– Черти? – крикнул со злостью Люблянский епископ и в тот же миг содрогнулся, ужаснувшись, что выговорил слово, невольно сорвавшееся у него с языка, хотя секретарь его не произнес, а только сказал, что люди видели нечто летящее над Истрой и что у скота в прошлом месяце неожиданно возникли странные болезни, в результате сколько-то животных утонуло, и людей охватило волнение. Епископ сразу же, еще лежа в постели, перекрестился, ему следовало сейчас, как всегда по утрам, прочитать «Ave Maria», но вместо этого он вынужден был перекреститься, ибо у него из уст вылетело слово, которое даже во время теологического диспута нельзя произносить, а он его произнес, да еще во множественном числе, и ему не остается теперь ничего, кроме покаяния и молитвы, молитвы и покаяния до самого вечера, и угораздило же его, в самом деле, так неудачно начать этот день! Он произнес это дурацкое слово из-за секретаря, стоящего там, у дверей, с подносом в руках, с черным кофе, который переливается через край чашечки, каждое утро переливается – из-за неуклюжести или почтения, этого он никогда не узнает, как никогда не узнает и того, что у этого человека на уме, когда он ни свет ни заря рассказывает о таких глупостях.

– Ну, что опять за глупости? – ворчит епископ, глядя в окно и думая: пасмурно, верно, опять будет дождь.

– Так говорят, – отвечает секретарь, – уже с первой недели поста говорят. Их видели в Истре, а в Крайне утонуло множество животных.

Нужно подавлять в себе злость, гнев; ira охватывает человека, бушует в его груди, он этого не допустит. Епископ делает выдох, потом глубокий вдох – вдох, выдох, прислоняется к подушке и поднимает глаза к небу над своей постелью, к ангелам на балдахине. И почему этот итальянец нарисовал ангелов золотыми и чуть что не красными, будто у них кожа готова лопнуть от чрезмерного здоровья? А они ведь белые и могут быть только белыми, нужно лишь вспомнить Евангелие от Марка, 16.5; а так как и в этом возрасте у епископа была хорошая память, он тут же процитировал и Евангелие от Матфея, 28.3: Вид его был, как молния, и одежда его бела, как снег. Но какое дело маляру до Евангелия, ему нужны яркие краски, живые, красивые тела, ведь даже для лика Марии художник заимствует лицо какой-нибудь женщины, а потом мы узнаем, что это была за особа и какой вела образ жизни. Секретарь делает несколько шагов вперед и спрашивает, будет ли епископ пить кофе; конечно, будет, только не надо его опять проливать, пожалуйста. Епископ приподнимается, опираясь на подушки. Ангелов следовало нарисовать белыми, прозрачными, чтобы их вообще не было видно, но что тогда этот маляр с его умишком вообще смог бы тут изобразить? Нет, конечно, он мог нарисовать их белыми на этом синем фоне, вот тоже и Откровение Иоанна, 4.4: Иоанн увидел двадцать четыре старца в белых одеждах. Значит, одеяния ангелов на потолке над его кроватью должны быть сверкающей белизны, ибо разум истины Божией чист, бел, его одеяние, как и одеяния ангелов, светится сияющей белизной. Вероятно, вообще все изображение на потолке над его кроватью должно было быть белым, а тут оказались красные, золотые, фиолетовые тона. Он еще раз обвел взглядом эти якобы небесные краски и райские кущи итальянского маляра, у которого перед глазами все еще было его итальянское солнце и синее небо, и потому, кроме ангелочков в стиле барокко и апельсинов в райских садах, он ничего не мог себе представить. Каждое утро, открывая глаза, епископ прежде всего видит это раскрашенное итальянское небо, и, если снова глаза прикроет, под веками нет ничего белого, одна темнота, рассекаемая красными искрами. Это из-за болезни, уложившей его в постель, из-за жара, от которого пылает лоб и в голове появляется бред. Пост был долгим, и тело ослабло, вот к нему и пристала болезнь, а кому же и поститься, как не епископу, кому? Этому священнику из церкви святого Роха? Но ведь он ему, своему епископу, то есть своему отцу, в прошлом году, слегка подвыпив, сказал: – Великий пост приходится на неудачное время. Епископ обомлел: как это на неудачное время? – У людей кровь кипит от весны и любви, – ответил священник, – а в сердцах их злые чувства, потому что пуст желудок, и это нехорошо. О, Господь всемогущий, кто мог такое придумать! Епископ говорил с ним, говорил долго, наложил на него епитимью, а все равно возникает вопрос: какая лее вера у этого человека и в каких школах он учился?

