Наконец, мы двинулись в дорогу. Пересадка в Ташкенте. А там в зале ожидания тьма-тьмущая народа, ожидающего посадку на поезд. Так как до нашей посадки было еще далеко, я решила хоть из окна трамвая посмотреть на город. Проехала по кольцевому маршруту, но мало что увидела.

Поездка домой была не столь длительной, как в эвакуацию, но все же долгой. Ехали мы в обычном плацкартном вагоне, в тесноте.

На больших железнодорожных станциях нам выдавали неплохой хлеб и даже иногда горячее. Я в душе даже хотела, чтобы эта поездка длилась как можно дольше, так как мы снова ехали в неизвестность, в разрушенный войной Харьков.

(От этой поездки мне запомнилась неимоверная теснота в вагоне. Я себе оборудовал спальное место под нижним трехместным сиденьем. Почти такое же, как в общежитии в Ташкенте под стульями корейца. Написал и подумал: вот я написал «корейца», а если бы кто-то другой написал «под стульями еврея» или еще хуже «жида». А как правильно?)

Куда же мы ехали? Втайне мы надеялись вернуться в свою оставленную квартиру. Наконец, мы выгрузились в Харькове. Харьков действительно был сильно разрушен войной.

Когда мы пришли в свой двор на Змиевской улице, то оказалось, что, как и следовало ожидать, наша квартира была занята нашей бывшей соседкой, и добровольно выселяться она не хотела. Пришлось подать в суд, так как другого выхода мы не видели.

Надо было временно где-то остановиться. В эвакуации были эвакопункты, где можно было некоторое время переждать, а тут их не было.

Единственное, что у нас было, — это адрес сестры жены Абрама Нины, которая уже успела вернуться в Харьков. Сестру звали Шура, ее мужа-портного звали Федя. У них была старшая дочь Сара и младший сын Фима. Жили они на Ващенковском переулке номер 6 в частном доме. И мы временно остановились у них. Хозяин дома — татарин, — жил отдельно, а комнаты сдавал в наем. Нам и в этот раз очень повезло. Рядом с комнатой Шуры пустовала полуразрушенная войной большая комната с четырьмя окнами. Два окна смотрели на переулок, а два окна во двор. Дом был деревянным срубом, но был обложен кирпичом. С хозяином мы быстро сговорились на условии, что отремонтируем комнату.

Аврумарн прямо сразу устроился снабженцем-лесозаготовителем в научно-исследовательский институт имени Мечникова. При поступлении на работу было оговорено, что институт поможет материалами для восстановления комнаты. Аврумарн в институте получил стекла и мы сразу застеклили окна. Мы комнату помыли, вытерли пыль, которая собралась за несколько лет пока квартира пустовала, да еще и без стекол в окнах. После такой косметики комната стала пригодной для жилья. Но оставалось большое неудобство, потому что нам надо было проходить через комнату Шуры.

Почти сразу прорубили дверь вместо одного из окон и организовали выход во двор. Так мы разрешили еще одну бытовую проблему.

Крыша в доме была металлической, но вся в дырках. Во время дождя нас просто заливало. Но и эту проблему Аврумарн с Фимой быстро решили.

(«Латание» происходило следующим образом. Папа с грудой тряпок и ведром с масляной красной краской (крыша была выкрашена когда-то в красный цвет) находился на крыше. Сверху маленьких дырок не видно. Для выявления их нужен был другой человек на чердаке. На чердаке свет проникал через даже малейшие дырочки. У меня была соломинка. Я эту соломинку просовывал сквозь отверстия. Соломинку обнаруживал папа и на это место укладывал обильно смоченную краской тряпку и как можно лучше расправлял ее. Залатанная таким образом крыша долго в этом месте не пропускала воду).

Можно было жить.

Но пришло время суда по нашему квартирному спору. У соседки, занявшей нашу квартиру, мужа убили на фронте. Мы судились за возврат нашей законной квартиры и нашей мебели.

Какой-то чиновник в суде сказал мне, что закон о возврате квартир распространяется только на лиц мобилизованных из этой квартиры. По его словам Фима не подпадает под этот закон, так как он был призван в армию в Коканде.

(Вот тот случай, когда мы сделали ошибку, не посоветовались с адвокатом. Уже значительно позже я узнал, что чиновник сознательно или несознательно, меня дезинформировал. В законе есть поправка для лиц, которые в момент оккупации не подлежали призыву, в том числе по возрасту. То есть закон по возврату квартир после оккупации распространялся и на меня).

Учитывая этот факт, а так же то, что комната на Ващенковском переулке была лучше, чем наша довоенная квартира, да и место ее расположения было лучше, мы прямо в суде заключили мирное соглашение. Квартира остается за соседкой, но она возвращает всю нашу мебель.

Она нам вернула обе кровати, платяной шкаф, которым я и сейчас пользуюсь и даже электрический счетчик. Единственное, что она не вернула, так это наш обеденный стол, который она сожгла во время оккупации. Действительно, в этом столе было много дерева.

Позже с помощью материалов института мы соорудили тамбур, а под ним еще и погреб с проходом в подвал дома.

Во дворе у нас был сарай для топлива и дворовая уборная. Итак, с жильем у нас все, слава Богу, наладилось. Жизнь, как зебра, состоит из белых и черных полос.

Только все, как будто наладилось, как сразу заболевают скарлатиной все трое моих детей. Подумать только! Детской болезнью, скарлатиной, заболевает Фима, только что вернувшийся из армии. Осмотрев больных, районный врач посоветовал обязательно положить в больницу Фиму и Геню, а Леня может перенести болезнь дома.

Но как их доставить в больницу? Теперь мы знаем о машинах скорой помощи, в конце концов есть личные машины и такси. А тогда? Аврумарну в институте дали подводу, с запряженной в нее огромной немецкой лошадью. Положили больных на подводу и повезли в нашу больницу в районе заводов. Там нас не приняли и направили в инфекционную больницу в совсем другом конце города. Попутешествовав с больными три часа, мы наконец сдали их в детскую инфекционную больницу.

(Когда нас оформляли встал вопрос в какую палату нас поместить вдвоем. Дело в том, что больница детская. Палаты были детскими и взрослыми. По возрасту Гене полагалась детская, но так как мы были вдвоем, то нас определили во взрослую. Я был доволен. Но на деле оказалось, что это не совсем хорошо. В детских палатах лежали малыши обоих полов, а во взрослых палатах девочки и мальчики лежали отдельно. Так что в моей «взрослой» палате самому старшему малышу было лет десять).

Дети болели по-разному. Геня болезнь переносил легче, чем Фима. Скарлатина ведь болезнь детская и дети ее переносят легче. Фима в больнице был единственный в его возрасте и болел тяжело с высокой температурой. Ему сделали укол в ягодицу, который осложнился и перешел в нарыв, который пришлось хирургически вскрывать.

Их палата была на первом этаже и я, маскируясь веткой дерева, могла их видеть. Я приносила хорошие передачи и Геня стал поправляться, как на дрожжах.

(В больницах в СССР всегда плохо кормили. И все, кто мог, носили еду больным из дому).

У него был прекрасный аппетит. Кровати его и Фимы были рядом и у них была общая прикроватная тумбочка, куда Фима укладывал мои передачи. Часто Геня ночью вставал, садился на пол, доставал что ему понравится из тумбочки и ел. Фима, конечно, видел его вылазки, но делал вид, что спит. Получив передачу, Геня и днем обращался к Фиме: «Фима, братик, ты не хочешь, так давай я съем».

Когда их выписали, Геня был как после санатория, а у Фимы — еле душа в теле.

Не успела закончиться эта беда, как на нас свалилась следующая. Явился претендент на нашу комнату.

Мы естественно не согласились и предъявили акт о полном восстановлении комнаты. Начались ссоры и оскорбления. Мы, естественно, боролись всеми силами, включая инвалидность Фимы, но, казалось, сила и закон были на стороне претендента. Дети были так напуганы, что при звуках шагов у дверей прятались под кровать.

На нас снова навалилась большая неприятность. От своей квартиры по незнанию мы отказались, а эту реально можем потерять. А где в разрушенном войной городе найдешь квартиру на нашу семью из шести человек?

Такие спорные дела должно был решать райжилуправление. А чтобы попасть к председателю очередь была такая, что у меня не хватает слов, чтобы ее описать. Она была и больше и более воинственна, чем очереди в эвакопунктах. На ум приходит очередь к председателю в эвакопункте Коканда. Там люди в очереди были пришибленные своим горем и спокойно ждали своей очереди, чтобы попасть в ближайший колхоз, который милосердно соглашался их принять.

В этой же очереди все люди, как один, были нервными, озлобленными и в спорных случаях готовы были пустить в ход свои кулаки или костыли. Несмотря на то, что я стояла в своей законной очереди, неоднократно слышались угрозы в мой адрес. Меня тянут из очереди, а я ухвачусь намертво за все, что было под рукой, и не даюсь. И так длилось с десяток дней и ночей. Но всему приходит конец.

Я попадаю в кабинет председателя по фамилии Однопозов. Это был дивный человек, не считавшийся со своим временем. Он принимал посетителей до глубокой ночи. (Это был демобилизованный офицер — инвалид войны, кстати, тоже еврей. Интересно, как сложилась его карьера, когда начался космополитизм, дело врачей и т. п. Ведь дело это, хоть и называлось «делом врачей», а касалось всех, абсолютно всех евреев, не зависимо от их служебного и даже партийного положения).

К приему у председателя я была хорошо подготовлена юристом, который и составил нам акт о восстановлении квартиры.

Однопозов внимательно изучил мои документы и надолго задумался. Затем он сказал: «Я хочу ваш вопрос решить на месте и совместно с претендентом. Приду к вам в шесть часов утра».

Стояла уже зима, но претендент пришел намного раньше назначенного времени. Во время ожидания Однопозова он замерз, — было слышно, как он бьет одну ногу о другую, — но в комнату не просился. Ровно в шесть пришел Однопозов. Осмотрев нашу комнату и семью, говорит претенденту: «Вот что товарищ. Вы оба воевали и имеете привилегии. Но передо мной семья в шесть человек, а ваша из трех. Мне для троих человек легче найти квартиру, чем для шести. Даю слово, что в самое короткое время найду жилье для вас. И прошу прекратить свои угрозы этой семье и оставить ее в покое».

Вот такие люди были в то тяжелое послевоенное время. И, действительно, этот претендент был опасной личностью, но нас он оставил в покое. Спасибо тебе, дорогой Однопозов.

А в дальнейшем наш претендент по фамилии Луговой, оказался очень опасным человеком. Между собой мы его звали «дер васер», то есть белогвардеец. Как-то он пришел со здоровым, как и он сам, приятелем и безо всяких слов выбросил на улицу семью из трех человек с мебелью из соседней комнаты в нашем доме. В дальнейшем мы от нашего хозяина дома узнали, что этот Луговой не имел права претендовать на жилье в нашем доме. Так как справку о том, что он до войны жил в этом доме, он получил с помощью угроз.

Сам же Луговой в приватной беседе с Аврумарном гордился тем, что он член партии, что он культурный человек, что читает газеты и даже ходит в баню. Вот таких сволочей было множество.

Снова беда нас припугнула, но обошла.

Надо было приняться за благоустройство нашего жилья. В комнате было холодно, несмотря на то что нам плиту сделал хороший печник. Сколько не топи, а в комнате холод и из окон капает. Надо срочно делать тамбур, так как мы входили в комнату прямо со двора.

В институте Аврумарну выделили бревна для постройки тамбура. Пока мы искали плотника, бревна сложили под окном. Так как лес был в большой цене, мы боялись за сохранность бревен. Несмотря на то, что я сплю чутко, я все же улеглась спать под окном, где лежали бревна. Среди ночи слышу шорох. Выглянула и — о ужас! Из двора уже уходит человек с нашим бревном на плече. Я в одной сорочке выскочила из комнаты с диким криком: «Стой! Неси обратно!». А он несет бревно и уже перешел переулок, а я с криком бегу за ним. Тут выскочили Аврумарн с Фимой и ему пришлось бросить бревно и спокойно уйти.

Вскоре мы пристроили тамбур и в комнате стало теплее.

Время вспомнить добрым словом семью Шуры Дубкиной, так как они, хоть и на короткое время, согласились принять нашу большую семью. Теперь, когда я пишу эти воспоминания спустя много-много лет, я понимаю что мы тогда были не достаточно благодарны этой семье. Что легко дается — не ценится.

