Хорошие новости от Алекса заставили бы меня погрузиться в депрессию и при более благоприятных обстоятельствах, но, получив их сразу после моего двойного поражения, я чувствовал себя просто раздавленным. Я находился в финансовом центре мира, когда тот переживал биржевой бум, но сам был абсолютно нищим! Как же это произошло? Я не успел и глазом моргнуть, как лишился офиса, двух счетов на оплату текущих расходов, общего жалованья в 85 000 долларов в год и оказался простым внештатным журналистом без постоянного дохода. Мне исполнилось только 34, но от моей карьеры остались одни воспоминания. У меня не было ни наследства, на которое я мог бы опереться, ни имущества, вверенного попечителю. Ничего. Моей единственной собственностью была маленькая квартира на Шепардс-Буш, да и та уже не раз перезаложена. Моим единственным достижением за эти два с половиной года в Нью-Йорке оказалась проблема с алкоголизмом. Если дела пойдут еще хуже, мне грозит оказаться в совершеннейшей нищете.

К концу 1997 года Манхэттен был не самым хорошим городом для безработного. Количество денег, заработанных на Уолл-стрит в тот год, было ошеломляющим. Моя 32-летняя знакомая, с которой я учился в Гарварде, сказала, что с начала 1997 года сумма ее капитала в ценных бумагах выросла на 65 %, что принесло ей чистой прибыли 40 миллионов долларов. Однако она заверила, что в тех сферах, где она вращалась, ее 40 миллионов считались мелочевкой, или «чаевыми», как она сама их называла. Например, только в 1996 году Тэдди Форстманн из фирмы «Форстманн Литтл энд компани» заработал 100 миллионов долларов, Том Ли из «Томас X. Ли компани» — 130 миллионов, а Генри Крэвис из «Колберг Крэвис Робертс энд компани» — 265 миллионов, а в 1997 году их дела обстояли еще лучше. Но больше всех заработал Джодж Сорос, его чистая прибыль достигла полмиллиарда.

Куда бы я ни посмотрел, повсюду видел ньюйоркцев, разбрасывающихся деньгами в неистовом безумии шопингомании. Многие товары, входившие в число того, чем, по их мнению, они должны были обладать, например, кашемировые кардиганы за 3200 долларов от Дольче и Габбана, с приближением Рождества были буквально сметены с прилавков. Один мой коллега слышал, как в открывшемся недавно ресторане «Патрун» трое представителей Уолл-стрит, отмечая окончание сделки, заказали бутылку «Шато Марго» 1953 года за 1725 долларов, большую бутылку «Шато О-Брион» того же года за 2325 долларов и бутылку «Шато Петрюс» 1961 года за 5800 долларов. Если не считать того, что они прикуривали сигары от стодолларовых купюр, их расходы не так уж и выделялись на общем фоне. Я чувствовал себя нищим евнухом в мире, изобилующим деньгами и сексом.

Говоря словами Джорджа Кауфмана, я был забыт, но не похоронен.

Мои страдания усугубились телефонным звонком от Криса Лоуренса, который сообщил, что ему дано жесткое указание не подписывать мне пропуск для прохода в здание. «Грейдона беспокоит, что ты можешь стащить офисные принадлежности», — объяснил он. Однако прежде чем я подумал, что Крис перешел на другую сторону, он добавил: «Не смей и на секунду допускать, что я собираюсь его слушать. Если тебе надо будет попасть в здание, не важно зачем, я тебя проведу».

Грейдон волновался, что я стащу степлер? Еще недавно я был доверенным сотрудником, а теперь меня держат за мелкого воришку? Получается, раз тебя вышвырнули из первой комнаты — вопрос времени, когда ты окажешься в тюрьме на Рикерс-Айланд. Признаюсь, именно тогда я затосковал по английской классовой системе. Я жаждал социальной безопасности, которую мне давала моя принадлежность к образованной буржуазии. В Лондоне благодаря моему акценту и тому факту, что я учился в Оксфорде и Кембридже, я еще мог рассчитывать на определенное уважение, даже если моя карьера оказалась спущенной в унитаз. Благодаря происхождению я обладал положением в обществе, на котором не отражалось то, как идут мои дела. Мой общественный статус не зависел от моего профессионального.