Чтобы гнев снова не завладел его сердцем, епископ попытался думать не о священнике Янезе Демшаре, а о белых ангелах в небесных лучах и в славе Божией, в теплом сиянии, просветляющем их внутреннее зрение, а тела у них белые, почти прозрачные и совсем не такие пухлые, как на потолке над его постелью, ангелы не могут быть такими красногубыми, у этих, на потолке, губы такие красные, верно, оттого, что они питаются ярко-желтыми апельсинами, яблоками и кто знает, чем еще. Епископ сел на постели, секретарь поднес ему кофе и, конечно, его расплескал. – Опять вы пролили, – сказал Его Преосвященство сердито, секретарю подумалось, что так обычно говорят все пожилые и хворые люди. – Могли бы вы хоть раз не пролить? Мне натекло на рубашку, – сказал епископ брюзгливо, с отчаяньем глядя на темное пятно, расплывающееся на белой ткани. И еще раз за это утро он подавил в себе гнев, хотя белые кружева совсем испорчены, никогда больше они не будут такими, какими были. Секретарь, видя отчаянье епископа, даже немного пожалел его. – Отдадим в стирку, – сказал он. – В стирку, в стирку, – проворчал епископ, дрожащими руками надевал парик, – как будто кружева можно так запросто отстирать, – и, надев епископскую сутану с красной обшивкой, скользящей походкой направился к окну. Он посмотрел на струйки редкого дождя и на мокрую улицу у епископата, где работники сгружали бочки с телеги и относили в подвал. Еще какое-то время ему нельзя будет отведать прошлогоднего сладкого штайерца, пока эта напавшая на него в пост болезнь не пройдет совсем, еще несколько дней нельзя будет выходить из дворца, кроме как единственно сегодня в церковь – благословить армию, уходящую в Силезию, только это; и еще какое-то время ежедневно придется терпеть проливающего кофе секретаря, с которым шутки плохи и который далеко пойдет.

Как ловко работают грузчики, помогая себе крюками и ремнями, подкладывая колья под бочки с золотистым благородным траминцем; охотнее всего он смотрел бы на эту картину – картину простого, полезного, угодного Богу труда, повернувшись спиной к секретарю, стоящему с пачкой бумаг, в которых только заботы, только трудности, самые неразрешимые случаи – окончание строительства в люблянском Граде, расходы, война с Пруссией, иезуиты и их школа, переписка с императорским двором по поводу кельморайнских паломников, а теперь еще эти летающие над Истрой твари и растревоженная скотина в здешних краях, все эти глупости, с которыми усердствующий секретарь никак не может распроститься. Но трудности притаились не только за его спиной, у секретаря, небольшое, но непреодолимое затруднение мелькало и перед его глазами, внизу, на мокрой улице: вон оно топчется, закутавшись в плащ, ходит взад и вперед, поглядывая на окна. – Но ведь это невозможно, – восклицает епископ, это невозможно, – повторяет он, делая знак секретарю, чтобы тот подошел к окну. – Он все еще там стоит, не могу поверить своим глазам. – Йожеф Полянец, управляющий добравским имением барона Виндиша и сам богатый землевладелец, – говорит секретарь, – вы не хотели его принять, а он – член Крестьянского общества, видная особа, – сказал секретарь, – он говорит, что будет стоять у дверей, пока вы его не примете. Епископ чувствует, что им опять овладевает ira, и не знает, что на все это ответить: – А почему он тогда стоит под окнами? Почему бродит под моими окнами, если сказал, что будет стоять у дверей? – Может быть, вам все-таки следовало бы его принять, – говорит секретарь, – он ведь вам помогал с поставками леса для Верхнего Града. – Господи, помилуй, человек божий, – восклицает епископ, – что же, епископ Люблянский должен воспрепятствовать его сумасбродной дочери совершить странствие к святым местам или, собственно говоря, запретить ей это святое паломничество – разве это дело епископа? – Он лишился жены, – говорит секретарь, – теперь он боится потерять и дочь; имя ее – Катарина. – Красивое имя, чистое имя для чистой женщины, Катарина Египетская, Катарина Сиенская. Полянец – хороший человек, толковый хозяин и благочестивый прихожанин, но в то же время упрямый и неумный, подумал бы, как может епископ кому-то запретить отправиться в паломничество, как он вообще может сделать нечто такое, слыханное ли это дело? – он схватился за виски, которые ломило от боли – уже утром столько волнений, что даже пульсирует в висках.