Шура и ее муж Федя были очень непохожими людьми. Шура — замкнутая неулыбчивая женщина, а Федя был очень добрым человеком. У него на устах постоянно блуждала какая-то детская улыбка.

У них было двое детей. Старшую звали Ларой. У нее дурные склонности и она совершенно не чтит родителей. Учиться в школе не хочет. Младшему сыну, Фиме, тогда было лет шесть. Время было голодное и он наелся ядовитой травы дурмана, который рос во дворе и заболел. Он долго лежал в больнице на излечении, но от этой болезни так и не вылечился. Он остался каким-то заторможенным. Спустя много лет его все же призвали в армию. Служил он в охране заключенных где-то в Западной Украине. Во время его дежурства заключенные организовали побег и в перестрелке его убили. Вот как бывает у человека — не судьба!

Еще об одной соседке-татарке — вдове с шестью детьми.

Вот эта нуждающаяся женщина занимала две большие комнаты, одна из которых примыкала к нашей комнате и была даже между ними закрытая дверь. Как-то пришла она и предложила, чтобы мы у нее купили эту комнату. А она с семьей будет жить в оставшейся у нее второй комнате. Мы ей не доверяли и поэтому отказали. Она все же пришла второй раз и снова предложила эту комнату, так как ей очень нужны были деньги. Отдельно эту комнату она сдать не могла, так как у нее нет входа. Если мы откажемся, то она будет вынуждена продать обе комнаты, а сама с семьей переселится в сухой подвал под комнатами. Так что она просит нас согласиться. И мы рискнули.

Так нам буквально навязали большую светлую комнату. Мы и думать не могли о таком счастье. В двух комнатах у нас уже было 40 квадратных метров. Наше жилье в десяти минутах ходьбы от центра города. Еще ближе — базар, аптека и очень удобный транспорт. И это в разрушенном войной Харькове.

Опишу эту комнату, так как она этого заслуживает.

Дверь в комнату татарки заложили кирпичом и побелили. В этой комнате, в двух внутренних углах, были чисто белые кафельные зеркала от двух каминов. Зеркала были от пола до потолка с красивой ажурной отделкой. В комнате было два светлых окна, выходящих в переулок. Правда потолок весь в ржавых пятнах, так как крыша давно текла. Аврумарн крышу быстро починил, но отбелить потолок так и не удалось.

И мы зажили вольготно. Теперь мы уже не теснились.

Вскоре эта татарка снова пришла к нам с просьбой купить или найти покупателя на оставшуюся у нее комнату, так как ей очень нужны деньги, а сами они переселяются в подвал.

Однажды мама встретила нашего знакомого Абрашу Балина, у которого с семьей не было жилья, и он скоро вселился в эту комнату.

(Доброе дело бабушки откликнулось для нас и для меня ответным добром от Абраши. Но об этом позже. Не знаю чем занимался Абраша, но семья его жила всегда в достатке, в отличие от нашей, всегда прозябавшей.

Но сначала о комнате. Мы жили в двух светлых больших комнатах. Комната Балиных была небольшой и полутемной, так как дневной свет проникал туда через окно, выходящее в тамбур. У Абраши была очень красивая, полноватая, но очень больная сердцем жена Рахиль. У них было двое детей. Старшая Белла — ровесница Генки. А потом родился сын Миша.

Абраша и Рахиль делали очень много хороших дел для нас. Но у них сложилась печальная судьба! Сравнительно молодыми умерли Рахиль и Белла. Несколько позже погиб Абраша. Он утонул в маленькой речушке, которую буквально можно было перейти вброд. Это случилось на отдыхе. Переправу с берега на берег осуществлял паром. По какой-то причине паром перевернулся и Абраша, и еще двое утонули, так как не смогли вынырнуть из под него. А сын их, Миша, спутался с преступной группой воров на базаре и несколько раз сидел в тюрьме).

 

И снова борьба за кусок хлеба

Как мы живем? Опять с нуля. Слава Богу, что квартира у нас хорошая.

Хоть война и окончилась, но жизнь у всех, не только у нас, — тяжелая. На заработную плату Аврумарна прожить невозможно. Цены на продукты питания растут ежедневно. Пришлось снова приняться за свое. Я начала шить фуфайки, а мама — продавать их на базаре. Одно хорошо, что у меня превосходная ножная швейная машинка.

Дети?

Леня пошел учиться в третий класс. Каждый вновь поступивший ученик должен был принести табурет. В школе сидеть не на чем. У Лени учеба идет туго. Сказалась плохая подготовка в русской школе старого города Коканда. В старом городе все школы узбекские.

Что касается Гены. В нашем районе государственных детских садиков не было. Поэтому, несмотря на наши материальные трудности, пришлось отдать его в платный детский садик.

Лучше обстояли дела у Фимы. Он поступил на учебу в престижный Электротехнический институт. Учится он хорошо и у него появились замечательные друзья. Хороший круг друзей очень важен! Это Исаак, с которым он одно время учился еще в 74-й школе. Очень хороший товарищ Виталий, — сын одной из наших районных врачих. И Исаак, и Виталий были участниками прошедшей войны с немецкими фашистами.

Третий друг Фимы — Эрвин всегда вызывал у меня огромное восхищение. Этого еврейского мальчика, жителя Варшавы, застала война с фашистами, когда он гостил у своей бабушки в Литовском городе Вильно. В первый день войны он по настоянию Бабушки (я написала ее с большой буквы) ушел пешком на восток, спасаясь от фашистов. После захвата Вильно фашистами и бабушка, и дедушка его были казнены. Бабушка спасла Эрвина от верной смерти. Судьба забросила Эрвина на Урал. Вот этот одинокий мальчик, не зная русского языка, пережил в диких условиях войну. Продолжал учебу и даже смог поступить в институт, в котором учится Фима. Вот такие у Фимы замечательные институтские друзья!

С тех пор прошло очень много лет, а их дружба продолжается. Я их так люблю, что когда их институтская группа собирается отмечать юбилейные годы окончания института, я всегда с ними. У Фимы даже есть фотографии этих встреч, где и я с его бывшими однокурсниками.

Спустя несколько месяцев после нашего приезда, у нас поселилась семья Кисляновых. Их четверо, так как их дочь уже замужем за польским евреем Мишей. Он портной и специалист по женской верхней одежде. Приехав в Харьков, он тут же устроился на работу по специальности. Что значит иметь хорошую профессию. Лиза стала как и я шить фуфайки, а Исаак продавать их на базаре, как мама.

Пока мама не возвращалась с базара, я не находила себе места. Продажа новых фуфаек запрещена и милиция за этим тщательно следит, не то что в Коканде, где на это смотрели сквозь пальцы. А тут еще дома две швейные машинки и склад сырья для будущих фуфаек. Прямо настоящая противозаконная артель. Это усиливает нашу тревогу на случай обыска. Мы с Аврумарном в долгу перед Кисляновыми и терпим их пребывание у нас, затянувшееся на несколько месяцев. Однажды маму все же привели в милицию с базара и долго там продержали. Кто-то из милиционеров смилостивился над ней и выпустил. Как я в тот раз перенервничала, трудно описать.

В этих условиях мама была недовольна столь долгим пребыванием у нас Кисляновых и давала об этом им знать. Нам с Аврумарном мамино недовольство не нравилось, но мы были бессильны что-либо изменить.

Наконец-то они, слава Богу, нашли квартиру и съехали. Естественно, они остались нами недовольны. А что можно было поделать, когда их шитье и наше сильнейшим образом усиливало страх перед арестом за противозаконное предприятие.

От их зятя Миши у меня осталась память. Из эвакуации мы привезли с собой мое летнее пальто. Несмотря на то, что оно висело на гвозде на стене (шкафа у нас не было), мыши умудрились прогрызть в нем дырку на плече. И вот Миша пришил своего рода погончики на месте дыры и пальто стало вновь пригодным для носки. Это пальто я еще до сих пор не выбросила.

Несколько слов об известной мне судьбе семейства Кисляновых. В конце сороковых годов советское правительство разрешило бывшим гражданам Польши вернуться на родину. Так как Миша был бывшим польским гражданином, то вся семья Кисляновых туда и выехала. По слухам в Польше выжившим от фашистов евреям было не сладко. Там даже были еврейские погромы и Кисляновы переехали жить в Америку.

Идет 1947 год. Аврумарн продолжает работать в институте, мы с мамой шьем и продаем на базаре, но всего этого не хватает для пропитания нашей семьи. Дошло до того, что мы временами питались вареными картофельными очистками. Год очень тяжелый и голодают многие, в том числе и семья Исаака Давыдова.

Накануне нового 1948 года Исаак предложил нам наладить у нас изготовление парафиновых елочных игрушек. Мы, естественно, согласились, надеясь хоть на какой-то заработок. Откуда-то Исаак принес гипсовые формочки различных зверюшек и даже пионера. Принес он парафин и краски. Наши изделия пользовались спросом, и мы несколько пополнили свой бюджет. Но, как говорится, «к сожалению, день рожденья только раз в году». Новый год быстро прошел и спрос на игрушки тоже.

Исаак же научил нас и другому виду заработка. Изготовлению вуалек, которые по его науке, как и игрушки, делал Фима. Сразу после войны вошли в моду такие вуальки, надеваемые на дамские головные уборы, даже самые неказистые.

Мы боролись с голодом как могли.

Мы подружились с нашим земляком из Ревуцька (Добровеличковки) Исаком Бахмутским. Его жена Поля была умнейшей женщиной. Несмотря на то, что у Поли от какой-то болезни была совершенно изуродована левая сторона лица, Исак этого как бы не замечал и был примерным семьянином. У них было два сына. Младший из сыновей — ровесник Гени, а старший — постарше.

Исак всегда был деловым человеком и в Добровеличковке торговал всем, чем только можно. Но среди жителей местечка его величали не иначе как Ицик-плут.

Как-то в беседе о нашей жизни, Исак предложил нам купить трикотажную машину. К этому времени в Харькове уже промышляло множество кустарей-трикотажников.

Образовали и мы своего рода артель. Он покупает большую трикотажную машину на 400 иголок, пригодную для изготовления полотна для мужских маек. Он же достает пряжу. А труд наш.

Установили машину. Мастер, у которого Исак купил машину, нас обучил работе на ней. Работа на ней оказалась не сложной и мы быстро ей научились. Но беда в том, что машина очень часто ломалась, потому что мастер собрал ее из уже отработанных ранее деталей. По договору мастер приходил ее чинить, но потребность в ремонте возникала слишком часто. Мы эту машину называли мучительницей, так как при сбое она перепутывала пряжу.

Для того, чтобы где-то работать, я оформилась в артель канцтоваров.

(В те времена все трудоспособное население должно было работать на законных предприятиях. В противном случае они зачислялись в тунеядцы и преследовались. Для примера, будущего лауреата Нобелевской премии, поэта И. А. Бродского осудили за тунеядство и выслали из Ленинграда).

Коротко опишу процесс производства. Изготовленное полотно Леня относил к нашей хорошей знакомой вдове Ломазовой. Она кроила это полотно и шила майки. Эти майки Леня забирал. Я их красила и — продукт готов.

Немного о семье Ломазовых. У матери было два хороших сына. Оба были юристами. Один из них работал в другом городе, а младший, Девик — в Харькове. Позже я неоднократно обращалась к Девику за советом. Сразу после войны к Ломазовым залез грабитель. Матери не было дома, а Девик лежал с температурой в постели. Когда грабитель залез в комнату, то его встретил Девик и ударом кулака свалил его на пол. Дело в том, что Девик, будучи студентом, ходил в секцию бокса.

Спустя некоторое время оба сына Ломазовой умерли. Они были совсем молодыми. Вот какое горе обрушилось на мать двоих замечательных сыновей. Но это будет позже.

Должна сказать, что наш промысел сурово карался законом, не то что в Коканде. Можно было запросто угодить в тюрьму и мы все время рисковали. И однажды это несчастье нас таки настигло.

