Такой скучной тайги я никогда не видел — Кащеево царство, покрытое паутиной и пылью! Серое небо, серые деревья, серая трава. Хоть бы клок зелени — елка, например. Утки, которых бил Сергей, тоже были серого цвета.

С ухваткой рыси Сергей полез по жухлой траве, скрадисто перебегал от куста к кусту. Повод его кобылы я привязал к седлу своего битюга, В камнях берега грязными островами маячил лед, обсосанный ветрами.

Маленькие серые утки невестились. Почти все они плавали парами: егозливый самец и задумчиво-важная самочка. Короткий щелчок выстрела заставал уток врасплох. Стреляя из малокалиберной винтовки, Сергей ни разу не промахнулся. Но я не мог понять одного: зачем нам утки? В торопах еды у нас больше, чем надо для двоих, а охота вся впереди — ехали мы на глухариный ток. Другому я бы сказал: «Брось пулять, друг, хватит!»

Не могу видеть, когда стреляют в спарившихся птиц. Весной я никогда не беру в руки ружья. Весной все живое заходится в ожидании счастья — начиная от муравья и кончая человеком.

Но Сергею я не мог сказать этого. А может быть, не хочу? Я даже немного заискиваю перед Сергеем — посторонний сразу бы заметил, что я перед ним заискиваю! Когда он особенно ловко срезает птицу, взбурлившую воду и уже готовую встать на крыло, я кричу ему издали: «Чемпион!» Цель нашей поездки — сфотографировать на любовном ристалище глухаря, записать его голос на магнитофонную пленку. Сергей— знаток здешних мест. Проводник и устроитель поездки. Ведет на самый дальний ток. Моя удача — в его руках.

Охота не только страсть, но и беда Сергея. Впервые я встретил его в Тургуе — охотничьей деревушке, затерявшейся в сопках южного Забайкалья. С женой и годовалым ребенком Сергей жил в тесном доме отца — старого соболятника. Я тогда снимал для газеты фотоочерк про соболью охоту, и Тимофей-младший понравился мне своей исключительной фотогеничностью. Широкие мазки бровей, нос с горбинкой, густые черные кудри — этакий писаный красавец в классическом русском стиле! Но Сергей все поворачивался к объективу фотокамеры спиной, ухмылялся иронически. Тимофей-старший прояснил дело: сын у него не профессиональный охотник, он горняк. Жил в городе Артеме, что па Дальнем Востоке, работал в угольной шахте мастером. Что-то у него вышло с тамошним егерем и милицией (кажется, убил уссурийского тигра, охота на которого запрещена), а потом в шахте произошла катастрофа — взорвался метан. Вины Сергея в этом не было, но после взрыва парень затосковал по тихой таежной жизни, уволился с работы, сдал городскую квартиру и приехал к отцу в Тургуй. А теперь дела у него с женой на грани развода, да и сам он чувствует себя рыбой на песке: чушь, дескать, сгородил! Тургуйцы свозят свои дома ближе к райцентру, одни старики в деревне остались. Тишина в Тургуе такая, что по ночам собаки, и те стесняются лаять. Сергей написал письмо в геологическое управление— дождется ответа, весной уедет…

И вот теперь, спустя два года, я встретил Сергея у геологов Итака. Косая ухмылка, которая портила его лицо, исчезла, и Сергей стал как будто еще красивее. Спокойный, уверенный в себе человек. Строит шахту. Обнаружены богатейшие залежи руды. А в окрестной тайге — богатейшие возможности для охоты. Иди в отроги Становика или под гольцы хребта, за которым бежит река Олекма, — везде зверь. Стрелял минувшей зимой медведя, сохатых, изюбров. По добыче соболей отца обогнал: отец 23 собольих шкурки, пишет, добыл, а Сергей сдал на базу 28. Соболя дешевые, рыжие, но все-таки соболя! Сейчас весна — летят утки, гуси, и Сергей почти не живет дома. После работы — на мотоцикл и сразу в тайгу, ночует возле костра. Глухари? Сколько угодно! Концерт целый молено записать на пленку. Прошлый раз он пошел на ток — настрелял столько, что еле донес.