Неудачи, постигшие меня в конце 1997 года, стали настоящим откровением, показавшим мне, что мнение ньюйоркцев очень сильно зависит от того, насколько хорошо или плохо идут ваши дела. Когда я впервые оказывался на вечеринке и говорил своим новым знакомым, что работаю в «Вэнити фэр», их поведение менялось на глазах. На какое-то мгновение они переставали пялиться поверх моего плеча и впервые окидывали меня взглядом. Иногда даже удостаивали меня разговором. Без сомнения, я был тем, кого стоило узнать получше. Но как только мое имя убрали из выходных данных журнала, я просто исчез с экранов их радаров. Не обладая ни деньгами, ни успешной карьерой, ни красивой внешностью, ни тем более хорошими связями, я не стоил того, чтобы тратить на меня время. Как только я говорил: «Я внештатный журналист», мой собеседник торопливо отстранялся, пытаясь сообразить, как бы повежливее забрать свою визитку. Это подействовало на меня отрезвляюще. Я считал, что нравлюсь людям тем, кто я есть, а не тем, чем занимаюсь, но в Манхэттене вы являетесь тем, чем вы занимаетесь.

Почему же ньюйоркцы придают такое большое значение вашей карьере? Для характеристики друг друга они оперируют такими обычными демографическими категориями как пол, национальная и религиозная принадлежность и т. д., но все это бледнеет на фоне их профессионального статуса. Словно это единственное, что определяет то, кем вы являетесь. В частности, им не важно, к какому классу принадлежит человек. Ньюйоркцы более заинтересованы в том, куда вы стремитесь, чем в ваших корнях. И они не делают из этого секрета. Если вы занимаете положение, которое может быть им полезно, они будут рады помочь вам, приглашая на вечеринки, знакомя со своими друзьями, включая вас в число своих знакомых. Но если вам нечего им предложить, вы для них не существуете.

Для Токвиля главное отличие Америки от Британии заключалось в отсутствии классовых различий, к чему он в целом относился с одобрением, но его беспокоило, что это может закончиться переоценкой ценностей, когда преувеличенное значение приобретут такие вещи как, например, профессиональный статус: «В демократических государствах, где между гражданами не существует каких-либо серьезных различий, из-за чего им постоянно грозит опасность смешаться в общую массу, создается множество искусственных и случайных классификаций, с помощью которых каждый из них пытается отделить себя от других из страха оказаться невольно затерянным в толпе».

Разумеется, в глазах большинства ньюйоркцев это лишь малая плата за жизнь в бесклассовом обществе. В современной Америке меритократия считается «первым священным принципом», а Манхэттен очень часто приводят как ее блестящий пример. Вот почему в Нью-Йорке людей оценивают по их успешности. В отличие от Британии, где классовая система затрудняет продвижение по общественной лестнице, в Америке нет механизмов, препятствующих работягам забраться на верхушку мира или праздным лентяям скатиться на дно общества. Самыми преданными сторонниками подобного убеждения являются наиболее успешные представители Манхэттена, поскольку оно недвусмысленно дает всем понять, что своим положением они обязаны исключительно собственным заслугам. Они даже называют себя «меритократами». С их точки зрения, лишь те, у кого дела идут хорошо, достойны похвалы. Тем же, кого постигают неудачи, некого винить, кроме себя.

К меритократии я всегда испытывал двойственные чувства, не только потому, что английская классовая система мне выгодна. Находясь в Нью-Йорке, мне нравилось шокировать людей, говоря им, что слово «меритократия» изначально придумано, чтобы осудить это явление, а не одобрить его. Разумеется, они тут же начинали со мной спорить, пока я не выкладывал перед ними свой главный козырь — это понятие придумал мой отец.

