Черт может так попутать, что трудно бывает быстро принять правильное решение. Бедняга Симон Ловренц ломал голову, как незаметно вывести из монастыря Катарину, вместо того чтобы остаться там и преградить все подступы к ней своим телом. Выйдя из ворот, он увидел, что вокруг уже даже отдаленно не было ничего похожего на монастырь, на поле расположился военный лагерь, на какой-то подводе и возле нее крутились молодые женщины, одна из них умывалась и шутила с глазевшими на нее солдатами, у Симона мелькнула мысль, что нужно вернуться к Катарине и вытащить ее из этого вертепа, но он все-таки решил сначала найти лошадь, а то и повозку. Река текла спокойно, ее бурая блестящая поверхность была обманчива, обманчивым был и город: на улицах стало тихо, все уже было убрано, словно здесь никогда, а тем более прошлой ночью и прошлым днем, не велась своего рода небольшая война. Но люди забывают войны, маленькие – еще быстрее, чем большие. И вообще, в эти годы по тем краям прошло немало войск и паломнических процессий, новые лица сразу появлялись на смену только что отбывшим, бурные события и насилия в данный момент миновали. Каждая воинская часть оставляла страну более разоренной и была причиной еще большей вспышки набожности; через город проходили местные и чужие люди – конные и пешие, в повозках, каретах и с тачками, человеческие лица появлялись и исчезали – грубые солдаты, милые женщины-странницы, мужчины, носатые и лохматые, бледные и румяные, красивые девушки и бородавчатые старухи; тряслись подбородки, пугали всех изможденные больные, все приходили и уходили, после них нужно было что-то убирать, и всегда город оживал снова, казалось, тех, кто только что ушел, никогда здесь и не было; бросишь камень в воду, и вода пойдет кругами, но спустя минуту успокоится, и на поверхности не останется ничего, словно никогда тут и не было волн. И по этой спокойной глади прибранных улиц, освобожденных от чужого хлама и грязи, шел Симон Ловренц, будто слегка хмельной, не выспавшийся; растревоженная душа и мысли, бесновавшиеся в келье, – все сейчас, в этот теплый и мирный полдень, какого затихло, словно погрузилось куда-то на дно. Он поглядывал, не видно ли странников, ну хотя бы кого-то из них, возможно, лучше всего было бы ему с Катариной к ним присоединиться, но пусть будет что будет. Никого он не нашел, они ушли. Никто ему не мог сказать, в каком направлении; ушли они в утреннем полумраке, хотели уйти за день как можно дальше. Ушли точно так же, как и пришли в город, и город продолжал жить своей обычной упорядоченной жизнью. Он знал, куда они направлялись, но туда вело немало дорог, в конце концов, они должны сделать то, что он и предлагал: они с Катариной вдвоем пойдут по чужой стране; он радовался тому, что они будут одни, но и немного боялся, так как Катарину и себя самого нужно будет уберечь от опасностей, подстерегающих всех в этих беспокойных краях, по которым передвигаются массы к своим благочестивым или к своим стратегическим целям, первые – к святым реликвиям, вторые – к каким-то поросшим травой лугам и болотам, где в боях оставят навеки свои кости. До полудня Симон бродил по улицам, затем в пивной Витмана медленно пил пиво и слушал какого-то горожанина, читавшего крестьянам газету, носившую название Der Vernünfler, то есть Разумник. В «Разумнике» писалось: прусские войска вторглись в Чехию, в Праге австрийская императорская армия строит укрепления, туда направился верховный командующий Карл Лотарингский. Рейн опять вышел из берегов, амбары уже почти пусты, цены сильно выросли.