У начальника взял коней — самый лучший вид транспорта для бездорожья. Удобные кавалерийские седла, просторные торока с едой и теплой одеждой, сытые, спокойные кони. Но, откровенно говоря, тайга Итаки мне не нравится. На юге Забайкалья тайга и зимой в зелени. Нарядный вид ей придают сосняк, кедры, арса, пихты, кедровый стланик. Здесь литвяк и листвяк, сбросивший хвою и еще не отошедший от зимней спячки, Такое чувство, как будто едешь по сплошной гари.

Скоро мы удалились от реки, и Сергей перестал стрелять. Равнина изреженного леса была здесь еще серее. Ни звука, пи зелени, ни движения. Говорят — «тоска зеленая»… Это неправда, тоска не зеленая, она серая. Сейчас эта тоска размашисто и предметно катилась плоской долиной с редью безлистого леса, замерзала у нитки гольцов, белевших на горизонте. Чувства и эмоции стекленели, поэтому я не выразил ни удивления, ни радости, когда Сергей сказал полушепотом:

— Ну вот и ток. Прибыли.

Мы остановились среди болота. Горбились мерзлые кочки, в разные стороны, будто собираясь в любую минуту упасть, кренились голые деревья. На низком взлобке (там и был глухариный ток) серые деревья стояли плотнее, под ними даже чернел подлесок, но и там нельзя было заметить что-либо живое. Но в жухлой серой траве кочек темнело холодное пятно костра, белели обглоданные кости птиц и тускло блестели две водочные бутылки.

— Черт! — разочарованно выругался Сергей. — Кто- то здесь уже был. Нашкодили!

Коней мы привязали к дереву, насыпали овса прямо на серенький бархатистый мох. Сергей развел на старом кострище огонь и спросил:

— Уток будем жарить?

— А есть ли для этого время?

Времени не было. Мы съели по куску колбасы с хлебом и через 15 минут лежали в сидьбе — тесном шалашике из коры и сучьев. В нем было уютно и сухо, по крайней мере кочки здесь не торчали. На землю, чтобы не простудиться, мы постлали войлочный подседельник. Маленький репортерский магнитофон я установил между оголенными корнями дерева, к которому был пристроен шалаш. Никелированный микрофон мы обернули тряпицей и привязали к палке на верху шалаша. Потом я вынул из кожаного чехла фотокамеру и привинтил к ней трубу телеобъектива. Все это я проделал без воодушевления, даже лениво. Перед глазами стояла серая пустынная тайга Итаки. Откуда возьмутся в ней глухари? Ехали мы полдня, но, кроме уток в заводях и старицах речки, даже букашки не видели. Ни птички, ни бурундука, ни белки! Итака — это уже Север.

— Похоже на пушку, — сказал Сергей, взяв в руку фотокамеру и разглядывая тяжелый телеобъектив.

Казалось, что он и сам не верит, что к шалашу прилетят глухари. С лаской виноватого человека Сергей подтыкал мне под бока войлок подседельника, в стенах сидьбы заботливо прорезал охотничьим ножом несколько дыр, чтобы я мог высунуть объектив в любую сторону. Сквозь эти дыры я смотрел на серые поляны в надежде увидеть хотя бы муравья. От тишины звенела в ушах кровь. Солнце зашторили плотные, серые облака, но было понятно, что день близок к закату.

— Пока не прилетит глухарь, можно разговаривать, — сказал Сергей. — Мы услышим, как он сядет. Затрещат крылья.

Я подумал, что разговаривать необязательно. Просто незачем. С далеких гольцов, за цепью которых неслась северная река Олекма, в долину натекал холод. Сковывающий холод, без признаков лесных запахов. Тело и воля цепенели в какой-то стеклянной полудреме. Было слышно, как на жухлые травинки с безлистых серых деревьев падают чешуйки коры и как звенит в жилах кровь: «Зинь, зи-и-инь»…

— В Артеме как-то один раз, — не выдержал молчания Сергей, — мы пошли с женой за город. Кажется, в мае было. Транзистор с собой взяли, крем для загара, бутылку виноградного И, конечно, ружье я подцепил на плечо. Японский автоматический дробовик у меня тогда был. Квартал свой еще не прошли, три молодца в красных повязках из-за угла выскочили. Давай руки заламывать, ружье хватать. Пихнул одного в живот— всю рожу мне синяками раскрасили. Оказалось— дружинники, «друзья природы». Почудилось им: пьяный идет по городу с расчехленной дробовкой. В тайгу меня потянуло. Пропади он, думаю, пропадом, этот город Артем. А тут еще взрыв случился на шахте, газ взорвался. Вот и уехал домой.

