Кто знает, было ли и вправду какое-то сражение или хотя бы небольшая стычка в Баварском лесу, время такое, что новости распространяются быстро, плохие – скорее, чем хорошие, кое-кто утверждает: крепко схватились наши и пруссаки, другие говорят, что битвы еще только готовятся и если войска до сих пор не столкнулись, то это обязательно случится – в Чехии или в Баварии, в Силезии или в Польше; хорошо, когда человек знает о том, что происходит, тогда он сможет укрыться в ближайшем лесу или на болоте, где императорские конные ратники людей не настигнут. Народу нелегко – этому и тому, нашему и неприятельскому, по всему континенту, от моря до моря, набирают рекрутов – по-хорошему или по-плохому, молодых и старых, охотнее всего – тех, у которых ничего нет, их не так жалко, тех, что скрываются, находят – на сеновале или под кучей навоза, их вытаскивают вилами или штыками, насаженными на кремневые ружья, стражники извлекают их из укрытия и, словно на вертеле, доставляют туда, где их засовывают в мундиры, и они оказываются среди пехотинцев или гренадеров, среди кирасиров или драгун, а если ни на что такое не годятся, будут разгребать конский навоз или вытягивать пушки из грязи, каждому найдется применение, даже преступнику, бунтовщику и лентяю, муштра и офицерская палка выучат всякого, как насаживать штык на кремневое ружье, как с его помощью протыкать живот или разбивать голову врага, война – это не шутка, тут все всерьез: Австрия хочет вернуть себе Силезию, Пруссия хочет Силезию удержать, она получила ее совсем недавно, и еще она желает отхватить кусок Польши, Саксонию и Померанию, сторон отгороженном от мира крутыми скалами, днем они проводили строевые учения и ели из общего котла, по ночам укрывались одеялами и овчиной, вдыхали вонь хлевов и ждали, когда, наконец, спустятся на равнину, двинутся к Дунаю, а может быть, в сторону Чехии и Силезии, чтобы освободить ее и парадным победным маршем сквозь толпу встречающих их людей вернуться к своим коровам, хлевам и овчинам. Капитан Виндиш мрачно расхаживал вокруг, через день отдавал приказ об осмотре ружей и пушек, о проверке мундиров и состояния физического здоровья своего подразделения, чтобы люди не разленились и не стали в этом состоянии ожидания подобны жующим жвачку коровам или собственным низкорослым, упитанным и косматым лошадям. И все же этого нельзя было избежать, люди все округлялись и обрастали космами, в том числе и сам Виндиш. Одного из солдат, укравшего кусок сала из коптильни в крестьянском доме, он осудил на тридцать ударов палкой, этот случай внес в солдатскую жизнь некоторое разнообразие, но не слишком большое, уже после пятнадцати ударов окровавленная палка вся расщепилась, кожа солдата тоже была изодрана и он чуть не умер. В этот день построенную воинскую часть данный случай несколько дисциплинировал и ввел в состояние напряжения, но уже назавтра снова началось тупое ожидание, ссоры, пьянство, драки, утренняя чистка пушек, однообразное ночное похрапывание. Или пение, ведь эти крестьяне каждый вечер пели:

– Хороши, нечего сказать, – говорил Виндиш, – даже парик не умеют как следует надеть, а поют – будто волки завывают, они и понятия не имеют, что такое соната или менуэт, храбрые – это, конечно, может статься, если их саблей или пулей погонишь в атаку. Вечер за вечером они пели до хрипоты; едва сгущались сумерки, они ложились в своих хлевах, покрывшись овчинами, сразу кто-нибудь начинал мурлыкать песню, и они снова пели о том, что прилетит пуля и попадет в сердце, тяжело ранит, хотя сами никогда еще не слышали свиста пуль и не видели ни одного пруссака, но все равно пели каждый вечер, а за пение солдата не накажешь, хотя и следовало бы, да еще как. Когда Виндиш учился в военной академии в Винер-Нойштадте, он и подумать не мог о том, что будет твориться сейчас, но уже в самом начале пути на поля сражений он понял, что война – это ожидание, преодоление огромных расстояний, вытаскивание пушек из