ДЕНЬ ПЕРВЫЙ

В последнюю минуту перед подъемом Стронг повернул древолифт с таким расчетом, чтобы оказаться спиной к стволу. Чем меньше он будет сейчас смотреть на дерево, тем лучше. Но лифт был немногим сложнее треугольной стальной рамы, подвешенной за один из углов на тонком, как нить, тросе, и поэтому, не пройдя и ста футов, он вернулся в исходное положение. Нравилось это Стронгу или нет, дерево с самого начала решило навязать ему свое общество.

Ствол находился от него футах в пятнадцати. Более всего он напоминал Стронгу скалу, огромную живую скалу с буграми коры длиной от восьми до десяти футов и с трещинами глубиной до четырех — этакую древесную стену, уходящую ввысь, в величественное зеленое облако листвы.

Он не собирался смотреть вверх, но взгляд его сам собой поднялся вдоль ствола. Он быстро опустил глаза. Чтобы обрести внутреннее равновесие, он взглянул вниз, туда, где на постепенно уменьшавшейся деревенской площади виднелись знакомые фигуры трех компаньонов.

Сухр и Блюскиз, покуривая свои первые утренние сигареты, стояли на древнем могильном холме. Стронг находился слишком высоко, чтобы рассмотреть выражение их лиц, но он почти не сомневался, что тупые черты Сухра дышат упрямством и злобой, а Блюскиз клокочет от бессильной ярости, как затравленный буйвол. Райт стоял приблизительно в тридцати футах от подножия дерева, у пульта управления лебедкой. Лицо его наверняка оставалось таким же как всегда, разве что чуточку напряглось от волнения, однако по — прежнему выражая странную смесь доброты и решительности, — лицо, по которому безошибочно угадывался руководитель.

Стронг перевел взгляд на окружавшие площадь домики. Сверху они выглядели еще очаровательнее. В золотисто — багровом сиянии Омикрона Сети яркими красками переливались коньки крыш, многоцветные зайчики танцевали на пряничных фасадах. В ближайших домиках сейчас, естественно, никого не было — деревня в радиусе трехсот футов от подножия дерева опустела, и эту часть ее огородили веревкой. Но когда Стронг взглянул на домки, ему вдруг пришла в голову фантастическая мысль: ночью в них поселились феи теперь хозяйничают там вовсю.

Эта мысль развлекла его, но не надолго. Ее вспугнула процессия огромных транспортировщиков древесины, которые въехав на площадь, выстроились в длинную очередь.

Перед ним вновь было дерево. Сейчас он поднялся еще выше, и стволу уже пора было уменьшаться в объеме. Но ствол не стал тоньше — во всяком случае этого не было заметно. Он все еще напоминал огромную скалу, и Стронг чувствовал себя скорее альпинистом, чем древорубом. Взглянув вверх, он увидел первую ветвь. Ее можно было сравнить с секвойей, растущей параллельно земле на вертикальном склоне древовидного Эвереста.

Из приемника радиосвязи «земля — дерево», который вместе с миниатюрными батарейками был прикреплен к мочке левого уха Стронга, раздался твердый голос Райта:

— Уже видели дриаду?

Стронг включил языком прикрепленный к его нижней губе крохотный передатчик.

— Пока нет.

— Если увидите, дайте мне знать.

— Черта с два! Вы разве забыли, что я вытащил длинную травинку, которая дала мне исключительные права на дерево? Чтобы я здесь ни нашел, все принадлежит мне одному.

Райт рассмеялся.

— Я только хотел вам помочь.

— Благодарю, в помощи я не нуждаюсь. На какой я сейчас высоте?

Пауза. Стронгу была хорошо видна маленькая как сигарета, фигурка Райта, который склонился над контрольной панелью лебедки.

И, спустя немного:

— Сто шестьдесят семь футов. Еще сто двадцать, и вы поравняетесь с первой ветвью… Как вы себя чувствуете?

— Вполне прилично.

— Хорошо. Сообщите, если возникнут какие — нибудь неполадки. Даже самые незначительные.

— Обязательно.

Стронг выключил передатчик.

Становилось все сумрачнее. Нет. Не сумрачнее. Зеленее. Чем выше он поднимался, тем глубже становился оттенок бледного хлорофиллового сияния, в которое, с трудом просвечиваясь сквозь бесчисленные наслоения листвы, превращался солнечный свет. В нем шевельнулся страх дерева, но он поборол его, прибегнув к способу, которому его научили еще в школе древорубов. Способ этот был очень прост: займитесь чем — нибудь, чем угодно. И он произвел инвентаризация оборудования, прикрепленного к металлической полосе основания лифта: дреколья, древорацион, одеяла; древопалатка, обогревательный прибор, молоток для забивания кольев; тросомет, резак, санитарная сумка; пояс альпиниста, веревочное седло, шнур для ветвей (к основанию лифта был прикреплен лишь конец шнура, сам же шнур спускался вниз, к подножию дерева, где лежал постепенно уменьшавшийся молоток); агрегат Тимкина, древощипцы, фляжка…

Наконец лифт втянул его в нижние слои листвы. Он ожидал, что листья будут огромными, но они оказались маленькими и изящными и напомнили ему листья красивого сахарного клена, который когда — то в изобилии произрастал на Земле. Вскоре перед ним возникла первая ветвь, и стайка алых птиц — хохотушек встретила его прибытие жутким издевательским смехом. Несколько раз они облетели вокруг Стронга, бесцеремонно разглядывая его своими серповидными глазками, потом спираль. Взвились к верхним ветвям и исчезли.

Эта ветвь была подобна хребту, который вырвавшись из горной цепи, навис над деревней. Ее боковые отростки сами по себе были настоящими деревьями, и каждое из них, упав, могло бы разрушить по крайней мере один из этих домиков, столь милых сердцу колонистов.

В который уже раз Стронг с недоумением спросил себя, почему коренные обитатели 18–й планеты Омикрона Сети строили свои деревни вокруг основания подобных древесных чудовищ. Разведывательный Отряд в своем докладе отметил, что местные жители. Не смотря на умение строить красивые здания, на самом деле были очень примитивны. Но даже если так, все равно они должны были знать, какую потенциальную опасность таили эти гигантские деревья во время гроз; и прежде всего они должны были понимать, что избыток тени ведет к сырости, а сырость — предвестник гниения.

Совершенно очевидно, что они до этого не додумались. Потому что из всех построенных ими в свое время деревень только одна эта не сгнила и не превратилась в отвратительные зловонные развалины; так же, как это дерево было единственным, не заболевшим той странной болезнью, от которой, как предполагали, засохли и погибли все остальные.

Разведывательный Отряд утверждал, что местные жители строили свои селения вблизи деревьев потому, что деревья эти являлись для них объектами религиозного поклонения. И хотя эта гипотеза, несомненно подтверждалась тем, что, когда деревья начали умирать, местные жители все без исключения, ушли в Пещеры Смерти, расположенные в северных пустынях, Стронг все же не мог до конца согласиться с ней. Судя по архитектуре домов, аборигены отличались практичностью и большим художественным вкусом, а практичные мыслящие существа вряд ли бы пошли на массовое самоуничтожение только потому, что их религиозные символы оказались подверженными болезням. К тому же Стронгу и раньше приходилось рубить деревья на многих заново открытых планетах, и он неоднократно убеждался, что Разведывательный Отряд достаточно часто ошибается.

* * *

Листва окружала его со всех сторон. Он находился теперь в совершенно обособленном, туманном, золотисто — зеленом мире, усыпанном цветами (на Омикрон Сети–18 этот месяц соответствовал июню, и дерево было в цвету), в мире, единственными обитателями которого были он сам, птицы — хохотушки да насекомые. Иногда сквозь ажурные просветы в листве он видел небольшие участки площади внизу, но ничего больше.

Когда до ветви, на которую он, еще будучи на земле, забросил трос, оставалось около пятнадцати футов, он попросил Райта остановить лебедку. Отцепив от основания лифта тросомет, он прижал приклад к плечу и принялся раскачивать лифт взад и вперед. Стронг выбрал самую верхнюю из видимых ему отсюда ветвей, которая нависала над ним примерно в восьмидесяти футах, и во время одного из взлетов лифта, в тот момент, когда он находился в самой крайней точке амплитуды, прицелился и спустил крюк.

Тросомет, словно паук, выплюнул бесконечно длинную нить. Тонкий, осенняя паутина, трос взметнулся вверх, полетел вниз сквозь листья и цветы и закачался в нескольких дюймах от протянутой руки Стронга. Он поймал его во время следующего взлета и, продолжая раскачиваться, прижал трос только тогда, когда его микроскопические волокна проникли в сталь, срослись с ней. Теперь можно было подниматься выше.

Стронг попросил Райта снова пустить в ход лебедку. Покрытый тончайшим слоем Тимкина нитевидный трос заскользил через «новую» ветвь, и подъем возобновился. Стронг откинулся назад, насколько позволял спасательный пояс. Закурил сигарету…

И увидел дриаду.

Или это ему почудилось…

Дело в том, что все их разговоры о дриадах были шуткой. Одной из тех шуток, что рождаются в беседах между мужчинами, когда их общение с женщинами ограничено короткими перерывами в работе.

Вы убеждали себя, что это не более чем шутка; вам было чертовски хорошо известно, что никогда ни на каком дереве, ни на какой планете не спустится к вам по устланной листьями тропе прекрасная фея. И хотя вы непрестанно повторяли себе, что этому никогда не бывать, в самом дальнем, темном уголке вашего сознания, к которому не отважился приблизиться здравый смысл, постоянно жила мысль о том, что, быть может, это все — таки когда — нибудь произойдет.

Этой шуткой они перебрасывались во время полета с Земли и пока ехали из космопорта в деревню. Если верить болтовне Сухра, Блюскиза, Райта… и его собственной, на последнем гигантском дереве Омикрона Сети–18 должна жить по крайней мере одна дриада. И вот будет потеха, когда они ее поймают!

Что ж, подумал Стронг. Ты ее увидел. А теперь посмотрим. Как ты ее поймаешь.

Видение мелькнуло и исчезло — лишь слабый намек на контуры тела, вспышку красок, волшебное лицо, — и вслед за растаявшим образом постепенно растаяла и его уверенность в том, что он видел ее. К тому времени, когда лифт внес его в шатер из листьев, где, как ему казалось, она только что была, он уже не сомневался, что ее там не будет. Ее не было.

Он заметил, что у него дрожат руки. Усилием воли он вернул им твердость. Смешно так волноваться из — за причуд солнечных бликов на листьях и ветвях, сказал он себе.

А на 475–м футе подъема ему показалось, что он ее увидел снова. Только что выяснив у Райта, на какой он находится высоте, Стронг случайно взглянул в сторону ствола. Она стояла там прислонившись спиной к коре, и ее длинные стройные ноги опирались на ветвь, с которой он в этот момент поравнялся. Тонкая фигура, сказочное лицо феи, золото волос. До нее было не более двадцати футов.

— Выключите лебедку, — тихо сказал он Райту.

Когда лифт остановился, он расстегнул спасательный пояс и ступил на ветвью. Дриада не шелохнулась.

Он медленно направился к ней. Она по — прежнему была неподвижна. Он протер глаза, втайне надеясь, что она не исчезнет. Она стояла на том же месте, застывшая подобно статуе, спиной к стволу. И ее длинные ноги опирались на ветвь. На ней была короткая, сотканная из листьев туника, которая держалась на перекинутой через плечо ленте; изящные сандалии, тоже из листьев, оплели ее ноги до середины икр. Ему начало казаться, что она действительно существует. И в этот самый миг она вдруг угасла.

