Из записок мамы о начале войны

Для нас, как и для всех людей, война была полной неожиданностью. Когда ее объявили, это было «как гром среди ясного неба». Мы были воспитаны Советской властью в убеждении, что наша армия непобедима. И что в случае войны, которую нам навяжут, мы будем бить врага на его территории.

С началом войны в военкоматах толпились сотни молодых людей, стремившихся записаться добровольцами на фронт. Эта молодежь боялась опоздать к разгрому фашистов. Но война шла не так, как нам говорили, и фронт очень быстро стал приближаться к Киеву. А от Киева до Харькова рукой подать.

В начале войны под руководством Соломона Гафановича во дворе вырыли зигзагоподобный окоп. Этот окоп был вырыт на случай бомбежки. Повеяло страхом. Появились беженцы из западных регионов. А мы ведь были раньше уверены, что немцы до Харькова не дойдут.

Я хочу замолвить слово о наших земляках братьях Бахмуцких, повлиявших на судьбу нашей семьи. Старший Аврум дважды оказал нам неоценимую услугу. А младший Янкл едва не лишил жизни Аврумарна, отправив его в ЧК, откуда мало кто тогда возвращался.

Однажды кто-то сильно постучал в окно. Я посмотрела и увидела Аврума Бахмутского на армейской лошади. Он, не слезая с лошади, ультимативно посоветовал, буквально приказал мне, чтобы мы немедленно уезжали и чтобы нашего духа здесь не было. Фашисты поголовно уничтожают всех евреев от мала до велика. Сам он приехал на завод за танками и у него нет ни минуты свободного времени. Так вот, первый раз Аврум буквально спас нас, когда работал на мельнице и помог мне с обмолотом зерна, а второй раз, в чрезвычайной для него спешке, нашел время, чтобы предупредить нашу семью о смертельной для нас опасности. Мы бы все равно уехали, но он, имея большую информацию, как офицер, нашел нужным нас настоятельно предупредить о том, что нужно преодолеть все сомнения и уезжать немедленно, пока не поздно. И он оказался прав. Все последовавшие события подтвердили его правоту.

С началом войны многие предприятия эвакуировались на восток и вместе с оборудованием увозили с собой сотрудников и их семьи. Со станкостроительным заводом семья Абраши с Лизой и ребенком эвакуировались в г. Челябинск. Мой брат Абрам был в армии, а беременная жена его Нина вместе со своими родителями тоже эвакуировалась на Урал в г. Троицк.

Из всей родни в Харькове осталась только моя семья и мама. Купить билеты и выехать из города было невозможно, так как поезда были переполнены эвакуирующимися предприятиями и армией. Да и куда нам было ехать? Однако предупреждение Аврума заставило меня действовать. Я через дирекцию школы получила пропуск на эвакуацию семьи с мамой, но уехать мы не могли, так как Аврумарн был на окопах.

(Во время войны все трудоспособное не призванное в армию мужское население было мобилизовано на строительство оборонительных сооружений, типа противотанковых рвов. Эти работы в народе назывались «окопами»).

Фашисты стремительно подходили к городу. Город пустел.

Из записок папы

В это время я работал в организации «Союзутиль» заведующим складом. С приближением немцев к городу от нашей организации послали меня и еще двух сотрудников на строительство окопов на дальних подступах к городу. До железнодорожной станции Красноград мы ехали поездом. А последние двадцать километров мы шли пешком. Ров мы рыли примерно месяц, пока немцы не приблизились настолько, что уже слышна была стрельба. Пришлось уходить пешком. До Краснограда шли всю ночь. Только мы добрались до железнодорожной станции, как тут же объявили воздушную тревогу и станцию начали бомбить немецкие самолеты. Из нашей колонны осталось человек десять, в том числе и я. Кто был убит, кто ранен, а некоторые просто разбежались. Весь день налеты продолжались. Руководитель колонны порекомендовал нам добираться по домам кто как может.

Когда я вернулся домой, то организованная эвакуация города была прекращена и никого из города уже не выпускали.

Что делать? У меня ведь семья. На мое счастье с эвакуацией помогла мне моя организация. Ранее из Киева в Харьков переехало республиканское управление нашей организации с имеющимся у них ценным имуществом. Управляющий республиканской конторой договорился с руководством обороны Харькова о выезде из города семи подвод с оборудованием и людьми. И вот с помощью этой соломинки мне удалось вывезти мою семью. В этом обозе была только наша семья. Семьи остальных сотрудников, которые хотели эвакуироваться, уже давно уехали по железной дороге.

И снова слово маме

Сборы были долгими. Все отъезжающие собрались на базе «Союзутиля» на окраине города. По каким-то причинам на этой базе мы просидели недели две. Нашей семье выделили одну подводу с парой на вид неказистых лошадей. Но в дороге они оказались очень резвыми и наша подвода ехала впереди всех. А может это было еще и потому, что из всех служащих только Аврумарн умел обращаться с лошадьми.

Пока мы сидели на базе у меня с Аврумарном шла непрерывная борьба. Он утверждал, что у нас только одна подвода и кроме служебного оборудования на подводе должны будут ехать я, мама и Леня и сам он, как кучер. Поэтому нашего домашнего скарба должно быть как можно меньше. Большую часть дороги Фима должен был идти за подводой пешком. И мы с ним боролись за каждую вещь, которую я хотела взять с собой. Ведь на новом месте без многих вещей трудно будет обходиться.

Опишу две наиболее характерные «схватки» за имущество.

Аврумарн был категорически против того, чтобы везти с собой постель. Выручил меня один из наших попутчиков. Он убедил Аврумарна, что для человека постель так же важна, как и еда. С этими доводами он вынужден был согласиться.

Несколько раз Аврумарн выбрасывал нашу старую ручную швейную машинку, которую я прятала от него заворачивая в подушку. У меня было как будто предчувствие, что эта машинка долго будет в эвакуации нашей кормилицей. И действительно так и произошло.

И все же часть вещей пришлось продать на базаре. Несмотря на то, что я их прятала, он эти вещи находил и выбрасывал.

По неизвестным мне причинам наш обоз двинулся в дорогу, когда фашисты были уже на окраине города. Как назло до сих пор стоявшая хорошая погода резко испортилась и пошел осенний дождь, ведь была уже вторая половина сентября. Грунтовую дорогу сразу развезло и обоз стал передвигаться совсем медленно. В первый день, до наступления темноты, мы проехали совсем немного и пришлось расположиться на ночь в пустующей усадьбе колхоза, который вероятно уже эвакуировался.

Наша группа заняла какое-то помещение, пол которого был усеян засохшими картофельными очистками. Мы были настолько уставшими и промокшими, что никто уже не реагировал на неудобства и тут же завалились спать на чем попало, а некоторые уснули даже сидя. Так мы провели свою первую ночь в эвакуации.

Рано утром покормили лошадей, позавтракали продуктами, взятыми из дому, запрягли лошадей и снова в путь. Рядом с нами шли и ехали отступающие воинские части, гнали на восток скот, даже свиней и поросят, так сказать своим ходом.

За всю дорогу, которая заняла у нас почти две недели, запомнилось мне только несколько случаев сочувствия к нам со стороны окружающих. Только один случай внимания к нам одного из тысяч солдат, встречавшихся нам в дороге. Он подбежал к нашей подводе и вручил мне буханку хлеба. Возможно он подумал, что и его родные где-то так же мытарствуют. В другом случае мы проезжали мимо отдыхающего в поле стада коров, и женщины угостили нас парным молоком.

Однажды в дороге к нам на подводу прямо на мамин подол откуда ни возьмись залетела курица. Кто-то пошутил, что она не хотела попасть к немцу в котелок, а уж лучше в свою кастрюлю. До железнодорожной станции Валуйки мы ехали, кажется, одиннадцать дней, а надо было ехать как можно быстрее, так как на нас наседали немцы. Ехали мы очень медленно, поскольку все время приходилось останавливаться при очередной поломке какой-нибудь из подвод. То колесо у кого-то соскочит, то оглобля, то какая-то из подвод застрянет в грязи. Одним словом «обоз».

Только один раз нам удалось переночевать в чистой комнате — в семье местных учителей.

Ко времени, когда мы добрались до Валуек, фашисты уже были в Харькове. Мы были вконец измучены двухнедельной ездой на подводе, но надо было как можно скорее уезжать из Валуек. Расстояние от Харькова до Валуек было чуть больше 100 километров и станцию уже неоднократно бомбили. Медлить было нельзя, но в первое же утро в Валуйках я не узнала Аврумарна. Он почему то начал медлить. В ответ на мое недоумение, он заявил мне, что без продуктов он в поезд садиться не намерен. В чем же дело? Оказалось, что привязанные на ночь к подводе лошади, учуяли наши продукты, взломали картонные чемоданы, в которых они хранились, и съели все наши запасы. Поэтому он, прежде чем идти на станцию, собирался купить продукты в дорогу. А медлить было нельзя, так как со слов железнодорожников со станции уходили уже последние эшелоны.