грязи, вонь конского навоза и овчины, прозябание в каком-то альпийском захолустье, слушание тягучих крестьянских песен; если придет приказ о выступлении, это будет настоящей встряской, волнением, чем-то уже похожим на войну. Подобно своим солдатам, он и сам становился похожим на круглобоких косматых лошадей, тянувших пушки, мундир его уже плохо сходился – отрывались пуговицы, а что иное может делать человек в Тамсвеге, кроме как всякий вечер жрать – дичь и свинину, курятину и сало, баранину и вино, тут даже учение по стрельбе проводить невозможно, какой смысл всаживать пули в эти скалы? В Винер-Нойштадте у них был приличный полигон, их воинская часть ездила туда строем, палила из пушек, принимала поздравления, во всем деле была своя воинская логика от начала и до конца, и потом, у них был неплохой оркестр, который громко играл марш, звучали барабаны, литавры, трубы, а не это крестьянское солдатское нытье, как здесь; тут по вечерам солдаты пели до хрипоты, а он днем до хрипоты выкрикивал команды. И не было вокруг ни одной женщины, местные крестьяне своих дочерей и жен от чужих крестьян в солдатских мундирах, а тем более от офицеров, запирали в домах; если какая-нибудь из них выходила, направляясь к воскресной обедне, и кто-то из офицеров с ней заговаривал, сразу же сыпались жалобы. Тамсвег оказался совсем не тем, чего капитан Франц Генрих Виндиш ожидал от этого похода, нигде не было дьявольского Фридриха и его бездарных генералов, не было видно и перепуганных прусских гренадеров, которые побежали бы, как зайцы, от грома их десятифунтовых пушек, как о том пело его окружение, пели его воины:

Наконец пришел приказ, и они неделю тащились в сторону Зальцбурга и Мюнхена, потом направление им изменили, велели двигаться к Вельсу: там они присоединятся к артиллерийскому полку с гаубицами, а сопровождать их будет эскадрон чешских кирасиров. Но прежде чем они дошли до Вельса, приказы менялись еще несколько раз. То они двигались к Дунаю, то снова назад, в сторону Мюнхена, и опять обратно, однажды было сказано, что они будут находиться под командованием Сербеллони, который соберет тридцать тысяч человек близ чешского города Градец-Кралове, в другой раз – что их поведет на войну страшный военачальник Франц Надасди, где-то в Вене были развернуты карты этих земель, над ними склонялся Карл Лотарингский, оттуда было видно от моря до моря, континент простирался перед Карлом Лотарингским, как перед Богом Отцом, тут была грязь, иногда жара, иногда дожди, и повсюду – перепуганные баварцы, еще со времен прошлой войны они такие забитые и испуганные, им достаточно назвать только одно страшное медвежье имя Беренклау, и они тут же убегают в лес или отдают войску последнюю свою свинью из хлева. Леопольд Беренклау был тем военачальником, который покорил Баварию, его хорватские и сербские головорезы не остановились перед поенной силой, не щадили они ни крестьян с их хлевами, ни даже женщин. Была гнусная война, горели целые улицы, крестьяне лишились всего, на дворах лежали смердящие трупы людей и животных, вспыхнули болезни, но это была война, причем победоносная. А сейчас у нас просто маневры, Карл Лотарингский – не Беренклау, а уж Евгений Савойский – тем более; главнокомандующий Карл Лотарингский любит маневры, вот он окажется у пруссаков в тылу, тогда и нанесет удар, а когда это будет? Капитан Виндиш не ощущал никакой радости, отнюдь нет, не было никого, кто мог бы его послушать, как слушали в Любляне и в Добраве, восхищаясь им при этом, и если бы даже оказался слушатель, что бы он мог рассказать? Он пытался это отчаянно однообразное военное маневрирование как-то для себя разнообразить: в каком-нибудь небольшом городке организовывал прием в местной ратуше, в какой-то деревне разрешал солдатам немного погулять, а потом кого-то из них публично наказывал, но все это не доставляло ему настоящего удовольствия, капитан Виндиш стремился в бой, о чем он сможет написать дяде барону Виндишу, если