Хуже всего то, что при всем этом Йожеф Полянец прав, у него есть все причины для беспокойства, потому что еще семь лет назад с этими кельморайнскими странствиями не все было в порядке, и его, епископа, тоже беспокоят эти паломничества, кое-что выходит не так, как надо, придворная канцелярия прямо требует их прекратить, но этого он не допустит, он не таков, чтобы положить конец стародавнему обычаю, этого он никогда не сделает. Он обратится с письмом ко двору, объяснит, какой вред может быть нанесен запретом, духовный ущерб, чего государству не понять, и как вообще он своим овечкам, чьим пастырем он является, может запретить отправиться в путь, куда их влечет упование, неведомая сила святынь из Кельна и Аахена, что же, ему остановить странствия и в Компостелу? Пусть прежде они остановят свои войны, а именно сейчас они отправляют по тому же пути в немецкие земли огромную армию; ничего он запрещать не станет. Хотя заботы так велики даже в этой мирной стране, и как только человеку все это вынести! Ведь он благословляет батальоны, маршем отправляющиеся на войну, ведет перепалку с Веной и Римом, разбирается в болезнях и смятении домашних животных, в суевериях местного населения и сверх того обнаруживает еще у себя под окнами несчастного Йожефа Полянеца… А что, если Полянец пожалуется Папе? Падет на колени перед святым отцом Бенедиктом, перед старым больным человеком, в случае, если епископ Люблянский не остановит его дочь. И что тогда? Или разыщет нынешнего святого – Херменегильда, мученика, ведь и сам он тоже мученик, этот Полянец, топчущийся сейчас под окнами. Как только молено все это вынести, включая страдания какого-то перепуганного отца, эти войны и тревоги, гордыню и разврат, все это вместе взятое, даже если он – епископ? Так же, как и все остальные, ответил он сам себе, так же, как все люди: с Божией помощью, с помощью Господней.

– Что у нас на сегодня, – сказал он все еще сердитым голосом, – если оставим в покое этих пришельцев из Истры? – Они летели через Воднян, – ответил секретарь, – а видели их и у церкви святого Роха.

Епископа стало трясти, задрожало все его тело, но не по причине болезни, не из-за лихорадки. – И скотина, говорите, топилась? – Она беспокоилась уже несколько ночей, – ответил секретарь с серьезным видом, – потом был слышен топот на склонах гор и в долине, говорят, целые стада мчались прямо в воду. Удивительное было зрелище. – У епископа слышится попискивание в легких, тело его трясется, видно по всему, что ему нужна помощь, секретарь направляется к шкафу, чтобы растворить в воде порошок от простуды. В стране Мир, война далеко, чумы и холеры уже давно не было, последнюю колдунью осудили и сожгли тридцать лет назад, на нее донесли доминиканцы, domini canes – господни псы, лютеране уже давно убрались восвояси, но разве не было предостаточно и других трудностей? Так нет, выдумывают еще каких-то летающих существ, – попискивало у него в легких, но не из-за болезни, совсем не из-за болезни, а от сдерживаемого смеха. – Так, значит, говорят? И вы тоже так думаете, верите в это? – Верит, секретарь верит, что черти снова явились в их мирную страну в ту самую ночь, когда паломники из всех словенских земель в душе уже готовились к странствию в Кельморайн, когда начиналась война с Пруссией, когда подорожало зерно, а за фунт говядины платили дороже, чем год назад, и когда после епископской мессы в Радовлице какой-то рехнувшийся молодой крестьянин дерзко выехал верхом перед церковью и стал стрелять в воздух. – Вы помните, Ваше Преосвященство, эту стрельбу? – Его Преосвященство вспомнил: – Что вы хотите этим сказать? – Невиданная дерзость этого дьявола, – ответил секретарь. – Конь плясал под ним, как сумасшедший, а он стрелял при вас в воздух. – Пьяный крестьянин, – проговорил епископ, – а не дьявол, – ах, опять я произнес такое слово, что опять нужно перекреститься, словно я суеверная баба. Ничего удивительного, что секретарь верит, все еще так много несуразностей на свете. В одной части страны строят доменные печи и сахарные заводы, в кофейнях пьют кофе, который мелят в Триесте, в другой части – демоны вселяются в животных, и их, взбесившихся, гонят в пруды, озера и реки. В одной части в академии ученые мужи, горячие головы которых покрыты еще более согревающими их париками, спорят о латинских стихах и математических логарифмах, в другой части – в дымных домишках под соломенными крышами сидят крестьяне, прислушиваясь к завыванию ветра и стараясь распознать в нем голоса стародавних привидений, домовых и других невидимых существ, которые пытаются им помогать или вредить, чаще вредить, чем помогать. Можно ли удивляться, что епископ в такое время несколько раздражителен, во всяком случае, в большей степени, чем иные люди? И если иногда в его груди может вспыхнуть гнев, то это еще не грех, это только проявление большой человеческой обеспокоенности убогого служителя Божьего. В мире нет еще ничего определенного, ясного, время сейчас суетно и беспокойно, заботы велики, как же все это сможет человек вынести, если не с молитвой. И хотя он – епископ, ставший таковым в большей мере с Божией помощью, нежели благодаря своим деяниям, он тоже должен иметь своего ангела в небесах, и у него, конечно, есть такой, но не итальянский краснолицый, а белый, как записано в Евангелии и как это на самом деле. Собственно говоря, если как следует поразмыслить, у него должен быть не один ангел, вероятно, он и вправду имеет их несколько, иначе он не смог бы стать тем, кем стал – пастырем большого стада, главой огромного епископата от Белой Печи до Верхнего Града и далее до Словенского Градца на границе с Лавантинским епископатом, от белых скал Караванок до Истры, нет, он не смог бы стать тем, кем стал если бы у него не было нескольких ангелов; в конце концов, при заботе о стольких людях, при таком множестве дел нужно иметь больше помощников, хотя это последнее не является определяющим, главное – его избранность, у того, кто избран епископом, должно быть большее число ангелов, и это ему представляется несомненным.