Он создал этот неологизм, чтобы описать кошмарное общество будущего в своем бестселлере 1958 года «Возвышение меритократии». С точки зрения отца, равенство возможностей является ловушкой и заблуждением, поскольку не гарантирует равных результатов, единственной «неопровержимой» формой равенства, в которую он верит. Если бы каждый начинал на равных условиях, тогда результаты распределения благосостояния, даже несмотря на их неравенство, можно было бы назвать справедливыми. По его словам, меритократия ничуть не лучше аристократического общества, так как оно основано на той же иерархии. Но на самом деле меритократия значительно хуже, поскольку богатейшей части населения даже не приходится страдать от чувства вины. В отличие от получивших богатство по наследству они считают, что свое полностью заслужили. В книге отца, написанной в стиле тезисов докторской диссертации студента-социолога из 2030 года, отсутствие в меритократическом обществе будущего noblesse oblige в конечном итоге приводит к кровавой революции, когда рабочие свергают своих новых хозяев.

Как и обреченный правящий класс из «Возвышения меритократии», правящий класс современной Америки доволен собой и всячески выставляет напоказ собственное самодовольство. Например, жители из так называемой «трифекты» — Нью-Йорка, Вашингтона и Лос-Анджелеса — называют остальную Америку «проходными штатами», а себя относят к «естественной аристократии» Томаса Джефферсона. Они верят, что достигли положения благодаря своему невероятному таланту, считая всех, кто живет вне трифекты, низшими существами. Мои коллеги из «Вэнити фэр» очень часто смеялись над теми, кто живет в проходных штатах, говоря, что те и стареют быстрее, и лысеют раньше, и с большей вероятностью умрут от рака.

И то, что американские плутократы без стыда похваляются своим богатством, не оставляет сомнений в том, что обладание им не вызывает у них ни малейшего чувства вины. Вам достаточно посетить Хэмптонс, эксклюзивный летний курорт в 70 милях к востоку от Манхэттена, чтобы своими глазами увидеть триумф буржуазии в его наиболее обнаженном виде. Наблюдая за чередой миллионеров, проезжающих мимо вас в своих «Порше-911» с откидным верхом и с сидящей в каждом из них красивой блондинкой, вам начинает казаться, что еще немного, и эти «хозяева Вселенной» вытатуируют сумму своих капиталов у себя на лбу. По словам Тома Вульфа, Хэмптонс существует лишь для того, чтобы дать ньюйоркцам возможность устроить такого рода показуху. «Лето в Хэмптонсе имеет то огромное преимущество, — признался он журналисту из «Санди телеграф», — что это самый простой способ сказать каждому в офисе, что вы будете там, а не здесь».

До приезда в Манхэттен я с подозрением относился к желанию британской верхушки преуменьшить значение своего привилегированного положения. Почему такая скромность должна быть синонимом хорошего вкуса? С моей точки зрения, далеко не новой, этот утилитарный стиль изначально развился в среде британской аристократии, чтобы ослабить возмущение, вызванное ее процветанием. К тому времени, когда власть оказалась сосредоточенной в руках тех счастливчиков, что удачно родились во влиятельных семьях, аристократы благоразумно усвоили нормы, не позволяющие им хвастаться своим благосостоянием. На такую хитроумную уловку они пошли, чтобы избежать участи, постигшей их кузенов по ту сторону Ла-Манша. Конечно, британская аристократия уже давно утратила большую часть власти, но общественные нормы оказались необыкновенно жизнеспособными, повлияв на поведение ее буржуазных преемников.

Однако, увидев своими глазами альтернативу — правящий класс, считающий, что, несомненно, заслужил свое благосостояние, — я задумался. Независимо от исторических корней, разве стремление держаться в тени не кажется более привлекательным, чем желание выставить себя напоказ? Абсолютно, — решил я в конце 1997-го.