Симон спросил, где бы он мог купить лошадь – здоровую и подкованную, ему сказали, где: у коновала на краю города, там всегда после прохождения через город войск или странников останется какая-нибудь лошадка – потерявшаяся или больная; они ее вылечат и продадут или же обдерут и продадут в другом виде. С головой, кружащейся от пива, он шел этим светлым, погожим днем по улицам и маленьким площадям, где продавцы в обеденный час закрывали свои лавки, а торговки овощами приводили в порядок свои повозки, собираясь отправиться домой, в ближние деревни. Внизу у реки работники сгружали с подвод вонючие, недавно содранные кожи; Симон подумал, что среди них могут быть и лошадиные, вчера еще они были на крепких телах тяжеловозов, тащивших большие пушки, или на белых красавцах, носивших па себе лейтенантов, генералов, а то и какого-нибудь фельдмаршала, а может, на каурых, возивших карету епископа; теперь это только кожи, обмякшие, лежащие на берегу перед кожевней, зловонные под теплым полуденным солнцем. Выйдя из города, он нашел ту лошадиную лечебницу, за оградой стояли большие животные и смотрели на него: какая-то кобыла, вся в ранах, на которые садились рои мух, подошла к нему, он сорвал пучок травы, и бедняга благодарно взяла ее у него из рук. В дверях дома показалась пожилая женщина с ведром в руках, – никого нет, – сказала она, – приходите попозже.

Он решил подождать у Витмана, выпил еще кружку пива и узнал, что в войну вступили также Англия и Франция, и это – из-за северных американских штатов, из-за тех пустынных земель, где бесконечные леса и огромные озера, Симон знал, что там многие отцы-иезуиты из ордена погибли от рук дикого народа, отец Джои де Бребеф сгорел в огне, дай Бог ему вечный покой. День был хорош, Симон вернулся к реке и смотрел на спокойно струящуюся воду, день стоял словно умытый, солнечный, будто исполненный благословения Божьего – так подумалось Симону, сейчас он купит лошадь, и они с Катариной отправятся в путь. Все казалось таким чистым и спокойным, но, конечно, весь этот день был сплошным обманом.

Кот, игравший с окровавленной птицей, особенно радовался прекрасному дню. Долго в ходе очень занимавшей его игры он пытался прикончить большую птицу, раненую или больную ворону, которая со сломанными ногами и крыльями порывисто трепетала и, хромая, пробегала несколько шагов. Но кот-игрун снова валил ее лапой на землю, и тогда она вновь взмахивала крыльями, пока после нескольких таких взмахов не угодила в когтистые острозубые объятия благодушного полуденного котишки с окровавленной мордочкой. Затем кот исчез за кучей кож; Симон глядел на реку, слушал крики кожевенников и удары бросаемых тюков, его мятущаяся душа успокаивалась; усталое от бессонной ночи тело, хмельная от полуденного пива голова, река, спокойно текущая через все это летнее марево, теплое солнце на небе… Симон Ловренц задремал, а потом крепко уснул.

Его разбудил топот лошадиных копыт по мостовой, подводы кожевенников увозили дубленые кожи, готовые для дальнейшего использования, ему показалось, что он слышит гром от множества лошадиных копыт, какую-то грохочущую верховую езду – где он это уже слышал? Грохочущие всадники переходили через мост, словно черти били копытами по мосту, и гремели колеса пушек по бревнам, офицеры хохотали, в глазах у него будто вспыхнуло красивое, немного одутловатое лицо капитана Виндиша. Он вскочил на ноги, если бы у него были часы и он взглянул на них, то схватился бы за голову: он проспал целых три часа. Но он видел и без часов, что должен был находиться где-то в другом месте, не здесь, у реки Изар, от которой уже веяло вечерней прохладой, а на поверхности играли отблески последних лучей солнечного диска, заходящего за холмы вдали; деревья и городские дома отбрасывали длинные тени на реку и берег. Подводы кожевенников уехали, он остался один, только тот добродушный кот-охотник терся о его ноги; грудь Симона сдавила вечерняя тоска, всегда проявляющаяся в это время, когда день умирает, а ночь еще не родилась, тоска Симона была еще болезненней, так как он подумал о Катарине, лошади у него не было, в монастыре солдаты, какой черт в этот тихий благодатный день убаюкал его на берегу, так что он обо всем забыл и уснул? И это он, вечно страдавший бессонницей! – Она беспокоится обо мне, – подумал он.

– Катарина, – сказал он, – Катарина.