И здесь я в запале сказала то, что в других условиях и помыслить даже было невозможно. Я ведь всегда была покорной женой, а Аврумарн в своих суждениях зачастую был непреклонен. В спорных ситуациях он заканчивал короткой фразой: «Их об гезукт», что означало по-русски — «я сказал», и на этом спор оканчивался. В этот раз со мной что-то произошло. Или военная обстановка, или грозящая смертельная опасность, но я сказала то, о чем в других обстоятельствах не могло быть и речи. Слова эти стоят у меня в ушах всю мою жизнь.

В запале я выкрикнула: «Командовать парадом буду я!»

(Это фраза, написанная мамой. В этой связи у меня два замечания. Первое. Относительно командования парадом. Это крылатая фраза из, как теперь говорят, бестселлера тех времен — романа Ильфа и Петрова «Двенадцать стульев». Неужели мама прочла этот роман до войны? Он был тогда труднодоступен, и я его прочел только в пятидесятых годах. И второе. Память у людей коротка. Мама забыла, как она вынудила папу бросить учебу, к которой он стремился всю жизнь, когда мы жили в пригороде Харькова). Как ни странно, но после этого необычного выпада, он пошел на станцию. На путях станции он нашел незаполненный вагон, где находилось несколько семей военнослужащих, ехавших от самой границы и мы туда сели.

Встреченный мною железнодорожник сказал, что это последний эшелон, который они отправляют с людьми.

Папа продолжает рассказ

В Валуйках наш обоз распался. Несколько подвод продолжило свой путь в город Моршанск. Остальные, одинокие мужчины, кто втиснулся в вагоны, а кто и на крышах вагонов последовали на восток. Из нашего обоза в Валуйках оставалась только моя семья. А тут еще произошло непредвиденное — лошади съели все наши продукты, которые мы везли из Харькова. К тому же, как можно уехать я понятия не имел. Пошел на железнодорожную станцию, так сказать, искать счастья. Там я встретил двух рабочих и поделился с ними своим горем. Я дал им все имеющиеся у меня с собой 50 рублей, и они согласились посадить нас в вагон, стоявший на запасных путях. В этом вагоне мы и поехали на восток.

У меня было письмо нашего главного управления в Куйбышевское (Самарское) управление «Главутиль» с просьбой, чтобы они приютили мою семью и предоставили мне работу. Но в Куйбышев мы не попали. Наш поезд обошел его стороной, так как тогда в Куйбышеве находились правительственные учреждения, о чем мы узнали уже после войны. За Волгой (Куйбышев расположен на Волге) эшелон, к которому мы были прицеплены, уже на большой скорости мчался на Урал. Когда мы это выяснили, то оказалось, что никто из пассажиров нашего вагона не хочет по собственной воле ехать в эвакуацию на холодный Урал или в Сибирь. Мужчины нашего вагона объединились и, путем взяток прицепщикам вагонов, вернули вагон на узловую станцию Кинель. От этой станции наш вагон поехал в теплую Среднюю Азию. С небольшими приключениями мы добрались до города Коканд в Узбекистане, где и провели всю эвакуацию.

Чем запомнилось мне начало войны

Мне было 16 лет и события этих дней запомнились мне очень хорошо. Тщу себя надеждой, что эта глава будет интересна многим читателям.

Был конец июня. Время было варить вишневое варенье. Варили тогда на примусе. Обычно все соседки выносили свои ведра с вишнями во двор, усаживались у своих дверей и начинали выдавливать руками косточки из вишен. Я очень гордился мамой, так как она делала это лучше всех соседок. Косточки так и вылетали у нее из под рук, а сама она была чистой, в отличие от соседок, выпачканных соком вишни.

День был воскресный (уже год, как страна перешла с пятидневки на семидневную рабочую неделю), и мама утром послала меня на Конный базар за керосином для примуса. Для варки варенья нужно было много керосина.

Я взял бидон для керосина, книжку для чтения и пошел на базар. Запомнился даже бидон. Это был ржавый цилиндр с конусообразным верхом литров на десять. Очередь у киоска, где продавался керосин, была большой, человек на двести. В очереди стояли, в основном, женщины. День был хороший — стою читаю. Вдруг услышал странный шум. Заговорила вся очередь одновременно. И слышу слово война.

До меня весь ужас этого слова сразу не дошел. Чего не скажешь о женщинах из очереди. Они своим женским чутьем сразу почувствовали трагичность случившегося. Как ни странно (во время войн в нашей стране население всегда запасалось продуктами), большинство женщин побежали домой, и я сравнительно быстро купил керосин.

О начале войны страну оповестил председатель правительства Молотов по радио в 11 часов дня 22 июня 1941 года. С его слов, это было ничем не спровоцированное, неожиданное и вероломное нападение. Как мы потом узнали, война уже бушевала в стране по крайней мере 7 часов, то есть с 4 часов утра. А с воззванием к стране верховный руководитель, а точнее «диктатор», обратился только 3 июля, то есть спустя почти две недели. На мой взгляд, он просто дезертировал, оставив страну и армию без руководства в самый ответственный момент. Причем, за несколько лет до начала войны он расстрелял всех думающих людей в руководстве армии. В результате в начале войны во главе армии стояли малокомпетентные люди. Эти руководители от самого низу до самого верху без указания свыше самостоятельные решения принимать не могли.

Вот так для нас началась Великая Отечественная война, хотя правильнее сказать СССР вступил во Вторую мировую войну, которая полыхала уже с 1 сентября 1939 года.

Что меня даже тогда удивило, так это то, что когда я шел с керосином домой, из уличных репродукторов на школе уже неслась песня о войне: «Идет война народная, священная война. Дадим отпор душителям, мучителям людей…», исполняемая большим мужским хором. Следовательно, песня была создана и записана задолго до начала войны. Причем в песне были слова полностью относящиеся к фашистской Германии, хотя с лета 1939 года у нас были более дружеские отношения с Германией, чем с Англией. А Молотов только что заявил, что войну немцы начали неожиданно.

Или вот еще одна, странность начала войны.

Кажется, 13 июня 1941 года по радио и в центральных газетах было опубликовано необычное, даже для меня подростка, заявление «осведомленных кругов» (а не правительства как обычно). В заявлении утверждалось, что они (осведомленные круги) опровергают заявление бывшего посла Англии в Советском Союзе Стаффорда Крипса о том, что немцы на границах СССР сосредоточили огромное количество войск. В те времена, даже менее ответственные заявления печатались только на правительственном уровне.

И ровно неделю спустя председатель правительства Молотов заявил, что немцы напали на СССР вероломно и неожиданно. Не странно ли это? Уже одно это говорит о том, что нападение Германии не было неожиданным для правительства.

Каким было мое настроение на момент начала войны?

Все мое окружение было патриотически настроено, а Сталин для нас был живым Богом. В июле местная газета «Харьковский рабочий» опубликовала обращение к юношам города с призывом поступить на учебу в Харьковское Военно-летное училище.

Я загорелся желанием поступить в это училище и родители не возражали. Сфотографировался. Фотография сохранилась.

Необходим был паспорт, которого у меня не было, хотя мне было уже 16 лет и мне он был положен. Но с получением паспорта у меня возникла проблема.

Я пошел к паспортистке, чтобы она мне выписала паспорт. Для подтверждения своей личности предъявил ей комсомольский билет с моей фотографией. Она же мне заявила, что паспорта выписываются на основании метрического свидетельства. Побежал я домой и попросил его у мамы. Она дала мне сложенный вчетверо твердый лист бумаги. Я его взял, не разворачивая, и побежал снова в домоуправление, чтобы успеть до его закрытия. И тут паспортистка меня ошарашила, сказав, что паспорт будет выписан на имя Хаим-Шая Аврум-Ароновича. Я был поражен. Я даже взял у нее метрику, чтобы убедиться в ее правоте.

Необходимо дать небольшое разъяснение для читателя. Вам, очевидно, трудно понять мою панику. У меня, будущего летчика, будет, на мой взгляд тогда, такое необычное еврейское имя и отчество. Обычными были, например, Иван Петрович, Владимир Николаевич и так далее, в крайнем случае Ефим Абрамович.