Никакое другое слово не могло передать того, что произошло. Она не ушла, не убежала и не улетела. Строго говоря, она даже не исчезла. Просто она там была, а в следующую секунду ее там не стало.

Стронг остановился. Усилие, потраченное им на то, чтобы взобраться на ветвь и пройти по ней несколько шагов, было ничтожно малым, однако он весь покрылся испариной. Он ощущал пот на щеках, на лбу и шее; он ощущал его на груди и спине, он ощущал влажное прикосновение взмокшей от пота древорубашки.

Он достал носовой платок и вытер лицо. Сделал шаг назад. Другой. Дриада не материализовалась. Там, где она только что стояла была лишь густая листва. И солнечный блик.

Из приемника раздался голос Райта:

— У вас все в порядке?

Стронг секунду колебался.

— Все отлично, — наконец проговорил он. — Произвожу небольшую разведку.

— Как она выглядит?

— Она… — Стронг вовремя сообразил, что Райт спросил о ветви. Он снова вытер лицо, скомкал платок и засунул его в карман — Она огромна, — ответил он, когда уже смог положиться на свой голос. — В самом деле огромна.

— Ничего, мы его одолеем, это дерево. Нам и раньше попадались и не маленькие.

— Но не такие гиганты, как это.

— И все — таки мы с ним справимся.

— С ним справлюсь я один, — заявил Стронг.

Райт усмехнулся.

— Не сомневаюсь. И все же мы будем поблизости на тот случай, если… Вы готовы к подъему?

— Одну минуту.

Стронг поспешил к лифту.

— Пускайте, — сказал он.

На пятисотфутовой высоте ему снова пришлось забросить трос, потом еще раз, когда он поднялся до пятисот девяноста. В шестистах пятидесяти футах от земли листва поредела, и он смог метнуть трос более, чем на сто пятьдесят. Он уселся поудобнее, чтобы насладиться подъемом.

На высоте около семисот футов он оставил на одной из особенно толстых ветвей древопалатку, одеяла и обогревательный прибор и все это крепко к ней привязал. Всегда лучше ночевать на больших ветвях. По мере того, как он поднимался, ему лишь изредка удавалось увидеть деревню. Основную часть ее скрывала листва, но порой перед его взором возникали крайние домики, за которыми до самого горизонта простирались обогащенные химикатами поля. Растительность едва только пробивалась, и поля были покрыты золотистой щетиной крохотных стебельков недавно посеянной пшеницы — эндемической разновидности, которая росла только на Омикроне Сети–18 и нигде больше во всей галактике. К середине лета пшеница созреет, и колонисты снимут еще один из тех сказочно обильных урожаев, которые постепенно превращали первое поколение поселенцев в миллионеров.

Он мог разглядеть снующие на задних двориках крохотные фигурки домохозяек и жуками ползущие по улицам жирокары. Он мог разглядеть детей, которые казались отсюда величиной с головастиков, — они плавали в одном из бассейнов. Для полноты картины не хватало только маляра, красящего дом, или чинящего крышу кровельщика. Их отсутствие объяснялось очень просто: эти домики никогда не требовали ремонта.

Во всяком случае. Так было до сегодняшнего дня.

Дерево, которое пошло на их строительство и качество работы не имело себе равных. Стронг побывал только в одном из домов — в местной церкви, которую колонисты превратили в отель, но хозяин отеля (он же мэр деревни) заверил его, что, в сущности, отель представляет собой лишь увеличенную и чуть богаче декорированную копию других зданий. Нигде раньше Стронг не видел такой безукоризненной отделки дерева, такой совершенной панельной обшивки. Все было идеально продумано, и сливалось в единый ансамбль, и невозможно было определить границу между фундаментом и полом, между опорными балками и стенами.

Стены переходили в окна, окна переходили в стены. Лестницы не просто спускались: они словно струились окрашенными под дерево потоками. Что же касается искусственного освещения, то свет испускало само дерево.

Разведывательный Отряд, признав аборигенов примитивными, основывал это заключение главным образом на том, что (и это, по мнению Стронга, было в корне ошибочно), что они научились обрабатывать металлы только на позднем этапе своего существования. Но пыл, с которым колонисты мечтали сохранить эту единственную уцелевшую деревню (на что было получено разрешение Департамента Галактических Земель), красноречиво свидетельствовал о том, что неумение местных жителей творить чудеса из железа и меди с лихвой возмещалось их способностью творить чудеса из дерева.

Перед тем, как покинуть лифт, Стронг еще три раза забрасывал трос; теперь, стоя на ветви, он надел пояс верхолаза и с помощью специальных замков — защелок прикрепил к нему нужные инструменты. Потом он отцепил от основания лифта конец шнура и защелкнул карабин у правого бедра.

Он находился сейчас примерно в девятистах семидесяти футах от земли, и дерево уже уменьшалось до размеров стройной американской сосны.

Стронг прицепил к концу шнура с кольцом древощипцы. Покончив с этим, он огляделся, отыскивая глазами подходящую для седла развилку. Он нашел ее почти сразу. Она находилась над ним в пятнадцати футах, и ее положение обещало ему удобный доступ к интересующей его сейчас части дерева — к последним девяносто футам.

Забросив веревку, он поймал другой ее конец, змеей скользнувший вниз, и сплел седло.

Стронг сел в седло не сразу. Он устроил себе десятиминутную передышку. Откинувшись назад в развилке, через которую проходил шнур, он закрыл глаза; но сквозь веки все равно проникало солнце; солнце, и листья, и цветы, и ярко — голубые кусочки неба.

С расположенной выше развилки, слегка колыхаясь в порывах утреннего ветерка, точно серебристая лиана, свивала длинная седельная веревка. Развилка находилась на двадцать футов ниже самой верхней точки дерева и более, чем в тысяче футов от земли.

Эта цифра не укладывалась в сознании. Ему не раз приходилось подниматься на высокие деревья; некоторые из них достигали даже пятисот футов. Но по сравнению с этим они казались пигмеями. Это возвышалось над землей более, чем на тысячу.

Тысяча футов.

Седельная веревка приобрела новое значение. Он потянулся к ней и коснулся рукой ее неровной поверхности. Проследовал глазами вдоль ее двух серебристых полосок. И, еще до конца не осознав, что он делает, полез вверх. Переполнявший его восторг умножил силы; горячими волнами разливалась по телу кровь; пело все его существо. Поднимался он неторопливо и уверенно. Добравшись до развилки, он влез на ветку и глянул вверх.

До последнего разветвления осталось каких — нибудь десять футов. Нажав маленькие кнопки, он освободил вмонтированные в подошвы древоботинок стальные шипы и, распрямившись, приложил ладони к темно — серой коре. На этой высоте диаметр ствола был меньше фута, и поверхность его была гладкой, как шея женщины. Стронг поднял левую ногу и опустил ее под углом к стволу. Надавил. Шипы глубоко вонзились в дерево. Он перенес тяжесть на левую ногу, наступил правой.

И полез вверх.

Даже закрыв глаза, вы безошибочно можете определить, что приближаетесь к вершине дерева. Любого дерева. Чем выше вы поднимаетесь, тем сильнее раскачивается ствол, который под вашими руками становится все тоньше; по мере ого как вокруг редеет листва, все ярче светит солнце; все быстрее и быстрее бьется ваше сердце…

Добравшись до последней развилки, Стронг уселся верхом на ветку и посмотрел вниз, на раскинувшийся перед ним мир.

Отсюда листва еще больше напоминала зеленое облако — огромное зеленое облако, которое скрывало почти всю деревню. За его кружевными краями были видны только самые дальние домики. А за ними бесшумно катилось к горизонту Великое Пшеничное Море, как он мысленно называл поля.

Хотя более уместным здесь было бы слово «архипелаг». Потому что, куда бы он ни бросил взгляд, повсюду виднелись острова. Острова сгнивших деревень; одни — увенчанные зловещими серыми маяками мертвых деревьев, другие — заваленные серыми обломками упавших. Острова контейнеров с отбросами из прочной стальной фольги, острова ангаров из того же материала, в которых стояли сеялки — геликоптеры и облегченные комбайны, взятые колонистами в аренду у Департамента Галактических Земель.

Вблизи деревни виднелись острова поменьше: завод по обеззараживанию сточных вод, мусоросжигательная печь, крематорий. И наконец, еще один, новенький, с иголочки, остров — лесопильный завод, на котором колонисты собирались обработать древесину этого дерева.

В некотором смысле дерево уподоблялось урожаю, потому что на Омикроне Сети–18 высоко ценилась древесина — почти также, как на Земле. Но даром они ее не получат, подумал Стронг; им таки придется раскошелится и отвалить компании «Убийцы деревьев, инкорпорейтел» кругленькую сумму.

Стронг расхохотался. Он не очень — то симпатизировал колонистам. Как и Блюскиз, он отлично понимал, что они творят с почвой и как будет выглядеть Омикрон Сети–18 через пятьдесят лет. Временами он их ненавидел…

Но не сейчас. Сейчас, когда утренний ветерок вздувал его древорубашку и утреннее солнце касалось его лица, когда над его головой распростерлось необъятное небо, а у ног раскинулся весь мир, в его душе не было места для ненависти.

Он зажег и выкурил сигарету. На вершине мира под чужым ветром и солнцем, она показалась ему особенно приятной. Он докурил ее до основания, пока она не обожгла ему пальцы, потом загасил окурок о подошву ботинка.

Когда он поднял руку, на его указательном и большом пальцах была кровь.

Сперва он решил, что порезался, но, когда стер кровь, на руке не оказалось ни малейшего пореза, ни царапины. Он нахмурился. Быть может, он поранил себе ногу? Он наклонился… и увидел окровавленную подошву ботинка и кровь, каплями стекавшую с шипов. Он наклонился еще ниже… и увидел кровавый след, оставленный шипами на гладкой серой поверхности ствола. Наконец он понял в чем дело. Кровь была не его. Это была кровь дерева.

* * *

Искрилась на солнце дрожавшая под ветром листва, и лениво раскачивался из стороны в сторону ствол. Из стороны в сторону. Из стороны в сторону…

Сок!

Ему уже началось казаться, что этому слову никогда не отстоять своих прав и что его сознанием навеки завладел его ложный синоним — кровь.

Сок…

Ведь ему совсем не обязательно быть прозрачным. При наличии соответствующих пигментов он мог быть любого цвета, любого цвета под солнцем. Пурпурного. Зеленого. Коричневого. Красного…

Кроваво — красного…

Ведь из того, что обычные деревья обладали определенными особенностями, вовсе не следовало, что те же особенности должны быть свойственны и этому дереву. Нет такого закона, по которому сок дерева обязательно должен быть бесцветным.

Ему стало немного легче. Красный сок, подумал он. Надо поскорее сообщить Райту!

Но когда через минуту Райт связался с ним, он не сказал ему об этом ни слова.

— Вы готовы? — спросил Райт.

— Нет… не совсем. Произвожу небольшую разведку.

— Как я погляжу, это сегодня ваше любимое занятие.

— Отчасти.

— Ладно, раз уж вы решили оставить дриад себе, не буду вам мешать. Тем более что вы слишком высоко, и такому немолодому древорубу, как я, взобраться к вам не под силу. Я хотел только сказать вам, что мы собираемся устроить перерыв и немного перекусить. Советую вам сделать тоже самое.

— Слушаюсь, — сказал Стронг.

Но есть он не стал. Лежавший у него в кармане древорацион не возбуждал аппетита. Посидев еще немного на развилке, он выкурил вторую сигарету и спустился по стволу до ветви, через которую проходила седельная веревка. Руки его обагрились кровью, и ему пришлось вытереть их носовым платком.

