Бьет барабан, бьет барабан, под барабанный бой просыпается Санта-Ана, звуки эти с четко размеренными интервалами под рукой барабанщика будят индейцев и иезуитов, воинов и ремесленников, пастухов и ткачих, будят того, кто лег почивать с молитвой, и того, кто грешил, будят органиста, которому предстоит репетировать с детским хором ораторию к Троице, и мясника, который уверенной рукой перережет шею теленку, пробуждают арестанта, ранившего человека из ревности, и ту, ради которой он это сделал, удары барабана летят над красными крышами, будят птиц в листве деревьев, окружающих поселок, слышно, как отзываются утренние барабаны в Лорето и Сан-Игнасио-Мини, просыпается большое хозяйство Корпус Кристи, и в необозримой дали на той стороне широкой реки поднимаются, готовясь к новому дню, христиане в Тринидаде, Сант-Яго, Канделярии и многих других поселках могучей иезуитской миссионской державы. В числе двух тысяч индейцев гуарани и пятидесяти иезуитов в Санта-Ане просыпается и брат ордена иезуитов Симон Ловренц, Лоренс, как его записал в хронике библиотекарь брат Рамон; Симон здесь уже почти год, его первой остановкой был поселок Сан-Игнасио-Мини, но теперь он уже почти год в Санта-Ане, Сан-Игнасио – большой поселок, хотя и называется Мини, это название возникло потому, что из-за набегов португальских переселенцев индейцы гуарани вместе с иезуитами уже давно покинули старый Сан-Игнасио и создали новый поселок, его можно называть и Сан-Игнасио-Гуасу, потому что на языке гуарани слово «гуасу» означает «малый», но для «Сан» и «Игнасио» в этом языке соответствующих слов нет и никогда не было, гуарани приобщились к святости и стали детьми Игнатия, лишь когда пришли отцы с молитвенником в одной руке и с мачете в другой, как сами они любили шутить о себе; они пришли много лет тому назад, Симон Ловренц был из группы последних, он прибыл со святыми отцами из целого ряда европейских стран – через порты Испании и Буэнос-Айрес, так сказать, снизу вверх по континенту – сверху вниз проехать они не могли, там были португальские бандейранты, опасные вражеские солдаты, давние переселенцы, изощренные в жестокости; Симон был в числе последних приехавших с целью укрепить боевой легион Иисусова войска, ибо евангельской республике со всех сторон грозила опасность.

Никогда не забудет он эти утра, они были совсем иными, чем в Любляне, – ясные утра, хотя уже тогда над миссионом грозной тучей нависало жестокое войско, которое именовалось бандейра, подлинная армия, совсем не то воинство невидимого зла, с которым иезуиты умели бороться с помощью молитвы и которому умели противостоять гуарани своими старыми лесными заклинаниями, «Отче наш» тут не помогал, это была угрожающая туча жестокой португальской солдатни, о которой Симон уже наслышался во время долгого плавания; это страшное добровольческое ополчение застрелит, пронзит копьем, отрубит руку, а то и голову, если солдатам покажется, что все получается недостаточно страшно и кроваво. Вопреки грозящей опасности это были радостные утра, и спустя многие годы каждое утро в голове Симона будет бить этот бодрый барабан – не военный, а как Побудка, поднимавший людей к молитве и работе, побуждавший птиц к пению, а солнце – к ласкающему теплу. И тогда, когда он окажется уже далеко от тех мест, в брюхе большого корабля, в его вонючем трюме, или сейчас, на пути в Кельморайн, он будет помнить то тепло и свет, как никогда не забудет и холодные утра своего послушничества в приделе святого Франциска Ксарерия, стужу, окоченевшие ноги и острую боль под ногтями. Глуховатый веселый звук будет воскрешать перед его усталыми глазами гаснущие звезды дальнего неба, желтый шар, поднимающийся над красной землей, над ее зелеными лесами и блестящей гладью реки Парана. Всякий раз, когда в памяти его возникнет утренний барабанный бой, он вспомнит о радости каждого такого утра, радости пробуждающегося сотворенного Богом мира при порывистом отзыве пестрого птичьего хора из леса, vita beaia [47]Vita beata (лат.) – жизнь прекрасна.
. Он вспомнит и радость христианского милосердия в голосе гуаранийских врачей или, правильнее сказать, врачевателей и целителей, ходивших от дома к дому и спрашивавших, не заболел ли кто и не нужна ли помощь, вспомнит ощущение счастья от разумной деятельности, принесенной сюда орденом, деятельности, которая уже утром призывала его к молитве и книге, радость при виде детей, спешивших к утренним занятиям по катехизису. Он вспомнит маленькую Тересу, девятилетнюю темнокожую девчушку с большими черными глазами, одну из пяти дочерей коррехидора Хернандеса Нбиару, гуаранийского городского головы в Санта-Ане. Девочка ждала Симона у дверей Дома иезуитов, и когда он ходил с засученными рукавами, готовый к работе, здоровалась с ним словами Deo gratias [48]Deo gratias (лат.) – благодарение Богу.
– она только что научилась здороваться по-латыни. Из пекарни пахло свежими сдобными булками, женщины, подметавшие у входа в церковь, весело ворковали на своем языке гуарани. Уже с утра ему было весело, потому что во всем был порядок, и все принимали этот порядок с радостью не оттого, что так было приказано, просто это была радость жизни, об этом он думал во время каждой утренней мессы и во время завтрака в трапезной, откуда иезуиты могли видеть в окно большую площадь, где уже вились дымы утренних костров и из домов долетали запахи крепко приправленной пищи, которая должна была дать силы людям для ремесленных и полевых работ.

