался в деревне, равнодушно подумал Ирек. А солдатик тем временем, ухвативши его за подмышки, потащил к своему укрытию. Сопя и всхлипывая приговаривал: «Ты потерпи, браток, не умирай пока. Будешь ты жить долго и счаст…» Договорить не успел. За своими трудами он не заметил, как немцы двинулись на место бойни — добивать раненых и подбирать трофеи. Дюжий вражеский пехотинец, радостно улыбаясь, вогнал штык в спину рыжего спасателя. Ирека колоть не стал, вид у него и без того был такой — краше в гроб кладут: голова залита кровью, а тут еще обдало теплым потоком, хлынувшим из мученически искривившегося рта рыжего солдатика. В сознание Ирек пришел глубокой ночью, под равнодушными, холодными звездами чужого неба. За тридевять земель от родного порога. Лежал, укрытый телом товарища, даже имя которого ему не было ведомо. Вот тогда-то и товарищ Сафин плакал в последний раз, грозя невесть кому или чему грязными, ободранными в кровь кулаками. Так горько было терять человека, внезапно ставшего ему роднее родного, но всего лишь затем, чтобы полоснуть сердце острой тоской очередной утраты… Больше он ни разу не проронил ни слезинки, даже когда хоронил отца и братишку.

В последний раз Ирек плакал в далеком 1916 году. А тут словно плотину прорвало… Нестерпимая боль утраты любимых людей, горечь осознания своего ничтожества перед бессмысленной жестокостью жизни, когда ничегошеньки не можешь изменить, но надо идти до конца, наперекор всему, какая-то совершенно детская обида на несправедливость мира и свинцовой тяжести тоска от ясного осознания, в кого ты превратился — все эти чувства, странным образом сплелись с ясным пониманием: есть, есть невообразимо высокий смысл всех пережитых мерзостей и ужасов. Здесь на земле и там, на небесах… Смысл за гранью понимания слабого человеческого разума. Смысл, одна тень которого согревает стылую душу и вселяет робкую пока надежду в окаменевшее серце. Тот кто ждет, все снесет, как бы жизнь не била, лишь бы все, это все, не напрасно было… Слезы, обжигающе горячие, будто кровь из раны, расплавили мертвенно холодные стеклянные осколки в душе, неудержимым потоком ринулись прочь. Ирек всхлипывал и поскуливал, прижавшись к груди старой женщины. Не суровый воин, беспощадный мститель, а набедокуривший и искренне раскаявшийся малыш в объятиях любимой бабушки. Которая все понимает, все простит и никому не позволит обидеть своего глупенького жеребеночка.

Увы, земная жизнь снова прошлась грубыми сапогами по этой вселенской благости. Ирика грубо потянули за плечо.

— Выходь, контра, поздно слезы лить!

А он даже не заметил, как вошли в дом посторонние. Двое. Казаки. Один, седоусый, с маузером. У другого винтовка наизготовку, прикладом которой незамедлительно сноровисто расшиб в кровь лицо товарища Сафина.

Старушка ничегошеньки не видела, однако попыталась за него заступиться, запричитала.

— Замолкни, а то и саму расстреляем за пособничество мятежникам! — гаркнул тот, который с маузером. Ирика вывели во двор. Еще полчаса назад (а будто прошла целая вечность!) он был готов в одиночку биться хоть со всем белым светом. Нет, не из страстной любви к жизни — из ненависти. От лютой неутолимой ненависти ко всему и всем, что умножают боль и страдания вокруг… А тут будто тряпка, ни сил, ни желания цепляться за давно опостылевшую жизнь. Только рассеянно и чуть смущенно улыбался. Долг выполнен, Самата, так и будь, пусть судом судят, а ему сейчас можно и уйти. Туда, где нет ни боли, ни печали, туда, где его ждут братишка, мать с отцом, и целые эскадроны навеки молодых боевых товарищей. Юную жену жаль, но ничего, не пропадет, она же в ширкате.

Он поначалу даже не понял, что у него что-то спрашивают. Только увесистая пощечина вернула Ирека к реальности.