Вернулся домой и заявил маме, что с таким именем получать паспорт я не буду. На этом первый этап получения паспорта закончился безрезультатно.

А жизнь продолжалась, но уже в военное время.

В мирное время во время летних каникул мы были свободны от школы, а школа от нас. В этот раз старшеклассников собрали в школе вместе с некоторыми учителями и направили в пригородное хозяйство селекционной станции на уборку поспевшего гороха (так вот почему в армии нас постоянно кормили гороховыми кашами и супами). Для меня, как и для моих друзей, это было своего рода развлечение.

Спелые гороховые кусты лежали на земле колючим ковром. Мы заводили руки под куст, выдергивали его вместе со стручками и складывали в кучи. В первый же день мы поранили свои руки о засохшие стебли и они кровоточили и очень болели. Учителя нам твердили, что на фронте солдатам еще хуже. Кто-то предложил новшество. Мы поснимали с себя носки и одели их на руки. После этого руки повреждались меньше.

Что еще было для меня новым. Нам для сна выделили огромный соломенный шалаш. Впервые в моей жизни девочки и мальчики спали в одном помещении. Девочки лежали по одну сторону шалаша, а мальчики по другую. Естественно нам было весело и мы дурачились до полуночи.

К сентябрю город опустел. Уехали с семьями рабочие и сотрудники заводов, фабрик, партийных и государственных учреждений и много еврейских семей. Уехали в эвакуацию семьи тети Лизы и дяди Абрама. Бабушка Брана осталась с нами. Мы же уехать не могли, так как папа был мобилизован на рытье окопов на подступах к городу.

Интересный факт. Хотя пресса и радио тогда тщательно замалчивало то, что фашисты убивают евреев, только потому, что они евреи, но население и в городе и в деревнях это знало.

В городе на улицах появилось слово «жид», которого я до этого не слышал. При том оно носило ругательный характер. Мол-де бегут. А что было делать, ведь не уезжать евреям было нельзя. Осталась семья моего школьного друга Семки Сокольского и погибла на тракторном заводе. Это место аналогично известному всем Киевскому Бабьему Яру. Причем, когда я после войны вернулся в Харьков, то узнал что его семью выдали украинско-немецким полицейским ближайшие соседи.

Наконец, измученный папа вернулся со строительства окопов. У мамы было разрешение эвакуироваться из Харькова, но уже было поздно, так как пассажирские поезда из города уже не ходили.

К нашему счастью, представилась возможность уехать из города не поездом, а на подводах папиной организации. Для меня, в отличие от родителей, это даже было развлечением. До отъезда мы несколько дней жили на базе папиной организации на окраине города. В организации было много лошадей и их надо было время от времени выгуливать и это поручили мне. Здесь я впервые узнал, что на лошади без седла ездить не безопасно. Я в кровь разбил себе свое «место для сидения».

Пробыли мы на базе несколько дней и почему-то выехали под вечер. В нашем обозе было семь подвод. Во всем обозе была только одна наша семья. Я шел до самих Валуек пешком. Любопытный факт, свидетельствующий о нашем «благополучии» перед войной. Когда нам предстояла дальняя дорога, то оказалось, что у меня нет соответствующей обуви. На мое счастье, у меня нашлись спортивные ботинки без каблуков. Вот в этих ботинках я и прошел от Харькова до Валуек.

Добавлю кое-что к воспоминаниям родителей. Как я уже отмечал раньше, эти воспоминания писались ими в советское время и все, что могло бы опорочить власть, родители бумаге не доверяли.

Теперь я хочу отметить, что по дороге от Харькова до Валуек, население нас принимало если не враждебно, то недружелюбно. Так, например, в селе Непокрытое нас не пускали хозяева на постой в дома, лишь только потому, что мы евреи. И сказали это в открытую. Была также хулиганская вылазка на дороге, которую мама расценила как антисемитскую, но оставить эту запись на бумаге она не решилась. Сочувствие к нам проявила лишь одна семья учителей под городом Купянск.

События, которые произошли с нами в Валуйках, хорошо описали родители.

Что же касается меня, — несмотря на то, что мне уже исполнилось 16 лет, из всех пропавших продуктов мне больше всего было жаль съеденных лошадьми багдадских пряников. В мирное время эти пряники были лакомством и доставалось мне редко.

Вагон, в который мы сели, не принадлежал никому. В нем ехали семьи офицеров пограничников от самой западной границы. Вагон с их женами и детьми пробирался на восток благодаря сочувствию железнодорожников. Его цепляли к любому составу, идущему на восток. Затем где-то отцепляли и потом прицепляли к другому и так до самых Валуек. В Валуйках вагон стоял долго, пока в него не село несколько мужчин, включая моего отца. Благодаря их стараниям и взяткам вагон покатил в Среднюю Азию уже без длительных задержек.

Сам внешний и внутренний вид вагона тоже был необычным. Я таких вагонов до этого не видел. Он резко отличался от других пассажирских вагонов. Вагон, очевидно, остался от Польши при присоединении Западной Украины. По всей вероятности это был вагон третьего класса Это был темный вагон с маленькими окнами, а две верхние полки поднимались так, что составляли одно целое, — как бы второй этаж в каждом купе. Этот необычный вид вагона через несколько дней сыграл для сохранения нашей семьи решающее значение. Но об этом немного позже.

Наша семья заняла свободное купе, как бы двухэтажное. Внизу была своего рода столовая, а вверху спальня на всю семью. Вот где я отлежался.

Уезжая из дому, я захватил с собой книгу Диккенса «Посмертные записки Пиквикского клуба». И что любопытно. Дома сколько я ни пытался приступить к ее чтению, я всякий раз ее откладывал, — она казалось мне неинтересной. На верхней полке вагона я ее читал с большим интересом и буквально запоем.

Длительное время мы ехали очень медленно. На поворотах железнодорожного пути было видно, что составы идут один за другим с очень маленьким, — может с десяток метров — расстоянием между последним вагоном предыдущего поезда и паровозом следующего состава.

Так была загружена правая колея пути идущая на восток. Левая колея была пустынна и только иногда с бешеной скоростью проносились воинские эшелоны.

В вагоне нас преследовали вши. Оно и понятно. Мы практически не раздевались. Иногда на безлюдных остановках мы с отцом и Леней выходили из вагона, находили укромное местечко, раздевались насколько позволяли условия и начинали уничтожать этих кровожадных паразитов. Так же поступали и женщины.

Надо еще обязательно рассказать о чуде, которое произошло с папой и со мной по дороге в неизвестность, в бесхозном вагоне. Родители не имели представления куда нам следует ехать. Одно они знали точно — как можно дальше на восток.

Через несколько дней такого ползания наш состав прибыл на станцию Лиски. Здесь мы узнали, что в эвакопункте на станции по эваколистам выдают горячую еду. По нашему опыту состав на станции стоит долго и мы, не особенно торопясь, с оцинкованным ведром пошли за едой. Оказалось, что в этот раз выдают не только суп, как обычно, а и второе — пшенную кашу. А у нас было одно ведро. Что делать? Отец решает взять и первое и второе в одно ведро. Возвращаемся к месту, где стоял наш вагон. И о ужас! Мы своего эшелона не находим. Сейчас трудно представить себе то состояние в котором мы оказались. Конечно по молодости лет я не осознал всего того ужаса, который охватил моего отца. Семья уехала в неизвестно куда идущем поезде, а мы остались в легкой одежде (а на дворе был уже конец октября) и без денег. Никакого адреса в этой огромной разворошенной войной стране у нас нет. Худшее положение трудно себе представить. Некому ни написать, ни позвонить и даже документов, кроме эвакуационного листа, у нас нет. Казалось наше положение безнадежно. Мы потерялись.

Но произошло чудо! Иначе это не назовешь. Уходя, отец мимоходом заметил, что начальник станции лично сам посадил в наш вагон группу военных. Вот это была та соломинка, которая нас спасла. Отец бежит в кабинет начальника станции. И чудо повторяется. Уже по моему более позднему опыту, просто так пробиться к начальнику такой узловой станции как Лиски совсем не просто, а тут еще такая военная заваруха.

А произошло то, что трудно себе представить. Папа сообщил начальнику станции о посаженных в наш вагон военных и он (моя искренняя благодарность и признательность этому Человеку) находит время чтобы лично помочь нам. Он повел нас к какому-то составу и приказал сопровождающему эшелон железнодорожнику взять нас. Далее он говорит нам, что этот состав направляется на восток по левой колее, в обход остальных составов по правой колее, и что он быстро их обгонит. Нам следует выйти на первой же станции и подождать свой эшелон. Не помню как отец его поблагодарил, но я и сейчас присоединяюсь к благодарностью этому Человеку с большой буквы.