Убрав шипы, он обвил ногами веревку и слетел вниз на развилку, через которую проходил шнур. Пробыв там ровно столько времени, сколько требовалось, чтобы сесть в седло, он молниеносно спустился к концу шнура и прикрепил к поясу щипцы. Первая стофутовая ветвь находилась под ним футах в двадцати. Увлекая за собой шнур, он в секунду преодолел это расстояние и встал на ветвь. Пройдя две трети ее длины, он приладил к ветви щипцы таким образом, чтобы, когда шнур натянется, они глубоко вгрызлись в дерево. Эта работа подействовала на него успокаивающе, и, включив языком передатчик, он машинально заговорил в том шутливо — официальном тоне, в котором они с Райтом иногда беседовали по линии «земля — дерево».

— Теперь дело за вами. Мистер Райт. Я готов.

Молчание. И наконец:

— Вас, мистер Стронг, не очень — то устраивают длинные обеденные перерывы, а?

— Во всяком случае не тогда, когда у меня под носом маячит такое огромное дерево.

— Включаю лебедку. Дайте знать, когда шнур затянется.

— Слушаюсь, мистер Райт.

Заработала лебедка, шнур приподнялся и повис дугой… дуга начала сглаживаться… превратилась в прямую линию. Ветвь вздрогнула, затрещала…

— Включите лебедку, мистер Райт.

Стронг направился к стволу., сел в седло и достал резак, с виду похожий на пистолет. Настроив резак на десятифутовый луч, он направил дуло на основание ветви. Он уже совсем было собрался нажать курок, когда у самой границы его поля зрения мелькнули контуры тела и цветовое пятно. Он перевел взгляд туда, где отягощенные листьями боковые ветки ласкали полуденное небо…

И увидел дриаду.

— Мы ждем вашей команды, мистер Стронг.

Стронг судорожно глотнул. Выступивший на лбу пот потек вниз и залил ему глаза. Он вытер их рукавом рубашки. Дриада не исчезала.

Опершись на локоть, она полулежала на ветке. Слишком тонкой. Чтобы выдержать ее тяжесть, а ее легкое платье настолько слилось с окружающей листвой, что, если бы не волшебное лицо, не золотистые руки и ноги и не пушистая копна желтых волос, он мог бы поклясться, что ее там нет, ибо лицо ее могло быть только что распустившемся цветком, ее руки и ноги — золотистой пшеницей, проглядывавшей через просветы в листве, а волосы — горстью солнечного света.

Он снова протер глаза. Но она не желала исчезать. Чувствуя себя дураком, он помахал ей рукой. Она даже не шевельнулась.

Он опять помахал ей, чувствуя себя уже полнейшим идиотом. Потом выключил передатчик.

— Уйди оттуда! — крикнул он.

Она и глазом не моргнула.

— Почему задерживаетесь, Стронг?

Тон Райта и его отказ от насмешливо — официального обращения «мистер» говорили о его нетерпении.

«Послушай, — сказал себе Стронг, — ведь до этого ты взбирался на сотни деревьев и ни на одном из них не увидел ни одной дриады. Ни одной. На свете вообще нет никаких дриад. Никогда не было. И никогда не будет. Ни на этом дереве и ни на каком другом. И сидящая на этой ветке дриада не более реальна, чем шампанское в твоей фляжке!»

Он с трудом перевел взгляд на нижнюю часть ветви, куда все еще был нацелен резак, и заставил себя нажать курок. Дерево рассекла узкая щель; он почувствовал почти физическую боль. Стронг включил передатчик.

— Поднимайте, — произнес он.

Струной зазвенел натянувшийся шнур; вздохнула ветвь. Он углубил разрез.

— Поднимайте. — повторил он.

На этот раз ветвь приподнялась уже заметно.

— А теперь натяните шнур равномерно, мистер Райт, — сказал он и медленно поднял невидимый луч резака, вонзая его в ткань ветви, дюйм за дюймом замораживая молекулярную структуру древесины. Ветвь поднялась и откинулась назад, отделяясь от своего основания. Когда он отрезал ее полностью, она повисла параллельно стволу, готовая к спуску.

— Принимайте ее, мистер Райт!

— Слушаюсь, мистер Стронг!

Он остался на прежнем месте, и пока ветвь проходила мимо него, срезал ее самые большие боковые ветки, чтобы она не застряла по дороге. Когда с ним поравнялся ее последний отрезок, он внимательно осмотрел его. Но дриады не было и в помине.

Он заметил, что у него снова дрожат руки, а взглянув на ствол, увидел такое, от чего они задрожали еще сильнее: луч на некоторое время заморозил поверхность среза. Но сейчас, когда на срез упало солнце, из раны начала сочиться кровь.

Нет, не кровь. Сок. Красный сок! Господи боже, что это с ним происходит? Однако, несмотря ни на что, он продолжал следить глазами за шнуром, чтобы успеть предупредить Райта, если ветвь застрянет. Но ветвь оказалась очень покладистой: она беспрепятственно прошла сквозь нижние ветки, и вскоре он услышал голос Райта:

— Она уже внизу, мистер Стронг. Я возвращаю вам шнур. — И тут же испуганное: — том, вы что, порезались?

— Нет. — ответил Стронг. — Это сок дерева.

— Сок! Будь я проклят! — И немного погодя: — Сухр говорит, что он кажется ему розовым. Но Блюскиз утверждает, что он темно — красный, а каким видите его вы, Стронг?

— Он похож на кровь, — ответил Стронг.

А потом вниз отправилась вторая ветвь, и он снова увидел «кровь», сочившуюся из новой раны, ему опять стало плохо. Но не так плохо, как прежде: он уже начал привыкать.

До того как понадобилось переместить лебедку, ему удалось срезать восемь ветвей. А когда лебедку установили с другой стороны дерева, он снял еще восемь.

Когда подошло время кончать работу, Райт сделал ему традиционное предложение:

— Хотите провести ночь на земле?

И Стронг ответил традиционным отказом:

— Черта с два!

— Обычай не покидать дерево. Пока с ним не покончено, может не соблюдаться, если имеешь дело с таким великаном.

— И тем не менее я не нарушу его, — возразил Стронг. — Что там на ужин?

— Мэр посылает вам особое блюдо, приготовленное специально для вас. Я переправлю его наверх. А пока садитесь в лифт. Как только мы поменяем трос, вы сможете спуститься до ветви, на которой вы оставили древопалатку.

— Слушаюсь.

— Мы собираемся переночевать в отеле. Я не стану выключать свой приемник — вдруг вам что — нибудь понадобится.

Мэр появился только через полчаса, но блюдо, которое он привез, стоило времени, потраченного на его ожидание. Стронг успел установить палатку и теперь сидел перед ней, поджав по — турецки ноги, и ел. Солнце скрылось, и листву алыми узорами расцветили птицы — хохотушки, хрипло крича вслед уходящему дню.

В воздухе заметно похолодало, и, покончив с едой, он сразу же достал и включил обогревательный прибор. Фабриканты обогревательных приборов, предназначенных для пользования под открытым небом, учитывали не только удобство выезжающего за город потребителя, но и его настроение. Прибор Стронга был выполнен в виде небольшого костра, и с помощью регулятора можно было заставить искусственные дрова гореть ярко — желтым, темно — оранжевым или вишневым цветом. Стронг выбрал вишневый, и бодрящее тепло, заструившееся из крохотных батареек, отчасти разогнало его одиночество.

Вскоре начали всходить луны — у Омикрона Сети–18 их было три, и непрерывно меняющийся узор лунных бликов на листьях ветви и цветах действовали усыпляюще. В своем новом обличии дерево было прекрасно. Птицы — хохотушки на ночь угомонились, а так как поблизости не было никаких поющих насекомых, стояла полная тишина.

* * *

Становилось все холоднее. Когда похолодало на столько, что изо рта у него пошел пар, Стронг забрался в палатку и втащил в нее через треугольный вход свой костер. Так он и сидел там в своем вишневом одиночестве, поджав ноги. Он очень устал. За костром, сверкая серебристым узором простиралась ветвь, и в безветрии ночи неподвижно висели разные серебряные листья.

В начале он увидел только отдельные штрихи: сияющую белизну ног, нежное мерцание рук; тьму, где его тело скрывала туника; расплывчатое серебристое пятно лица. Наконец все это соединилось, и она возникла там во всей своей бледной призрачной красоте. Она вышла из мрака и села по другую сторону костра. Сейчас лицо ее виделось гораздо отчетливей, чем днем, — очаровательное сказочное миниатюрностью черт и яркой синевой глаз.

Она долго хранила молчание, молчал и он, и они тихо сидели по обе стороны костра, а вокруг была ночь, серебряная, безмолвная и черная. И наконец он произнес:

— Это ты была там, на ветви, правда?.. И в шатре из листьев тоже была ты, и это ты стояла, прислонившись к стволу.

— В некотором смысле, — сказала она, — в некотором смысле это была я.

— И ты живешь на этом дереве…

— В некотором смысле, — повторила она. — В некотором смысле я живу на нем. — И потом: — Почему земляне убивают деревья?

Он на мгновенье призадумался.

— По очень многим причинам, — сказал он. — Если ты — Блюскиз, ты убиваешь их потому, что это дает тебе возможность проявить одну из тех немногих унаследованных тобою черт, которую белый человек не смог отнять у твоей расы, — презрение к высоте. Но сколько бы ты ни убивал их, твоя душа, душа американского индейца, корчится от ненависти к самому себе, ибо, по сути дела, ты причиняешь другим землянам то же самое, что белый человек причинил своей собственной. Если же ты Сухр, ты убиваешь их потому, что был рожден с душей обезьяны, и, умерщвляя деревья, ты испытываешь такое же удовлетворение, какое художнику приносит живопись, писателю — литературное творчество, композитору — создание музыкального произведения.

— А если ты — это ты?

Он почувствовал, что не сможет солгать.

— Тогда ты убиваешь их потому, что тебе не дано стать взрослым, — произнес он. — Ты убиваешь их потому, что тебе нравится поклонение обывателей, тебе нравится, когда они хлопают по спине и угощают выпивкой. Потому, что тебе приятно, когда на улице хорошенькие девушки оборачиваются и глядят тебе вслед. Ты убиваешь их потому, что хитроумные компании вроде «Убийц деревьев инкорпорейтед» отлично понимают твою незрелость и незрелость сотен других таких, как ты, и они соблазняют тебя красивой зеленой униформой, соблазняют тебя тем, что посылают в школу древорубов и воспитывают там в надуманных традициях; тем, что сохраняют примитивные способы уничтожения деревьев, — ведь благодаря этим примитивным способам ты кажешься почти полубогом тому, кто наблюдает снизу, и почти мужчиной самому себе.

Так сорвите же нас, земляне, — произнесла она, — маленькие земляне, которые губят виноградники; ведь наши виноградник в цвету.

— Ты похитила это из моего сознания, — сказал он. — Но ты обмолвилась. Там говорится «лисы», а не «земляне».

— Лисы не переживают крушения надежд. Я сказала так, как нужно.

— …Да, — согласился он. — Ты сказала так, как нужно.

— А теперь мне пора идти. Я должна подготовиться к завтрашнему дню. Я буду на каждой ветви, которую ты срезаешь. Каждый упавший лист будет казаться тебе моей рукой, каждый умирающий цветок моим лицом.

— Мне очень жаль, — сказал он.

— Я знаю, — сказала она. — Но та часть твоей души, которая испытывает жалость, живет только ночью. Она всегда умирает на рассвете.

— Я устал, — произнес он. — Я ужасно устал. Мне нужно выспаться.

— Так спи, маленький землянин, у своего маленького игрушечного костра, в своей маленькой игрушечной палатке… Ложись, маленький землянин, и свернись калачиком в своей теплой уютной постели…

Спи…

 

ДЕНЬ ВТОРОЙ

Его разбудили крики птиц — хохотушек, и, выбравшись из палатки, он увидел, как они порхают над древесными сводами, проносятся по зеленым коридорам, стремительно вырываются наружу сквозь ажурные отверстия в листве, розовые в свете зари.