(В повествование мамы вклинюсь я. Я этот день опишу подробнее, так как именно я был участником этого события. Произошло это в хороший летний день. Были студенческие каникулы. Я перешел на третий курс института. Бабушка с утра была на базаре и у мамы, после покраски, высохла очередная порция маек. Маек было на этот раз слишком много для Лени, основного доставщика продукции для бабушки. Решили, что я отнесу их вдвоем с Леней. Я был в этом деле новичок. Милиционер меня вычислил, как нарушителя, еще на подходе к базару и задержал. Надо было Лене бежать домой и сообщить о несчастье, а он подбежал ко мне с мешочком своих маек и нас уже задержали обоих. В милиции наше задержание начальство приняло неодобрительно и при мне отчитало милиционера. Они даже меня не допрашивали и переправляли три раза из одного отделения в другое. Причем оба раза милиционер нас вел через весь город. Уже ночью, милиционер, ведший нас из второго в третье отделение, проходя недалеко от нашего дома, сказал Лене: «Беги домой». Но не повезло. На подходе к дому его задержал другой милиционер, проходивший мимо. Из третьего отделения нас с Леней отпустили и, так как это было часа в три ночи, то дали даже сопровождающего милиционера. Иду домой, а меня охватил страх: «А дома ведь стоит трикотажная машина!» Пришли. Никакой машины и в помине нет. Ее предусмотрительно убрали. Вновь слово маме.).

Не помню, как мы узнали о случившемся, но я сразу обратилась за помощью к Абраше Балину. Первое, что он сделал — забрал машину и пряжу к себе и мы очистили квартиру от вещественных доказательств. Затем он пошел в милицию выручать детей. Очевидно, это было для него нелегко сделать. Их отпустили поздно ночью. Надо полагать, что не за красивые глаза их выпустили, но нам это ничего не стоило. Он же о своих действиях никогда не говорил и не вспоминал. А время было очень и очень тяжелым. За упаковку иголок могли дать большой срок тюремного заключения.

Земля тебе пусть будет пухом, Абраша Балин! Ты был очень добрым человеком. Я и мама всю нашу жизнь вспоминали твой благородный поступок. Без твоего вмешательства Фиме пришлось бы несладко.

После этого события мы ликвидировали свое производство. Машину я сдала в артель, где я была оформлена. В артели я получила справку, что машина сдана безвозмездно. На трикотаже поставили жирную точку. А что же Исак Бахмуцкий? Он намного раньше исчез с нашего горизонта.

Шел 1948 год. Я устроилась на работу калькулятором в ресторан «Лето» в парке имени Шевченко. (Калькулятор — это не портативное вычислительное устройство. В то время это была профессия сотрудников ресторанов и столовых, определявших стоимость блюд, в зависимости от стоимости продуктов, входящих в их состав. Перед войной мама работала калькулятором в школьной столовой).

В ресторане хорошо и вкусно готовили, но наценки на продукты были большими. Работа мне нравилась. Я прямо за ней соскучилась. В этой работе был один минус, который повлиял на возможность мою продолжать там трудиться. Калькуляцию можно было начинать делать когда прибывали продукты. Повозка с продуктами часто приезжала к концу рабочего дня и, следовательно, мне приходилось задерживаться. Такие мои задержки на работе после окончания рабочего дня не нравились Аврумарну и мне пришлось уволиться.

 

А жизнь продолжается

В 1950 году Геня пошел в первый класс.

Как я уже писала, наш дом стоит рядом с трехэтажным зданием очень большой прачечной. И вот с этой прачечной мне повезло. После того, как по настоянию Аврумарна мне пришлось уволиться из ресторана «Лето», я долго не могла найти подходящей работы. Я уже обратила внимание, что в жизни многое зависит от случая. И вот такой случай представился.

Как-то я встретила знакомую, которая работала учетчицей в соседней прачечной. Поговорили о жизни и о том, что я ищу работу. И вот подвернулся тот самый случай. Она мне посоветовала пойти в прачечную сегодня же, так как в бухгалтерии требуется работник, а их главный бухгалтер с завтрашнего дня уходит в отпуск. Я так и сделала. Пришла со своими документами и меня тут же приняли на работу.

Поручили мне большой участок работы в бухгалтерии по учету реализации не только прачечной, но и красильни, и химчистки. Работа для меня оказалась сложной, так как я раньше этим не занималась, а спросить было не у кого. Пришла домой растерянная и даже не знаю с чего начать. Аврумарн, хоть и был против того, чтобы я работала, дал мне дельный совет. Надо ознакомиться с архивом по моему участку.

После того, как я изучила все документы по моему участку в архиве, я стала специалистом моего участка. Спасибо тебе, Аврумарн.

 

Немного о моей маме Бране

Хочу еще раз отметить ее необычайную активность и очень существенную помощь в жизни ее детей, в том числе и в моей. О ее неоценимой помощи моей семье вы прочли в предыдущих главах.

Будучи уже очень старой женщиной, примерно под 80 лет, она сама стала добиваться назначения ей пенсии, чтобы не быть иждивенкой, хотя всей своей жизнью она заслужила это. (Необходимо мое небольшое объяснение. В СССР пенсии стали вводиться со времен Хрущевской оттепели, т.е. примерно в середине 50-х годов. И еще. Вы только что прочли у мамы, что бабушка сама в таком возрасте стала добиваться назначении ей пенсии. А где были мы?)

Сама пошла в Собес (районное управление труда и социальной защиты населения) и получила там консультацию. Для назначения пенсии ей необходимо было устроиться на некоторое время на работу, например, няней.

И опять же сама договорилась с нашей очень хорошей знакомой Любовью Исаевной Рудовской. Та, как врач с двумя детьми, имела право на няню для детей. Однако, это ее не устроило. Она оформилась в артель и стала вязать рукавицы. Теперь у нее хоть и маленькая, но была своя заработная плата. И эта работа у нее получалась хорошо. Спустя несколько месяцев ей установили пенсию в размере 20 рублей. Она была несказанно рада и счастлива этой пенсии и обретению независимости. У нее появились собственные деньги для подарков ко дням рождения членов семьи.

Затем она начала вязать авоськи. (Авоська — это плетенная сумочка для вещей и продуктов из толстых ниток или тонкой веревки. Это было очень удобное бытовое изобретение. Пустая, она не занимала места, носилась в карманах или дамских сумочках и использовалась при первой необходимости, то есть ее носили на всякий случай, на «авось». Вдруг в каком-то из магазинов что-то появится в продаже. Тогда это называлось «выбросят». Утверждали, что автором названия этой очень удобной сумочки был известный в Союзе юморист — Аркадий Райкин.)

К этому времени ее внучка Белла уже подросла, и она и ее тоже оформила работать в эту артель. В изготовлении авосек самое сложное было плетение ручек. Это Белла не могла освоить и мама плела за нее все ручки.

Оглядываясь назад, можно сказать, что в жизни ее было очень мало радостей. Относительно благополучно она прожила с мужем до Революции. И несмотря на все невзгоды, она очень-очень любила жизнь до самой смерти.

(Что помню я. В то время к врачам мы обращались в основном при высокой температуре. В СССР медицинское обслуживание населения было бесплатным. Это было одним из достижений правительства коммунистов. Кроме бесплатной медицины в Харькове была и платная поликлиника. В ней работали, вернее подрабатывали, лучшие врачи города. Стоимость была небольшой и зависела от звания доктора. Вот бабушка лечилась там у одного из лучших терапевтов города. Она, мне помнится, лечилась от склероза и проблем с желудком. Я часто бегал по аптекам в поисках морской капусты для нее).

Она сама любила жизнь и старалась, чтобы и я получала максимум удовольствия от жизни. В прачечной, как на вредном производстве, было много очень дешевых путевок в дома отдыха и санатории. И только по ее настоянию я часто брала путевки, а все женские заботы о семье она взваливала на себя. (Это почти в 80 лет и старше).

Приведу один пример. Нашу приятельницу Любовь Исаевну по какому-то случаю отправляли с детьми на детский курорт в Евпаторию на южном побережье Крыма. Она и предложила мне с Геней быть ее попутчиками. Я, естественно, отказалась, так как я к такому путешествию была не готова. У меня даже приличного халата не было. Но здесь вмешалась мама. Как можно отказаться от такого заманчивого случая, который больше не представится. Так я и поехала. А халат свой дала мне все та же Любовь Исаевна. И я действительно получила удовольствие от этой поездки.

Теперь немного о ней самой.

Здоровьем она была крепка и до старости мало болела.

Она всегда была высокой и стройной с хорошим телосложением. Летом ее неоднократно спрашивали, кто ей шьет бюстгальтеры, так как в магазинах они не продавались. Отвечала она двусмысленно и гордо, что эта модистка шьет только для нее.

Она всегда аккуратно одевалась. Не признавала темных цветов в одежде.

(Вклинюсь я в воспоминания о бабушке Бране. Давно мама передала мне большое белое полотенце (по-украински — рушнык), сделанный моей бабушкой Браной еще в девичестве и вышитое в украинской манере. На нем вышита дата 1904 год и инициалы ББ — Брана Бавская. Рушнык сохранились благодаря маме. Я, для большей сохранности, это полотенце отдал Лене. И вот это полотенце вынырнуло снова спустя 102   года. На нем на свадьбе своей дочери Лена передала Ане «хлеб-соль»).

Она была мне незаменимой помощницей в выхаживании моих детей, то есть ее внуков.

Больше всего ей досталось от Гени. Вы помните, что он родился в эвакуации, в очень голодное время и он не переставал болеть поносом. Его замаранные пеленки она стирала в арыке. И все же она радовалась внукам, так как дети ей мало приносили радости.

(В этой связи я приведу афоризм, который мне рассказала бабушка. Думаю, что это народная «мудрость». Привожу ее, чтобы сохранить хоть какие-то крохи ее мудрости. Сказано это было ею, очевидно, под горячую руку, после нелицеприятного разговора с мамой. Я же это время отчетливо помню, хоть я был еще малышом и сидел на горшке. Вот ее слова: «Почему бабушки любят внуков? Потому, что люди любят врагов своих врагов»).

Леня в детстве никогда не сидел дома и вечно с друзьями мотался по Ващенковскому переулку и дворам. И когда он голодный влетал в дом, его всегда ожидал жаренный картофель с розовой корочкой, который мама делала для него, добавляя в картофель нарезанные мелко ломтики свеклы и лука.

Как вы понимаете, тогда мы жили так бедно, что у нас не было денег покупать фрукты детям. Вот мама ходила к закрытию базара, — это называется на расторг, — и покупала по дешевке фрукты для детей. Из всех фруктов, по нашему карману были дикие лесные груши. Эти груши были по-настоящему съедобны лишь тогда, когда они длительное время полежат. Вот мама их прятала от детей, но Леня их все равно находил и съедал неспелыми. Это маму не расстраивало, она даже этим гордилась — вот какой у нее внук!

Ниже я хочу остановиться на отношениях мамы с Аврумарном.

Отношения их были скорее похожи на хорошие отношения между сыном и матерью, а не тещи с зятем. Меня это даже иногда раздражало. Например, когда мама болела, а он приходил с работы, первым его вопросом было, ела ли мама.

Хочу описать случай, когда мама дала Аврумарну звонкую пощечину, а он ее простил. Ему тогда уже было около пятидесяти лет. Я об этом узнала от нее много-много лет спустя.

Дело было перед войной. Я работала в бухгалтерии школьной столовой. Столовая нашей школы хорошо себя зарекомендовала и к нам приходило питаться в перерыв все начальство района. В этот год наша заведующая столовой решила вечером отпраздновать день 8 марта.

На вечере присутствовал и председатель исполнительного комитета нашего района. Зима в этом году была свирепой и город был завален снегом. А к вечеру еще разыгралась метель. По нашей предварительной договоренности Аврумарн должен был меня встретить. Так как «бал» немного затянулся, то Аврумарн пришел прямо в школу. И тут произошло ужасное совпадение. Когда открылась дверь и зашел Аврумарн, единственный мужчина на балу — председатель, — на виду у всех поцеловал мне руку. Я сразу догадалась об ужасных последствиях этого поступка председателя. По дороге домой ветер был такой сильный, что я рада была бы, если бы он меня унес. Как я Аврумарну ни объясняла, что председатель был интеллигентом еще до революции, и что для него поцелуй руки женщины в знак благодарности — дело естественное, но Аврумарн этому не верил. В таком воинственном состоянии он пришел домой. Размолвка наша была длительной, что отражалось на ситуации в семье. Но как-то он, вдруг, без каких-либо видимых причин, остыл. И лишь много лет спустя мама рассказала мне о своей единственной пощечине Аврумарну — за эту размолвку.

Со мной он часто на почве беспричинной ревности ссорился, а с мамой они оставались хорошими друзьями всегда.

