Я, Аврум-Арон Львович Янкелевич родился 7 сентября 1892 года в землянке родителей на окраине села Ивановка.

В то время село Ивановка находилось в Акимовской волости, Елисаветградского уезда, Одесской губернии, внутри черты оседлости (В царской России «черта оседлости» — граница территории, за пределами которой запрещалось селиться евреям. Волость — единица сословного крестьянского управления, уезд — низшая административная единица, а губерния — основная административно-территориальная единица царской России. В настоящее время Елисаветград называется Кировоградом).

Карта Кировоградской области, где указаны основные упоминающиеся в тексте населенные пункты и наши перемещения между ними

Я был последним, шестым, ребенком в семье, что на идиш называется «мизинык». И как все мизиныки я был любимцем родителей.

Какими мне запомнились мои братья и сестры? Старшего брата звали Мотл. Это был высокий, худой парень, совершенно неразвитый умственно и совсем неграмотный. Второго звали Муня. Муня был более развит, чем Мотл, но тоже неграмотный. В то время у мужчин евреев знание молитвы была абсолютно обязательным. А для этого необходимо было уметь читать хотя бы Тору. Мужчину, не умевшего молиться, все окружение просто презирало. Третьей была высокая, красивая сестра Сарра. Четвертого брата звали Юкл. В отличие от старших братьев, это был развитый и довольно грамотный парень. Пятой была сестра Рахиль. Рахиль была и ниже ростом и менее красива, чем Сарра. Обе девочки были неграмотными. В те времена девочек учили грамоте только в зажиточных семьях.

Опишу коротко землянку, в которой я прожил от дня рождения практически до своего 25-летия. Она была врезана в косогор холма на краю глубокого оврага. Для предотвращения попадания в землянку дождевых и талых вод, вокруг нее был прорыт канал шириной метра два. От этого канала до оврага была прорыта канава для стока воды. И все же землянку часто заливало. От входной двери нужно было спуститься на две ступеньки вниз, чтобы попасть в небольшой коридор, в конце которого размещалась небольшая кладовка. Справа от входа была дверь в комнату. Комната была большой, примерно 25 квадратных метров. Причем больше половины комнаты занимала русская печь. Между наружной стеной и печью оставался проход примерно в метр. Это было подобие маминой кухни. К печи справа, примерно с метр высотой, была пристроена глиняная ступенька, которая называлась припечком. С этого припечка все дети забирались на печь. Впритык к припечку стояла родительская кровать. У противоположной стены стоял деревянный помост — нары. На этих нарах спали все дети. Посредине комнаты стоял стол и всего один табурет (стул без спинки). Вот и вся наша мебель.

 

Родители

Моего отца звали Лейб Мотлович Янкелевич, а маму Ханна Ефимовна. Зарабатывал тогда на жизнь только отец, так как у мамы было шестеро детей мал мала меньше, да и вообще еврейские женщины тогда, как правило, не работали. Правда, когда дети подросли, мама стала подрабатывать грошовой торговлей.

У отца было множество профессий и, несмотря на то, что он был трудолюбив, он не в состоянии был хоть как-то прилично обеспечить семью.

Отец занимался извозом (у него была лошадь и подвода), он был большим специалистом по лошадям и консультировал крестьян при покупке лошадей, был костоправом (т.е. лечил всевозможные вывихи), осенью и в начале зимы был решетником и владел многими другими промыслами. Опишу некоторые из них.

Что такое решетник? Эта работа была востребована после сбора зерновых. У украинских крестьян был специальный хозяйственный сарай, который назывался клуней. Во избежание порчи зерна от дождей и непогоды туда свозили зерно после обмолота. Там же находились закрома для хранения чистого зерна, а так же солома и сено для скота и прочее, например, тыквы. При относительно невысоких стенах, соломенная крыша поднималась метров на пять. Перед засыпкой зерна в закрома или перед продажей крестьяне очищали его. По заказу крестьянина, папа запрягал подводу и укладывал в нее основное средство производства — решето (сито) с канатами для подвески. Приехав к своему заказчику, он привязывал это решето канатами к верхним стропилам клуни и приступал к работе. На решето деревянной лопатой он насыпал из кучи порцию зерна и придавал решету вращательное движение. При этом через отверстия решета просыпалась вниз всякая мелочь, а сверху скапливалась солома и необмолоченные колосья. Все это снималось руками и сбрасывалось. Вращение и очистка продолжались до тех пор, пока зерно не становилось чистым. Тогда он его снимал и засыпал новую порцию. И так весь световой день. Работа была очень тяжелой, но она неплохо оплачивалась. Так он работал у окрестных крестьян осенью и часть зимы. К сожалению эта работа была только сезонной.

Занимался он и извозом — возил людей и товары на базар. Он был признанным авторитетом у окрестных крестьян по части лошадей. Нередко крестьяне обращались к нему, как к консультанту, при покупке или продаже лошадей. Лошадь в те времена стоила примерно пять рублей. Естественно, услуги его были платными — пятьдесят копеек за купленную лошадь.

В свободные от базара дни отец запрягал лошадь и ехал по окрестным деревням. И здесь он выполнял различные услуги. У кого-то, например, свежевал павшую лошадь, у кого-то покупал небольшое количество зерна для перепродажи, вправлял всевозможные вывихи, — тогда это называлось костоправ.

Запомнился мне еще один заработок отца. Однажды один из наших соседей по имени Хаим, который промышлял торговлей лошадьми, предложил отцу, как знатоку лошадей, поехать с ним сроком примерно на две недели в Таврию (Крым), где лошади были дешевыми из-за голода в тех местах. В дороге за купленным табуном надо было ухаживать и отец поехал с Хаимом. Взял отец у Хаима аванс 3 рубля, отдал маме на расходы и уехал. Поездка была очень тяжелой и только через три недели отец к вечеру ввалился домой и свалился спать. Ночью кто-то с такой силой ударил в окно, что стекло вылетело. Случилось непредвиденное — конокрады угнали весь табун. Несмотря на чрезвычайную усталость отец с Хаимом бросились в погоню. Вскоре начали появляться одна за другой брошенные конокрадами лошади. Конокрады стремились как можно дальше за ночь уйти от Ивановки, а лошади, измученные длинной дорогой и предыдущим недоеданием стали приставать и их стали бросать прямо по дороге. Однако большинства угнанных лошадей они не оставили. Пришлось дать объявления во все ближайшие волости об обнаружении приблудных лошадей. В результате все, кроме одной падшей лошади, были найдены. Но расходы по поиску лошадей: объявления, оплата за содержание найденных лошадей и другие услуги были настолько велики, что у Хаима и отца не оказалось никакой прибыли. И к тому же, более месяца отец не работал и семья оказалась совсем без денег. Пришлось отцу просить у своих постоянных клиентов, зажиточных крестьян, аванс за будущие работы.

 

Мои братья и сестры

A время идет. Старшие дети подросли, и отец уже не в состоянии прокормить такую большую семью. Из дому ушли мои старшие три брата. Старший Мотл ушел первым — пешком, с буханкой хлеба в город Елиcаветград, который был от Ивановки в девяноста верстах (около 100 километров). О том, что с ним произошло, я узнал уже намного позже. Там он устроился сторожем магазина и женился. У него было трое детей — два мальчика и одна девочка. После революции в городах развился страшный бандитизм и при грабеже магазина, который охранял Мотл, его убили. А о судьбе Муни я так ничего и не узнал. Он как в воду канул. Родители объясняли их молчание тем, что они были неграмотными. Я так не думаю — могли же они кого-то попросить написать родителям пару строк. Это видно на примере подлого письма, которое позже получили родители как бы от своего среднего сына Юкла.

Когда Юкл немного подрос, к тому же он был относительно грамотным, его устроили работать приказчиком (а точнее мальчиком на побегушках) в бакалейном магазине в тридцати километрах от дома. Там он жил и работал. Спустя некоторое время родители получили письмо. В этом письме сообщалось, что он, Юкл, тяжело заболел, да так сильно, что сам и письма написать не может, и он хотел бы перед смертью повидаться с родителями. А тут как назло наша лошадь была больной и пришлось нанимать подводу. Выехали очень рано и приехали к открытию магазина. Оказалось, что Юкл не болел и письма такого не писал. Впоследствии выяснилось, что один из наших соседей, повздорив с отцом, решил таким образом отомстить ему. Значит, при желании, можно было попросить кого-то написать и почта тогда работала.

А что же сестры? Надо было чему-то их учить. Решили родители научить их шить. Для этого нужна была швейная машинка. Стоила тогда такая машинка фирмы Зингер 3 рубля (для сравнения лошадь стоила 5 рублей). Таких денег в семье не было и пришлось купить ее в кредит с выплатой ежемесячно по одному рублю. Как пользоваться машинкой сестер научил агент по продаже этих машин. Но надо было еще уметь шить, а этому учить их было некому. Так что практический эффект от приобретения этой машинки был мизерный. С грехом пополам они чему-то сами выучились и кое-что шили себе и нам. Очень редко им приносили заказы крестьянки из окружающих деревень. Так что приличными портнихами они так и не стали.

Время шло, они подрастали и становились уже невестами, а одеть их было не во что. Мама потихоньку плакала, но что родители могли сделать? Отец вовлекся в описанную выше авантюру с покупкой лошадей в Таврии, но что из этого вышло вы уже знаете. С целью заработать хоть какие-то деньги, чтобы одеть девочек, мама включилась в мелкую торговлю. Заняла у соседей немного денег. За речкой у нас стояло село Ярошевка. Мама стала закупать там по дюжине цыплят и носила их продавать служащим сахарного завода в другом селе. В первый раз, в дороге двое цыплят задохнулись, так что первая торговля оказалась с убытком в 5 копеек. После такой торговли в доме стояла ужасная атмосфера. И все же решили не сдаваться. В следующее воскресенье дела улучшились, и мама уже заработала целых 25 копеек. После такой удачной коммерции настроение в доме улучшилось.

 

Учеба у директрисы

Однажды жена директора завода заинтересовалась, почему это еврейка занимается такой мелочной торговлей.

Мама поделилась с ней своими бедами. Девочки невесты, а одеть их не во что, а тут еще сын подрос. Его надо учить и опять же для этого нужны деньги. Эта сердобольная женщина решила помочь маме. Она ей предложила: «Приведите своего мальчика, и я буду учить его русскому языку».

Так я впервые оказался в богатом, невиданном мною раньше, доме. Когда я первый раз пришел, то остановился на пороге, как вкопанный. Как можно ступить грязными босыми ногами на крашенный до блеска деревянный пол? До этого я видел только полы земляные. Я остановился в нерешительности. Вошла хозяйка. Взяла меня за руки и повела меня по большой квартире. В квартире было много красивой мебели, но больше всего меня поразили блестящие чистотой полы. Директриса завела меня в одну из комнат. Потом я узнал, что хозяйка завела меня в кабинет директора. Она села к письменному столу, а мне предложила сесть в кресло, стоявшее рядом. Я уселся в невиданное мною раньше сооружение, и она стала выяснять, что же я знаю.

В этой комнате продолжалась моя учеба все лето. Она меня многому научила, за что ей огромное спасибо. Кое-что запомнилось и до сих пор. Как правильно следует писать слово медведь? В те времена в русском алфавите была буква «ять». И в отдельных словах для начинающих была неопределенность, где следует писать букву «е», а где «ять». Вот один из ее примеров. Слово медведь надо писать через букву «е», потому, что медведь любит ме д.

Хочу описать то, что запомнилось мне в этом сказочном, добром для меня доме. Семья по тем временам была небольшой. Кроме собственно бездетных хозяев, в доме жили еще сестра хозяйки и еще молодой человек — инвалид. Перемещался инвалид на костылях, так как у него была здоровой только одна нога, а вторая безжизненно свисала. Как-то во время занятий в комнату зашел директор, уселся на подлокотник кресла, где сидела его жена, и начал ее целовать. Она смутилась и говорит ему, что такие нежности не приличны в присутствии мальчика. (По всей вероятности папе было тогда лет шесть. Ему, не видевшему в своей жизни ласки, это проявление чисто человеческого чувства врезалось в память до самой старости).

Учеба у этой женщины продолжалась до наступления холодов. С наступлением холодов и грязи, я уже не мог идти в другое село, так как у меня не было подходящей одежды и обуви.

 

Юкл женится

Тем временем Юкл решил жениться и получить приданное, которое позволило бы ему приобрести свой собственный продуктовый магазин. Возникает вопрос почему продуктовый? А потому, что он с самого раннего детства был приказчиком в бакалейном магазине и научился торговать продовольствием. Несмотря на то, что он был красивым статным парнем и довольно грамотным, по тем временам, да и женихов в нашем селе было мало, невесты ему в нашем селе не нашлось. Тогда он уехал в местечко Златополь к довольно зажиточному брату нашей мамы. (К сожалению в папиных воспоминаниях нет не только фамилий, но и имен никаких из наших родственников).

У этого нашего дяди была дочь — невеста. Это была некрасивая, но умная и довольно развитая девушка. Отец обещал ее жениху сто рублей приданного. Это тогда были большие деньги и впоследствии на них Юкл купил довольно большой бакалейный магазин (Бакалея — это продовольственные товары: крупа, мука, соль, чай, кофе, пряности и др.).

Но для женитьбы требовалось согласие родителей жениха. Однако, согласия на женитьбу сына отец не дал. Отказ был вызван тем, что согласно законам иудаизма дети в семье имеют право жениться только тогда, когда предыдущий по возрасту ребенок уже был женат или вышла замуж. А у Юкла была старшая сестра-невеста Сарра. Несмотря на отказ, дуэт дяди и Юкла «оружия не сложил». Отец невесты уехал и вскоре вернулся с известием, что он нашел хорошего жениха для Сарры. Он по профессии сапожник и согласен взять Сарру без приданного, которого у папы не было. И тут снова препятствием стал закон иудаизма. Так как отец был коэн, то у него в роду не должно было быть ремесленников. (Коэн — жрец, совершавший культовые служения в Храме. Коэны являются только потомками первосвященника Аарона). И снова будущий тесть Юкла нашел выход. Он заявил, что отец его неправильно понял, и что жених Сарры не сапожник, а хозяин большой сапожной мастерской. Позже, когда жених Сарры приехал из города Смела и привез своей невесте богатый подарок в виде золотых часов с золотой же цепочкой, отец сдался. Тут же одновременно сыграли две свадьбы, и новая супружеская пара уехала в город Смелу, а Юкл стал хозяином бакалейного магазина. Теперь в нашей землянке остались двое детей — сестра Рахиль и я.

 

Я в «детстве»

В заглавии детство взято в кавычки, так как его у меня не было.

После того, как я описал жизненный путь своей семьи насколько у меня сохранилось в памяти, перейду к описанию своего детства. И можно ли назвать мое детство «детством»? Это было голодное, безрадостное время. Хоть меня родители и любили, как мезиника, но ласки я был лишен. Я не помню детских игр, и у меня не было друзей. Может быть еще и потому, что примерно лет в восемь меня поразил недуг. Тогда его в народе называли лишаем (Правильное название — псориаз или чешуйчатый лишай — болезнь хроническая, но не заразная). Может быть и поэтому дети, под влиянием их родителей, меня сторонились. Вначале эти розовые чешуйки появились на локтях, а затем перекочевали на руки. Пораженные места не болели, но чесались. Что еще важно — мне было стыдно моих красных рук.

Надо было лечиться, но ближайшая больница была примерно на расстоянии 8 км от нашего села. Однажды отец посадил меня на телегу и повез в больницу. По дороге он мне говорит: «Хорошенько присматривайся к дороге, так как в последующем будешь ходить в больницу сам. У меня для этого не будет времени, так как мне надо будет работать». В больнице меня осмотрел фельдшер и прописал мазь, которую тут же и изготовили. Мазь была бесплатной, но за каждой дозой надо было еженедельно приходить в больницу до начала приема больных, к 7 часам утра.

Несмотря на то, что прошло столько лет, я с ужасом вспоминаю те дни, когда еще в темноте мама будила меня, чтобы я шел в больницу за очередной дозой мази. В особенности мне было страшно в первые дни. Я даже не знал, по той ли дороге я иду. Дорогие! Представляете себе восьмилетнего еврейского мальчика, буквально бегущего по темной дороге? Иду и все время плачу. А тут еще приходилось проходить мимо костра деревенских мальчишек, пасших лошадей. Увидев меня, они с улюлюканьем поднимали крик: «Жиденок, жиденок!» и делали вид, что бросаются за мной в погоню.

За этой мазью я долго ходил и в осеннюю грязь, и в жестокий мороз. А ходил потому, что мне было стыдно моих красных рук. В конце концов я понял, что мазь эта бесполезна и перестал за ней ходить.

Обстоятельства с учебой у меня были не лучше, чем с лечением. Когда я подрос меня определили в хедер. (Слово хедер на иврите — комната. Это традиционная еврейская школа для мальчиков в Восточной Европе и России). В хедере учили только молиться и не учили русскому языку. Годовая стоимость обучения в хедере была равна всего трем рублям, но у отца и этих денег не было. Оплату за мое обучение взяла на себя наша еврейская община. (В этом нет ничего необычного. В обязанности общины по Талмуду входит оплата общиной начального религиозного образования неимущих членов общины. В Талмуде есть раздел правовых положений иудаизма). Взять-то она взяла, но платила она по 50 копеек ежемесячно и не аккуратно.

После очередной ежемесячной неуплаты учитель хедера — меламед брал меня за руку и выводил на улицу с напутствием: «Иди домой и придешь, когда мне за тебя заплатят». И так повторялось часто. Как-то меня позвали к самому богатому человеку в нашем селе — хозяину магазина. В магазине кроме хозяина Мэира был еще и наш раввин. Они стали меня экзаменовать по Торе. Из-за моих вынужденных пропусков занятий я, естественно, на многое не смог ответить. Этот экзамен и все что произошло потом, я запомнил на всю жизнь. Раввин и говорит Меиру: «Разве у Лейбы может быть прилежный ученик, знающий Тору?» Я заплакал и говорю им: «Как я мог хорошо учиться, если за меня неаккуратно платили и меламед меня постоянно отправлял домой?». Такой ответ явно не понравился экзаменаторам.

Когда вечером отец вернулся домой, я ему со слезами рассказал все о том, что со мной случилось. Отец мне сказал: «Бедному человеку от богачей не следует ждать ничего хорошего».

Впоследствии всю жизнь я пытался выбраться из бедности. Больше я в хедер не ходил.

 

Земская школа

Очень близко от нас находилась земская школа. Эта школа была бесплатной, и я начал ходить в эту школу. В школе преподавали начальную грамоту, чтение и закон Божий. В этой школе я был единственным евреем.

Что мне запомнилось в этой школе? Во-первых, запомнилось как меня во время школьного перерыва избили. Дело было так. Как известно, христианский закон Божий состоит из двух частей: Ветхого завета — Торы и нового завета — Евангелия. В один из дней на вопрос священника по Ветхому завету мой сосед по парте ответить не смог. Я же знал ответ на этот вопрос по хедеру. Я и вызвался ответить. Мой ответ понравился священнику. Он и говорит мне: «Накрути уши своему соседу, который не знал ответа». Я указание священника выполнил. Ну, а на перемене группа друзей моего соседа хорошо меня поколотили. На следующих занятиях я уже не вызывался отвечать, и от этого уже у меня болели уши от нравоучений священника.

Запомнился ответ этого простого деревенского священника на мой вопрос: «Вот вы говорите, что Бог будет карать людей, не соблюдающих законов Священного Писания. Как же это может быть, если наш раввин говорит, что существует только один Бог, Бог-Торы, а вы говорите, что есть только Бог христианский?» На что простой деревенский священник ответил: «Бог один. И судит Он не по словам, а по делам вне зависимости от веры».

А меня уже тогда в раннем детстве мучил вопрос: «Почему в жизни такая несправедливость?» Почему другие дети живут хорошо, а я плохо? Они не голодают, хорошо и тепло одеты и обуты, у них есть возможность без проблем ходить в школу, у них нет такой болячки, как у меня? То что я плохо живу было бы понятно, если бы отец мой был лентяем, каких я видел в нашем селе, но папа работал тяжело с утра до темноты.

 

Мои первые заработки

Когда я немного подрос, я решил самостоятельно выбиться из нужды. К тому же отец от непосильной работы стал довольно часто прихварывать. Но как это сделать? Я бы тоже пошел в приказчики, но кто меня возьмет с такими красными в лишаях руками? Не важно, что эта болезнь не заразная.

И я пошел в усадьбу помещика наниматься на любую работу — лишь бы платили. Управляющий смерил меня взглядом и говорит: «Нет у меня для тебя работы. Слишком ты мал, да и ростом не вышел» (а я действительно не высокого роста и сейчас, а тогда по сравнению с одногодками был совсем маленький).

А я стою и не ухожу. Мне работа хоть какая-нибудь нужна, а больше идти некуда. Управляющий снова ко мне: «Что ты тут стоишь? Ты мешаешь мне работать». Я еще раз попросил у него работы, так как она мне очень нужна. Он смилостивился и говорит: «Иди на ток (место где производился обмолот зерновых) за церковью, а я туда скоро приеду. Если ты сможешь носить снопы и укладывать их в копны, то я тебе дам работу, а другой работы у меня нет».

Спустя некоторое время он приехал и, как сейчас говорят, провел со мной инструктаж. Что это за работа, которую мне предстояло делать? После покоса на поле оставались на земле скошенные стебли зерновых. В те времена в России и на Украине скошенные зерновые только женщины вязали в снопы. Сноп представлял собой охапку стеблей в обхват величиной и связанный скрученными стеблями. По мере работы на поле оставались разбросанные снопы. Затем из пятнадцати снопов собиралась копна. Копна — это временное хранилище снопов до их вывоза на ток для обмолота. Копна представляла из себя что-то наподобие шалаша. Снопы в слегка наклонном положении собирались вместе, а сверху на них распластывался еще один сноп, так называемая «шапка», для защиты снопов от дождя. Шапка должна была быть правильно уложена, в противном случае приказчик работу не засчитывал, а это целых 5 копеек.

Казалось, что эта работа для меня с моим небольшим ростом была невыполнимой. Приходилось идти на хитрость. Перед тем, как приняться за установку шапки, я укладывал сноп перед копной и использовал этот сноп как ступеньку. Копны устанавливались не хаотично, а рядами для облегчения их вывоза. Итак, я приступил к работе. Пока снопы лежали вблизи будущей копны, то поднос их занимал немного времени. Хуже было, когда снопы лежали далеко. И я понял, что если буду носить по одному снопу, то очень мало заработаю. Стал я носить по два снопа за один раз. И вот однажды, когда я носил по два снопа, ко мне на бричке подкатил сам помещик. Трудно вам передать тот страх, который я испытал. Посмотрел на меня и приказал идти на ток. Я и пошел, будучи уверенным, что он меня уволит. Пришел и слышу разговор между помещиком и управляющим.

Помещик: «Еду я на бричке и вижу по полю идут два снопа без человека. И когда я подъехал вплотную, то только тогда увидел, что их несет этот малыш. В обед награди его целой селедкой, вместо половины, которая полагается рабочим».

В этот раз я после испуга испытал огромную радость. Вечером я приплелся домой не чувствуя ни рук, ни ног, но очень довольный собой. Ввалившись в дом, я тут же свалился спать, не ужиная. Оно и не мудрено, так как за обедом на току вместе с остальными рабочими, может быть в первый раз в жизни, я наелся досыта. Кроме селедки было вдоволь вкусного ржаного хлеба. Так что я еще домой принес часть селедки и большой ломоть оставшегося от обеда хлеба. Итак, дома на одного едока стало меньше.

По окончании уборки хлеба, как хорошо зарекомендовавшего себя работника, управляющий взял меня на работу в амбар. (Амбар — простейшее зернохранилище). В амбаре мы перелопачивали зерно в кучах, чтобы оно не зацвело. Работа заключалась в следующем. Деревянной лопатой набирали зерно и бросали его вверх и как можно дальше. За эту работу платили взрослым по 30 копеек в день без питания, а детям по 20 копеек.

Потом работал в бригаде по копке свеклы. Взрослые копали, а я обрезал ботву.

Но вот работа для меня закончилась, и я получил полный расчет. Надо отметить, что управляющий ко мне очень хорошо относился и оплатил мне наравне со взрослыми, хотя на очень тяжелую работу он меня не посылал. Мне кажется он это делал потому, что я был у него единственный еврей да еще и ребенок, а работал я не хуже взрослых. Оплатил он мне по 22 копейки в день. Так что я принес домой целых 12 рублей и 50 копеек.

При таких деньгах я стал настоящим богачом. По словам отца, за эти деньги можно было купить тогда упряжку из пары хороших лошадей. Теперь, когда у папы не было денег купить муки или еще чего-нибудь он занимал у меня. Папа всегда возвращал мне занятые деньги. Прежде, когда я ходил в школу, папа давал мне грош (половина копейки), и я на нее покупал халву, так как я ее очень любил. Теперь же, когда у меня завелись собственные деньги, я их на халву не тратил и у папы не просил. Лакомились мы зимой квашенными маленькими арбузами, которые отец покупал осенью по 50 копеек за сотню.

Наступила следующая весна, и я снова пошел к управляющему проситься на работу. Сразу он меня не взял, но велел прийти через две недели на переборку картофеля перед посадкой. Ура! Я снова работаю! После этой работы я еще поработал на посадке картофеля. Девушки копали ямки, а я в них вбрасывал картофелины. После этой работы управляющий выдал мне 3 рубля и 20 копеек и велел прийти только тогда, когда начнется уборка хлебов.

Так как в хедер я больше не ходил, а земская школа с начала лета не работала, то я попросился к папе в помощники. Отец сидел на подводе, а я управлял лошадьми. Каждый четверг папа возил пассажиров на базар. Обычно, когда были пассажиры, он брал с каждого из них в оба конца по 20 копеек. За эти деньги он покупал пуд муки, и семья была обеспечена хлебом на всю неделю. (Напомню, что в те времена хозяйки пекли хлеб дома в русских печах).