Стоя на ветви, он выпрямился во весь рост, потянулся и полной грудь вдохнул прохладный утренний воздух. Потом включил передатчик.

— Что у вас на завтрак, мистер Райт?

Райт отозвался немедленно.

— Оладьи, мистер Стронг. Мы сейчас уничтожаем их, как голодные волки. Но пусть это вас не волнует: жена мэра уже готовит изрядную порцию специально для вас. Хорошо выспались?

— Неплохо.

— Рад это слышать. Сегодня вам придется попотеть. Ведь вам достанутся ветви побольше. Уже заарканили какую — нибудь симпатичную дриаду?

— Нет. Забудьте о дриадах, мистер Райт, переправьте — ка лучше сюда оладьи.

— Слушаюсь, мистер Стронг.

После завтрака он свернул лагерь и убрал в лифт палатку, одеяла и обогревательный прибор. Покончив с этим, он поднялся на лифте к тому месту, где прервал работу накануне.

Он отмерил шагами девяносто футов и, опустившись на колени, закрепил щипцы. Потом попросил Райта натянуть шнур. Далеко внизу виднелись домики и задние дворы. На краю площадки выстроилась длинная очередь транспортировщиков древесины, готовых везти на лесопильный завод новый дневной урожай.

Когда шнур натянулся, Стронг попросил Райта приостановить лебедку, пошел назад к стволу и, сев в седло, приготовился срезать ветвь. Поднял резак, прицелился. Прикоснулся к курку.

Я буду на каждой ветви…

В сознании его вдруг вспыхнули видения прошлой ночи и на какой — то миг парализовали его волю. Он взглянул на конец ветви, где, поблескивая на солнце, трепетали под ветром убранные листьями тонкие боковые ветки. На этот раз он даже удивился не увидев там дриады.

Прошла не одна минута, пока он заставил себя перевести взгляд туда, куда ему сейчас положено было смотреть. И заново нацелил резак. «Возлюбленных все убивают, — подумал он и нажал курок. — Так повелось в веках».

— Поднимайте ее, мистер Райт.

Когда ветвь стала спускаться, он отодвинулся в сторону и, пока она проходила мимо, срезал самые длинные боковые ветки. Большая часть этих веток все равно застревала в нижних слоях листвы, но, по мере того, как он сам будет спускаться, все они в конце концов упадут на землю. Последние веточки были очень коротки и не вызывали беспокойства, и он отвернулся, чтобы осмотреть следующую ветвь. В ту же секунду он почувствовал на щеке нежное прикосновение листа.

Его лица словно коснулась рука женщины. Он отпрянул и с яростью потер щеку.

Отведя руку, он увидел на пальцах красную влагу.

Он не сразу сообразил, что кровь, нет, не кровь — сок был на них еще до того, как он потер щеку; однако он был настолько потрясен, что, даже когда понял это, ему стало немногим легче; но и от этого минутного облегчения не осталось и следа, когда он повернулся, чтобы проверить, плавно ли идет шнур, и увидел струившуюся из свежего среза кровь.

Обезумев, какое — то мгновение он видел там только обрубок женской руки. Немного погодя до него дошло, что в его мозгу уже давно звучит чей — то голос:

— Том, — настойчиво повторял голос. — Том! У вас все в порядке?

Он понял, что голос принадлежит Райту и звучит не в его мозгу, а доносится из приемника.

— Что такое?

— Я спрашиваю, все ли у вас в порядке?

— Да… у меня все в порядке.

— Слишком уж долго вы не отвечали! Я хотел вам сказать, что только что пришло сообщение от директора лесопильного завода: по его словам, древесина всех ветвей, которые мы срезали, наполовину сгнила. Он боится, что им не удастся спасти ни кусочка. Поэтому передвигайтесь с осторожностью и, прежде чем перебросить шнур, хорошенько проверяйте прочность развилок.

— Лично мне дерево кажется вполне здоровым, — возразил Стронг.

— Как бы там ни было, не доверяйтесь ему в тех случаях, когда можно без этого обойтись. Как ни крути, а конец тут один. Я отослал несколько проб сока в местную лабораторию. Они там утверждают, что в соке нет никакого красящего пигмента, наличием которого можно было бы объяснить его странный цвет. Так что, возможно, нам только кажется. Что мы видим кровь.

— А может, это само дерево заставляет нас видеть кровь?

Райт расхохотался.

— На вас, видно, здорово подействовало общение с дриадами, мистер Стронг. Теперь смотреть в оба!

— Слушаюсь, — сказал Стронг, выключая передатчик.

Он с облегчением перевел дух. По крайней мере, эта «кровь» встревожила не его одного. Срезая следующую ветвь, он уже чувствовал себя намного спокойнее, хотя новый обрубок «кровоточил» еще обильнее. Он слетел на следующую ветвь и, повернувшись спиной к стволу, пошел к ее противоположному стволу. Внезапно он почувствовал под ногой что — то мягкое. Опустив глаза, он увидел, что наступил на цветок, упавший не то с верхушки дерева, не то с одной из только что срезанных им веток. Он нагнулся и поднял его. Цветок был раздавлен, стебель его сломан, но, даже умирая, он каким — то необъяснимым образом мучительно напоминал женское лицо.

Он набросился на дерево, надеясь, что усталость притупит раздиравшие его душу чувства.

Работал он с остервенением. Сок обагрил его руки, запятнал одежду, но Стронг заставил себя не думать об этом. Он заставил себя не думать о цветах, о листьях, которые порой ласково касались его лица. К полудню он уже спустился ниже той ветви, на которой провел ночь, и над ним уходила ввысь, в листву вершины, трехсотфутовая колонна изувеченного ствола.

Достав свой древорацион, он наспех перекусил и снова взялся за работу. Солнце палило нещадно, и сейчас он остро ощущал отсутствие ветвей и листьев, которые давали ему тень вчера. Своими размерами нижние ветви внушали ему благоговейный страх. Даже если точно знаешь, что шнур, которым пользуешься, никогда, ни при каких условиях не разорвется, ты все равно не можешь спокойно наблюдать, как такая тонкая нить поднимает в вертикальное положение двухсот— или трехсотфутовую ветвь и, приняв на себя всю ее тяжесть, плавно опускает на землю.

Чем ниже он спускался, тем сильнее кровоточило дерево. Кровь, сочившаяся из обрубков, каплями стекала вниз, заливая ветви и листья и превращая его работу в какой — то кошмар из окровавленных пальцев и пропитанной красным одежды. Временами у него уже совсем опускались руки, но каждый раз он напоминал себе, что, если он прервет работу, его место займет Сухр, который вытянул вторую по длине травинку; и почему — то мысль о жестких руках Сухра, вонзающих в дерево луч резака, была для него еще невыносимее, чем этот кровавый потоп. Поэтому он с упорством продолжал делать свое дело, и когда кончился день, ему уже осталось пройти меньше двухсот футов.

Он установил палатку на самой верхней из оставшихся ветвей и попросил Райта прислать ему воды, мыло и полотенце. Когда Райт выполнил его просьбу, он разделся догола, хорошенько намылился и смыл пену водой. Вытершись насухо, он в остатке воды выстирал свою одежду и развесил ее над костром. Ему стало легче. Когда Райт прислал ему ужин — еще одно блюдо, специально для него приготовленное женой мэра, — он набросил на плечи одеяло и, усевшись по — турецки у костра, принялся за еду. К тому времени, как он покончил с ужином, платье уже высохло, и он оделся. На небе высыпали звезды.

Он открыл чашку — термос, которую ему прислали вместе с едой, и, потягивая кофе, выкурил сигарету.

Он думал о том, придет ли она сегодня ночью.

Становилось все холоднее. Поднялась первая луна, и вскоре к ней присоединились две ее серебристые сестры. Их белоснежное сияние преобразило дерево. Ветви, в том числе и та, на которой он сидел, казались лепестками огромного цветка. Но иллюзия эта вмиг развеялась, когда его взгляд упал на поднимавшийся из самой середины этого цветка изуродованный, весь в бугорках ствол.

Но он не отвел глаз. Встав во весь рост, он повернулся лицом к стволу и взглянул вверх на эту беспощадную карикатуру, созданную его собственными руками. Выше и выше поднимался его взгляд, все выше и выше, туда, где прекрасная, как волосы женщины, блестела в темноте шапка вершины… Он вдруг заметил, что к волосам этим был приколот цветок, одинокий цветок слабо мерцавший в лунном свете.

Он протер глаза и снова посмотрел туда. Цветок не исчез. Это был какой — то странный цветок не похожий на остальные: он цвел над самым близким к вершине обрубком ветви — над тем самым обрубком, где он впервые увидел кровь дерева.

Лунный свет становился все ярче. Он нашел глазами развилку, через которую проходил шнур, и скользнул по шнуру взглядом вниз, до того места, где укрепил его, покончив с дневной работой. Протянув руку, он коснулся шнура: прикосновение это было приятным, и через мгновение, облитый лунным светом, он уже лез наверх.

Выше и выше поднимался он, играя узлами бицепсов, натягивая напрягшимися мускулами спины рубашку. Все выше и выше к лунному свету, к волшебству. А ветви под ним постепенно уменьшались, сливаясь в сплошную серебристую массу. Добравшись до развилки, через которую проходила седельная веревка, он снял ее, смотал и перебросил через плечо. Дыхание его было ровным и легким, он не чувствовал никакой усталости. И лишь когда он добрался до развилки, через которую проходил шнур, он начал задыхаться, и утомлением налились его руки. Сделав на конце веревки петлю, он сложил ее витками и забросил на обрубок ветви, торчавший над ним примерно футах в пятнадцати. Так он забрасывал еще восемь раз, пока наконец не достиг развилки, через которую вчера впервые добросил седельную веревку. Грудь его теснило, вздувшиеся мускулы содрогались от боли. Он выпустил шипы и полез вверх, преодолевая последние футы ствола. Добравшись до самой высокой развилки, он поднял голову и увидел ее, сидящую на суку, и цветок был ее лицом.

Она пододвинулась, освобождая для него место, и он сел рядом с ней, а далеко внизу, подобно гигантскому перевернутому зонтику, раскинулись нижние ветви дерева и, обрамляя его убранными листьями краями, словно многоцветные капли дождя, мерцали огоньки деревни. Он увидел, что она стала еще тоньше, еще бледнее и в глазах ее была грусть.

— Ты пыталась убить меня, правда? — отдышавшись, спросил он. — Ведь ты не верила, что я смогу взобраться сюда.

— Я знала, что ты с этим справишься, — сказала она. — Это завтра я убью тебя. Не сегодня.

— А как ты сделаешь это?

— Я… я не знаю.

— Но почему тебе захотелось убить меня? Есть же на свете другие деревья — если не здесь, то где — нибудь в иных землях.

— Для меня существует одно — единственное, — ответила она.

— Дриады были нашей выдумкой, шуткой, — произнес он. — Моей и остальных. И как это ни странно, никому из нас и не приходило в голову, что если бы они и впрямь существовали, то по логике вещей из всего населения галактики они должны были бы ненавидеть именно нас.

— Ты ничего не понимаешь, — сказала она.

— Нет понимаю. Ведь я могу представить, что бы чувствовал, если бы у меня был свой дом и в один прекрасный день кто — нибудь принялся разрушать его.

— Это совсем не то, — сказала она.

— Но почему же? Разве дерево — не твой дом? Ты живешь на нем одна?

— …Да, — ответила она. — Я одинока.

— Я тоже одинок, — сказал он.