не состоится сражение, большое, настоящее, с предписанным построением пушек, с дальними облачками от разрывов их снарядов, с конницей, ждущей у него за спиной, чтобы пойти в атаку, когда пушки сделают свое дело, с гренадерами, которые двинутся железной стеной и в конце концов сметут прусскую сволочь, что он будет делать, если сражение не состоится, о чем он напишет дядюшке? О чем будет рассказывать в Любляне и в имении Добрава, если не будет битвы, неужели о том, как они расставляли палатки, как забрели в болото, как ели каплуна или резали поросят, о чем? Быть может, о том, что он научился бриться лезвием сабли? Что у него на жилете оторвались уже все пуговицы и он заказал сшить себе новую одежду, а также купил новые сапоги из мягкой кожи? О том, что с помощью хирурга сделал себе кровопускание, так как кровь его стала густой и смрадной от сплошного жранья и лежания, и что этот лекарь, растяпа неуклюжий, так неловко вскрыл ему вену, что красная жижа разбрызгалась по белому мундиру, и таких хирургов, почитаемых за врачей, мы таскаем с собой, платим им, и все для того, чтобы человеку его собственной кровью пачкали только что выстиранный мундир? Конечно, что делать, если и они, эти сонные лежебоки, тоже не побывали ни в одном сражении, и единственное, что умеют, это вскрывать у крестьян возникающие от грязи гнойные нарывы, вырывать зубы и вправлять суставы деревенским дурням, которые тоже о войне только поют, только без конца ноют свои краинские песни, а пруссаков все не видно, ни одного пруссака. Неужели он должен писать о том, что солдаты ворчали, так как две недели им не выдавали денежного довольствия, а потом его выплатили и они за одну ночь все пропили? Боже мой, до чего же капитану Францу Виндишу была необходима битва, хотя бы одна, хотя бы небольшая, если нет нигде ни одного великого сражения.

Они встали лагерем близ Пассау, и тут Виндиша поджидала удача, наибольшая удача за все время пути, конечно, маленькая удача по сравнению с той, какую принесло бы сражение, но все же: батарея получила подкрепление, под его командование по приказу генерала Лаудона был передан эскадрон вооруженных карабинами чешских кирасиров в огромных касках, прибыло еще двести человек, и с ними – несколько пушек и гаубиц, а точнее – четыре семифунтовые и две десятифунтовые гаубицы, тяжелые зверюги, и Виндиш очень обрадовался, в последний раз он видел эти штуки в Винер-Нойштадте, в Крайне из них стрелять было негде. Сейчас он, во всяком случае, был во главе вполне приличного войска, теперь, наконец, ощущалось, что действительно что-то будет, говорили, что императорская армия на марше, но направляется она не в Силезию, а – как хитро задумано! – прямо в Саксонию, откуда будет нанесен удар Фридриху прямо по голове, прямо в сердце его небольшой и дерзкой Пруссии. Каждое утро Виндиш просыпался с надеждой в сердце, с головой, несколько тяжелой от предыдущей ночи, когда one другими офицерами строил догадки, куда они нанесут удар, каждое утро здесь, в Пассау, при слиянии рек, он ждал приказа. Но каждое утро разочарованно смотрел на могучие стены епископата Пассау, на гладь тихо текущей реки и, так как приказа не было, садился на берегу в траву, и от огорчения тяжелая голова его склонялась на грудь, взгляд падал на живот, где уже начали отрываться пуговицы и на новом белом жилете.

Наконец пришел приказ о передвижении, но не в Силезию, не в Чехию или Саксонию, а прямо в Пруссию, ему с его воинской частью предписывалось направиться в Ландсхут, там произошли какие-то волнения, какие-то крестьянские неурядицы или что-то в этом роде, местные власти призывали войска на помощь, чтобы восстановить порядок. Это было не то сражение, о котором мечтал капитан Виндиш, но он все равно тут же отдал распоряжения, и до полудня они уже были готовы к походу, конница и легкие пушки пойдут вперед, гаубицы потихоньку двинутся за ними следом, для усмирения эти крестьянских болванов гаубиц ему не потребуется.