— Где твои подельники? Куда упрятались? — допытывался казак с налитыми кровью глазами, — говори по-хорошему, легкой смертью умрешь. А то ведь запытаем!

Товарищ Сафин вяло попытался объяснить, мол, сам красный партизан, сейчас выполнял особое задание. Если хотят, дескать, пусть съездят в ширкат и проверят его слова. Договорить не успел, мощным ударом приклада в живот его сломали пополам.

— Ах ты паскуда! Тебя видели в отряде Махмутова! Думал, сбрил усы, так никто и не узнает? — казак подкрепил риторический вопрос болезненным ударом сапога по ребрам распластанного на земле пленника, — уже доложил кто надо куда следует. Мол, бывший красный партизан, предатель и иуда Сафин в Кунакбае самогон хлещет. С белой тряпкой на рукаве! Много здесь вас развелось, перевертышей!

Как оказалось, сводный отряд совхоза «Красный Октябрь» из соседнего Верхнеуральского района был выслан на помощь товарищам в Учалы. Не успели доехать, мятежники были уже разгромлены и рассеяны. Вестовой начальника милиции передал приказ — прошерстить юго-восточную часть района, задерживать всех подозрительных людей. И надо же такому случиться, в деревне Москово встретился бригадиру совхоза, ныне командиру отряда Ивану Кузьмину бывший сослуживец. Тот и поведал: среди мятежников немало коммунистов и комсомольцев, которые таились до поры и до времени. С особенным возмущением рассказывал про двурушничество секретаря парткома совхоза «Красный партизан» и про ближнего сподвижника самого Муртазина, ныне преподавателя ширката «Урал» Сафина. Кто бы мог подумать! Видели и узнали Ирека в Кунакбае. А сейчас, заехав в близлежащую деревню, Иван Тимофеевич случайно прознал, что этот самый Сафин находится именно тут. Поначалу даже не мог поверить удаче. Когда арестовали, возликовал всем сердцем. Ибо клокотала честная душа пожилого казака от дикой ярости. Там, в Москово мятежники успели восстать и натворить делов. Своими глазами видел зарубленные тела активистов и их домачадцев, детишек малых не пожалели… Поймать никого не удалось, после перестрелки с засевшими в правление колхоза коммунистами, повстанцы двинулись куда-то на северо-запад. Не догнать, давно ушли. Каждый при двух конях. А скакуны Кузьмина были уже изрядно заморены. И тут такая удача — в соседней деревне поймать одного из главных злодеев, позорящего честное имя бывшего красного партизана!

Долго мудрить не стал. Велел своим бойцам поднять Ирека на ноги. Глядя прямо в глаза прорычал:

— Один раз тебе доверились! Второго раза не будет! Не хочешь говорить, ну, и пес с тобой. Прямо туточки сам и расстреляю!

Ирек понял, что-то пытаться объяснить уже поздно. Ну и черт с ними, жизнь его не была такой уж сладкой, чтобы за нее беспрестанно цепляться. Да, после войны почти поверил, что самое страшное уже позади, что все наладилось. Ан вот как вышло, жизнь снова показала свое истинное, мерзкое до жути лицо. Ничего, долг выполнен, это главное. Уставившись в дуло маузера, устало пробормотал: «Нет бога кроме Аллаха, и Мухаммед пророк его. Прими Господи мою душу и прояви милосердие». Так положено, так заповедано его предками. А высшего суда он и так не боялся, незрячая старушка не говоря ему ни слова, как-то сумела донести: все предопределено свыше и заранее… Единственное, что во власти самого человека — поступать или не поступать так, как велит совесть. А он всегда придерживался веления души, бояться ему нечего.

Но, видимо, рано еще было Сафину идти в края вечно зеленых пастбищ и тучных лошадиных табунов, заскрипела дверь калитки. Кто-то торопливо вбежал, заслонил собой Ирека от наставленного дула.

— Прекратить самосуд! Это ошибка!

Безучастный ко всему происходящему Ирек захлопал глазами. Ведь невесть как объявился сам Имаметдин Мархаметдинович, начальник учебно-производственного кооператива. Впрочем, на Ивана Кузьмина это не произвело никакого впечатления. По прежнему удерживая пистолет на вытянутой руке, глухо процедил:

— А это что за нерусь прыткая? Уйди, а то обоих положу.