Из предыдущих глав вы знаете, что в эвакуации я шила, то есть занималась производством для пропитания семьи, а мама вела хозяйство. Тогда, к сожалению, к хроническому псориазу у Аврумарна добавился длительный понос. Руки его были забинтованы и мама ухаживала за ним, как за ребенком.

Когда же в 1971 году у мамы произошли подряд три инсульта, то теперь уже Аврумарн ухаживал за ней, как за грудным ребенком. Это был такой уход, какой я и описать не могу. Во избежание пролежней, Аврумарн научился правильно менять под ней простыни. Так как он ставил ей клизмы, ни я ни Лиза не могли.

Нам всем еще повезло, что к этому времени Лизе исполнилось 55 лет (время выхода женщин на пенсию) и она смогла по будням приезжать к нам на помощь. С постели мама подняться уже не смогла, но жить ей очень и очень хотелось.

Она говорила своему лечащему врачу, что она плохой доктор, раз она не может вылечить ее от воспаления легких. Этот диагноз ей поставили для ее успокоения.

И еще очень важная деталь.

Теперь, когда я пишу эти строки, на дворе 1988 год и у нас установились нормальные отношения с Америкой и стала возможной переписка. До этого и думать нельзя было о переписке с Америкой. И вот мама настаивала, чтобы мы связались с ее братом Колменом-Лейбом и попросили его выслать необходимые лекарства для ее выздоровления.

Вот так она предвидела то, что теперь является нормальным, а тогда казалось просто невозможным.

Есть такая украинская поговорка: «Одна бида идэ и другу за собой ведэ».

Так оно у нас и случилось в самом начале 1972 года.

У Аврумарна произошел тяжелый инфаркт. И здесь я должна отдать должное нашим врачам. Приехавшая скорая помощь сделала все для того, чтобы оживить Аврумарна, а я в это время ходила то к маме в ее комнату, то возвращалась к Аврумарну. В один из чудесных моментов врач показал мне, что пульс у Аврумарна заработал. Это было счастье.

Затем этот же врач (дай ему Бог здоровье) сказал, что с двумя такими больными я не справлюсь и Аврумарна забрали в больницу. В больнице у Аврумарна, пока его состояние было тяжелым, дежурил Геня.

Мама умерла, когда Аврумарн лежал в больнице.

Возвратившись домой, Аврумарн сказал: «Если бы я был дома, она бы не умерла». Смерть мамы мы пережили очень тяжело. Сидим бывало вдвоем и плачем. Однажды он сказал мне, что ему, после перенесенного инфаркта легче, чем мне. Сейчас у него есть я, а у меня этого уже не будет.

Спустя четыре года у Аврумарна произошел инсульт. Частный врач сказал нам, что если он переживет 9 дней, то останется жить, возможно частично парализованным.

Однако этот 9-дневный барьер он не пережил. В этот день Фима вызвал, как врача, Павла Илларионовича Соболева — мужа Беллы, Лилиной сестры. Случилось это 19 сентября 1976 года. Пережил Аврумарн маму на четыре года.

(О еще одной счастливой способности бабушки. Она умела создавать и укреплять пошатнувшиеся браки. Если бы не она, скорей всего, брак моих родителей не выстоял бы из-за чрезмерной ревности папы.

Она сосватала Лизу с Абрашей. По моим сведениям, невзирая на трения Лизы со свекровью, брак был счастливым.

Она дважды сосватала своего младшего сына Авреймла и всячески поддерживала его семью с его дочерью Беллой — инвалидом детства. Она настояла на операции тазобедренного сустава, облегчившей Белле жизнь. Она одна настаивала на том, чтобы Белла работала. Замечательная мачеха Рива ее жалела и не хотела, чтобы она работала. И только бабушка смотрела вперед и настояла на ее работе, зная что человек должен находиться в обществе и должен заработать себе пенсию.

Она удачно сосватала Таню, Геничкину сестру. Это то немногое, что я знаю).

Сейчас, когда я пишу эти строки, а ее уже нет в живых, хочу повиниться, что мы, ее дети, мало давали ей поводов радоваться. А она жила в моей семье с 1932 года.

С Лизой она тоже хлебнула немало горя.

И ее сердечная болезнь, и ее первые роды с риском для жизни. Затем похороны этой годовалой девочки, которую Лиза рожала невзирая на противопоказания врачей.

Лизе всю жизнь не везло с жильем. Всегда с соседями, — тогда это называлось «коммуналка».

Так вот, мама неоднократно ходила мирить Лизу с соседями. Ходила она мирить Лизу и с ее свекровью.

С Абрамом она мучилась всю свою жизнь, начиная со дня его рождения. Его неопределенная болезнь преследовала его с раннего детства. Начал он ходить только в 3 года. К тому времени она уже была вдовой в самое тяжелое время гражданской войны и бандитизма. Было невозможно дать ему хоть какое-то образование.

К этому добавилась ранняя смерть его жены, оставившая на его руках малолетнюю дочь с тяжелым тазобедренным вывихом и много-много других бед, включая эпилепсию от контузии во время службы в армии.

О его не совсем удачной жизни я писала и раньше.

Сосватали Абраму Нину незадолго до начала войны. Нина была и старше, и умнее его. Она хорошо устроила семейную жизнь в их квартире. И тут началась война. В эвакуации они жили на Урале. Абрама призвали в армию и беременная Нина осталась одна в деревне. Родила она дочь, которой дали потом имя Белла, 20 января 1942 года. Рожала она дома, а принимала роды женщина. В России такие женщины назывались бабками-повитухами. Всю войну они там голодали и страдали от сильного холода.

Когда семья Абрама вернулась в Харьков, Беллочка знала только вкус картофеля. Теперь я хочу остановиться на его злоключениях после войны. Он с женой Ниной и Беллой поселился в пустующей комнате в том же дворе, где они жили и до войны. Комната была запущенной, но светлой и сухой.

Времена были лихие. Абрам работал обойщиком мебели в артели. Прокормить семью на его мизерную заработную плату было невозможно. Нужно было искать другие возможности заработать деньги. У Нины была двоюродная сестра, которая на машинке дома вязала дамские чулки, а Нина продавала их на базаре. Этот кустарный промысел был запрещен. Однажды, когда Абрам принес Нине партию из 18 чулок, его задержала милиция и арестовала. Его арест был для нас трагедией. Вообще сидеть в тюрьме трагедия для всех, а у него еще и эпилепсия.

Наш знакомый Девик посоветовал хорошего адвоката. По тогдашним законам судопроизводство было быстрым и суровым. И все же, благодаря помощи адвоката, ему присудили полтора года ареста. Это было по тем временам мягким наказанием.

По совету адвоката я поехала в столицу республики, в Киев, за помилованием. К моему счастью в Киеве жила семья Кисляновых и они меня приютили.

Не только приютили, но как говорится и обогрели. Сама их комната была полуподвальной с выходом прямо на улицу. И все же, они меня радушно приняли и проявили ко мне большое участие. С Любой и Юклом мы ходили к зданию Исполнительного комитета республики (Правительству республики).

Когда я увидела очередь людей, ожидавших приема прокурора Руденко или председателя Гречко, у меня оборвалось сердце. Большой сквер перед зданием Исполнительного комитета был заполнен тысячами людей, ожидавших приема.

В этой очереди была запись. Ежедневно велась перекличка. В случае неявки человека несколько раз его из очереди вычеркивали. Многие люди, не имевшие родственников и знакомых в Киеве, там в сквере и ночевали. Хорошо, что было теплое лето. За несколько дней очередь продвинулась очень мало. Я познакомилась с женщиной — матерью студентки. Ее дочери, за то, что у нее милиция нашла несколько пачек швейных иголок, суд присудил пять лет тюрьмы. У большинства людей в очереди были аналогичные несчастья.

Спустя, кажется, неделю, мне надо было вернуться домой, а отмечать мою очередь взялась эта женщина. Когда я вернулась, очередь уменьшилась и я скоро попала к председателю Исполкома. Этот человек проявил ко мне сочувствие, но ничем помочь не смог. Он сказал, что все такие дела решаются по месту жительства, а не в Киеве.

Отбывал наказание Абрам в трудовом лагере на станции Шебелинка, в двух часах езды поездом от Харькова. В этом лагере его не обижали и даже приступов эпилепсии не было. Временами я его навещала и привозила продукты, чтобы подкормить.

Свой срок наказания он отсидел полностью.

Вернувшись из заключения, он устроился разнорабочим на предприятие «Шубмехпром». Надо отметить, что Абрам родился под «несчастной звездой». Только он начал работать, как заболела Нина. У нее оказался рак плевры. Вскоре она умерла. Остался Абрам с восьмилетней Беллой на руках.

Нам с мамой казалось, что Бог его снова за что-то наказывает.

Однако, через месяца три к нему стали свататься. (Это естественно. После войны мужчин было мало).

Сотрудник Абрама стал сватать ему свою родственницу Риву. Она Абраму понравилась и вскоре они поженились. Вот мамино мнение о Риве и ее прямые слова: «О Риве можно написать книгу, но это не мой удел».

Эта женщина так же, как и Абрам, была обижена судьбой. Первый ее муж был командиром Красной Армии. Но он был пьяницей и все время ей изменял с разными женщинами. У них была девочка и, по странному совпадению, ее тоже звали Беллой. От какой-то болезни эта девочка умерла.

Первое, что она сделала, поселившись у Абрама, она превратила комнату, которая была похожа на сарай, в чистую и светлую, как фонарик. В комнату весь день заглядывало солнце, чего я почти всю жизнь была лишена. Большую печь, которая стояла поперек комнаты выбросила и вместо нее у стенки поставила маленькую плиту, которая у нее всегда сияла, как пианино.

Абрам стал ухоженным, как никогда раньше.

Но самое дорогое было то, что она привязалась к нашей Белле. Однако Белла долго не отвечала ей взаимностью. К тому же, ее настраивали против Ривы родственники покойной Нины.

Рива делала все возможное и невозможное, чтобы привязать к себе ребенка. Она за ней ухаживала больше, чем многие родные мамы за своими детьми. Белла была всегда накормлена, чисто одета, аккуратно причесана. Но добиться хотя бы снисхождения, а не любви от Беллы, она длительное время не могла.

И опять мама.

Маму всегда беспокоила плохая походка Беллы. И она решила выяснить, в чем причина. Пришлось мне обратиться к специалистам ортопедической клиники. Осмотрев ее, врач сказала, что ей необходима операция, в противном случае она «сядет», то есть не сможет ходить вовсе.

Мама добилась, чтобы операцию Белле сделал лучший хирург клиники Новаченко. После операции Новаченко сказал маме, что операция ноги, которую он сделал, прошла хорошо, но нужна операция и второй ноги. Но, к сожалению, от операции на второй ноге Белла категорически отказалась.

После операции Белла долго лежала в клинике и Рива ежедневно ходила к ней и приносила вкусные передачи. Белла лежала в большой палате со взрослыми женщинами. Эти женщины восхищались Ривой, как очень преданной матерью. После выписки из клиники Белла стала называть Риву мамой. Рива этим поворотом в душе ребенка была очень тронута.

Абрам и Рива жили хорошо, но век их был короток. Абрам умер скоропостижно в своей постели 17 мая 1977 года.

Рива пережила его на пять лет. Умерла она в больнице от рака легких 18 июля 1982 года. Белла работала уборщицей на парфюмерной фабрике до выхода на пенсию по инвалидности.

(К сожалению на этом воспоминания мамы обрываются).

 

ХЭТИ

По возвращении в Харьков надо было продолжать учебу. Но в какой ВУЗ поступать?

На этот раз решил выбрать институт сознательно. У Абрам Лазаревича (мужа Лизы) был родственник, занимавший видное положение в каком-то проектном институте. Посоветовались с ним. Решил, что из всех Харьковских институтов, мне больше всего подходит электротехнический — ХЭТИ.

По энергетике в этом институте было два факультета: электрические станции и второй — электрические сети и системы. Опять предстоял выбор. В это время папа лежал в больнице и в его палате лежал начальник службы районных электрических сетей из Донбассэнерго. Он мне и посоветовал поступать на факультет электрических сетей. Что значит человек с опытом! Вот его примерные рассуждения. Работа инженера на электрических станциях это все равно, что на большом заводе, но с большей ответственностью. Время было послевоенное, сталинское и каждая авария рассматривалась органами государственной безопасности. У них оправдаться очень сложно. Работая инженером в электрических сетях, ты относительно свободный человек и начальства у тебя меньше. Надо было не забывать, что это был первый послевоенный голодный год, а материальных возможностей у сетевика больше. Все руководители предприятий нуждались в электроэнергии и от тебя это зависело напрямую. Так я и сделал. Поступил на учебу на факультет электрических сетей.