— Но не сейчас, — возразила она. — Сейчас ты не одинок.

— Нет. Сейчас нет.

Лунный свет, стекая с листьев, осыпал их плечи брызгами серебристых капель. Из золотого серебряным стало Великое Пшеничное Море, и серебряной мачтой затонувшего корабля казалось видневшееся вдали мертвое дерево с голыми перекладинами мертвых ветвей, на которых когда — то вздувались паруса листвы; искрясь на солнце, они полоскались под теплыми летними ветрами, трепетали весной в порывах предрассветного бриза, дрожали осенними вечерами от холодного дыхания первых заморозков.

«Интересно, что происходит с дриадой, когда умирает ее дерево?» — подумал он.

— Она тоже умирает, — ответила она, прежде, чем он успел произнести это вслух.

— А почему?

— Ты этого не поймешь.

— Прошлой ночью мне показалось, что ты мне приснилась, — помолчав немного, сказал он. — А сегодня утром, проснувшись, я уже не сомневался, что видел тебя во сне.

— Но ты ведь не мог подумать иначе, — сказала она. — И завтра ты вновь будешь думать, что я тебе приснилась еще раз.

— Нет, — возразил он.

— Да, — сказала она. — Ты опять сочтешь меня сновидением, потому что у тебя нет другого выхода. Ведь иначе ты не сможешь бить дерево. Иначе ты не выдержишь вида крови и самому себе покажешься безумцем.

— Может ты и права.

— Я знаю, что я права, — произнесла она. — Как это ни ужасно. Завтра ты спросишь себя, а может ли вообще на свете существовать дриада, да еще такая, которая говорит по — английски, да еще такая, которая цитирует стихи, прочтя их в твоих мыслях; да еще такая, которая силой своих чар способна заставить тебя преодолеть почти пятьсот футов ствола для того только, чтобы поболтать с тобой, сидя на залитой лунным светом ветке.

— А если и вправду вдуматься, разве может быть такое на самом деле? — спросил он.

— Вот видишь? Еще не наступило утро, а ты уже сомневаешься. Тебе снова начинает казаться, что я — это всего лишь игра света на листьях и ветвях; что я — это всего лишь романтический образ, рожденный твоим одиночеством.

— Есть способ проверить это, — сказал он и, протянув руку, попытался коснуться ее. Но она выскользнула из — под его руки и отодвинулась к краю сука. Он последовал за ней и тут же почувствовал, как сук под ним согнулся.

— Не нужно, — попросила она. — Не нужно.

Она отодвинулась еще дальше, такая тонкая и бледная, что он едва мог различить ее сейчас на фоне затканной звездами небесной тьмы.

— Я знал, что ты мне только привиделась, — сказал он. — Ты не можешь быть настоящей.

Она не отозвалась. Он напряг глаза — и увидел лишь листья и тени и лунный свет. Он начал медленно двигаться обратно к стволу, как вдруг почувствовал, что сук под ним гнется все больше и услышал треск ломающейся древесины. Но сук обломился не сразу. Вначале он пригнулся к дереву, и за какую — нибудь секунду до того, как сук сломался окончательно, Стронг успел охватить руками ствол и, прильнув к нему всем телом, повис так, пока ему не удалось вонзить в дерево шипы.

Долгое время он не шевелился. Он слышал как постепенно замирает свист рассеченного падающим суком воздуха, слышал, как далеко внизу зашелестела листва, через которую он пробивал себе путь, и слабый стук его падения о землю.

Стронг двинулся вниз. Спуск был каким — то совершенно нереальным. Казалось ему не будет конца.

Он вполз в палатку и втащил за собой костер. Сонным пчелиным роем жужжала в его мозгу усталость. Он иступлено мечтал отделиться от дерева. Пропади она пропадом эта традиция, подумал он. Он только срежет ветви, а потом пусть его сменит Сухр.

Но он знал, что бесстыдно лжет самому себе, что никогда не допустит, чтобы Сухр коснулся лучом резака хоть одной ветки. Это дерево не для обезьяны. Это дерево должен срубить человек. Вскоре он заснул с мыслью о последней ветви.

 

ДЕНЬ ТРЕТИЙ

И именно эта последняя ветвь едва не убила его.

Когда он срезал все остальные, наступил полдень, и он приостановил работу, чтобы позавтракать. Есть ему не хотелось. Его мутило от одного вида дерева, гладкого и стройного на протяжении первых двухсот восьмидесяти футов, чудовищно искалеченного на протяжении следующих шестисот сорока пяти и симметричного там, где еще зеленели нетронутые девяносто футов вершины. Только мысленно представляя себе, как к тем умирающим ветвям взбирается не он, а Сухр, Стронг находил в себе силы продолжать работу. Если вашей любимой суждено быть убитой, пусть уж лучше она погибнет от вашей собственной руки: ибо, если в убийстве может крыться какое — то милосердие, разве не естественно, что право даровать его в первую очередь принадлежит возлюбленному?

И вот наступил момент, когда первая ветвь стала последней и ее пятьсот футов нелепо нависли над площадью и деревней.

В том месте, где он стоял, относительно небольшая толщина ветви позволяла ему заглянуть через ее край. Он собрал солидную аудиторию: там внизу были, конечно, Райт, Сухр и Блюскиз и водители транспортировщиков древесины, а на улицах за веревочным заграждением толпились сотни колонистов, которые, задрав головы, с жадным любопытством смотрели в его сторону. Но сейчас их присутствие почему — то не вызывало в нем того волнующего вдохновения, которое он обычно испытывал, работая на глазах у зрителей. Он вдруг поймал себя на мысли о том, что бы они стали делать, если бы он нечаянно уронил отрезанную ветвь. Она вполне могла бы разрушить не менее двадцати домиков, а если бы ее удалось еще и подтолкнуть, число их возросло бы раз в полтора.

Внезапно осознав, что это мысли предателя, он поспешил включить передатчик:

— Поднимайте ее, мистер Райт.

Туго натянутый шнур придавал сейчас ветви сходство с висячим хвостом, держащимся на одном — единственном тросе. Стронг направился обратно к стволу и, дойдя до него, приготовился срезать ветвь. Поднял и нацелил резак. Едва он нажал курок, из листвы на другом конце ветви выпорхнула стайка птиц — хохотушек.

— А теперь еще выше, мистер Райт.

Застонав, ветвь слегка приподнялась. Птицы — хохотушки трижды облетели вокруг ствола, молниеносно взмыли к вершине и исчезли из виду. Он резанул снова. Эта сторона дерева была обращена к солнцу; из образовавшейся щели выступил сок и тонкими струйками потек вниз по стволу. Стронг внутренне содрогнулся, но резанул еще.

— Не ослабляйте напряжение, мистер Райт.

Ветвь постепенно поднималась все выше, дюйм за дюймом, фут за футом, внушая ужас своим чудовищным размером. Среди ране срезанных им ветвей попадались настоящие гиганты, но рядом с этой они выглядели карликами.

— Чуть быстрее, мистер Райт.

Ветвь стала постепенно откидываясь назад к стволу. Он бросил быстрый взгляд вниз. Сухр и Блюскиз, разрезав последнюю из посланных Стронгом ветвей на части, своей величиной походившие для погрузки на транспортировщики, следили за ним с напряженным вниманием. Райт стоял у главной лебедки, не спуская глаз с поднимавшейся ветви. Площадь отливала красным. Как и одежда стоявших внизу мужчин.

Стронг вытер лицо окровавленным рукавом рубашки, снова взглянул на срез и постарался сконцентрировать на нем все внимание. Ветвь уже стояла почти вертикально — наступил критический момент. Он опять вытер лицо. Господи, как же палило солнце! И никакой тени, чтобы укрыться от его жгучих лучей. Ни малейшей тени. Ни клочка, ни пятнышка, ни самой ничтожной крупицы тени…

Его вдруг заинтересовало, по какой бы цене шла тень дерева, если б в галактике обнаружилась ее острая нехватка. И как бы вы ее продавали, если б она у вас была? Кубическими футами? В зависимости от температуры? Качества?

Доброе утро, мадам. Мой бизнес — тени деревьев. Я специалист по продаже всевозможных редких теней: к примеру, я торгую тенями плакучей ивы, дуба. Яблоневого дерева, клена и многих других деревьев. Но сегодня я могу предложить нечто исключительное — совершенно необычную тень дерева, только что доставленную с Омикрона Сети–18. Она глубока, темна, прохладна и великолепно освежает; короче, это именно та тень, в которой лучше всего можно отдохнуть после дня, проведенного на солнце, — кстати, это последний экземпляр такого рода, поступивший в продажу. Вам, мадам, наверное. Кажется, что вы хорошо разбираетесь в тенях и вас ничем не удивишь, но, поверьте, вам никогда в жизни не попадалось ничего похожего на эту тень. Ее продували прохладные ветры, в ней пели птицы и день — деньской резвились дриады…

— Стронг!

Он очнулся с быстротой пловца, вынырнувшего из глубины моря на поверхность. На него надвигалась темная громада ветви, которая обламывалась по линии надреза, отделялась от своего основания. Он услышал громкий треск древесины и скрежет трения коры о кору. Он увидел кровь.

Он хотел было метнуться в сторону, но ноги его словно налились свинцом, и, застыв на месте, он мог только смотреть, как неумолимо приближалась ветвь, и ждать, пока, окончательно освободившись, эти тонны древесины не обрушаться на него и его кровь не смешается с кровью дерева.

Он закрыл глаза. «Это завтра я убью тебя, — сказала она. — Не сегодня». Банг! — загудел шнур. Приняв на себя всю тяжесть отломившейся ветви, и он почувствовал, как задрожало дерево.

Но удара почему — то не последовало, тело его не было раздавлено и размазано по стволу. Сейчас для него существовала только тьма с опущенными веками и ощущение, что время остановилось.

— Стронг! Бога ради, да убирайтесь же наконец оттуда!

Только тогда он открыл глаза. В последний момент ветвь качнулась в другую сторону. А теперь она пошла обратно. Ноги его ожили; отчаянно карабкаясь и цепляясь ногами за кору, он перебрался на другую сторону ствола. Дерево все еще содрогалось, и это мешало ему сесть в седло, но, прижавшись к выпуклостям коры, он ухитрился продержаться так, пока не стихла вибрация. Когда дерево успокоилось, он вернулся по стволу обратно, туда, где на конце шнура покачивалась ветвь.

— Все, Стронг. С вас хватит. Я приказываю вам спуститься на землю!

Взглянув вниз, он увидел стоявшего у лебедки Райта, который, подбоченясь. Сердито смотрел на него. Блюскиз возился у пульта управления лебедки, а Сухр уже застегивал на себе пояс верхолаза. Ветвь быстро приближалась к земле.

«Итак, значит, меня снимают с дерева», — подумал Стронг.

Он подивился, что не чувствует от этого ни какого облегчения. Разве совсем недавно не мечтал он о том, чтобы очутиться на земле?

Откинувшись в седле, он задрал голову и взглянул на дело своих рук: ужасные обрубки ветвей и какую — то бесплотную вершину. Что — то удивительно прекрасное было в этой вершине, невыносимо, до боли прекрасное. Она была скорее золотистой, чем зеленой, и больше походила на женские волосы, чем на переплетение листьев и ветвей…

— Вы слышите меня, Стронг! Я приказываю вам спуститься на землю.

Внезапно он представил себе, как к этим прелестным золотистым косам подбирается Сухр, как он оскверняет их своими грубыми руками, насилует, разрушает. Будь это Блюскиз, он бы с этим смирился. Но Сухр!