Нескромность наиболее процветающих жителей Нью-Йорка не вызывала бы возражений, если бы они действительно заслужили успех. Вопрос в том, насколько меритократическим является американское общество? Если это слово было использовано, чтобы указать на равенство возможностей, то Америка не слишком в том преуспела. У 20 % богатейшей части ее населения доходы в 15 раз превышают доходы 20 % ее беднейшей части, поэтому перед детьми богатых родителей раскрыты возможности, не доступные детям из бедных семей. Возьмем самый очевидный пример: считает ли кто-нибудь, что Джордж Буш оказался в кресле президента США только благодаря своим способностям? Интересно, что одним из первых деяний Буша в качестве президента была отмена налога на наследство, что дало возможность состоятельным людям передавать свое имущество детям, не отчисляя ни копейки государству. Неограниченная передача капитала одного поколения другому с трудом способствует созданию меритократии. В отличие от Америки в Британии с аристократии взимается десятая часть доходов согласно налоговой политике, введенной лейбористским правительством 1945–1951 годов. Оно повысило налог на наследование на 75 % для тех, чье наследство превышает миллион фунтов, вынудив тем самым огромное число аристократов передать свои дома Национальной организации по охране исторических памятников. До сих пор, даже после 18-летнего правления Консервативной партии с 1979 по 1997 год, налог на наследование составляет 40 %.

Либерально мыслящие педагоги попытались исключить влияние огромного экономического неравенства в американском обществе, для чего выдвинули в качестве условия поступления в колледж прохождение стандартного интеллектуального теста — печально известного учебного теста на пригодность (SAT), — но его успех в этом плане довольно неоднозначен. Есть немало доказательств, что баллы, набранные ребенком в SAT, отчасти определяются социально-экономическим положением родителей. Например, создана целая общенациональная компания под названием «Принстон ревю», которая за солидную плату берется показать детям, как успешно пройти SAT. Одна моя знакомая с Манхэттена, доктор Катерин Коэн, была «консультантом колледжа» — очень выгодное занятие, учитывая, что в ее обязанности входило обучать детей богатых американцев тому, как попасть в выбранные ими университеты. Кэт, а она однажды работала в приемной комиссии Йеля, получала 28 995 долларов за свой «платиновый багаж». По словам Уилла Хаттона, бывшего редактора «Обсервера»: «Сеть привилегированных частных американских школ, наряду с привычной на сегодня подготовкой к экзаменам и интервью, обходящимся ежегодно в 20 000 фунтов, означает, что высшие слои среднего класса Америки добились жесткого контроля над поступлением в самые престижные университеты. По сравнению с этим раскритикованная система британского образования выглядит настоящей утопией».

Кажется очевидным, что в Америке уже давно не существует равенства возможностей, но возможно ли назвать ее меритократической в другом, менее амбициозном, смысле? Может, имеется в виду, что Америка не обременяет себя классовой системой? Однако достаточно даже беглого изучения, чтобы подвергнуть сомнению это утверждение. Элита с Восточного побережья — «Епископат» — до сих пор невероятно богата, в «Лиге плюща» американских университетов по-прежнему очень сильна семейственность, а группа влиятельных семейных кланов, как и прежде, доминирует на американской политической арене. (В медиа-индустрии Нью-Йорка даже есть некая группировка, называемая «Гарвардской мафией».) Все это говорит о том, что в Америке действительно существует упорно держащаяся за власть элита, и найдется немного зорких наблюдателей, которые будут дискутировать по этому поводу. Существует целая библиотека по данной тематике, и наиболее известна книга «Теория праздного класса» Торстейна Уэблена. Не столь известной, но являющейся предтечей «Руководства молодого наездника», является книга под названием «Руководство выпускника частной школы» об аналогичной клике в Америке.