Секретарь ставит стакан с растворенным порошком на стол и отходит, видя дрожь, сотрясающую Его Преосвященство, – это не лихорадка, а смех, от смеха попискивают его больные легкие.

– А что, скотина ничего не сказала? Никто не съел семени папоротника, чтобы ее понять? – Секретарь обиженно молчит, больше он не скажет ни слова. – Не поймите меня превратно, – говорит епископ, глотая аптекарскую горечь, – слишком много у меня дел, слишком много забот об убогих людях, но и сам я – всего лишь убогий человек, хотя наивысший надо мной – лишь папа Бенедикт в Риме, но и он уже в годах, да, уже в годах, pontifex maximus. – Секретарь во все это верит, в этом епископ убежден, верит в семя папоротника, которое надо съесть в ночь на Ивана Купалу, и начнешь понимать, что говорят животные, наверное, он потихоньку перекрестит рот, если зевнет, чтобы черти – ах, опять я сказал это слово, или, вернее, произнес его только мысленно, – чтобы злые духи не проникли через рот в человека, да, в народе еще существует язычество. Епископ не был бы епископом, если бы сомневался в существовании дьявола, не сомневается он и в существовании зла, которое падшие ангелы распространяют по свету. Он знает, очень хорошо знает, что Сатана и Зло имеют множество обличий, в том числе красивых, блистательных, а у Бога обличие только одно. Он знает, что добро и зло борются в каждом человеке непрестанно, каждую минуту, и что Бог на стороне добра, где бы Ему еще быть? Но здешний народ, и уважаемый секретарь в том числе, мог бы уже прекратить разговоры о неких летающих существах и вурдалаках, пора бы уже. Ах, этот языческий край – долины Альп и равнины Севера. В то время как мы плаваем в Америку и создаем там миссионы, когда пылают доменные печи и исполняются сонаты, когда трепещет звук цимбал и изучается святой Августин, когда все это уже существует на свете, тут до сих пор бытуют россказни о волшебных стрелках и зеленых охотниках, о златорогах и колдунах, способных сглазить тебя единым злым взглядом, о кикиморах, привидениях на распутьях и духах пропащих людей, блуждающих по кладбищам, – все это уже действует ему на нервы, если можно так выразиться, потому что сейчас многое действует епископам на нервы, только об этом говорят другими словами. И вот теперь, прямо накануне великого паломничества, люди видят какие-то летящие по воздуху создания, и это над Водняном, а может быть, и над Венецией, над ее куполами и старинными реликвиями в церквах, над святыми мощами, которые, без сомнения, обладают присущей им силой, и все это, все свои древние языческие заблуждения люди попросту припишут наибольшему, наихудшему злу – ему, чтобы еще раз не произносить его имени ни в единственном, ни во множественном числе, короче говоря, ему, чтобы он, епископ в его возрасте, при его познаниях и обилии дел, еще занимался такими делами, просто думал о подобном – это уж слишком. Нужно утереть слезы, выступившие от смеха, пусть господин секретарь его простит, только все это уже чересчур. Епископ посерьезнел, все это дело нужно ввести в какие-то разумные рамки: – Если свиньи топились, – сказал он, – знаете, что это означает? – Секретарь молчит, он решил молчать, а сам, конечно, знает, хорошо знает. – Это означает, – говорит епископ Люблянский со всей решительностью, которую во время болезни несколько утратил, – это означает, что поблизости был Господь. Он загнал демонов в свиней, а свиней – в воду, Евангелие от Луки 13:32, и все другие евангелисты, не буду их цитировать.