Он посмотрел на развилку, через которую проходил шнур. Последняя ветвь была уже на земле, и шнур больше не двигался. Его глаза проследовали вдоль серебристой нити до того места, где шнур висел в нескольких футах от ствола. Протянув руку, он ухватился за него и влез на только что созданный им обрубок. Освободившись от седла, он стянул вниз веревку, смотал ее кольцами и перебросил через плечо.

— Стронг, я предупреждаю вас в последний раз!

— Идите вы к черту, Райт, — сказал Стронг. — Это мое дерево!

* * *

Он полез вверх по шнуру. Первые сто футов Райт, ни на секунду не умолкая, осыпал его проклятиями. А когда он уже преодолел более половины пути, тон Райта несколько смягчился. Но Стронг словно бы оглох.

— Ладно уж, Том, — сдался наконец Райта, — раз так, кончайте с деревом сами. Только не вздумайте лезть по шнуру до вершины. Поднимитесь в лифте.

— К дьяволу лифт! — огрызнулся Стронг.

Он сознавал, что поступает неразумно, но ему было наплевать на все. Он хотел добраться до вершины именно так, хотел выжать из себя все силы, хотел истерзать свое тело, хотел испытать боль. Боль пришла, когда до развилки, через которую проходил шнур, оставалось футов двести. Когда он достиг ее, боль уже разгулялась вовсю. Но это была еще не та боль, которой он жаждал, и, не передохнув ни секунды, он сделал на конце веревки петлю, забросил ее на торчавший выше обрубок ветви и полез дальше. Еще три раза забрасывал он веревку, пока не добрался до первой ветви вершины, и, очутившись под сенью листвы, с благодарностью окунулся в живительную прохладу. Боль раздирала его мышцы, легкие жгло огнем, в горле словно спекся ком дорожной грязи.

Немного отдышавшись, он отхлебнул из фляжки и лег в прохладу тени, без мыслей, без чувств, без движения. Откуда — то сквозь туман забытья донесся до него голос Райта:

— Хоть вы и полнейший болван, Стронг, но древоруб вы отличный!

Он был слишком измучен, чтобы ответить.

Постепенно, по капле к нему возвращались силы; он встал на ветви и выкурил сигарету. Закинув голову, он посмотрел вверх, на листву, нашел глазами развилку и перебросил через нее седельную веревку. Взобравшись повыше, он принялся внимательно осматривать ветви. В общем — то он и не ждал, что найдет ее там, но, прежде чем приняться за вершину, он должен был знать, что ее там нет.

Птицы — хохотушки таращили на него свои глаза— полумесяцы. Зеленые беседки были усыпаны цветами. Под слабым ветерком тихо дрожали обрызганные солнцем листья.

Он хотел позвать ее, но не знал ее имени. Если оно вообще у нее было. Странно, что он не догадался спросить, как ее зовут. Он разглядывал причудливые изгибы ветвей, невиданные узоры из листьев. С трудом оторвал он взгляд от цветов. Если ее не было здесь, ее не было нигде…

Разве что этой ночью она покинула дерево и укрылась в одном из опустевших домиков. Но он в это не верил. Если она не была игрой его воображения, а существовала на самом деле, она никогда не покинула бы свое дерево; а если она только пригрезилась ему, она не могла покинуть его.

Как видно, она не была ни тем ни другим; верхушка дерева пустовала — нигде не было ее лица, подобного цветку, ее сотканной из листьев туники, ее тонких ног и рук цвета спелой пшеницы, ее золотых, как солнце волос. Он не мог сказать, что он почувствовал, не найдя ее, — облегчение или разочарование. Он боялся найти ее, — ведь, окажись она на вершине дерева, он не знал бы тогда, что делать. Но теперь он понял, что точно также боялся ее не найти.

— Что вы там делаете, мистер Стронг? Прощаетесь со своей дриадой?

Вздрогнув, он посмотрел вниз на площадь. Трио — Райт, Сухр и Блюскиз казались отсюда микроскопическими, едва различимыми точками.

— Осматриваю ее, — ответил Стронг. — Я имею ввиду вершину. Здесь ее около девяносто футов: вы справитесь с ней, если я срежу ее целиком?

— Рискнем, мистер Стронг. И еще я хочу, чтобы вы, пока позволит диаметр, разрезали верхнюю часть ствола на бревна длиной по пятьдесят футов каждое.

— Тогда готовьтесь, мистер Райт.

Ему показалось, что падая, вершина склонилась перед небом в прощальном поклоне. Птицы — хохотушки выпорхнули из листвы и алой искоркой мелькнули к горизонту. Вершина поплыла к земле точно зеленое облако, и летним ливнем зашумел рассекаемый листьями воздух.

Дерево затряслось, как плечи рыдающей женщины.

— Блестящая работа, мистер Стронг — услышал он немного погодя голос Райта. — По моему приблизительному подсчету, вы сможете теперь нарезать одиннадцать пятидесятифутовиков — больше не получится из — за возрастающего диаметра ствола. Потом вы должны будете отрезать два бревна по сто футов. Если вы сделаете это как следует, то они не доставят нам никаких хлопот. А потом вам останется только свалить оставшиеся двести футов основания, но так, чтобы его верхняя часть легла на одну из улиц деревни; когда вы спуститесь, мы обмозгуем, как это сделать получше. Таким образом, вам предстоит поработать резаком еще четырнадцать раз. Как, по — вашему, вы успеете кончить сегодня?

Стронг взглянул на часы.

— Сомневаюсь, мистер Райта.

— Если успеете — прекрасно. Если нет — в нашем распоряжении еще целый завтрашний день. Пожалуй, не стоит испытывать судьбу, мистер Стронг.

Первое пятидесятифутовое «бревно», спикировав, ударилось о черную землю площади и, секунду вертикально постояв, завалилось набок. За ним последовало второе…

Потом третье, четвертое…

Ну не забавно ли, подумал Стронг, насколько физический труд ставит все на свои месте и излечивает рассудок. Сейчас ему трудно было поверить, что каких — нибудь полчаса назад он искал дриаду. Что не прошло и суток с того времени, когда он с ней разговаривал…

Пятое, шестое…

После седьмого работа пошла медленнее. Стронг приближался к отметке, сделанной им раньше на середине ствола, и диаметр его уже достиг почти тридцати футов. Ему теперь приходилось вбивать в ствол древоколья и протягивать через отверстия на их концах импровизированные спасательные пояса. Но зато благодаря замедлившемуся темпу работы Сухр и Блюскиз успевали теперь на транспортировщики. В начале они отставали, а сейчас начали его догонять. Как сообщил Райт, колонисты окончательно распростились с надеждой спасти древесину и складывали ее штабелями на открытой местности, подальше от лесопилки, чтобы потом сжечь все сразу.

После полудня поднялся ветер. Но сейчас он уже почти стих. Снова стало припекать солнце; еще сильнее «закровоточило» дерево. Стронг то и дело бросал взгляд на площадь. Залитая красным и местами начисто вытоптанная и вырванная с корнем трава придавала ей сходство со скотобойней; но он так изголодался по ощущению твердой земли под ногами, что даже окровавленная почва показалась ему вожделенной.

Стронг искоса поглядывал на солнце. Он пробыл на дереве почти три дня, и ему совсем не улыбалось провести еще одну ночь на его ветвях. Или, вернее, на их обрубках. Однако, разделавшись с последними пятидесятифутовиками, он вынужден был признать, что ему этого не миновать. Солнце уже почти скрылось за Великим Пшеничным Морем, и он знал, что ему вряд ли удастся до наступления темноты сбросить вниз хотя бы одно стофутовое бревно.

На обрубке, где он сейчас стоял, уместилось бы двадцать древопалаток. Райт перебросил через этот обрубок шнур (лифт был спущен еще днем, и трос лебедки смотан) и отправил наверх кое — какие припасы и ужин. Оказалось, что на ужин мэр снова послал специально для него приготовленное блюдо. Установив палатку, Стронг без особой охоты принялся за еду; от вчерашнего аппетита не осталось и следа.

Он был настолько измучен, что даже не умылся, хотя Райт прислал ему помимо еды воду и мыло, и, поужинав, растянулся на грубой коре и принялся наблюдать за серебристым восходом лун и робким пробуждением бледных звезд. На этот раз она приблизилась к нему на цыпочках и, сев рядом, устремила на него печальный взгляд своих голубых глаз. Его потрясла бледность ее лица, и он чуть не зарыдал, увидев, как впали ее щеки.

— Сегодня утром я искал тебя, — сказал он. — Но так и не нашел. Где ты скрываешься, когда исчезаешь?

— Нигде, — ответила она.

— Но должна же ты где — нибудь находиться.

— Ты ничего не понимаешь, — сказала она.

— Правда, — согласился он. — Пожалуй, я действительно не понимаю. Пожалуй, я не пойму никогда.

— Нет, ты поймешь, — сказала она. — Ты поймешь завтра.

— Завтра будет слишком поздно.

— Сегодня уже слишком поздно. Слишком поздно было вчера. Слишком поздно было уже до того, как ты поднялся на дерево.

— Скажи, — произнес он, — ты из тех, кто построил деревню?

— В некотором смысле, — ответила она.

— Сколько тебе лет?

— Не знаю.

— Ты помогала строить деревню?

— Я выстроила ее одна.

— А вот сейчас ты лжешь, — сказал он.

— Я никогда не лгу, — возразила она.

— Что произошло с коренными жителями этой планеты?

— Они возмужали. Утратили простоту. Стали цивилизованными. И принялись осмеивать обычаи своих предков, обвинив их в невежестве и суеверии, и создали новые обычаи. Они начали изготовлять предметы из железа и бронзы и меньше, чем за сто лет полностью нарушили экологический баланс, который не только поддерживал их существование, но и стимулировал его — в такой степени, что стимул этот был чуть ли не главной движущей силой их бытия. Поняв, что они наделали, они пришли в ужас; но было уже слишком поздно.

— И поэтому они погибли?

— Ты видел их деревни.

— Да, я видел их деревни, — проговорил он. — И я читал в отчете Разведывательного отряда о Пещерах Смерти в северных пустынях, куда они притащились со своими детьми умирать. А эта деревня? Ведь они могли бы спасти ее, срубив дерево, как это делаем мы.

Он покачала головой.

— Ты все еще ничего не понимаешь, — сказала она. — Для того чтобы получать, нужно и давать; это закон, который они нарушили. Некоторые из них нарушили его раньше, другие — позже, но со временем его нарушили все и поплатились за это.

— Ты права, — согласился он. — Я этого не понимаю.

— Ты поймешь это завтра. Завтра все станет ясным.

— Прошлой ночью ты пыталась меня убить, — сказал он. — Зачем?

— Ты ошибаешься. Прошлой ночью ты хотел убит себя сам. Я пыталась убить тебя сегодня.

— Ветвью?

— Да.

— Но как?

— Неважно. Важно то, что я этого не сделала. Не смогла.

— Куда ты уйдешь завтра?

— Почему тебя это беспокоит, куда я уйду?

— Просто так.

— Вряд ли ты полюбил меня…

— Почему ты думаешь, что я не могу тебя полюбить?

— Потому что… Потому что…

— Потому что я не верю, что ты существуешь?

— А разве не так? — спросила она.

— Не знаю, — сказал он. — Порой мне кажется, что ты реальна. Порой я в это не верю.

— Я также реальна, как и ты, — сказала она. — Только по — иному.

Внезапно он протянул руку и коснулся ее лица. Кожа ее была нежной и холодной. Холодной, как лунный свет, нежной. Как лепесток цветка. Лицо ее заколебалось, заколебалось все ее тело. Он сел и повернулся к ней. Она была светом и тенью, листьями и цветами; она была ароматом лета, дыханием ночи. Он услышал ее голос. Голос этот был настолько тих, что ему с трудом удалось разобрать слова:

— Тебе не следовало этого делать. Ты должен был принять меня такой, какой я тебе казалась. Теперь ты погубил все. Теперь нам придется провести нашу последнюю ночь друг без друга, в одиночестве.