Таким Божьим утром от темно-красного фона большой церкви отделились две мужские фигуры, казалось, они сошли с фронтона, где стояли статуи святого Севастьяна и святого Роха, святых Анны и Клары, эти двое, конечно, могли бы быть только Севастьяном и Рохом с этого украшенного розетками и пилястрами фронтона – все было сделано здесь, в миссионах, ничего не привезено из Испании и других европейских стран, все изваяно ловкими руками гуаранийских скульпторов, которых этому искусству научили иезуиты; словно ожившие статуи, пошли эти двое по утоптанной красной земле через центральную площадь Санта-Аны, это были супериор Иносенс Хервер и патер Симон, первый – в черной сутане, второй – в рабочей одежде, в широких штанах и в рубашке с закатанными до локтей рукавами. Они замедлили шаг у статуи святого Игнатия, стоявшей на высокой колонне посреди площади, статуя Девы Марии, золотая, самая красивая в поселке, находилась в церкви, а святой Игнатий, воин, высился посреди площади, где ежедневно после полудня проходили, можно сказать, настоящие военные парады – индейцы гуарани были отличными солдатами, умеющими защищаться, и они будут защитниками, так что святой Игнатий был доволен, глядя, как они шагают мимо него с оружием. Но отцы Иносенс и Симон недовольны – статуя святого Игнатия в плохом состоянии, синяя краска колонны облупилась, начала шелушиться и позолота, покрывавшая сердце святого и надпись JHS в сердце, нужно все это подновить, в воскресенье – Троица, из Асунсьона приедет провинциал, достопочтенный Хосе Барреда, и с ним много других высоких духовных лиц, а также представители испанских властей из Посадаса, и нехорошо, если колонна святого Игнатия окажется при гостях растрескавшейся от солнца и облупившейся до белизны. Они подозвали мастера, показали ему повреждения статуи: трещины, облупившуюся краску, раненое сердце – во время высокого визита статуя не должна оставаться в таком виде.

У входа в длинную аллею, ведущую в поселок, было оживленно, здесь строилась настоящая триумфальная арка. В воскресенье – Троица, на нас сойдет Святой Дух, к тому же прибудет провинциал ордена из Асунсьона, и то и другое событие заслуживают высокой триумфальной арки – она будет приветствовать провинциала и в течение еще многих лет все новых и новых гостей, которые станут удивляться ее красоте и с восхищением говорить о здешнем архитектурном и скульптурном искусстве, о мастерах, не только воздвигнувших такой величественный свод, но и украсивших его розетками, каменными орнаментами, яркими красками, еще немало гостей будет приезжать в Санта-Ану, и никто не пожелает задуматься о том, что над Санта-Аной, как и над близлежащим Сан-Игнасио-Мини, как и над всеми миссионами, сгущаются черные тучи, никто не заговорит об этом, хотя, возможно, именно по этой причине стройка идет все с большим рвением, днем и ночью, ночью при факелах, днем строители сменяют друг друга, одни отдыхают, наспех едят то, что им приносят женщины, другие продолжают работать – каменщики и искусные мастера, кто-то из них придает нужную форму извилинам в легком камне, кто-то делает каменную кладку иные месят известь, переносят доски, колья, поковки и железо для ворот, поделочный камень для украшений; лошади и мулы тащат из леса бревна, всюду кипит работа, она идет к концу, но приближается и Троица, нужно спешить; на земле лежит часть свода, где уже видна надпись SOCIETAS JESU и под ней – EL PUEBLO DE SANTA ANA, когда ее поднимут, название ордена, красиво сверкая, будет приветствовать провинциала парагвайских земель, а с большой площади и из аллеи зазвучит пение Gloria tibi, Domine, laus tibi, Christe.