Теперь все стало ясно, дело закончено. – И еще кое-что, – произнес епископ резким голосом, не допускающим возражений, – еще кое-что, говоря словами Августина, если бы вы читали его внимательно, вы бы это знали: не пытайтесь познать больше, чем это возможно.

Секретарь опустил глаза, вместе они направились в приемную.

– Итак, – раздраженно сказал епископ, – сколько раз я вас уже спрашивал, что у нас на сегодня?

– Прежде всего, кельморайнские паломники, – ответил секретарь.

Конечно, этого он боялся с самого утра. Именно дел, касающихся кельморайнских паломников, потому что с ними в последнее время было еще больше неприятностей, чем с чертями, летавшими вокруг церковных колоколен, – он сказал бы так, если бы посмел пошутить и еще раз произнести черное слово во множественном числе. Здешние благочестивые люди совершали паломничества с незапамятных времен, многие столетия, устные предания и епископальные записи сообщают о паломничестве в Святую землю через Венгрию и Турцию, рассказывают о люблянской группе в сто пятьдесят человек, из которых в Иерусалим к Божиему гробу добралось лишь девять, всех остальных турки и разбойники-арабы убили или угнали в рабство; странники ходили в Рим и далекую Компостелу, ходили пешком, долгие месяцы, а иногда и годы, цельские графы ездили с большой свитой искупать свои страшные грехи, убийства, алчность до плотских удовольствий, до чужих земель и власти; обычные крестьяне, в кровь стирая ноги, шли в своих паломнических одеяниях, с посохом в руке и приколотыми к одежде раковинами, в немыслимую даль, и он, епископ, не может не восхищаться рвением своего стада, влекомого в святые места с давних времен, испокон веков. Святая Католическая церковь могла бы гордиться благочестивым славянским народом южной Австрии, а ему, епископу, приходится посылать некие сообщения в Рим и препираться с венскими светскими властями. Могли бы там знать, что здешний народ именует сами святые паломничества по тому месту, где находится sedes apostolica, по Риму – Рома. Издавна люди много грешили и много странствовали, чем тяжелее были грехи, тем более далекие и трудные совершались паломничества, желание обрести царство небесное так глубоко укоренилось в здешних людях, что это следовало бы уважать, благословлять и напутствовать странников добрыми словами. Но с паломничеством в Рейнскую область последнее время стало твориться что-то неладное, у епископа па столе было много донесений, немало писем из канцелярии при дворе в Вене, откуда ему угрожали, будто это он сам ходил там по Баварии и Рейнской области; он знал, что в результате последнего паломничества дело зашло уже так далеко, что в Вене, в придворной канцелярии, открыто заговорили о необходимости попросту запретить все эти хождения. Во всяком случае, паломничества в Рейнскую область, которые последний раз привели на Божием пути к различным злоупотреблениям. Ему неприятно было думать о тех сообщениях, да и можно ли было им верить: речь шла о беспечности, выпивках, увеселениях, распущенности, торговых мошенничествах, всякого рода соблазнах. Вместо смиренного очищения, благочестия, сосредоточенности и молитвы дело дошло до грабежей и насилий, если вообще этому доносу можно было верить, если его не написали с клеветнической целью злые люди. Условия ухудшались с каждым разом, каждые семь лет – таков был цикл хождений в Рейнскую область. Каждый седьмой год верующих и всякий другой люд в землях южной Австрии охватывало странное беспокойство, подобное эпидемии какой-то лихорадки, и они покидали свои сельские и городские дома, семьи, ответственные дела и пешком отправлялись в дальний, неведомый, полный опасностей путь. И в немецких краях, в городах, раньше поистине гостеприимных, теперь венгерских паломников, как из-за поверхностного знания географии называли там странников из словенских земель, с каждым разом ожидали все с большим неудовольствием. Теперь каждый седьмой паломнический год становился для них временем страха, подобного тому, что вызывала саранча или набеги турок, – так гласили некоторые сообщения, которым Люблянский епископ не хотел верить – слишком мало доказательств, так он и заявил римским визитерам. Согласно этим сообщениям, лишь немногие города сохраняли еще старый обычай, по которому паломников у городских ворот встречали представители