Так как наш вагон отличался от всех остальных и его было легко распознать, то я сравнительно быстро определил наш состав. Далее я начал считать перегоняемые нами составы до следующей станции. Их было восемь. Мы с отцом сошли с «эшелона-спасителя» на подходе к станции и стали считать приходящие по правому пути поезда. Но тут дело осложнилось наступлением темноты. Кроме того мы не учли то обстоятельство, что мы не знали на какой путь придет наш эшелон, а путей было с десяток. И когда все же прибыл восьмой эшелон, то его уже трудно было распознать на темных железнодорожных путях. Мы начли бегать с отцом по путям, пролезая под вагонами, — а тут еще ведро с супом-кашей. И снова положение казалось безвыходным. В этот раз папа растерялся. И было от чего. Как можно было найти один вагон из сотен, скопившихся на путях этой станции в полной темноте. Из-за маскировки от налетов вражеской авиации станция была затемнена. Ни одного фонаря.

Но тут снова сыграл свою роль необычный вид нашего вагона. И мне удалось его найти. Радость мамы и бабушки была неописуема. Они даже не поверили своим глазам. Им и в голову не могло прийти, что мы можем догнать ушедший поезд. И все же мы их нагнали благодаря сочувствию этого Человека!

Мораль из этого. Нельзя ни при каких обстоятельствах опускать руки!

В пути было у нас еще одно приключение — состав, к которому был прицеплен наш вагон, направился на Урал. Когда выяснилось, что никто из пассажиров не хочет ехать на холодный Урал, мужчины вагона на первой же станции вышли и путем взяток сцепщикам вернули наш вагон на станцию Кинель. А там аналогичным способом вагон прикрепили к составу, идущему в Среднюю Азию.

Мы очень долго ехали по пустынным, безлюдным степям Казахстана. Только изредка попадались убогие поселки. И только на подъездах к Ташкенту окружающие просторы оживились. В Ташкенте никого из нашего вагона не выпустили и поезд почти сразу проследовал дальше. И здесь стал вопрос, куда нам ехать и где покинуть этот гостеприимный вагон, к которому мы уже привыкли. Надо было решаться. На этот раз родители решили довериться мне, так как я из книг многое знал о Средней Азии. И я посоветовал остановиться в городе Коканд. Так как это был центр плодородной и цветущей Ферганской долины. Думаю, что мы не ошиблись.

Среднеазиатский Индустриальный Институт (САИИ)

Год 1942-й.

Учеба в 10-м классе школы в Коканде описана мною в главе «Школьные годы. Что осталось в памяти.»

В нашей семье прибавление. 15 июня родился мой второй брат Геннадий. Я с мамой нес его на руках из родильного дома. Материальное положение в семье улучшилось, благодаря тому, что родители освоили кустарное производство женских бюстгальтеров и простых узбекских платьев. Шила в основном мама, а остальные помогали. Продавала больше бабушка, подносил Леня, а доставал ткани и красил папа. Мы уже не голодали.

Что в стране? Немцы рвутся к Волге. Но паники нет и народ верит в нашу победу.

По окончании учебы я получил отличный аттестат об окончании вечерней средней школы города Коканд Узбекистана. Этот аттестат позволял мне поступать в высшую школу без вступительных экзаменов. На семейном совете решили, что я поеду продолжать учебу в Ташкентский институт, так как в Коканде в то время институтов не было. Очевидно, родители надеялись, что студента не призовут в армию.

В связи с тем, что наша школа была вечерней, мы собирались отметить окончание школы вечером. Предполагалось задержаться допоздна. Предварительно я договорился с родителями, что ночевать я буду дома у нашего преподавателя физики и математики И. М. Калантарова.

Ночь была теплой и мне постелили на веранде, обвитой виноградной лозой. Спать не хотелось и мы разговорились «за жизнь». Он, между прочим, спросил меня куда я буду поступать, где планирую учиться дальше. Я, даже не думая, сказал, что буду поступать в университет. Тогда я считал, что только университет может дать мне по-настоящему хорошее образование. Я и не предполагал как на это отреагирует Иосиф Моисеевич:

— Ты хочешь быть преподавателем в школе, таким как я? Университеты, как правило, готовят школьных учителей. — Я ответил, что не хотел бы быть учителем.

— Тогда поступай в любой технический вуз.

Я считаю, что эта беседа круто изменила всю мою дальнейшую жизнь. Я поступил на энерготехнический факультет Среднеазиатского Индустриального Института (САИИ).

Мне кажется, что любому юноше, прежде чем сделать важное решение, следует советоваться со знающими людьми. Именно знающими!

В общежитии института комендант дал мне в руки матрац, подушку и одеяло без постельного белья. Привел меня в большую комнату на третьем этаже, где на дверях была табличка «Читальный зал». Велел мне здесь расположиться и ушел. Я огляделся. Пол комнаты была покрыт, как лоскутное одеяло, разноцветными матрацами с узкими проходами между ними. Свободного места не было. И тут я углядел в самом дальнем углу комнаты составленные три стула, на которых лежал матрац, покрытый одеялом. Время было дневным и никого в комнате не было. Проскользнув между расстеленными матрацами, я уложил свой матрац под этими стульями. Позже я узнал, что это было «ложе» старшекурсника, по национальности — корейца. Откуда взялись здесь корейцы? В предвоенные годы, после осложнения с японским правительством на Дальнем Востоке и последовавшими за этим военными стычками, всех корейцев с Дальнего Востока переселили в Среднюю Азию. Им выделили землю, и они на ней преуспевали. Любопытно, как питался мой «сосед сверху». У него был мешочек с рисовой мукой. Вечером он брал в титане кипяток и заваривал в нем эту муку. (Что такое титан? Это кипятильник для больших объемов воды. Обычно он устанавливался в общежитиях). Держался он обособленно. Хотя у нас с ним были товарищеские отношения, но он ни разу меня этим своим снадобьем не угощал.

В нашей учебной группе было 17 студентов и только я один был приезжим. Все остальные были либо местными, либо эвакуированными, но жили в Ташкенте. Столовая наша находилась далеко от учебного корпуса на территории Ташкентского Медицинского института. Ехать нужно было трамваем с пересадкой. Дорога занимала примерно час. После первых длительных поездок в столовую и очень плохого обеда все мои однокурсники отказались от этих обедов и отдали мне свои талоны.

После занятий я покупал свои студенческие 400 гр. хлеба и ехал в столовую. По дороге время от времени я отщипывал кусочек хлеба, кстати очень черного и клейкого, как смола. По прибытию в столовую хлеба у меня уже не было.

Опишу процедуру, как я справлялся один с 17 обедами. Когда я приезжал в большом помещении столовой множество столов было свободно. На обед всегда была затируха — небольшие кусочки теста, плавающие в воде. Обед выдавали, а вернее наливали, в небольшие алюминиевые миски, в виде неполного усеченного конуса. Благодаря конусообразной форме мисок, их можно было устанавливать одну на другую За два три раза я приносил все свои 17 мисок на свободный стол. Расставлял их и ожидал, пока кусочки муки осядут, а вверху останется чистая вода. Так я постепенно сливал воду и у меня оставалось три-четыре миски, но с уже более концентрированной гущей. Я эту гущу выпивал и, налитый как бурдюк, ехал в общежитие. Самое страшное происходило ночью, когда мне необходимо было срочно помочиться. Уборная была во дворе и мне предстояло бежать туда с третьего этажа. Это было часто выше моих сил и я вынужден был делать то, что делали другие студенты. Рядом с нашей комнатой был балкон, выходящий на улицу. Я и раньше ночью слышал шум падающей на асфальт воды. Это так наши студенты облегчали свои мочевые пузыри.

Я понимал, что жизнь с таким питанием долго продолжаться не может.

Пару раз бригадир грузчиков из студентов-старшекурсников брал меня на работу вместо заболевших. Наша бригада на железнодорожной станции выгружала из вагонов тюки табака и перегружала их на трамвайную платформу. На фабрике тюки сгружали на склад. Оплата была мизерной, но студенты-грузчики компенсировали этот недостаток самостоятельно. Я получил соответствующую инструкцию от бригадира, как мне следовало поступить. Несмотря на очень теплую погоду я одевал кальсоны. На лодыжке я их перехватывал веревкой. Перед концом работы, я насыпал в кальсоны листья табака. Такой вынос продукции рабочими с предприятия повсеместно назывался «шабашкой». У бригадира были постоянные скупщики, которые ожидали нас после работы. Таким образом мы пополняли свой бюджет. (Что интересно, такая «шабашка» в России очевидно была всегда. Из воспоминаний мамы о временах Первой мировой войны, вы помните, что их квартирант Мойше таким же точно образом «на ногах» выносил из маслобойки семечки и подсолнечное масло).