Кроме того у отца оставалось десять копеек на махорку. (Махорка — самый дешевый вид курительного табака). К сожалению, не всегда были пассажиры.

Опишу еще один свой вид заработка. Как я уже писал раньше, отец еще занимался костоправством. Однажды крестьянин привел мальчика с просьбой вправить ему руку, которую он вывихнул при падении с дерева. Так как это было в четверг, крестьянин предложил отцу вместо оплаты за лечение, принести рыбу на субботу, которую он собирается уловить ночью. Это предложение навело меня на мысль как еще заработать. Каждую пятницу я рано утром начал ходить вдоль реки и скупать рыбу у рыболовов. Потом я эту рыбу продавал и себе тоже оставлял на субботу. Этим промыслом я занимался несколько лет и неплохо заработал. Ко времени женитьбы Юкла у меня уже было семьдесят рублей. И когда после женитьбы он на деньги приданого купил продовольственный магазин, то я ему даже одалживал деньги на закупку товара. Иногда я помогал ему в торговле. (Обратите внимание. Деньги лежали дома и никакой инфляции).

 

Первое собственное дело

Как-то Юкл говорит мне, что в соседнем селе продается маленький продовольственный магазин. Продавала хозяйка магазин потому, что она вышла замуж и уезжает к своему мужу. Мы с Юклом поехали посмотреть и договориться. Магазин был расположен в удобном месте рядом с «монополькой». (В те времена царское правительство установило для себя исключительное право на продажу населению винно-водочных изделий. В народе магазины по продаже этих изделий назывались «монопольками»). Мы с хозяйкой договорились, и я стал впервые владельцем собственного дела. В начале Юкл помогал мне и даже привозил товар, который он заодно покупал и себе, но за услуги брал с меня деньги. Я и этим был доволен.

У меня появился устойчивый заработок, и я смог помогать семье. Мы даже приодели мою младшую сестру — невесту. Отец же за всю свою жизнь своим непосильным трудом такого заработка получить так и не смог. Недаром есть русская поговорка: «Трудом праведным не наживешь палат каменных». К тому же к этому времени отец стал много болеть.

Однако, относительное благополучие длилось недолго. Началась Первая мировая война и Юкла призвали в армию, а потом и на фронт. После мобилизации Юкла дома у него осталась жена с малолетним ребенком.

Теперь уже мне пришлось ездить за товаром для обоих магазинов. А поездка эта и приобретение товара занимали много времени. До города Шпола, где мы закупали товар оптом, было 30 км только в одну сторону, так что вся езда туда и обратно занимала более 10 часов. А еще приобретение и упаковка товара в нескольких магазинах занимали около четырех часов. Несмотря на то, что я выезжал в 6 часов утра, домой я возвращался около 8 часов вечера. Но это еще не все. Дома надо было еще отделить мой товар от товара брата, расставить товар брата по местам, накачать керосин в баки и выполнить ряд других необходимых работ, так что домой я возвращался к 12 часам ночи.

После этого я уходил ночью в село к моему магазину, а это было довольно страшно, несмотря на то, что я уже был взрослым парнем. (Привожу слова папы дословно, так как они характеризуют мировозрение молодежи тех времен: «Ночью было страшно, так как по ночам летают ведьмы на кочерге. Такие представления были в маленьких местечках и селах. Дорогие, подумайте — такая отсталость. Вы наверное не поверите мне, но так было»). А идти надо было, чтобы мою лавчонку не обокрали. И все же когда я приходил домой, несмотря на большую усталость, я был счастлив. Семья теперь жила в достатке, чего раньше не было.

Через некоторое время домой возвратился Юкл после ранения. Пуля вошла ниже локтя и вышла выше, так что длительное время рука не разгибалась, и я целых три года все тяжелые работы делал за двоих, но молодость все выдержала.

С тех времен запомнилось мне одно очень радостное событие. Как вы уже знаете, я родился и вырос в землянке. И вот представился случай купить дом. Представляете нашу радость — оставить землянку, в которой я прожил более двадцати лет, а родители почти всю свою жизнь и переехать в настоящий украинский дом, да еще с вишневым садиком за окном. Кроме того, дом стоял в очень красивом месте. Сразу за домом был большой луг, на котором стояла церковь, а чуть дальше — усадьба того помещика, у которого я начинал работать в детстве.

После землянки с одной единственной комнатой на восемь человек, которая была и столовой, и спальней, и кухней с огромной, чрезвычайно нужной русской печью, вселиться в настоящий дом. Опишу это мое замечательное приобретение. В доме была большая столовая квадратных метров двадцать пять, спальня метров двенадцать и большая кухня — метров двадцать, — половину которой занимала необходимая русская печь. Пол, как и во всех украинских хатах, был земляным. Под одной крышей с домом был большой сарай. Заплатил я тогда за все это добро тридцать рублей. Вся наша семья была в огромной радости и в особенности моя сестра Рахиль.

Но счастье было недолгим — умирает мой отец. Умер он совсем молодым, без единого седого волоса, и я даже не знаю, сколько ему было лет. Я даже думаю, что он и сам не знал своего возраста. Когда он умирал, у его кровати собралась вся наша семья: мама, я и Рахиль. Мама плакала и причитала: «На кого ты нас оставляешь?». А отец уже не мог говорить. Он протянул руку и показал на меня. Так кончилась его жизнь, в которой у него не было совсем светлых дней.

 

После смерти отца

После смерти отца мы остались втроем. Сестра подросла и ее надо было выдать замуж. А для этого надо было ее приодеть, приготовить приданное и подыскать жениха. Юкл наотрез отказался в этом принимать какое-либо участие. Из-за этого мы с ним сильнейшим образом рассорились.

Наконец, нашелся хороший парень, по профессии кузнец. Опять же ремесленник, но возражать против этого брака уже было некому — папа умер. Жених потребовал приданного в тысячу рублей и организацию свадьбы за счет невесты. Все это я взял на себя, так как Юкл в этом участвовать отказался. Он даже отказался прийти на свадьбу, чем довел маму до слез. Благодаря убеждениям и даже угрозам наших родственников, он на свадьбу все же пришел, и мама успокоилась. После свадьбы жених увез свою молодую жену к себе в Новоукраинку. Я остался вдвоем с мамой.

О произошедших февральской и октябрьской революциях в нашем окружении никто не знал.

 

Бандитизм

О том, что рухнула царская власть, а вслед за ней и временное правительство, мы практически узнали только с появлением различных банд.

Современному читателю невозможно поверить в это, но это было так. Банды были более осведомлены, что в стране полное безвластие. Банды тогда были небольшими и в основном из окружающих сел. Эти банды грабили и убивали евреев везде, где могли. С наступлением темноты все запирались по домам, потому что было очень опасно выходить.

В конце концов евреи села на собрании решили приобрести огнестрельное оружие и организовать ночную охрану села. Дежурство осуществляли по очереди. В одну из ночей бандиты, увидев наш патруль, открыли по нам огонь. Мы же залегли за забором и начали отстреливаться. В конце концов перестрелка затихла и бандиты ушли.

На утро выяснилось, что банда из шести человек была из соседнего села. А выяснилось это так. В ночной перестрелке мы ранили одного из бандитов, а через него вышли на всю банду. Староста села собрал сход и над ними всеми совершили страшный самосуд. Это была жуткая картина. У нас поговаривали, что в этом деле был замешан и сам староста, поэтому он и устроил это судилище, чтобы замять свое участие в ночном налете.

Хуже стало для евреев, когда появились бандитские формирования в виде небольших воинских частей. Эти банды занимались грабежом и убийством в открытую. Они появлялись среди белого дня, как правило на лошадях, и начинали убивать попавших им под руку евреев и грабить, грабить, грабить.

Так едва не случилось и со мной. Я был где-то по делам, как неожиданно, словно снег на голову, по селу промчалась банда. Надо где-то спрятаться. Невдалеке стоял полуразрушенный амбар, а под ним был подвал. Здание давно не использовалось по назначению, и оно служило отхожим местом. Я бросился в подвал, а там уже пряталась семья с детьми. Сквозь дыры в амбаре мы слышали крики убиваемых людей и безостановочную стрельбу.

Когда над нашей жизнью нависла непосредственная угроза, нам с семьей брата пришлось бросить все нажитое и уйти в местечко Калигорка, куда отец возил пассажиров на базар. Маму пришлось оставить, так как она бы не осилила эту дорогу. К тому же, она осталась жить в нашей старой землянке, а какому грабителю придет на ум искать ценности в убогой землянке.

Я оставил ей немного денег, и мы ушли в чем были одеты, только взяли с собой все наши деньги. Пришли мы в Калигорку ночью. Не успели мы обосноваться на новом месте, как к Калигорке стал приближаться отряд чеченцев. Для переговоров с ними евреи Калигорки выбрали делегацию. Делегация, как принято в тех местах, встретила отряд хлебом и солью. Вместо переговоров отряд первым делом раздел делегацию и крепко избил. Затем начался поголовный грабеж еврейских домов. Так как мы были чужими здесь, то грабить у нас было нечего. Были только деньги, которые мы принесли. А куда их можно было спрятать? Мы расстелили на полу пальто, на нее уложили жену Юкла, обвязали ее голову тряпкой, а деньги она спрятала в бюстгальтере. Когда в дом ворвалась группа чеченцев, Юкл сказал им что у жены тиф. Но они заявили, что тифа они не боятся. Они ее обыскали, забрали деньги и ушли. На этом, слава Богу, все кончилось. А в тех случаях, когда они не находили ценностей, то избивали хозяев до полусмерти.

Оставаться в Калигорке не было никакого смысла. И мы снова, уже без копейки денег, пошли пешком в город Шпола. До Шполы было тридцать километров и ребенка мы несли по очереди. (Обратите внимание, как папа знал эту местность. Из его тетрадей видно, что он многое позабыл, а вот расстояния между населенными пунктами, которые он исколесил, у него сохранились в памяти спустя более чем через полвека).

 

Шпола

В Шполу мы пошли потому, что это было единственное место, где нас знали местные жители, так как в былые времена мы закупали там оптом товар для наших магазинов, и к тому же там жило много евреев и было безопаснее, чем у нас.

И действительно, эти люди ссудили нас деньгами и разместили. Когда мы пришли в Шполу там было спокойно. А до этого там тоже испытывали бедствия от бандитских набегов. А произошло там вот что. В город вернулся парень, который до этого служил в петлюровской армии и занимал там довольно высокое положение. (Петлюра — один из организаторов украинского националистического движения в 1918—1920-х годах). Увидев, что петлюровцы ничем не отличаются от бандитов, грабя и убивая еврейское население там, где они проходили, парень оставил петлюровцев и вернулся к себе домой.

В Шполе он организовал квалифицированную самооборону. Провел всеобщую мобилизацию всего мужского еврейского населения. Мобилизации подлежали мужчины от 18 до 50 лет. Все мобилизованные прошли курс военной подготовки. Он приобрел для нужд самообороны достаточное количество винтовок. В отряде даже был станковый пулемет и одно орудие. Оборона была поставлена правильно. На всех подступах к городу были размещены круглосуточные посты. У него были даже разведчики. И город жил спокойно.

(Те люди, с которыми я делился мыслями в процессе написания этих воспоминаний, недоумевали куда эта семья шла и почему? Ответ прост. Они шли к людям — к своим одноплеменникам, туда где их было много, и они могли постоять за себя. А в самой Ивановке евреев было ничтожное количество, да и, по всей видимости, — «голь перекатная», что видно хотя бы из того, что вся община с большим трудом собирала 50 копеек в месяц для уплаты меламед за обучение папы).

В Шполе надо было устроиться на работу, а ее не было. Мы оказались в таком положении, что не в состоянии были даже хлеб себе купить. И снова наши бывшие партнеры помогли нам. Они нам дали ссуду, на которую мы купили упряжку лошадей и загрузили ее мешками с сахаром. По их рекомендации мы повезли этот сахар в большое местечко Добровеличковку, где жило большое количество евреев. До Добровеличковки было расстояние в шестьдесят пять километров. Поездка в те времена, когда кругом шныряли банды, была чрезвычайно опасной, но надо было ехать. Наши благодетели рисковали своей ссудой, а мы жизнью.

Выехали вечером, а приехали уже утром, но благополучно. В Добровеличковке мы сахар продали и на эти деньги купили там две бочки подсолнечного масла (растительное масло из семян подсолнуха). Вернувшись в Шполу, мы это масло продали. Эти разъезды продолжались почти целый год. Одно время к нам присоединился муж нашей младшей сестры Рахили. Хотя он был кузнецом, но работы у него не было. За это время мы расплатились с заимодавцами, и еще у нас появились и свои деньги.

Но пришло время, когда ездить стало смертельно опасно из-за банд, и нам пришлось осесть в Добровеличковке. Так как денег у нас с Юклом было мало, чтобы открыть свой магазин, мы взяли еще одного компаньона. Пока в нашем сообществе было только две семьи, а я был холостяком и питался только молоком и хлебом, доход от магазина покрывал наши потребности. Из одежды у меня был один-единственный хлопчатобумажный костюм и полупальто. В это время была сильнейшая инфляция, и расчеты велись на миллионы. Приведу для вас пример. Если, скажем, сегодня можно было купить килограмм хлеба за один миллион, то завтра, за эти же деньги, можно было купить уже только 900 грамм.

На этих строках систематизированные записи папы обрываются. В дальнейшем разрозненные его воспоминания я буду включать в воспоминания мамы и мои.

 

О моих предках Ферман

Ферман — это фамилия моего отца и моя фамилия. После замужества я не перешла на фамилию моего мужа — Янкелевич.

Ветвь Ферманов (родственников моего отца) жила в местечке Добровеличковка, которое в простонародье называлось Ревуцьк, очевидно, по фамилии помещика, владевшего этой землей. (Местечком назывался поселок с торгово-ремесленным населением в царской России. Как пишет википедия, поселок городского типа Добровеличковка является географическим центром Украины. При въезде в поселок установлен камень — памятный знак на месте географического центра. Поселение возникло во второй половине 18 века. Согласно легенде здесь поселился беглый крепостной кузнец Величко. Выросший со временем хутор стал называться Добровеличковка. В 1780 годах почти все земли вокруг хутора становятся собственностью помещика Ревуцкого. Рядом с Добровеличковкой выросло новое поселение — Ревуцкое. Со временем этот поселок влился в Добровеличковку. Вблизи поселка протекает река Добрая).

Здесь жило множество еврейских семейств, занимавшихся торговлей и ремеслом — кузнецы, колесники, портные и др.

Прадедушку Аврума-Янкеля Ферман и прабабушку Лею я живыми не застала. В их память мою сестру назвали по-современному Лизой, а позже родившегося брата — Абрамом. Как ни странно, у прадедушки было два родных брата, но с другими фамилиями Хмельницкий и Мусинский. История фамилий трех родных братьев такова. В то время у царского правительства существовал закон, по которому, если у еврея имеется несколько сыновей, то следовало одного из них отдавать в солдаты на двадцать пять лет. Если в семье был только один сын, то его в солдаты не брали. Их отец оказался неглупым человеком и разделил их, дав каждому отдельную фамилию. Очевидно, что кроме ума надо было иметь еще и достаточное количество денег, потому что в те времена необходимо было давать много взяток, чтобы осуществить такое разделение своих сыновей.

О судьбе Хмельницких и Мусинских сведений у меня нет. В те далекие далекие времена они жили в городе Константиновка.

У прадедушки Аврум-Янкеля было два сына — Герш и Ейлык. Все, что связано с семьей дедушки Герша, я опишу ниже, так как это и моя семья.

 

Дедушка Герш

Дом прадедушки Аврум-Янкеля, в котором жил и дедушка Герш, стоял на центральной улице местечка, которая называлась Первомайской, а потом Ленина. Улица была очень широкой, так как была продолжением крестьянского тракта.

Со всей округи крестьяне везли на базар товар на продажу, там же они приобретали для себя все необходимое. Запомнилась вот такая функция этого тракта. Крестьяне окружающих сел зимой возили для продажи на базар снопики соломы, как топливо для русских печей. Состоятельные люди такие снопики заготавливали осенью на всю предстоящую зиму, чего бедняки делать не могли. Они были вынуждены покупать мелкими порциями уже зимой. Так как тракт проходил перед домами то такие бедняки, как дедушка, перехватывали подводы со снопиками еще перед базаром. Этим перехватом были довольны все. Крестьянину не надо было ехать на базар, а беднякам не надо было тащить снопы с базара. С такими покупками покупатели иногда попадали впросак. Внутри снопиков часто были смерзшиеся куски льда с соломой. Иногда это случалось и у дедушки.

На нашей улице вначале стояли три добротных дома, принадлежавших хлебопромышленникам, а затем вплоть до дома дедушки были дома бедняков-кузнецов, которые подковывали лошадей, мастерские, где изготавливали и чинили подводы, делали колеса и многие другие предметы, необходимые крестьянам. За дедушкиным домом уже стояли дома зажиточных людей.

У прадедушки Аврум-Янкеля совместно с обоими его сыновьями Гершем и Ейлыком было одно общее дело — они торговали деревянным сельскохозяйственным инвентарем. Это были деревянные грабли, вилы, лопаты и разного рода держаки. Если прадедушка и дедушка Герш жили в одном доме, то Ейлык приезжал из города Богополь, теперь это г. Первомайск.

Дом прадедушки был торговой точкой, так как, хоть и захудалый, стоял он на центральной улице недалеко от ее начала, что было очень важно для торговли. Обычно весь товар хранился на чердаке дома. В воскресенье весь товар раскладывался перед домом и начиналась торговля. Доходы от этой мелкой, да еще и одноразовой в неделю, торговли не могли обеспечить две семьи — Герша и Ейлыка. Дедушке Гершу надо было бы искать другие источники существования, но он этого не делал. Его невестка, моя мама, очень уважала дедушку, а может быть и жалела его. Она понимала ущемленность свёкра тем, что он не владел никакой мужской профессией.

В память об этих двух братьях моего младшего сына назвали Геннадием, а племянника, сына моей сестры Лизы, назвали Юлием.

Кроме торговли мужчины в местечке были портными, сапожниками, кузнецами, жестянщиками, колесниками, столярами, красильщиками, решетниками. Наименее квалифицированным ремеслом было ремесло решетника, просеивавшего зерно после его обмолота. Но и это ремесло ему не подходило. Для этого необходимо было иметь лошадь, подводу, для того, чтобы ездить по деревням, да и здоровье его не позволило бы ему заниматься этим трудом. Так получилось, что он был подсобником у своей жены, откуда и взялась у него ущемленность.

Дом прадедушки стоял в узеньком дворике и был разделен на две половины. В одной половине жил прадедушка, а во второй мой дедушка Герш. При мне половина дома, в которой раньше жил прадедушка, сдавалась в наем.

Постараюсь описать половину дома, в которой жил дедушка Герш. Вросший в землю домик стоял под железной крышей на отдельных столбах, как под зонтиком. Двор был очень узким, так что проезд был односторонний. Вход в дом был со двора. Я заметила, что во всех домах бедняков, чтобы войти вовнутрь, надо было, как минимум, спуститься на одну ступеньку вниз. Мне кажется, что это делалось для лучшего сохранения тепла зимой. Причем, я в этих домах не видела фундаментов. И еще. Наружная дверь открывалась вовнутрь. Это делалось для того, чтобы когда за ночь навалит много снега, а зимы были тогда снежными, можно было открыть дверь.

В квартире дедушки были три комнаты, кухня и сени.

Войдя вовнутрь, попадаешь в сени. Из сеней был вход на чердак, поэтому там стояла лестница и еще бочка с водой. Из сеней был так же вход на кухню. Сама кухня была малюсенькой и в ней было маленькое окошечко. Под окошечком стояла широкая скамья, служившая бабушке столом для приготовления пищи. В углу стояла бочка с водой — это было сырье. Напротив входа стояла русская печь. Чтобы залезть на печь к ней был пристроен припечек. Припечек — это вмазанная в печь ступенька, позволяющая залезть на печь.

Из кухни была дверь в комнату. В комнате два маленьких окна (в доме все окна маленькие и возвышаются над землей не более чем на полметра), стол с двумя стульями и низенькая табуреточка у крана — для бабушки, когда она торговала кипятком. В комнате были еще буфет, длинный ящик, в котором бабушка в сезон хранила яблоки для продажи в розницу. В центре комнаты в потолок был вделан крюк. По всей вероятности, к нему в свое время подвешивалась детская кроватка — люлька.

Вход в большую комнату — зал — был тоже из кухни. В комнате было три окна. Два выходили на мусорник, а третье — во двор. У окон, глядящих на мусорку, стоял стол со стульями, большой полированный диван со спинками и буфет. С залом соседствовала спальня с двумя кроватями и одним окном, выходящем на ту же самую мусорку.

У входа в спальню был еще коридорчик, в котором стоял кованный железом запирающийся сундук. В этом сундуке, очевидно, хранились вещи для невесты — Бобеле. Платяного шкафа в квартире не было. Память о том, что вещи хранились в сундуках и ящиках, у меня осталась на всю жизнь. В одном из ящиков буфета в гостиной бабушка хранила свою праздничную одежду. Среди всего прочего там хранился очень красивый шелковый платок. Как-то я решила покрасоваться в нем. Только я выдвинула ящик, как мне почудилось, что кто-то идет. Я быстро задвинула ящик и прищемила себе указательный палец на левой руке. На пальце образовался сильный нарыв, но я никому не призналась в чем причина и боль переносила стоически. Старый ноготь слез, а новый вырос деформированным на всю жизнь. Вот такой остался след от детских шалостей.

Высота комнат была настолько маленькой, что мама белила потолок прямо с пола. Пол назывался «доливкой». Утрамбованная земля густо покрывалась слоем глины. В чистой половине квартиры в раствор глины добавлялся порошок мумии. Так в простонародье называлась желтая краска в виде порошка. Пол, покрытый таким раствором, выглядел нарядно. К тому же пол покрывался хлопчатобумажными половичками, наподобие современных ковриков.

Интересна история этого дома под зонтиком.

Рядом с домом прадедушки стоял тоже очень старый дом с продовольственным магазином зажиточного человека по фамилии Шлема Грабовский. При странных обстоятельствах в этом доме произошел пожар. Кроме дома Грабовского сгорел и дом прадедушки со всем его деревянным товаром. Сохранились только глинобитные стены. На этом же месте решили построить новый дом, побольше. Воздвигли железную крышу под больший дом, но на сам дом денег не хватило, вот и остался домик как бы под зонтиком. Между новой крышей и старым чердаком остался большой просвет. Это было опасно, так как при сильном ветре могло снести крышу. Нашли выход — это пространство заполняли ржаной соломой. Солома должна была быть ржаной, так как она ровная. Кроме сохранения крыши эта солома утепляла еще и дом.

В то же время Грабовский на пепелище старого дома построил новый дом с шестью комнатами, с парадным и черными входами и, даже, невероятной для еврейского местечка ванной комнатой. У Шлемы в центре местечка был еще и галантерейный магазин. А в местечке ходили слухи, что пожар этот был не случайным, так как Грабовский свой старый дом застраховал. Этот Шлема очень много знал такого, о чем другие и понятия не имели. Сколько я помню, отец дружил с этой семьей, несмотря на слухи. Очевидно по принципу: «не пойман — не вор». Очень большая дружба была у отца и с их зятем Велвом Печенюком.

Интересна наследственность. Сын Шлемы по имени Илья проявил папину деловую хватку. После революции, когда всякая коммерческая деятельность преследовалась, Илья освоил доходную профессию — вылавливал бездомных собак. В Добровеличковке всегда бродили своры собак. Они никого не трогали, не лаяли и их никто не боялся. Они только подымали страшный вой, когда сцеплялись. Тогда становилось страшно девочкам, а мальчишки за ними бегали и швыряли в них камни. Так вот, после революции предприимчивый Илья выловил и истребил всех бездомных собак.

(В начале этого повествования вы прочли воспоминания папы, где он без прикрас описывает землянку и нищенские условия, в которых он жил. Только что вы прочли о бедном доме дедушки. Вот что у мамы дословно записано о доме дедушки: «В Добровеличковке были убогие домишки, но такого убожества я не помню». Сравните папино жилье и только что описанный «домишко» деда Герша. Ведь и те, и другие воспоминания написаны обоими родителями уже на склоне лет. Вот как все относительно. Так что бедности бывают разными. И еще. Все это мама написала, пережив вынужденное изгнание из Добровеличковки, а затем и эвакуацию из Харькова, когда ее семья оставалась без крыши над головой).

 

Теплые слова о бабушке Эстер

Свою бабушку Эстер я запомнила маленькой, худенькой старушкой. Но я думаю, что это память ребенка. Учитывая, что мой папа умер в возрасте 37 лет в 1921 году, а также тот факт, что девушки тогда обычно выходили замуж рано, ей не могло быть более шестидесяти лет. Если она и выглядела старой, то ее преждевременно состарила жизнь. Муж не в состоянии был заработать на приличную жизнь семьи, и, поэтому, ей приходилось много работать самой.

Многочисленные неудачные роды, пожар, когда у бедняка сгорает единственное его богатство — дом, и многие, многие другие невзгоды не украшали ее жизнь. У бабушки, как и у всех бедняков, тогда рождалось множество детей, но большинство умирало в младенческом возрасте. Осталось только двое и им, как заговор, дали другие уменьшительные имена. Амшею дали имя Куцик, а дочери Рахиль — Бобеле.

О том, что ей плохо живется, она выражала (можно сказать ворчала) вслух, не стесняясь только меня. Или она мне жаловалась, или думала, что я маленькая, чтобы внять ее причитаниям. Не стеснялась еще и потому, что знала, что я никогда и никому не стану рассказывать то, о чем бабушка говорила мне, жалуясь на свою судьбу. Она знала, что все, о чем она говорила мне, останется между нами. Я никогда не была доносчицей.

Чем же бабушка подрабатывала на жизнь при отсутствии основного капитала? Она зарабатывала свои копейки личным трудом, тем более что надо было собирать приданое для Бобеле.

Для современного человека эти виды заработка просто экзотические.