местной власти и дворянства со всеми почестями и последующим угощением. В Баварии, где паломничество до сих пор почиталось, им пока еще радовались, хотя страна в результате последней войны была разорена и сильно обнищала, а в Кельне и Аахене последний раз их встретила городская стража. Прошли те времена, когда на словенском языке печатался путеводитель под заглавием «Венгерский паломник». Венгерский или краинский – не все ли равно, с востока массами шли к святыням в немецкие земли множество народов – как их различишь! И все они были подобны друг другу: вместо прежних на редкость благочестивых людей, чья богобоязненность, скромность и стойкость вызывали такое же восхищение, как и их пение, пляски и примерное нравственное поведение, теперь вдруг, если судить по этим неприятным и не слишком правдоподобным сообщениям, по немецким городам и селам двигались толпы шумных, часто пьяных, нередко совершающих насилие чужеземцев с блудливыми глазами и неверной походкой. Они больше не были одеты в холщовые рубища – куда там, некоторые, как гласили сообщения, носили драгоценные украшения, иные были вооружены, и за каждой группой верующих следовала еще толпа женщин и мужчин с подозрительной репутацией. Епископ знает: странствие – это искушение, а зло прилипчиво, мужчины и женщины идут вместе, сено возле огня может вспыхнуть. Действительно, было бы опасно, если бы верующие и стойкие, идущие впереди, стали бы подобны тем, что следуют сзади – шлюхам и ворам. И будто бы, если верить сообщениям, это уже случилось: почтенные горожане во время долгого пути превратились в развратников и обжор, хозяева-крестьяне перестали уважать чужую собственность, и будто бы, как рассказывал некий доминиканец, замужние женщины и невинные девицы сделались визгливыми бабами со стаканами в руках и подоткнутыми подолами. В результате последнего паломничества в Кельморайн к нему в епископат явилась римская комиссия с целой пачкой обвинений, но он все отверг. И вот опять эти кельморайнские паломники. И забота, эта тяжкая забота ложится на его плечи, он несет ответственность за все: за души и тела, за честь и достоинство, за доброе имя епископата – за все; бремя это лежит на нем, как он его выдержит? Как и все другие: с Божией помощью, только с Божией помощью.

– Так пусть войдут, – сказал епископ, – чего же мы ждем?

Секретарь открыл двери, и вошел огромный, одетый по-городскому человек, за ним следом в приемную протиснулось несколько крестьян, и наконец внесли на носилках могучую женщину, такую полную, что ее вместе с носилками пришлось в дверях несколько поприжать. Огромный человек снял шляпу и громыхнул так, что задрожали стекла:

И протопал через всю комнату, чтобы поцеловать перстень на руке епископа.

– Бог вас услышит, – сказал епископ, – даже если вы будете петь не так громко.

И хотя все это было так оглушительно и назойливо, он подумал: бас, а его нам как раз не хватает в соборе для Те Deum laudamus [10]Те Deum laudamus (лат.) – Тебя, Господи, хвалим.
. Крестьян и женщину великолепие помещения, высоких окон, блестящего пола, картин на стенах, скульптур, величие всей сцены с епископом в белом парике и его секретарем, тоже в парике, заставило пасть на колени. – Прошу вас, – сердито сказал епископ басу, – если хотите стать предводителем паломников, наденьте снова парик на голову, и пусть сударыня встанет. Могучий человек поднялся и несколько растерянно посмотрел на парик, который держал в руках. Он не мог понять, как он там оказался, он не заметил, что вместе со шляпой в знак своего почтения нечаянно стянул с головы и его. – Мое имя Михаэл Кумердей, – сказал он, смутившись, – я из Словенского Градца, торговец, торгую кожами, вином, лошадьми. – Он быстро вернул парик на подобающее ему достойное место. Парик внушает больше уважения на голове, нежели в руках. Поглядывая на свое отражение в стекле за спиной епископа, он пытался понять, правильно ли надел парик. Четверо крестьян с трудом поставили женщину на ноги. – Это Магдалена, – сказал предводитель паломников, – моя жена. – Ладно, ладно, – ответил епископ. – Хорошо иметь при себе заботливую жену в такой долгой дороге, сулящей множество трудностей, я уж не говорю – искушений. А еще лучше иметь всегда твердую веру и молитву. Кое-кто во время паломничества об этом иногда забывает.