Супериор Иносенс Хервер и патер Симон смотрели на эту кипучую работу в радостный Божий утренний час, когда вдали у реки прогремел пушечный выстрел. Над деревьями показалось маленькое облачко, запахло порохом, войной, хотя здесь, у арки, пороховой запах не ощущался и рабочие продолжали трудиться, не обращая особого внимания на неожиданный утренний грохот. Все знали, что это гуаранийские солдаты с отцами Карденалом и Клюгером испытывают новую пушку, которую вчера доставили по реке. Долго странствовала эта пушка, прежде чем ей смогли здесь порадоваться, она родилась в каталонской литейной, как ласково сказал о ней патер Карденал, там она была создана по заказу каталонской провинции ордена Иисуса вместе с тридцатью другими ее подругами, в Барселоне пушку благословили и погрузили на корабль, который из-за тяжелого груза – на нем плыли и другие пушки – чуть не утонул во время бури неподалеку от Серебряной реки, потом от Буэнос-Айреса на запряженных волами подводах их везли через пампу до реки, где погрузили на корабли, чтобы отправить в поселки, в каждый поселок – по пушке, всего тридцать, для обороны, для защиты от опасности, которая, как всем было известно, день ото дня становилась все серьезней, и все-таки никто не хотел по-настоящему осознать, насколько страшна была эта смертельная угроза. О ней знали в Мадриде, там и заварили всю эту кашу, наверняка понимал все и генерал ордена в Риме, отец Ретц, без сомнения, проблема затрагивалась даже в Вене и Париже, но что думал об этом сам святой отец, одному Богу известно, в должное время узнают об этом и здесь, решения Папы приходят с запозданием, но непременно приходят. Насколько дело серьезно, знают только здесь, и гуарани – лучше всех, им не впервые воевать с бандейрой, до сих пор. успех был на их стороне, они как следует били бандейрантов, но сейчас все иначе, все изменилось, вмешались европейские дворы, интрига приобрела огромные масштабы, вокруг ордена все туже затягивается петля, чем больше уступок делает дипломатия, тем сильнее нажим, тяжелее дышать; генерал в Риме делает уступки Папе, Папа – испанскому королю, испанский король – своей жене, сестре португальского короля, та идет навстречу великому интригану португальского двора министру Помбалу, а этот – заодно со своими переселенцами в Сан-Паулу, хочет изгнать отсюда иезуитов, эти люди знают, чего хотят, другие уступают – все, кроме отца Клюгера, этот не сдается, в руках у него австрийские математические книги по артиллерии, – траектория, – говорит он, – траектория снаряда будет ниже, если враги окажутся вблизи, ее можно измерить даже через дуло. Здешние иезуиты сознают, что может случиться, сознает это супериор Иносенс Хервер, а также провинциал в Асунсьоне, бандейранты уже несколько раз нападали с севера и востока, они ограбили несколько отдаленных имений, где индейцы и братья выращивали скот, поставлявшийся на бойни в поселки, да что там ограбили, перебили все живое, людей и скотину – скота столько, что не смогли потом увезти с собой туши, все разграбили, разломали, сожгли. Об этом знает и гуаранийский командир Хосе Тиарагу, городской голова в поселке Сан-Мигель, отважный воин, главный стратег, которого во всех хозяйствах знают под именем Cené, сейчас он в Санта-Ане, вместе с Клюгером и Карденалом они испытывают пушку из каталонской литейной, солдаты ходят вокруг темного жерла, заглядывая в него; слышится смесь испанских и немецких слов, означающих разные части пушки, орудие заряжают, Карденал поднимает руку, раздается выстрел, появляется облачко – пахнет порохом, войной, хотя наступает Троица и огромная арка у входа в поселок уже почти достроена.