— Я член райкома КПСС и начальник ширката «Урал»! Убрать оружие!

Иван Трофимович недобро сузил глаза.

— Врага прикрываешь, значит и сам враг… Уйди! Шлепну эту контру, потом и с тобой разберемся.

— Убрать оружие!

Имаметдин даже не шелохнулся с места, более того, рядом с ним встал и Агзам. Казак немного подрастерялся. А начальник, уловив этот момент, продолжил более спокойно и умиротворяще:

— Учитывая военную обстановку я не буду вас привлекать за пренебрежительное слово «нерусь» к ответственности по разжиганию межнациональной вражды. Но стыдно, товарищ, цепляться за позорные пережитки прошлого. А товарищ Сафин выполнял мое личное поручение в стане врага! Он наш, советский человек. Я это готов засвидетельствовать хоть перед судом, хоть перед самим товарищем Сталиным.

— А кто за тебя самого поручится, чтой-то слишком гладко…, — договорить он не успел. Во двор ввалились сразу с десяток вооруженных людей. Слаженно и проворно обложили полукругом собравшихся. Винтовки с револьверами ни на кого не наставляли, но чувствовалось, не успеешь глазом моргнуть, сметут всю кучу перекрестным и фронтальным огнем. А вот их предводитель, высокий сухопарый мужчина средних лет, против ожидания, весело сверкнул черными глазами и растянул рот в широченной улыбке.

— Знакум, дорогой, а что ты на старости лет озоруешь у меня в колхозе? Непорядок! Проходи ко мне в дом — гостем будешь, водку купишь — хозяином станешь!

Все облегченно засмеялись немудреной, затоптанной до дыр шутке. Успокоился и Иван Трофимович, кого-кого, а вот товарища Гарипова, председателя местного колхоза никак не мог заподозрить в предательстве.

Как выяснилось позже, заявился в ширкат Ахмет-абзый Казеев из Ильтибана. Представился однополчанином Сафина. Без обиняков так и заявил Имаметдину Мархаметдиновичу: он понимает, секретные задания — дело важное и нужное, но что-то сердце у него щемит в тревоге за отчаянного друга, надо бы подмогу выслать. У него, самого, мол, даже плохонького ружьеца нет, а так бы да, и один управился. В тревоге за своего сотрудника и друга Имаметдин сразу поскакал в Кудей. Выяснил, что Сафин тут был, перевернул все вверх дном и выехал в Навруз. По пути сюда встретился с отрядом товарища Гарипова. Вот и весь сказ. Вовремя успел, еще несколько мгновений и не стало бы товарища Сафина.

А мятеж был подавлен всего за несколько недель. Огромная страна уже почувствовала вкус новой жизни, не хотела возврата к прошлому. И не только в этом дело, люди хотели жить и радоваться жизни, слишком все устали от тошнотворного запаха свежепролитой крови, от разрухи и разора. Республика Башкортостан, как и вся страна, родимая, необозримая и несокрушимая, снова окунулась в будни великих строек, в веселый грохот, в огни и звоны. Но еще до того, как отболелось и отплакались жертвы беспримерного по масштабам мятежа, ЦК КПСС принял специальное постановление. Заголовок разъяснительной статьи в газете «Правда» и сам по себе раскрывал содержание важнейшего для страны документа — «Ложное обвинение в антисоветской деятельности как один из самых опасных видов антисоветской деятельности». И. В. Сталину пришлось ломать соратников чуть ли не через колено, действовать где изощренной восточной хитростью, где самому стать всесокрушающим тараном, но таки добился желаемого. Про истинные причины приступа гуманизма железного Кобы, представлявшегося многим и многим не очень уместным в контексте мятежа, знал только сам Иосиф Виссарионович. Разве что мог догадаться и господин Акбашев. Как бы там ни было, мятеж позволил выявить и ликвидировать непримиримых врагов новой страны одним махом. А кто тогда не пошел против нас, они с нами! Все наши. Что и было задумано с самого начала, или само так вышло — Бог весть.