Например, она делала на продажу жидкие дрожжи. По четвергам женщины из ближайших улиц приходили к ней покупать эти дрожжи для выпечки хлеба в пятницу на предстоящую неделю. Малые семьи пекли хлеб один раз в неделю, а большие два раза. Существовала и практика взаимовыручки — занимали хлеб друг у друга. В крайнем случае, в местечке был хлебный магазин.

Жарила она на продажу семечки подсолнуха. Покупателями были в основном дети. Бабушка покупателям была рада, хотя они заносили в дом горы черноземной грязи и выстуживали помещение. Дедушка им был не рад и, обычно, на идиш кричал мне с печи: «А рих ин дан татнс татын», что в переводе на русский язык звучит как «черт отцу твоего отца», то есть он сам себя ругал. А бабушка по этому поводу иронизировала: «Еще не доспал норму».

Летом покупали у крестьян оптом яблоки, перебирали их, сортировали, отбирали подпорченные на радость мне, а хорошие бабушка продавала поштучно.

Продавала бабушка и куриные яйца. Дедушка покупал на базаре курей-несушек и выпускал их на чердак. На чердаке расставлялись всякого рода старые ситечки, коробочки, в них укладывалась мягкая подстилка, в которую куры и неслись. Мне нравилось лазить по чердаку и выискивать яйца.

Зимой, по дешевке, покупались худые гуси и желательно одного выводка. Одного выводка, чтобы не дрались между собой. Если гуси разных выводков, то они дерутся и плохо набирают вес. Гусей размещали в клетках опять же на чердаке. Затем их три недели откармливали на продажу, чтобы они набирали жир. В те времена у евреев очень ценился гусиный жир. Это было лакомство и им лечили всевозможные болезни. (Я, например, помню такой случай. Как-то зимой я, катаясь на лыжах, так сильно отморозил уши, что при резком повороте головы, они, как деревянные, хлопали меня по голове. Бабушка смазала мои уши таким жиром, на идиш этот жир называется «шмолц», и это мне очень помогло. Запомнился мне этот случай потому, что это было накануне Нового года, и мне очень хотелось быть на школьном празднике, а с такими огромными красными ушами я стеснялся появиться перед нашими девочками).

Во время откормки дедушка не спал, так как залезть на чердак было очень просто. Только при удачной покупке труд окупался. Если купленные гуси плохо набирали жир, то старики с трудом возвращали потраченные деньги. Резали гусей только в четверг у резника (на идиш — «шойхет») для предстоящего субботнего обеда, который готовился в пятницу. Накануне этого дня дед не спал всю ночь во избежание кражи гусей.

Зарезанных гусей надо было сразу же ощипать, пока тушки были еще теплыми. Вначале ощипываются перья, а затем — пух. У жирного гуся и перья, и пух ощипываются легко и тушка красивая. Хуже было с худыми гусями. Очень много перьев вытаскивалось с кусками шкурки. Для продажи такой гусь плох и даже шкварки (поджаренные кусочки шкурок) из него плохие — тугие. Перед продажей в ощипывание гусей часто включалась вся семья, в том числе мама, Бобеле и даже я, хотя мне было лет пять-шесть. Я эту работу никогда не любила, потому что пух лез в нос, рот и даже глаза. Из-за этого и разговаривать было нельзя. Но я от нее никогда не отказывалась, так как чувствовала прилив гордости за доверенную мне работу.

Покупатели бронировали гусей заранее. Гусей покупали целиком или частями, но без жира. Жир продавался отдельно. Все продавалось на вес. Весы были самодельными. К заделанному в потолке крюку, было подвешено коромысло, к которому с обеих сторон на веревках были подвешены железные тарелки. Гири были фабричными: от четверти фунта до пяти. Продавалось все, даже перья и пух. Плохие шкурки от худых гусей, которые не могли быть проданы, перетапливались и продавались беднякам. Это было настоящее безотходное производство.

Интересна дружба между тестем и невесткой. После неудачной покупки гусей или курей-несушек, бабушка Эстер начинала ворчать, и дед Герш спешил за помощью к своей невестке: «Брана, выручай!» Мама предпринимала политический маневр. Она заходила как бы случайно к своей свекрови и предлагала перекупить этих гусей или курей. После этого бабушка Эстер смягчалась, и в доме наступал мир. Надо отметить, что гуси из всей торговли были основным источником их заработка, как тогда говорили — парнусе. Когда одна или две такие покупки оказывались неудачными, старики оставались совсем без денег. А занять было не у кого — все соседи и знакомые были такими же бедняками. И тогда выручал только сын Куцик.

Вода в Добровеличковке всегда была проблемой. Как холодная, так и горячая. Воду брали из колодцев. В пределах досягаемости их было два. Ближайший колодец был на расстоянии полукилометра, но он был очень глубоким, и вода в нем была жесткой. Другой колодец был намного дальше — у реки Добрянки, вблизи села Опта. Мне нравилось это село своими белыми хатами, которые летом утопали в зелени садов. Это было зажиточное село. Когда я подросла, то ходила по воду с компанией девочек с коромыслом на плечах, на которое по краям было подвешено два ведра. Любопытная деталь. Во время ходьбы ведра раскачивались. Для того, чтобы вода не выплескивалась при ходьбе, на воду укладывались дощечки. Были у нас девушки и женщины, которые так мастерски несли коромысло, что вода и без дощечек не расхлюпывалась. Теперь я понимаю, что у них была грациозная походка.

И все же так далеко носить воду на плечах можно было в хорошую погоду, да и не у всех были на это силы. Поэтому приходилось воду покупать. Воду покупали у водовоза по имени Пуся. Только он снабжал всю улицу водой из бочки, которую он набирал из дальнего колодца и развозил по домам. У большинства покупателей воды он брал плату вперед за месяц, а очень бедные платили наличными за каждое ведро. Хуже было зимой, когда Пусина кляча (старая, немощная лошадь) не могла вытащить на гору тяжелую бочку с водой. Тогда вся улица оставалась без воды. У деда Герша с Пусей были особые отношения и они часто ссорились, так как дедушка платил Пусе за полную бочку воды, а тот по дороге продавал кому-то несколько ведер, чем как бы обкрадывал дедушку. Для деда Герша вода была сырьем, о чем несколько ниже. Двор деда был настолько узким, что телега Пуси не могла заехать в него, поэтому воду из бочки в ведра наливали на улице прямо перед домом. Мне запомнилась большая гора льда от воды, расплескивавшейся при этой операции.

Вернемся к воде, как к сырью и не только. Бабушка и дедушка кипятили воду на продажу в русской печи. (Русская печь — это гениальное изобретение народа. Я не мыслю жизнь людей в тех краях без нее. Коротко опишу конструкцию и использование этого творения. Грубо говоря, это куб примерно 3 на 3 метра и высотой до самого потолка. Эта печь выкладывалась из самана. Саман — не обожженный кирпич из глины. На уровне пояса внутри этого куба имеется большая полость со сферическим верхом, открытая со стороны фасада и предназначенная для обслуживания печи. В этой полости сжигается топливо, как на обычном костре, то есть топливо горит на полу. После выгорания топлива, когда там устанавливается высокая температура, создаются условия для приготовления пищи и выпечки хлеба. Объем полости настолько велик, что в нее может влезть человек, обычно женщина, для обмазки ее глиной изнутри. С одной из сторон, перпендикулярно фасаду и над внутренним проемом до самого потолка, имеется открытое пространство. Оно называется «на печи». Это самое теплое место в доме и зимой это было место обитания детей и стариков).

В условиях безлесной части Украины печь в основном топилась соломой. Иногда это были сухие стебли подсолнухов или камыша. Топили и разными экзотическими видами топлива. Приведу некоторые из них. Летом коровий и лошадиный навоз перемешивался с соломой, формировались своего рода кирпичики и высушивались на солнце — и топливо готово к использованию. Это топливо называлось кизяком.

С появлением в местечке маслобойни (производство по выжиманию масла из семян подсолнуха) начали топить отходами этого производства — шелухой от семечек. Топка шелухой требовала мастерства и времени. В русской печи шелуха очень красиво горела, но надо было быть внимательным. С горящей горки шелухи надо было вовремя снимать перегоревший слой, в противном случае огонь мог погаснуть. Перегоревший слой надо было снимать и передвигать в горку уже вместо ранее перегоревшей шелухи. Во время топки нельзя было уходить, пока вся шелуха не сгорит. Горка перегоревшей шелухи обычно занимала половину внутреннего пространства печи. Эта горка представляла особую ценность, так как долго сохраняла тепло. В ее жар вставлялись чугунки с едой, и она там доваривалась.

Еда, приготовленная на таком медленном огне, была очень вкусной.

Для топки шелухой каминов и плит изготавливались мастерами специальные устройства, сыпавшие шелуху небольшими порциями. Вернемся к кипячению воды в производственных целях. Как видно из вышесказанного, бедный человек не мог себе позволить часто топить печь, а кипяток нужен был ежедневно и даже два раза в день — утром и вечером. Учитывая спрос, бабушка Эстер организовала производство кипятка на продажу.

Вот описание этого производства и всего связанного с ним. В печь был встроен бак для кипячения воды. Рядом с печью стояла большая бочка с водой — это сырье. В этом производстве обязанности были распределены следующим образом. Дедушка Герш наливал воду в бак и топил, а бабушка сидела на низком стульчике перед краном, который был выведен в комнату, и продавала кипяток. Продажу кипятка она никому не доверяла, а вот дедушка перепоручал топку мне, что мне очень нравилось. Лучшим видом топлива для кипячения воды была солома, так как она быстро поднимала температуру в печи.

Процесс топки происходил следующим образом. Накануне дедушка натаскивал полную кухню соломы и растапливал печь. Науку как топить я усвоила от дедушки. Я во все времена любила топить печь. Усаживаешься на ворох соломы перед печью и делаешь из соломы маленькие снопики. По мере выгорания предыдущей порции ее разгребают кочергой, чтобы все выгорело, и после этого подкладывают следующий снопик. Дедушка учил меня быть осторожной с топкой, иначе огонь мог вырваться наружу и обжечь, чего я, конечно, боялась. Все было хорошо, пока из соломы не выскакивала мышь. Я очень боялась мышей и подымала крик. Тут же с печи спускали кошку, которая, как и дед, любила лежать на печи, и начиналась охота.

От жизни у бабушки остались у меня яркие воспоминания о посиделках соседей — покупателей кипятка. К вечеру, еще задолго до того, как закипит вода, приходили женщины с чайниками и усаживались вдоль стен на тот сундук, в котором летом хранились яблоки для продажи в розницу. Это был своего рода импровизированный клуб, где обменивались новостями, на кого-то клеветали, над кем-то посмеивались. Зачастую они засиживались, и тогда их дети приходили звать своих мам домой.

Приход детей дедушке не нравился, так как они выхолаживали дом, а это лишний расход топлива. Ранее пришедшие покупатели переговаривались между собой и с нетерпением ждали прихода «мастеров слова» — наших юмористов. Эти люди талантливо копировали и критиковали всех, кто попадался им на язык. Это были Хаим Каплун, Хаскел Теплицкий и мать большой семьи по имени Цыся. Запомнилось мне одно изречение Хаскела по поводу одной нашей неряшливой соседки: «Хайка после кормления детей, забывает положить грудь на место». Хаима за глаза звали: «Хаим дер лыгнер» — то есть лжец. Хаим талантливо сочинял такие смешные истории, что слушатели смеялись до слез. Но какой писатель не лжец, ведь все, что им написано, плод его воображения. Все их интермедии принимались слушателями с большим интересом и сопровождались смехом от души. Заразительнее всех смеялась Бобеле. Для соседей это были настоящие импровизированные концерты, которые оживляли их тяжелый и однообразный быт. Посиделки эти были, в основном, зимой.

Позже, когда я была школьницей, на этих концертах выступала и я, передавая этим благодарным зрителям те представления, которые мы проводили в школе. Причем здесь я выступала одна за всех персонажей спектакля. Что интересно — ни бабушка Эстер, ни мама в этих концертах не принимали участия — они для этого были слишком серьезными людьми.

Бабушка Эстер была совершенно необразованной женщиной и очень плохо говорила по-русски. Дедушка Герш подшучивал над своей женой. Он говорил, что она владеет тремя языками и приводил пример своего утверждения. Она говорит: «Кыцька бусыр хоп», что переводится следующим образом: «Кошка схватила мясо», то есть: «кыцька» — это русское слово «кошка», «бусыр» — мясо на иврите, а «хоп» — это на идиш.

Моя бабушка Эстер оставила у меня на всю жизнь самые теплые воспоминания. Мне так нравилось имя Эстер, что я дала себе зарок, что если у меня когда-нибудь родится дочь, то я назову ее этим именем. Но Бог дал мне только трех сыновей и ни одной дочери.

Бабушка Эстер происходила из более высокой, по тем временам для евреев, династии раввинов, но все же была неграмотной. У нее был брат, которого я смутно помню и забыла даже его имя, а жену его звали Цирл. Помню только, что он жил в деревне Добрянка. В этой деревне было всего несколько еврейских семейств и он там совмещал обязанности раввина и резника. Эти еврейские семьи неплохо его содержали. Я несколько раз у них гостила. У них был просторный, чистый, хорошо обставленный дом и летняя кухня. Вели они сельский образ жизни. У них были куры, корова. Он и местным крестьянам резал скот и птицу. Все это позволяло им хорошо жить.

У него было трое дочерей: Перл, Рахл и Буся. Буся — ровесница Бобеле, часто приезжала к нам в гости и привозила много вкусной крестьянской еды. Это было сливочное масло, подсоленный творог в деревянном бочоночке и много всякого другого. В гражданскую войну Рахл с мужем и дочерью Фаней погибли, и я не знаю как, а две другие их дочери Сарра и Рива жили в Одессе. Что касается Перл (Песи), то до 1924 года ее семья с сыном Куциком жила в деревне. Затем жить в деревне стало опасно и они уехали в Америку. Она писала, что варит пищу у плиты в белом платье, чего мы и представить себе тогда не могли. О Бусе я ничего не знаю.

 

Хаим-Цуди, мой дедушка со стороны мамы

Из предков со стороны мамы я помню только ее отца — Хаима-Цуди Бавского и его сына Колмен-Лейба. Хаим-Цуди жил в городе Елисаветград, в народе его звали Каныболот, а сейчас называют Кировоград. Его первая жена Идес рано умерла, оставив ему двоих детей — старшую дочь Брану, мою маму, и младшего сына Колмен-Лейба. Идес я не застала в живых. По рассказам она умерла от удара коровы во время дойки.

Я помню его вторую жену, которую звали Суре-Лея. Это была высокая, дородная женщина. Дедушка был среднего роста, хорошего телосложения, белокурый, с розовым цветом лица, серо-голубыми глазами и небольшим носом с маленькой горбинкой. Человеком он был серьезным, мало разговорчивым, но красиво тихо смеялся. У него была плохая черта — он был чрезвычайно скуп. Характерно, я не помню, чтобы он когда-нибудь прислал своим внукам подарки.

Хаим-Цуди имел хорошую по тем временам специальность скорняка (Скорняк — мастер по изготовлению и ремонту меховой и кожаной одежды). К тому же он был деловым человеком. У него был свой выезд. Летом он запрягал лошадь в повозку, а зимой в сани. Таким образом, он, в отличие от других скорняков, не ждал, пока заказчик к нему придет, а сам разъезжал по базарам и селам и покупал шкуры по дешевке. Купленные таким образом шкуры он обрабатывал и потом выгодно их продавал.

У него был новый добротный дом со входами с улицы и со двора. Интересную деталь я подметила. Если у бедняков дома были низко посажены, и вход в них имел ступеньку вниз (для сохранения тепла), то у Хаима-Цуди, чтобы войти в дом, надо было подняться на несколько ступенек вверх. В доме были две большие комнаты, большая кухня, большой коридор, ведущий во двор, большие светлые окна.

Двор был маленьким, но образцово содержался. Во дворе были сарай и конюшня. В сарае штабелем лежали дрова для топлива, заготовленные на всю зиму, не так, как у деда Герша, который покупал топливо среди зимы и понемногу. Вокруг была лесистая местность, поэтому была возможность топить дровами, а не соломой, стеблями подсолнуха или даже подсолнечной шелухой. Конюшня была чистой, а навоза во дворе не было — его вывозили. Сырые и выделанные шкуры хранились на чердаке дома и в сарае. Во дворе был старый дом его отца. Его сдавали внаем.

Мама моя была не очень красивой девушкой. Замуж ее он выдал за моего отца, очевидно, уже не очень молодой и не без сватовства. Как это происходило мне неизвестно. Думаю, что наш небольшой домишко был построен на мамино приданное. Так как он был скорняком, то он невесте подарил ротонду (шуба без рукавов) на лисьем меху, а жениху — шубу на хоревом меху с хвостиками наружу для красоты.

Колмен-Лейб был высоким, красивым молодым человеком, что видно из сохранившейся у меня семейной фотографии. До примерно 1910 года он служил приказчиком в магазине в городке Знаменка недалеко от Каниболота. Как говорили в семье, был Колмен-Лейб вольнодумцем и не хотел быть приказчиком, а хотел иметь свой магазин. Отец отказывал ему во всем, даже в подарке ему собольей шубы, которую он хотел иметь, мотивируя тем, что Колменон все промотает. Я же думаю, что отказывал он ему не из-за расточительности сына, а просто из-за своей скупости.

Кончилось это тем, что, окончательно рассорившись с отцом, Колмен-Лейб решил эмигрировать в Америку. Не каждый бы решился на такой поступок. В дальнейшем жизнь подтвердила правоту его решения. Я хорошо помню это летнее субботнее утро, когда все евреи местечка шли в синагогу. Он подкатил к нашему дому на фаэтоне попрощаться. (Здесь необходимо небольшое разъяснение. В те времена все евреи царской России исповедовали только ортодоксальный иудаизм. Согласно предписанию этого иудаизма, в субботу евреям на чем-либо ездить было запрещено).

Мама была его поступком возмущена. Кстати, мне он привез в качестве подарка мандолину. На прощание наша семья сфотографировалась. Эта фотография сохранилась, хотя и находится в плачевном состоянии.

После отъезда Колмен-Лейба я один раз гостила у дедушки, о чем я расскажу немного позже.

Что я еще помню о дедушке Хаим-Цуди? Накануне моих родов мама получила телеграмму о том, что ее отец при смерти. И мама решила ехать в Елиcаветград. Лизу и Абрама она оставила на попечение тети Бобы, а я осталась с Аврумарном.

(У меня нет сомнений, что из-за скупости своего отца, моя бабушка засиделась в девках. А ведь он был состоятельным человеком, жили они в большом городе с большим количеством евреев, а, следовательно, и женихов, которым нужно было приданое невест.

Попробуем установить, когда же бабушку выдали замуж. В ее документах записан год ее рождения 1876 год. Первый ее ребенок, моя мама Фаня, родилась в 1906 году. Таким образом, она родила своего первого ребенка в 30 лет. Это в те времена, когда женщины выходили замуж рано и, естественно, тут же рожали. Тогда противозачаточных средств не было, абортов не делали, да и немалую роль в деторождении играли традиции ортодоксального иудаизма. Сколько же лет было моему дедушке Амшею? В записках мамы говорится, что папа ее умер от тифа в возрасте 37 лет. А эпидемия тифа в тех местах была в 1921 году. Из этого следует, что дедушка Амшей родился в 1884 году. Таким образом, он был моложе своей жены на 8 лет. Женитьба их, несомненно, была по сватовству.

Итак, из-за скупости отца, его дочь надолго засиделась в девках. Не лучше он поступил и с Колманом-Лейбом, вынудив его эмигрировать в Америку и, практически, порвал отношения с сыном.

И все же, я благодарен своему своему прадедушке, что он «подарил» мне такую замечательную бабушку Брану).

 

Рахиль-Бобеле

Главной силой, которая тянула меня в дом бабушки Эстер, была Бобеле — младшая и единственная сестра моего папы. Ее настоящее имя было Рахиль, но все ее звали Бобеле, а для меня она была тетей Бобой. Она была старше меня, но на сколько лет я не знаю. Когда Бобеле вышла замуж, мне было лет девять. Тетю Бобу я любила самозабвенно и она меня так же. Мама меня редко целовала, а тетя Боба меня баловала и так целовала, что иногда даже слегка покусывала. Бобеле любила поесть. Особенно мне нравилось смотреть, как она ела селедку. Она ее съедала от головы до хвоста целиком. Бобеле была необыкновенно красива. Поэтому ее родители не волновались по поводу ее предстоящего замужества. Они были уверены, что, не смотря на то, что она была бесприданницей, найдется достойный молодой человек, который возьмет ее и без приданого.

О красоте Бобеле в девичестве можно судить по сохранившейся в нашей семье фотографии. Фотография запечатлела семью моих родителей перед отъездом единственного младшего брата мамы Колмен-Лейба в Америку. На этой фотографии запечатлены кроме Колмен-Лейба также моя мама Брана, отец Амшей, Бобеле и я.

И действительно, жених нашелся. Это был Арн (Арон) Львовский. Недалеко от дедушкиного двора стоял большой дом зажиточной вдовы Эстер Львовской. Это была некрасивая, но деловая женщина. У нее при доме была мучная лавка, которая ей давала приличный доход. У нее было много детей. Несколько девочек и два сына. Старшего звали Лейб. В описываемое время с матерью в ее доме жила семья одной из дочерей, а младший ее сын работал на лесном складе в селе Любомирка у своего старшего брата.

Как-то на праздник Арн приехал в Добровеличковку и увидел Бобеле не как давно знакомую девочку с одной улицы, а — красивую невесту. Она ему в тот раз так понравилась, что он решил на ней жениться во что бы то ни стало. Но так как Бобеле была бесприданницей, то мать Арна и вся ее зажиточная семья категорически возражали против этого брака. Несмотря на возражения матери, Арн, будучи уже тогда немолодым человеком, решил жениться на Бобеле.

Арн, несмотря на возражения матери, — а она была властной женщиной, — во всеуслышание сделал Бобеле предложение, хотя при сватовстве дедушка Герш не обещал никакого приданного. Помолвку решили сделать у нас, то есть в доме брата невесты. В назначенный для помолвки день все собрались, но пошел сильный обложной дождь и жених не приехал. Все собравшиеся были сильно расстроены, но не Бобеле. Она взяла за голову большую селедку и съела ее целиком. Затем, чтобы развеселить родных, принялась самозабвенно танцевать, с такой силой, что наш пол не выдержал и провалился. Бобеле не очень переживала по-поводу несостоявшейся помолвки. Если Арн в нее влюбился, то для нее он был давно знакомым парнем с их улицы. К тому же Арн был простым деревенским парнем. Он был высоким коренастым мужчиной с крупным носом, белобрысый. И все же помолвка состоялась, но в другой раз.

Я выше упомянула о провалившемся поле. Хочу внести ясность. Наш маленький двухкомнатный дом стоял на месте старой конюшни моего прадеда. Был он построен без фундамента, поэтому в доме всегда было сыро. Доски пола быстро сгнивали и проваливались. Под Бобеле пол провалился уже в третий раз. После этого родители решили застелить пол метлахской плиткой. Плитки были желтого и бордового цвета, уложенные в шахматном порядке. Пол получился красивым, но очень холодным. От сырости и холодного пола мы часто болели. Пришлось купить железную ванну, в которой мама принимала лечебные солевые ванны. В дальнейшем в плохие времена в этой ванне мы хранили зерно.

По традициям своей зажиточной семьи, которые Арн не стал нарушать, мужчина мог жениться, только обзаведясь своим собственным делом. И он уехал из Добровеличковки к брату на долгие четыре года сколачивать свой собственный капитал. Правда, на христианские праздники, когда покупателей на складе брата не было, Арн приезжал к своей невесте. Бобеле, естественно, переживала — девичьи годы быстро проходят, а других предложений у нее не было, так как в местечке все женихи знали, что она засватана. И, несмотря на все переживания, она всегда была веселой и ласковой.

Спустя четыре года после сватовства, свадьба все же состоялась, хотя денег на приобретение собственного дома Арн так и не накопил.

Торжества состоялись во вместительном амбаре матери жениха при большом скоплении богатых гостей со стороны жениха. Расходы на проведение торжеств взял на себя ее брат, мой папа, так как у отца Бобеле, моего дедушки Герша, не то что на приданое, но и на проведение самой свадьбы денег не было. Мои родители лезли из кожи вон, чтобы угодить родне жениха и не «ударить в грязь лицом». К тому же многие из них были насмешниками и могли ославить моих родных на всю жизнь.

У матери Арна было множество детей и внуков, что и сосчитать их было трудно. Теперь, уже у Шуры, после смерти Бобеле, сохранилась фотография этой свадьбы. Что характерно для обычаев этой семьи — это было фотография только их семьи. В центре сидит сама старуха Эстер в окружении всей своей большой семьи. Насмешник, ее зять, муж ее младшей дочери Ханны, по поводу этой фотографии выразился: «У такой коровы такое большое стадо».

Мать Арна вскорости стали постигать одно несчастье за другим. Вначале умерла ее старшая дочь. Это была очень богатая, по нашим масштабам, женщина. Ее очень красивый дом стоял на нашей улице, а ее лесной склад стоял на этой же улице через дорогу. Вскоре умерла еще одна дочь, а затем и невестка старшего сына. Позже Эстер говорила, что во всем виновата эта семейная фотография — сглазили.

Одно время после замужества Бобеле я с ней встречалась редко, из-за страха перед ее свекровью. И я не желала ходить в ее богатый дом. Мать Арна невзлюбила невестку и, несмотря на то, что дом был большой, выделила новобрачным малюсенькую комнатку рядом с кухней.

Завели они собственное хозяйство. Арн был очень экономным человеком. Поэтому на базар за продуктами ходил он сам на расторг, чтобы покупать продукты подешевле. (Расторг — это время перед закрытием базара). В этой связи мне запомнился такой случай. Как-то в пятницу Бобеле прибежала к своей маме в слезах. В то время на каждую субботу в еврейских семьях готовился праздничный обед. В праздничном обеде обязательно были и фаршированная рыба, и жаркое, и кнышес (пирожки с картофелем), и много других вкусных блюд.