Где-то далеко, на краю острова, шумнуло ветками, шоркнуло. Я приложил палец ко рту: «Ш-ш-ш!» Но нет: все тихо! Почудилось? Сергей опять заговорил, но вдруг ближе шумнуло — уже сильно и явственно, будто ветром сорвало с забора кусок брезента.

— Сел один! — сверкнул в полутьме сидьбы глазами Сергей.

В той стороне, где шумнуло, штакетником серел неподвижный ряд деревьев, а за ним клубился дым кустарника и снова начинались деревья с голыми серыми ветками.

— Там он где-то сидит, — прошептал Сергей. — Сидит и молчит, будто воды в рот набрал. Распугали ток, гады! Кто-то успел порезвиться. Что будет, если вы не сможете сделать фото?

— Ничего не будет. Фото необязательно…

Мы полежали в сидьбе еще полчаса, а может быть, час. В небе незаметно произошли изменения: вместо серого оно стало цветным, красно-зеленым. Сучья на деревьях покрылись сизой окалиной. Солнце, прежде чем упасть на холодные спины гольцов, как бы пыталось оживить пустынное Кащеево царство. Колкий мороз проникал под одежду и напоминал о зиме. Я вынул из гнезда шнур микрофона, чтобы идти на табор, но тут же приник к войлоку. «Уф-фуф-ф-ф!» — прогудело над самой сидьбой. Будто кто-то спустил воздух из большой резиновой лодки. Вслед за этим раздался треск складывающихся крыльев — громадная черная птица опустилась на длинный сук дерева, который вытянулся параллельно красному горизонту. Крылья протрещали так, будто они были сделаны из фанеры.

По тайге ходил я много — прошел, может быть, тысячу километров, а может, гораздо больше. Но никогда не видел живого глухаря — копалухи (самки) и те, что садились вдалеке, в счет не идут. Любовное токование глухаря я слышал только в записи на граммофонную пластинку, но то был западный, европейский глухарь, а песня у него совсем другая, говорят знатоки. Теперь меня поразил вид этой твари: не птица восседала на дереве — лесной бородатый дух царственно и мрачно оглядывал безжизненные голые леса.

Сергей придавил к земле мои руки, в которых я держал фотокамеру: пока птица не запоет, нельзя стрелять, фотографировать, двигаться. Иначе глухарь в ту же секунду сорвется и улетит.

Ждать нам пришлось долго. Глухарь не издавал ни единого звука — сидел, расставив на суку косматые ноги, как бы обутые в меховые унты. Очень медленно Сергей вынул из кармана куртки спичечный коробок.

Теперь я точно знаю, что если бы не этот спичечный коробок, то ничего бы в тот вечер не было. Холодная немота тока одержала над птицей верх. Закаменев, глухарь намертво прирос к дереву, став частью этого дерева. А серая вода сумрака уже размыла по низу очертания стволов, палых сучьев, колодин. Притиснутые тишиной к земле, мы пролежали четверть часа, а может быть, даже час. Лежали бы еще час или два, но Сергей медленно вытянул из кармана спичечный коробок. К моему ужасу, он ударил в крышку ногтями, как в маленький барабан: «Тук-тук, тру-ту-тук-тук».

— Ке? — удивленно и бодро крикнул глухарь, вместо того, чтобы сорваться и улететь.

Сергей продолжал стучать в коробок.

— Ке-кен! — возбужденно крикнула птица, вытянув дутую шею и затопав на суку косматыми лапами.

— Кен, кен, тре-ке-кен, кен! — металлически чистым голосом отозвалось дерево.

— Все! Завелся! — дохнул мне в ухо Сергей.