Другой вопрос: насколько мобильно американское общество? Здесь ситуация выглядит немного лучше. Даже Карл Маркс, говоря об Америке 1850-х годов, признавал, что, «несмотря на существование классов, они не являются строго зафиксированными, наоборот, они постоянно изменяются и обмениваются своими компонентами». По словам Джонатана Фридланда, автора книги «Принести революцию домой: аргументы в пользу британской республики», Америка обладает более высоким уровнем социальной мобильности, чем Британия. Он опирается на статистические данные, согласно которым из 20 % людей, чьи доходы были самыми низкими в 1975 году, в 1991 году таких осталось лишь 5 %. Другое исследование, проведенное в середине 1980-х годов, показало, что из 20 % самых бедных семей 18 % улучшили свое материальное положение в течение одного года. В целом те, кто оказался на нижней ступеньке общественной лестницы, задерживаются там лишь на короткое время.

Но за последнее десятилетие многие американские экономисты начали выступать с опровержением этих статистических данных. Например, в 1992 году экономист Дэвид Циммерман заявил, что этот льстящий американскому обществу автопортрет является в корне неверным. «У меня создалось впечатление, что экономисты оценивали студента университета, который сидел «на мели» несколько месяцев, прежде чем устроиться на работу». Когда он провел собственное исследование, то обнаружил, что в среднем пожизненный доход человека главным образом определяется заработком его родителей. Из детей, которые родились в семьях, принадлежащих к 20 % самых бедных семей, 40 % так остались в этой группе, а 29 % поднялись лишь на один уровень. А из тех, кто принадлежит к самым богатым семьям, на том же уровне остался 41 %, и лишь 17 % опустились ниже по социальной лестнице. В современной Америке неравенство доходов выше, чем где-либо еще в индустриальном мире. Шанс несостоятельных людей пробиться хотя бы в средний класс гораздо ниже, чем в любой стране Европы, — по сравнению с Британией он меньше в половину раз.

За время работы в «Вэнити фэр» я не раз становился свидетелем того, насколько далеко от меритократии общество Нью-Йорка. Например, из личных помощников, нанятых в период с 1995 по 1997 год и продвинувшихся по служебной лестнице, были Патрисия Херрера и Евгения Перес. Не умаляя их способностей, скажу, что эти две женщины не отличались талантом среди остальных помощников, принятых на работу на тот период. Зато у них было преимущество, отсутствующее у других служащих, — Патрисия была дочерью модного дизайнера Каролины Херрера, а Евгения — дочерью Марты Перес, владеющей журналом «Нью рипаблик». В Нью-Йорке, как и в Лондоне, важно не то, что ты знаешь, а то, с кем ты знаком.

Поэтому вряд ли Америка может называть себя меритократией с большим основанием, чем Британия. И триумф ее наиболее успешных граждан выглядит не совсем оправданным. Меритократия в Америке обманчива — уровень неравенства оправдывается принципом социальной справедливости, который, несмотря на предопределенность свыше, нуждается в том, чтобы его привели в исполнение.

Ключевое различие между Британией и Америкой не в том, что в Англии существует классовая система, а в убежденности американцев, что в их стране действует меритократия, тогда как мы в отношении себя так не считаем. В Британии, мы знаем, социально-экономическое положение ваших родителей может оказать серьезное влияние на открывающиеся перед вами возможности, а в Америке большинство людей верит, что они все состязаются на равных условиях. Впрочем, слово «верят» не совсем точное в данном случае, поскольку это откровенная фальшь. Это скорее догмат, «благородная ложь», как называл ее Платон. Это национальный миф, созданный, чтобы сделать чрезвычайно высокий уровень неравенства, вызванный неограниченными рыночными процессами, более приемлемым, и попытка поставить его под сомнение может быть расценена как явный антипатриотизм. Вера в то, что любой может подняться на самый верх, независимо от того, как скромно он начинал, делает Америку великой страной. «Мы ближе всех в мире подошли к истинной меритократии», — написал в письме в «Нью-Йорк таймс» от 14 февраля 2001 года Уоррен Баффет. Согласен, возможно, он и в самом деле верит в подобное, поскольку тогда это означает, что он вполне заслужил свое состояние в 28 миллиардов долларов.