Сдавать экзамены мне не надо было, так как у меня уже была зачетная книжка Грозненского нефтяного института.

В фойе приемной комиссии появился очень представительный человек. Он весь рассыпался юмором. Впоследствии я узнал, что зовут его Иван Иванович и что он был сосед Лилиной тети Ани по общему коридору.

Чтобы закончить о нем, расскажу о его поступке во время войны. Заранее скажу, что на такое не всякий супруг или супруга в то время были способны.

Он был женат на еврейке по имени Анна Иосифовна. Они, как и многие жители Харькова, не эвакуировались. Кстати, не эвакуировался и муж тети Ани, хотя ее он отправил в эвакуацию. Так вот, когда в город вошли немцы, Анну Иосифовну, как еврейку, кто-то из соседей выдал. За ней пришли и увели в концентрационный лагерь для уничтожения на Тракторном заводе. Это место для Харькова аналогично Бабьему Яру в Киеве.

Не теряя времени, Иван Иванович бросился на Тракторный завод. Там он подкупил охранника-украинца и тот выпустил ее, как бы по воду. Иван Иванович достал для нее фальшивый паспорт и увез в село, откуда он был родом. Охранники, спохватившись и обнаружив ее исчезновение, пришли за ней по месту жительства. Ее, естественно, дома не оказалось.

Стали требовать, чтобы ее, как еврейку, выдали. Мать Иван Ивановича подвела охранников к иконе и поклялась перед ней, что сбежавшая христианка и ее арестовали по ошибке.

Анна Иосифовна прожила в этом селе до тех пор, пока немцы не оставили Харьков. К сожалению время, проведенное в лагере на тракторном заводе, и страх от того, что ее могут выдать жители села, не прошли бесследно. Мы с Лилей видели, что психика ее была серьезно подорвана.

Итак, я студент Харьковского Электротехнического института (ХЭТИ) по специальности «Электрические станции, сети и системы». Многие студенты не выдерживали нагрузки и переходили в ВУЗы с более легкой программой. У нас учились три девочки-подруги: Лиля Татиевская, Рая Мурина и Мура Виницкая. Эти девочки «слиняли» в Харьковский Университет, где нагрузка была меньше. С этими девочками я подружился, но об этом ниже.

Почти сразу у меня завязалась дружба с несколькими студентами. Дружба оказалась настолько крепкой, что продолжалась всю жизнь. (О них более подробно в главе «Наши друзья». )

Что интересно. В то время я не был ни националистом, ни шовинистом и все же все мои друзья были евреями.

Что можно сказать об институте?

По всей вероятности учиться в нем было тяжелее, чем в других.

Интересная особенность ХЭТИ. В стране была карточная система на продовольственные товары. Так вот у нас были самые лучшие карточки из всех институтов. Это были карточки, которые выдавались учащимся ремесленных училищ и по которым полагалось 800 г хлеба, — как у рабочих.

Нам преподавали множество дисциплин и по ним были серьезные экзамены. Какие предметы запомнилось. Три семестра высшей математики, сопротивление материалов, теория машин и механизмов, химия, теплотехника, черчение, начертательная геометрия, теоретическая электротехника, техника высоких напряжений (ТВН), релейная защита линий электропередач, английский язык и, конечно же, марксизм-ленинизм. Большинство знаний, полученных по этим дисциплинам, мне в дальнейшей жизни не пригодились.

Наиболее запомнившиеся преподаватели.

Пара преподавателей Снегиревых. Она преподавала химию на первых курсах. Вот ее рассказ о том, каким должен быть, по ее мнению, настоящий ученый. Речь шла о каком-то известном ученом-химике. После работы его можно было видеть, либо занимающимся спортом, либо в кабаках. Да, в кабаках — это ее выражение.

Ее муж был заведующим кафедрой теплотехники. Под его руководством я «замахнулся» на общепринятый цикл работы котел-турбина на электрических станциях. Об этом в главе «Творчество».

Преподавали нам два друга, два профессора Бржечка и Геронимус.

Бржечка преподавал нам физику. При изучении закона Ньютона он мастерски одним махом на доске мелом рисовал нам лошадь, с силой тянувшую телегу. Принимал экзамены и зачеты доцент Борисоглебский. О нем ходила прибаутка, как сдавать ему экзамены: «Хоть не знаешь так хоть ври, только быстро говори».

Геронимус преподавал нам какой-то специальный курс по математике. С ним запомнился такой забавный случай. Экзамен по его предмету одновременно принимали в двух аудиториях. В одной он, а другой доцент его кафедры. Геронимус не принял экзамен у студента Дорохина, причем при этом заявил, что из него выйдет никудышний инженер. И все же Дорохин не растерялся. Он пошел тут же сдавать экзамен доценту, который поставил ему отлично. Относительно прогноза Геронимуса. Дорохин, один из немногих моих сокурсников, кто вскоре стал начальником цеха на крупной электростанции.

Когда эти два профессора были вместе, то они выглядели очень комично. Двухметровый Геронимус и полутораметровый Бржечка.

Преподавателем «Электрических машин» был доцент Ковтун. Это был единственный преподаватель в институте, который учил нас не зазубривать, а понимать. Спасибо ему, его предмет мы сдавали «по конспектам». Что это значило? На экзамен можно было приносить не только конспекты свои или чужие, но и книги. Ковтуна интересовало только то, как мы разбираемся в материале. Несмотря на легкость сдачи экзаменов, я многое запомнил об электрических двигателях и генераторах. Что такое сериесные и шунтовые электродвигатели. О том, что регулирование скорости вращения проще всего можно осуществить у двигателей постоянного тока. Поэтому они устанавливаются на лифтах и трамваях.

Запомнился преподаватель-фронтовик доцент Ланциевский по предмету «Теории машин и механизмов». Как мы ему сдавали экзамены? Он сидел с одной стороны стола, а с противоположной стороны стола была длинная скамья, метра три или больше. Студенты сидели друг за другом на этой скамье. Очередной студент продвигался «пред очи» Ланцевицкого. Преподаватель задавал вопросы, а студент отвечал. Если благополучно, то студент вынимал «зачетную книжку» и преподаватель ставил отметку. Студент удалялся. Если Ланцевицкий не принимал экзамен, студент вставал и усаживался в «хвост» скамьи и предпринимал следующую попытку. В течение экзаменов Ланцевицкий много курил. Время от времени он давал студенту деньги, чтобы тот купил ему очередную пачку папирос. В конце концов, поздней ночью все студенты экзамен сдавали. Теперь думаю, почему Ланцевицкий так принимал экзамены? Он прекрасно понимал, что его предмет нам никогда не пригодится.

Иностранным языком был у нас английский — третий язык за время моей учебы. Учили мы его три семестра плохо, а может быть очень плохо. Что это значило. После каждого семестра нужно было прочесть и перевести определенный текст. У нас он назывался «знаками». То есть полагалось сдать на экзамене текст размером в определенное количество букв английского алфавита. И все же, когда я готовился к одному из экзаменов, мне попалась книга английской писательницы Войнич «Овод». И я, вместо необходимых нескольких страниц, прочел весь роман и даже запомнил его содержание. Как запомнил содержание рассказа Стендаля «Лейтенант Луайо» на французском языке. И что удивительно. Несмотря на то, что ко времени написания этих строк я живу в Америке уже более 14 лет, это единственная книга, которую я прочел на английском языке.

Иван Иванович Черненко принимал легко у девочек. Он как бы сам отвечал и говорил: «Правильно, правильно». Его кредо для девочек было — удачно выйти замуж.

О моем первом опыте черчения. Для того, чтобы я дома вычертил какую-то деталь, в институте мне выдали лист чертежной бумаги. Как известно для черчения нужна чертежная доска, рейсшина, набор угольников и карандаши. У меня же была только одна длинная линейка, один угольник и карандаш. Вместо чертежной доски я мог использовать единственный обеденный стол. А стол освобождался ближе к полуночи. Я предполагал, что углы у стола прямые. И принялся за работу, отмеряя все размеры от краев стола линейкой. Я что-то вычертил уже за полночь. Свернул бумагу в рулон и пошел спать. На лекции по черчению я развернул свое творение и пришел в ужас. Оказалось, что у стола углы не прямые, а разные. Одни углы чуть меньше, а другие чуть больше. Соответсвенно и чертеж у меня получился скособоченный. Но тройку я все же получил.

Деканом факультета был добрейший профессор Матвеев.

Директором института был человек по фамилии Столяров. В институте ходила молва, что он сотрудник органов безопасности. Я был у него всего один раз. На третьем курсе у нас организовали радиофакультет. Студентов набирали с других факультетов. Подал и я заявление для перехода на этот факультет. В списках принятых меня не оказалось. Вот я и пошел к директору. Очевидно на окне была плотная штора, потому что в кабинете был полумрак. Он пригласил меня сесть на стул перед столом. Яркая настольная лампа была направлена прямо на мое лицо, а сам он находился в полумраке. Молва, очевидно, была не беспочвенной. Он мне объяснил, что я на этот факультет не прошел по успеваемости. Что правда, то правда — я не очень блистал оценками. Отказ не сильно меня расстроил.

О сокурсниках. Не припоминаю никаких склок и ссор между нами. На факультете все студенты были, если так можно выразиться, середняки.

Правда, у нас были два Сталинских стипендиата. Это Наташа Фертик и Юрий Потимков. Наташа Фертик действительно очень хорошо училась. Потимков ничем не выделялся среди других, но был членом партийного бюро факультета и науку брал тем, на чем сидят, то есть много и упорно занимался.

Как мы занимались?

Были зимние и весенние экзамены. Перед экзаменами были зачеты. Были дисциплины, у которых не было экзаменов, а были только зачеты. У меня здесь в Америке две внучки занимались в ВУЗах. Так вот наша учеба по сравнению с их была просто домом отдыха. У нас было масса свободного времени, а у них его почти совсем не было. Они занимались ежедневно и допоздна. Мы же, если говорить правду, часто готовились к экзаменам и зачетам непродуктивно. Готовились мы не по книгам, а по конспектам. Это было удобно и для нас и, в особенности, для преподавателей. Если предмет подготовишь по какой-то книге, то для преподавателя это не всегда годилось. Эту книгу он мог не читать или с содержанием ее был не согласен. Для нас готовиться по конспектам было тоже удобно, но не все лекции были у каждого из нас. Очень часто мы готовились к экзаменам группой у Виталия и иногда всю ночь. Один читал. Затем мы разбирали раздел. Трудно было высидеть всю ночь, часто клонило ко сну. Припоминается, что я подкладывал на сиденье стула бильярдные шары. При этом много времени уходило на пустые разговоры. Зачем же мы это делали? Разбирали материал коллективно, так как в конспектах были пропуски и не каждый мог в них разобраться. В этих коллективных подготовках участвовали я, Виталий и Исаак, так как мы жили недалеко друг от друга.

Надо отметить, что во время учебы, во всяком случае Исааку и мне, приходилось еще подрабатывать. У Исаака была семья, а наша семья нуждалась в моей помощи. О моей работе есть в воспоминаниях мамы.

О комсомольской организации факультета. В то время она была очень активной. Время было послевоенное, сталинское. Комсомольскими вождями факультета были некие Вайнер и Дриккер. Вайнер был фронтовиком, а Дриккер нет. Они не «лютовали», но под их руку лучше было не попадать. Вот запомнившиеся мне два характерных примера их активности. На комсомольском собрании разбиралось персональное дело одной выпускницы института, отказавшейся ехать в глушь Казахстана. Жалко было смотреть на эту маленькую девчушку, когда на нее наседала эта пара и их прихвостни. Особенно жестоко клеймил ее Дриккер. А спустя год, Дриккер, зрелый мужчина, по каким-то причинам не служивший в армии в войну, остался работать в Харькове и никуда не поехал. Или вот результат кипучей деятельности этой факультетской организации, едва ли не приведшей к исключению из института студентки старшекурсницы Майи Блушинской. Так случилось, что Майя где-то раздобыла ломоть хлеба, а завернуть его ей было не во что. Вот она взяла и сняла старую комсомольскую стенгазету. На собрании ей нервы потрепали изрядно, но из комсомола не исключили. В те времена исключение из комсомола практически влекло к отчислению из института.