Что же случилось? У Бобеле недавно родился сын Дудл, а Арн купил по дешевке мелкий лук, в то время как для всей этой вкуснятины требовалось много лука, а тут еще ребенок все время плачет. Ей срочно нужна была моя помощь для чистки этого лука. А я для Бобеле готова была сделать все что угодно, даже преодолеть страх перед ее свекровью. С тех пор я стала частым гостем в их доме. И, в то же время, Арна я недолюбливала за то, что он увел от меня мою любимую тетю Бобу.

 

Квартирант деда Герша

Как я уже писала раньше, в доме дедушки Герша были две половины. Одну занимал дедушка, а вторую он сдавал в наем некоему Авруму.

Аврум был портным. Жену его звали Хайка. У них было семеро детей. Двое мальчиков и пятеро девочек. Аврум был высокого класса мужским портным. Он был не местный и откуда он приехал в Добровеличковку было неизвестно. Было только известно, что у него нет никаких документов, и, поэтому, он считался невыездным.

Соседи портного между собой звали его бродягой. В половине дома, где жила семья портного, жила еще бедная одинокая женщина по имени Идася. Этой женщине, чтобы она могла существовать, помогала община. Когда я подросла, то устраивала благотворительные спектакли в ее пользу.

Квартира Аврума доброго слова не стоила, но все же у него была крыша над головой. Хотя крыша была дырявой. Во время дождей на чердак выносили кастрюли, ведра и другую посуду и подставляли под дыры в крыше. В квартире Аврума было три комнаты и кухня. В большой комнате работал Аврум, вторая была спальней, и была еще комната со входом из кухни. Вход в квартиру был со двора. Напротив входа в квартиру всю зиму высыпалась зола из печи. Топили твердыми кирпичиками высушенного кизяка. В эту же кучу золы дети ходили опорожняться даже и в сильный мороз. С теплой печи и на мороз — и не болели. В те времена среди детей свирепствовали эпидемии скарлатины и дифтерии, от которых умерло множество детей в местечке, а детей портного эти эпидемии миновали. Вот что значит хорошая закалка!

Весной эта куча золы с человеческими добавками выносилась на проезжую дорогу, то есть на центральную улицу, и место освобождалось до следующей зимы. Впоследствии эта зола перемешивалась с черноземной грязью.

Несмотря на всю свою убогость, квартира Аврума мне больше нравилась, чем квартира дедушки в этом же доме. В большой комнате всегда светило солнце, что создавало ласковый, приятный вид.

Аврум за работу брал деньги вперед, а выполнение ее все откладывал и откладывал до тех пор, пока заказчик не устраивал невероятный скандал. Нельзя сказать, что он был ленивым. Когда у него было много заказов, он шил дни и ночи напролет, с красными от керосиновой лампы глазами и все время напевал себе под нос. Когда Аврум получал оплату за выполненный заказ, дедушка шел к нему получить плату за жилье. Несмотря на дедушкину горячность и скандалы, которые он устраивал портному, зачастую очередь на получение квартирной платы до него не доходила, находились более требовательные заимодатели. В этих случаях бабушка Эстер над ним подшучивала: «Ну, что отплясался?» И все же, когда дедушка видел, что семья Аврума голодает, он, в секрете от бабушки, подбрасывал им продукты.

Жена портного Хайка была очень доброй и в то же время очень забитой, маленькой, худенькой женщиной. По-русски она и двух слов связать не могла. Основным ее занятием было рожать детей. Хозяйкой Хайка тоже была никудышней. Дедушка Герш ее постоянно ругал за бесхозяйственность, но все было напрасно. Например, субботний обед она могла приготовить, как это делали в богатых семьях, а в последующие дни недели семья просто голодала. И все же, когда продуктов на субботу она купить не могла, то на помощь им приходила еврейская община и приносили все необходимые продукты для приготовления субботнего обеда. (Что значит зажиточность, даже общины? Вся наша семья перебралась в Америку благодаря содействию богатой общины евреев, а на обучение папы у бедной общины села Ивановка не было 50 копеек в месяц).

Старшего сына Аврума звали Исруль. Он, как и его старшая сестра Фейга, были очень красивыми детьми. Когда Исруль подрос, он мог бы помогать отцу, но Аврум ни за что не хотел, чтобы его сын стал портным и отдал его в ученики к кузнецу. Как в мире все изменчиво. До революции портные были бедняками. И поэтому Аврум не хотел, чтобы его сын тоже стал бедняком. А после революции в Советском Союзе, портные стали уважаемыми и, что существенно, довольно зажиточными людьми. Так Аврум после революции переехал в Москву, приобрел там высокую репутацию и, даже оставил свою жену, мать семерых детей. Аврум обожал Фейгу и к швейному делу ее не приучал, считая эту профессию для своей дочери унизительной. Зная любовь отца к себе, она с детских лет росла эгоисткой. С братьями и сестрами она не дружила, на печи вместе с остальными не бывала, и как она игралась, я не знаю. Третьей в семье была Руся. В противоположность своей старшей сестре Фейге, она была очень, очень доброй, отзывчивой и умной. Мы с ней были очень близки. Сколько я впоследствии не перебирала своих подружек, такой бескорыстной подруги у меня не было.

Подтверждением нашей крепкой дружбы может служить, например, такой факт: в самое тяжелое для меня время, когда вся наша семья болела сыпным тифом, она меня не оставила одну и даже спала со мной, пренебрегая опасностью заразиться от моих родных. Я к этому времени уже переболела тифом, а она нет.

А умерла она страшно и нелепо. Она купалась в речке и не обратила внимания на небольшую царапину на ноге. Она заразилась столбняком и умерла в ужасных муках. Вся Добровеличковка переживала ее страшную смерть. Но это будет потом.

В раннем детстве, если я не была у бабушки, то игралась с детьми портного. Летом игрались на улице, а зимой на печи. Благо печь была большой, и все там помещались. Игрались с малышами, как с куклами, и они не плакали. Куклы у нас были самодельными, тряпичными и были даже с фарфоровыми головками. Несмотря на их исключительную бедность, (ребенок же) я у них питалась и не видела в этом ничего предосудительного. Очень мне нравились Хайкины коржики зеленого цвета. Зелеными они были, так как они пеклись на самом дешевом растительно-конопляном масле. Правда, часто я приносила туда все, что можно было без спроса взять у бабушки, а из дому у меня не хватало смелости.

 

Детство

(Прежде чем приступить к изложению воспоминаний мамы и к ее вышеприведенному эпиграфу о своем детстве, хочу обратить ваше внимание на недавно прочитанные вами воспоминания папы о своих ранних годах. Если детство для мамы было самым счастливым периодом в ее жизни, как и должно быть, то папа свои ранние годы и детством не называет. Беспросветная нужда, тяжелая и очень стеснительная для ребенка болезнь, невозможность учебы, отсутствие товарищей, с ранних лет тяжелейшая работа на поле наряду со взрослыми мужчинами — разве это детство, спрашивает он в оставленных воспоминаниях? Такие разные условия жизни моих родителей в раннем возрасте и сформулировали их характеры. Оба они были замечательными, добрыми людьми и прекрасными семьянинами. Папа был добрым и отзывчивым человеком, готовым поделиться с ближним всем, что у него есть, но был он человеком замкнутым и не жизнерадостным.

У мамы ее радостное детство длилось только до двенадцати лет. А далее вы прочтете, что уже в 1918 году, когда ей еще даже не исполнилось двенадцать лет, в ее жизни произошел «обвал». Детство кончилось. И ей пришлось помогать семье, чтобы выжить в условиях гражданской войны, бандитизма и в последующей неустроенности в жизни.

И все же. По характеру мама была веселым, общительным человеком и умела сглаживать всевозможные острые углы в жизни. Даю ей слово.)

Рассказав о своих предках и своей среде обитания, приступлю к воспоминаниям своего детства.

Родилась я 15 августа 1906 года в местечке Добровеличковка, Елиcаветградкого уезда, Одесской губернии. В свидетельстве о рождении я сама исправила год рождения с 1906-го на 1905-й для планировавшегося поступления в Одесский медицинский институт. Причем исправление явно видно, но его приняли в исправленном виде. Так я на всю жизнь и повзрослела на один год.

Сколько я себя помню, все раннее детство я жила у бабушки Эстер. Родители против этого не возражали, а бабушка и дедушка, мне кажется, были этому рады. Дома мне было скучно, так как я долгое время была единственным ребенком, а я всегда любила общество. У бабушки всегда было весело. И еще. Для меня главной притягательной силой была Бобеле, дочь бабушки, которая была старше меня, но ненамного. К тому же, моя мама всегда была строгой и серьезной женщиной, и мои подружки робели перед ней. А подружек у меня было множество, почти все мои сверстницы с нашей улицы. И все же, невзирая на робость, подружки навещали меня дома, когда я болела.

Расскажу о моих подругах. Самой любимой подругой у меня была дочь соседа портного, моя ровесница — Руся. Из близких подруг была у меня еще Туба Грабовская. Она была маленькой, некрасивой, но очень доброй девочкой. Насколько я помню, она все время кашляла. Несмотря на то, что она приносила нам, своим подружкам, всякие сладости, такие как печенье, конфеты, орехи и даже любимую всеми нами белую, пахучую халву, которые ей удавалось стащить в магазине своего отца, девочки ее не любили. Почему? Трудно сказать. Может это, исходило из нелюбви их родителей к ее отцу за его скупость.

Немного о семье Грабовских. В семье было много детей, но из всех их выделялся своей добротой только один сын — Муня. Из-за его доброты родители редко допускали Муню к торговле. Когда по улице распространялась весть о том, что за прилавком Муня, все девочки наперегонки мчались в магазин за дешевыми сладостями. После женитьбы Муня, понимая, что торговля не для него, арендовал землю и занялся хлебопашеством. Знаю я это потому, что Муня часто приходил к отцу изливать душу на своих родителей.

Какие у нас были игры? Зимой на печи мы играли в куклы. Куклы были самодельными, иногда с фабричными фарфоровыми головками, к которым мы приделывали туловища, которые мы делали из тряпок и заполняли их опилками или стружками. Но часто мы играли с малышами вместо кукол, а их у бедняков всегда было много. Летом весь день играли на открытом воздухе. Играли в прятки, кремешки, в классы, с мячом. Что представляла собой игра с мячом? Мяч ладонью ударялся о землю, отскакивал от земли, а играющий ладонью вновь ударял им о землю — и так сотни раз, причем играющий выделывал при этом всевозможные фигуры и повороты. Это была моя любимая игра, так что мама говорила, что мяч прирос к моей руке. Запомнился и такой случай. Как-то дети всей улицы под ответственность немой прислуги Грабовских пошли купаться на речку. Речка была неглубокой, но ребенок утонуть все же мог. Так оно едва и не случилось. В какой-то момент эта женщина заметила, что рыжей головки нет над поверхностью. Она тут же отреагировала как надо и вытащила меня из воды. На этом купание в реке в детстве для меня закончилось.

Еще об одном увлечении я хочу рассказать. С наступлением теплых дней мы вне дома бегали босиком — настоящее босоногое детство. Рядом с нашим домом стояли амбары зерноторговцев, покупавших зерно у крестьян. Затем торговцы по железной дороге от ближайшей к нам станции Помошная отправляли зерно оптовым покупателям. Вот у этих амбаров в базарный день собиралось множество подвод, а, следовательно, и много конского навоза. Здесь мы и шастали с ведрами между подвод за добычей этого «драгоценного» навоза. Мы лезли прямо под копыта лошадей, чтобы собрать его как можно больше. Этот «продукт» был в цене, а, кроме того, это было и своего рода состязание — кто больше его соберет. Так зачем же нужен был этот «продукт»? Из него делали, так называемый «кизяк» для топки печей. Кроме того, в наших краях все дома были облицованы глиной, и называлось это «мазанкой». Для крепости в раствор глины примешивался конский навоз. Только большие специалисты могли определить правильное соотношение глины и навоза, чтобы мазанка долго стояла.

Вспоминается, что у меня было постоянное желание поесть чего-нибудь вкусненького. (И это в относительно обеспеченной семье управляющего магазином и только с одной дочерью, а что же говорить о бедняках, имеющих по шесть и более детей).

Даже когда в семье была корова, мама меня не баловала сырниками и пирожками. Очевидно, мама молоко продавала. Каждая копейка была на счету. Родители мечтали приобрести свой мануфактурный магазин и экономили на всем. Но мечта эта не сбылась. Запомнила я только, что за домом у нас были штабеля красного кирпича, а строительные бревна уже лежали на базаре, на том месте, где должен был быть сооружен и сам магазин. Свое желание поесть вкусненького я осуществляла на печи у Грабовских, благодаря Тубе. Немая прислуга много и вкусно готовила для большой семьи Грабовских. Глиняный кувшин-макитру с пирожками прислуга держала в теплом месте, а это была русская печь, где мы игрались.

Экономила мама на всем и на фруктах и овощах, объясняя это мне боязнью желудочных заболеваний.

И все же я обходила и этот запрет у бабушки Эстер. Был еще обходной источник поесть вкусненького — в семье портного. Для его большой семьи покупать арбузы и дыни было просто немыслимо. Хочу описать один случай, когда в семье портного появилось множество дынь. Жена портного Хайка остановила на дороге арбу с дынями. Став на спицу колеса арбы, она начала торговаться. Причем, она очень плохо говорила по-русски. Когда она как бы выбирала дыньку для покупки, арбу облепляли покупатели из соседних домов. Пока шла оживленная торговля, Хайка передавала дыньки своей веренице детей. В этой афере и я тоже принимала участие. Добытые таким образом дыньки оказались под кроватью у портного. После такой «покупки» вся эта орава ела дыни сколько хотела, в том числе и я, и никакого поноса у меня не было, хотя ели их даже немытыми. Все это делалось в секрете от мамы и никто меня не выдал. В этой семье не почитался расчет. Ели пока есть, а если не было — обходились.

Интересна особенность крестьянского быта тех времен. Местные крестьяне не выращивали для продажи ни огурцов, ни помидоров. Помидоры и огурцы в местечке продавались тогда только болгарские. Продавали овощи в основном перекупщицы. Перекупщицами были многодетные вдовы. У них была сильная конкуренция за каждого покупателя. Они часто между собой скандалили, обзывали друг друга обидными словами, проклинали своих конкуренток и даже показывали друг другу свои зады. Население их называло «седыхес», то есть базарные. Все эти скандалы были между собой, а с покупателями у них был совсем другой лексикон — обходительный. Они были ласковые и сладкие до приторности. Были и другие женщины, которым тоже необходим был заработок, но они не могли тягаться с «седыхес». Эти женщины имели своих покупателей и разносили свой товар по домам.

Дедушка Герш очень любил ухаживать за коровой, а мне нравилось помогать ему. Он аккуратно чистил стойло, а навоз складывал рядом с сараем. Летом из этого навоза он делал кирпичики топлива. Он же и принимал роды. Очень радостно и смешно было смотреть на новорожденного теленочка, который тут же стремился встать на свои раскоряченные ноги. Дедушка считал себя знатоком по части коров и гусей. Он же их и выбирал.

Запомнился такой случай. Купили красивую серую телку в белых пятнах. Впоследствии оказалось, что корова яловая, т.е. у нее не будет приплода, а следовательно и молока на целый предстоящий год. На семейном совете решили продать корову на убой, хотя бабушка Эстер была против этого. В первую же ночь после продажи корова с сильным ревом прибежала домой. Я так испугалась этого рева, что заболела, а в семье все ходили расстроенными необходимостью продажи этой красавицы коровы. Когда я болела. бабушка Эстер сидела у моей кровати и шептала какую-то молитву. Приходил лечить меня единственный в Добровеличковке фельдшер Цанк.

Наконец, появилась у меня очень красивая сестричка. Дали ей имя в память покойной бабушки со стороны мамы — Идес. Когда она немного подросла, Идес, как и я, больше находилась у бабушки Эстер. Ей было годика четыре, когда она начала, казалось бы, беспричинно кашлять. Причину кашля наш единственный и незаменимый фельдшер Цанк, установить не мог. С каждым днем кашель все усиливался и усиливался. Я убегала из дому, чтобы не слышать этот душераздирающий кашель и муки этой, всеми любимой, красивой, смышленой малышки. Следовало что-то предпринять. Надо было ехать с ребенком в Одессу, где были опытные врачи. Из-за работы папа ехать не мог, и в дорогу с больным ребенком отправилась мама. Это была ее первая самостоятельная поездка поездом. По рассказам мамы, все пассажиры вагона очень сочувствовали ей, так как невозможно было видеть муки ребенка. Один из пассажиров посоветовал ей сразу же поехать в еврейскую больницу и рассказал как туда добраться. В больнице ребенка сразу же прооперировали и нашли в гортани сильно разбухшую фасоль. Однако ребенка уже спасти было невозможно. Мама похоронила Идес в Одессе и вернулась домой чуть жива. Как же это случилось, что фасоль оказалась в гортани у Идес? Очевидно, дело обстояло так. У бабушки часто перебирали фасоль. Эту процедуру и я и Идес любили. Вот в один из этих переборов в гортань к Идес фасоль и попала. Затем бабушка всю жизнь себя казнила, считая, что она виновата в смерти Идес. А я надолго осталась единственным ребенком в семье.

 

Пришло время учиться

Мне 6 лет. Родители решили, что мне пора учиться. В Добровеличковке была государственная двухклассная школа, ее называли Министерской. В этой школе надо было учиться не два года, а шесть, по три года в каждом классе. То есть, в каждом классе было по три годовых отделения. (Интересная деталь. О том, что в царской России были двухклассные школы, я знал кажется всю сознательную жизнь, но то, что это были серьезные школы с шестилетним обучением, а не двухлетним, я узнал только из этих записок). Министерская школа находилась на окраине местечка, причем дорога к ней шла вдоль крутого оврага, который называли «провалом». Из-за ее отдаленности и близости «провала», еврейские родители своих детей в эту школу не отдавали. Учиться детям у частных учителей могли себе позволить только состоятельные родители. Для еврейских детей была еще одна трудность. Обучение у этих учителей было раздельным. Один из учителей обучал детей только на идиш, а другой только на русском языке.

И все же родители отдали меня учиться частным учителям.

Еврейский учитель оставил у меня после себя отрицательные воспоминания. Имя его я не запомнила, а за глаза его звали: «Дер шварцер меламед», то есть — «черный учитель». Черный потому, что он был черноволосым. За невыполненные задания он детей нещадно бил. Меня он не трогал, потому что моя мама заранее это обусловила, мотивируя моим малолетством. Кроме учительствования он был еще и парикмахером и, несмотря на эти две специальности, был бедняком.

Добрые воспоминания оставил после себя учитель русской школы Фишкин. Имя его я не запомнила, так как к нему обращались только как: «Господин учитель». Для занятий он арендовал у вдовы Бахмутской большую, светлую комнату с входом со стороны улицы. В классе стояли настоящие школьные парты, а для учителя стол. Учитель никогда не сидел за столом, а сидел на первой парте, чтобы видеть всех учеников, хотя в классе была полная тишина. Учитель требовал, чтобы все дети между собой говорили по-русски. За год учебы Фишкин научил меня приличному русскому языку и основам арифметики.

В Добровеличковке была государственная женская семинария, которая готовила учителей для начальных школ. (Опять же для меня открытие. Я был уверен до этого, что семинариями назывались только христианские учебные заведения). При семинарии была специальная образцовая детская школа, в которой семинаристки проходили учебную практику. У учащихся была серого цвета шерстяная форма. Однажды начальница семинарии, при закупке ткани для формы учащимся в магазине, где работал отец, обратилась к нему со следующим предложением: «По вашей рекомендации я могу принять в образцовую школу при семинарии пятерых детей самых нуждающихся родителей. В эти пятеро детей включите и свою дочь». Естественно речь шла о еврейских детях.

Вот имена этих пятерых счастливцев: Хромая Рахиль Фурман, дочь портного (впоследствии ее отец сделал для моей мамы доброе дело, не забыл моего папу); дочь вдовы Люба Нудельман, сирота Муня Косовский, дочь сапожника Хайка Волынская, у которой был перекошен рот и я. Этих несчастных четверых детей осчастливила начальница семинарии. Кроме Хайки Волынской все дети хорошо учились, но и Хайку из школы не отчислили. О дальнейшей судьбе этих четырех детей мне почти ничего не известно. Только я знаю, что Муня Косовский стал впоследствии хорошим врачом.

Нам с вами трудно себе представить, каким это было большим счастьем для еврейских родителей в черте оседлости, когда их дети стали учиться в бесплатной образцовой русской школе. Первое посещение школы пришлось на субботу, но никто из окружающих не осуждал Куцика за нарушение еврейских традиций, а только восхищались. Школьной формы у меня еще не было, и мама одела меня в самое лучшее выходное платье, а голову повязала белым платочком с кончиками спереди.

Началась нелегкая, но радостная учеба для меня — еврейской девочки. Курс был рассчитан на шесть лет — шесть отделений в двух классах. В классе было сорок учеников.

Несмотря на большую заслугу Фишкина, знание русского языка у меня было недостаточным. И все же знания, полученные у Фишкина, были существенными. Я уже умела читать, писать и у меня были кое-какие понятия о счете, в то время как большинство поступивших начали учебу с азбуки.

К моей огромной радости и радости мамы и папы после окончания первого отделения я получила награду — очень красивую книжку, в виде современного журнала на очень хорошей шелковистой бумаге с красочными рисунками. Повезло мне и с подругами. Со мной за одной партой сидела хорошая девочка Женя Николенко. Эта девочка хорошо училась и ее любили преподаватели. Она многое сделала для совершенствования моего знания русского языка.

О языке. Спустя очень короткое время я уже хорошо говорила и писала по-русски. Что значит детство. В эвакуации мы прожили четыре года в узбекском городе Коканд. Дети Леня и Геня свободно владели узбекским языком, а мы, взрослые, так этот язык и не освоили.

Женя происходила из интеллигентной семьи. Интересны наблюдения из жизни этой неполной интеллигентной (без мужа) семьи. Ее мама не работала и жили они на заработную плату старшей сестры Жени, работавшей телеграфисткой. Эта неполная семья из трех человек и с двумя собаками снимала одну большую комнату у маминой подруги Хайки Дашевской. Комната была разделена на две части ситцевой занавеской. Одна половина комнаты была предназначена под столовую, а вторая под спальню. Собаки были подстрижены под львов. У желтой собаки была кличка — Вуцька, а у черной — Пунька. Интересно, что собакам варили еду на кухне. Так что и в те времена к собакам некоторые люди относились очень уважительно.

Вначале мне было тяжело учиться и я боялась оскандалиться своим русским языком. Кроме того, в течение недели были дни, когда семинаристки у нас вели практические занятия, и я очень боялась подвести свою учительницу Людмилу Миновну. Эту учительницу я очень любила. Это была высокая, стройная женщина с красивой прической. Носила она всегда черную юбку, белую блузку и черный галстук. Я мечтала, что когда вырасту, буду так же одеваться. Хотя лицо ее было слегка тронуто следами оспы, все дети считали ее красивой. Она была очень хорошей учительницей и чудесным человеком. Все мои знания были получены от нее. Она нас всемерно развивала. Как правильно вести себя на переменах, проводила игры, прогулки по окрестностям, весной ходили за подснежниками и многое, многое другое.

К моей радости, в школе часто устраивались спектакли, а артистами были мы — школьники. Я бывала и цветком, и трубочистом в костюмчиках из сжатой бумаги. Хорошо запомнился мне спектакль, где я была резедой — цветком зеленого цвета, Рахиль Фурман — розой, а Женя — лилией. Запомнились мне и несколько слов из этого спектакля: «Мой кустик не пышен и цвет не богат, но издали слышен мой дивный аромат». Бумажные костюмчики делали наши семинаристки. Это было их практикой. А когда мне пришлось играть гимназиста, маме пришлось обегать всю Добровеличковку, чтобы найти мне настоящую гимназическую форму. На эти спектакли приглашались родители. Для них это была неописуемая радость, учитывая их тогдашний быт.

После спектакля я приходила к бабушке и представляла всю пьесу самолично, во всех ролях. Когда у бабушки собирались покупатели, я забиралась на диван-ящик, в котором летом хранились фрукты для продажи, и начинала представление, выполняя роли всех участников спектакля. Прямо «театр одного актера». Я имела такой огромный успех у всех зрителей, какой вам, ныне читающим, невозможно даже представить.

После двух лет учебы, я настолько осмелела, что решила обратиться к начальнице с неслыханной просьбой. У меня была очень хорошая подруга Эстер Рабинович, дом которой соседствовал с дедушкиным домом. Это была очень некрасивая девочка из бедной семьи. Запомнился мне ее угрюмый отец, работавшим кем-то у помещика. Я не представляла, как такого, никогда не улыбавшегося сурового человека можно любить. Эстеркина мама была красивой, доброй женщиной, но очень неряшливой. В мой замысел я никого не посветила.

Я попросила начальницу принять в школу Эстер. Я сказала ей, что эта девочка из бедной, многодетной семьи и очень хочет учиться. Выслушав мою просьбу, начальница велела привести Эстер к ней. Дома мы ее нарядили и помчались в школу. Начальница устроила ей небольшой экзамен по чтению, грамматике и арифметике. Эстер славилась своими способностями. После этого собеседования начальница дала согласие принять Эстер в школу. И, странное совпадение, что это тоже была суббота, как и тогда когда принимали меня в школу (а может и не совпадение, возможно начальница таким образом проверяла не сильно ли ортодоксальные евреи, дети которых принимаются в школу). Домой мы бежали счастливые, как на крыльях, а у домов на крылечках, на скамейках, на завалинках (невысокий выступ фундамента сельского дома) сидели наши соседи. Они перебрасывались репликами и все как один лузгали жаренные семечки от подсолнуха. Мы бежали и кричали во всю: «Приняли, приняли, приняли!» Узнав в чем дело, все соседи пришли в восторг. В этот раз я увидела, что и Эстеркин отец может улыбаться (очевидно, в жизни ему было не до улыбок). В знак благодарности, он дал мне целых пять копеек — я получила взятку. Эти деньги сразу же пошли в бабушкин оборот — угощаем семечками всех наших подружек.