Еще два года тому назад, когда патер Симон только появился в миссионе Сан-Игнасио-Туасу, люди поговаривали, что слабоумный король, если вообще так допустимо говорить о королях, что несчастный король Фредерик VI подписал с португальцами в Мадриде соглашение о новом разделе Индий, по которому иезуиты должны убираться вон из этих земель, одни или вместе со своими крещеными дикарями. Люди судачили, а жизнь шла своим чередом. Все это было еще где-то далеко, а они находились тут, Симон, засучив рукава, работал на ниве Господней, а также на той, где росла кукуруза, какие-то земляные клубни, тыква… Крестьянскую работу он знал, на всякий случай научили его еще владеть мечом и стрелять. Как и любой вновь прибывший патер, он сначала объехал миссионы, странствовал, смотрел и восхищался. Все было просто и достойно, люди были веселы и приветливы, как дети, он видел индейцев гуарани, живущих в поселках, и тех, что не пожелали единения с крестом, диких, полуголых людей из племен харруа, масетоие и камба; из всего увиденного он больше всего был поражен созданной здесь в миниатюре копией европейского христианского мира, который вырос тут для гуарани и с их помощью прямо из ничего. И было здесь тепло, никакой стужи, так мучившей Симона в турьякском лесу, когда приходилось волочить бревна, и пронизывавшей его до костей каждое утро в доме иезуитов в коллегиуме, в библиотеках и церквах во время его послушничества. Зимой здесь вообще не выпадал снег, к чему было трудно привыкнуть, вместо этого были длительные дожди, ливни, склоненные под напором ветра кроны деревьев. Чтобы вода не подтопляла поселки, копали канавы, и все же улицы заливала красноватая глинистая грязь, в которой увязали ноги, мягкая земля липла к коже и одежде, черные сутаны были испачканы, иезуиты больше сидели в своих кельях, в библиотеке и трапезной, иногда они приходили на помощь рывшим канавы индейцам, относили землю, шагая по колено в воде и грязи. Симон странствовал как наблюдатель, под дождем и по слякоти, под солнцем и в облаках пыли, плавал по рекам Уругвай и Парагвай, добрался до водопадов на Игуасу, а затем вернулся обратно через леса, через пустынную местность, через поселки, стоявшие в тех местах, где еще сто лет назад господствовала буйная растительность, слышались крики зверей, а сейчас здесь царствовал крест, жило Евангелие, и с ними – все то, что они принесли. Он видел дворцы и церкви из красного камня, большие хозяйства с огромными стадами коров, видел, как волокут строительный лес из чащобы и грузят его на корабли, видел пампу в прохладной нижней области, леса и водные просторы в верхней части этой бескрайней страны, обработанные поля и кузницы в поселках, ткацкие, швейные и оружейные мастерские, библиотеки, ателье скульпторов и музыкальную консерваторию. Он оказался в центре огромной работы, которую выполняли иезуиты, орден Иисуса, многие братья до него, сотни, может быть, тысячи иезуитов, среди которых были и его земляки из Крайны.

Когда он прибыл в Санта-Ану, его принял супериор Иносенс Хервер. – Милый земляк, сказал он Симону, слабыми руками прижимая его к груди, и Симон почувствовал, как бьется его старое сердце, – конечно, вы устали, – сказал он на своем родном языке, по-словенски, – чай вас подкрепит, – и предложил ему чай матэ, – выпадает ли там в Крайне снег? Мои глаза уже забыли его белизну. – Мои руки, – сказал Симон, – не забыли его холода.

Супериором в Санта-Ане был Иносенц Эрберг из Любляны, в хрониках он был записан как Хервер, в миссионах знали также Адама Хорвата, родом он был из Семича у хорватской границы, но здесь это никого не интересовало: кто отказался от отца и матери, от всей кровной родни, тот с еще большей легкостью откажется и от своей родины. Отцы Иносенс и Симон знали: их родина – орден и эта обширная страна, их братья и дети – индейцы гуарани. С первого же мгновения, когда Симон Ловренц прибыл туда, он знал, что парагвайские земли – это свободное государство воинов Иисуса, подвластное испанскому королю только на бумаге, и если кому оно подчиняется, то лишь своему генералу и Папе в Риме, мистическому телу ордена, единому в органичном стремлении к Всевышнему. Но знал он и то, что генерал и Папа находятся далеко по ту сторону лесов и морей, что они просыпаются под звон колоколов собора Святого Петра в Вечном городе, а здесь бьет барабан, и люблянский снег можно увидеть еще только во сне.