– Когда будете петь во славу Божию, – добавил он, – вас будет далеко слышно.

– У меня не очень хороший слух, – пробасил Михаэл, – но зато я очень благочестивый и очень порядочный.

Женщина быстро закивала, крестьяне, жавшиеся у дверей, тоже подтвердили, что Михаэл – очень порядочный человек. – Я знаю эти дела, знаю многое о путешествиях, о ценах на ночлег и питание, о найме телег и лошадей, о больных и здоровых, о честных людях и жулье, знаю обыкновения, обычаи в чужих краях. – Епископ спросил, осознает ли предводитель паломников, староста Михаэл Кумердей, какая на него ложится ответственность? Михаэл загудел, говоря, что осознает, какая это великая честь и огромная ответственность. Разумеется, сопровождающие его господа, – и он указал на жавшихся у дверей крестьян, – подтвердят, что он знает дороги и людей отсюда до севера, до Пруссии и холодного моря. – Магдалена добавила, что Михаэла знают все, в каждом приюте для странников, в каждом трактире, и крестьяне, подтверждая, кивнули. Михаэл начал перечислять трактиры от Любляны через Беляк до Зальцбурга и далее. Епископ поднял руку, для его больной головы в комнате становилось слишком шумно, он пропустил мимо ушей названия многих монастырей и приютов, уловил только, что где-то уже в Ландсхуте, да, именно там, есть корчма «При Святой Крови». – «При святой корове», – сказал стоящий у дверей крестьянин – он не смог удержаться от своего грубого острословия, и все ухмыльнулись. – Крови, – поправил его Михаэл, Heiligenblut, – епископ и это пропустил мимо ушей.

Он сделал знак секретарю, который склонился к нему. Епископ хотел знать, как обстоят дела с духовным попечением этих людей. Секретарь пояснил, что с паломниками пойдет священник Янез Демшар из церкви святого Роха. Это тот самый, подумал епископ, что полагает, будто весенний пост не вовремя. Вероятно, присоединятся еще некоторые штирийские, каринтийские и фриульские священники.

Все теперь напряженно ждали, что скажет епископ. Может быть, он их уже сейчас благословит? Ничего не говоря, он смотрел прямо перед собой и думал, что у него все еще жар и что придется опять лечь в постель. – Хоть бы они ушли, – мелькнуло у него в голове, – пусть себе идут во имя Господне. А он ляжет в постель и будет молиться, чтобы после этого паломничества не было никаких римских комиссий.

– Только смотрите у меня, не уподобляйтесь там, в Баварии или еще где-нибудь, туркам или стае саранчи. – Он сказал, пусть идут во имя Божие, и чтобы не было на них никаких жалоб. Михаэл Кумердей забубнил какую-то песню о Деве Марии, секретарь его прервал, и епископ подумал: действительно, слух у него неважный. – Благословение, – сказал секретарь. Конечно, паломники его получили. Сложив перед собой руки, епископ прочитал короткую молитву, потом поднял руки, чтобы благословить, Магдалена и крестьяне пали на колени, предводитель паломников опять по ошибке снял с головы парик, затем мужчины долго ставили тяжелую Магдалену на ноги.