Время было послевоенное и в партии, и в комсомоле бытовали еще привычки военного времени. Наш комитет комсомола, очевидно по указанию сверху, время от времени проводил ночные сборы. Что мы делали не помню, но мы собирались. Нас еще чем-то подкармливали. Сборами руководили те же Вайнер и Дриккер. Оба еврея и оба проявляли большую активность, почему и запомнились.

Наступил 1950 год. Я заканчиваю учебу в институте.

В Союзе, окончившие учебу в ВУЗах должны были отработать 3 года по назначению государственной комиссии. Каждый институт получал разнарядку на вакантные места. Многие из нас считали это деспотией. Сейчас я думаю совсем иначе. В Америке учеба в ВУЗах платная и плата довольно высокая. Поэтому выпускник волен выбирать себе работу самостоятельно. В Союзе обучение было бесплатным, да еще успевающим студентам платили государственную стипендию. Следовательно, выпускникам ВУЗов приходилось отрабатывать.

Мне, как инвалиду Великой Отечественной войны, представился более широкий выбор производств, чем другим. Надо отметить, что уже тогда, секретные предприятия мне, как еврею, не предлагались. Я выбрал Главтунельметрострой Министерства железнодорожного транспорта.

Накануне отъезда Эрвин показал мне фотографию девочки лет 14—15 и сказал, что это его первая варшавская любовь, и что она теперь живет в Америке. На что я ему заметил (год 1950) что это фото человека, как бы с другой планеты. Теперь оказалось, что не только Эрвин, но и я живу на этой другой планете. И слова Богу.

Я никогда не считал себя активистом. И даже наоборот, чересчур деятельные активисты меня раздражали. Но, когда возникают безвыходные ситуации, мне приходится браться за дело.

Во время выпуска сложилась подобная ситуация. Принято на память выпускникам, например, факультета фотографироваться, либо для альбома, что дороже, либо для общей карты. На факультете был и профсоюз и комсомольская организация, но фотографированием никто и не думал заниматься. Были у нас общепризнанные активисты, такие как Индин и Потимков. Но они были активистами меркантильными и просто так ничего не делали.

Пришлось мне срочно заняться этим делом. Мы, конечно, Исаак, Виталий, Эрвин и я отдельно сфотографировались на память (замечательное фото), а все остальные? Жалко ведь. Разъедемся и никакой памяти о пяти годах совместной учебы. Времени уже не было. Пришлось взяться за организацию уже не альбома, а общей фотографии. Был случай отказа сфотографироваться студентом, по фамилии Натанзон. Причину его отказа я так и не понял. В конце концов общая карта, состоящая из отдельных фотографий, появилась.

К юбилеям окончания института, некоторым бывшим сокурсникам захотелось встретиться, но у них было только желание. И снова возник вопрос об организаторе встречи. Пришлось мне взяться за организацию этих встреч. Здесь уже возникла проблема с жильем для иногородних. И эту проблему я разрешил. Таких встреч было несколько. Последняя была в 1980 году.

Хочу с благодарностью отметить, что во всех наших встречах активное участие принимала мама и Лиля. Сохранились групповые фотографии.

Итак! Свершилось! Я после учебы в четырех школах (трех на украинском и одной на русском языках) и в трех институтах получил «корочку», то есть диплом инженера-электрика. Надо было начинать новую жизнь. (Сейчас, работая над воспоминаниями, думаю, какая радость была не столько у меня, сколько в семье и, в особенности, у папы, учитывая его прошлое).

 

В Москву по распределению

Попрощавшись с родными и товарищами, я поехал по распределению в Москву в Главтоннельметрострой. Так как эта организация являлась структурой Министерства железнодорожного транспорта я получил бесплатный билет в купейном вагоне. И на этот раз я остановился у Бобы в ее крошечной комнате. Спать меня укладывали на полу, но я был рад и этому.

Мой Главк находился на улице Куйбышева. Прямо вблизи Красной площади в здании бывшего монастыря. Интересно помещение, где находился начальник отдела кадров. В конце длиннющего узкого темного коридора с большим количеством дверей находился его «кабинет». Я слово кабинет взял в кавычки, потому что он был очевидно единственный такой кабинет в стране. Когда я открыл дверь, то кроме огромного окна больше ничего не увидел. И только сделав несколько шагов увидел, что эта комната двухэтажная. Стол начальника размещался метра на полтора ниже входной двери. Так что я, очевидно, стоял выше головы начальника. Он мне заявил, что специалисты-сетевики им не требуются и направил меня в Министерство.

Впервые в Москве я столкнулся с закрытыми организациями. В бюро пропусков Министерства железнодорожного транспорта мне долго выписывали пропуск. При входе мне дали сопровождающего, с которым я на лифте поднялся кажется на 9-й этаж. У входа стоял солдат, вооруженный винтовкой. В управлении кадрами мне предложили поехать на строительство электрифицированной железной дороги в Сибирь. После того, как я отказался, мне дали открепление и направили меня в Министерство высшего образования. Обстановка в Министерстве высшего образования была свободной. В Министерстве мне выдали справку о том, что я могу устраиваться на работу по собственному желанию.

В этот день с самого утра я чувствовал боль внизу живота. Такие боли у меня бывали и раньше. Чтобы как-то уменьшить боль, мне приходилось корчиться. Еще в Харькове, после нескольких таких приступов, я пошел в студенческую поликлинику. Терапевт — пожилая женщина, — установила у меня аппендицит и направила к хирургу. Когда я попал к хирургу, боль прошла. Хирург, молодая женщина, очень нелицеприятно отозвалась о моем терапевте и сказала, что никакого аппендицита у меня нет. «Так и заявите ей!» — сказала она.

этот раз при выходе из министерства боль настолько усилилась, что мне трудно было не то что ходить, но и дышать. Я проходил по улице Неглинной, когда увидел вывеску «Медпункт». Я вошел во внутрь, но дальше входных дверей меня не пустили. Вооруженный охранник заявил мне, что вход только по пропускам. А что мне делать, когда сильные боли? Он говорит вызовите скорую помощь по телефону, который стоял здесь. Я на охранника так разозлился, что плюнул и ушел. А надо было послушаться охранника. Так я в один день дважды столкнулся с вооруженными охранниками. Сел в метро и поехал к Бобе. От остановки метро до Бобы надо было ехать еще и трамваем. Еду трамваем, а боль все усиливается и усиливается. Вдруг слышу объявление кондуктора «Диспансер». Я не задумываясь выскочил из вагона и помчался по указателям на табличках в направлении «Диспансера», не рассуждая, какой это диспансер венерический, психиатрический или еще какой. В диспансере меня тут же уложили, расспросили и я потерял сознание.

Очнулся я уже в другом помещении — это была больница. И почти сразу же мне сделали операцию. Как я потом узнал, показания к немедленной операции были. Операцию делали под местным наркозом. Оперировала меня пожилая женщина-хирург. Во время операции она со мной разговаривала и, как фронтовичка, делилась своим прошлым. Хвалила меня, что я тощий и меня легко оперировать, а то при аналогичной операции иногда приходится удалять по пуду жира. Показала мне желто-красный комок удаленного аппендикса. В больничной палате, как только я смог соображать, меня начала мучить мысль, как мне сообщить о себе Бобе. Телефона у нее дома нет. Пока я мучительно искал выход, ко мне в палату, к моей огромной радости, пришла Шура. Вот история о том, как она меня нашла. Оказывается вчера дома была только сама Боба, когда днем к ней постучала женщина в белом халате. Увидев ее, Боба чуть не потеряла сознание. Правда, тут же успокоилась, когда эта женщина сказала ей, что со мной произошло и назвала больницу, куда меня отправили из диспансера. А ведь молодцы медики, не поленились поехать к Бобе, чтобы рассказать ей о случившемся. Теперь, когда в каждой семье есть телефон и даже два, молодому читателю трудно себе представить, какова была жизнь без чудо-телефона.

После операции у меня не шла моча. И тут я хочу вознести хвалу опытному медицинскому персоналу и в диспансере, и здесь в больнице. Когда дежурная — не врач, а няня — узнала в чем моя проблема, она помогла мне встать и повела меня в туалет. Там она спустила воду из верхнего бачка (тогда в Союзе вода для слива накапливалась в бачках находившихся на высоте примерно полтора — два метра над уровнем унитаза). Звук бегущей воды снял у меня спазм и у меня отошла моча. Вот что значит знаток своего дела — больничная няня.

Через несколько дней я вернулся домой. Чтобы понять, в каком материальном положении находилась семья, приведу такой факт. Билет в купейный вагон у меня был бесплатный по линии Министерства путей сообщения. А денег на постель у меня не было. Поэтому я спал на сидении, а укрывался пальто.

 

Год 1953

Этот год остался в памяти, как переломный в моей жизни. Это и смерть Сталина. Это и переход на новую, неизведанную и мне, и моим сослуживцам работу. Это, главное, — женитьба.

При жизни Сталина я был словно «манкурт». (Манкурт́ — существо из тюркской легенды о том, как человека превращают в бездушное рабское создание, полностью подчинённое хозяину и не помнящее ничего из предыдущей жизни. Была популяризирована среди не-тюркских народов Чингизом Айтматовым в романе «И дольше века длится день» («Буранный полустанок»)).

Я, как и многие другие, верил в Сталина, как в живого Бога.

Послевоенная жизнь была тяжелой, но ко всему прочему жизнь еще тяжелее была для думающих евреев. На евреев, как нацию, навешивали всякие напасти. Причем делалось это особым иезуитским способом. Выбирали одного или группу людей, а затем его или их вымышленные преступления перед властью, то есть перед «народом», перекладывали на всех евреев. Не помню, есть чье-то высказывание: «Если бы не было евреев, их надо было бы выдумать».

Сначала все евреи стали космополитами (Читатель! Что здесь плохого?), то есть не патриотами. Потом развернули дело врачей-убийц в белых халатах. Народ стал избегать евреев-врачей. Людям моей специальности вменялось в вину семейственность. (Что здесь плохого если есть потомственная профессия музыканта, артиста, художника и в конце концов инженера?) Последнее «преступление» коснулось и нашей организации. Однако, благодаря особой лояльности нашего директора Дмитренко Дмитрия Александровича, у нас эта «партийная компания» прошла относительно спокойно. Несколько сотрудников-родственников, при содействии директора, были переведены в другие организации.

Это я очень поверхностно описал обстановку в стране. Страна находилась в разрухе после войны и для Сталина создание внутреннего врага была важнее, чем благо народа. Таким путем он направлял недовольство масс не на руководство страны, а на выдуманных им врагов.

Я окончил институт по специальности «Электрические сети и системы». Так получилось, что я в 1950 году устроился на работу в проектный институт «Теплоэлектропроект». И сразу стал работать по специальности в группе электрических подстанций. Вначале работа мне нравилась. Но потом, из-за ее однообразия, она мне перестала нравиться.

Приведу один примеров из моей работы тогда. У меня был старший инженер Наум Моисеевич. Как-то он мне поручил сделать схему релейной защиты линии электропередачи. Я вспомнил, что про линии с точно такими условиями защиты, нам рассказал профессор в институте. Я нашел конспект и сделал подобную схему. Показал ее Наум Моисеевичу. Он поинтересовался почему именно я так сделал. Выслушав, он послал меня в архив и сказал, чтобы я взял проект подстанции, которую он проектировал несколько лет тому назад. Затем он нашел схему в этом проекте и велел перечертить ее точно один к одному для моего случая.

Так длилось до 1953 года, когда я, по чистому случаю, резко изменил профиль своей работы. Проектирование теплового контроля и автоматизации технологических процессов была для меня совершенно новой специальностью. Так как в институте мы были «сетевиками», то тепловую часть электрической станции мы изучали очень поверхностно. А по вопросам контроля, управления и автоматического регулирования даже книг не было.

Если работа на подстанциях меня не удовлетворяла из-за ее монотонности, то по этой специальности все было новым. Здесь уже Наум Моисеевич не мог послать меня в архив за аналогом. Его просто не было. Приходилось пользоваться ведомственными правилами технической эксплуатации, опытом старших сотрудников, в особенности Исидора Яковлевича Зельмана — главного специалиста технического отдела. Основные принимаемые решения согласовывались с дирекцией электростанции. Это была работа по мне. На принятые таким образом решения, никто уже повлиять не мог.

Но главное, в этом переломном году была женитьба на Лиле.

 

Две недели, изменившие мою жизнь

Шел 1953 год. Мне уже 28. Пора жениться, тем более, что у меня есть девушка, которую я люблю. О ней надо рассказать особо.