Пусть себе скульпторы и строители, возводящие к Троице арку в Санта-Ане, спокойно продолжают свою работу, пусть воины Карденал, Cené и Клюгер испытывают свою пушку, которая всем понадобится, и от траекторий, по которым полетят снаряды, будет очень многое зависеть, а только супериор Иносенс Хервер и патер Симон сейчас продолжают свой путь, они сели на грузных лошадей-тяжеловозов и медленно покачиваются в седлах на лесной дороге, которая скоро приведет их к виднеющейся вдали реке. – Мне нужно немного покоя, – говорит отец Иносенс, – в поселке так суматошно, всегда случается что-нибудь важное, человек мог подумать, что найдет в миссионах покой, вы ведь тоже так думали, патер Симон Ловренц, и я предполагал, что буду тут много читать и многих крестить, но что окажусь во главе некоего маленького государства, такого я не мог себе представить. – Если сказать откровенно, – ответил Симон и прикрыл глаза, ослепленный блеском поверхности реки, – я предполагал, что здесь более дико, но, приехав сюда, увидел, что гуарани все работы производят сами, такого я действительно не ожидал. – Кто этого ожидал, – проговорил Хервер, – никто, кроме Него, знавшего, что произойдет. – Супериор мог бы процитировать «Духовные упражнения» Игнатия, мог бы сказать, что подобно тому, как предстоятель ордена не имеет права встать между Богом и иезуитом, так, соответственно, и иезуит не должен вставать между Богом и индейцем, чтобы Создатель мог непосредственно иметь дело со своим творением, то есть с индейцем, а творение – со своим Создателем и Господом. Он мог бы сказать и многое другое, что обосновывает мудрое присутствие иезуитов в этой стране, мог бы процитировать книги, которые уже давно без всякого опасения читались В библиотеках миссионов – «Государство» Платона, «Новую Атлантиду» Бэкона, – еще многое было известно иезуитам прежде, чем они создали хозяйства по тщательно обдуманному плану, с их внутренней организацией; не только Священное Писание и евангельские предания навели их на мысль о совместной собственности, о наделах, принадлежащих отдельным семьям, об избранных представителях и, конечно, о духовном руководстве, пастырстве ордена, исходящем из природы его мистического единства, над которым витает воинская мудрость и опыт святого Игнатия, и все осеняется Святым Духом, а тот в большей или меньшей степени присутствует в нас, как и summum bonum. Но супериор Иносенс Хервер ничего подобного не сказал, это были мысли, которые могли бы предназначаться послушнику или какому-нибудь посетителю, а никак не сформировавшемуся схоластику, каким был патер Симон – схоластик и крестьянин с засученными рукавами, и то и другое одновременно, обо всем этом он уже передумал и сейчас молча ехал, погруженный в себя и свои заботы. Вдали слышалось пение, женщины собирали хербалес, это удивительное растение, которое уже везде называли иезуитским чаем, хербалес матэ; мужчины обрубали кроны деревьев – так подрезают их каждый второй год, женщины обрывали веточки и складывали их в большие корзины, которые грузились на подводы. Красиво поют, – подумал супериор, – поют женщины, а мужчины – работящие, старательные, одно нехорошо: у некоторых до сих пор по несколько жен, – как нам вытащить их из греха, – сказал он, – что вы об этом думаете, патер Симон, правильно ли, что мы закрываем на это глаза? Правильно, – ответил он сам себе, – дети их уже понимают, что только двое, только мужчина и женщина в вечной верности друг другу – это по воле Божией, у молодых более светлые головы, они больше работают, больше поют, больше тренируются с оружием – больше дела, меньше этой плотской неразберихи. – Они спешились и некоторое время шли вдоль реки, но тростники становились все гуще, ветки прибрежных кустов хлестали по лошадям и по ним самим, поэтому они привязали лошадей и продолжили путь пешком. – Вы слышали это пение, – сказал патер Иносенс Хервер, – слушая его, я просто счастлив, мне показалось, что это какая-то песня о Деве Марии, немыслимо, как хорошо действует музыка, евангелизация и цивилизация – это одно и то же, патер Симон, это единое понятие, ничего другого и не надо было делать, как только собрать людей в наши хозяйства и предоставить Евангелию действовать самому, кроме того, действуют и ремесла, и животноводство, а больше всего музыка, даже больше, чем проповедь. Понимаете? – Понимаю, – сказал Симон, – fides implicita здесь превращается в fides explicita, это наша работа. – Вы хорошо сказали, – ответил супериор Иносенс Хервер. – Мне не нужно похвал, – возразил Симон. – Вы хорошо подготовлены, – проговорил супериор. – Это похвала им, дому ордена в Любляне, – улыбнулся Симон, – их можете похвалить, – и оба рассмеялись, хотя оба знали: никого нельзя хвалить при жизни.