Конечно, этот национальный миф имеет свои положительные стороны. Вероятно, благодаря ему Америка обладает такой бурно развивающейся экономикой. Если люди верят, что упорный труд может вознести их на самый верх, тогда, естественно, они будут вкалывать как проклятые. В Нью-Йорке полно голодных и амбициозных людей, цепляющихся за свой кусок пирога, что объясняет, почему в городе столько энергии и жизни. В этом его отличие от Лондона, где существование несправедливой классовой системы является любимым оправданием любого провала. Если кому-то не удалось реализовать свой потенциал, то лишь потому, что он не родился с серебряной ложкой во рту!

Поразмыслив, я решил, что трезвый взгляд британцев на самих себя является для меня более предпочтительным. Признавая, что наши шансы в жизни в значительной степени зависят от того, кто наши родители, мы тем самым менее склонны судить о человеке, основываясь на том, как успешно продвигается его карьера. В отличие от американцев мы меньше преклоняемся перед успехом и, что важнее, с меньшим презрением относимся к неудачам. Аристократическая традиция noblesse oblige сохранилась в Британии из-за того, что мы не верим, что наша страна является меритократией. В отличие от американских богачей состоятельные люди Британии склонны испытывать легкое чувство вины и смущения из-за своего благополучия, словно они не совсем его заслужили. И как результат, они достаточно предупредительны и порой даже добры по отношению к тем, кому меньше повезло в этой жизни. Уже не один британский историк отметил, что истоки нашего процветания заложены именно в этом отеческом отношении.

И здесь мы отличаемся от Америки, где любой, кому не удается добиться успеха, автоматически низводится до статуса «неудачника». Как сказал бывший редактор «Спай» Курт Андерсен в интервью для «Вашингтон пост»: «Сегодня, если вы не умеете делать деньги, вы являетесь кем-то вроде олуха». Невольная бездумная жестокость, с какой успешные ньюйоркцы обращаются с водителями такси и официантами, не говоря уже об их личных помощниках, — ежедневное явление, свидетелем которого мне приходилось быть. В современном Манхэттене концепция «заслуженной бедности» является оксюмороном.

После жизни в Нью-Йорке даже наша забытая Богом королевская семья начинает казаться весьма привлекательной. То, что наш суверен выбран по воле случая, является достаточным напоминанием, что наш успех в жизни зависит от чего-то совершенно иррационального. Что может быть более абсурдным, чем сделать главой государства человека, которому просто повезло родиться в нужной семье? Если мы упраздним монархию, Британия не превратится в одночасье в бесклассовое общество, как это кажется некоторым республиканцам. Так почему бы не сохранить ее как символ того, насколько немеритократическим является наше общество? Возможно, Америка избирает своего главу, но нынешний президент получил свой пост точно так же по наследству, как и королева. Это важно, чтобы символы нашего национального самоопределения отражали несправедливость жизни в Британии, потому что альтернатива — притворство, что перед каждым из нас открыты равные возможности, — приведет к вере, будто распределение благосостояния является легитимным. По-своему монархия нивелирует чрезвычайные последствия современного капитализма.

То же касается всех пережитков Британского Ancien Régime. С тех пор как в 1997 году к власти пришли лейбористы, английская классовая система подвергалась постоянным нападениям, начиная от реформы палаты лордов и заканчивая «модернизацией» института главных шерифов Лондона и Уэльса. Впрочем, как и большинство реформ Тони Блэра, внесенные им изменения носили косметический характер. Нападая на наиболее яркие проявления классовой системы, он ничего не сделал для того, чтобы ослабить ее хватку на горле британского общества. После четырех лет правления лейбористов Британия ни капельки не приблизилась к тому, чтобы стать меритократией. Все, чего добился Блэр, — тонкого налета справедливости, тогда как структура, созданная Маргарет Тэтчер, осталась нетронутой. Во всяком случае, пытаясь выставить Британию более меритократической, он оставлял в стороне причину, из-за которой, по его словам, он верит, что она должна быть таковой. Как указывал мой отец в своей книге, люди требуют социальной справедливости только в том случае, если считают их общество несправедливым. В попытке сделать Британию похожей на Америку Блэр стремится заручиться гарантией, что чрезвычайный уровень неравенства, к которому толерантно относятся по ту сторону Атлантики, стал рассматриваться как приемлемый и в Британии.