Двигая бородой и топоча ногами, похожими на звериные лапы, глухарь кому-то кивал, взбадривал кого-то. Шаман? Заклинатель? Бородатый дух тайги делает шеей пассы, а деревья поют, бормочут молитву жизни: «Просыпайся, земля, двигай талые соки, дай силу траве, почкам веток. Кен, треке-кен, кен!» Шевелится и зеленеет мох, набухают почки на сучьях деревьев. Серые деревья не сухостой, лиственницы это. Взойдет солнце — веселый, нежно-зеленый пожар молодой хвои охватит лес. Пожар весны, пожар жизни!

Сергей механически поднял с земли винтовку, которая все это время лежала в шалаше рядом с фотокамерой. Теперь уже я прижал к земле его руки. Очумело, будто спросонья, Сергей блеснул в полутьме сидьбы глазами. Потом закивал: понимаю, дескать, фотографировать будешь! Топочущий бородатый глухарь вместе с толстым суком лиственницы контрастно чернел на фоне закатной окалины горизонта. Света для съемки было недостаточно, но магнитофон я включил давно — за стеклянной крышкой ворочались белые колеса кассет. Машинка работала, сматывая древнюю молитву пернатого заклинателя в тугие витки. «Слушай, слушай!» — прижимал я руку Сергея к полу сидьбы. Он все еще порывался сграбастать винтовку, но еле заметно, вяло. Потом как бы уснул, закаменел, заколдованный криками леса.

Дремотно-древняя птица, дремотно-древняя песня! Говорят, что глухарь — самая старая на земле птица: остаток не то Гондваны, не то мезозойской эры. «Кен, кен!» — тряс бородой глухарь в сладких мучениях. С клюва птицы срывалась пена, крылья обвисли.

Певец повторял одни и те же колена. На пленку магнитофона они легли несколько раз. Я подумал, что мое дело сделано, песня записана! На ногах от холода свело жилы. По мере того как густел сумрак, крепчал мороз. Сучья деревьев и топочущая птица плыли по красно-зеленым разводам неба черными силуэтами. Еще пять — восемь минут, и стрелять будет невозможно. Я свое дело сделал — теперь очередь за Сергеем. Понимаю, что в поющую птицу стрелять нельзя. Сам этого не сделал бы. Просто не мог. Но Сергей — охотник, почему я должен ему до конца портить охотничью зорю? Ведь этот поход устроил Сергей, я должен ему выразить благодарность. Днем, когда Сергей стрелял уток, я даже заискивал перед ним.

— Стреляй, — шепотом сказал я, пододвинув винтовку Сергею, который окаменело уставился в оконце сидьбы.

— Что? — удивился Сергей. — Стрелять?

Я утвердительно закивал головой, хотя всей душой противился выстрелу.

Без единого звука, сняв затвор с предохранителя, Сергей молча подал мне «тозовку» — мол, сам стреляй. Нервы у меня, очевидно, были сильно взвинчены, потому что я прилип к уху Сергея и зашипел:

— Да стреляй же, черт тебя побери!

Целился Сергей долго: мушка, видимо, сливалась с черным силуэтом птицы. Охотник опускал смертоносный агрегат и снова прилаживал его к плечу. А глухарь, топоча мохнатыми лапами и двигая бородой, исторгал заклинания:

— Кен, кен, трен-кен-кен. Треке-кен, треке-кен, кен.

Негулкий щелчок — и тут же короткий, тупой удар в землю. Будто с высоты упал куль муки. Тишина ошарашенно придавила наши головы к полу сидьбы.

Ничего нет и не было: безмолвие, темень, едкий холод с гольцов, безлистые черные сучья деревьев. Да еще зудение крови в ушах: «Зинь, зи-и-инь».

Белые колеса кассет магнитофона продолжали бесшумно крутиться. Я передвинул кнопку — сквозь муть сумрака колеса побежали обратно, как бы стараясь перелистать время, вернуть все назад. Я приладил к машинке шнур телефона, включил звук. Не песня — мышь, сидя в картонке из-под ботинок, щелкает, грызет семечки! Сергей все так же окаменело глядел в дыру сидьбы. Я приставил к его уху кружок телефона, но Сергей сердито и молча протиснулся в шаткий лаз сидьбы.