Но эта работа была временной. Надо было что-то предпринять. И я нашел выход. В Ташкент эвакуировался «Московский завод подъемно-транспортного оборудования». Вот я и поступил туда на работу. Принимал меня главный инженер завода. После ознакомления со мной запомнился его вопрос: «Хочу ли я работать на самом большом станке завода?» (Теперь я думаю, что вопрос его обращался к мальчику, а не к голодающему человеку). Он направил меня на работу в кузнечный цех. Оборудование цеха стояло прямо на открытом воздухе без стен и крыши. Начальник цеха подвел меня к действительно возвышающемуся над всем станку. Этот станок назывался «Падающий молот». Получив у него краткую инструкцию, я назавтра приступил к работе.

Что собой представлял этот падающий молот. Две мощные опоры на расстоянии полуметра поддерживали вверху примерно полутонную металлическую болванку. Это и был тот самый падающий молот. Внизу, между этими опорами, было установлено что-то наподобие наковальни. Мне предстояло из заготовок штамповать крючки для парашютов. Рядом со станком от форсунки пылала нагревательная печь с открытым жерлом. В ней находились заготовки крючков, раскаленные докрасна. Я длинными щипцами доставал из печи раскаленную заготовку и укладывал в выгравированную на наковальне ложбинку, по форме соответствующую нижней половине крючка. Верхняя половина крючка была выгравирована на самом молоте. После того, как я укладывал заготовку в ложбину наковальни, я нажимал ногой на педаль. Молот по направляющим срывался вниз с огромной скоростью. После удара о наковальню, механизм тут же возвращал молот на место вверху. Я щипцами доставал отштампованный крючок, бросал его в корыто с водой и тут же брал следующую заготовку. Несмотря на мою молодость и неопытность у меня был подручный. Этот человек следил за работой печи и загружал ее заготовками. Мой подручный был пожилым мужчиной. В молодости он солдатом участвовал в Первой мировой войне. Побывал в немецком плену. По его рассказам он работал у немецкого крестьянина и ему было там совсем не плохо.

Печь в которой было градусов 500 я использовал и для своих целей. У одного из моих знакомых по заводу мама работала в пекарне. У нее была своя «шабашка». К концу работы женщины, замешав густо тесто, делали из него большие листы. После этого, они обматывались этими листами на голое тело, а поверх одевали одежду. Таким образом они проходили через проходную. Дома они снимали с себя это тесто и сами его выпекали и даже продавали. Вот такое тесто приятель иногда приносил мне. Я из него делал что-то похожее на маленький хлебец и укладывал на край печи. Поверхность этого хлебца часто обугливалась. Но это не страшно. Обугленный слой снимался, а под ним был свежий хлеб.

Дорогой читатель! Вы сейчас подумаете, что это негигиенично. Но таким и многими другими способами мы выживали в войну.

Расскажу о еще более невероятной «шабашке», о которой мне рассказал знакомый в Коканде. В Средней Азии растительное масло хлопковое. Отец этого приятеля работал на хлопковой маслобойне. Вот у него была действительно «страшная» шабашка. Перед окончанием работы рабочие напивались этим маслом, а дома становились перед тазом и закладывали два пальца в рот. Вот и таким образом люди спасались от голода.

Работа на заводе резко улучшила мое материальное положение. Карточка на 800 гр. хлеба, неплохая рабочая столовая даже с официантками и неплохая зарплата, — я ведь был рабочим горячего цеха, хоть и под открытым небом. 17 талонов в студенческую столовую с ее затирухой мне уже не требовались. Кроме того, у меня появился дополнительный вид заработка. Время от времени из нашей комнаты многих студентов призывали в армию. Так как они, в большинстве своем, были бессемейными, то я у них покупал оставшиеся хлебные талоны. Купленный хлеб я продавал на рынке. У меня даже появился избыток денег, и я их отправлял родителям.

Собственно учеба. На лекции я ходил изредка, когда выдавалось свободное от работы время. Из 17 студентов нашей группы на лекции приходили считанные люди. Я только слушал, конспектов не вел.

Из письма мамы я узнал, что в декабре 1942 года в Коканд эвакуировался «Грозненский нефтяной институт» (ГНИ). И я решил не дожидаться призыва в армию на чужбине, а вернуться в Коканд к родителям. Оформив увольнение из института по семейным обстоятельствам, я вернулся, к радости всей семьи, в Коканд.

Грозненский нефтяной институт (ГНИ)

Итак, я стал студентом Грозненского Нефтяного Института.

После моего возвращения из Ташкента семья уже не голодала, но все вместе с утра до ночи работали на пропитание. Здесь следует отдать должное родителям и бабушке, приветствовавшим мое продолжение учебы в столь тяжелое время. Об их, без преувеличения, тихом подвиге можно судить по тому факту, что и здесь, и в Ташкенте среди студентов было мало эвакуированных, а большинство составляли местные, то есть более обеспеченные, люди.

В этом нефтяном институте я начал заниматься по-серьезному, так как мне уже не нужно было повседневно заботиться о «куске хлеба». Тетрадей для конспектирования не было, но я и здесь нашел выход. Дома у нас была книга карманного формата поэта-футуриста Владимира Маяковского. Особенностью его творчества было «малословие» в стихах. Иногда в строчке было одно слово. Вот на страницах этой книги, на месте, свободном от текста, я и вел конспекты по всем предметам. Я эту книгу даже привез в Харьков после возвращения. Потом она исчезла. А жаль.

Что любопытно. Из прослушанных лекций я мало что запомнил. Я даже не помню какой иностранный язык преподавали в институте. То ли немецкий, то ли французский, а может и английский. А что запомнилось об институте, так это декан Башилов. Это был человек, обладавший способностью убеждать. Так случилось, что когда я зашел в институт, то первым, кого я встретил, был Башилов. Он перечислил факультеты института, но посоветовал мне поступить на промысловый факультет, деканом которого он был. Так я и сделал. На занятиях по геодезии, которые он вел, он рекомендовал уделить серьезное внимание изучению этого предмета. Надо не забывать, что время было военным и каждый как мог добывал себе средства на жизнь. На лекции он говорил нам, что если мы освоим геодезию, то мы нигде не пропадем. Для того, что бы построить дом, не говоря уже о сложном сооружении, обязательно потребуются геодезические съемки, а значит геодезист и, следовательно, деньги.

А вот еще его важный совет. В начале 1943 года я и мои сверстники по институту прошли призывную комиссию в армию.

После призывной комиссии я, как и другие призывники из моего института, решил оставить учёбу. Зачем? Завтра-послезавтра на фронт. Спустя некоторое время нас пригласил на собеседование декан нашего промыслового факультета. Речь его, примерно, была такова: «Ребята! Не бросайте учёбу. После окончания первого семестра (который должен был закончиться в марте, так как занятия в институте начались с опозданием, в декабре 1942 года) вы получите зачётные книжки и тогда, где это потребуется в анкетах об образовании, будете писать «незаконченное высшее образование».

И мы его послушались. Он был заинтересован в нас. Теперь мне кажется у него были и другие далеко идущие планы. Институт наш реэвакуировался в город Грозный. И ему, очевидно, было известно, что в тех условиях мы получили бы освобождение от призыва в армию. Что это за нефтяной промысловый факультет, где студенты — одни девочки? Но нам этого сказать он не мог.

19 ноября

Есть такая поговорка: «Одна беда идет и другую за собою ведет». Только-только Фима ушел в армию, как на нас навалилась другая напасть.

Хозяйка заявила, что ей нужна наша комната. Нужно было искать новое жилье, а мы даже не знаем как это делается, да еще и без языка. И снова нас выручила наша ангел-хранитель. После первого знакомства мы с ней не прерывали связь и, как говорится, дружили домами. Она жила на нашей улице Янги Дехкан (Новые крестьяне) и мы к ней ходили в гости, а она к нам. Она сравнительно быстро нашла для нас комнату на улице Конституции №94. Двор принадлежал когда-то большому богачу.

В этой комнате мы прожили до возвращения в Харьков. Комната была большая, светлая. В комнате было несколько красивых ниш, выполненных в восточном стиле. Через весь двор в виде беседки рос виноград. Так красиво, когда над твоей головой висят большие, налитые янтарным соком, гроздья винограда. От этой красоты глаз не оторвать.