Моим поступком в семье все остались довольны. Из соседей только Шлема Грабовский выразил недовольство этим поступком моему отцу: «Почему я позаботилась об Эстер, а не об его дочери Тубе?» Отец ответил ему, что, во-первых, я с ним не советовалась, а, во вторых, я сделала правильно, позаботившись о бедной девочке, а он, Шлема, может заплатить за образование своей дочери.

Итак, нас уже шестеро еврейских детей в школе, но особой дружбы между нами нет. У меня лучшими подругами были две русские, а может украинские (так как тогда мы различали только еврейские и не еврейские — другого различия не было) девочки. Это Женя Николенко и Надя Мельниченко. Так как я уже о Жене писала раньше, расскажу о Наде. Надя была добрая, но ленивая душа. Надя жила в центре местечка, а ее отец, по местным масштабам, был крупным бизнесменом. Он владел колбасным магазином и очень хорошей фотографией. Фотография была настолько хорошо оборудована, что даже имела стеклянную крышу. Надя приносила в школу полный портфель колбасы и таких сосисок, что они просвечивались. На большой перемене мы содержимое этого портфеля с огромным удовольствием уничтожали. Сама же Надя была худой и даже зеленой, как голодающая. Училась Надя плохо и все домашние задания списывала у нас.

В школу я выходила с Эстеркой, так как наши дома стояли рядом, затем заходили за Женей. По дороге мы заходили в маленький домовой магазинчик и покупали халву на копейку, которую мне ежедневно давали родители. Эту халву мы уничтожали по дороге. Кроме языка и арифметики у нас были уроки пения, рисования и рукоделия. На уроках закона Божьего еврейские дети могли заниматься чем угодно, лишь бы не мешали проведению урока. Зимой мы сидели в классе, а летом играли в саду. Сад при школе был большим и хорошим. Рукоделие нам преподавала Юлия Францевна. Это была крупная, рыжая женщина с топорным лицом. За все годы учебы с ней мы изучали кройку английской женской блузки и мережку, но так ничему и не научились. На уроке пения мы пели хором. На переменах мы прогуливались группками, которые образовывались, как теперь говорится, по интересам. Основным требованием учительницы была тишина. В общем, жили хорошо.

Но иногда в жизни получается плохо и, часто, по собственной вине. Запомнился один прискорбный случай. Маме захотелось улучшить мою внешность. Она подрезала мне волосы спереди, которые свисали на лоб в виде челочки, и заплела две косички. С новой прической прихожу в школу. Взглянув на меня, моя любимая учительница Людмила Миновна, сказала, как отрезала: «Иди домой и придешь, когда отрастут волосы». Я не очень горевала. Ничего страшного — посижу немного дома, а для мамы это была трагедия, тем более что сама она в этом была виновата. Со слезами на глазах она стала умолять учительницу допустить меня к учебе, казня себя за сделанное. Но ведь отрезанного не приклеишь. Сжалившись над матерью, учительница согласилась допустить меня к учебе, при условии, что мне сошьют головной убор в виде белого берета, но присобранного по краям и обшитого кружевом. В таком чепце я на завтра появилась в школе. Мне было стыдно ходить на занятия в этом уборе, тем более что на уроках у нас сидели семинаристки. Но что поделаешь, если мама так убивалась. Мне и у Фишкина было хорошо. Но, я ведь по малолетству не учитывала, что школа эта бесплатная, что после ее окончания можно поступить в гимназию, а Фишкин только давал знания, и за учебу надо было платить немалые деньги, и никакого документа об образовании он не давал. Мне тогда уже было девять лет и мне было стыдно отличаться от других. Надо отдать должное подругам — на переменах каждая из них примеряли на себе этот чепчик и утверждали, что в нем даже красивее, чем пытались меня поддержать. Для современных детей быть отличным от своего окружения даже хорошо, а тогда для меня это было трагедией. У меня волосы растут медленно, так что я долго ходила в этом чепце.

 

Рождение Лизы

27 сентября 1915 года у меня наконец-то родилась сестра. В это время отца не было дома и все заботы в помощь маме легли уже на меня. Мне было 9 лет и я начала проходить уроки жизни уже не по учебникам. Мама, как и все женщины тогда, рожала дома. Когда предродовые схватки у мамы усилились, я помчалась домой к акушерке. Я ее тороплю, а она не торопится — для нее это привычное дело. Я хватаю ее чемоданчик с принадлежностями и бегу, а дородная акушерка уже меня догоняет. Сестру, в память о моей прабабушке Лее, уже даже в те времена назвали по-современному Лизой.

 

Первая Мировая война

Шла первая Мировая война и к нам в Добровеличковку начали прибывать новые люди. Из окружающих сел, где евреев было мало, эти люди переезжали под защиту большой еврейской общины.

Примерно в 1916 году недалеко от нас поселилась семья, уехавшая из села. Семья была многодетной. Были и совсем маленькие, были почти взрослые дети, были девочки моего возраста. Семья, как теперь говорят, была коммуникабельной, и дети сразу обзавелись друзьями из местных. Подружилась и я с их девочками. Старшие дети потянулись уже к знаниям, к тому же они лучше местечковых владели русским языком. Зима. Мы с девочками, как всегда, играем на печке. А внизу за столом несколько старших занимаются самообразованием. Они декламируют, разбирают прочитанное и решают арифметические задачи по самоучебнику. Мне и самой нравилась декламация.

Однажды я прислушалась к тому, что делалось внизу у стола. У них не получается решение арифметической задачи, которая мне знакома по школе. Говорю об этом подруге, а та с печки кричит, что у нас на печи есть человек, который знает, как решить эту задачу. Меня тут же снимают с печи и усаживают к столу. Я им объяснила решение этой задачи точно так же, как это делала Людмила Миновна. Успех был грандиозный. Впоследствии они часто прибегали к моей помощи. В это время в нашей семье дела стали плохи. Папа серьезно заболел и ослеп на один глаз. Он не мог работать, и мы проедали нажитое.

В местечке появилась еще одна большая группа «военных новоселов». Это были, так называемые «баройгесе», что в переводе значит обиженные. (Это были обыкновенные дезертиры. Их поступки я, в общем, одобряю. Зачем было отдавать свою жизнь за враждебную евреям царскую власть. Однако, мне, жившему в той же стране, буквально через двадцать пять лет, но при другой власти — власти коммунистов, — трудно себе представить, как столько дезертиров могло жить буквально в открытую в крупном населенном пункте и даже работать. Так приведу факт из моей жизни во время Второй мировой войны. Когда я служил в 1943 году в военном училище в Средней Азии, у нас из части дезертировали два солдата из местных жителей. Они, с помощью родных, прятались в диких зарослях горной реки, но их и там нашли и судили военным трибуналом).

Сдавая им жилье, мама как-то поддерживала наше материальное благополучие. Хочу отметить особенность их проживания. Каждый из них находился на арендуемом жилье либо днем, либо ночью. У нас таких жильцов было двое. Один из них был очень глупым, и мама не хотела ему сдавать жилье, так как нет ничего хуже, чем иметь дело с дураком. Но ее уговорила жена дезертира, ссылаясь на то, что у них много детей. Жена, в отличие от своего мужа, была очень умной женщиной и смогла уговорить маму.

Вторым жильцом был некий Мойше — прямая противоположность первому. Он был большой умница и настоящий «сорви голова». Благодаря своей артистической повадке он вносил в дом хорошее настроение. Кроме хорошего настроения, он вносил в дом еще кое-какие продукты. Работал он только в ночную смену на мельнице или маслобойке. О некоторых людях говорят, что этот человек «не приходит с пустыми руками». Мойше же «не приходил с пустыми ногами». Прежде чем уйти с работы, он завязывал внизу кальсоны и насыпал в них, «что Бог послал». Это были и семена подсолнечника, которые мы потом жарили, и очищенные от скорлупок семена, и даже подсолнечное масло в плоских бутылочках, и мука. Этот же Мойше принес известие о революции. Это было утром и ему, конечно, никто не поверил, потому что Мойше всегда бредил Революцией и к тому же он был большим лгуном. И только в школе его известие подтвердилось. Занятия в школе продолжались, но обстановка уже была не той. Баройгесе тут же из местечка исчезли. Теперь пришло время гаданий: «Будет лучше или хуже? Будут погромы или нет?» Но 1917 год прошел без погромов и без каких-либо изменений к худшему. В это время я уже мыслила осознанно, так как чувствовала себя почти взрослой. Дальнейшие несколько лет это подтвердили.

 

Рождение Абрама

Летом 1918 года родился мой брат Абрам.

Он уже был третьим ребенком у моих родителей. Я прекрасно помню день «брит милы». Это день, когда совершается обрезание крайней плоти у младенца-мальчика. Согласно Торе это производится на восьмой день после его рождения. Это был красивый солнечный день, совсем не похожий на всю его последующую жизнь. Бабушка Эстер вышла на улицу в переднике, наполненном круглыми маленькими пряниками и конфетами и ими угощала всех детей.

Вечером собрается миньон — это десять совершеннолетних мужчин не моложе 13 лет — необходимый кворум для совершения коллективной молитвы. И моэль производит удаление крайней плоти у младенца. Мне запомнилось как выбирали моэля для Абрама. В местечке было два моэля. Один был красивый, чистоплотный мужчина, а второй был — прямо его противоположность. За эту операцию первый брал дороже и, хотя в семье были материальные трудности, взяли первого — более дорого.

Родился Абрам в тяжелое время и рос он тоже тяжело. У мамы исчезло грудное молоко и он стал болеть. Появился понос. Его болезнь тогда называлась «английской», но теперь я думаю, что у него был просто рахит. До трех лет он не ходил и не разговаривал. По моему мнению, Цанк вылечил его случайно, приписав ему известковую воду.

 

Бандитизм

Уже в 1918-м появились банды. На нашей крайней улице, недалеко от нас в одну из ночей бандиты вырезали всю многодетную семью. Вырезали ради своего удовольствия, так как семья была очень бедной и грабить там было нечего. Этот трагический случай заставил жителей местечка принять необходимые меры по самообороне. Организовали дружину для самообороны. По ночам дежурили на всех улицах. В это время установили на окнах запирающиеся изнутри ставни, а дверь стали запирать не только на копеечный крючок, но в ручку двери стали вкладывать каталку для теста. Так мы баррикадировались на ночь.

Родители решили, что бы ни случилось, все должны быть вместе и меня отлучили от бабушки. Время было очень, очень страшным. Банды сменяли друг друга безостановочно. Часто о приближении банды мы узнавали заблаговременно. Дело в том, что основной въезд в Добровеличковку был как бы с горы. Как только на горе появлялась пыль, значит, скачет банда и все начинали прятаться в заранее заготовленные «схроны».

Многие из нашей улицы прятались в заброшенном, заваленном мусором, входном погребе. Запомнила я один из налетов банды. С появлением пыли на горе, мама отослала меня и Лизу с Бобеле в этот погреб. Сама она не могла прятаться, так как Абрам в это время сильно болел. Боба с грудным Дудлом и мы вбежали в этот погреб, забитый взрослыми и детьми. И тут, когда опасность нависла над погребом, Дудл начал громко плакать, ну просто реветь. В погребе началась паника. Все стали шикать на Бобеле, а Дудл ревет безостановочно. Боба сама плачет и тычет орущему ребенку грудь, а он не прекращает плакать. Как она его не задушила? В этот налет банда промчалась, но одного старика, случайно оказавшегося на улице, они все-таки убили. Это был старый кузнец Нахман, дедушка Бори Спектора, моего будущего соседа.

Из налетов всех банд, прошедших через Добровеличковку, хочу рассказать об одном очень для меня трагическом. В жаркий летний день снова на горе заклубилась пыль. Все наши соседи ринулись бежать в соседнюю деревню Липняжку, где большинство населения было дружественно к евреям. Мама и в этот раз бежать не могла из-за болезни Абрама. Она нагрузила меня Лизой, и мы побежали с ней в это село, а до него было 7 километров. Через некоторое время я почувствовала невероятную усталость, так что Лизу на руках я уже держать не могла. Я стала отставать от других, а потом я поняла, что до Липняжки я не дойду. Повернулась и поплелась домой, держа Лизу за руку. Не знаю сколько мы шли, но к дому мы приплелись на закате.

В местечке ни души, так что душу охватил ледяной страх, и только куры копошатся на навозной куче. Я ввалилась в дом и потеряла сознание. Так я заболела. Назавтра, когда ко мне пришел наш фельдшер Цанк, он установил у меня сыпной тиф и посоветовал маме немедленно отправить меня в больницу. Уйти от нас по-нормальному через двери Цанк уже не смог, так как по улице уже взад и вперед скакали бандиты на лошадях, и ему пришлось, по рассказу мамы, выскочить во двор через окно.

Я уже была в бреду, и меня в больницу на руках отнес папин друг Велв Печенюк, так как у папы для этого не было сил. Когда я пришла в себя, то узнала, что в больнице полно выздоравливающих махновцев. Они вовсю веселились, танцевали и пели. Во всем, в чем они нуждались, их обеспечивали еврейские жители местечка. Здесь я остановлюсь на особой роли, в спасении евреев местечка от разбоя, нашего земляка Межибовского.

 

Межибовский

Это был очень пожилой, культурный человек. Я помню этого удивительного человека стариком. В зубах у него всегда торчала папироса, хотя он не курил. Он был небогатым человеком, но всем своим сыновьям дал образование. Он был единогласно делегирован жителями местечка для переговоров с бандитами, а это совсем не просто.

Межибовскому удавалось устанавливать взаимопонимание со всеми главарями банд. Он договаривался с главарями и оговаривал выполнимые для местечка требования. Это были и сапоги, и одежда, и продовольствие, и фураж для лошадей, и размещение членов банды по квартирам. Как ни странно, это ему удавалось, хотя жители были разного достатка, а материальные требования бандитов были большими. Мне ведь известны нравы людей. Примерно так: «Почему я должен дать столько-то, а мой сосед меньше?» Благодаря стараниям и умению Межибовского время бандитизма в местечке прошло относительно благополучно.

 

Выздоровление

После выздоровления я из больницы вернулась домой стриженной и невероятно худой. Так закончилось относительно благополучно мое знакомство с сыпным тифом. Но только для меня. А для семьи… эта болезнь унесла с собой троих самых дорогих мне людей. Но это будет позже.

 

Папа безработный

Год 1918-й. В это время из-за гражданской войны и бандитизма частные магазины (а тогда магазины были только частными) уже не работали, и отец оказался безработным.

Деловые люди его квалификации начали ездить в города, где производили ткани, закупали там оптом товар и реализовывали его в местечке. Подключился к этому делу и отец, но у него ничего не получилось. В Добровеличковке товар у отца не продавался, и пришлось мне и ему ходить с товаром по окружающим селам и там его реализовывать. Но и здесь у него ничего не получилось. На Украине шла гражданская война, и разъезжать с большими партиями товара, да еще с повсеместным бандитизмом, стало опасно для жизни, в особенности еврею.

Пришлось перейти на мелочь. У торговцев в местечке стали покупать галантерею и разносить ее для продажи по селам и базарам. В этой торговле я уже была первенствующей. Я расстилала на земле подстилку и раскладывала на ней наш товар: нитки, иголки, гребешки, тесьму, резинки, ленты и всякую другую мелочь. У меня торговля шла довольно бойко.

Во-первых, мне помогало хорошее знание русского языка, и, во-вторых, многие крестьяне покупали у нас, а не у других потому, что знали отца по прежним временам. Отец этой торговли стеснялся, стоял в стороне и переживал. Такая торговля убивала его морально, он осунулся и на него было больно смотреть. Базары в селах открываются очень рано. Если ехать на подводе, то можно из дому выйти чуть позже. Идти около 8 км летом было еще терпимо, а зимой было очень тяжело. Тогда я очень завидовала нашему соседу, который работал в тепле и еще и песенки напевал.

А тут в семью пришла еще одна большая неприятность. Во время разгула бандитизма родители спрятали свои ценные вещи в погребе Шлемы Грабовского. Когда пришло время доставать их из этого тайника, выяснилось, что самое ценное, что у них было, обе меховые шубы, сгнили. Зима стояла суровая, и отцу необходимо было теплое пальто. Но для этого нужна была соответствующая ткань. Материал фабричного производства купить было уже невозможно, пришлось купить кустарную ткань кремового цвета, просто рядно. Но ничего не поделаешь, и наш портной пошил ему это позорное для него пальто на вате. Я уже была достаточно взрослой, чтобы ему посочувствовать. Надо было что-то делать, и эта ткань навела отца и его приятеля Ицю Кривоноса на мысль заняться кустарным производством тканей. Поехали они в город Смела — тогдашний центр производства тканей. Купили два ткацких станка и привезли с собой инструктора, показавшего им, как этими станками пользоваться. Однако, после отъезда инструктора, выяснилось, что ткать они так и не научились. Пришлось это производство прекратить. Так как станки были куплены за деньги Кривоноса, то их в разобранном виде оставили у него, как память.

И все же, несмотря на эту совместную неудачную операцию, Кривонос после смерти отца много помогал нашей семье, — что значит настоящий друг. И пришлось нам снова заняться торговлей вразнос по селам и базарам. У нас уже появился опыт и торговля шла бойко. У меня уже хорошо получалось. Бабушка с дедушкой продолжали заниматься тем же, чем и раньше, с теми же посиделками.

 

Советская власть

На смену царской власти пришла Советская власть. Магазины теперь стали государственными, но в них ничего не было. Евреи начали приобщаться к земледелию. В семьях со взрослыми детьми, могущими работать на земле, дела шли хорошо. Вначале было хорошо и в семье Шлемы Грабовского. Но потом произошла ссора из-за межи между Шлемой и Печенюком, в которой они друг друга чуть не убили. Очень скоро Шлема умер и соседи говорили, что это его бог наказал за несправедливый поступок по отношению к зятю.

Впоследствии американские еврейские организации открыли на Херсонщине еврейские земледельческие кооперативы. Печенюк туда переехал и хорошо там преуспел. Вначале Советская власть религиозную деятельность евреев не преследовала. Но при очередной перемене в политике государства, когда стала преследоваться всякая религиозная деятельность, Печенюка арестовали за хранение литературы по иудаизму, и вряд ли он этот арест пережил.

Рядом с больницей, на окраине местечка, приступили к строительству школы, которой дали название «Еврейской семилетней средней школы». Закладка школы прошла торжественно. Под каждый столб положили деньги. Помещение школы было маленьким — четыре небольшие классные комнаты и небольшой актовый зал. Меня приняли в пятый класс. После образцовой школы эта школа была просто убожеством. Неопытные учителя, отсутствие порядка, парты стояли тесно. Училась я неплохо, но без охоты. Только потом я поняла причину своей грусти. Я скучала по привычному порядку, по чистоте, по подругам и даже по школьному саду. Здесь все было по-бедняцки. Только летом было хорошо. Я забиралась в хлебное поле за школой и учила там уроки.

 

Я повзрослела на год

На дворе уже начало 1920 года. Я заканчиваю школу. Родители хотели, чтобы я продолжала учебу на врача в Одессе. А продолжать учебу после 7-го класса можно только детям, достигшим 16 лет, а мне было только 15. Мне надо было прибавить один год. Отец обратился к казенному раввину по фамилии Тигай (В царской России казенным раввином было выборное должностное лицо, отвечающее перед государственными властями за регистрацию гражданского состояния евреев и за административное управление еврейским богослужением). И с легкой руки Тигая я повзрослела на один год (В сохранившемся метрическом свидетельстве видно явное исправление цифры 6 на 5, причем другим цветом чернила и другой рукой). Но наступает зловещий 1921 год. Тут уже будет не до учебы.

 

Дни окаянные

После небольшой передышки, наступили еще более тяжелые времена. Вокруг тиф косит людей, голод и холод. И все же у нас, в начале мая 1921 года, произошла большая радость — корова отелилась. Для нас эта радость была особенной, так как после отела у коровы появилось молоко, а наличие молока в семье тогда — это была жизнь! Я не в состоянии описать радость от появления первого молока. Для нас это значило, что будем жить! Корова была племенной породы и молоко было жирным, а масло быстро сбивалось.

Радость была недолгой. Почти что сразу на нас начали сыпаться одно несчастье за другим. Началось с того, что у дедушки обвалилась русская печь и сразу же он заболел сыпным тифом. Так как я уже переболела тифом, я вызвалась ухаживать за больным без опасения заболеть самой. Родители с моим предложением не согласились. Основной их довод был: «Что люди скажут?». Им стыдно было перед соседями и друзьями.

 

Смерть троих самых близких

Перевели больного дедушку к нам. Так как он всю жизнь спал на печке, то и у нас он залез на нашу крохотную печь. Долго он на печи не пролежал. Спустя короткое время он не выдержал кризиса и умер, слезая с печи. Дедушка был религиозным человеком и, по традиции, следовало вести семидневный траур утром и вечером. К нам никто не приходил, так как боялись заразиться. Папа пошел только в синагогу.

Но тиф уже вселился в наш дом. Заболели все взрослые. На ногах осталась я одна, да еще на руках у меня Лиза и больной Абрам.

В это тяжелое для меня время моя лучшая подруга Руся не оставила меня одну. Здесь надо отдать должное ее родителям, позволившим ей быть со мной и помогать мне. Через две недели, после смерти дедушки, умерла бабушка Эстер, а неделю спустя — папа. У папы было слабое сердце, и он не выдержал кризиса, а Цанк не сделал ему необходимого укола, чтобы поддержать сердце. В то время такие уколы были дорогостоящими.

За день до смерти папа попросил, чтобы к нему пришел Шлема Грабовский, но когда тот пришел, было уже поздно.

Умер отец у меня на ногах. Это произошло так.

Оба больных мама и папа лежали в одной комнате на разных кроватях. Мы с Русей спали на полу в другой комнате. Очевидно, отцу стало ночью совсем плохо, он поднялся, пошел за чем-то и, не выдержав, свалился мне на ноги и умер. Среди ночи я почувствовала тяжесть в ногах. Проснулась и увидела, о ужас, лежащего на мне отца. Разбудила Русю (что бы я без нее делала) и стали поднимать папу, а он уже был мертв. Как тяжело это вспоминать и писать.

О том, что отец умер, мама не знала, потому что была без сознания. Если бы у Цанка не заговорила совесть и мама тоже бы умерла. (В этом месте у меня снова неразрешимая загадка. Мы с вами и раньше читали, — во время гражданской войны, и при бандитах, и позже, — откуда у местного фельдшера Цанка, обратим внимание только фельдшера, даже не врача, были лекарства, да еще дорогостоящие? Ведь в стране разруха, власть переходила поочередно то к белым, то к петлюровцам, то к красным. Неужели все лекарства у фельдшера были дома и была ли в местечке аптека? Из дальнейшего будет видно, что вряд ли). Он стал спасать маму. Стал часто к нам приходить и делать ей уколы, пока не миновал кризис.

За это время к нам никто не приходил, кроме моей дорогой, незабвенной Руси. Все боялись заразиться, включая тетю Бобу. Ей, очевидно, не разрешала свекровь. Чтобы облегчить мое положение, Боба забрала к себе шестилетнюю Лизу.

 

Пропала кормилица корова

И вот, когда мама еще была в опасности и без сознания, и еще у меня на руках был больной трехлетний Абрам, на меня свалилось еще одно несчастье. Пропала наша кормилица-корова. Рано утром моя дорогая и единственная помощница Руся выгнала, как всегда, корову в общее стадо, которое собиралось в центре местечка. А оттуда пастух уже гнал стадо на пастбище. Но в этот злополучный вечер корова, к моему ужасу, не вернулась домой. До поздней ночи я, без всякого страха, бегала по посадкам и оврагам с одной вожделенной мечтой увидеть нашу кормилицу. Мои поиски оказались тщетными. Домой я вернулась поздно ночью с выплаканными глазами. И здесь мне еще пришлось успокаивать Русю, казнившую себя за то, что она ведь вывела корову в стадо. А я как-то окаменела. Столько напастей за три недели и еще мама на грани жизни и смерти. Что будет с нами? И все же всяким несчастьям приходит конец.

 

Только с мамой

Как только после кризиса мама пришла в сознание, она поняла весь трагизм случившегося. После того, как мы с ней вдоволь наплакались, мама говорит мне: «Посмотри, хватит ли пшеницы на одну выпечку?»

Откуда у нас была пшеница? Когда мы с отцом ходили по селам и продавали галантерею вразнос, то многие крестьяне платили за товар пшеницей, а многие, в знак уважения к отцу, давали нам понемногу пшеницы в качестве подарка. Когда выяснилось, что пшеницы оказалось достаточно, мама велела ее смолоть и из всей муки испечь хлеб. Ее расчет был следующим. Испеченный хлеб нарезать кусочками и продать на базаре с таким расчетом, чтобы на вырученные деньги купить снова муки для следующей выпечки, так, чтобы и себе хлеб остался. На мельнице работал рабочим бывший ученик отца Аврум Бахмуцкий. Из уважения к покойному отцу он, втайне от хозяина, пшеницу смолол, а так называемый «размер» (часть смолотой муки в оплату за помол) не взял.

Раньше я много чего делала по хозяйству, но тесто я не выделывала. До этого я и хлеб не выпекала. Мама из постели инструктировала меня, как делать закваску, как месить тесто — до тех пор, пока рука из теста не вынимается чистой. Потом выделанное тесто разделить на части и выработать их в виде шаров. Затем следовало хорошо истопить печь. Как истопить печь, у меня был опыт. Я уже и раньше топила печь соломой, кизяком, шелухой от семечек подсолнуха и проса. Несмотря на то, что я пекла впервые, хлеб у меня получился хороший.

Теперь задача была хлеб продать. Нарезав хлеб на ломтики, беру табурет, белое полотенце и иду на базар. Я быстро свой товар распродала. На вырученные деньги снова купила пшеницу. И все тот же Абрам, без ведома хозяина мельницы, мелет мне муку без размера и даже разрешает мне набрать шелуху для топки. Я становлюсь заправским хлебопеком. Так, с помощью друзей, мы боролись за выживание.