Как я уже писал, в институт я поступил в 1945 году, — сразу же после окончания войны с немцами, но не с Японией.

На курсе ребят было меньше, чем девушек.

Мне особо нравилась аккуратная девушка Нина Ющенко с ее пышными белокурыми волосами. Мне представляется, что и я ей был небезразличен. Но было то, что мне не позволяло перейти черту в личных отношениях — мое домашнее воспитание. Она не была еврейкой. Были и другие девушки не менее красивые, но те были мне безразличны. На нашем первом курсе была «стайка» еврейских девушек. Это были школьные подруги Лиля, Рая Мурина и Мура Винницкая.

Лиля тогда была худой, долговязой девчонкой и она для меня ничем не отличалась от других девушек. На втором курсе эта группка исчезла, как исчезали и многие другие студенты. В ХЭТИ было заниматься труднее, чем в других институтах.

В первые месяцы учебы я подружился с двумя демобилизованными ребятами-евреями Исааком Давыдовым и Виталием Слуцким. Потом к нам присоединился Эрвин Скорецкий. Эта дружба оказалась нерушимой и продлилась всю жизнь. Еще нашей дружбе способствовало то, что мы все, кроме Эрвина, жившего в общежитии, практически жили в одном районе.

Как-то на втором курсе Виталий предложил мне пойти на встречу Нового Года с девушками, с которыми он подружился еще на первом курсе и которые потом перешли на учебу в Университет.

Этими девушками и оказалась Лилина группка. Встречались мы в доме родителей Раи. Родителей Раи звали Софья Марковна и Давид Павлович. Семья была по тем временам зажиточной. В этой семье «первой скрипкой» была Софья Марковна.

Это было мое золотое время дружбы, именно дружбы, с девочками.

С этими девочками мы с Виталием встречались и отмечали все праздники. Но эти девочки были только моими друзья женского пола. Нравилась мне только Нина.

И так продолжалось несколько лет.

Мне так кажется, что в этом доме я был желанным гостем, так как С.М., очевидно, прочила меня Рае в женихи. К концу учебы я уже было подумывал не перейти-ли границу отношений с Раей. Рая была хорошей, неброской, умной, неизбалованной девушкой. Подумывал жениться на ней. Ведь многие семьи образуются без любви. Кроме того, я видел на примере своих родителей, когда папа был влюблен в маму. Зачастую какой ад был семье, когда папа начинал ревновать маму.

Так продолжалось до последнего курса института. Я иногда захаживал к Рае просто так. Однажды, прогуливаясь с Раей по городу мы решили заглянуть к Лиле, которая жила в самом центре города. Зашли. В это время Лиля спала. Зельман Семенович, отец Лили, разбудил ее.

Она вышла к нам в красном байковом халате, еще заспанная и теплая, теплая. И в этот момент произошла метаморфоза в моем отношении к ней. С этого момента я влюбился в нее. В течение почти пяти лет эта девушка была для меня такой же, как и многие другие. Произошел как бы обвал в мозгу. В один момент она стала мне дорогой и любимой. Любимой на всю жизнь. Вот и так бывает!

Итак, я влюбился. Моя не юношеская любовь принесла мне только радость, без того безумства, какое часто описывается в литературе. В нашем институте был студент-фронтовик, который повесился из-за неразделенной любви. Кстати, это была обычная девушка — вертихвостка.

Жизнь моя приобрела иной смысл в ожидании встреч. Теперь мне в ней нравилось все (это после пяти лет знакомства). Хотя Исаак отметил ее яркие губы. Это, очевидно, по контрасту с его женой Риммой, у которой были тонкие и бесцветные губы.

Я уже работал, когда Лилю, после окончания университета, направили на работу в районный центр Харьковской области Старый Салтов, учителем в школе. В 1951 году в стране пышным цветом расцвел государственный, в дополнение к бытовому, антисемитизм. Заведующий кафедрой сказал Лиле, что в других обстоятельствах, он бы оставил ее на кафедре.

Наши встречи стали редки, так как регулярного пассажирского сообщения со Старым Салтовом не было, и ей приходилось приезжать домой в кузовах попутных грузовиков.

Теперь я задумался. Я действительно был влюблен. Почему же не я ездил к ней, а она в Харьков? Очевидно потому, что ей хотелось домой. Да и где мне было в селе остановиться? Теперь нравственность другая. Я бы сказал правильная. Бой-френд, герл-френд. Тогда это осуждалось и обществом, да и для нас с Лилей это было неприемлемым.

В теплую погоду расстояние в 40 км по грунтовой дороге преодолевалось за пару часов. Хуже было в распутицу и еще намного хуже зимой из-за снежных заносов. Тогда на дорогу уходила и половина суток. Пассажирам часто надо было из машины вылезать и толкать ее. А как можно описать чувство холода на продуваемой всеми ветрами движущейся машине, где не за что спрятаться?

Полтора дня из двух пролетали быстро и она снова укатывала на неделю.

В течение недели мы с ней разговаривали по телефону. Для потомков, у которых есть сотовый телефон, хочу описать как это делалось тогда. Во всех городах и населенных пунктах были переговорные пункты. В этих пунктах стояло несколько герметичных будок, откуда и осуществлялся разговор. Я, например, приходил на такой пункт и заказывал телефонный разговор с Лилей. В Старом Салтове аналогичный пункт принимал заявку и извещал по почте Лилю. В назначенное время разговор осуществлялся или мне сообщали, что абонент прийти не может.

В конце 1952 года мы с Лилей решили расписаться. Надо было добиться, чтобы она перебралась на работу в Харьков. По закону того времени, лица закончившие ВУЗ должны были обязательно отработать по назначению 3 года. Одним из исключений было замужество.

Но для этого надо было зарегистрировать наш брак в ЗАГСе. Чтобы это оформить нужно было ей приехать в Харьков. На оформление такого перевода из школы в школу, тогда был установлен крайний срок — 1 апреля. А тут 5 марта возьми и умри Сталин.

Директор школы на просьбу Лили о разрешении ее поездки в Харьков в рабочие, а не в выходные дни, выразил «искреннее» возмущение: «Вся страна в трауре, а вы решили заниматься развлечением!»

Решили, что в таком случае, я приеду в Старый Салтов.

И опять невезуха. В этом году стояла суровая и очень снежная зима. Никакого автомобильного транспорта не было, так как дорога была завалена снегом и стала непроходимой для автомашин. Надо было принимать срочное решение. Ближайшим к Старому Салтову городом, куда подходила железная дорога, был город Волчанск. Между Старым Салтовом и Волчанском было расстояние примерно 15 км. Я принимаю решение ехать поездом до Волчанска, а там как повезет. Но дело в том, что до Волчанска прямого поезда от Харькова не было. Надо было ехать в город Белгород, Московского направления, уже в России, а там пересаживаться на местный поезд до Волчанска.

Так я и сделал. Анна Борисовна, мама Лили, дала мне большую плетенную корзину с пирогами и я утром поехал поездом на Москву. В Белгороде сделал пересадку и к вечеру добрался до Волчанска. Когда я не спеша вышел из вагона, то вдалеке на площади стояло с десяток грузовиков в ожидании пассажиров. Пока я с двумя кошелками бежал к ним, время от времени останавливаясь, чтобы подобрать выпавшие из корзины на снег пирожки, машины развернулись и разъехались. Я остался один в сумерках на пустой площади.

То что я увидел в зале ожидания вокзала вернуло меня на десять лет назад — во времена эвакуации и даже хуже. В сумраке большого, совершенно неосвещенного помещения, на кафельном полу вповалку спали или лежали десятки людей. Это были пассажиры поезда, который еще когда-то прибудет. Я вышел из зала. Еще было достаточно светло, чтобы увидеть за рекой сам город Волчанск. Подумав, решил идти в город, с надеждой, что там где-то устроюсь на ночлег. Я еще не забыл, — да и забуду ли вообще, — фронтовые будни.

Сразу за мостом через реку был рынок. Тут я вспомнил, что в то время у каждого рынка был «Дом колхозника». Это было то, что мне надо. На мою просьбу о койке дежурная ответила, что мест нет. Меня это сильно не обеспокоило. Ну нет мест и нет. Во всяком случае есть стул, тепло и светло. Переночую сидя — мне не привыкать. Спустя некоторое время дежурная вышла, а когда вернулась, спросила меня, согласен ли я переночевать в помещении прачечной. Я, естественно, с радостью согласился. Мне поставили в прачечной койку, постелили и я заснул сном праведника. О том, что будет завтра, я и не думал. Как-то доберусь.

Назавтра, когда я поднялся к дежурной, чтобы поблагодарить ее за постель, она меня еще и обрадовала. У нее ночевала бригада, которая везла на грузовиках жмых и путь их лежал через Старый Салтов. Вот к ним она меня и «засватала». Это были два грузовика, набитые до краев жмыхом, а вверху одного из них сидели две молодые женщины. Вот в их компании я и катил к своей заветной мечте — к Лиле. Что значит женская интуиция! После непродолжительной беседы одна из женщин без обиняков определила, что я еду жениться! А я ведь и словом не обмолвился, тем более что я еще и стеснялся такого способа достижения своей цели. Вот и такое бывает!

По предварительной договоренности с Лилей ключ от комнатки, которую она снимала, находился у прокурора района. У этой женщины взял ключи и при выходе поцарапал руку. Думаю: «У прокурора поцарапал руку. Плохая примета». Но, к счастью, не все приметы сбываются.

В доме никого не было, так как все были на работе. Комнатка узкая, метра полтора шириной и в длину метра четыре. В ней стояла односпальная узкая кровать с одной небольшой подушкой, в ногах кровати платяной шкаф, а в голове небольшой столик. Даже печь была в соседней комнате.

И здесь мне вспомнилось то, что я говорил сотрудницам из группы. На вопрос, не хватает ли невест в Харькове, чтобы ехать куда-то, я отвечал, что у невесты большой дом, а главное, что у нее есть корова. Тогда наличие коровы, было равносильно большому приданному.

Вот тебе и приданное!

Оставив свои вещи, пошел пройтись по селу. В центре был сельмаг, а на витрине красовалась шикарная бутылка «Советского шампанского». Можно с уверенностью сказать, что такую бутылку я видел впервые. Я тогда не знал, что такие вина должны храниться в специальных условиях, а не лежать месяцами на витрине, опаляемые солнцем. Я также не знал, что шампанские вина бывают сухими, полусухими, полусладкими и сладкими. Я всего этого не знал, но был счастлив этой бутылке, а не ее содержимому.

К вечеру на нашу импровизированную свадьбу собралось все харьковское землячество, — друзья Лили. Это были знакомые мне раньше супруги Миша — зубной техник, и его жена Эмма — детский врач. Пришли также женщина-прокурор, военный комиссар и заведующий аптекой.

Мы откупорили эту заветную бутылку. Неслыханное в то время в нашем кругу событие — шампанское. Не было пробочной стрельбы, да и вино оказалось кислым. Но все же, свадьбу скрепили шампанским.

Сказочную первую ночь описывать не берусь. И узкая кровать, и одна маленькая подушка на двоих и холод в комнате — ничто по сравнению с испытанным мною наслаждением.

А поутру мы проснулись. В комнате очень холодно.

Поинтересовался, как они отапливаются? В доме две половины. В одной живет хозяйка. Во второй половине — две комнаты. В большей комнате, где и находится топка печи, живут супруги Печерские — Миша с Эммой. В комнате Лили только зеркало (обогреваемая стена) печи. Печь топится дровами. Стало странно, как это в условиях безлесой Харьковской области топить дровами? У нас дома и площадь не меньше, а за зиму мы вытапливали более двух тонн угля, а дрова использовали только для растопки. На мой вопрос почему не углем, мне отвечали, что его нет на топливном складе. Все возможно.

Когда все ушли на работу пошел в разведку на топливный склад. Да, действительно, кускового угля нет, но в углу склада лежала большая куча штыба, то есть практически угольная пыль. Это же прекрасное открытие! У моих родителей этот штыб часто заменял кусковой уголь.

Хорошо, что расстояние от склада до дома было небольшим. Оплатил четверть тонны этого штыба, взял два ведра и за несколько часов перетаскал весь этот штыб.

В одном из ведер намочил немного штыба и слепил из него несколько больших «пирогов». Затем сложил в топке домик из дров, а наверх уложил эти угольные «пироги». Тяга была хорошей и «пироги» разгорелись. В квартире стало тепло.