Дети виноград не трогали.

Во второй половине дома (в доме две большие комнаты) жила хозяйка с маленьким сыном. Сын ее дружил с Леней. Саму хозяйку мы звали Апа — сестра. Она редко бывала дома. У нее свои дела в кишлаке. В этом дворе нам вольно жилось. Мы красили и сушили прямо во дворе и никто нам не указывал. Что может быть лучше?

Геня уже человечек. Ему скоро год. Он ангельски красив. Розовый, пухленький с красивой кудрявой шапкой волос цвета соломы. В Старом городе наша улица — центральная, и по ней ходят узбеки на базар. Многие из них при встрече предлагают мешки риса за баранчика, то есть за ребенка. Сам же «баранчик» живет не на земле, а у Лени на шее.

Дети уже владеют узбекским языком, в особенности Леня. Как-то сосед сказал о Лене, что он так ругается по-узбекски, как ни один его сверстник. Он на улице приобрел власть атамана. Но эта власть досталась ему не легко. В первые дни местные мальчишки над ним издевались и даже несколько человек собирались утопить его в большом арыке. Теперь и я уже приобрела славу и меня величали «ая Ления», то есть «мама Лени». И, несмотря на свое атаманство, он был очень отзывчивым и добрым ребенком. На нашей улице размещался детский интернат. Вначале местные ребята издевались над этими детьми, но Леня добился того, что их перестали задевать. Однажды он привел мальчика старше себя по возрасту из интерната и попросил его накормить за счет уменьшения своей порции. Мальчик был счастлив!

Жизнь наша идет по заведенному порядку. Я шью, мама продает наш товар, а Леня ей подносит, чтобы у нее, в целях безопасности, не было на руках слишком много платьев. Несмотря на свои забинтованные руки, Аврумарн научился мастерски чинить галоши. А галоши местное население носит и летом, на босу ногу, и зимой. Так что заказами он обеспечен. Он так наловчился в этой профессии, что мог из двух пар галош сделать одну или увеличить размер галош на пару номеров. Если Леня у мамы был подносчиком товара, то у Аврумарна он уже был продавцом. На мешке Леня раскладывал продукцию Аврумарна, так как он из-за своих больных рук торговать не мог. Не раз Леню обворовывали, но делать было нечего.

Долго относительное счастье длиться не может. И скоро беда пришла в наш дом. Было время плодоношения тутовника (шелковицы). Леня залез на одну из шелковиц и наелся там вдоволь, нарвал еще и накормил шелковицей Геню. Через некоторое время Леня обнаружил, что у него очень большой живот. Он испугался и побежал к маме, так как я уже была полностью поглощена случившемся с Геней. Чем мама лечила Леню я уже не помню, но у него благополучно все прошло. А вот с Геней случилась беда. Он беспрерывно рвет и поносит. Ни я, ни мама не знаем, что делать. Схватила ребенка и побежала в детскую больницу. А бежать было далеко, в Новый город. Бегу и вся мокрая от рвоты и кала ребенка. В больнице нас с Геней тут же уложили и началось лечение. Но длительное лечение было безуспешным и я невероятно страдала от того, как мучился ребенок. В первые дни болезни Геня все еще был ангельски красив. Особенно была красива головка в золотых локонах, как будто завитых парикмахером. Лечащий врач была просто влюблена в него и лечила его всеми доступными средствами. Тогда уже появился пенициллин. Он был очень дорогим, но врач его не жалела для малыша. Однако все было бесполезным. Никакого улучшения. Врач решила влить ему донорскую кровь. За кровь я заплатила, но влить ему ее так и не смогли. Говорили, что у ребенка очень тонкие вены, а может у сестер была недостаточная квалификация. Геня сильно исхудал и видно было, что он погибает. И все же врач пыталась сохранить его былую красоту. Она мне предложила сшить ему из марли шапочку, чтобы его не стричь.

Лежала я в больнице долго. Палата была большой и в ней лежали малыши вместе со своими мамами. Мамы спали на полу у кроватей своих детей. Я по возможности пыталась побольше спать, чтобы не чувствовать постоянного голода. Нам ежедневно выдавали по 200 грамм хлеба. Многие, не такие голодные, делили этот хлеб на два три раза, я же не в силах была это сделать и съедала весь хлеб сразу. Если выдавали хлеб, когда я спала, то соседки меня не будили, чтобы я тут же не съела хлеб.

Вход в больницу, во избежания переноса инфекции, был запрещен, но только не для Лени. Он находил всякие лазы в стене и, распластавшись на земле, пролазил к нам. Однажды, во время своего нелегального посещения, он рассказал мне о подслушанном им разговоре Аврумарна с мамой. Он сказал ей, что из-за одного ребенка не стоит губить всю семью. В это время мама действительно от постоянного голода стала опухать. А только мое шитье позволяло семье как-то выжить. Этими горестными известиями я решила поделиться с врачем — больше не с кем было. Врач вошла в мое положение и сказала, что с завтрашнего дня в больнице объявляется карантин и меня с ребенком уже не выпустят. Я вышла из больницы, а соседки по палате передали мне Геню через забор. К вечеру я уже была дома.

Дома дела были такие же плачевные. Посоветовавшись с мамой, решили, что надо что-то предпринять с малышом. Мама, осмотрев Геню, посоветовала начать подкармливать его затирухой, так как другого выхода не было. Как решили, так и сделали. Вспомнили совет профессора Дайхеса, который лечил Леню, когда он тоже был плох. Тогда он Леню поставил на ноги. Начали подкармливать Геню от одной ложечки до десяти, а потом давали ему сколько он хотел. Завязался кал, прекратилась рвота и ребенок стал поправляться.

Одновременно с болезнью Гени болел поносом и Аврумарн. А тут еще невыносимое обострение псориаза и, в особенности, на руках. К Аврумарну пригласили врача, выходца из Польши. Он посоветовал давать ему тертые яблоки. Я варила ему рис и тертые яблоки и скоро стул у него восстановился. Жизнь стала немного легче.

И снова беда.

Конец августа 1943 года. Получили письмо от Фимы из офицерского училища, в котором он нам сообщил, что их досрочно рядовыми направляют на фронт. Когда это будет, не написал. Все поезда, которые следуют на север из Намангана, проходят через Коканд. Авдеевы, сын которых приятельствует с Фимой, долго дежурили на станции, но безрезультатно. Теперь я уже стала настоящей солдатской матерью, сын которой находится на фронте. Наступило время тревожного ожидания писем. Почтальон стал главным человеком. Мы его всегда ожидали с надеждой и тревогой. Или, к счастью, письмо, или, не дай Бог, — похоронка. Пришло время тревог и волнений. Мы с еще большим интересом читали сообщения с фронта.

Наступило 19 ноября 1944 года. Почему эта дата запомнилась так четко, несколько ниже.

В этот день мальчику хозяйки делали обрезание. Узбеки — мусульмане. И если по иудаизму мальчику делают обрезание на восьмой день жизни, то у мусульман в 13 лет. (Привожу дословные слова мамы: «У мусульман этот обычай сохранен, а у евреев нет. Гене обрезания мы не сделали).

По поводу этого обряда небольшой экскурс в нашу семейную историю. В нашем дворе на Змиевской улице было несколько соседок, но я дружила только с Тасей и Нюсей. В особенности с Нюсей. Тася была бездетной простой русской женщиной, а Нюся была еврейкой. До переезда в Харьков они жили в городе Золотоноша. Мужа ее звали Соломон Владимирович, а я его звала Соломон-мудрый, каковым он в действительности и был. Нюсино имя по паспорту было Анна Абрамовна. Мы с этой семьей дружили, а после войны переписывались, так как они жили после эвакуации в городе Черкасы, тоже на Украине. У этой семьи было двое детей.

Старшего сына звали Дуська, а совсем маленькую девочку звали Феничкой. Феничка была очень серьезной девочкой, а Дуська был плаксивым мальчиком и года на четыре младше Лени. Вот этот Дуська прибегает к своей маме с плачем: «Почему у Лени пипка раздетая, а у меня одетая?» Лене в 1934 году обрезание мы еще сделали.

Вернемся к дате 19 ноября. Как я уже писала, на празднике обрезания было много вкусной еды, но у меня почему-то не было аппетита. В это время мы уже не голодали, слава Богу и машинке Зингер, но ощущение голода не проходило.

Меня не покидало чувство тревоги за Фиму.

До этого мы довольно регулярно получали письма от Фимы с фронта, а тут длительный перерыв. Почтальон не несет нам долгожданных писем-треугольников. Пару раз сходили с Аврумарном к Авдеевым, но они нас только утешали добрым словом. Даже доброе слово поднимало настроение и легче становилось на душе.