Как только свекровь тети Бобы увидела, что мама уже на ногах, она велела Лизе возвратиться домой. Вот и разница в сочувствии некоторых родственников и друзей. Здесь и Велв, и Руся, и Аврум Ройдич, и Кривонос и Аврум Бахмуцкий и его мать, Мойше Спектор и много- много других друзей.

 

На хуторе

Мне запомнился светлый случай тех времен. Недалеко от местечка был хутор богатого крестьянина по фамилии Жирный. (Хутор это обособленное от деревни крестьянское хозяйство). Во время сбора урожая к нам под вечер приехал Жирный на арбе и стал набирать желающих поработать на поле. (Арба в Украине это четырехколесная длинная повозка с решетчатыми из реек бортами). Нас набралось довольно много, в том числе и я. Ужин, которым нас накормили, мне не забыть никогда. Это были галушки, хорошо перемасленные пережаренным луком и, что очень важно, — ешь, сколько хочешь. (Галушки — это украинское национальное блюдо. Они изготавливаются из вареных кусочков специального теста. Их часто ели со сметаной).

Но этой вкуснятины много не съешь — четыре-пять и больше не лезет. На закуску дали без ограничения дынь и арбузов. Вот где была Божья благодать. Спали мы в клуне (высокий сарай, где хранилось сено и другие сельхозпродукты). Ночью и днем шел дождь. На поле работать было нельзя, а нас хорошо кормят, так, что мы даже поправляться стали. И еще — неописуемая тишина. Назавтра дождь прекратился, и мы хорошо отработали, так, что хозяин остался нами доволен. По домам нас развозили с заработанной нами пшеницей. У нас была большая металлическая ванна (о ее назначении я писала раньше), и мы ее заполнили пшеницей до верху. Так что хлеб у нас был, но к хлебу еще кое-что нужно. Что-то нам доставалось от сдачи дедушкиного дома, однако этого было недостаточно для содержания семьи из четырех человек.

 

Невозможность продолжать учебу

Мама была вынуждена идти по пути копеечного производства бабушки Эстер и наладила производство жидких дрожжей. Надо подчеркнуть, что женское общество местечка входило в бедственное положение мамы, оставшейся одной, без мужа и близких родственников, с тремя детьми в такое тяжелое время. Если бабушка делала дрожжи только для двух соседних улиц, то совершенно чужая женщина, мать Аврума Бахмуцкого, жившая в другом конце местечка, собирала баночки у своих соседей, приходила к маме с большой корзиной и брала дрожжи для своих соседей. Так она, чем могла, помогала маме. К сожалению, я забыла ее имя, так как все окружающие звали ее «де Бахмучехе». У нее, кроме Аврума, было еще трое детей. Моя ровесница Брана, младший сын Янкеле (прямая противоположность своему старшему брату Авруму) и самая младшая Сарра. И этого заработка не хватало. Мама кое-кому шила детские вещи, но всего этого было мало. Я уже закончила школу. Получила аттестат с оценкой «Успешно» по всем предметам и даже репетировала двух учеников.

Время поступать в медицинский институт в Одессе. Многие желающие и даже сироты уехали учиться. При царе для еврейских детей это было невозможно, а я этого сделать не смогла, потому, что только-только умер отец, да и мама с двумя маленькими детьми. Так мое образование на этом и закончилось. А тут еще зима приближается. Нужно топливо, обувь, теплая одежда детям.

 

Оттепель

И вот в таком безвыходном положении, появилась надежда в виде молодой девушки по имени Ханка Шифрин. Кто она? Откуда взялась? А взялась она из деревни, из которой ее семья была вынуждена уехать во время бандитизма. Ханка была лет на пять старше меня. Она была уже современной девушкой. Культурная, начитанная, скромная — прямая противоположность своей матери.

Ханка предложила маме совместно гнать самогон. (Самогон — это кустарная водка, не очищенная от сивушных масел). Она просветила маму, что этим многие промышляют, включая и ее маму. Но со своей мамой она дела не хочет иметь и хочет жить самостоятельно. Для производства самогона нужен был аппарат, главной частью которого являлся металлический змеевик, в котором конденсируется выделяемый закваской алкоголь. И еще следует отметить, что это была запрещенная деятельность, но блюстители власти в это время смотрели на нее сквозь пальцы. Некоторые из них брали небольшую взятку. По совету Ханки мама решила поговорить с Кривоносом. Кривонос это мероприятие одобрил и даже вызвался достать необходимый змеевик. Через очень короткое время он принес прекрасный медный змеевик. Маме он сказал, что сделал этот змеевик его знакомый русский ювелир, который сделал это из сострадания к маме и не хочет, чтобы кто-нибудь об этом знал. Мне кажется, что он боялся преследования властей.

Опишу вкратце процесс выгонки самогона. Определенный срок закваска выдерживается в кадушке. Затем закваска переливается в нагреваемый железный бак, герметично закрытый, из которого пары алкоголя выходят через змеевик. Дополнительную герметичность соединения змеевика с кубом мама придумала сама. Крышку куба она обмазывала толстым слоем глины. Испаряемая влага, попав в змеевик, охлаждается водой в бочоночке, куда этот змеевик опущен. Влага в змеевике конденсируется в алкогольную жидкость, в народе называемую самогоном. В бочоночке вода должна быть всегда холодной. Так как иногда заготовленной воды не хватало, а гнали мы только по ночам, то мне приходилось идти в ночь к колодцу по воду. Это было страшно, но еще больше было страха от запаха самогона во дворе, что было очень опасно, так как это производство было противозаконным. Полученный самогон, проверялся на крепость. Жидкость должна гореть. Если жидкость переставала гореть, надо было прекращать гнать. (В начале гонки идет качественный самогон, который в народе называется — первач. Он горит. Потом крепость его падает и, в конце концов, перегонку прекращают).

Гнали мы один раз в неделю. И гнать, и продавать самогон было чрезвычайно опасно. И здесь к нам на помощь пришли друзья отца. Они организовали систему реализации готового продукта. Весь самогон относился к Мойше Спектору домой. Мойше относил «продукт» в синагогу, где его раскупали. Вырученные деньги Мойше отдавал мне у себя дома, куда я была вхожа.

Мойше был вдов и я очень хотела, чтобы мама за него вышла замуж, но мама не решалась. У нее двое маленьких детей, да и у него тоже. Не захотела мама стать мачехой. В этом запрещенном производстве была радость общения с замечательной Ханкой. Мы с ней даже стихи сочиняли. Но работа эта была очень опасной.

 

Обыск

Однажды у нас был обыск. Друзья говорили, что это не обошлось без Янкеле Бахмутского. Вот вам и два брата. Старший, Аврум, старался помочь маме, попавшей в беду, а младший — донес на маму. А последствия могли быть самыми ужасными, тем более для вдовы с тремя детьми. Об этом немного ниже. В этот обыск нам несказанно повезло. Они искали вещественные доказательства нашего производства, но не нашли. А оно у них было под носом. У стены русской печки, в самом теплом месте, стояла кадка с закваской для будущего самогона. Она была законспирирована под постель для Абрама. На кадку положили ставню от окна, а сверху постелили. Когда пришли с обыском, на этой постели сидел трехлетний Абрам, который еще не ходил и только кое-что говорил. Во время обыска ребенка они не тронули, а мы с мамой сидели окаменевшими. О ночном обыске мама рассказала нашему знакомому портному Фурману.

Именно его дочь (как особо нуждающегося) папа устроил в образцовую школу. При новой власти, он, как рабочий класс, был в фаворе и был знаком с местными руководителями. Он успокоил маму и сказал, что постарается уладить ее дело. Так оно и случилось.

За время нашего производства, мы приоделись, купили необходимую обувь, приобрели топливо на зиму и немного приободрились. Мы потихоньку продолжаем свое производство. Мы довольны Ханкой, а она нами.

И вот нашему счастью приходит конец. Власти ужесточили борьбу с самогоноварением. Начались повальные обыски. Нас эти обыски обошли стороной. Дело происходило зимой и пойманных, в том числе нашего доброго соседа Аврума Ройдича, погнали пешком более 50 км в Первомайск с аппаратом на плечах. Теперь уже производство решили прикрыть. Инвентарь спрятали на чердаке дедушкиного дома, откуда его и украли. С Ханкой мы дружно разошлись. Она была замечательной девушкой и удачно вышла замуж.

 

В гостях у дедушки Хаим-Цуди

Зима. Начало 1923 года. С прекращением производства самогона, учитывая мое истощенное состояние, мама решила дать мне передышку и отправила меня на месяц к своему отцу Хаим—Цуди в Каныболот (Кировоград). Каныболот от Добровеличковки находился далеко и добираться к нему можно было только на подводах.

Подвернулся случай. Через один дом от нас жила старая женщина, которую окружающие звали Ушеренцелны. У нее было два взрослых сына. Это были рослые мужчины, холостяки. В народе говорили, что они занимаются всякими темными делами и даже конокрадством. Мама несколько раз собирала меня в дорогу, но каждый раз откладывалось, так как в их делах третий человек был лишним.

Немного о людях, кравших лошадей. Их называли конокрадами. Как правило, они воровали лошадей в одной губернии и перегоняли их для продажи в другую. Это было всегда очень опасным занятием. В те времена для крестьянина лошадь была основным средством ведения хозяйства. И если попадался конокрад, то крестьяне из солидарности объединялись и часто забивали конокрада до смерти. И смерть для них была мучительной. Наконец они взяли меня с собой. Ехали мы очень долго, около суток, и вот эти люди вручили меня дедушке.

Приняли меня радушно, даже вторая жена дедушки, которую звали Суре-Лея. Это была дородная женщина. Она очень хорошо готовила. Обед всегда был из трех блюд и на закуску замечательный компот из сухофруктов. Хозяйство вели очень экономно. Так, например, абрикосовые косточки не выбрасывали, а складывали в ящик кухонного буфета. Как-то подводит она меня к этому ящику, дает молоток и говорит: «Разбей косточки, а ядрышки ешь, сколько хочешь». Наконец-то я зажила сытно и беззаботно. От первого мужа у Суры-Леи была замужняя дочь с двумя мальчиками почти одного со мной возраста. У нее был свой дом в центре города и там же парикмахерская ее мужа. У этих мальчиков были хорошо образованные культурные друзья, не чета нашим. Мне было хорошо в их компании. Родители этих ребят меня очень хорошо принимали.

Принимали меня так же хорошо и в семье по фамилии Лернер. Они были родственниками со стороны мамы. В их семье были две девушки Маня и Даша и их брат — имя его забыла.

Город этот был — не то, что наше местечко — чистый, ухоженный, хороший базар, в магазинах есть товары, дворы маленькие, чистые, топят дровами, не то, что наши — кизяком. У дедушки дрова на зиму сложены в углу двора аккуратным штабелем, и ему не надо покупать топливо среди зимы, как это делал дедушка Герш.

Беззаботный, сытый месяц прошел быстро и я вернулась домой. На прощание дедушка Хаим-Цуди остался верен себе и кроме подарка мне — отреза голубой шотландки на платье, — никаких подарков ни своей дочери, моей маме, ни Лизе, ни Абраму не сделал. И все же, после пребывания у дедушки, я — заморыш с длинными ногами — вернулась пополневшей взрослой девушкой. Меня там откормили, как дедушка Герш откармливал своих гусей.

 

Моя кратковременная юность

Дома я снова, вместе с мамой, включилась в борьбу за выживание. Денег, которые нам платили квартиранты в нашем (из-за нужды мама сдала квартирантам нашу вторую комнату) и дедушкином домах, не хватало для содержания семьи из четырех человек. Мама с превеликим страхом принялась снова за самогоноварение, а сбывал его все тот же Спектор.

Опишу наших квартирантов, впоследствии изменивших всю нашу жизнь. Поселились они у нас еще во времена, когда мы гнали самогон в компании с Ханкой. Соседей мы не боялись и производство шло безостановочно. Семья эта состояла из мужчины лет двадцати пяти, его матери и сироты-племянника. Во время бандитизма они приехали к нам в местечко из села Ивановка. Сам сосед редко бывал дома, так как был очень занят. У него, с братом на паях, был небольшой продуктовый магазин. Наш сосед был холостяком, а у брата была вторая жена и двое детей от первого брака. Семья нашего соседа состояла из слегка парализованной матери — у нее немного тряслась голова и руки — и сироты-племянника. Племянник был ужасно разболтанный и ленивый. К тому же он буквально издевался над своей бабушкой, что для нас было диким.

Сосед наш бывал дома редко. В магазине он был чем-то наподобие снабженца. Чтобы не утомлять больную мать он питался в сухомятку. Утром он выпивал литра полтора молока с хлебом. Нам с мамой нравился его уход за матерью. Он часто ее купал в корыте и мыл ей голову. Эта зима была очень холодной и буранной, а мама сдала соседу комнату с отоплением. Сколько не топи, все равно холодно, хотя топили регулярно.

 

Крыша

В эту зиму, в один из ночных буранов, мы с мамой слышим, что ветрище срывает с дома нашу железную крышу. Мы быстро оделись и выскочили во двор. Ветер срывал по одному или по несколько листов железа и уносил их в степь. Мы с мамой с риском для жизни (подхваченный ветром лист железа мог кого-нибудь и ударить) стали собирать сорванное железо в степи. Большую часть кровли собрали, но не всю. И снова помогли друзья отца. Среди них был и кровельщик по фамилии Бесноватый. Рано утром мама вся в слезах прибежала к нему за помощью. Он ее успокоил и крышу восстановил. В восстановлении крыши приняли участие все друзья покойного отца — общими усилиями крышу перекрыли. Эту дорогостоящую зимнюю работу даже зажиточному человеку было бы не по силам оплатить. Вот и такое несчастье нам пришлось пережить. И что значит иметь таких друзей, какие были у моего отца.

 

С друзьями

Есть такая поговорка, что молодости и море по колено. И это действительно так. В тяжких трудах по дому у меня была отдушина. С детских лет у меня была подруга Сима Грабовская, дочь брата нашего соседа Шлемы. Братья не дружили. Шлема был богат, а его брат Мотл — бедняк. Дети братьев тоже не дружили. Мотл унаследовал от матери дом в центре местечка и нам подругам там хорошо жилось. Мотл чем-то промышлял, поэтому у него была лошадь, и мы, дети, часто разъезжали на его выезде.

У Мотла была большая семья — пять мальчиков и две девочки. Чтобы поддержать семью, жена Мотла пекла хлеб на продажу, а также продавала жидкие дрожжи. Кроме того Мотл был еще и кантором, но кантором будничным, то есть повседневным. На главные еврейские праздник Рош Ха-Шана (новый год по еврейскому календарю) и на самый святой праздник Йом Кипур (Судный день) община нанимала первоклассного кантора со стороны. (Кантор или хазан — главный певец религиозного песнопения).

В эти праздничные дни все евреи вместе со своими женами — и богатые, и бедные — шли в синагогу. В одном дворе были две синагоги — старая и новая. В синагоге мужчины размещались на первом этаже, а женщины на втором. Места в синагоге, как внизу, так и на вверху были платные. На эти деньги и содержалась синагога. Первые ряды подороже, для состоятельных людей. Праздничный кантор красиво пел и посматривал все время на второй этаж.

Дома жены, если им понравился кантор, решали приглашать ли через своих мужей кантора в следующий раз или нет. В еврейских семьях мнение жены большей частью было решающим. Плата за молитву в праздничные дни была большой, а в будние дни низкой, так что на нее Мотл не мог содержать свою семью.

У Симы очень часто бывал настоящий хор, и пели все — и родители и дети. Относительно меня Мотл говорил, что у меня приятный голос. Когда мы пели, все житейские невзгоды уходили. Пели мы и еврейские, и русские песни. Больше всего я любила русскую песню «Белое покрывало», которая брала меня за душу. Летом, когда окна были открыты, прохожие останавливались, чтобы послушать этот импровизированный концерт.

Как сложилась жизнь этих моих друзей? Старший сын Иця, когда подрос, уехал в Палестину. У второго сына Янкеля был превосходный голос и он мечтал стать хорошим кантором и жениться на Голде, дочери богача Шлоймы Жернистого. В последствии обе его мечты сбылись. Он женился на Голде и в Москве стал известным кантором. Песнопения в доме Симы были для меня главной отдушиной.

По вечерам молодежь гуляла по центральной улице, беседовали, лузгали семечки. Так мы стремились, как говорится, и людей посмотреть, и себя показать. Украдкой от мам девочки покупали пудру с названием «Лебяжий пух». Розовая пудра мне была ни к чему, так как у меня и без нее румянец был на всю щеку.

 

Весна

После ухода зимы начиналась генеральная уборка перед праздником Пейсах. Мне предстояло мазать русские печи изнутри у нас и у тети Бобы. В нашу крохотную печь только я свободно и могла залезть. Я эту работу любила. Меня ей научила большая мастерица по имени Улита, которая за свою работу брала очень дорого. Она свои знания охотно передала мне. Сделанную мною работу она всегда хвалила. Для обмазки замешивается раствор глины, хорошенько сдобренный конским навозом. Такая обмазка крепкая и долго стоит. Мой навык обмазки пригодился мне много лет спустя уже в Харькове. В доме, который мы снимали, обвалилась кирпичная облицовка. Пришлось эту наружную стену обмазать. И мы, всей семьей, даже с малолетним сыном Геной, эту работу сделали. Моя обмазка стояла долго, а вот обмазка соседней квартиры, где жила русская семья, требовала ежегодного ремонта. Что значит, у меня была хорошая школа.

Надо было побелить квартиру и изнутри. У нас за зиму мыши выгрызали внутренние стены так, что они даже обваливались и часто обнажались целые мышиные гнезда, с ужасно выглядевшими бесшерстыми малышами.

В предпраздничные дни мне надо было помогать маме кошировать посуду. Этот процесс мы осуществляли во дворе. Посуда заранее хорошо очищается. Предварительно накаляются булыжники. Кипятят воду. Накаленные булыжники укладываются в большой таз. В этот таз кладутся ложки, вилки, чугунки и заливают кипятком. Потом эту посуду споласкивают холодной водой, и она становится кошерной.

У богатых людей пасхальная посуда специальная и храниться из года в год в деревянных ящиках. Пасхальная посуда самая красивая и в особенности пасхальные рюмочки для вина.

У нашей бабушки Эстер был тоже небольшой набор пасхальной посуды, и хранился он у дедушки на чердаке.

 

Мне 17

Мне уже семнадцать лет. Хочется принарядиться, а у меня ничего своего нет. От бабушки Эстер остались красивые черные ботиночки с белыми пуговицами. От тети Бобы — красивая плюшевая курточка. Курточка как раз мне по фигуре. Так что есть, в чем выйти погулять. В нашей компании я — самая младшая. К нам присоединились новые две девочки Ханка и Ева, дочери Зельмана Смотрицкого. Это были некрасивые, но добрые девочки. Зельман был обеспеченным человеком. Кроме своей семьи он содержал еще две семьи своих рано умерших от туберкулеза братьев. А их семьи были большими. У одного осталось трое детей, а у второго пятеро. В местечке все знали, что у Смотрицких наследственный туберкулез. Соседи Зельмана уважали. В субботу на обед он брал из синагоги особо нуждающихся людей, которых называли «ойрехы». У Зельмана был свой выезд, так что зимой мы катались на санях. Жизнь прекрасна. Как-то Ханка сказала, что завидует мне, так как меня радует всякая мелочь, например, покупка гребешка, а у нее все есть, говорит она, но ничего ее не радует.

Весна 1923 года. В теплые субботние и воскресные дни женщины группируются на парадных крылечках и скамейках, перемалывают кости всем прохожим, и лузгают, лузгают семечки подсолнуха. Причем лузгание тоже требовало мастерства. По скорости с тетей Бобой, пожалуй, никто сравниться не смог бы. Кроме того, лушпайки должны были свисать с нижней губы, склеенные слюной.

(Небольшое отступление от повествования мамы. Оно предназначается для молодых родителей относительно их детей. Сколько мне было лет? Не более трех-четырех. Но я помню, даже зрительно, крылечко дома Бобы. Это было деревянное сооружение темно-красного цвета в несколько ступенек, без перил, но с обоих сторон ступенек были помосты такой ширины, что на них можно было удобно сидеть. По всей вероятности эти помосты и предназначались для посиделок. Мне врезалась в память одна такая посиделка. На крылечке сидело несколько женщин, включая Бобу и маму со мной. Они о чем то говорили. Мне стало скучно сидеть и я стал бить ботинками по этому помосту. Очевидно мой стук мешал женщинам беседовать, и Боба сказала мне, чтобы я перестал стучать. На мой вопрос почему, она ответила, что в противном случае мама заболеет. Естественно, я перестал стучать, а ее высказывание помню до сих пор.

Раз речь зашла о доме Бобы, хочу еще кое-что рассказать о нем и приблизительно в то же время. У дома проходила широкая улица. Мы, очевидно, были с мамой в гостях у Бобы. Меня послали кого-то позвать на другой стороне улицы. Когда я возвращался, то зацепился ногой за засохший ком грязи в колее и упал. Прибежал в дом Бобы с разбитым в кровь носом и, наверное, с плачем. Что меня поразило, так это то что мой окровавленный нос не унял веселья в доме. А Боба со смехом сказала, что у меня тяжелая голова, поэтому я падаю на нос. В этот раз со мной возился Арн, муж Бобы. Он учил меня, как надо правильно падать: когда начинаешь падать, выставляй вперед руки.

Так я обычно мотался по дому и ничего не замечал. Но в этот раз, когда Арн держал мокрую холодную тряпочку у меня на носу, я обратил внимание на маленькую белую голову человека, стоявшую на чем-то. Много-много лет спустя я увидел точно такую же голову. Это был маленький гипсовый бюст Ленина. Значит в это время обычные евреи чтили Ленина).

 

Сватовство

Как-то на закате я отдыхала на скамейке у дома после того, как помазала (побелила) дом снаружи. На скамейку присаживается наш квартирант. Поговорили. До этого я с ним очень редко разговаривала. После нескольких таких свиданий, он говорит мне: «Выходи за меня замуж». Я, как и все девушки в подобных случаях, сказала, что об этом еще не думала. Он говорит: «Ну что ж, подумай». А думать было, о чем. Во-первых, я еще очень молода — мне только 17 лет. Знаю, что к нему сватаются очень хорошие девушки и постарше меня. У него уже большая семья, как я уже писала ранее, больная мама и вздорный племянник, а я уже и до этого столько настрадалась. С другой стороны он мне нравился своей черной густой шевелюрой, очень черными глазами, красивыми черными бровями. У него красивый рот, с умеренными губами. В общем, он здоров, красив, подтянут. В обществе держит себя ненавязчиво. Сватался он между длительными поездками. Приезжает, спрашивает: «Надумала?» И так несколько раз.

В конце-концов, я его полюбила. Мы с мамой перешерстили всех местных женихов и остановились на нем, как на самом интересном. Как-то между поездками, он сказал мне, что у него есть возможность устроить свою маму у замужней сестры в Новоукраинке. При этом муж у сестры — добрый человек, и ей там будет хорошо, хотя у них уже живет его мать. А племяннику он даст какую-нибудь специальность, которую тот сам себе выберет.

 

Я выхожу замуж

Я была влюблена в Аврумарна, как говорят «по уши». Мне в нем нравилось все, включая его одежду. А у него всего-то и было два костюма, серый и темно-синий. И оба на нем сидели как влитые. Особенно он был хорош в темно-синем костюме из бостона (бостон — плотная шерстяная ткань).

Мы с мамой посоветовались и решили дать согласие, хотя со свадьбой не торопились. У меня, как у невесты, нет никакой одежды. Занялись подготовкой к свадьбе. К тому же и осень наступила, а теплой одежды тоже нет.

Свадебное платье. Наша знакомая Брана Бахмутская перешила мне бабушкино черное длинное платье с шелком. Обувь у меня была. Несколько лет назад в подарок к моему дню рождения ныне покойный папа купил мне очень красивые черные женские сапоги на высоком каблуке. Мне в них было так хорошо, что я за всю жизнь не припомню, чтобы от обуви у меня было такое удовольствие, как от них. Зимнее пальто. Курточка тети Бобы к таким сапогам не подходила. И здесь нашелся выход. В начале я нарядилась в генеральскую бекешу (полупальто) с серым каракулевым воротником, которая была без надобности у жениха. Сидела эта бекеша на мне как влитая (бекеша, очевидно, была не генерала, а его ребенка). Но пальто все-таки шить надо и мама отправила меня за этим к дяде Ейлыку в Первомайск, у которого и дочь Хайка, и зять были первоклассными портными. (В этом месте неувязка с родством Хайки с дядей, а вернее двоюродным дедушкой Ейлыком. Ныне живущий внук Ейлыка Иосиф не знает о дочери Ейлыка по имени Хайка). Пальто они пошили быстро и хорошо, но взяли с меня дорого, так как по выражению Ейлыка Хайка была очень скупым человеком.

Назначенную свадьбу почему-то перенесли на апрель 1923 года.

Подвенечное платье. Как-то мама купила на базаре поповскую ризу. Из кремовой саржевой подкладки этой ризы Брана Бахмутская пошила мне подвенечное платье. Из бостонового верха этой ризы, тоже кремового, пошили жакет. Интересная деталь, связанная с этой ризой. У этой ризы был стойкий парфюмерный запах. Сколько я ее не стирала, запах сохранялся.

Спустя много-много лет, этот жакет я отдала своей внучке Леночке, как прекрасную ткань. Хотела, чтобы она пошила из него что-то для своих девочек. А теперь думаю, что они в таком наследстве не нуждались.

Саму свадьбу, не помню по какой причине, еще раз перенесли. Состоялась она в апреле 1924 года. Свадьбу проводили по еврейской традиции у синагоги под хупой. У нас это выглядело так. На четырех столбиках был натянут полог (полог на иврите «хупа») из черной плотной ткани с белой бахромой. Я семь раз обошла вокруг жениха. Затем раввин произнес благословения. По традиции положено, чтобы жених одел на руку невесте золотое кольцо, но такового у него не оказалось. Затем нам дали выпить по рюмочке вина, а рюмочки разбили на счастье. Само торжество провели в большой комнате у тети Бобы. Свадьба была скучной. Ни музыки, ни танцев. Правда, были певчие — Грабовские.