Надо было решать проблему регистрации брака. Пошли в Сельсовет. Женщина, оформлявшая браки, была в отпуске и должна была выйти на работу только 21 марта. Так что, сами того не ожидая, мы с Лилей пожили неделю, выражаясь современным языком, как бой-френд и герл-френд. Для меня это были сказочные дни.

21 марта совместно с несколькими деревенскими парами мы оформили брак. Вернусь к временной последовательности. Как я уже отметил, заявление о переводе надо было сдать до 1 апреля. Я выехал из Харькова 11 марта. Из-за обстоятельств я прибыл в Старый Cалтов 12-го к вечеру. Мы планировали оформить брак 13-го и я мог бы вернуться в Харьков. Но обстоятельства нам не потворствовали. Пришлось ждать. Эти десять дней пролетели быстро и начались школьные каникулы. Дороги на Харьков, как и две недели тому назад, не было.

На этот раз попутчиков оказался полный грузовик и мы в замечательную, солнечную, теплую, снежную погоду повторили мой маршрут из Харькова в обратном направлении. Так же добрались до Волчанска, затем местным поездом до Белгорода, а потом сели в вагон дальнего следования из Москвы.

Имея законную справку о женитьбе, Лиля подала заявление в Областной отдел образования о переводе ее на работу из Старого Салтова в Харьков.

В конце концов ее уволили, а не перевели из школы в Старом Салтове. Но мне хочется рассказать о бюрократической процедуре этого увольнения.

Спустя примерно месяц после подачи заявления, я, а не Лиля (она ведь работала в Старом Салтове), начал обивать пороги Облоно (Областной отдел народного образования). После множества визитов, наконец, начальник отдела кадров Облоно с примечательной украинской фамилией Порохня пообещал мне, что решение будет завтра. Каково же было мое удивление, когда я пришел назавтра, когда мне заявили, что этот самый Порохня с сегодняшнего дня в отпуске. Что делать? Записался на прием к заведующему Облоно. Тот распорядился чтобы его секретарь нашел заявление Лили. Секретарь завела меня в пустующий большой зал заседаний. В те времена повсеместно была принята следующая расстановка мебели в таких залах. Стол председателя, а к нему перпендикулярно был приставлен длинный стол в зависимости от числа присутствующих. Когда я зашел в этот зал, мне бросилось в глаза что-то фантастическое. На длиннющем столе толстым слоем лежали сотни, а может тысячи бумажек. Секретарь говорит мне, что это заявления по поводу перевода. Ищите свое. И, как ни странно, я свое заявление довольно быстро нашел.

В результате Лилю не перевели, а уволили по собственному желанию. А с такой формулировкой, это что-то наподобие «волчьего билета», директора школ отказывались принимать учителей. Лиля в это время уже была беременной. Уже прошел почти месяц учебы, когда наша подруга Инна сказала Лиле, что в украинскую школу на окраине города Новоселовка требуется учитель химии. Сама Инна преподавать на украинском не могла. Так Лиля устроилась на работу в Харькове. Спустя некоторое время, когда у Лили вырос живот, директриса школы, — кстати очень хороший человек, — выразила недоумение, почему Лиля при оформлении не сказала ей о своей беременности. Дело осложнялось еще тем, что в школе был выпускной 10 класс. Здесь надо отметить хорошее Советское законодательство. Беременной женщине полагался оплаченный отпуск 3 месяца до родов и 3 месяца после. Лиля ее успокоила и сказала, что выпускные классы она доведет и примет экзамены. Так оно и произошло. Лиля металась на трамвае в школу и обратно, а с новорожденной Леной оставалась Анна Борисовна.

Мы

 

Наш быт после свадьбы

Естественно, своего жилья у нас с Лилей не было, а снимать комнату нам было не по карману. Надо было жить в квартире чьих-нибудь родителей. У моих родителей были две большие комнаты без всяких удобств, да и семья была большая. У Лилиных родителей были тоже две комнаты, точнее комнатушки примерно по 10 квадратных метров, но их было двое. Решили жить у Анны Борисовны и Зельман Семеновича.

Квартира находилась в самом центре города, в здании на втором этаже.

Комнаты были проходными. В первой было примерно 10 квадратных метров и столько же во второй. В первой комнате была кухонная плита и мойка с водопроводным краном (для меня тогда это было неслыханным удобством). Стоял стол, несколько стульев и платяной шкаф. В этом шкафу хранилась и посуда. Во второй комнатушке стояла большая тахта, на которой спали родители, комод и небольшой столик.

С моим приходом, в квартире пришлось сделать невероятную и, как я теперь понимаю, просто ужасную перестановку. Эта перестановка усложнила жизнь стариков, лишив их последнего пристанища — постели. Тахту на ночь они уступили нам.

У родителей была односпальная немецкая разборная кровать, которую им оставила Белла. Но поставить ее в первой комнате не было места. Мешал стол. И вот до чего мы додумались. Все же думаю, что это была идея Зельман Семеновича, так как я до такого не смог бы додуматься, вернее не посмел бы. Родителям было уже за 60. На ночь стол переворачивали вверх ногами и взгромождали его на шкаф. После этого можно было поставить кровать. На этой односпальной кровати валетом спали оба старика. При этом в квартире уже не было стола. Утром я разбирал кровать и стол снимали со шкафа.

Надо еще отметить, что из-за сердечного заболевания Зельман Семенович был на инвалидности и не работал. Когда мы уходили на работу, у него появлялась возможность полежать на своей тахте.

О первых днях жизни Леночки.

В отличие от многих Лиля прослушала курс для будущих рожениц. И сами собственно роды прошли у нее вроде спокойно. Но пришло время выписки, а ее не выписывают. Так продолжалось более двух недель. В бюллетене о состоянии здоровья рожениц, который вывешивался в приемной, показания у Лили были вполне нормальные. Пошел на прием к главврачу роддома выяснять причину столь длительной задержки в ее выписке. После моих настояний о выписке Лили, он меня выставил из кабинета, со словами: «Когда выписывать роженицу только его прерогатива решать». Через три недели все-таки Лилю с новорожденной выписали. И тогда выяснилось, почему ее так долго не выписывали. Оказалось, что ребенок обмотал шею пуповиной, что вызвало его удушение и пришлось ребенка оживлять. Справка роддома об оживлении ребенка после родов сейчас хранится у Лены. Но это не главное. У Лили произошло заражение крови и ее долго лечили пенициллином. Так что в других условиях и мать, и ребенок могли бы погибнуть. Надо отдать должное медперсоналу роддома.

Из-за задержки в выписке из роддома и других неурядиц, я пошел регистрировать Лену в ЗАГС спустя примерно полтора месяца. Такой задержкой я вызвал у регистраторши большое негодование.

С появлением на свет Лены, обстановка в квартире еще больше осложнилась. Ее кроватку установили на единственном свободном пятачке во второй комнате. К тому же Лилин зажиточный дядя Фроим Семенович сделал ей по тем временам королевский подарок — немецкую красивую металлическую коляску. Ее тоже надо было поставить во второй комнате и уже на проходе. Сложность еще заключалась в том, что коляска по ширине не проходила в узкую дверь между комнатами, а оставить ее в первой комнате не было места. Приходилось мне на руках переворачивать ее на бок и вначале пропускать через дверь одну пару колес, а затем и вторую. Правда, задача упрощалась тем, что коляска весь световой день стояла во дворе.

Леночка была очень спокойным ребенком. Ночью она спала, не в пример своему младшему брату, а днем большей частью спокойно лежала во дворе в коляске. А когда она не спала, то била ножками по стенке коляски, так что было слышно даже на втором этаже, через открытое окно.

Вот так в тесноте мы без ссор и недовольства жили.

Бабушка и дедушка души не чаяли в своей внучке. В их немолодом возрасте она была долгожданной, единственной и любимой внучкой.

Когда Леночка была грудным ребенком, Анна Борисовна собственноручно стирала пеленки в горячей воде. Воду грели либо на плите, либо на примусе. Во дворе натягивали веревку и на ней пеленки сушили. Когда шли дожди или снег, их сушили на веревках в комнате. Но больше всего меня поразило то, что Анна Борисовна гладила утюгом пеленки с двух сторон. На мое недоумение она ответила, что у моей мамы были только мальчики, а для девочки такая процедура необходима по санитарным соображениям. И еще у Лены был свивальник. Это длинная тканевая полоса шириной сантиметров 20 и длиной метра 3—4. Запеленатого ребенка обматывали этим свивальником, чтобы ножки ребенка были прямыми. Когда ребенка пеленали, ручки его укладывали по швам.

Все это я пишу для вас, будущих читателей, обладателей памперсов, каков был труд выходить новорожденного да еще при работающих родителях и бабушках.

Так как мы все работали, то основным «бебиситтером» был Зельман Семенович. Он сильно к Лене привязался и, на мой взгляд, даже чересчур. Вечером, когда все были дома, он ее сам укладывал спать. И тогда в квартире должна была наступать полная тишина. А если кто-то из нас в соседней комнате громко заговорит, то следовал окрик: «Тише! Ребенок спит!»

О питании ребенка. Для детей грудного возраста была молочная кухня, что было очень хорошо. Да и у самой Лили было достаточно грудного молока. Примерно раз в неделю до работы я ходил на базар покупать для Леночки куриные потроха. Это были ножки, печенка и еще что-то. Стоил потрох 10 рублей, при моей зарплате в 1000 рублей. Для правильной покупки потроха я получил инструкцию З. С. Потрох должен был быть от молодой курицы. У молодой курицы нерабочий четвертый палец должен быть гибким. У старых курей и петухов этот палец не гибкий. Иногда хозяйки курей ломают этот палец. Но эта хитрость легко обнаруживается, если знаешь об этом.

Как я уже написал выше, в квартире было печное отопление. У родителей во дворе был сарай. Когда-то это был один большой сарай. Так как количество жильцов во дворе увеличилось, то сарай разделили на отсеки шириной метр и длиной метров пять. В глубине был закром для угля. Так как А.Б. работала на большом заводе (завод, где было впервые освоено производство лучших танков Второй мировой войны Т-34) ей выделяли хороший кусковой уголь, а не штыб (угольная пыль), которым пользовались мои родители.

Большие куски угля следовало еще дробить на меньшие, пригодные для топки. Каждое воскресенье я одевал робу, залазил вглубь сарая и приступал к дроблению угля большим молотком. Уголь я дробил с расчетом на неделю. Можете себе представить, каким я выходил из этой «шахты». Как вы понимаете ванны у нас не было и надо было отмываться от угольной пыли в тазу.

И еще одна подробность нашего — и не только нашего, — быта с туалетом во дворе. Если я сейчас не напишу это, то люди, живущие после нас, даже и представить себе не смогут те неудобства, которые испытывали пожилые и больные люди, когда уборная была во дворе.

Нам, молодым, уборная требовалась редко, а ночью и вовсе не требовалась. Ну а старикам уборная требовалась часто и в том числе ночью. Для этого использовалось специальное ведро или таз. Если живешь индивидуально — наличие таких приспособлений еще полбеды. А если живешь с соседями? У нас было три соседа и в коридоре стояли три емкости для этих целей.

А как пользовались уборной остальные? Зимой вокруг туалетного очка намерзали глыбы из мочи, которые не таяли до весны. Ну и что? Сейчас это ужасная проблема и антисанитария. А тогда это были естественные условия жизни и принимались как данность.

Несмотря на все описанные неудобства, жизнь была нам в радость.

Летом 1956 года ТЭП выделил мне комнату в 13 квадратных метров в двухкомнатной квартире. С этих пор мы с Лилей зажили самостоятельно.

О том, как получали собственное жилье в то время. Жилье строили большие предприятия для своих сотрудников. Согласно действовавшему закону, значительная часть квартир у предприятия отчуждалась для военных, нужд районных и городских советов и партийных органов. Квартиры среди сотрудников делили дирекция, партийный комитет и профсоюз. Какова была процедура? Представители профсоюза (иногда и я) ходили по квартирам нуждающихся и заполняли специальную анкету. Эти заполненные анкеты предварительно рассматривались дирекцией и партийным комитетом. Они давали рекомендации местному комитету. На собрании месткома квартиры или комнаты распределялись голосованием членов месткома. Очень часто на этих собраниях происходили настоящие трагедии. Необходимо отметить, что жилье люди получали бесплатно, а квартирная плата по отношению к заработной была мала.