— Значит, ты все — таки не существуешь, — сказал он. — Тебя не было никогда.

Никакого ответа.

— Но если тебя никогда не было, значит, ты мне пригрезилась. А если ты мне пригрезилась, как могла ты рассказать мне о том, чего я не знал раньше?

Никакого ответа.

— Из — за тебя моя работа выглядит преступлением. Но ведь это не преступление. Когда дерево начинает угрожать обществу, его следует срубить.

Никакого ответа.

— И тем не менее я отдал бы все на свете, чтобы этого не было, — добавил он.

Молчание.

— Все на свете.

Вокруг по — прежнему никого не было. Наконец он повернулся, вполз в палатку и втащил в нее костер. Он отупел от усталости. Онемевшими пальцами он кое — как разворошил одеяла, обернул ими свое онемевшее тело, согнул онемевшие колени и обхватил их онемевшими руками.

— Все на свете, — пробормотал он. — Все на свете…

 

ДЕНЬ ЧЕТВЕРТЫЙ

Его разбудил солнечный свет, просочившийся сквозь стенку палатки. Он отшвырнул одеяла и выбрался наружу, навстречу утру. Он не увидел алого порхания птиц — хохотушек; не услышал их щебетания. Дерево, залитое солнцем, безмолвствовало. Одинокое. Мертвое.

Нет не совсем мертвое. У входа в палатку переплелись прелестные зеленые ветки, усыпанные цветами. Ему стало невыносимо больно от одного их вида.

Он выпрямился во весь рост на обрубке ветви, полной грудью вдыхая утренний воздух. Стояло тихое утро. Над Великим Пшеничным Морем поднимался туман, и в ярко — голубом небе, словно только что выстиранное белье, висели обрывки перистых облаков. Он подошел к краю обрубка и посмотрел вниз. Райт смазывал лебедку. Сухр резал на части последнее пятидесятифутовое бревно. Блюскиза нигде не было видно.

— Почему вы не разбудили меня, мистер Райт?

Райт поднял голову, нашел глазами его лицо.

— Я подумал, что вам не вредно поспать несколько лишних минут, мистер Стронг.

— Это была неплохая мысль… Где наш индеец?

— На него снова напали буйволы. Топит их в баре отеля.

На площадь въехал двухколесный жирокар, и из него вылез плотный мужчина с корзинкой в руке. Мэр, подумал Стронг. Завтрак. Он помахал рукой, и мэр помахал ему в ответ.

Как вскоре выяснилось, в корзинке была ветчина, яйца и кофе. Стронг быстро позавтракал, сложил палатку и вместе с одеялами и костром отправил ее в лифте вниз. И приготовился срезать первое бревно. Бревно легко отделилось от ствола, и он слетел в седле вниз, чтобы приняться за следующее.

Сделав надрез с той стороны, куда, как распорядился Райт, должно было упасть бревно, он перебрался на противоположную сторону ствола. Благодаря буграм и трещинам коры это оказалось делом сравнительно несложным, и время от времени он даже останавливался, чтобы бросить взгляд на площадь. Площадь сейчас была ближе, чем во все предыдущие дни, и с этой новой позиции она выглядела как — то непривычно; такими же странными казались отсюда дома, улицы и толпы наблюдавших за ним колонистов, которые собрались за пределами огороженной о опустевшей части деревни.

Райт остановил Стронга, когда тот, перебравшись на другую сторону ствола, оказался как раз напротив первого надреза; Стронг забил древокол. Он откинулся в седле, оперся ногами об одну их выпуклостей коры и взялся за резак.

Начал он очень осторожно. Ведь просчитайся он хоть на самую малость, на него могли обрушиться тысячи тонн древесины. Трудность состояла в том, что ему приходилось делать надрез над колом. И поэтому он вынужден был, подняв руки, держать резак над головой, одновременно следя за тем, чтобы луч шел к стволу под нудным углом.

Для это сложной операции требовалось отличное зрение и безошибочный глазомер. Стронг обладал и тем и другим, но сегодня его сковывала усталость. Насколько он устал, он понял лишь тогда, когда до него донесся отчаянный крик Райта.

Тут только он понял, что подвели бугры на коре. Вместо того, чтобы рассчитать угол луча, исходя из всей видимой ему поверхности ствола. Он учел лишь его ограниченный участок — эти бугры сбили его с толку. Но было поздно что — либо изменить: на него уже валилось стодвадцатифутовое бревно и он ничем не мог этому воспрепятствовать.

Он находился в положении человека, который прильнув к поверхности скалы, видит, как на него начинает падать огромная глыба, отделившаяся от каменного массива, и вот — вот на его теле неизбежно сомкнутся каменные челюсти.

Он не почувствовал страха, он просто не успел осознать весь ужас происходящего. С недоумением наблюдал он за тем, как падающая глыба закрыла от него солнце превратив трещины между буграми коры в темные пещеры. Он с удивлением прислушивался к голосу, который явственно звучал в его мозгу и вместе с тем никак не мог быть порожден его собственным сознанием — слишком уж много было в этом голосе нежности и муки.

Прячься в трещину. Быстрее!

Он не видел ее; он даже не был уверен, что голос принадлежал ей. Но тело его мгновенно откликнулось на эти слова, и он судорожно начал протискиваться в ближайшую трещину, стараясь забиться как можно глубже. Еще мгновение — и все эти усилия пропали бы даром: едва его плечо коснулось внутренней стенки, надрезанный кусок ствола с грохотом обломился и ринулся вниз. Оглушительный грохот, треск, летящие во все стороны щепки — и, промчавшись мимо, бревно исчезло из виду.

Трещину залил солнечный свет. Кроме Стронга, в ней никого не было.

Вскоре он услышал тяжелый удар — это бревно упало на землю. За ним последовал другой удар, более продолжительный, и он понял, что оно приземлилось вертикально. А потом завалилось набок. Он почти с надеждой ждал, что за этим последует треск ломающегося дерева, звон разбитого стекла и прочие звуки, которые раздаются, когда на дома обрушивается что — то невероятно тяжелое, но ничего не услышал.

В трещине не было пола, и он держался в ней, прижав колени к одной ее стенке, а спину — к другой. Теперь. Когда все кончилось, медленно пододвинулся к отверстию и глянул вниз, на площадь.

Бревно упало под углом, пропахав в земле глубокую борозду и выбросив на поверхность предметы древних погребальных обрядов и человеческих костей. Потом оно вытянулось во всю длину на площади. По счастливой случайности даже не задев ближайших домиков. Райт и Сухр бегали вдоль бревна в поисках его изувеченного тела. Внезапно он услышал хохот. И понял, что это смеется он сам; но не потому, что узнал свой голос, просто в трещине, кроме него, больше никого не было. Он хохотал до боли в груди, пока не стал задыхаться, пока не выплеснул из себя всю истерию. Отдышавшись, он включил передатчик и сказал:

— Уж не меня ли вы ищете, мистер Райт?

Райт напрягся и, круто повернувшись, взглянул наверх. Вслед за ним повернулся и Сухр. Какое — то время все молчали. Наконец Райт поднял руку и вытер рукавом лицо.

— Я только могу сказать, мистер Стронг, — произнес он, — и то здесь не обошлось без вашей доброй дриады. — И добавил: — Спускайтесь же, дружище. Спускайтесь поскорее. Мне не терпится пожать вам руку.

Стронг наконец понял, что теперь он может спуститься на землю; что его работа, если не считать рубки основания ствола, закончена.

Сев в седло. Он полетел вниз, через каждые пятьдесят футов заново укрепляя седельную веревку. В нескольких футах от земли он остановился. Выскользнул из седла и прыгнул на площадь.

Солнце стояло в зените. Он провел на дереве три с половиной дня.

Подошел Райт и пожал ему руку. Его примеру последовал Сухр. Стронг не сразу сообразил, что обменивается рукопожатием еще с кем — то третьим. Это был мэр, который привез особые яства уже для всех, не забыв прихватить складной стул и стулья.

— Мы никогда не забудем вас, мой мальчик, — говорил мэр, подрагивая дряблым подбородком. — мы никогда вас не забудем! В вашу честь я созвал вчера вечером внеочередное совещание Правления, и мы единодушно проголосовали за то, чтобы, как только будет сожжен последний пень, воздвигнуть на площади вашу статую. На ее пьедестале мы вырежем слова: «Человек, Который Спас Нашу Обожаемую Деревню». Не правда ли, это звучит весьма героически? Однако такая надпись отнюдь не преувеличивает ваши заслуги. А сегодня, сегодня вечером я желал бы выразить свою благодарность в более осязаемой форме: мне хотелось бы видеть вас — вместе с вашими друзьями, конечно, — у себя в отеле. Все угощение за свет заведения.

— Я ждал, когда вы это скажете, — брякнул Сухр.

— Мы придем, — сказал Райт.

Стронг промолчал. Наконец мэр выпустил его руку, и все четверо сели обедать. Бифштексы, привезенные с Южного Полушария, грибы, доставленные с Омикрона Сети–14, наскоро приготовленный салат, свежий хлеб. Абрикосовый торт, кофе.

Стронг насильно запихивал в себя пищу. Ему совершенно не хотелось есть. Ему хотелось только выпить. Напиться до бесчувствия. Но для этого еще не пришло время. Ведь ему предстояло сейчас свалить основание ствола. Только потом он сможет пить. Потом — то он поможет Блюскизу утопить буйвола. За счет заведения. «Человек, Который Спас Нашу Обожаемую Деревню». Налей — ка, бармен. Налей еще.

Он больше не был в ярко — красном, бармен. Но он обрызган был вином багряным, кровью алой и тот час, когда убил, — ту женщину убил в постели, которую любил…

У мэра был прекрасный аппетит. Теперь его обожаемая деревня спасена. Теперь он может, расположившись у камина, спокойно пересчитывать свои кредитки. Ему больше не придется трепать себе нервы из — за дерева. Стронг чувствовал себя тем самым маленьким голландцем, который заткнув дыру в плотине, спас от моря дома бюргеров.

Он обрадовался, когда кончился обед, обрадовался, когда откинувшись на спинку стула, Райт произнес:

— Что вы теперь нам скажете, мистер Стронг?

— Скажу, что пора с ним покончить, мистер Райт.

Все встали. Мэр забрал свой стол и стулья, сел в жирокар и присоединился к остальным колонистам, столпившимся за пределами опасной зоны. Деревня сверкала в лучах солнца. Улицы были только что подметены, а домики с их искусно выполненными украшениями напоминали свежие, только что из печи. Пряники. Стронг чувствовал себя уже не маленьким голландцем, а Джеком — Убийцей Великанов. Настало время для последнего удара.

Он занял позицию у подножия ствола и начал делать надрез. Райт и Сухр стояли за его спиной. Работал он очень внимательно — ведь нужно было, чтобы ствол упал именно в том направлении, которое наметил Райт. Он резал глубоко и добросовестно и, кончив, уже знал точно, что на этот раз ствол покорится ему. Он заметил что носки его ботинок стали красными. Красными от залитой кровью травы.

В последний раз стал он в нужную позицию и поднял резак. Нажал курок. «Возлюбленных все убивают, так повелось в веках… — подумал он. — Кто трус — с коварным поцелуем, кто смел — с клинком в руках» 1. На стволе образовалась щель. По краям ее выступила красная жидкость. Самые современные клинки. Изготовленные в Нью — Америке, Венера. Стропроцентная гарантия, что они никогда не затупятся…

И всегда беспощадны.