 

Первые дни семейной жизни

Мама не хотела, чтобы мы после свадьбы жили у нее. Она сняла квартиру для нас у четы по фамилии Учитель. Его звали Мойше, а ее Сура. В семье у них царил матриархат. В народе ее звали Сура-шейгец, что значило «отпетый парень». Сура была красивой женщиной и вела себя очень свободно. Их дом стоял в самом центре местечка. У них был свой участок земли и они занимались хлебопашеством. Участок этот был у них еще до Октябрьской революции, и люди говорили, что Сура-шейгец выдурила этот участок у помещика своей фаршированной рыбой. Кроме того, Сура славилась своей вредностью. И к этой хозяйке меня угораздило попасть.

Квартира, не в пример домику моих родителей, была хорошей. Двухкомнатная, светлая, с деревянными полами. Первую комнату мы оборудовали под столовую. В ней стоял подаренный мамой полубуфет и обеденный стол со стульями, которые мы купили сами. Во второй комнате у нас была спальня. В ней стояла двуспальная железная кровать, деревянная мамина кушетка, в сиденьи которой было множество дырочек, и две лозовые корзины, поставленные одна на другую и накрытые скатертью. Корзины заменяли нам платяной шкаф. Вот и вся наша мебель. На то время и квартира, и обстановка были замечательными.

(Раз мама так подробно описала их первую собственную мебель, хочу внести и я свою лепту о мебели моего детства. Хоть это была первая мебель родителей, она очень долго оставалась и единственной, несмотря на то, что семья кочевала из квартиры в квартиру и из города в город.

Обеденный стол. Это было массивное прямоугольное сооружение из толстых коричневых досок с толстенными, пузатыми, круглыми, резными ножками, — даже трудно их назвать ножками, точнее было бы — слоновьими ножищами. У меня о нем остались самые теплые воспоминания. Наша первая съемная квартира в Харькове на Павловском переулке. Стол долго был моей кроватью, и я на нем ночью спал. И не помню, чтобы мне было жестко спать. Ножки стола для крепости внизу были соединены крест накрест толстыми рейками. Под столом была моя первая «комната», где я играл, если не был во дворе. Последние дни до эвакуации в 1941 году этот стол провел в нашей квартире на Змиевской улице. Когда мы вернулись из эвакуации, люди, которые жили в нашей квартире при немцах, вернули нам часть мебели, а стол — нет. Они заявили, что сожгли его для обогрева, что вполне вероятно — дерева в нем было много.

Теперь о двуспальной родительской кровати. Она была их первым действительно семейным приобретением. Эта кровать особо заслуженная. Хоть она и считалась двуспальной, но по современным американским меркам она была односпальной. Кровать имела металлическую сетку в раме, на которую укладывалась пуховая, а может перьевая перина. Сетка со временем растянулась и провалилась так, что ее пришлось заменить на доски. Спинки кровати были крашенными (я помню их цвета слоновой кости), верх спинок имел красивые никелированные украшения. Припоминается случай, происшедший с этой кроватью. Это было, когда мы жили на Павловском переулке. Во время одной из уборок квартиры мама передвинула кровать и сломала литое красивое соединение спинки с обрамлением сетки. Спать на ней стало нельзя. Казалось бы надо было покупать новую кровать. А это тогда родителям было не по карману. У нас в Харькове жил наш земляк Беня Спектор. О нем будет рассказано позже, но забегая вперед скажу, что у него были действительно золотые руки. Он пришел к нам и сделал это соединение, так что его трудно было бы отличить от фабричного. По сломанному соединению он сделал точную литейную форму из двух кусков мела. Во дворе разжег костер и расплавил на нем ни то олово, ни то свинец. А затем жидкий металл залил в приготовленную форму. После очередной покраски (мне было интересно) трудно было отличить Бенино соединение от остальных. Эта кровать кочевала с нами всю жизнь в Союзе. Ее даже вернули нам после эвакуации (ее нельзя было сжечь). Перед отъездом в Америку мама ее даже продала, — пускай за бесценок, но продала. Возвращаемся к воспоминаниям мамы.).

Я очень боялась острого языка Суры. Все знакомые пугали меня, что она меня обязательно ославит на все местечко. Сложность состояла в том, что пищу готовить надо было в общей кухне. Я еще только начинала самостоятельную жизнь, а в семье моих родителей пищу готовила мама и в моей помощи она не нуждалась. А теперь готовить надо было самостоятельно. Здесь я хочу похвастаться. Я всегда была наблюдательной и с самого раннего детства, когда жила у дедушки, я любила смотреть, как готовила бабушка. Бабушка готовила значительно лучше, чем мама. Тогда мои детские наблюдения очень пригодились.

К первой пятнице я предварительно заготовила все необходимые продукты. В первую очередь я начала готовить фаршированную рыбу. Готовила я ее по методу бабушки. В нарезанных для фаршировки кусках рыбы, при выемке мякоти, я не разрезала ни брюшко, ни спинку. В фарш я не клала ни хлеба, ни яиц. Затем фарш я закладывала в приготовленные ранее куски рыбы. Наполненные фаршем куски рыбы я уложила в казанок и она получилась, как живая. Во время моей стряпни хозяйка за мной наблюдала. После того, как я вынула рыбу из печи, я выбрала самый красивый кусок и угостила хозяйку. Восхищению ее не было предела. Она заявила, что моя рыба намного вкуснее ее. И с ее легкой руки я прославилась на все местечко, как хорошая хозяйка.

(Где-то я прочел, почему фаршированная рыба является еврейской национальной едой. В субботу, наряду с множеством запретов по иудаизму, есть и запрет на извлечение рыбьих костей из мякоти. Вот и придумали извлекать эти кости загодя).

У меня было много подруг, и хотя я была самой молодой в нашей компании, я первая вышла замуж. И, не удивительно, что девочки мне завидовали. Тем более, что Аврумарн был красивый, видный мужчина. С первых дней замужества у меня сложилась хорошая, обеспеченная жизнь. Живи и радуйся. У меня хорошая квартира и я материально обеспечена. У меня был открытый дом. Мы собирались у меня и мне было чем угостить моих подружек. Мы распевали еврейские, русские и украинские песни. А так как открытые окна выходили на центральную улицу, то прохожие останавливались и слушали эти импровизированные концерты, что мне нравилось еще со времен моей жизни у бабушки Эстер.

 

За покупками в Елиcаветград

Подумали, что перед рождением ребенка мне следует приодеться, так как дела у Аврумарна шли хорошо. Ближайший большой город, где можно было купить все необходимое, был город Елиcаветград. В связи с занятостью, он со мной поехать не мог и мне пришлось ехать одной. Поездка для меня облегчалось тем, что в Елисаветграде жил младший сын дяди Ейлыка. Он был портным и семья его оказала мне большое гостеприимство. С его помощью я очень быстро приобрела все, что мне было нужно, так как выбор был большой.

Я купила осеннее пальто стального цвета, черные лаковые туфли с замшевой отделкой, стального цвета чулки под цвет пальто и черную шляпу.

Так как печь, на которой я готовила, стояла в неотапливаемом коридоре, с приближением зимы решили поменять квартиру.

 

Вторая квартира

Мама быстро нашла для нас очень хорошую квартиру. Тоже две солнечные комнаты и общая кухня. Такой солнечной квартиры у нас в дальнейшем никогда не было. Солнце светит в комнаты весь день. Но за всякое удовольствие надо платить.

По договору мы должны были отапливать весь дом, включая и комнату хозяина. Отапливался дом общей русской печью. Если наши две комнаты были угловыми и продувались всеми ветрами, то комната, где жили хозяева примыкала к стене русской печи и была самой теплой, что зимой немаловажно.

Коротко опишу колоритную семью нашего хозяина. Хозяин был рослым, угрюмым, безулыбчивым человеком. Зато хозяйка была веселого нрава. Звали хозяина Берця Гофман, а жену — Ента. Оба они были большими аккуратистами. Она постоянно и дома, и вне дома носила черный парик. Она была либо лысой, либо седой и стеснялась этого. У них было много детей, но только два мальчика примерно 12 и 14 лет. Со старшим Сюней я сдружилась. Ему нравилось, как я красиво застилаю кровать и он приходил этому учиться. Девочки были рослыми, веселыми и вольного нрава по тем временам. Несмотря на нетрадиционно, по тем временам, вольное поведение, все девочки впоследствии удачно вышли замуж. И еще Берця был очень скупым человеком. Так, например, зимой он заклеивал бумагой даже замочную скважину для сохранения тепла в их комнате.

Берця содержал и дом, и маленький дворик в образцовом порядке. Во дворе был сарай для топлива и хороший входной погреб с пологими ступеньками, что очень мне пригодилось, когда я была на последних месяцах беременности. Была теплая осень и я еще успела засолить в бочке очень хорошие помидоры. Может кому нибудь пригодится рецепт засолки. На дно бочки плотно укладывала слой целых помидоров. В место, где была плодоножка, я насыпала немного соли. Из плохих помидоров варю сок и заливаю помидоры. Помидоры получались замечательные.

Аврумарн привез небольшие белые арбузы. Арбузы были внутри красными и сладкими, как мед. Я и их засолила. Всему этому меня научила моя первая хозяйка Сура-дер-шейгец. Дома ни мои родители, ни бабушка этим не занимались, так как это было им не по карману.

К осени заготовили дрова на всю зиму. Живи-радуйся и не заглядывай в будущее. Зима выдалась холодной, так что сколько ни топи, а в комнатах холодно. Мне к холодной квартире не привыкать. В доме моих родителей, с каменным (метлахская плитка) полом, зимой всегда было холодно. А здесь, даже в морозные дни, в комнатах сияло солнце, чему я несказанно была рада.

К сожалению, мама получила телеграмму из Елесаветграда, что ее отец Хаим-Цуди при смерти. Надо было ей ехать. Так как я была накануне родов, она на время отъезда отдала Лизу и Авреймла (Абрама) Бобеле.

 

Роды

В мои 19 лет без мамы рожать мне было очень страшно. На следующий день после отъезда мамы, помнится, что это был четверг, вечером я начала рожать. Начались схватки, но я терпела. Допоздна метала петли на пододеяльнике. Закрытые пододеяльники тогда не делали.

К утру, когда мне стало невыносимо, Аврумарн побежал в больницу. В больнице работала очень опытная акушерка Маня Медведовская, и он привел ее ко мне. Рожала я очень тяжело. Оказалось, что у меня последыш прирос к матке и его следовало оторвать вручную. После такого неестественного вмешательства у меня началось сильное кровотечение и я начала истекать кровью.

Видя, что я погибаю, акушерка послала Аврумарна к своему племяннику Сене Медведовскому за необходимыми ампулами для уколов. Сеня почему-то заупрямился и ампулы дать не захотел. Вся предыдущая жизнь сделала Аврумарна очень сильным, несмотря на небольшой рост, а Сеня был еще меньше ростом и толстый. После некоторых пререканий, Аврумарн взял его за шиворот, придавил к стенке и говорит: «Одно из двух. Или ты даешь ампулы, или я тебя тут же задушу». Такая «просьба» подействовала и Сеня ампулы дал. На дворе уже была оттепель и была ужасная грязь. Аврумарн так быстро бежал, что на бегу потерял галоши.

А я действительно чувствовала, что умираю. Рожала я на маминой деревянной кушетке с дырочками. Вижу, что кровь через эти дырочки проливается на пол и он уже весь залит моей кровью.

Ничего не болит, но чувствую, что теряю сознание. В последние минуты, перед тем как потерять сознание, даю древний еврейский обет. Если не умру, то дам для бедных 18 по 18 рублей. (Следует рассказать об этом старинном еврейском обычае. В иудаизме есть такое понятие, как гематрия. Гематрия — это буквенная математика. Буквам древне-еврейского языка «лушн койдеш» (святой язык) приписывались числовые значения. 18 — это числовое значение слова «хай» — живой. По этому обычаю полагается за спасенную Богом жизнь жертвовать восемнадцать или, если имеется такая возможность, в десять, в сто раз больше денежных единиц неимущему или на доброе дело).

Принесенные Аврумарном ампулы, возымели действие и я не умерла. Целый месяц я была в тяжелейшем состоянии. (Интересно, что это были за ампулы почти сто лет назад, которые так быстро возымели действие? И откуда эти ампулы были в маленьком населенном пункте, после семи лет мировой и гражданской войны, и как могла знать об их назначении не доктор, а обычная акушерка?)

 

Новорожденного назвали Хаим-Шая

Вернувшись домой мама застала меня тяжело больной и с новорожденным ребенком. Ребенку дали имя Хаим-Шая, в память недавно умерших его прадедушки Хаим-Цуди и дедушки Шаи. Дома, а затем и в жизни, его звали русифицировано — Фима или по-взрослому Ефим.

Спустя некоторое время мама рассказала о своей поездке в Елисаветград. Когда она приехала, Хаим-Цуди действительно был при смерти. В доме ничего не было. Для того, чтобы его переодеть после купания, пришлось сшить сорочку из нескольких наволочек. После купания он был ей так благодарен, что даже прослезился, чего с ним никогда не случалось. Таким он каменным был человеком. Умирал он долгой, мучительной смертью. Вот такой финал его жизни.

Незадолго до его смерти его раскулачили. Раскулачивание — это когда по решению властей, без суда, зажиточного человека лишали всего его имущества. С ним еще хорошо обошлись, — не арестовали. Соседи рассказали маме, что из дому было вывезено столько добра, что хватило бы с избытком и детям, и внукам. (Вспомним, как он, со своей скупостью, обошелся со своим сыном, вынудив Колман-Лейба, правда к его счастью, эмигрировать в Америку. Да и примирительная встреча его с единственной дочерью произошла только перед его смертью. Совсем недавно вы прочли о том ужасном времени, когда бабушка Брана осталась одна, после смерти мужа. На ее руках в голодное время, после того как она сама перенесла тиф, осталось трое детей, причем младшему сыну было всего три года. И в это время, хорошо обеспеченный отец, из-за своей невероятной скупости, отказал в помощи своей единственной дочери и внукам).

Одна из соседок сказала маме, что все, что осталось после раскулачивания, забрала его вторая жена и оставила его одного умирать. Вот так наказала судьба скупца.

 

Послеродовые трудности

Сразу встал вопрос — что делать со мной и новорожденным? Полноценно ухаживать за мной мама не могла, так как у нее самой было двое детей, да и зарабатывать надо было на жизнь. Соседи посоветовали взять в дом одну нуждающуюся старую женщину в качестве няни, что Аврумарн и сделал. А я еще долго не могла прийти в себя. Мне постоянно хотелось спать. Слабость была таковой, что я ходить самостоятельно не могла. К тому же еще и ребенок оказался беспокойным и все время кричал, не давая мне спать. Ох! Как спать хочется, а тут надо его качать в лозовой коляске. Несколько раз ночью я брала кричащего ребенка, чтобы его покормить и успокоить, и тут же усыпала, а ребенок падал на пол.

И няня решила, что я таким образом хочу убить ребенка. Однажды она задумала поймать меня с поличным. Ночью она устроила наблюдательный пункт, спрятавшись за спинкой кровати. И вот что она потом рассказала. Покормив ребенка, я, вместо того, чтобы положить его в постель, сама валюсь на кровать, а ребенка роняю на пол. Естественно, она выскочила из засады с криком: «Нэ так кормлять дитэй!» Этот крик я запомнила на всю жизнь. До трех месяцев ребенок мне жить не давал. Чтобы как-то его, кричащего, успокоить, я привязывала его кроватку полотенцем к своей ноге и качала пока он не засыпал.

Уже потом я поняла, что плакал он от того, что был все время голоден. После перенесенной мною тяжелой болезни, у меня практически не было грудного молока. В то время новорожденных не подкармливали искусственным питанием. Он просто голодал. Начала я его подкармливать только в три месяца.

(С рождением ребенка в наших краях был обычай для ребенка покупать на счастье серебряную чайную ложечку — для кормления. Кстати, я так и делал для своих детей. Была и у меня такая ложечка, в виде черпачка с круглой ручкой, которую я терпеть не мог. У нее были острые края и она при кормлении царапала мне губы. Но что было делать? Я терпел. Но примечателен финал этой «серебряной» ложечки. Перед переездом в Америку мы продавали все, чтобы получить максимум денег. Продал я все, что было серебряного в доме, так как золота у нас не было. Это были пасхальные рюмочки и ложки. Любопытно, что мама не знала, где серебряная ложка, а где нет. Мама часто выскребала подгоревшую еду из казанков и сковородок ложками. И, очевидно, лучшей для этого была одна из ложек. Так вот, за семьдесят лет такого использования, эта ложка чуть ли ни на треть была стерта. Когда я собрал все ложки, которые по виду могли быть серебряными, то взял и эту неказистую ложку и понес в пункт приема драгоценных металлов. И что же оказалось? Эта полустертая столовая ложка оказалась серебряной. Моя же в детстве нелюбимая «серебряная» ложечка оказалась мельхиоровой. С одной стороны это показывает благосостояние моих родителей «мелких собственников», а с другой стороны я напрасно мучился в детстве).

Время идет. Я начала поправляться. Ребенок успокоился, так как я его начала подкармливать.

 

Я — мама

Начинаю привыкать к роли матери. Наступила весна. Девочки приходят меня навещать.

Когда девочки приходили за мной, чтобы прогуляться, то они брали ребенка на руки, а я плелась сзади, так как стеснялась быть матерью в моем раннем возрасте.

У Янкеля, старшего брата моей лучшей подруги Симы, было две мечты. Он хотел жениться на девочке из богатой семьи Голде Жернистой и стать кантором. В дальнейшем он свою мечту осуществил и стал лучшим кантором Москвы. В 1986 году я гостила в Москве у нашей Шуры. Тогда я к ним зашла в гости. Официально он работал сторожем и одновременно пел в синагоге. Янкель очень сильно изменился, а меня и вовсе не узнал. Стал он маленьким и толстеньким. У них было много детей, включая девочек-невест. Я поехала к ним с Аркадием, сыном Шуры, чтобы его засватать. Сватовство было безуспешным. Виделась я тогда и с Кларой Смотрицкой. Спустя пол века расставания мы друг друга узнали даже на расстоянии.

Наступил веселый еврейский праздник Пурим. (Коротко об этом празднике. Он установлен в память о чудесном избавлении евреев от гибели в Персидском царстве. Об этом событии рассказывается в библейской книге Эстер (Эсфирь). Злой визирь Аман добился царского разрешения на уничтожение всех евреев царства. Но еврейская царица Эстер сумела отвести царский гнев от евреев и обратить его на Амана. Праздник назван Пурим, так как Аман бросал жребий «пур» о времени уничтожения евреев. По традиции в этот день принято посылать сладости в подарок родным, друзьям и бедным. Называются эти подарки на идиш — шалахмунес. Во время праздничной трапезы подаются треугольные пирожки с маком. Называются эти пирожки гументашами и символизируют отрезанные уши Амана).

В этот праздничный день хозяйки соревнуются между собой, кто лучше спечет кондитерское изделие и преподнесет его друг другу. Я тоже спекла что-то вкусное и пошла впервые поздравить маму с ее внуком.

 

Собственный дом

У мамы возникла новая идея. Буквально рядом с маминым домом стоял дом из двух половин. В первой половине жила семья Иты, дочери Ханны-Ривы, а вторая половина пустовала и использовалась, как курятник.

За эту половину дома была судебная тяжба между Ханной-Ривой и ее богатым сыном Лейбом Шварцем. У самого Лейба был свой хороший дом и магазин в центре местечка.

Вот мама за эту часть дома, с согласия сына и дочери, и сторговалась с Ханной-Ривой за 250 рублей. Правда, было одно обстоятельство, которое впоследствии сыграло немаловажную роль. Это общий вход в обе половины дома. У кузнеца Зейды Спектор была большая семья. Кроме жены Иты, были дочери Эстер, Лиза и сыновья Боря, Лева, самый маленький Гриша и бабушка Ханна-Рива.

Купленная нами часть дома была очень запущенной. Мы ее очистили и помазали снаружи и внутри, а столярные работы взялся выполнить друг покойного отца по имени Арн Бесноватый. Полы он покрасил красивой оранжевой краской с красивой художественной каймой. (Сколько мне было лет, что я помню эти красивые полы? Не более трех).

Выкрасил он все оконные рамы внутри и снаружи и ставни тоже. Отремонтированный и выкрашенный дом был настолько красив, что выделялся на всей улице. Нам достался даже сарай, который мы разделили на две части. В одной части мы разместили топливо, а во второй части был курятник. Сарай я тоже побелила. Рядом с сараем Авумарн построил уборную. Первое время на уборной повесили замочек. А потом замочек сняли, чтобы туда ходили, кто захочет. Для Добровеличковки это было редким явлением. По нужде ходили или за дом, или за амбары. Сейчас даже трудно себе представить, что такое могло быть совсем недавно.

Здесь, как и во многих других дворах местечка, не было помойных ям, а я уже к ним привыкла на предыдущих квартирах. Двор был большой, ничем не засаженный. Я возьми и предложи Ите, хозяйке второй половины дома, вырыть общую выгребную яму. Реакция была такой, что и представить себе было невозможно: «Хочешь стать здесь полновластной хозяйкой? Нет! Этого не будет! Я забиваю твой вход и попадай в свою квартиру как хочешь, хоть через окно».

Сказала — и так сразу и сделала. Действительно, пришлось попадать в квартиру через окно в кухне. Это окно было так низко расположено, что его можно было просто перешагнуть. Пошла, как всегда, за помощью к маме. Надо было как-то разрешить эту проблему. И я, а мне уже было более двадцати лет, и Аврумарн оказались бессильны. А вот мама выход нашла. (Это событие было около восьмидесяти лет тому назад. И до этого, после смерти своего мужа Шаи, и после, всю мою сознательную жизнь, я был свидетелем того, что бабушка Брана была, как теперь говорят, генератором идей по выживанию семьи. Это качество частично от нее переняла моя мама и, к сожалению, больше никто).

Организовать новый вход в дом можно было только пристроив коридор со стороны проезда во двор, а он и без того был узким. И вот мама с ювелирной точностью сделала расчет, что хоть и узкий, но коридор можно все же пристроить. В нашей местности строили дома не из обожженного кирпича, а из самана (саман — сырцовый кирпич из глины с добавлением в него резанной соломы). В соседнем селе купили необходимое количество самана и быстро пристроили коридорчик, прорубив входную дверь из крайнего окна. Глиняный пол покрыли линолеумом и получился замечательный коридор для входа в дом с улицы. Можно себе представить нашу радость, когда вместо входа в дом через окно, у нас появился такой замечательный красивый вход. Спасибо тебе, мама родная! Во всех последующих бедах ты была мне помощницей и утешительницей. Итак, еще одна трудность преодолена — живи и радуйся!

 

Блаженство от дома и кухни

Следует еще рассказать об одном событии, связанном с покупкой дома. При оформлении договора на покупку, Шварц настоял, чтобы мы взяли к себе в дом некую старушку Блюму. Блюма была неполноценной сестрой Зейды Спектор, свата Ханны-Ривы. До этого она была няней в доме Шварца, но к тому времени потребность в ее услугах отпала. Так в нашем доме появился еще один человек.

Перейдя к нам, Блюма, со своей стороны, поставила условие, что она будет помогать мне по дому, но нянчить ребенка она не будет. Так как выхода не было, пришлось взять ее на содержание. Была Блюма маленьким, некрасивым, жалким, но спокойным существом. Хотя в семье Шварца ее и обижали, но на самого Шварца она не жаловалась. У нее была странность. Она обвязывалась несколькими белоснежными мешками, в виде юбки. Объясняла это тем, что таким образом она согревала живот и снимала боли. Кушала она мало и садиться с нами за стол отказывалась. Она накупила для себя множество курей и по утрам кормила их прямо из окна кухни, где с утра было солнце. Она прекрасно стирала и чистила до блеска кухонную посуду.

В кухне стояла большая русская печь, которая ее даже украшала. Одна большая стена кухни была всегда обклеена газетами. Когда газеты выцветали, их заменяли свежими. На этой стене мы размещали все свое кухонное богатство. В тазиках делались дырочки, чтобы можно было их повесить на гвоздик. На этой же стене висели полотенца, тряпочки, чугунки, кружки из красной меди, разливные ложки. В общем не кухня, а настоящий музей. Никто, мне кажется, не испытывал такой радости, как мы с мамой. Это я пишу от всей души, от всего сердца. Ни от чего, никогда не имела большего удовольствия, чем от этой своей кухни, от своего дома.

Я блаженствовала. Чувствовала себя хозяйкой большого дома. Выходила во двор — и все сияло. Курей много. Все куры красивые и каждая имеет свое имя. Ребенок растет здоровым. Блюма служит мне верой и правдой, так как я к ней хорошо отношусь.

В конце концов помирилась с соседями. Они оказались добрыми людьми. У меня сложились хорошие отношения с Ханной-Ривой, которая продала нам свою часть дома. Она для меня даже делала покупки в магазинах и на базаре.

 

Фима — «мыслитель»

Фима в девять месяцев стал ходить. Рано стал говорить и декламировать совсем не по-детски. Зейде дер ковель (кузнец) был в него влюблен. Он ставил Фиму на стол и тот ему декламировал к его удовольствию. (Этого, естественно, я не помню. Исходя из описанных мамой событий, мне тогда было не более двух-трех лет. Как ни странно, но я кое-что запомнил из того далекого, безоблачного для меня времени. Помню эту чужую женщину, обвязанную белыми мешками. Помню приход к нам высокого человека с двумя маленькими коричневыми собачками с обвислыми ушами. Я тогда был на полу и мне было интересно на них смотреть. Из дальнейших маминых воспоминаний, — это, очевидно, был приход к нам фельдшера Цанка к моему дяде Авреймлу. Помню ненастные дни, когда мне нельзя было выходить во двор. Я садился у окна и смотрел на улицу. Люди, наблюдая за мной, очевидно думали обо мне то же самое, что я сейчас думаю о кошках на подоконниках, часами смотрящих на происходящее за окном. Но со мной это было не так. Я уже тогда думал. Причем мысли у меня были «глобального масштаба». Вот запомнившийся мне пример. По грунтовой дороге в грязи вереницей одна за другой ехали подводы. И каждая из них углубляла колею предыдущей. И думал я: «Так они могут продавить землю насквозь». Вот такой я был «мыслитель ». Совсем недавно я узнал, что в моих детских воспоминаниях нет ничего необычного. В возрасте примерно трех лет происходит первый, из трех, переходный период, который называется «Я САМ». Ребенок обнаруживает, что он такой же человек, как и взрослый, а взрослые его таковым еще не считают. Мамы и папы: «Не заблуждайтесь! Маленькие дети серьезно думают и запоминают». Учтите это. Со своими детьми я это понимал интуитивно.