Испытывая в конце 1997 года ностальгию по старушке Англии, я чуть не поддался искушению купить обратный билет до дома. Почему бы не смириться с тем, что я не обладаю качествами, необходимыми, чтобы завоевать Манхэттен?

Потому что я бы не смог выдержать самодовольного выражения на лицах моих друзей дома. Переезд из Лондона в Нью-Йорк был равнозначен переезду из Ньюкасла в Лондон. Это было просто очень унизительно. Я мысленно рисовал себе, как в Хитроу меня встречает делегация моих друзей со словами: «Видишь! Мы говорили, что у тебя ничего не выйдет в Нью-Йорке».

Кроме того, придется выносить злорадное торжество Алекса. У меня не было сомнений, что, как и я, он чувствовал наше соперничество друг с другом, хотя и умел это лучше скрывать. Если я поеду домой сейчас, когда Алекс продал свой первый сценарий, это будет выглядеть как признание своего поражения. Его победа в первых шести раундах не означала, что он выиграет матч. Это лишь повысило его шансы. Я собирался оставаться на ринге все 12 раундов до тех пор, пока действительно не окажусь в нокауте. И главное, я все еще считал, что смогу это сделать. Даже несмотря на скептическое отношение к утверждениям, будто Америка является меритократией, я надеялся, что вхожу в число немногих счастливчиков, которым удалось прорваться. Я был подвержен тому же самообману, от которого страдали остальные, пытаясь вскарабкаться по скользкому шесту Манхэттена: я особенный, самой судьбой мне предназначено стать кем-то.

Признаюсь, я не был рационален в своем убеждении. Я знал, что статистически мои шансы покорить Манхэттен были равны моей возможности вернуть свои волосы. Но вокруг было достаточно примеров того, как похожие на меня люди смогли это сделать, чтобы я не оставил надежд. Именно поэтому большинство американцев продолжают верить, что их страна — это земля безграничных возможностей. Каждый их них знает кого-то, кто начинал так же, как и он, а теперь ездит в черном лимузине в окружении роскошных супермоделей. И всякий раз, когда я пытался доказать ньюйоркцам, что их страна вовсе не меритократия, они заводили одну и ту же песню: «Если в Америке нет меритократии, то как парню, с которым я учился в высшей школе, удалось недавно купить личный самолет?» Именно такие истории поддерживают веру в справедливость американской системы. Это самая распространенная тема в американской культуре — маленький человек, который лишь благодаря силе духа добивается своего. Это укрепляет их в убеждении, что, сумей они освободить личный потенциал, все будет отлично.

Эта фантазия поддерживает всю систему взглядов американцев. Вот почему их элита не разделила участь правящего класса из «Возвышения меритократии». Причина, из-за которой безденежные толпы не рвутся на баррикады, когда слышат об очередных баснословных дивидендах, которые получают пайщики «Голдман Сакс», заключается в их вере, что однажды и они смогут стать такими же богачами. И помоги мне Господь, но в конце 1997 года я и сам в это верил.

Когда я глазел на пожевывающих сигары богачей, выходящих из «Бальтазара», одетых в 2000-долларовые костюмы от Джорджио Армани, часть меня думала: «Какой кошмар!» Но другая, менее рациональная, часть предвкушала: «В следующем году я буду на их месте. Только подожди».