Кровь текла по стволу, окрашивая траву. Невидимое лезвие резака неумолимо двигалось из стороны в сторону, из стороны в сторону. Двухсотфутовый обрубок, некогда бывший высоким и гордым деревом, задрожал и начал медленно клониться к земле.

Был долгий свистящий звук падения; глухой, подобный грому завершающий удар; содрогнулась земля.

Поверхность гигантского пня стала ярко — красной под лучами солнца. Стронг уронил резак на землю. То и дело спотыкаясь, он побрел вокруг пня, пока не уперся в высокий, как многоэтажный дом, бок только что сваленного обрубка. Он упал, как это было рассчитано, — верхняя часть его аккуратно улеглась между двумя рядами домиков. Но домики больше не волновали Стронга. Честно говоря, они не когда не волновали его по — настоящему. Он пошел вдоль обрубка, не отрывая глаз от земли. Он нашел ее на краю площади. Он знал, что найдет ее, если будет смотреть повнимательнее. Она была солнечным светом и полевым цветком, переменчивым рисунком травы. Он видел ее не всю — только талию, груди, руки и прекрасное умирающее лицо. Остальное было раздавлено упавшим обрубком — ее бедра, ноги, ее маленькие, обутые в сандалии из листьев ступни…

— Прости меня, — сказал он и увидел, как она улыбнулась и кивнула головой, увидел, как она умерла; и снова были трава, и полевой цветок, и солнце.

 

ЭПИЛОГ

Человек, спасший обожаемую деревню, положил локти на стойку бара. Который некогда был алтарем. В отеле, который некогда был церковью.

— Мы пришли топить бизона, мэр. — произнес он.

Мэр, который в честь такого события взял на себя обязанности бармена, нахмурился.

— Он хочет сказать. Что мы не прочь выпить, — пояснил Райт.

Мэр просиял.

— Позвольте предложить вам наше лучшее марсианское виски, приготовленное из отборнейших сортов кукурузы, которые выращивают в Эритрейском Море.

— Тащите его сюда из вашего паутинного склепа, и посмотрим что это такое, — ответил Стронг.

— Это шикарное виски, — сказал Блюскиз, — но оно не топит Бизона. Я уже полдня глотаю его.

— Провались ты со своим проклятым Бизоном! — рявкнул Сухр.

Мэр поставил перед Райтом, Стронгом и Сухром стаканы и наполнил их из золотой бутылки.

— Мой стакан пуст, — сказал Блюскиз, и мэр налил ему тоже.

Из уважения к древорубам местные жители предоставили в их распоряжение весь бар. Однако все столики были заняты, и время от времени кто — нибудь из колонистов поднимался и произносил тост за Стронга или за древорубов вообще, и все остальные вставал тоже и с радостными возгласами осушали свои бокалы.

— Как же мне хочется, чтобы они убрались отсюда, — сказал Стронг. — Чтобы они оставили меня в покое.

— Они не могут оставить вас в покое, — возразил Райт. — Ведь вы теперь стали их новым богом.

— Еще виски, мистер Стронг? — спросил мэр.

— Мне нужно еще много виски, — ответил Стронг. — Чтобы заглушить воспоминания об этой гнусности…

— Какой это гнусности, мистер Стронг?

— Хотя бы вашей, маленький землянин, вашей, презренный жирный маленький землянин!..

— Было видно, как они возникли на горизонте, в облаке пыли, поднимавшейся из — под копыт, — сказал Блюскиз, — и они были прекрасны в своем косматом величии и мрачны и грандиозны, как смерть.

— Так сорвите же нас, земляне. — сказал Стронг, — маленькие жирные земляне, которые губят виноградники; ведь наши виноградники в цвету…

— Том! — воскликнул Райт.

— Вы разрешите мне воспользоваться случаем и подать в отставку, мистер Райт? Я никогда больше не убью ни одного дерева. Я сыт по горло вашей вонючей профессией!

— В чем дело, Том?

Стронг не ответил. Он посмотрел свои руки. Часть виски из его стакана пролилась на стойку. И пальцы его стали влажными и липкими. Потом он поднял глаза на заднюю стенку бара. Некогда она была стеной местной церкви, которую колонисты превратили в отель, и в этой стене сохранилось несколько украшенных изысканной резьбой ниш, в которых раньше выставлялись атрибуты религиозных обрядов. Сейчас ниши были заполнены бутылками вина и виски — все, кроме одной. В этой единственной, незанятой бутылками нише стояла маленькая кукла.

У Стронга застучало в висках. Он указал на нишу.

— Что…что это за кукла, мэр?

Мэр повернулся к задней стенке бара.

— О, эта? Это одна из тех разных статуэток, которые в ранний период своей истории местные жители ставили над очагами, — по поверью, эти фигурки охраняли их дома.

Он взял статуэтку из ниши и, подойдя к Стронгу, поставил ее перед ним на стойку.

— Дивная работа, мистер Стронг, не правда ли?.. Мистер Стронг!

Стронг впился глазами в фигурку; он не мог оторвать взгляд от ее изящных рук и длинных стройных ног; от ее маленьких грудей и тонкой шеи; от ее волшебного лица и золотистых волос; от тончайшей резьбы листьев ее зеленой одежды.

— Если я не ошибаюсь, эта фигурка называется фетишем, — продолжал мэр. — она была сделана по образу их главной богини. Из того немногого, что мы знаем о них, можно заключить, что в древности аборигены верили в нее настолько фанатично, что кое — кто из них якобы даже видел ее.

— На дереве?

— Иногда и на дереве.

Стронг протянул руку и коснулся статуэтки. Он с нежностью поднял ее. Основание фигурки было влажным от пролитого м на стойку виски.

— Тогда…тогда она должна была быть Богиней Дерева.

— О нет, мистер Стронг. Она была Богиней Очага. Домашнего Очага. Разведывательный отряд ошибся, считая, что деревья были объектами религиозного поклонения. Мы прожили здесь достаточно долго, чтобы понять истинные чувства аборигенов. Они поклонялись своим домам, а не деревьям.

— Богиня Очага? — повторил Стронг. — Домашнего Очага? А что же она в таком случае делала на дереве?

— Что вы сказали, мистер Стронг?

— На дереве. Я видел ее на дереве.

— Вы шутите, мистер Стронг!

— Провались я на этом месте, если я шучу! Она была на дереве! — Стронг изо всех сил стукнул кулаком по стойке. — Она была на дереве. И я убил ее!

— Возьмите себя в руки, Том, — сказал Райт. — На вас все смотрят.

— Я уничтожал ее дюйм за дюймом, фут за футом. Расчленял, отрезая ей руки и ноги. Я убил ее!

Внезапно Стронг остановился. Что — то было не ладно. Что — то должно было произойти и не произошло. Тут он увидел, что мэр пристально смотрит на его руку. И понял, в чем дело.

Ударив кулаком по стойке, он должен был почувствовать боль. Но боли не было. И теперь он понял почему: его кулак не отскочил от стоки, а вошел в дерево. Будто оно сгнило.

Он медленно поднял руку. Из вмятины, оставшейся после удара, потянуло запахом разложения. Дерево действительно сгнило.

Богиня Очага. Домашнего Очага. Деревни.

Круто повернувшись, он быстрыми шагами направился между столиками к выходившей на улицу стене и с размаху ударил кулаком по тщательно отделанной поверхности дерева. Его кулак прошел сквозь стену.

Он схватился за край пробитой им дыры и потянул. Кусок стены отвалился и упал на пол. Помещение наполнилось смрадом гниения.

В глазах наблюдавшись за ним колонистов застыл ужас. Стронг повернулся к ним лицом.

— Весь ваш отель прогнил до основания, — произнес он. — Вся ваша проклятая деревня!

Он захохотал. К нему подошел Райт и ударил по лицу.

— Придите в себя, Том!

Смех его заме. Он набрал полные легкие воздуха, выдохнул.

— Неужели вы не понимаете, Райт? Дерево! Деревня! В чем нуждается дерево этого вида, чтобы вырасти до такого колоссального размера и существовать дальше когда приостановится его рост? В питании. Во многих тоннах питания. И в какой почве! В почве, удобренной отбросами и трупами умерших. Орошаемой с помощью искусственных озер о водохранилищ, то есть оно нуждается в условиях. Которые могут быть созданы лишь большими поселениями человеческих существ.

Что же происходит с подобным деревом? Веками, а может, и тысячелетиями оно постепенно познает, чем можно заманить к себе людей. Чем? Выстроив дома. Правильно. Выстроив, вернее вырастив дома из своих собственных корней; домики, настолько очаровательные, что человеческие существа не могли устоять перед соблазном поселиться в них. Теперь — то вы понимаете. Райт? Дерево старалось поддержать не только себя, оно пыталось поддержать и существование деревни. Но это ему уже не удавалось из — за низменной человеческой глупости и эгоизма.

Райт был потрясен. Стронг взял его за руку, и они вместе вернулись к бару. Лица колонистов казались вылепленными из серой глины. Мэр по — прежнему тупо смотрел на вмятину в стойке.

— Может вы поднесете еще стаканчик человеку, который спас вашу обожаемую деревню? — спросил Стронг.

Мэр не шелохнулся.

— Должно быть, древние знали об экологическом балансе и облекли свои знания в форму суеверия, — сказал Райт. — И именно суеверие, а не знание переходило из поколения в поколение. Возмужав, они поступили точно также, как все слишком быстро развивающиеся человеческие общества: они полностью пренебрегли суевериями. Научившись со временем обрабатывать металлы, они выстроили заводы по обеззараживанию сточных вод, мусоросжигательные печи и крематории. Они отвергли все системы ликвидации отходов, которыми их когда — то обеспечивали деревья, и превратили древние кладбища у подножия деревьев в деревенские площади. Они нарушили экологический баланс.

— Они не ведали, что творят, — сказал Стронг. — А когда они поняли, к чему это привело, восстанавливать его было уже слишком поздно. Деревья уже начали умирать, и когда окончательно погибло первое дерево и начала гнить первая деревня, их обуял ужас. Быть может, привязанность к своим домам настолько вошла в их плоть и кровь, что они потеряли голову. И не исключено, что они просто не смогли вынести, как эти дома умирали у них на глазах. Поэтому они ушли в северные пустыни. Поэтому они умерли от голода или замерзли в Пещерах Смерти, а может, все вместе покончили жизнь самоубийством…

— Их было пятьдесят миллионов, пятьдесят миллионов косматых величественных животных, обитавших в тех плодородных долинах, где ныне простирается Великая Северо — Американская пустыня, — сказал Блюскиз. — Трава, которой они питались, была зеленой — они возвращали ее земле в своем помете, и трава, зеленела вновь. Пятьдесят миллионов! А к концу бойни, устроенной белыми людьми, их осталось пятьсот.

— Как видно, из всех деревень, эта модернизировалась последней, — сказал Райт. — И все же дерево начало умирать за много лет до прихода колонистов. Поэтому — то деревня теперь гниет с такой быстротой.

— Гибель дерева ускорила процесс разложения, — сказал Стронг. — Вряд ли хоть один домик простоит больше месяца… Но дерево могло бы прожить еще лет сто, если бы они так не тряслись за свою проклятую недвижимую собственность. Деревья таких размеров умирают очень медленно… А цвет сока — думаю, что я теперь понял и это. Его окрасила наша совесть… Однако мен кажется, что в каком — то смысле она… оно хотело умереть.

— И все же несмотря ни на что, колонисты будут возделывать землю, — сказал Райт. — Но теперь им придется жить в землянках.

— Кто знает, может быть я совершил акт милосердия… — сказал Стронг.

— О чем это вы оба толкуете? — спросил Сухр.

— Их было пятьдесят миллионов, — сказал Блюскиз. — Пятьдесят миллионов!