Помню и такое. Как мама уже вспоминала, нам выделили часть длинного сарая для наших нужд. В соседнем сарае возился дядя, которого я часто видел у соседей. Из этого сарая я часто видел, что оттуда валил дым и чем-то пахло. Туда зайти я не решался, но через открытую дверь я видел, что дымит бочка. Для меня это было странным, так как до этого я видел только бочки, в которых была вода. Я тогда спросил папу, что это за бочка, из которой валит дым? На это папа мне ответил, что дядя Беня коптит селедку. Вот уже второй раз мы встретились с Беней — «золотые руки». Его золотые руки были, очевидно, наследственными, так как его папа Зейде был хорошим кузнецом.

Кстати, мама с раннего детства хотела сделать из меня «человека». Запомнилось, как-то она привела в комнату, где жил Беня и показала мне картину на стене, на которой был нарисован большой дом. Она сказала, что это здание Одесского оперного театра и что Беня видел его, когда служил в армии. Вот таким человеком надо быть, говорила она мне. Но последующее воспоминание относится, вероятно, к более позднему периоду, когда я был в Добровеличковке второй и последний раз, когда мне было уже лет пять.

Но наиболее загадочным детским воспоминанием для меня является мамина колыбельная песня. Я запомнил, как будто это было вчера. Моя кроватка стоит у стены. У кроватки сидит мама и тихо поет красивую песню. Я даже запомнил отдельные слова и фразы из этой песни: «Спи младенец мой прекрасный, баюшки баю. Тихо смотрит месяц ясный в колыбель твою. Злой чечен ползет на берег, точит свой кинжал». И еще. «Богатырь ты будешь с виду…». Мама пела красивую колыбельную песню, которую она знала, очевидно, по семинарской школе. Но как я мог запомнить слова этой песни, когда я до пяти лет не знал русского языка и говорил только на идиш? Я как-то поделился с мамой этим воспоминанием и для нее это было тоже загадкой. И все же. То, что мне запомнился момент, когда мама пела песню у моей кроватки — в этом я не сомневаюсь. Это было и это не выдумка. Мотив этой красивой колыбельной песни я мог и запомнить. Что же касается слов, то это, очевидно, более позднее «приобретение». Только работая над этими воспоминаниями, я поинтересовался первоисточником этой песни. Оказалось, что эта песня написана на стихи великого русского поэта М. Ю. Лермонтова. Стихи называются «Казачья колыбельная песня»).

 

Сирота Авреймл

Наряду с хорошим, было и плохое. Когда мы обосновались в своем доме, к нам переехал жить племянник-сирота Аврумарна, которого звали Авреймл. (Далее в воспоминаниях родителей ничего об Авреймле не говорится. Я же помню скорбный разговор папы с мамой о трагедии с его сестрой Сарой. Я запомнил этот разговор потому, что то, о чем они говорили было мне тогда не понятно. Сара разжигала примус и он взорвался. Горячий керосин облил ее и она загорелась. Сара бросилась к постели, чтобы схватить одеяло и завернувшись в него, сбить пламя. Однако, находившаяся в комнате свекровь вырвала у нее одеяло. От ожогов Сара умерла мучительной смертью. Что же я тогда не понял? Одеяло ведь само тоже будет гореть. Не знал я, что завернувшись во что-то, можно погасить пламя, лишив его поступления кислорода).

Надо было чему-то учить Авреймла. Аврумарн хотел, чтобы у него была хорошая профессия. Он отдал его в ученики провизору (фармацевту), но Авреймл не захотел учиться этой сложной профессии. Пришлось отдать его в ученики к парикмахеру. После учебы он неплохо работал в парикмахерской на ближайшей железнодорожной станции Помошная. Но спокойная жизнь длилась недолго. Зимой он пошел в баню, простудился и заболел летучим ревматизмом с сильнейшими болями. Пришлось его забрать к нам. У нас он сильно капризничал, издевался над Блюмой и дружил только с Фимой. Лечил его опять же незаменимый фельдшер Цанк. К лету он выздоровел и снова уехал на работу.

Во время болезни Авреймла Фима начал ходить. Я даже запомнила его первые шаги. Вообще он не лазил, а сидел на полу и занимался тем, что у него было под рукой. Как-то я пришла с базара и принесла лозовую корзину с продуктами. Корзину я поставила на пол рядом с местом, где игрался Фима. Фима взялся за край корзины, встал и пошел. Ему тогда было месяцев 9. Этот подъем наблюдал Авреймл. И тут же он придумал для себя игру, которая была полезна и Фиме. Он бросал свою обувь, а Фима должен был ее приносить.

 

Подруга Эстер

Зейде дер ковель выдавал замуж свою очень способную старшую дочь Эстер, мою лучшую подругу. Опишу вкратце, что представляла тогда местечковая свадьба. Стол накрыли в амбаре нашего двора. Гуляли до утра. А затем на подводах развозили гостей по домам с музыкой и танцами. За каждого гостя музыканты получали вознаграждение. После замужества некоторое время Эстер жила у нас.

Какое счастливое начало жизни было у Эстер и какая тяжелая судьба у нее сложилась впоследствии вплоть до самой трагической гибели. До войны семья Эстер оставалась жить в Добровеличковке. Во время голода 1933—1934 годов ее с детьми оставил муж, и они чудом выжили. О том, как они выжили, я расскажу позже. А в войну она вместе с родителями погибла от фашистов.

О страшной судьбе Эстер я узнала от чудом уцелевшей Рахиль, старшей из ее дочерей. С началом войны с немецкими фашистами вся ее семья успела эвакуироваться на Северный Кавказ. Они жили в колхозе в районе реки Кубань. В колхозе им жилось неплохо, так как ее отец, старик Зейда, был кузнецом. В колхозе он был нужен, поскольку все мужчины были в армии. Когда немцы прорвались на Кубань, только в последний момент им удалось достать грузовик, чтобы уехать из зоны боевых действий. Но было уже слишком поздно. Когда их машину начали догонять немецкие мотоциклисты, Эстер схватила Рахиль и выбросила ее на ходу в высокую пшеницу, колосившуюся у дороги. Из своего убежища Рахиль видела, как нагнавшие грузовик мотоциклисты поснимали с кузова всю ее семью и тут же в пшенице расстреляли. Сама Рахиль вернулась в село, где они жили до этого. Ее приютила одна семья и, на ее счастье, никто из жителей села ее не выдал фашистам. Уже значительно позже, после окончания войны, Рахиль нашла нас и рассказала о трагедии постигшей ее маму и всю ее семью.

 

Мой протест

Шел 1926 год. Аврумарн тогда работал на паях со своим братом Юклом. Аврумарн занимался доставкой товаров в магазине и был по большей части в разъездах, а реализацией товара занимался Юкл. Патент был взят на Аврумарна. К сожалению учет расходов не велся, в том числе, если кто из пайщиков брал товар в магазине. У Юкла уже была вторая жена и двое детей от первого брака. Жена Юкла вышла замуж будучи старой девой, и к тому же с большой гордыней. Эта женщина очень хорошо одевалась.

А я была буквально раздета. Зимой я как в девичестве, так и в замужестве носила бекешу Аврумарна. Единственная красивая вещь, которая у меня была — это дамские сапоги с небольшим каблучком и очень мягкой кожей, спереди на сапогах был красивый вырез. Я даже помню фамилию сапожника. Его звали Афанасием Куликом.

Как вы видите, мы жили очень, очень скромно, а семья Юкла жила на широкую ногу. Я, естественно, переживала от такой несправедливости, но даже маме не говорила об этом. В Добровеличковке буквально все знали, в какой семье что варится и печется. Вот мои знакомые стали мне доносить о широкой жизни семьи Юкла и что правит там не он, а его жена. В магазине был заведен порядок, что жены компаньонов в пятницу приходили и брали все, что им нужно. Причем, взятые продукты не учитывались. Я против такого порядка возражала, но меня не слушались.

В знак протеста я перестала брать продукты в нашем магазине, а покупала в магазине некоего Литвака. Сам Литвак давно был женат, но был бездетен.

Однажды зимой в этом магазине произошел инцидент, результаты которого я долго расхлебывала. Погода была морозной и я зашла в магазин, одетая в бекешу Аврумарна и сапоги, разрумяненная, здоровая и довольная жизнью. Приказчик обслуживал меня очень вежливо, так как дорожил каждым покупателем. Пока я подбирала товар, ко мне подходит хозяин магазина, берет меня ласково за щечку и говорит: «Эх! Какое яблочко досталось Аврумарну». Я же, не долго думая, отвесила ему звонкую пощечину. Оставила все продукты и ушла. Необходимые продукты купила в другом магазине, но эта пощечина имела большой резонанс в местечке, да и у нас дома тоже. Подумать только, кто кому посмел дать пощечину.

 

Конец обеспеченной жизни

Наша беда началась, казалось бы, с хороших событий. По предложению Юкла решили открыть второй магазин и взять в пайщики старого преуспевающего коммерсанта Сеню Медведовского. Патент на эти оба магазина уговорили взять, на нашу беду, Аврумарна. Хотя Аврумарн только приобретал товар для магазинов, а не занимался реализацией, оба патента были записаны на его имя.

Торговля процветала, а учета не было никакого. Меня это обстоятельство сильно беспокоило, а у Аврумарна был один ответ: «Если не доверять, то и совместного дела иметь не следует». В дальнейшем мои опасения о недопустимости ведения совместного хозяйства без учета оказались пророческими и привели к драматическим последствиям. Об этом чуть ниже.

Уже много позже я узнала, что собой представлял Юкл, как человек. После того, как компаньоны расстались, Аврумарн рассказал мне историю со свадьбой их младшей сестры Рахили, уже сироты. Тогда Юкл, уже будучи состоятельным человеком, отказался принять участие в ее приданном и даже приехать на ее свадьбу.

Спустя непродолжительное время после приобретения второго магазина, Аврумарн стал подозревать, что компаньоны его обкрадывают и — по-крупному. Если поступки Медведовского еще можно было понять, он ведь был чужим человеком, но Юкл! Он ведь был родным братом, с которым они пережили не одну трагическую страницу в их совместной биографии в течение почти десяти лет? Подозрения о нечестном компаньонстве Юкла возникли у меня давно, еще перед моей поездкой в Елисаветград. Мы жили очень скромно. У меня тогда не было даже приличной одежды и обуви, а семья Юкла уже тогда ни в чем себе не отказывала, о чем мне докладывали его соседи. Когда же я заикнулась Аврумарну о неравном распределении прибыли, он мне заявил, что Юклу надо больше, потому, что у него вторая жена, а двое его детей растут без матери. И что младшая дочь Юкла лежит в гипсовой кроватке, так как у нее намечается горб. Тогда Аврумарн на мои сетования не обратил никакого внимания. Мы же жили скромно. Я ни одной копейки не давала маме и даже Лиза и Абрам к нам не ходили, чтобы злые языки не говорили, что я их кормлю.

В то же время, неожиданно для нас, оказалось, что у Юкла появился собственный процветающий магазин. Мне запомнилось, что у него первого в местечке перед магазином, появилось уличное радио, что, естественно, привлекало покупателей.

 

Разрыв Аврумарна с братом

Очевидно, случаев обкрадывания Аврумарна было много, но мне запомнился один, который стал как бы последней каплей, переполнившей чашу терпения. Как-то раз раньше времени вернувшись из поездки Аврумарн по делам зашел к Юклу домой. И что предстало его глазам? Большой обеденный стол был завален головками сахара. То, что они были из общего магазина видно было по их обертке. Вместе с женой Юкл сидел за этим столом и раскалывал специальными щипцами головки сахара на более мелкие куски. На этот раз Аврумарн поймал Юкла с поличным. После этого случая Аврумарн вычеркнул Юкла навсегда из своей жизни. Я со своей стороны пыталась наладить их отношения, но безуспешно. Дальнейшая судьба Юкла и его потомства мне не известна. Кстати, о головках сахара. В те времена сахар выпускался в виде конусов, думаю более пяти килограммов, и назывались они головками.

(Больше в маминых и папиных записках о родных папы ничего нет. А вот что я помню о них. Эти воспоминания как бы в тумане — не отчетливо и расплывчато. Племянник папы Авреймл. Он длительное время жил в семье родителей в Добровеличковке. Папа дал ему специальность парикмахера, что по тем временам было совсем неплохо. Потом он возник в моей жизни еще раз в Харькове. Мне тогда было лет десять-двенадцать. Когда он приходил к нам в гости, мама была ему не рада. Он не был пьяницей, но, очевидно, выпивал, что в нашей семье не приветствовалось. Из записок мамы видно, что он меня любил. В Харькове он иногда брал меня с собой. Мне запомнилась одна прогулка с ним. Мы зашли в полуподвал (над землей возвышались только окна, что было тогда для меня в диковинку), где жил его приятель сапожник. Запомнился этот визит потому, что там я впервые увидел птичку в клетке. Это, кажется, была канарейка.

Еще я помню худенькую папину племянницу, которая гостила у нас во время голода, когда многие умирали от истощения. Это было время, когда я спал на обеденном столе, а она спала на полу у плиты. Имени я не запомнил, но запомнил одно событие, связанное с ней. Случилось так, что дома оставалась только она и я. Ей поручили сварить пшенный суп. Когда пришло время обедать, то есть его, несмотря на голод, никто не смог, настолько сильно он был пересолен.

И последнюю из папиной родни, опять же папину племянницу, мы встретили в эвакуации в городе Коканд. Она с нами мало общалась. Помню, что она была женой командира (офицера), который был на фронте. Знаю, что она не нуждалась, так как тогда жены офицеров получали зарплату своих мужей, а это были не маленькие суммы. Вот и все, что я помню о всей большой папиной родне. Хочу подчеркнуть, что несмотря на неустроенность нашей семьи, слава Богу, кое-кто обращался к моим родителям за помощью, а не наоборот. Как вы увидите из последующих глав, все взрослые члены нашей семьи, включая, конечно, и бабушку Брану, и ребенка Леню, боролись за то, чтобы выжить, иногда даже преступая суровый советский закон. И снова, в который уже раз, хочу подчеркнуть, что цель этих записок — сохранить, хоть как-то, память о людях, давших нам жизнь, чтобы они не исчезли бесследно).

 

Конфискация дома

Очень скоро закончился НЭП. Власть за неуплату непосильных налогов стала лишать собственников их имущества. У Аврумарна, как у владельца патента аж на два магазина, оказался большой долг. Такую сумму он уплатить не мог. Компаньоны Юкл и Медведовский от участия в уплате налогов уклонились. В этом я всю жизнь виню Юкла. Сам же Юкл, способный делец, вовремя свернул свои дела в Добровеличковке и уехал со всей семьей в Одессу. С момента разрыва ни я, ни Аврумарн ничего не хотели о нем знать. И все же. После войны мы расспрашивали знакомых одесситов о них, но никто о них ничего не знал. По всей вероятности, они, как и тысячи других евреев, погибли во время фашистской оккупации.

Предстояла конфискация имущества, включая и дом. После конфискации должнику оставляли только кровать, стол и два стула. Пришлось всю мебель и другие ценные вещи спрятать у соседей.

Как в вопросе патентов на магазины, так и в вопросе прав на дом, мы оказались совершенными профанами. Если бы купчая на дом была оформлена на мое имя, то никаких проблем с фининспектором не было бы. А вот пример другого делового человека. В местечке был магазин, хозяином которого был молодой человек по фамилии Долгий (кстати, Аврумарн раньше засватал его моей подруге Симе Грабовской). Так вот он, в нужное время, свернул свое дело и переехал в Москву, где неплохо устроился. А мы остались ни с чем.

Финансовый инспектор по фамилии Ермолович постоянно описывал наш дом и имущество. (Вот так память. Благодаря этой необычной памяти, этот чиновник попал на страницы этих воспоминаний).

Магазина уже нет, а жить-то надо. Надо как-то приспособиться. И начались наши мытарства.

Вначале, на окрестных базарах, мы скупали у крестьян сливочное масло для перепродажи его в Одессе. Но перед этим все разрозненные, разноцветные куски масла надо было соединить в одну однородную массу. Делалось это так. Все куски хорошо мыли, затем сваливали их в таз и долго, долго месили, пока не получалась однородная по цвету масса. Затем этой массе придавали форму коробки и Аврумарн отвозил это масло на рынок Одессы. Со временем этот заработок прекратился, так как цены на масло у нас и в Одессе практически выровнялись.

Шел 1927 год. В Добровеличковке не было никакой работы.

 

Одесса

Надо было ехать в Одессу, на заработки, так как другого места Аврумарн не знал. В Одессе Аврумарна уговорили вступить пайщиком в артель «Картофельный продукт», производящую крахмал. Работа была адской, в особенности зимой. Необходимо было так отмывать грязный картофель, чтобы после отмывки крахмал был белым. Темный крахмал не продавался.

И это при том, что у него с детства был псориаз на руках. В таких тяжелейших условиях Аврумарн проработал всю зиму. Весной он решил забрать меня и Фиму к себе в Одессу. Снимал он крохотную комнатку в гостинице на центральной улице Ришельевской.

В комнатке стояла узкая железная кровать, стол и один стул. В гостиной по вечерам собирались все постояльцы и там было очень шумно. Мне, провинциалке, было страшно проходить через это сборище чужих людей, поэтому я всегда брала с собой Фиму. Мне в то время было примерно 22 года и я выглядела очень молодой. И у меня, и у Фимы сохранился деревенский румянец и постояльцы странно на меня поглядывали. Я была единственной женщиной среди этого разношерстного люда, да еще с очень красивым ребенком. Когда пришло время делить прибыль, то она оказалась незначительной. К тому же, по всей вероятности, не обошлось и без жульничества. Так как к этому моменту финансовый отдел все еще не реквизировал наш дом, я уговорила Аврумарна вернуться в Добровеличковку. (Чтобы окончить повествование о пребывании родителей в Одессе, я хочу рассказать от себя мое впечатление от Одессы тех времен. Если мама пишет, что ей было около 22 лет, а сомневаться в ее памяти нет оснований, так как она даже запомнила номер дома гостиницы, значит это было в 1928 году и, следовательно, мне было 3 года. Я совершенно не помню наше жилье, которое описала мама. Но мне запомнилась большая толпа людей, среди которых я стоял с родителями, а по проезжей части шло множество людей с красными флагами, и среди них ехала машина, а на ней стоял толстый человек одетый во что-то «чудэрнацькэ» и чем-то размахивающий. На мой вопрос, что это за человек, мне ответили, что это священник, и что он враг, с которым все должны бороться. Запомнилось мне, что все люди, включая моих родителей, веселились и радовались. И это при том, что, очевидно, большинство людей жили тогда в ужасных условиях, только что описанных мамой. Люди были счастливы, невзирая на материальные трудности. Судя по описанным мамой событиям и времени, это была первомайская демонстрация на одиннадцатый год свержения царизма. Это значит, что в то время народ был полностью на стороне Советской власти).

 

Мама производит квас

Мы всей семьей возвратились в Добровеличковку, пока еще в свой дом.

Этой весной маме привалило счастье. В то время многие евреи снимались с мест из-за невозможности жить по-старинке. Уезжали кто куда. Очень многие уехали в Москву, как Арн с Бобеле, а многие уехали в Ташкент. Тогда Ташкент считался благодатным местом. Кстати, уезжали от неразберихи не только евреи. В 20—30-х годах была широко распространена книга писателя Неверова «Ташкент — город хлебный». Уезжая туда трудоспособные люди приобретали всевозможные профессии, которые могли там пригодиться. Это были стекольщики, маляры, сапожники, портные, кузнецы и даже мастера по изготовлению конфет. Уехал туда и друг моего отца и к тому же зять моего дяди Ейлыка. (Имя этого доброго человека мама забыла, но запомнила, что он был мужем Нехамы, она пишет дочери дяди, а в действительности двоюродного дедушки Ейлыка. Уже это одно подтверждает целесообразность этих записок. Ведь была довольно близкая родственница Нехама, а вот ее племянник Иосиф даже не помнит о ее существовании. Такова жизнь!)

Человек этот был искусным мастером по изготовлению хлебного кваса и ехал туда тоже производить квас. Вот он и решил сделать доброе дело для мамы, в память о большой дружбе с моим папой. Он решил передать маме секрет изготовления хлебного кваса высокого качества, что обеспечит ее и ее семью безбедным существованием. Во всей округе только один человек занимался тогда изготовлением кваса. Но он не сможет быть конкурентом, так как такого качества квас ему не сделать. Для организации производства необходимо было иметь ледник, входной погреб, бутылки, пробки и пробочник, для заколачивания пробок в бутылки. Для этого производства нужна была мужская сила и в нее с большой охотой включился Аврумарн.

Коротко опишу эти средства труда.

Ледник. В леднике лед должен сохраняться все лето для поддержания холода в производственных целях. Для сооружения ледника роется глубокая яма. Хорошая термоизоляция осуществляется с помощью снопов соломы, обильно уложенных на дне и вдоль стен ямы. После укладки в нее льда зимой, над ямой сооружается крыша из большого количества соломы. В нашем хорошо сделанном леднике лед держался все лето до наступления холодов.

Затем возникла задача строительства входного погреба. Что такое «входной погреб»? Это погреб со входом снаружи, а не изнутри помещения. Для сооружения такого погреба необходим был не копанный ранее грунт. С трудом нашли небольшой участок у старого дедушкиного дома. На нем построили, как нам тогда казалось, погреб на века. А оказалось всего на пару лет. Но об этом позже. В погребе были выдолблены ниши для будущих бутылок. В ту пору даже бутылки были дефицитом. В стране всего не хватало, так что из бутылок делали стаканы.

И все же и бутылок накупили, и весь инвентарь тоже. Переданный маме секрет был замечательный и квас получался превосходным, так что из открытой бутылки выходило даже облачко газа, и был он необычайно вкусным. Стала мама ездить со своим квасом по базарам окрестных деревень. Товар раскупался быстро, так как он был лучшим в округе. Даже «коренной квасник» стал набиваться к маме в компаньоны, но мама ему под благовидным предлогом отказала.

В ту пору Аврумарн вступил в компаньоны с одним порядочным человеком по фамилии Табачников. Они у оптовиков на стороне покупали товар и продавали его в небольшие магазины. Это товарищество продержалось не долго, так как Советская власть начала ликвидировать мелкое предпринимательство. Табачников сообразил к чему это ведет и решил бросить все и уехать вслед за дальновидными людьми подальше. Он решил ехать в Ташкент в надежде там организовать производство конфет. Раздел совместного имущества произвели по-дружески и Табачников даже предложил Аврумарну совместный переезд. Аврумарн отказался, мотивируя это тем, что теще в ее производстве нужны мужские руки. Это решение было недальновидным — пока еще не «прижали». А ведь к этому шло, и умные люди уезжали до того, как их придавили. Некоторое время мы еще жили в своем доме, так как он государством не был продан с торгов. Мы жили относительно спокойно. У нас даже снимала комнату Эстер — старшая дочь кузнеца Зейды.

 

Мама и Лиза поступают в колхоз

Эта временная передышка подошла к концу. Маме пришлось прекратить свое налаженное производство и поступить в колхоз. Поступление в колхоз было обязательным. Колхоз — это коллективное земледельческое хозяйство, где все частное имущество отчуждалось в общее пользование. Тогда в колхоз поступили и Бобеле, и Арн, и малолетняя Лиза. А для нас жизнь становилась все труднее и труднее из за того, что у Аврумарна не было постоянной работы.

 

Аврумарн собирается в Харьков

У Аврумарна было четверо двоюродных братьев со стороны мамы, которые в это время уже жили в большом городе Харькове. Это были братья Кисляновы — Исаак, Лева, Юкл и, самый младший, Нуся. Нуся был старым холостяком и в это время судьба его забросила в Добровеличковку жениться. Кто-то предложил ему в невесты очень хорошую девушку Клару Фонбертейн. Аврумарн знал Нусю только в детстве. И знал он только, что родители тогда о нем плохо отзывались. Помня только детские воспоминания о Нусе, Аврумарн посоветовал старшему брату Клары поехать в Харьков и больше разузнать о нем. Брат в Харьков не поехал и свадьба состоялась.

Во время пребывания в Добровеличковке Нуся уговаривал Аврумарна переехать на постоянное жительство в Харьков, мотивируя тем, что там легко устроиться на работу и у него там будут близкие люди.

А дела наши становились все хуже и хуже. Аврумарн согласился бы на любую работу, но ее не было, а жить как-то надо было. Аврумарн не гнушался никакой работы, включая физическую, но и ее не было. Посоветовались и решили, что ему надо куда-то ехать на заработки. И тут вспомнили приглашение Нуси, тем более, что он предложил на первых порах, пока Аврумарн не найдет квартиру, пожить у него.

(Наша семья начала поэтапно покидать Добровеличковку. Первым навсегда уехал папа. Добровеличковка! Есть такое выражение, что родину, как и место рождения, не выбирают. Мне же повезло, что я родился в городке с таким многозначительным названием — «Добровеличковка». Если разобраться, то это городок «Великого Добра». И обстоятельства складывались так, что надо было это «Великое Добро» покинуть. Как вы только что прочли, у родителей не так уж много добра там было. Если у бабушки, мамы и папы остались воспоминания о жизни в этом городке, то у меня только отметка о месте рождения).