И вот то, чего мы боялись, произошло. Почтальон принес письмо от Фимы и, в тоже время, как бы не от него. В письме невероятное количество ошибок, даже в адресе и моей фамилии. В письме он написал, что ранен в голову и что опасность миновала. На этот раз мы с этим письмом снова бросились к Авдееву. Увидев у меня письмо, он обхватил меня и начал кружиться со мной по комнате, все время приговаривая, как он рад, что Фима живой. Что же касается бесчисленных ошибок, так это естественный результат контузии и что такое состояние быстро проходит.

Усадив нас к столу, он рассказал то, чего он раньше нам не говорил.

Некоторое время тому назад он получил письмо от своего сына, в котором тот написал, что Фима убит осколком в голову, и что они с другим солдатом бросили его на подбитый танк, уходивший в тыл, чтобы не оставить на поле боя. Он долго искал случая встречи с Аврумарном, чтобы ему, мужчине, рассказать о письме сына. А раз получено письмо, собственноручно написанное, хоть и с ошибками, то значит Фима будет жить.

(Дорогие мои дети, Лена и Виталий!

Это случилось 19 ноября 1943 года во время боя под городом Мишкольц, Венгрия.

Шел бой. Нас обстреливала немецкая артиллерия и все время свистели пули от работавшего пулемета. Осколки одного разорвавшегося снаряда раздробили мне череп. Я был бездыханен. Сражение было настолько интенсивным, что один из немецких снарядов даже повредил танк нашего сопровождения в бою. В бою самое безопасное место для солдата — это окоп или ячейка. Если их нет, то солдату следует как можно плотнее прижаться к земле.

Несмотря на это, пренебрегая опасностью для своей жизни, Саша Авдеев и Саша Машенцев оторвались от земли и понесли мое бездыханное тело к уходящему в тыл подбитому танку. Это было проявление такой дружбы, какая бывает только на фронте.

Ранение мое было таким, что оставь они меня на месте, я бы точно не выжил. Так что живу я и, следовательно, появились и вы благодаря моим фронтовым друзьям Саше Авдееву и Саше Машенцеву. Помните их!).

Но самое удивительное то, что Фима был ранен именно 19 ноября, в тот день, когда меня пригласили на празднование по случаю обрезания сына хозяйки. Что значит мать! Ранение сына я чувствовала на расстоянии 5 тысяч километров. Вот почему мне не лезли в рот все эти замечательные праздничные блюда.

Как я уже писала выше, мы уже не голодали благодаря Богу и машинке Зингер, которую я крутила от зари до зари, а иногда и ночами. Мизинец и безымянный пальцы правой руки у меня изогнулись, а деревянная ручка машины в одном месте протерлась до основания. Мы даже не задумывались о том, чтобы купить ножную машину, так как у нас на это не было денег.

Осень. Сейчас сезон не платьев, а стеганных курток (их называли фуфайками или телогрейками) и брюк. Для фуфаек моя машинка не годится, следовательно надо шить брюки, в народе их называют — штаны. А как их шить? Пришлось идти к нашему благодетелю-молочнику за советом.

Сосед говорит, что узбекские мужские штаны, это наподобие мешка, сшитого посредине с прорезом, чтобы пропустить ноги. Чем материал грубее, тем лучше. Сам он такие брюки не носил, но другие носят.

И мы приступили к пошиву брюк из любой плотной ткани, включая брезент. Наши брюки пользовались спросом.

Хочу описать проблемы, с которыми мы сталкивались в повседневной жизни.

Много денег у нас уходило на топливо. Кроме дров, которые были редкостью, основным топливом были сухие стебли джугары, которые похожи на стебли подсолнуха, но тоньше. Кроме отопления зимой много топлива уходило на крашение тканей, на нагрев ванночек с водой для больных рук Аврумарна и т. д.

Узбеки воду для питья брали из арыков. Вода в арыках — это талая вода с гор. В этой воде отсутствует йод, поэтому у пьющих эту воду людей развивается зоб — стойкое увеличение щитовидной железы. У некоторых стариков эта железа имеет ужасающие размеры и свисает прямо на грудь. (Отсутствие йода — это еще не самое страшное. Во многих дворах, вдоль которых протекает арык, как бы на консолях построены были уборные. А другие люди, на десяток метров ниже этой уборной, брали воду для питья).

Мы брали воду только из колодца. Колодец находился далеко и воду носил в ведрах Леня. Мы эту воду кипятили и только такую воду использовали для питья и приготовления пищи.

Легче стало и с питанием. У нас завязалась дружба с продавщицей хлеба — Абахан-апа (хлебным гением). Я для нее кое-что шила. По ее указанию сторож ее киоска приходил к нашей калитке и извещал нас, что хлеб привезли: «Нон кильды». Теперь уже хлебные карточки у нас не пропадали.

Мама познакомилась с женщиной, которая продавала кусочки мяса, и она нам эти кусочки выгодно продавала.

Что же касается соседа, который нам продавал молоко, то для благодарности ему у меня не хватает слов. Позже, когда мы собрались возвращаться в Харьков, он единственный уговаривал нас не делать этого. «Зачем вам возвращаться в разоренный войной край? У нас вы уже обжились, да и мы к вам привыкли и будем за вашей семьей скучать».

Кроме того, мы получали овощной паек за Фиму. (Об этой привилегии для родителей военнослужащих я узнал только сейчас, читая эти мамины записки).

Паек этот состоял в основном из зеленых помидоров, но мы были рады и этому. В очереди за этим пайком Аврумарн встретил свою племянницу Маню, дочь своего брата Юкла.

Муж Мани был офицером и она получала за него и паек, и деньги. Помидоры она отдавала нам. После войны она к нам приезжала в гости в Харьков. А потом исчезла. В беде как-то поддерживали родственные отношения, а после войны потерялись.

Мы уже, по местному обычаю, пекли лепешки из муки с добавленим жмыха из семян хлопка.

День рождения Фимы 6 февраля 1945 года мы решили отпраздновать улучшенным обедом. Мама, на удивление всем, принесла с базара небольшого живого карпа. Я его приготовила как в былые времена. Праздничный обед был как в сказке. В Узбекистане в это время разгар весны и цветет урюк (абрикос). Какая это красота! Рано утром видны сказочно красивые снежные горы, которые стоят, как неподвижные бело-серебрянные облака. В особенности они красивы на восходе солнца, когда снежное покрытие имеет бледно-розовый оттенок. Такой красотой не налюбуешься!

А по улице в это время люди верхом на ишачках (ослах) спешат на базар. Первое время было смешно смотреть, как на таком маленьком животном сидит огромный мужчина, а ноги его едва ли не волочатся по земле. Кроме того всадники и всадницы обвешаны мешками с продуктами на продажу, да еще на коромысле висят пиалы с каймаком (сметаной). А женщины в парандже с привязанным сзади ребенком. Очень красивы также всадники и всадницы на верблюдах. Очень красивая страна. Да и люди в это тяжелое для нас время отнеслись к нам с большим пониманием и сочувствием.

Фима демобилизовался

В начале марта 1945 года к нашей неописуемой радости домой вернулся Фима. Его демобилизовали по тяжелому черепному ранению и в госпитале ему установили инвалидность.

Ему надо было начинать жизнь с чистого листа. Посоветовались, как всегда, с Авдеевым. Он посоветовал Фиме поступить на курсы бухгалтеров, так как он сам был бухгалтером. Фима так и сделал. Проучился он 3 месяца и получил диплом бухгалтера.

Как только Фима вернулся из армии, он, глядя на мою искалеченную беспрерывным вращением рукоятки машинки руку, настоял, чтобы мы, не взирая на затраты, купили ножную швейную машинку.

Мы послушались и пошли с мамой на базар. Ножных машинок было много, но нам они были не по карману. На обочине базара стояла швейная машинка в очень плачевном состоянии. К тому же она еще была сборной. Станок зингеровский, сама машинка подольская (В СССР швейные машины выпускал завод в городе Подольск, в Подмосковьи), а доска машинки самодельная и испещрена пятнами от затушенных окурков. Женщина, которая продавала машинку, сказала нам, что это машинка ее покойного мужа, сапожника, и что он даже шил на этой машинке кожаные заготовки для обуви. Что нас соблазнило, так это цена 1000 рублей, которую просила женщина за эту машинку. Такие деньги у нас были и за эту сумму можно было приготовить всего 3 супа. Но пригодна ли она для работы ни я, ни мама представления не имели. У мамы на базаре была знакомая женщина-узбечка, которая тоже шила и продавала. Ты женщина шила на ножной машинке. Вот эту женщину мама и попросила испробовать предполагаемую нашу покупку. Женщина сделала пару строчек и сказала: «Якши». То есть хорошая. Эта же женщина научила меня и Фиму как надо шить на нашем замечательном приобретении. Ох, какое это счастье было шить на этой машинке. Легко берет материал любой толщины. Шитье на ней было даже не работой, а удовольствием. Я даже сейчас, спустя более чем тридцать лет, не забыла вдохновения от работы на ней. Ноги себе играючи крутят педаль, а руки свободны и направляют строчку куда надо, так что даже мелка не требуется и, что замечательно, — не рвет нитку. У меня была такая радость в душе, что мне хотелось шить и шить и даже петь.