Мы подошли к лиственнице, на которой сидел глухарь. Убитой птицы под деревом не было. Как это ни странно, Сергей не огорчился. Не стал искать. Днем, охотясь на уток, он вел себя не так: бегом несся к подбитой утке, с радостью школьника показывал ее мне, высоко вскинув руку. «Чемпион!» — кричал я. Теперь притихший Сергей смотрел, как ночь невнятно включает скользящие огоньки звезд, а я кружил вокруг дерева. В илистой воде сумрака различались стволы лиственниц, поляны с палыми сучьями, камни, кусты багульника, похожие на водоросли. Однако у меня было такое чувство, что я иду по дну железного бункера с гулкими заледенелыми стенами. Наконец я увидел птицу: она растеклась черным пятном на поляне между кустов.

— Здесь! — позвал я Сергея.

Сергей, однако, не двинулся с места и ничего не ответил. Я подал ему тяжелого глухаря, тело которого еще хранило тепло жизни. Не взяв птицы, Сергей повернулся и молча направился к табору. Его молчание воспринялось выражением непонятной злобы. Я пошел вслед за ним, обеими руками держа убитого глухаря за шею. Испуганно захрипели кони, услышав удары наших ног по кочкам болота. Голые деревья, стоявшие вкривь и вкось, плыли по нему черными клочьями. При виде деревьев, падающих в реку немоты, подумалось: мы убили единственного обитателя леса, убили певца. Теперь это всего только мясо!

Холод катился с гольцов и неба упругими волнами. Казалось, что его нагнетает на землю громадный невидимый насос. Ни слова не говоря, мы таскали валежины для костра, молча что-то жевали и пили, молча готовились к ночлегу. Вдруг Сергей, обмякший от горячего чая, косо усмехнулся, нелепо сказал:

— Черт! В шахте это, в Артеме, метан взорвался. После выстрела вспомнилось давеча, черт! Трое до костей от взрыва газа сгорели. Жены этих троих о каменные куски угля головами бились. Смерть, видно, для всех одинакова!

До меня вдруг дошло: сегодня Сергей первый раз слушал любовную песнь глухаря! Раньше для него это был звук, под который надо торопливо перебегать от дерева к дереву, целиться, нажимать на курок… Сегодня он распознал эту песню, но я почти приказал ему: «Стреляй!»

На контрастном безлунном небе заметно выделялась белая пыль галактик. Лежа в спальном мешке лицом вверх, жутко и странно было думать о том, что каждая пылинка — планета.

У каждой планеты своя судьба. Есть планеты, где одни только звери и птицы, но нет еще «разумных существ». Есть планеты, где нет ни зверей, ни птиц — все съели «разумные существа». В космических кораблях они теперь покидают свои планеты — планеты, покрытые слоем кирпичной пыли.

Ожидалось, что после чертовщины этого вечера всю ночь будут сниться сны: бородатый Заклинатель, мертвые леса Гондваны, ржаво-красные марсы чужих галактик. Но никаких снов я не видел, спал крепко, а может, даже храпел во сне. Проснулся от щекотки солнечных лучей по векам. Или от гитарного, задумчиво-радостного звона леса? За болотом, на взлобке, деревья торопливо балабонили, музыкально щелкали железными ложками, били в деревянные барабанчики. Токуют глухари! Откуда их столько? Сергей, конечно, не мог проспать — он там, в сидьбе!

Но я выполз из спальника и сразу увидел Сергея. Он сидел у костра, вытянув над огнем руки. Лицо у Сергея было желтым, опухшим. В свалявшихся, как войлок, кудрях запутались хвоинки, сухая трава, чешуйки коры.

— Кобылу надо искать, — вяло, не глядя в мою сторону, сказал Сергей.

Я резко повернулся туда, где были привязаны кони. Под пепельно-серым деревом дремал битюг — спокойный, белый, широкозадый, похожий на беленую русскую печь, какие стоят в старинных крестьянских избах. От рыжей кобылы, на которой ехал Сергей, остался на шершавом стволе дерева отжеванный кусок повода.

В Итаку мы вернулись с одним-единственным глухарем, и Сергей обидно совал мне в руки эту птицу: «Супруга дома изжарит». Я упорно отказывался брать, но Сергей силой сунул мне под мышку сверток с глухарем. В аэропорту я положил сверток за кадушку с пожелтевшим фикусом и сделал вид, что забыл его там. Из иллюминатора самолета было видно, что серые леса Итаки лизнул нежно-зеленый дым: на лиственницах лопались почки.