В воскресенье все будет торжественно, а в понедельник – по-деловому напряженно, в понедельник они услышат от провинциала, почитаемого Хосе Барреды, о многих напастях, нависших над миссионами. Нужно подумать, что же делать, неужели и вправду готовиться к вооруженному сопротивлению? Способны ли мы воевать? Генерал Ретц в Риме еще не принял решения, и при дворе в Испании подумывают, правильно ли они поступили, подписав мадридские соглашения о разделе Индий. Судьба миссионов повисла в воздухе, супериору Иносенсу Херверу уже видятся будущие заботы, но он об этом не желает говорить, хотя именно с этой целью он и отправился с патером Симоном к реке, но говорить об этом слишком тяжело, и он с большей охотой рассуждает о внебрачных отношениях, в каких масштабах их можно у индейцев допустить – доминиканцы укоротили бы его на голову за такие размышления.

Индейцы гуарани тоже готовятся к воскресному торжеству, будто в первую очередь не над их головами нависает португальский меч, и им хорошо известно, что старые угрозы ужесточились, обрели наиболее реальный и опасный характер за все время их совместного проживания со святыми отцами. Индейцы что-то чувствуют, что-то знают, ведь отцы озабоченно собираются в своем доме, и масляные светильники горят до поздней ночи, они видели даже, что патеры молятся вместе, хотя это вовсе не иезуитское обыкновение, обычно отцы молятся каждый сам по себе – в одиночестве или в присутствии других, в дороге или в своей комнате, а теперь они молятся вместе и много разговаривают. Гонцы с письмами приезжают и быстрой рысью уезжают обратно. И не всем отцам ясно, что же происходит, ширятся слухи, что ордену грозит опасность не только в Индиях, не только под испанской короной и не только в Португалии, где его при дворе просто ненавидят и где доминиканская инквизиция готовится с ним разделаться, орден в опасности везде – от Китая до Марокко, от Испании до Австрии, против него действуют монархи и князья, денежные воротилы и земельные магнаты, у которых разгорелся аппетит на земли миссионов в Индиях и на христианские души, чтобы превратить их в рабскую рабочую силу, против ордена орудуют также епископы, прелаты и кардиналы, постоянно болеющий папа Бенедикт XIV с трудом противостоит требованиям распустить орден – самый любимый орден всех пап, самый успешный орден всех времен, – прекратить его деятельность, распустить, разогнать рыцарей христианства, смиренных, всей душой беспредельно преданных воинов; какое неслыханное безумие воцарилось в головах наших главных противников, святой Игнатий, что уже на небесах, этого не допустит.

До конца дня они пробыли у реки, дело подождет – письма в Буэнос-Айрес и Посадас, письма в Испанию, Австрию и Италию, письма к тайным друзьям при дворах и в армиях, письмо прусскому королю, который ценит иезуитов, хотя сам он сторонник Реформации; даже Россия нас лучше понимает, но все это подождет – поручения, занятия, беседы с отцами и братьями, желающими перевода в другие места, все это подождет, нужно подарить себе этот день у реки, гладь которой постепенно темнеет, уже нет сверкающего блеска, появляется темно-красный карминный оттенок, так что оба патера не могли не подумать: цвет крови. Когда они возвращались в поселок, в первых сумерках зажглись факелы, у входа все еще повизгивали пилы и стучали маленькие молоточки, посреди площади готовились просмоленные факелы – делалось это специально посреди большой площади, чтобы случайно ничего вокруг не загорелось и огонь бы никуда не перекинулся в этот сухой, необычно сухой вечер, хотя в это июньское время обычно бывает сыро и идут дожди; заготовлялись целые кучи факелов, каждый десятый испытывали, время от времени кто-кто вскрикивал от боли, когда капли смолы попадали ему на кожу, тогда дети весело взвизгивали и разбегались в разные стороны; этими факелами в воскресенье вечером будет освещен вход в церковь и вся обширная площадь, славная будет Троица, торжественный прием гостей, торжественная месса с ораторией Nisi Dominus, военный парад, еще до полудня состоится конфирмация, дети радуются этому событию, радуются ему и взрослые, будет светло и торжественно, за стенами поселка останется широкий крут темноты, и оттуда – множество злых, угрожающих взглядов, а здесь будет свет и зазвучат песни, от востока до запада, от моря до моря через все небо засияет над миссионами великий иезуитский девиз: Omnia ad maiorem Dei gloriam [57]Omnia ad maiorem Dei gloriam (лат.) – Все к вящей славе Божией.
.