В таком приподнятом настроении, я подвожу итог нашей длинной ночи.

Раз мы выжили, значит нам не так уж в край было плохо. На фоне тех 17 тысяч смертей среди эвакуированных в городе. К тому же погибло множество людей среди местного населения. Муж нашей добрейшей татарки, которая нас опекала с первого дня приезда в Коканд и дважды находила для нас жилье, умер от брюшного тифа. Выжили и слава Богу, да к тому же Фима, хоть и тяжело раненный, вернулся домой. А сколько солдат не вернулось?

(В феврале 1945 года меня демобилизовали из армии по инвалидности 2-ой группы. В марте я, к общей радости семьи, вернулся домой в Коканд.

Только став отцом и дедом, могу себе представить радость от моего возвращения, когда большая часть фронтовиков осталась там, на полях сражений.

Кроме помощи родным (я сшивал чашки лифчиков), надо было еще чем-то заняться. Я узнал, что в городе с сентября прошлого года работают бухгалтерские курсы. Я пошел на разведку. Директором курсов был высокий, худощавый старик аристократической внешности. Побеседовав со мной, он посоветовал включиться в учебный процесс. Он был уверен, что за 2 оставшихся месяца я нагоню по знаниям остальных учащихся. Я его послушался и в июне получил удостоверение промышленного бухгалтера.

Интересна судьба этого директора. В 1936 году он был главным бухгалтером всесоюзной парфюмерной фабрики «Красная Москва». Когда в 1937 году над ним, как и над многими другими начали сгущаться тучи предстоящего ареста, он, по совету одного из высших руководителей страны, поднялся и уехал в Среднюю Азию, в Коканд. И правильно сделал. Не прошло и полгода, как все его друзья были арестованы и осуждены. Здесь, в Коканде, он пережил годы репрессий.

После моей демобилизации родители начали готовиться к возвращению в Харьков, который был освобожден от немцев еще осенью 1943 года. Власти придерживали людей от возвращения в разоренные города. Не было ни работы, ни жилья. Однако, благодаря моей инвалидности, мы получили разрешение на возвращение в Харьков.)

1945 г. Я (справа) после демобилизации из армии с братьями Леней (слева) и Геннадием

Конец войны

Утро 9 мая было обычным, как и все предыдущие. Но вот во двор влетает женщина с криком: «Победа! Победа!»

Мы все выбежали на улицу. А там царит необычайное многолюдье и веселье. Узбеки и узбечки, дети и старики, празднично одетые, кто пешком, кто на ишаках, все двинулись праздновать на базар. К этому веселому шествию присоединилась и вся наша семья.

На базаре уже играл узбекский национальный оркестр. Веселье длилось до поздней ночи.

А затем наступили будни без войны.

Нас потянуло в Харьков. Но что там осталось после двух нашествий фашистов за одну войну? А наша квартира разве нас ждет?

Но ехать надо. Этот климат и вода не подходит Аврумарну. Он все время страдает поносом. Да и детей надо серьезно учить, что невозможно при нашей жизни на окраине узбекского города.

Чтобы вернуться домой, нужен вызов. Власти утверждают, что освобожденные и разоренные города, не могут принять множество желающих вернуться. А где взять вызов? (Вклиниваюсь со своим воспоминанием. Это разрешение на возврат в Харьков с большими трудностями я получил в военкомате, ссылаясь на свое черепное ранение, и что мне вредно жить в таком жарком климате).

Когда соседям-узбекам стало известно, что мы собираемся возвращаться в Харьков, многие нас отговаривали. Особенно сильно нас отговаривал наш добрый сосед-молочник: «Куда вы едете в разрушенный войной город? Что вас там ждет и кому вы там нужны? А здесь вы уже прижились, у вас работа, которая дает вам возможность прилично жить, да и мы к вам уже привыкли. Мы будем за вами скучать».

Мы начали собираться в дорогу и паковаться. Как ни странно, у нас в дорогу образовался большой груз. И даже стыдно сказать из чего этот груз состоял.

Самым ценным у нас была ножная швейная машинка, так как и в Харькове мы надеялись, что она нам еще послужит. А где взять такой ящик, который бы выдержал такую длинную дорогу? Голь на выдумки хитра! У нас был довоенный стол из толстых досок. Вот мы обрезали края стола и из него, как из надежного каркаса, сбили ящик. Головку машинки окутали нашей периной. Нашу давнюю кормилицу, ручную машинку, закутали в подушку. Эти две швейные машинки нам пригождались и в дальнейшем. Ножной я пользовалась до самого отъезда в Америку. А ручную, когда мы оказались совсем без денег, продали соседке за 300 рублей, которые в тот момент нас сильно выручили. Ценной, как нам казалось, была часть большого шерстяного ковра. Остальные вещи набили в мешки. Только ящик с машинкой отправили малой скоростью, а остальные вещи тащили с собой.

Когда я пишу эти строки о нашем багаже, спустя много-много лет, перед моим взором стоит совсем скромный предмет. Я этим предметом пользовалась всю жизнь и принимала его как данность не задумываясь о нем самом, хотя эта вещь для меня очень памятна. Это чугунок древней формы, который мне достался в наследство от моей дорогой бабушки Эстер. Я точно знаю, что это чугунок бабушки Эстер, но как он ко мне попал не помню. Он такой формы, что в русскую печь вводился специальным приспособлением, которое называлось «рогач». Сколько он вкусных блюд у бабушки знавал. После смерти бабушки он перекочевал к маме, которая и привезла его в Харьков из Добровеличковки.

Теперь я снова везу его в Харьков и не как реликвию, которой больше ста лет, а как необходимую вещь.

В Харькове, хотя его не вдвигали в русскую печь, он и на плите прекрасно выполнял свои функции. Когда надо было, чтобы вода быстро закипала, я его вставляла внутрь плиты, предварительно сняв все кружки с конфорок. Обычно же я его устанавливала на все кружки конфорок. (Для совсем молодых. Верх кухонной плиты представлял собой чугунную плиту, толщиной 10—15 мм. В ней, обычно, имелось два круглых отверстия, в которые вставляли кастрюли или казанки, чтобы они находились в зоне горения. В нерабочем состоянии эти отверстия закрывались несколькими концентрическими кружками. Кружки, в зависимости от диаметра кастрюли, вынимались с таким расчетом, чтобы она попадала в зону горения).

С его помощью вода закипала с меньшим расходом топлива, а чтобы не пригорало, нужно было особое умение. Вернувшись с нами в Харьков, этот чугунок еще долго служил мне пока была большая семья. Когда семья уменьшилась, надобность в нем отпала. Его бы надо было выбросить на металлолом, но у меня рука не поднималась, и я отправила его в нейтральную зону — в дальний угол кухонного шкафчика. И все же, в праздничные дни, когда, мне на радость, собиралась у меня вся семья, я его доставала из этого укромного местечка и готовила в нем фаршированную рыбу, которой восхищалась вся моя родня.

Вот так я отклонилась от повествования, чтобы рассказать вам какую ценность мы возили с собой из Добровеличковки в Харьков, а из Харькова в Коканд и обратно.

(К этим запискам мамы о кухонной семейной «реликвии» хочу добавить кое-что и я. В этот раз мама везла уже не из города в город, а из Украины в Америку кое-какую кухонную мелочь, которая ей здесь очень пригодилась. А после ее смерти эта мелочь исправно служит и нам. Особенно Лиля довольна обычной алюминиевой ложкой с дырочками в виде дуршлага. Как ни странно, но я помню «историю» этой ложки. Сразу после возвращения из эвакуации мама заказала у знакомого ремесленника эту кустарную ложку с дырочками. В послевоенные годы наиболее распространенной едой была лапша, которую она сама делала. Вот этой ложкой мама извлекала лапшу из кипятка. То есть этой неказистой кустарной ложке более шестидесяти лет).