Епископ стоял у окна, заложив руки за спину. Он опять увидел дождь, не прекращавшийся весь этот сумрачный день. Теперь на мокрой улице грузчики привязывали ремнями к возам пустые бочки. Пустые – на телеги, полные – в подвал, подумал он, а все без меня, прошлогодний сладкий штайерец мне пока не попробовать. Ему пришло в голову, что можно было бы несчастного, шатающегося под окнами Полянеца все-таки принять, если уж он принял этакого старосту паломников, от баса которого рушатся иерихонские стены, да, теперь он мог бы принять Полянеца, ведь тот дал лес на строительство Верхнего Града, мог бы сказать ему доброе слово, мог бы подарить его дочери в дорогу четки. Но у епископа было еще много дел. Он продиктовал письмо в Вену о том, что принял все необходимые меры, чтобы в этом году паломничество прошло без нарушений законов как габсбургских земель, так и других, по которым пройдут его овечки, потом он с трудом дошел до собора и благословил собравшиеся там артиллерийские части, отправляющиеся на войну в Пруссию. Война с Пруссией, расходы, налоги, похороны, убийства, сплошные грехи. Он благословил все войска, обязан был их благословить, ему никогда бы не простили, если бы он этого не сделал, и он это сделал, хотя и в лихорадочном состоянии из-за болезни; вспомнил он того священника, которому не нравится пост, подумал, что сказал бы по поводу благословения армии Янез из церкви святого Роха: а пошла эта война к черту в задницу. Потом он перекрестился бы и покаялся, что так сказал. Еще ему нужно было подписать несколько назначений и распоряжение о перемещениях и, конечно, приходилось также есть и отдыхать, читать требник, и когда он вечером взглянул в окно, там уже не было грузчиков, не было под окном и фигуры в плаще – управляющего имением Виндиша Йожефа Полянеца, хотя епископ и решил принять его, несмотря на поздний час. Теперь ему стало жаль, в конце концов, он хорошо понимал Полянеца: все хотят куда-то в дорогу, кто же тогда останется здесь – только Полянец и епископ? Все меньше порядка и уважения, всюду бахвальство, роскошные одежды, питье кофе, живопись, балы и концерты, а по стране – разбой и разврат, и все куда-то едут – в Триест, в Вену и еще дальше, через моря и континенты, все куда-то спешат – в странствия и на войну; но ведь кто-то должен остаться здесь, обрабатывать поля, пасти овец – что же, все это будут делать лишь Полянец и епископ, если они одни останутся тут? Но что он вообще может изменить? Пусть идут себе с Богом паломники, пусть провалится в тартарары придворная канцелярия, пусть войска шествуют на войну с Пруссией, пусть этот суеверный народ живет со своими россказнями о вурдалаках и свиньях, бегущих в воду, сам он отправится в Верхний Град, будет там читать и гулять, беседуя с деревьями и небесами. Я не должен так думать, – мелькнуло у него в голове, – это дурные мысли, они возникли от усталости. – Но что поделать, – сказал вслух епископ Люблянский, пусть бы лучше эта армия, которую он благословил, осталась здесь, пусть бы парни и мужики работали на полях, взмахивали мотыгами, а не разбивали кому-то головы, пусть бы таскали бочки в подвалы, это хорошая работа и более полезная, чем выволакивать из грязи пушки. А паломники пусть себе идут, пусть идет и Катарина Полянец, если ей так велит сердце, пусть идут в Кельморайн, который всего лишь остановка на пути к Небесному Иерусалиму, куда все мы держим свой путь.

С такими мыслями епископ Люблянский лег под деревянный балдахин с краснолицыми, пышущими здоровьем ангелами. Он хотел было позвать секретаря, чтобы тот принес ему кофе, потому что собирался еще почитать, но зная, что неловкий секретарь обязательно обольет его этим кофе, предпочел чай. Правда, чай он тоже непременно прольет, но это так не испортит белье. Взглянув на деревянный потолок над своей кроватью, он опять увидел этих ярко раскрашенных ангелов, но прежде чем позвать неуклюжего секретаря, чтобы тот принес ему чай, глубоко окунулся в небеса на балдахине со всеми этими ангелочками и золотыми трубами, подумав, какими на самом деле белыми должны быть ангелы – сверкающе белыми, как это сказано у Луки, у Марка и Иоанна, белыми, как бел и чист разум Божией истины, как и его собственная оригинальная теологическая мысль, ведь когда-нибудь будут цитировать: как сказано у епископа Люблянского… от этой мысли у него стало тепло на сердце, и барочные ангелочки на балдахине больше не казались ему такими противными – пухлыми и краснолицыми, а наоборот, сделались белыми, каким должно быть и небо – белое-белое… далее он ни к чему уже не пришел в своих размышлениях, потому что уснул. Но вскоре начал беспокойно ворочаться на постели, ему снилось, что вокруг всей этой белизны и чистоты ходит секретарь с кружкой черного кофе в руках, и эта черная жидкость опасно плещется и колышется.